Чёрт с ним, с детством

«Детство было... Чёрт с ним, с детством.
 Детство страдало изобилием сладостей -
 Реализованным правом каждого.
 Прямо из детства в лабиринты заводов.
 Кубический метр чистого воздуха,
 Своеобразная поэзия лозунгов,
 Квадратные дюймы общей жилплощади,
 Плечом к плечу - в бесконечную очередь».

Давид уже третий час играл на гитаре сбитыми в кровь пальцами, горлопаня всё подряд из репертуара «Гражданской обороны». На квадратном кухонном столе, накрытого белой кружевной скатертью, стояли початая бутылка водки, банка солёных огурцов и нарезанный на доске чёрный хлеб. В синем блюдце, рядом с доской, лежали несколько кусочков сала с красными прослойками мяса, а на краю стола, как раз, где сидел Давид, валялась только что очищенная луковица. Доиграв до конца очередную песню, Давид махом запрокинул в себя полную стопку холодной водки, занюхал рукавом вельветовой рубахи и немедленно откусил треть луковицы.

- Коми-яблочко! – объясняя свою любовь к луку, сказал Давид, морща мокрый лоб.

Я, в свою очередь, не стал отставать и тоже осушил стопку с советской звездой, закусив салом и запив огуречным рассолом прямо из трехлитровой банки. Я уже был достаточно пьян, что уж говорить о бедном еврее, который вовсе был в слюни, но, не смотря на это, беседы мы вели такие, что нам могли бы позавидовать многие философы. Между нами сидел дядя Миша, в чьей квартире мы и устроили праздник безудержного веселья с песнями и плясками, — он был одет в домашнее трико и морскую тельняшку, а носом клевал в стол, олицетворяя собой человека, которому наливать уже не обязательно.

— Лёха, давай музыку послушаем — вдруг предложил Давид и побежал к компьютеру.

— Давид, только не включай опять эту ересь, я тебя умоляю! — взмолил я у небес, но было уже поздно - заиграла «Лейся, песня».

«Край, любимый край, заветный мой, край, что я зову родной землёй...» — раздалось из мощных колонок, а Давид, сияя в радостной улыбке, вернулся на кухню.

Помимо наизусть заученного репертуара Егора Летова и ностальгически-заунылых бесед о светлом пути коммунизма, мой друг имел ещё одну странность — самоотверженную любовь к советской эстраде и советскому кино. Разумеется, исключительно в состоянии алкогольного опьянения.

— Вот ты можешь мне ответить, как можно было страну, где пели такие светлые песни, такие добрые фильмы снимали, - о любви, о чести, о справедливости, как её можно было просрать?! А?! У кого только язык повернулся, назвать мою светлую Родину империей зла?! Evil Empire, мать их! Ты можешь сказать мне? Как эти фашисты заокеанские всему миру доказывали, что мы — зло? Хотя кому я рассказываю, — ты и сам фашист — Давид выдал внушительную тираду и замолчал.
 
— У вас, у евреев, все - фашисты — ответил я задумчивому собеседнику и разлил водку по стопкам.

— Я - русский! — закричал Давид.

— Ну, русский, так русский — согласился я, протягивая другу налитую стопку.

— У вас, у фашистов, кругом одни евреи — с досадой ответил Давид и выпил, не став даже чокаться.

Эстрадная песня продолжала играть, а мы так и сидели, закурив по сигарете. Сидели и молчали. Первым не выдержал Давид.

— Чего смотришь? Череп замеряешь в мыслях? Штативом Моллисона…! — спросил он вдруг.

— Чего…? Какой ещё штатив? На хрен мне твой череп.

— А хрен вас знает, фашистов — ответил еврей и засмеялся.

Я снова разлил водку и принялся резать огурец на равные дольки, а Давид взял в руки гитару и тихо наигрывал какую-то мелодию, ловко перебирая пальцами по карбоновым струнам.

— Меня всегда волновало, куда делось товарищество русское? Кто его выкорчевал из нас, как будто  душу вынул...? Можешь ответить? — продолжал он философствовать.
 
— Взрослые вынули - из детей. А мы из своих вынимать будем — неожиданно для себя сделал я вывод и замолчал.

Музыка прекратила играть. В полной тишине, нарушаемой только сопением дяди Миши, Давид посмотрел мне в глаза, словно бы понимая меня.

— Тоже верно. Я, - уже, наверно, вынул на половину — тихо сказал он, ещё пытаясь держать подступившие слёзы на внутренней стороне глаз.

— Дети, покинутые отцами, уже наполовину вынутые души — добавил Давид и заплакал.

Я в очередной раз легко подобрал слова, чтобы задеть самое живое в сердце друга, но, для того чтобы его успокоить, слов я не знал, а потому просто молчал. Так было всегда и, может быть, в том и проявлялась чёрная метка зверя, клеймом впечатанная в мою душу.