Огонь

ОГОНЬ
(Посвящается маме)

Бабушка очень любила ругаться матом. Любимое выражение было "х.. проссышь". Всякое затруднение ментального или физического порядка немедленно сопровождалось этой идиомой, произносимой прокуренным бабушкиным контральто иногда задумчиво, иногда с чувством. В остальных более или менее волнующих ситуациях бабушка употребляла другие, тоже интересные словосочетания. Например, звучное "п.здрон африканский!" летело в адрес неуклюжих водителей (бабушка водила "21-ю" Волгу, с точки зрения современной автоледи это примерно как водить танк). Невинное на этом фоне "говно собачье" было ласкательным выражением, которым бабушка встречала любимого кота, вернувшегося с обхода дачных просторов. (Котов бабушка держала всегда и имела привычку с ними громко и душевно разговаривать, в детстве я думала, что кота так зовут "Говно собачье").

Не могу сказать, что всем это нравилось, но поскольку в присутствии посторонних бабушка выражалась менее отчаянно, повлиять на нее путем морального порицания было некому.  Домашние пытались, но безуспешно. Их правое дело было обречено по умолчанию, потому что устыдить можно того, кто в себе хоть немного сомневается. А если человеку это даже в голову не приходит, то все ваши увещевания или даже угрозы будут отскакивать, как от стенки горох, рикошетом вызывая неприятное чувство собственной беспомощности на фоне объективной правоты.

Бабушка была абсолютно непоколебима в своем праве произносить все, что как бы само слетало с языка. Она совершенно искренне не контролировала свою речь. Что это было? Туретт? Биполярное? Психология тогда, конечно, теоретически существовала, правда, отдельно от психологов, которые, в отличие от психиатров, были настолько редки, что
не укладывались в менталитет советских граждан. Насчет психиатров умолчим.

Что касается бабушкиной внешности, вы, наверное, уже представили себе этакую тетку с фигурой штангиста и менталитетом дворничихи и фатально ошиблись. Бабушка была изящной женщиной неизменного сорок шестого размера, с тонкими щиколотками и запястьями, нервными пальцами, вечно усыпанными яркими кольцами, чертовски умелым макияжем и живыми черными глазами на слишком гладком для ее возраста малоподвижном лице.

Видимо, эта самая малоподвижность лица  и объясняла феноменально моложавый вид нашей героини. Я помню, как маленькой корчила смешные рожицы, а бабушка безуспешно пыталась меня передразнить, но не могла даже хотя бы пошевелить бровями! Поэтому в возрасте под семьдесят у нее практически отсутствовали мимические морщины -  гладкий лоб, никаких "гусиных лапок"возле глаз, только около рта была пара морщин - смеялась бабушка часто и от души.

Интересно, что глаза ее, как я уже говорила, были черными, так что зрачков было не разглядеть, а волосы русыми и мягкими, брови светлыми и тонкими, и если бабушка их не подкрашивала, она становилась немного похожа на портрет Пикассо, где он смотрит своим пронзительным безбровым взглядом. Только Пикассо был страшноватым мужиком, хотя и харизматичным, а Фая была просто красавицей, когда хотела ею быть, а в остальное время ей было все равно. Воистину, нет ничего более обаятельного и привлекательного, чем способность всегда и во всем быть собой.

Ах да, я забыла сказать, что бабушку звали Фаиной. Бабушка имя недолюбливала (интересно, почему люди так часто недолюбливают свои имена?) и требовала, чтобы ее называли коротко - Фая. Когда в школе стали изучать английский, ее имя стало звучать как "огонь" -  "Fire". Надо ж было так назвать, думала я, подходяще-то как!

По профессии бабушка была художником. Она писала прекрасные, нежные картины в основном про любовь и чувства, а также очень здорово изображала людей. Гениальная портретистка, она не нуждалась в долгом позировании портретируемого. Делала несколько зарисовок деталей лица, рук, телосложения и все. Остальное на память. Выходило чудесно.

