О прощении художника - фр. 5

ПРОБЛЕМА МАСТЕРСТВА И АРТИСТИЗМА В РЕЛИГИОЗНОМ СВЕТЕ

Проблема мастерства и артистизма в художестве связана с дуализмом воплощения и материализации, то есть реализации духовно-художественной и художественно-предметной. Сами различия эти весьма тонки и дефинируются с отчетливостью лишь в духовном плане. На уровнях материальных вопрос о различии воплощения и материализации даже не может быть поставлен, ибо материя не знает и не понимает никаких иных воплощений, кроме материальных. Если бы материализм мог додумать себя самого до конца, он неизбежно пришел бы к необходимости отрицать и художественный дар, и вообще какие бы то ни было сверхтрудовые возможности человека, ибо в мире материи человек продвигается трудом, а раз ничего кроме материи не существует, то и художество есть дело материальное и, значит, трудовое. Посредственность, персонифицирующая материализм во всяком творчестве, в том числе и в художестве, именно так и интерпретирует проблемы воплощения. Она видит и понимает только материализацию, только воплощение художественно-предметное, она знает только ремесленную мастерскую и верит только в мастерство. Материалистически это и не может быть увидено иначе, потому что в последнем пределе материализации всегда стоит материя, то есть мастеровое изготовление художественного предмета. В этом пределе уже невозможно различить, что в художественном произведении — от артистизма, а что — от мастерства. Это различимо только интуицией, и для того, чтобы такая интуиция возникла, созерцающий и постигающий художественное произведение сам должен обладать внутренней художественностью, то есть быть подлинным зрителем. Посредственность же не обладает никакой ху-дожественностью. В этом ее посредственность. Она антихудо¬жественна, принципиально и последовательно безынтуитивна. Но на уровнях духовных интуиций может быть узрено различие между мастерством и артистизмом, и оно открывается как различие между трудом и даром. Как и все различия в этом мире, оно упирается в главное противоречие, главную духовную коллизию бытия: в столкновение между человеческой богосыновностью и богоотпадением.
От Сотворения человек получил Рай и целостный Дар рай¬ского бытия. В этом Даре была и свобода, и творческая потенция, и совершенное счастье ничем не ущербленных духовных воплощений. Этот всеобъемлющий Дар, это целостное и непо¬тревоженное бытие и есть Рай. Его ослепительные воспоминания переживает творец-человек в минуты творческих экстазов, во «снах поэзии святой».
И что же есть утеря Рая, если не лишение Дара целостного духовного бытия?! Что прежде было цельносвободным и цело¬духовным, раскололось на обкраденную свободу и торжествую¬щую необходимость, на крылатость духовных порывов и косность сопротивляющейся материи.
С грехопадением был утрачен Рай как Дар целостного духовного бытия, который человеку был дан от сотворения и которого человек лишился, свободою своею злоупотребив, преступив Божий Завет и тем отпав от Бога. Но грехопадение не стало концом мира и концом человека. И изгнанный из рая человек не ли¬шился окончательно любви Бога. Божья Любовь беспредельна, она является человеку в падшем мире Благодатью Господней. Величайший благодатный дар есть сама способность человека во тьме богоотпадения все-таки знать своего Бога, слышать Его голос своей больной и тоскующей душой, нечистой, но живой со¬вестью. Величайший благодатный дар есть Обетование спасения, данное Богом человеку через Воскресение Иисуса Христа. Величайшие благодатные дары Духа Святого получает человек во все дни грешной своей жизни, получает как сын блудный от любящего и страдающего Отца. Человек страшно покарал самого себя, но и в покаранности своей не лишился окончательно Божьих благословений. Человеческое положение промежуточно и противоречиво по собственной его вине. Человек есть блудный сын: отвергший и отвергнутый, но все-таки возлюбленный и призываемый Отцом, все-таки ожидаемый в опустевшем без него Раю. Благодать Господня, то есть все духовные дары, спосылаемые человеку, и есть воззвание Божье, призыв человеку найти пути возвращения к своему Небесному Отцу. Дары духовные обращены к духовной, то есть творческой и свободной первоприроде человека. Но в падшем своем положении человек не состоит исключительно из своей богосо¬творенной духовной первоприроды. Он страшно отягощен греховной плотью, терзающей его похотями и болезнями, отемняющей его дух. Человек расколот грехом.
