Палингения

В мире, где жили люди, чьи технологии разошлись с нашими, но сердца так же горели жаждой исследований, в одной научной лаборатории всю ночь трудились два человека. Один - профессор-алхимик, изучающий генетику, очень старый и очень умный, с безумной искоркой в глазах.  Второй - ученик, подававший большие надежды в науке, юноша, еще живущий наивными, но такими искренними мечтами. Его звали Теодор. Он любил красоту, а особенно сильно любил красивую живопись.
В ту ночь он работал на сложной по устройству машине. Огромной и устрашающей, словно железный конь, который вот-вот извергнет из ноздрей горячее паровое облако. Но она всего лишь расщепляла и соединяла ДНК живых организмов.
Теодор поместил в изобилующую механизмами и вентилями машину две стеклянных колбы, на выцветших этикетках которых проглядывались корявые надписи "бабочка Palingenia longicauda" и "Homo sapiens, f". Он добавил порошки и маслянистые жидкости, а затем потянул за рычаг, приведя шестеренки в движение.
Он прождал около четырех часов, все время набирая коды на механических клавишах и поглядывая на уныло плывущую стрелку медных часов. А потом вдруг помещение озарил яркий свет и тишину пронзили оглушительные хлопки. Старый ученый отвлекся от своих важных дел и подошел к машине. Он, насупившись, смотрел на Теодора сквозь линзы квадратных очков.
Юноша подтолкнул крышку машины, и та, скрипя металлическими деталями, отъехала в сторону. На кожаных подушках лежала девушка. С прикрытыми веками и длинными белокурыми волосами. От ее кожи исходило кристаллическое свечение, а ноги и руки были такие тонкие, будто прозрачные. Казалось, она может рассыпаться от дуновения ветерка. Она открыла глаза. От одного ее взгляда захватывало дух, будто смотришь в два круглых иллюминатора, а за ними видишь плещущийся океан.
- Живая, - едва шевеля губами промолвил Теодор.
А старый ученый насупился еще больше, чем раньше. Он стал походить на высохшую курагу. После продолжительного мыслительного процесса, который наверняка содержал ряд сложных формул и чисел, он выдал:
- Это великолепно, совершенно точно. Сколького можно достичь, сколько подобного сделать! - и, продолжая бормотать нечто несвязное, удалился из экспериментального зала.
А юноша так же стоял, изумленный собственным творением. Боясь шелохнуться, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть бабочку. Но потом пришел в себя. Как обезумевший шмель начал летать по лаборатории, впопыхах подбирать бумаги, делать заметки, планировать эксперименты. Столько всего нужно было изучить, столько попробовать внести нового, улучшить, сделать в миллион раз лучше!..
В голову лезли идеи применения машины: от замены механического протезирования органическим до использования людей-насекомых в качестве прислуги. Сердце скакало, мысли путались...
И тут сзади послышался громкий звук, затем приглушенный стон. Теодор замер. Он медленно обернулся и с опаской взглянул на источник шума. Печатные отчеты выпали из рук и разлетелись по кафелю. Девушка... ведь все-таки это была самая настоящая девушка, только ослабленная и испуганная, сидела на полу рядом с машиной и держалась за покрасневшее колено. Она наклонила голову, и мягкие локоны поскользили по обнаженным плечам. Она смотрела на Теодора. Вмиг ему стало стыдно и неловко. Он подал ей белый халат, а затем и руку. Он был лишь ученик, и ему только казалось, что он знал все. Знал, что нужно дождаться старого профессора, что нужно провести действия, согласно заданному протоколу. Все проверить и во всем убедиться. Но смотрел в эти беззащитные синие глаза, которые глядели на мир так ошарашено, и его сердце болезненно сжималось. Он потянул ее вверх, и она встала на неокрепшие ноги.
- Меня зовут Теодор, - он замялся. - Тебе, безусловно, нужно дать имя. Тебя я назову... Аврора. Утренняя заря.
На рассвете они вышли из лаборатории.
Шли очень тихо и не спеша поднялись по металлической лестнице. Мир уже озарило раннее солнце. Голые ноги девушки коснулись травы, и она вздрогнула от незнакомого чувства. Она отпустила руку Теодора и сделала несколько шагов сама. По ее ступням заструились капли росы, трава щекотала румяные пятки и уголки ее губ потянулись вверх. Она улыбалась.
Хотелось показать ей все. Показать весь мир. Его так будоражил этот жадный изучающий окружение взгляд. На улице, обычно пасмурной, дышащей паром и горючим, в то утро было тепло и ясно. Воздух пах сеном, сушеной малиной и листьями корицы. Двое устремились вперед. Аврора не говорила ни слова, но это и не требовалось. Сначала они вышли на деревянную пристань у василькового озера. Доски скрипели под ногами. Теодор снял истрепанные временем ботинки, и теперь тоже был босой. Ему хотелось ощутить мир вместе с ней, взглянуть на него под другим углом. Они молча смотрели на воду, с пляжа слышали смех еще сонного ребенка и шелест влажных от бриза кринолиновых юбок его матери. А потом и сами прошлись по берегу, зарываясь ногами в песчинки. Окунули руки в лазоревую воду, пропустили ее через пальцы.
