Шестой

Ему снова везло. Во-первых, ничего не приснилось. Во-вторых – получил письмо.
– Доброе утро! – сказало зеркало, улыбаясь сквозь пыль и мелкие алебастровые крапинки  от зубной щётки.
Доброе, доброе! Отличное утро для начала новой прекрасной жизни. Скоро он будет богат и женат. Жена, предчувствовал он, будет красавица. Он станет кормить ее мороженым, водить по городу и учить русским ругательствам. Он подарит ей сарафан – белый, как снег, чтобы ее черная кожа казалась еще чернее.
К ее приезду он будет работать. Пока что с этим сложно. Опять сказали: перезвоним. И снова не перезвонили. Ну и ладно, ведь он получил письмо.
Письмо – от принцессы. Она умоляет спасти ее бедного отца – короля. Шепчет, милая, лепечет, обнажает в плаче белоснежные зубы, простирает через океан черные руки с голубыми ногтями. Конечно, он спасет их. Для начала разблокирует активы короля – для этого требуется всего-то несколько тысяч рублей. Которых у него, правда, нет, но можно снова сходить к дяде Мише, маминому брату. Ему, дяде Мише, за все его доброе отношение подарить потом лимузин. Нет, лучше внедорожник – пусть ездит за грибами. А лимузин будет у них – белый. И белая яхта. И белый особняк. Конечно, с бассейном. И бильярдом. Разумеется, пальто и шляпа. Трость с серебряным набалдашником. Смартфон. Новый ноутбук. И – да, вставить зубы! Что еще? Позолоченный «макаров»?
Интернета третий день нет – не плачено. Но письмо он сохранил. Сначала позавтракать, а потом перечитать? Можно и одновременно. Банка сайры и подсохший кусок черного хлеба – одна из последних холостяцких трапез. Железный клюв консервного ножа пронзает жестяной череп банки, из дырки масляный фонтанчик бьёт в экран – капли сверкают, как самоцветы, отливают золотом – как раз на слове «красивая». Он с аппетитом жуёт и читает вслух – двойное удовольствие! Бедняжка с трудом пишет на русском:

 Я 22 лет молодая красивая незамужняя чернокожая леди. Благодаря Вашей почты я очень бы захотела связываться Ваша милость. Вы очень удивляетесь, получающие это письмо, но мой отец правитель моей стране будут терпеть ожидание смерти в тюремном учреждении от рук инсургенты на острове Мбанга-лу. Я располагаемая изобильная сумма денег на хранении в банке Голландии на счету мой отца, которую я планируемая инвестировать в Вашу страну на выгодный бизнес под большие проценты ради взаимного процветания для нашего благополучия. Я выбрала вас для прекращение страдания про совместную радость заключением брака и жизни в Вашей стране, но мои документы надо выкупать у полицейские чиновники. Иначе все деньги моей отца лежат на счёте заблокировано. Ваша помощь дает мне большие радости, потому что Вы стремились разделить моё страдание. Я призываю вас уделить этому вопросу вашего немедленного внимания. Ждём ваших откровенный и позитивный ответ и взаимной здоровых деловых и сердечных отношений с вами.

С уважением,
Амака.