Плоть не знает даров, плоть есть материя греха, субстанция покаранности человеческой. Плоть знает только нужды. Одно лишь духовное в человеке воспринимает дары Благодати. Плотское же его существо, ныне в нем преобладающее, идет мучительным путем искупления, подвергается соблазнам и тяжко расплачивается за них страданиями. Порядок мира сего и есть порядок падшей и страдающей плоти. Дух человеческий может иметь воспоминания о Рае, он ведает дары благодатные, он знает даровое, то есть свободное и творческое, — счастливое. Бердяев верно заметил, что всякое плотское удовлетворение неизбежно дает нам воспоминание о первородном грехе, и только наслаждения духа чисты, чужды раскаяния и нечистоты, чувств вины и опустошенности, преследую¬щих нашу плотскую жизнь. Дух человеческий творит, а плоть нуждается. Духу дано восхождение дарами, плоти же вменено искупление трудом. Дар есть возможность сотворения нового в духе и для вечности. Труд есть искупительное послушание последствиям первородного греха, рабство у времени и тленной плоти.
Однажды имел человек всецелую духовную одаренность, райскую одухотворенность всей своей природы. Но плоть его согрешила и утратила счастливую одаренность Раем, а где отнята счастливая одаренность, туда приходят пот и труд. Труд и пот лица не дан человеку Богом, но лишь предсказан ему как судьба искупления. Господь не произнес проклятие человеку, не сказал «Да будет!», как говорил в светлые Дни Творения, ибо проклятие не было Божьей волей. Но премудростью Своею Он прорек искупительную судьбу человека и искупительную судьбу мира. «Проклята земля за тебя!» — сказал Он. Труд и пот лица не обрушен на человека Богом, он навлечен самим человеком на грешную свою голову. Дары же Благодати Господней спосылаются человеку и в грехе его, и в богоотпадении. Спосылаются как знак неизреченной любви Отца к сыну, как обещание спасения, как путь к спасению. Так предстает взору религиозному диалектика труда и дара.
Художество — это один из великих даров Благодати, спосылаемых человеку от Бога. Как возжигание духовного огня, как воплощение образов явленной в духе красоты художество есть ответ человека на Божий призыв к творчеству, путь возвращения к Отцу, лестница в небо. Красота творится духовно и вопло¬щается дарово. Она не есть ни воспроизведение этого мира, ни приспособление к нему. Красота есть преодоление этого мира, прорыв за его пределы, — красота есть мгновение созерцания мира иного, безгрешного, совершенного, ...такого мира, каким он был до грехопадения и каким явится в духовной реальности Царства Божия, грядущего по искуплении в конце времен. «В бо¬лезни будешь рождать детей ...в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят...» — предсказано о мире этом, о его грешной плоти. И это значит — тяжким трудом искупишь грех свой, в страдании чужом обретешь плоть грешную и в страдании своем возвратишь ее во прах.
Но духу человеческому уготована иная судьба. Дарами Благодати Божьей он наследует вечность, переживает этот мир, вырывается из оков тлена и уже здесь, в мире смерти, способен переживать мгновения бессмертия, способен иметь созерцания Рая в творческих экстазах. Все это дается духу человеческому и человеческому творчеству не трудом, а даром. Труд есть искупление греха, но подлинно надежду на спасение, на жизнь вечную в Царстве Божьем дают человеку только благодатные дары Духа. Именно Благодать Божья есть неопровержимый знак Любви Господней к человеку, пусть и согрешившему, пусть и навлекшему проклятие на себя и на всю тварь земную, на саму природу, но оставшемуся и в проклятии единственным и любимым сыном Бога – блудным сыном.
Итак, художество есть благодатный дар. Природа художества даровая, а не трудовая, не вырабатываемая. Художество содержит в себе две неразделимые, но самостоятельные интенции: интенцию духовного созерцания и интенцию воплощения. Эту вторую интенцию дара Альберт Швейцер называет специфической способностью транспортировки в образ. Художники отличаются друг от друга именно этой второй интенцией дара. По специфике транспортировки своих духовных созерцаний в образы художник избирает и вид художества, становясь музыкантом, поэтом, живописцем, скульптором, архитектором. Многообразие художественных личностей — это многообразие и неповторимость способов воплощения духовных созерцаний. Неповтори¬мостью интенции воплощения художники не только разделяются по различным видам художества, но и в пределах одного вида сохраняют абсолютную ценность неповторимости.
