Гной

— Меня всегда волновало, куда делось товарищество русское? Кто его выкорчевал из нас, как будто  душу вынул...? Можешь ответить? — продолжал он философствовать.

— Взрослые вынули - из детей. А мы  из своих вынимать будем — неожиданно для себя сделал я вывод и замолчал.

Музыка прекратила играть. В полной тишине, нарушаемой только сопением дяди Миши, Давид посмотрел мне в глаза, словно бы понял меня с полуслова.

— Тоже верно. Я, - уже, наверно, вынул на половину — тихо сказал он, ещё пытаясь держать подступившие слёзы на внутренней стороне глаз.

— Дети, покинутые отцами, уже наполовину вынутые души — добавил Давид, и безмолвные слёзы покатились по его щекам, разбиваясь о стол.

Я в очередной раз легко подобрал слова, чтобы задеть самое живое в сердце друга, но, для того чтобы его успокоить, слов я не знал, а потому просто молчал. Так было всегда и, может быть, в том и проявлялась чёрная метка зверя, клеймом впечатанная в мою душу. Сигаретная дымка заполняла кухню и уползала в открытую настежь форточку, а пустота, образовавшаяся в молчаливой тишине, давила на глаза и просилась на волю глупыми, непрошеными слезами. Но, если и мог я себе позволить что-то в присутствии посторонних, то, - точно не слёзы. Демонстрировать чувства, а тем более плакать, когда на тебя обращены взоры кого-то со стороны, я никогда не умел и учиться не намеревался. Возможно, поэтому и считали меня человеком стойким, холодным и абсолютно спокойным, хотя градус кипения в определённых обстоятельствах во мне просто зашкаливал. Часто градус этот ни как не отражался внешне, и холодность моя выглядела невозмутимым, а где-то и циничным равнодушием.
Тишину оборвала гитара, когда Давид, в привычной для себя манере, перебором проиграл вступление знакомой песни, а после и вовсе начал петь.  «Пусть проходит туман… моих призрачных дней… пусть заполнит меня дурман… лишь бы не думать о ней…» - тихо пропел Давид и остановился.

- Насыпай – предложил он, откладывая гитару в сторону.

Я, в который раз уже, разлил горькую водку по стопкам, а Давид достал из банки огурец, разделив его на две равные части. Дядя Миша, на правах хозяина, лежал головой на столе и не участвовал в нашем празднике, а мы, тем временем, чокнулись и выпили.

¬- Ты когда-нибудь думал, - что с нами стало? Почему мечты наши разбились вдребезги, а сами мы превратились в каких-то оборотней, что ли…? Мы ведь собирались быть музыкантами, поэтами, писателями, а теперь что…, - снова завёл Давид старую песню о потерянном времени.

- Почему оборотней? – спросил я друга, заподозрив, что он имеет какую-то тайну.

- Не знаю. Как будто сидел в тебе всю жизнь талант какой-то, к писательству может расположенный, а ты мариновал его годами, воли не давал, - он там и загнил, плесенью покрылся, а теперь чёрным гноем наружу просится. Только не талантом просится, а скверной какой-то, чудовищем возможно. Как думаешь?
         
Я заглянул Давиду в глаза. Слова его определённо имели значение, понятное лишь нам двоим. В них не было ни каких вторых смыслов, кроме одного, - он знал, о чём говорит и говорил осознанно. Значит, его терзали те же чувства, что и меня, только в лабиринте этом он прошёл дальше, чем прошёл я, и знал больше моего. В надежде узнать что-то новое, я решил говорить открыто.

- Чудовищем? Или, быть может, зверем – произнёс я размеренно и осторожно.

- А какая разница. Хоть так, хоть этак. Сути это не поменяет.