Сайра и письмо – не единственные удовольствия этого утра. Есть еще приятные дела. После завтрака он проверит лотерейные билеты. У него свой секрет: он покупает те билеты, в которых много шестёрок, потом что для него шестёрка – цифра счастливая. Это уж стопудово. Проверено. Вот она, пляшущая полненькая бабенка, машет ему платочком. Он не очень-то любит полных, но знает, что такие лучше для семьи. И Амака, наверное, тоже в теле.
А ведь как он ее, шестерку, ненавидел! Сколько было с ней, с шестёркой связано разнообразной жизненной гнуси! В день своего шестилетия, в самый разгар лета он загремел на больничную койку с крупом. В шесть лет и шесть месяцев сломал руку – упал с горки во дворе. Отец получил шесть лет и умер в тюрьме. Коммунальная квартира, в которой тогда жили – шестая. Мама называла ее «палатой номер 6». Он любил это многолюдное жилище, и всё же, как-то жутковато было жить в той палате с шестипалым соседом: дядей Лёвой Байдаковым. Шестой – крохотный и белый, как корень сельдерея палец выглядел червячком, присосавшимся к могучей дядилевиной пятерне. Ему все советовали: избавиться, удалить хирургическим путём. А он отбрыкивался: за отсутствием других выдающихся особенностей берёг шестой палец с розовым детским ноготком как что-то необыкновенное, отличавшее его от других. Потом была большая пьянка с грузчиками из кафе «Дружба» на кухне и крепко поддавший дядя Лёва на спор отрезал свою изюминку мясным ножом. Он это видел – катался по коридору на велосипеде, заглянул в кухонный чад, в беломоровый туман – и с того дня никак не мог забыть. Он вообще не терпел вида крови: когда брали из пальца и, особенно из вены, его всегда мутило. А дядя Лёва под утро рыдал: жалел свой шестой палец. Похоронил его с почестями в большой цветочной кадке, стоявшей на подоконнике в общей кладовой – там, где закапывали с дядилёвиным сыном клады – бутылочные изумруды, найденную на улице клипсу с фальшивой жемчужиной, сплющенные молотком лимонадные пробки – монеты. На похоронах пальца дядя Лева упился в кашу, размотал кровавые бинты и каждому встречному в коридоре тыкал в нос почерневшим пеньком.
Одно время в школе дразнили «шестаком» – за то, что однажды помог нести портфель Славке Евдощуку, вывихнувшему руку на физкультуре. Блистательный импортный Евдощук был сыном то ли дипломатов, то ли фарцовщиков, его как обладателя разнообразных заграничных вещей и самой богатой коллекции «вкладышей», то и дело небрежно ронявшего под ноги собеседнику таинственные слова «панасоник», «тутти-фрутти», «бублигум», одноклассники ставили высоко, но не любили, и всякую помощь ему расценивали как заискивание и отработку пожалованной жевачки.
За «шестака» он дрался до крови. Нет, никогда он не шестерил и достоинства не терял, а махаться хоть и не любил, а умел. У него был свой боевой стиль, который он называл «мельницей»: руки сами крутились, как пропеллеры, и молотили без разбору – по сопливым носам, по бесстыжим глазам, по стебущимся ртам.
Учился, конечно, плохо. Умник Славка Комлев называл его «имбецилом». А когда он во время похода на озеро обмочился ночью в палатке – к этому мудреному слову добавил прилагательное «ссаный». За это он ему, Славке, волосы поджёг на уроке пения. Все тянули ноту «до», а всезнайка Комлев перекрыл общий хор нотой «фа», побежав с костром на голове. Хорошо учительница – Анна Генриховна быстро накрыла ему башку мокрой тряпкой, да еще сверху полила из длинноносой пластмассовой леечки для цветов. Говорят, Славка сейчас у пиндосов, в штатах. Что-то там по компьютерам. Туда ему, козлу паленому, и дорога.
Из школы, само собой, вылетел – отец тогда еще не сел, по знакомству устроил в путягу при судостроительном заводе имени Жданова, где работал сварщиком. В путяге все называли «выхухолем». Это из-за верхней губы. На «выхухоля» он не очень-то обижался. Ему еще дядя Миша, грибник, рыбак и охотник, рассказывал: хороший зверек, не злой и в Красную книгу занесен. Выхухоль – это наше, русское. Родного выхухоля вытеснила из укромных береговых норок завезенная из Америки ондатра. И тут пиндосы подгадили. Ондатры распространились по всей России – как чурки. Он видел огромную, размером с бобра крысу в заросшей камышом канаве возле железнодорожной станции. Ондатра ловко плавала в мутно-зеленой воде, хватала предазначенную уткам булку, а потом погналась за селезнем и укусила его за гузку. Он смотрел на все это, стоя на деревянном мостике, допивал пиво, и уже было хотел зафиндилить тварине бутылкой, да пожалел: она же не виновата, что ее из Америки привезли. Ей тоже жить как-то надо. Может, она сама не рада: холодно у нас, не то что там, в Пиндостане.
В путяге было неплохо. Даже друзья появились. Там увлёкся магией цифр, прочитав купленную в метро брошюру «Нумерология: ключи к тайнам Вселенной». Главное – выбрать правильную цифру и с ней связать свою жизнь – убеждала брошюрка. Он сначала выбрал семёрку – «сакральное число», да и вообще: Семь Симеонов (в детстве была такая книжка), семь пядей во лбу, семь раз отмерь, семь пятниц на неделе. А главное – на судьбу его завязано: в июне родился, в семьдесят седьмом году – сплошные семерки в биографии.
Но не ту, не ту цифру выбрал он себе в путеводные звезды! Цифра оказалась лукавая, обманная:  поблазнила и обернулась топором, отрубавшим лучшие куски жизни – первую любовь увезла белая «семерка», а в июле – месяце номер семь – сломали ему арматурой два ребра какие-то бритые черти, и половину лета он пролежал в хирургии.  И в армию забирали тоже в июле – сразу после дня рождения, когда насосались лимонной водки и поочередно ходили кланяться унитазу. И четырнадцатым (делится на семь) был тот воняющий хлоркой кабинет, где седая сонная врачиха, досадливо отмахнувшись от слов «энурез» и «плоскостопие», и уж тем более не разглядев его заячью губу, написала: «годен».