Как истинный художник, бабушка ничем другим не занималась, не умела не то что шить, а даже толком пришить пуговицу (обязательно уколет палец),  не убирала дом, не мыла посуду, не сидела с детьми и никогда в жизни не держала в руках спиц. На даче она исключительно любовалась природой. Ее мысли занимали в основном любовь и красота. Красоту она видела во всем и запечатлевала ее как только могла. Ее картины разлетались по свету, как бабочки. Их воровали бесстыдно, нагло вынося из дома прямо на глазах у всех, покупали за бесценок или просто получали в подарок. Фая не умела хранить ничего, кроме своей боли.

Боль была тоже от любви. Вернее, оттого, что ее бросил муж. Фая сначала не очень его любила, больше уступала натиску. А когда он своего добился и подтвердил победу сыном и дочкой, ему стало, как бы это сказать, неинтересно, что ли. Ей, казалось бы, тоже. Дети как-то сами собой перетекли к Фаиным родителям в их домик в пригороде (детям же нужен свежий воздух, ну и чтоб кто-то о них заботился заодно). У обоих были невинные флирты на стороне, никто не придавал этому значения. И вдруг произошло то, что по Фаиному разумению никак не могло произойти в принципе: муж нашел себе другую и потребовал развода, чтобы жениться на этой другой женщине.

Жестокая обида навалилась на Фаю, раздавила душу и выжгла прямо на мозге: "Любовь - это боль. Все мужчины - предатели". И всю ее долгую жизнь эти буквы горели и жгли. Любимый цвет - синий, любимый колорит в живописи - голубой (надо же было хоть чем-то залить пожар). 

Пережив ужасное предательство мужа, попытку самоубийства, тяжелую депрессию, которую она вполне успешно пару лет лечила водкой (рецепт простой - стакан водки на ночь, иначе не заснуть), Фая вдруг в один прекрасный день осознала, что она свободна, что ей нечего терять, ну вот, абсолютно нечего (дети были под надежной защитой их бабушки и дедушки) и стала жить дальше, да еще как!

Интересно, что два года лечения водкой никак на нее не повлияли в смысле алкоголизма. Никакой зависимости не возникло, ни от водки, ни от других напитков, только сигареты. Алкоголь употреблялся очень культурно: бабушка любила иной раз выпить рюмку хорошего коньяку и закусить горьким шоколадом в промежутке между смачными затяжками (сигарету она практически не выпускала изо рта, всю жизнь курила одну за другой). "Ну что, пришел, говно собачье!" - ласково басила Фая, выпуская мощную струю дыма - кот морщился, но все равно лез "целоваться" - бабушка искренне его любила, а коты таким не бросаются, не то что люди.

Манера письма у бабушки, в отличие от характера, была нежнейшая - легкие, почти прозрачные мазки создавали ощущение воздушности и какой-то акварельности, так что многие подходили вплотную к ее картинам, чтобы убедиться, что они действительно написаны маслом. Писала Фая, бывало, когда и на чем придется - на бумаге, на картоне, на оргалите с наклеенной на него марлей, если заранее загрунтованных холстов под рукой не оказывалось, а вдохновение было. Прямо как Пиросмани на клеенке... Конечно, почти все эти бумажные и картонные произведения быстро ветшали и приходили в негодность. Какие-то работы удалось спасти, наклеив на твердую основу, какие-то канули в вечность.

Главным сюжетом и на картинах, и в жизни, была любовная драма. Любовь - это прекрасное страдание, призрачное счастье, которое, едва начавшись, уже предвидит конец, но, все равно, "как бабочка к огню", ну и все такое. Разбитое и кое как склеенное сердце Фая несла глубоко внутри себя, не решаясь отдать его никому. Но, глядя на Фаю, никто и никогда не подумал бы о страдании, как о движущей силе этой натуры.

