Васильковая страна или Фонари в долине Эмбервуд 24

ГЛАВА 24
(Из дневника Элизабет)

«После дежурства мне особо некуда было спешить, так как дома меня никто не ждал. Я любила сидеть на лавочке в парке госпиталя и наблюдать за больными, к которым приходили друзья и родственники. Мне нравилось рассматривать заботливые и любящие выражения лиц у навещающих, и я так завидовала пациентам, к которым каждый день кто-то приходил. Ощущая свое одиночество почти физически, каждой порой на коже, я чувствовала себя менее одиноко, находясь среди людей, а так как я имела отношение к госпиталю, то чувствовала свою сопричастность и к больным и к их родственникам.
Однажды, прогуливаясь по аллеям парка, я заметила молодого мужчину в больничной одежде. Он сидел возле пруда и крошил булку уткам. Не знаю что заставило меня обратить на него внимание в первый раз, но с того дня я постоянно его встречала и всегда он был один. К нему ни разу никто не приходил.
Я стала фантазировать всякие истории про то, что он какой-нибудь засекреченный шпион или даже агент ФБР и находится на спецзадании, внедрившись в среду больных. Он был очень хорош собой и сошел бы за Джеймса Бонда, если бы не крайняя изможденность и болезненная худоба.
Я разожгла в себе любопытство к нему, к тому, чем он болен и почему его никто не навещает.
В один из вечеров я встретила его, стоявшим возле самой воды и беседовавшим с утками. Язык, на котором он разговаривал, показался мне похожим не то на польский не то на сербский. Увидев меня, он перешел на английский, довольно-таки чистый, почти без акцента. Почему-то он посчитал, что мне нужны какие-то разъяснения:
- Привыкли к угощению, а у меня сейчас, как на грех, ничего и нет.
- У меня есть – я вытащила из пакета несъеденный круассан. Я протянула его мужчине. Кивнув и взяв круассан, он стал крошить его и кидать в воду. Отовсюду поплыли утки как муравьи на кусок сахара.
- Вы любите птиц? – спросила я.
- А Вы нет?
- Не знаю, наверное – я утвердительно кивнула головой – В детстве у меня была подруга, которую занимал один вопрос: «Почему птицы из теплых краев возвращаются домой в суровый климат?»
- Но это же очевидно. Ведь Родина не там, где тепло и сытно, а там, где тебя ждут. Вы же ждете каждую весну прилета птиц? Моя Родина это и суровые долгие зимы и разбитые дороги и сырые грязные города… Я, знаете ли, геолог и меня помотало по свету, прежде чем я оказался в этом госпитале, но где бы я ни был, меня все время тянуло туда, где прошло мое детство, где за окном деревья росли вместе со мной. Есть такой замечательный советский фильм режиссера Кулиджанова «Когда деревья были большими».
- Никогда не слышала. Вы русский?
- Да, я из Ленинграда. Это город на Неве.
- Я знаю, я читала, что там бывают белые ночи. А еще я знаю о Петре Великом.
- Ух ты! Приятно.
Его звали Якоб, по-русски Яков. Он рассказал, что мама его называла очень смешно: Яша.
Постепенно наше знакомство переросло в постоянное общение. Втайне от него я навела справки и узнала, что лежит он в онкологическом отделении, болен лимфомой четвертой степени, а еще то, что он добровольно стал участником экспериментальной группы, на которой испытывали новейший препарат. В Англии у него никого не было, да и в России из родных оставалась только родная тетя в городе со странным названием Клин. По-английски: «чистый».
За всю мою жизнь это был второй человек после Мэйси, общение с которым для меня было так же естественно как дыхание. Его рассказы о далекой заснеженной России были столь увлекательны, что я уже мечтала посетить эту страну.
Еще он рассказывал о том, как проводил отпуск летом у своей тети, у которой был свой дом и корова. Он любил подниматься с восходом солнца, брать косу и, пока роса не сошла, косить траву для коровы, и что ромашки, попадавшиеся в траве, придавали молоку особый вкус, а васильки - голубоватый оттенок.