Интернета не было, он позвонил в дверь к Шлыку – соседу по лестничной клетке. Шлык вышел по форме «голый торс» – в тренировочных штанах – широко расставил ноги в шлепанцах на босу ногу. Поигрывая тренированной сиськой, неторопливо закурил. Похрустел пальцами, раскатисто рыгнул и, наконец, изрек: «Дай угадаю… Ты пришел пожелать мне доброго утра». «Пошлет? Может, и пошлет. А может, просто шутит», – толкались в голове мысли. Докурив, Шлык мотнул головой: «Заходи». На кухне, раскрыв ноутбук, с гаденькой улыбочкой поздравил: два из трех лотерейных билетов выиграли. Вот это да! Шлык устало подпёр свой бритый кочан могучим кулачищем, долго смотрел, как будто видел впервые, а потом тоном школьной училки прогнусавил: «Условия задачи: куплено три билета по сто рублей, из них выиграли два, каждый – по сто двадцать. Спрашивается: чему ты радуешься и когда ты, долбокрыл, завяжешь со своей говнолотереей?» Понятное дело: в итоге вырисовывался минус. Но на душе почему-то похорошело: шестёрка работает, приносит удачу.

Он ходил по комнате, ерошил волосы, пел песни. Когда так хорошо, трудно усидеть дома. Пошел бродить по недавно освободившимся от снега, но уже сухим пустырям. С удовольствием пинал пластиковые бутылки, топтал выцветшие окурки-подснежники. Забрался в кусты – отлить. Здесь когда-то играли в индейцев. Собралась тогда большая толпа с соседних дворов, и долго-долго спорили, кто кем будет. Всем хотелось быть индейцами – раскрашивать лица, втыкать перья в волосы и зловеще кричать, шлепая себя ладошкой по губам. Бледнолицыми никто быть не хотел. Решили, что индейцами будут все. Одни гуронами, другие могиканами – так придумал один умник.
– А-уа-уа-уа-уа-уа-уа! – вспомнил он древний клич. Гулявшая неподалеку с болонкой тетка засеменила прочь.
Он посмотрел на ближайшие дома и погрустнел. Где вы теперь, краснокожие? Где вы, Чингачгуки? Одни, как шутил дядя Миша, «скоропостижно сторчались», другие разъехались кто куда, третьи еще, наверное, сидят. Вот только он и остался, последний из могикан.
По дороге домой шуганул курившую за помойкой мелкоту. Отбежали, но не далеко. Осмелев, загоготали, показывали средний палец, обзывали упырем и губошлепом. Нассали в пластиковую бутылку и швырнули в него. Один снимал всё это на телефон.
Раньше, когда он был таким же, взрослых как-то больше боялись. А сейчас – дымят почти в открытую. Матюгаются. Совсем страх потеряли. Это потому что взрослым стало наплевать. Так нельзя. Надо их гонять, воспитывать. А иначе что из них вырастет?