Бурные романы случались у нее один за другим и всегда заканчивались одинаково - Фая наотрез отказывалась выходить замуж или хотя бы жить вместе. Но, Боже мой, какие у нее были мужчины! Артисты, ученые, дипломаты и даже один богатый и красивый совершенно неженатый зубной врач, собиравшийся уезжать навсегда в Швецию, умолявший ее выйти за него замуж и уехать с ним вместе с двумя ее детьми.
Фая отказалась, и что самое интересное, никакого сожаления по этому поводу заметно не было, скорее чувство глубокого удовлетворения - еще одна галочка поставлена напротив имени мужчины, над которым она имела власть поступать, как ей вздумается. Как будто энное количество таких мужчин могло покрыть обиду на одного единственного бывшего мужа, над которым она такой власти не имела.

Больше всего на свете Фая желала, чтобы бывший муж приполз к ней на коленях, обливаясь слезами и признаваясь в вечной любви. А раз он не собирался делать ничего такого, за него это должны были делать другие, и они делали. А поскольку Фая на самом пике страсти, то есть, на предложении о совместной жизни, однозначно давала понять, что это невозможно, мужчины начинали творить безумия, бросать жену и троих детей, а один даже пытался покончить с собой.

Вы подумаете, что она была холодной сердцеедкой и делала это ради извращенного удовольствия? И снова ошибетесь. Все любовные истории Фая проживала искренне. Она влюблялась, радовалась и страдала, вместе с мужчиной переживая невозможность соединения, которую сама же и создавала. Неизменный флер страдания только подогревал страсти обоих любовников. Могу предположить, что секс был феерическим, все в Фае говорило об этом - манера держаться, сидеть, как бы нечаянно обнажив круглые колени или положив изящные маленькие ступни на журнальный столик, как будто она устала... Это выглядело не вульгарно, а потрясающе красиво, залюбуешься, хоть пиши портрет.

Она была той самой женщиной, ради которой мужчина готов на все, потому что она могла подарить ему то, на что другие, пусть и очень красивые женщины были неспособны - абсолютно искренние чувства. Какие бы то ни было, но искренние. И, конечно, отсутствие жадности. Никакой, никогда. Ни деньги, ни подарки Фаю не интересовали, только любовь. Лет до семидесяти она ловила на себе взгляды мужчин, а ее последний любовник был моложе нее на 17 лет.

Разумеется, такая женщина, как Фая, не могла одеваться "как все" . У бабушки был свой, совершенно особенный стиль в одежде и украшениях, которые тоже были необычными.
"Розовое с оранжевым мог себе позволить только Гоген и я!" - говаривала Фая,  и на ней это смотрелось не хуже, чем на картинах импрессионистов. В палитре ее гардероба не было только одного цвета - черного. Черный цвет в одежде Фая ненавидела так же, как и трикотаж. Только крой, только натуральные ткани. Могла она носить и мужские вещи, идеально подобранные под ее фигуру в очередном секонд-хенде.

Секонд-хендами тех времен были комиссионки, регулярно инспектируемые Фаей, обладавшей феноменальным нюхом на фирменные шмотки. Проделав изрядную старательскую работу, она находила уникальные вещи и смотрелась, как она сама говорила, на миллион долларов. Стоило ей появиться на Невском или в других туристических местах города, пацаны высматривающие иностранцев, тут же подбегали и начинали клянчить у нее жвачку. Фая пару минут демонстрировала "не наше"выражение лица, пока юные фарцовщики гундосили свое "чуингам", а потом  недвусмысленно давала им понять всю сущность их ошибки (я думаю, вы догадываетесь, как оно звучало).  Это невинное развлечение Фая обожала и всегда рассказывала об очередных эпизодах с нескрываемой гордостью. Даже такие непосредственные натуры бывают тщеславны.