Эта вторая интенция художественного дара, эта неповторимость специфического способа воплощения явленной в духе и созерцаемой в творческом экстазе красоты и есть артистизм. Артистизм не вырабатывается мастерством, он вообще не есть нечто, приобретаемое человеком в результате трудовых усилий. Артистизм есть благодатное, то есть дарованное. Он есть некая способность ниоткуда: ни из знаний усвоенных, ни из опыта пройденного, ни от навыков выработанных, — вот именно ниоткуда, то есть оттуда, куда не простирается плоть мира сего с ее трудовыми, так сказать, заработанными достижениями.
Артистизм есть богоданное качество художественного дара.
При добросовестном додумывании это невозможно оспорить и самому скептическому сознанию, иначе как и чем объяснить множественные феномены художества, возникшие и возникающие вне школы и штудии, за пределами общепринятых традиций обучения. Тот, кто решил бы отрицать артистизм как богоданное качество, как способность ниоткуда, был бы вынужден утверждать художественную несостоятельность всех великих и малых творцов, загадочно вошедших в художество под несколько одиозным названием «самоучек». В сущности, каждый призванный художник — самоучка! Никакой учитель, никакая школа не в состоянии научить тому, что есть в художестве самое важное, единственно ценное: способности созерцать красоту и воплощать ее в художественном образе. Никто не может подсказать художнику то, что даровано свыше только ему одному. Не мастерская Верроккьо создала Леонардо да Винчи. Весь Верроккьо с его мастерством и мастерской, даже со всемирно известным своим кондотьером Коллеони, слабо различим рядом с гигантской художественной личностью Леонардо, созерцавшего и запечатлевшего поистине неземную красоту.
Два главных учителя, или, верней, водителя есть у художника: творческая потенция созерцания и переживания красоты и талант артиста. В артистизме даруется ему не только способность воплощения, но и неповторимость художественной индивидуальности, то есть то, чего посредственность не может добиться в поте лица. Не бывает двух одинаковых артистизмов, как не бывает двух одинаковых духовных созерцаний красоты. Печать единственности лежит на творениях всякого истинного художника. Артистизм утверждает и охраняет его духовную суверенность. Артистизм есть белое пламя дара, в котором рождается неповторимое художественное воплощение, то таинственное и благословенное новое, что вносит художник в духовное здание Творения.
Но в мире падшем труда больше, чем дара. Труд и пот человеческий есть воплощенное проклятие, искупительное послушничество грешника, утратившего Рай, где обладал он до своего грехопадения целостным Даром божественной жизни. Все в этом мире расколото богоотпадением, все обречено на мучительное продирание сквозь косную материю падшей плоти. Все дары Божьей Благодати реализуются в этом мире через трудовое усилие, трудовую повинность. Не составляет здесь исключения и дар художества. Стяжаемая духовным созерцанием и воплощаемая артистизмом красота обречена пройти через ремесленное изготовление, чтобы явиться миру, чтобы сделаться ему доступ¬ной. Это самая внешняя и самая мучительная сторона художества. Это часть всеобщего искупления, которая возложена на ху¬дожника и есть его крест. Он не может обойти искусство, не может отказаться от ремесла, не может пренебречь мастерством, ибо и ремесло, и мастерство как высшая ступень ремесла определено ему самой падшей природой, той неизбежной трудовой по-вин¬ностью, которая есть последствие человеческой вины перед Богом. Эту вину и эту по-винность несет весь искупающий мир.