Через час они покинули пляж и направились к домику со множеством кривеньких пристроек. Там милая старая женщина продавала продукты. Теодор обменял золотые монетки на ягоды, и вместе с Авророй отправился к пшеничному полю. Они сели прямо на землю между рядами высоких колосьев, пробовали ягоды и смотрели на пролетающие дирижабли. Аврора все время издавала восхищенные звуки. Она измазала руки в соке, но ее кожа переливалась на солнце как алмаз, а глаза были счастливыми. Закончив трапезу, они смотрели, как отправляются старые паровые поезда, которые продолжали ходить лишь для услады человеческого взгляда, нежели для настоящей нужды. Смотрели на казавшиеся бесконечными рельсовые пути; на стаи бабочек, которые постепенно поднимались так высоко, что слепящее солнце не позволяло более их рассмотреть. И Теодор мог поклясться, что чувствовал, как сильно билось сердце Авроры.
Они смотрели на деревья, трогали спадающую листву плакучей ивы, смотрели на табун лошадей, которые разминались на поле, готовясь к важным скачкам.
А затем Теодор привел ее в свой дом. Дверей внутри не было, и весь дом выглядел как один большой рабочий кабинет: в разных углах были свалены детальки, шурупы и гайки, большие и маленькие шестерни. Повсюду валялись чертежи, разобранные заводные игрушки, из стен в совершенно неожиданных местах торчали пружины. Все помещение дышало сумасшедшими идеями. Теодор посадил девушку за стол, напоминающий деревянную катушку для ниток, напоил травянистым чаем и показал свои картины. Он был уверен, что на своих-то картинах точно смог изобразить красоту нетронутых техникой бескрайних лесов, полей и горных хребтов. И Аврора, безусловно, смогла разглядеть в его творениях глубинный смысл.
Весь день он ставил под сомнение ее реальность. Она казалась такой мифичной и далекой. Синие глаза были слишком большими и слишком удивительными, чтобы быть настоящими. Но он прикасался к ее волосам, она озаряла его улыбкой, и Теодор тут же успокаивался. Его тощий кот тоже успел восхититься волшебной девушкой, хотя, скорее, просто лаской ее рук.
Когда начало смеркаться они вышли на улицу. Издалека смотрели на загорающиеся огоньки города, который скучковался так плотно, словно механический муравейник. Слышали стрекотание цикад, далекое тиканье городских часов, шипение и свист пара от производства и пригородных фабрик. И, когда наступила ночь, вернулись на пшеничное поле, половину которого уже убрал гусеничный комбайн. На этот раз они легли на спину и смотрели на звезды. Вид далеких светил, наверное, поразил Аврору больше всего. Хотя, что именно восхитило ее в тот день, в точности не мог узнать никто, ведь она не могла выразить это словами. Однако ее взгляд мог сказать, пожалуй, намного больше.   
Ночь была ничуть не менее поразительнее дня. Небо было таким же ясным, а луна  такой большой, что, казалось, вот-вот скатится с неба. На коже ощущался бархатный ветерок, который поднимал вверх семена одуванчиков и разносил по всем краям земли.
За день они истоптали ноги до багровой красноты и глубоких ссадин, и Аврора уже не могла идти самостоятельно. Теодор взял ее на руки и отправился дальше. Он принес ее на пристань, на которой они стояли утром, и теперь можно было насладиться поменявшим вид озером. Оно стало космически темно-синим, его легкая утренняя вода теперь лежала тяжелой плотной вуалью. И луна рябью отражалась на водной глади. Юноша посадил Аврору на край деревянного трапа. В ледяное озеро она опустила ноги, ощутившие на себе красоты живого мира, и вода смыла ее боль.
Теодору захотелось рассказать ей все, что он почувствовал за этот день. Он говорил до самого утра о том, что все теперь поменялось и перевернулось.
А она слушала, устремив взор в небо и болтая над водной гладью ногами. Ее так поражал мир и всё в этом мире. Она даже смогла по достоинству оценить красоту человеческой речи, слушая монолог молодого ученого. Который был покорен ранее не замечаемыми мелочами природы.
Когда на горизонте показались первые лучи вновь рождающегося солнца, Теодор приобнял за плечи девушку и с благодарной нежностью прижал к себе. От нее пахло свежестью и чистотой. Пряный теплый аромат окружил юношу, и его глаза начали закрываться. Ему даже почти начали сниться сны, напомнившие давно забытые в детстве ощущения, когда уютными могут быть такие мелочи, как приглушенный желтый свет керосинового торшера и пыль зачитанных до дыр книг.
Розовая заря осветила утро нового дня. Теодор почувствовал неожиданную легкость в руках и щекотание на пальцах. Он открыл глаза и не увидел Авроры. На руке сидела белая бабочка палингения, которую еще называют подёнкой или бабочкой-однодневкой в народе.
Она взмахнула крыльями и растворилась в пурпурном тумане.