К еде она была не то чтобы равнодушна, она о ней не думала. А если случалась вкусная еда, Фая радовалась ей и даже на тарелке обнаруживала красоту. Ела она медленно и красиво, как аристократка. Никто ее этому не учил, родители ее были из областного центра, рабфаковцы, приехавшие по зову комсомола учиться в Ленинград, да так и оставшиеся там. Взгляды на жизнь у них были самые, что ни на есть мещанские, единственную дочь они не понимали и считали ее какой-то генетической аномалией, что, по сути, так и было.

Но я подозреваю, где бабушка могла приобщиться к настоящей культуре. В детстве Фая жила с родителями в большой коммунальной квартире возле Мариинского (тогда Кировского) театра. Соседями были артисты балета, музыканты и их дети. Фая дружила с ними и проводила много времени у них в гостях, слушая живую музыку и разные истории из жизни театра. Там же ее научили немного бренчать на пианино и семиструнной гитаре.

Музыка всегда была частью жизни бабушки. Сколько я ее помню, всегда у нее в комнате что-нибудь играло. Она научила меня немного разбираться в музыке, живописи и литературе. Книгами и пластинками был завален весь дом. Особенно мы с бабушкой любили слушать Баха, а когда бабушка слушала Шостаковича, мне было скучно, но я терпела из уважения к способности бабушки наслаждаться такой странной музыкой.
Зато каким счастьем были целых две больших пластинки Битлз, которых Фае привезли заграничные друзья! И это в то время, когда у нас мало кто знал, кто это вообще такие, Битлы, не то что слушать. Плюс к этому, конечно, Азнавур, Аструд Жильберто, Рэй Конифф, Фрэнк Синатра, Рэй Чарльз, Элла Фитцджеральд и все звезды джаза - огромный катушечный магнитофон занимал почетное место в бабушкиной комнате.

О бабушкиных котах стоит рассказать отдельно. Котов Фая не заводила, они приходили к ней сами. Первого кота звали Макдональд, он шлялся по улице в гордом одиночестве, и тут его увидела бабушка. Кот был крупным голубоглазым сиамцем шоколадной масти, очень выгодно выглядевшим на фоне весеннего газона - просто нельзя не залюбоваться. Бабушка ему показалась знакомой, поэтому он бросился к ней навстречу и жалобно заорал что-то вроде "возьми меня к себе". Фая взяла.

Макдоша был настоящим мачо, чувствительным и суровым, не прощавшим оскорблений. Если кто-то отваживался обращаться с ним непочтительно, месть его была молниеносной и жестокой.  Спрятавшись за тяжелой гардиной, он выскакивал, за одну секунду с диким мявом исполосовывал давно забывшему свой проступок обидчику ноги острыми когтями и снова скрывался за занавеской. Избежать мести было сложно, так как означенной гардиной были завешены стеллажи в коридоре возле туалета.

Зато, будучи в хорошем расположении духа, он охотно отзывался на призыв "Макдоша, поцелуй меня!", запрыгивал на колени и лизал в щечку. Выглядело это умилительно.
Как и у всякого супергероя, у  него была только одна настоящая слабость, и этой слабостью была жареная курица. Вы скажете, подумаешь, все коты любят жареную курицу. Неет! Это была не просто любовь, это была сумасшедшая страсть, туманившая мозг, отнимающая совесть, честь и достоинство. Если бы у нас был сейф, проблема была бы решена, но сейфа не было. В холодильник горячую курицу не положишь. Можно в духовку, но Макдоша научился ее открывать, подпрыгнув и всем весом навалившись на ручку.

Были такие специальные сковородки для цыпленка табака с крышкой, придавливающей тушку с помощью винта. Думали, из нее не достанет, тем более, горячая еще, оставили на плите и расслабились. Залез на плиту, выковырял из под плотно привинченной крышки все, что мог и сожрал. Наорали, дали пинка. Месть из-за градины не заставила себя ждать. Если курицу все таки достать было невозможно, кот начинал утробно голосить, не переставая (муки страсти как-то надо было утешать).