Однако в иерархии художественных ценностей необходимо определить мастерству подобающее место. Эта проблема казалась бы смешной и, может быть, вовсе не возникла бы, если бы свет наш «белый» не был перевернут с ног на голову, если б он управлялся и судился духовными ценностями и духовной одаренностью, а не посредственностью. Но «Молчалины блаженствуют на свете», но соловьев судят ослы, и от судей этих не улететь за тысячу полей! Посредственности, даров своих не раскрывшей и ищущей себя в делах, где она без-дарна, увы! больше на свете, и для своего преуспеяния она диктует миру свои посредственные «ценности». Не зная посланных ей даров (а дары Благодати неисчерпаемо многообразны!), не веруя в Бога, посредственность не верует и в дар, а потому видит «ценности» только трудовые. Чем больше затрачено труда, чем он тяжелей и потообильней, тем для посредственности и «ценность» выше. Лосский дает замечательную интерпретацию противоречия между рангом и силой ценности в этом мире. Прямая зависимость силы ценности от ее ранга, то есть неперевёрнутая  ценностная иерархия, живущая в духовной памяти человечества, искажется падшим миром, обращаясь в зависимость обратную, при которой чем ниже ранг ценности, тем она сильней. Самыми сильными в нашем мире оказываются самые низкие ценности: «ценности» грубой физической силы, тиранической власти и денежного могущества. Ценности же духовные, которые, собственно, и заслуживают названия ценностей, оказываются самыми слабыми и малопочитаемыми. Так доминирующая в художестве посредственность понимает только выучку и мастерство, верит во всемогущество мастерства и совершенно не понимает энергетики дара, не верит во вдохновение, не ведает чудес артистизма. Лишь косный труд в косной материи признает посредственность и опознает в мироздании лишь эту механическую природу. Потому так дорого посредственности ремесло, — то единственное, что ей внятно, чему может она отдаться «всеми четырьмя руками». Потому мастерство и есть заветный сон всякой посредственности, ее сладкое упование, символ ее веры. Посредственность свято верит, что художество начнется, когда придет мастерство, а мастерство придет! Надо только прилежно склонить голову и отдаться на милость ремесленному ученичеству, надо только потерпеть, и мастерство обязательно придет, ...придет, чтобы распахнуть терпеливому ученичеству широкие двери в художественный мир. Очень любит посредственность повторять суворовское изречение «тяжело в ученье — легко в бою», совершенно не видя пропасти человеческого покарания в этом афоризме военного, озабоченного материальным тренажом вовсе не для творчества, а для тяжкого труда войны. Не ведая ничего свыше трудового боя, посредственность почитает и художество за бой. Поэтому не существует для нее художества превыше искусства.
Когда, пытаясь попасть в хороший тон, посредственность начинает разглагольствовать о духовных глубинах, она не в силах сказать ничего существенного, ибо не знает, чту там, в духовных глубинах. Она вынуждена пользоваться избитыми клише, расхожими общими местами, ибо не имеет личной экзистенциальной связи с глубинами духа, с проблематикой духовной жизни и ничего не может об этом поведать. Зато с поистине эротическим сладострастием предается посредственность мечтам и разго¬ворам о вершинах мастерства, не ведая того, что эти столь вожде¬ленные для нее «вершины» в действительности есть лишь томительные низины искусства, куда обречено нисходить художество в поисках материализации красоты. Драма духа, не узнающего себя в собственных творениях, непонятна, ...незнакома посредственности. Она не знает тех трагических потерь, которыми расплачивается художество и сама красота в ремесленной реализации, в материальном овеществлении даже на высочайших уровнях мастерства. Посредственность просто не до¬стигает тех духовных сфер, где эти потери ощущаются. Она твердо верит, что к художественной состоятельности неизбежно придет путем совершенствования мастерства. Других проб¬лем у посредственности нет. Замечательно точно выражает фило¬софию посредственности гордый девиз американской технологии: «Мы можем всё! Нарисуйте нам то, чего вы желаете, и мы вам это сделаем!»
Безудержная апология мастерства, которую создала и культивирует посредственность, концептуально сосредоточилась в утвердившемся понятии — п р о ф е с с и о н а л и з м. Словечко это должно было бы вызывать смех, но оно стало страшным, как становится страшной всякая утвердившаяся глупость. На это страшное словечко молится наш меднолобый век, а для действующей в художестве посредственности оно есть высший титул, гордое звание, неопровержимо удостоверяющее ее «художественную состоятельность».
Но что такое — п р о ф е с с и о н а л и з м?
Кто он, этот пресловутый п р о ф е с с и о н а л?
Оба понятия происходят по роду от основного понятия —
п р о ф е с с и я.
П р о ф е с с и я  же означает лишь то, что некий труд, некое дело стало для человека способом добывания средств к существованию, то есть сделалось его заработком. П р о ф е с с и я — это умение делать некое дело, выполнять некую работу на достаточно высоком уровне качества, при котором изготовленная продукция или выполненная работа может иметь коммерческую ценность. И вот эта рыночная квалификация применяется к художеству.
Профессионал — не тот, кто пишет, а тот, кто издается, не тот, который рисует, а тот, которого выставляют в галереях. Одним словом, профессионал — это тот, которого покупают. Но художественное произведение не рождается как коммерческая ценность с целью продажи. Художество не есть профессия! Оно есть дар Божьей Благодати, Божье призвание, творческое предназначение. Из него невозможно сделать способ заработка, оно не призвано помогать материально устраиваться в материальном мире, оно никоим образом не есть способ приспособления к миру материи. Наоборот, художество есть прорыв из мира материи в мир духа, разрывание уз падшей плоти, протест против греховной тяжести мирских окоченений. Художество есть борьба с этим миром, борьба за его преображение. Художество и есть уже духовно-символическое преображение мира, пророчество о красоте Царства Божия, о совершенстве грядущем. Художество — это духовное воинство, это молитвенное обращение к Богу самой сокровенной и больной правдой души, это надежда на мир лучший, мир иной.