Он быстро устал и проголодался. Вернувшись домой, пообедал макаронами «с таком» – как говорил дядя Миша, мамин брат. Полил их для вкуса консервным супчиком, оставшимся от съеденной сайры. Заварил душистого дядимишиного чая – из трав. После еды стало клонить в сон. Дневной сон, в отличие от ночного был тяжек и мутен.

– Аааыыы!
 Он вскочил, прикрывая горло руками. Кто кричал, кто? Он сам и кричал. А горло цело. Срослось горло, во сне располовиненное ножом, как докторская колбаса. Можно дышать, глотать и кричать – сколько душе угодно.
Опять приснилось, опять! Захотелось срочно включить телевизор, но на тонконогой тумбочке вместо него давно стояли пустые трехлитровые банки из-под дядимишиных фирменных огурцов. Впервые пожалел, что выбросил ящик. Есть телевизор в квартире – и уже не так одиноко. Бывало, когда страх наползал отовсюду, из всех углов, он жал на кнопку «вкл» и засыпал под успокаивающее журчание. Но однажды что-то внутри сломалось. Долго мёртвый экран показывал одну и ту же картинку: искривленные контуры комнаты со шкафом, диваном и ковром на стене, пока из чёрного не превратился в серый – от пыли. Дядя Миша, мастер на все руки, обещал зайти «поковыряться» – все-таки, ящик старый, еще советский. Но он не выдержал, не дождался. После увиденного в кино фильма, где вырубленный телевизор сам собой включается, а потом из него вылезает страшная девочка с занавешенным волосами лицом, стал этот ящик бояться. Пытался с ним пошутить по-доброму: нарисовал пальцем глаза и улыбающийся до ушей рот. Не помогло: телевизор улыбался, но улыбался зловеще. Протер его тряпочкой – той самой, дежурной, в которую выстреливал иногда вечерами тепленькой липкой простоквашкой – стало еще хуже: собственное лицо в черном зеркале казалось чужим, жутким. Развернул его экраном к окну. Но кто знает, что творится там, на экране, когда мы его не видим! И вот однажды среди бессонной ночи вынес проклятый ящик во двор, к помойке и почувствовал облегчение. Но лишь на время. Мусор долго не убирали, и ему по ночам казалось, что экран оживает, вспыхивает, готовясь выпустить наружу страшных гостей. Сколько раз вскакивал с постели – проверить! А однажды утром схватил валявшийся возле помойки кирпич и с размаху всадил его в экран. Проходивший мимо человек сказал: «Правильно! В телевизоре – неправда».
Он стал больше слушать радио и ходить в кино, но неправда была и там.
– Говно весь этот Голливуд, – говорил за кружкой светлого другу Димону. – Не жизненно. Вот смотрел тут один фильмец. Все круто: взрывы, драчки, а правды нет. Полоснули человечку по кадыку ножичком и человечек зажмурился. Секунда – и труп. Так не бывает.
Так не бывает… Человека режут долго. С раскуроченным горлом человек живет еще полчаса, а то и больше – хрипит, булькает, захлебывается в собственной крови. Некоторые пытаются встать и пойти – делают несколько шагов и падают, но все равно не отбрасывают коньки сразу. Говно весь этот Голливуд. И наше кино – говно.