Однажды он стащил куриную ногу прямо у меня из тарелки. Запрыгнул ко мне на колени, пока я отвлеклась на что-то, подцепил когтем курицу, перехватил зубами и пустился наутек. Поймали, отобрали, кое как помыли и съели - жили мы небогато, но весело. После этого в туалет мимо той гардины ходить можно было только со шваброй в руках.

Когда Макдоши не стало, мы заскучали, и решили взять котенка, тоже сиамского. Тут как раз у  знакомых кошка принесла котят, плановых, очень редкой породы "Фокстерьер" - как сиамцы, только с коротким хвостиком  (потом меня все спрашивали, зачем мы отрезали хвост коту). Назвали кота Шерханом, думали, будет злой типа Макдоши. Шерхан оказался добрейшим существом вроде мягкой игрушки, к тому же он не орал, не требовал курицу, ничего не воровал, в общем ангел. Мы его обожали.

Но это совсем не интересно, а интересно вот что. В один прекрасный летний день звонит к нам в дверь соседка. Бабушка подошла к двери и, не открывая, спросила, че надо? Соседка говорит, чего это ваш Шерхан на лестнице сидит у вашей двери, а вы его не пускаете? Фая говорит: "Шерхан спит у меня на тахте, а ты, небось, опять хочешь денег занять?" Соседка говорит, да ты сама посмотри. Мы с Фаей вышли на лестничную площадку, а там сидит молодой котик вылитый Шерхан и с КОРОТКИМ ХВОСТИКОМ! Только глаза у него сплошь заклеены гноем и грязный он.

Вот, как он пришел к нашей двери, на четвертый этаж, ума не приложу. Взяли, конечно. Отмыли, полечили, назвали Иннокентием в честь Смоктуновского - ресницы у кота от гноя обесцветились и стали белесыми, совсем как у того актера. Кеша и Шехран сразу подружились и полюбили друг друга, а мы поняли, что котов надо держать парами. Уж как они играли, носились, откалывали номера на земле и пируэты в воздухе - жаль, тогда не было нынешних гаджетов все это заснять. Спали они в обнимку в большой коробке на старом шерстяном свитере.

Потом был Филимон. Этот потеряшка просто запрыгнул бабушке на плечо, когда она увидела его на улице и нагнулась, чтобы погладить. Так на плече она его и принесла домой. Котик был мелкий и скучный - видимо, настрадался. Надо ли говорить, что он тоже был сиамский. Что там у Фаи в прошлом воплощении было в Сиаме, кто знает...

Последний кот был помесью кота и человека, таким он был умным и все понимающим. Взяли его на даче у соседки, хотевшей усыпить котенка, уже доросшего месяцев до трех. Был он абсолютно черным, блестящим, как антрацит, с большими зелеными глазами, в общем, красавец. На сей раз имя коту было дано соответственно его характеру - Найс.
В Найсе удивительным образом сочетались чувство собственного достоинства и спокойная доброта. С ним как-то неудобно было обращаться фамильярно, но если это все же случалось, никакой мести не следовало. Вас потом просто аккуратно избегали. Фая любила его до безумия, и Найс отвечал ей тем же.

На даче он регулярно приносил и клал на порог бабушкиной комнаты добытых им мышек и птичек. Фая ругала его за это, надо сказать, без всякого мата, просто читала мораль, как какая-нибудь воспитательница детсада. Это было смешно и не похоже на бабушку. Ближе к ночи бабушка дожидалась Найса с прогулки, они ложились в постель, причем кот клал голову на подушку рядом с Фаей, а перед этим "целовал" ее в щечку. Так они жили до самой бабушкиной смерти, после которой Найс прожил еще полгода. Ему было 17 лет.
 

Иллюстрация: Шерхан с птичкой. Картон, масло.