Что общего может иметь художество с категорией профессионализма, и что может говорить о художнике понятие  п р о ф е с с и о н а л? Профессионализм есть оценочная категория труда. К художеству же, как и вообще к любому творчеству, она не имеет никакого отношения. Но посредственность не может ни видеть, ни понимать этого. Она преклоняется перед профессионализмом и свято чтит характеристику «профессионал». Она верит, что, достигнув профессионализма, можно перейти к творчеству. Она думает, что, доведя мастерство до профессионального уровня, можно естественно и непринужденно перейти к профессиональному изготовлению красоты. Когда-то некий весьма энергичный молодой человек говорил мне: «Понимаешь ...ты должен выйти на такой профессиональный уровень, когда уже не пишутся плохие стихи!» Но опыт личного творчества убедил меня в том, что плохие стихи пишутся всегда, что поэтические удачи редки даже и тогда, когда сумел овладеть мастерством стихосложения, когда воспитал и закалил собственную поэтику. Художественная удача связана с духовным подъемом, с вечно ожидаемым, но всегда не¬ожиданным вдохновением. Профессиональные умения и знания не только не помогают приблизить этот желанный миг, но часто мешают распознать его и свободно ему отдаться. Воистину, «кто умножает познания, умножает скорбь». Знание несет неизбежный скепсис, подрезает крылья, лишает непосредственности, угнетает чувством исхоженности тех путей, куда, вдруг, вновь зовет тебя вдохновение. Земные знания и мастеровые умения помогают в воплощении, но могут угасить творческий огонь, пропитать невоспламеняемостью горючую субстанцию художественного переживания. Как ни необходимы знания и мастерство художнику в труде реализации, творчески они даже опасны. В зрелом творческом процессе художнику часто приходится бороться с собственной искушенностью, защищать вечную новизну созерцаний от собственного опережающего знания, охранять свежесть вдохновения от разлагающего скепсиса сомнений, от неизбежных мастеровых шаблонов.
Земная жизнь человека есть искупление. Она имеет матери¬альную природу и зиждется на труде, а труд, в свою очередь — на ремесле, на мастеровых приемах и мастеровом опыте, знаниях и шаблонах. Но природа художества не материальная, а духовная. Художество есть дар духовный, дар Божьей Благодати. В нем познает человек свою свободу, как в труде познает свое рабство. В порядке материальном, то есть земном, человек есть искупающий грешник. В земном порядке он — отверженный и мастер. В порядке духовном, то есть небесном, человек раскрывает в себе благодатные дары Господа и может состояться как творец, как художник. В духе человек может познать себя как свободный и возлюбленный сын Бога.
Художество есть творчество, а не искупление греха. Оно не зиждется на труде, хотя и нуждается в нем в самой нижней своей части, в земной реализации своих воплощений. Художество лишь в самую последнюю очередь есть неизбежный труд, но прежде всего оно есть благодатный дар и свободное служение дару. Тяготы духовного служения — вот подлинное искупление художника. В свободно принятом служении своему дару изъявляет художник свое смирение и послушание Богу. Пушкин глубоко чувствовал это и потому сказал — «веленью Божию, о муза, будь послушна». Художество есть творчество, а в творчестве человек выступает соратником и сотрудником Бога, в меру малых сил своих соучаствует в величайшем деле продолжающегося Творения, в охранении и расширении духоздания, в оберегании его от дьявольского происка. В творчестве человек борется со своей падшей природой во имя природы высшей, духовной. Как и всякому грешному человеку, — а человеки все грешны без исключения, — художнику дается в жизни труд и пот лица. Реченное Богом касается всех без изъятия. Но творчество не есть труд. Искусство, мастерство, ремесло, — все что угодно есть труд, но только не творчество. В труде человек пожинает горький хлеб необходимости. В творчестве вкушает он благодатные дары свободы, что не усечена ему милостью Божьей и по грехопадении. Искусство, мастерство, ремесло, — вообще любой труд вершится в порядке природы. Лишь творчество совершается в ином порядке, порядке духа. Им и вступает человек в духовный порядок, в духовный мир. Нет трудового творчества, не существует творчества природного. Творчество есть только даровое и духовное, и плоды творческие есть плоды духовные. Материальные последстия реализации духовных плодов творчества есть уже трудовое, а не творческое, и радость творца от созерцания реализованных произведений возможна лишь по¬тому, что в них он видит слабые отблески своих творческих экстазов, своих вдохновений. Оттого и кратка и неполна эта радость, что трудовая реализация творческих вдохновений слишком мало имеет общего с самими вдохновениями, слишком бедна в сравнении с их божественной полнотой. Творческое вдохновение плохо переводится на язык трудовых достижений искусства. Реализуемое в порядке природы творчество, в том числе и художество, так же мало напоминает «сны поэзии святой», как искупительный труд в поте лица — свободу духовных созерцаний.