Вот у чехов в кино – правда.

Там, в яме, в гниющей той тьме думалось: только бы выбраться, только бы вернуться. Когда он рассказывал, как остался в живых, все говорили: «счастливчик». Ему нравилось это слово. Оно и сейчас его будоражит. Но что-то опять накатывает, тянет лечь на прожжённый сигаретами, вытертый до пружин, еще бабушкин диван, повернуться лицом к похожим на львиные морды узорам на ковре и заснуть.
Но сон – та же лотерея, смотря куда попадешь: можешь в детство, где живая бабушка и отец еще не сидит, можешь в никуда, черной ватой обложенное, а можешь – опять в тот солнечный полдень, но где ты – уже не шестой, а например, пятый…

Когда работал, в будни было еще ничего. Накатывало, когда наступали выходные. Проснувшись, лежал часами в оцепенении, приподнимаясь только чтобы дотянуться до сигарет на тумбочке.  С матерью было поживее: мать не унывает и другим не дает. «Алё, гараж! Подъем!», – кричала по утрам, врываясь в комнату и сразу идя к окну – бороться с занавесками. Но где она? Вышла замуж за рыночного чебурека и уехала.
Женщины вообще такие… Первое время он был один и думал, что ему нужна девушка. У всех девушки были, а у него нет. А потом вдруг появилась – сама собой. Это был день рождения  Димона, товарища по путяге. Там были всякие, некоторые даже красивые, но в итоге оказался он именно с ней, совсем ему не понравившейся – мелкозубой, рыхлой, с перетяжечками на руках, как у грудного ребенка. «Зато художница. Рисует хорошо», – шепнул Димон. Смотрела, хихикала, а во время топтания под «медляк», когда свет притушили, вдруг залепила мягкими губами его рот, не дала ни вдохнуть, ни опомниться, а руки его вдруг сами собой пошли гулять, как пел дядя Миша, по долинам и по взгорьям – не удержишь! Так и закрутилось. Стали жить у него. Сначала ничего, но потом… Постоянно канючила, чтобы он вымыл зеркало в ванной. А сама что? Сама-то?
 Однажды, проснувшись, не обнаружил ни ее, ни бабского шмотья в шкафу, а на кухонном столе лежала тщательно нарисованная на тетрадном листке женская рука с оттопыренным средним пальцем. Художница… Было немного обидно: ничего плохого ведь ей не делал. Старался, чтобы не скучала. Даже на лодке катались в парке. А в общем, не очень-то и расстроился. Одному как-то лучше.
Иногда он садился к окну и строил планы. Рядом лесопарк, сосны. Летом можно было бы кататься на велосипеде. А зимой – на лыжах. Тратиться на новый велик не хотелось, да и не очень-то моглось. Димон рекомендовал купить подержанный через Интернет. Но всё это как-то сложно. А лыжи? Сейчас уже не сезон, вот будет зима…
А в общем, чепуха все это, главное, он – счастливчик. И цифра 6 когда-нибудь принесёт ему удачу.

Ему повезло. Он был шестой, последний. И когда подуставший уже чех вытирал нож о рукав пятого, еще живого, оказалось,  что у них кончилась плёнка. А может, с камерой что-то случилось. Оператора – молодого носатого парня весело пожурили, тот смущенно оправдывался – непонятно, по-своему, но догадаться было нетрудно. Оператор с досадой пнул его в сломанные когда-то ребра и велел копать яму для остальных, еще шевелившихся.
А потом его обменяли. Или выкупили – он так и не понял. Понаехало разных гражданских с блокнотами, с микрофонами, с большими камерами. У этих пленка не кончалась.
Картавый журналист, наверное, еврей, сказал, что ему «феноменально повезло», что он «избранник судьбы», что он один шанс из миллиона, что такие, как он, рождаются один на сто тысяч. Он потом видел себя в телевизоре и не узнал: худой, черный, обросший. Сейчас заплеванное зеркало показывало совсем другое лицо: щеки, залысины. Кадык, некогда остро выпиравший, утонул в заплывшей шее.
– Добрый вечер! – сказало зеркало.