Искупительного труда вменено человеку много, а минуты творческих экстазов редки и кратки. Но нельзя заменить творчество трудом, нельзя путать творческое с трудовым. Такая путаница и такая подмена означала бы отрицание духа и благодатных даров. Она замкнула бы человека окончательно в порядке падшей природы. Посредственность — это и есть самозамыкание в порядке природы, неразличение в себе даров благодати, незнание о самом существовании этих даров, духовное невежество. Обреченная безрадостной повинности труда, лишенная даров и вдохновений посредственность отменяет любые горизонты кроме трудового, любые порядки кроме порядка природы. Она объявляет тайну несуществующей за неимением интуиций, она отрекается от неба за неспособностью взлететь. Труд есть ее «единое на потребу», так что и художество она рассматривает как труд, а средство художества видит в ремесле, усовершенствованном до степеней мастерства.
Посредственность поклоняется мастерству как богу, и в этом поклонении обличает свое безбожие, ибо обожествляет искупительное человеческое, отрицая благодатное Божье. Посредственность давно уже поставила мастерство оценочным критерием художества, превратила ремесло чуть ли не в высший суд над художником. Это она создала академизм с его безжизненными законами, это она сакрализировала «школу», присвоила себе право мерить художество школьными мерками. Эта пресловутая «школа» создала своих «знатоков», вербуя их из духовных невежд, придала творческому ничтожеству «достоинство знания», добавила «веса» поверхностной мелюзге. Оказывается, можно быть творческим нулем, но преспокойно судить художника по «школе». Можно легко прикрыть свою духовную импотенцию, предъявив художнику претензии по «школе». Можно, оказывается, раскрыть книгу поэзии, написанной кровью сердца, вовсе не для того, чтобы зарыдать над нераскаянной пропастью жизни, а с вполне конкретным намереньем «посмотреть стихи по материалу». Как в суконной лавке: пощупать, помять, проверить на разрыв... «Да здравствует школа!» — восклицает посредственность и строит школы. Художники могут иметь учеников, но школы строит и узаконивает именно посредственность. Вглядитесь внимательно в истории академий! Там по большей части заседала и заправляла посредственность. Вольный творческий дух художества чаще скандалил и рвал с академической рутиной. Творческие гении чаще всего остаются без последователей. Академическая серость плодит их легионами. Посредственность ходит стадом ...классом ...кафедрой. Художник живет в одиночестве.
Чему, собственно говоря, способствует мастерство? Справиться с творческим актом художества как с задачей? Но творческий акт не есть задача! Творческий акт есть свободный и спонтанно-органический духовный процесс. Творческий акт есть момент общения с Богом, и художник в творческом акте есть нива, поле даровых всходов Духа. Только графоман может «поставить задачу» творческого акта. Задача есть следствие необходимости, результат некоей скованности. Творческий же акт есть раскованность, свобода. Задачи на творчество не бывает, задача всегда — на преодоление. Постановка задачи связана с ощущением неполноценности, изъяна. Задача и ставится на пре¬одоление неполноценности, на выравнивание изъяна. Творчество же возникает из духовной сверхполноценности, творчество всегда от полноты, от дара благодатного, от духовной избыточности. Задача переживается как борьба с чуждым, как преодоление мешающего. Творчество же не есть ни чуждое, ни мешаю¬щее. Творческий акт никогда не вторгается внутрь как внешнее и принуждающее. Он исходит изнутри духовной природы как желанное и свободное.
Мастерство выполняет задачи, и поскольку творческий акт не есть задача, мастерство не имеет к нему отношения. Но, может быть, мастерство воплощает духовные образы, возникшие в первородном творческом акте художества? Нет, образное воплощение в художестве совершает артистизм — богоданное свойство, качество художественного дара. Из десяти одинаково обученных мастерству рисунка лишь один запечатлеет в своем рисовании образы красоты. Это сделает тот единственный, которому красота является в духе, кого посещает творческое вдохновение, кто одарен способностью к первородному творческому акту. Лишь им нарисованное заключит и понесет в себе образ того, что духовно им созерцалось и переживалось. Лишь его изображение будет необъяснимо выделяться среди других, формально не уступающих ему в мастерстве, ремесленно правильных изображений. Это-то и будет подлинно художественное, неподдельно артистическое. Оно выразится в некоем несходстве, непостижимом отличии, в какой-то духовно-индивидуальной особенности, — в чем-то, присущем только этому художнику, ...известном только ему. Та же судьба постигнет и десять ямбических виршей, сложенных по всем школьным правилам силлабо-тонической техники. Лишь один из них окажется стихом и именно тот, который по воле артистической свободы нарушит школьную правильность, изменит законам мастерства ...отменит мастерство художественной волей. Артистизм, а не мастерство воплоща¬ет красоту. Именно артистизм владеет тайной воплощения, силой выражения. И нередко он диктует художнику отступление от канонов мастерства, диктует предметную «ошибку» во имя более точного выражения образа, сотворившего себя в духе.
Мастерство диктует мастеру смирение во имя целей предметной реализации. Артистизм требует от художника дерзновения во имя целей духовного воплощения.
Смирение и дерзновение, предметная реализация и духовное во¬площение, — материя и дух, — вот экстремы, между которыми разворачивается художественное творчество. Духовное по природе, оно устремлено вверх и всем своим существом ищет богоединства, творит духовную повесть, пророчествует о грядущем совершенстве Царства Божия. Но падшестью человеческой художество притягивается вниз, зависит от земли и нуждается в земле, обрекается участи отчуждения и неизбежной предметной реализации, для которой необходимо мастерство.
Мы живем в мире падшей плоти. Мы покараны материализацией. Мы обречены прогрызать пути в косной материи. Как Уголино, вечно грызущий череп епископа Руджери, грызем мы каменное тело мира. Мы меньше вольные художники, чем рабы греховной неволи. Мы не только дети Божьи, но прежде всего грешники, искупающие трудом и тяготой жизни свое грехопадение. Греховность наша так ужасна, что во тьме ее мы не видим друг друга. Наши души бессильны отыскать прямым и свободным движением души наших ближних. Все мы дальние друг другу, и всякая душа отъединена темницей непрозрачной плоти. Мы — матросы в хлупке тумана ...дозорные на мачтах потерявшихся кораблей. Мы всматриваемся в зыбкую вату и ожидаем знака, чтобы встретить, чтобы духовно опознать друг друга. Мы ожидаем знака. Нам необходима азбука сигнальных флажков, чтобы общаться друг с другом, нам необходимо мастерство владения этой азбукой, чтобы быть понятными. От того, насколько мастерски владеет художник этим флажково-знаковым языком общения, зависит, сколь внятным будет его образ, сколь вменяем окажется художественный «бред», насколько сумеют внять голосу художника те, что по богодуховному Замыслу должны были быть ближними, но сделались дальними по роковой логике грехопадения. Вот этот-то флажково-знаковый язык и есть мастерство. Без него мы невнятны друг другу, без него не обойтись художнику в падшем мире. Мастерство — от греха, от падшего человеческого. Оно не от Божьего, не от духовного. Бог не нуждается в наших азбучных потугах, это мы нуждаемся в них. Художество как духовное возносится к Господу вне и сверх всякого мастерства, Бог приемлет всякий подлинный акт духовного творчества в самый момент его огненного рождения. Приемлет и благословляет во всей его восхитительной и несказанной полноте. Увы, никогда не-сказанной, никогда не способной уместить себя в азбуку мастерства. Мастерство, — этот унылый долдон-переводчик с языка духа на язык падшего мира, — есть не более чем обкрадывание бесконечной сложости и индивидуальной неповторимости художества. Мастерство насилует художество и способствует искусству. Сама предметная реализация есть неизбежное насилие над духовным воплощением, отказ от несказбнного во имя высказывания, жертва художественной полнотой во имя разборчивости. Мастерство есть прокрустово ложе доступности, на котором духовные воплощения обрубаются и подгоняются под ограниченные возможности общения в мире разъединенных душ. Артистизм неповторим, мастерство же повторимо. Оно и возникает из повторений, из оттачивания ремесленных приемов. Мастерство обучает художника говорить на общепонятном языке ...на языке общих понятий. В мастерстве художники наиболее похожи, наименее индивидуальны. Мастерство есть вожделение мастеров и признак мастеров. Оно представляет высший «идеал» искусства, но в художестве мастерство терпимо лишь постольку, поскольку артистизм художника все-таки находит пути нарушить тоскливую общеобязательность, победить безличие мастерства. Где нет артистизма, где нет высокой художественной «ошибки», где безраздельно господствует мастерство, там начинается безжизненное царство посредственности. Там все правильно и все напрасно. Там не живет дух, там не созерцается и не воплощается красота.