Помолчав, он собрал во рту побольше слюны и плюнул зеркалу в рожу.

Конечно, никакой африканской принцессы нет. Это разводка для лохов. Так сказал Димон. То же самое сказал и дядя Миша. Он звонил и тому, и другому, не мог не поделиться с самыми близкими. Но именно самые близкие обрушили на него эту ненужную правду. Зачем? Где-то в глубине он и сам обо всем догадывался. И чем теперь жить?
– Да не переживай ты, племяш! Найдем тебе невесту из наших,– бодрил его неунывающий дядя Миша, рыбак и охотник.
Под вечер он пересилил себя, встал с дивана. Долго гулял, зашел в пахнущий парфюмерией торговый центр, смотрел на улыбчивых продавщиц, потом потерся на рынке автозапчастей – зачем-то делал вид, что высматривает, выбирает что-то, хотя машины отродясь не имел. Взял пива. Темного, которого не очень-то любил, но на этикетке красовалась его счастливая цифра.
Под конец забрел на Серафимовское, где местами еще лежал пожелтевший, с черной коркой, мертвый снег. Там разговаривал с пацанами. Их было много – всем по девятнадцать, по двадцать. Ровесники. Одногодки. Поднялся ветер, засвистел в безлистых ветвях, это пацаны шумели, спорили, перебивали друг друга, кричали ему что-то по-своему. Другому бы не кричали, а он все-таки не совсем чужой.
Он присел на корточки, подмигнул пацану, улыбающемуся с камня, положил на плиту сигарету. Ветер шевелил остатки выцветшей, когда-то черной ленточки.
– Ну как там, браток? Как перезимовали?
С кем еще так поговоришь? Кто еще промолчит так в ответ?
– Да ладно… Ты не смотри, что я… Я свой, а тут… Как это… По недоразумению. Понимаешь? Вот, хожу-брожу. На-ка пивка попей.
Он плеснул пива в прикопанный кем-то пластиковый стаканчик, осторожно коснулся его бутылкой – чокнулся. На сердце полегчало. Подстреленное солнце, падая, запуталось в сетке голых ветвей, беззвучно кричало, истекая золотом.
– Ну чего, может, поменяемся? А?
Он вдруг очень отчетливо представил себе, как аккуратно и уверенно проводит бритвой по руке на сгибе, как расходится кожа, как становится мутно-красной вода в ванне, как слабея, выводит он пальцем на зеркале, которое никогда уже не придется мыть, жирную, размашистую шестерку. Его всегда мутило от вида крови – стало мутить и сейчас.
– Да ладно, шучу, шучу…
Город в отдалении равнодушно гудел. Заухала где-то из проносящейся машины чужая, некрасивая музыка. Потом стало так тихо, что было слышно, как шипит в стаканчике пиво.
– Всё будет нормально, – шепнул, поднимаясь, уже неизвестно кому.
Надо было идти – солнце умерло, стало быстро темнеть. Опять заиграла музыка, уже совсем другая, знакомая – оттуда, из того времени, когда жизнь была другой и люди были другими. В сумерках нетленный голос, когда-то сводивший его с ума, спокойно рассказывал:

Дом стоит, свет горит.
Из окна видна даль…

Лиц на плитах уже было не различить. Ветер утих – пацаны успокоились, прислушались.

Так откуда взяла-ась
Печаааль?

Он шел к выходу, изо всех сил стараясь не заплакать – было бы стыдно перед пацанами. Завтра будет новый день. Ему опять повезет. А сегодня он просто придет домой и ляжет спать. И ничего не приснится.