Нелепо отрицать мастерство, нелепо отрицать само ремесло в нашем мире, продирающемся сквозь косную материю падшей природы, отбывающем трудовую повинность искупления. Все человеческое идет крестным путем, и художество, посылаемое как благодатный дар, опускается в мировую низину, обрекаясь предметной реализации и, таким образом, подпадая неизбежности мастерства. Но нельзя думать, что покаранное в грешном человечестве карой материализации художество перестало быть даром Божьей благодати, что оно утратило божественную первоприроду духовного акта. Все Божье, что не отнято у человека, что посылается ему в его грешную земную юдоль благодатными дарами, — все это есть и остается духовным. Бог есть Дух, и от Бога исходит только духовное, то есть неприродное миру сему. Как и другие благодатные дары, художество опускается в мир сей, но природа его — не мирская. Оно по-прежнему коренится в Боге, его природа — Дух, его возникновение, — духовный творческий акт, его воплощение, — артистизм. И лишь материализация, лишь знаковое его выражение, лишь изготовление его как предмета мира есть неизбежный труд, ремесло, мастерство. Даже самое изощренное мастерство осведомлено лишь о материализации, об этом последнем и самом низшем этапе художества. Оно знает образы красоты лишь как материальные тела. О мистическом теле красоты, являющейся художнику в духе и артистически воплощающейся в образах, мастерство только смутно догадывается и потому неизбежно огрубляет и насилует всякое духовное воплощение. Мастерство не отменяет духовной природы художества. Артистизм знает о красоте неизмеримо больше, чем мастерство. Он ближе ее божественному истоку. Так мудрость интуиций ближе к Истине, чем рациональное знание. Артистизм есть мудрость художества. Он — от дара, мастерство же — от труда. В артистизме оказывает человек перводуховную мощь, вспоминает и благословляет богосыновность свою. Артистизм есть великая способность, и через нее познает человек то, на что он способен. В мастерстве, наоборот, человек познает свою нищету и немощь, свою обессиленность грехом. Мастерство напоминает человеку о его падении и трудовом искупительном долге перед Господом. В мастерстве познается человеком граничность сил и тленность времени. Как и во всем, что от материи, в мастерстве переживает человек забро¬шенность своей земной юдоли, свою несвободу, свою вину.
Словосочетание «творческий труд», укоренившееся в челове¬честве, очень затемняет религиозную антиномию свободы и рабства человеческого, даров благодати и искупительного труда.
Творчество, в том числе и художество, есть дар от Бога, есть духовно-энергетический акт созерцания и воплощения. Мастерство есть труд от греха человеческого, изматывающая, но искупительно справедливая борьба с косностью мира, с духовной непрозрачностью падшей плоти, тренировка материальных умений для материализации духовных воплощений, для опредмечивания образов красоты, не дающего духу истинных и полных выражений, но лишь отражающего духовное в кривом зеркале падшего мира. Радость творчества есть поистине боговдохновенное чувство, несравненное ощущение причастности Божеству и совершенству Его Творения. Радость творчества есть радость процесса, радость дления в каждом из благословенных его мгновений, — радость предчувствия человеком истинного своего состояния, состояния райского. Радость труда, чистого труда, есть всегда радость результата, радость избавления от тяготы, радость преодоления сопротивлявшейся косной материи мира, которую удалось победить и тем пресечь хоть на время трудовое страдание. Если мы говорим о счастливой усталости от труда, то только потому, что не одно трудовое страдание, но и творчество воплощалось в усилиях наших. Только божественная природа творчества способна внести свет, добавить радости в труд, потому что творчество есть благодать, дар радости, а труд сам по себе — искупительное страдание, покарание и покаяние человеческое. Радость мастерства есть радость преодоленной трудности. Сама по себе эта радость не творческая, и само по себе мастерство не содержит ничего художественного, ибо преодоленная трудность есть искупительный, а не творческий акт человека. Достижения мастерства не есть художество и не представляют художественной ценности. Эйфория мастерства есть ложная эйфория искусства, а не подлинный художественный экстаз. Труд не знает духовного света экстазов. Этот свет проливается лишь на творчество.