- Разве такое возможно? – спрашивала я.
- Понятия не имею – отвечал он – но мне хотелось, чтоб так было.
- Я обожаю полевые цветы. Особенно васильки.
Он обещал надарить мне много-много полевых цветов. С того самого дня он каждый день преподносил мне по букету, нарисованному на клетчатом листке из тетради. Так как живых цветов в госпитале взять было неоткуда, бумажные цветы стали их альтернативой, а преимущество их было в том, что они никогда не вяли и их не нужно было выбрасывать.
За мое пристрастие к василькам он называл меня мисс Корнфлауэр.
Я узнала, что близится день его рождения и совпадает он с Днем святых апостолов Петра и Павла, который у нас отмечают 29 июня. Я спросила чем могу его порадовать, а он ответил что мое присутствие рядом с ним уже огромная радость. Но, вот, если бы ему посчастливилось отведать сибирских пельменей, то это был бы подарок судьбы.
Перебрав в книжном магазине сотни книг о кулинарии, я нашла энциклопедию кулинарного искусства разных стран. Оттуда я узнала, что пельмени это практически то же самое, что и равиоли. Кулинарка из меня была так себе, а, положа руку на сердце, вообще никакая. Мне некому было готовить. Впервые мне захотелось сделать что-то приятное кому-то собственными руками.
Испоганив всю кухню мукой и вымазавшись сама, я произвела на свет сей кулинарный шедевр. Я сидела и долго строила пельменям глазки, прежде чем отважилась их попробовать. Я не знаю каковыми они получились для пельменей, но для равиоли очень даже неплохо! Оставалось узнать что такое сметана. Оказалось, что это кислые сливки.
Завернув пельмени в три слоя газет и полотенец, я понеслась к госпиталю. Они не успели остыть и мы ели их на улице горячими прямо руками. Это было божественно и лучшей приправой к моему блюду было осознание того, что я сделала его сама. Как я гордилась собой! Вот тогда, впервые, перепачканные маслом и сметаной, мы поцеловались. Он сказал, что я подарила ему «путешествие во времени и пространстве», что он будто бы дома побывал.
На следующий день я уже не сомневалась ни в чем. Это была любовь, как бы по-книжному это не звучало. Я разучилась ходить. Я плыла над землей. Никогда еще я не чувствовала себя такой счастливой, красивой и нужной.
Но эйфория моя оказалась недолгой. У Якоба начались обмороки. На смену эйфории пришли тревога и страх. Прогулки по парку прекратились из-за его общей слабости. Мы довольствовались гулянием по больничным коридорам, да и это ему давалось с каждым днем все труднее. Я пыталась выведать хоть что-то об итогах проводимого эксперимента, но черта с два мне это удалось! Я не приходилась ему никем, а посторонним людям такую информацию не сообщали.
Мне оставалось только молиться за него и надеяться на этот таинственный препарат.
В один из унылых осенних дней он послал за мной. Состояние его значительно ухудшилось. Я вошла в его палату. Он лежал бледный и изнуренный. Я села рядом с его кроватью и взяла его за руку:
- Знаешь, - сказал он – я всегда знал, что умру молодым. Стареть, дряхлеть и кряхтеть это не для меня, но все же я не предполагал, что это будет настолько рано.
Я что-то возражала, пыталась приободрить его, уверяла, что так бывает, когда лекарство достигает максимальной концентрации и начинается рецидив, что обычно за этим наступает улучшение…
И действительно, улучшение наступило. Был ясный солнечный день, мы спустились в парк и сели на скамейку. В руках у него был какой-то предмет. Он протянул его мне:
- Вот, возьми. Я хочу, чтобы это было у тебя.
Предмет оказался старым семейным альбомом. Дрожащими от волнения пальцами я стала перелистывать пожелтевшие фотографии. Некоторые из них были сделаны еще с помощью дагерротипа. С них на меня смотрели дедушки и бабушки Якоба. Дальше  шли военные снимки со Второй Мировой, на которых был его отец. Фотографии, на которых, по-видимому, была запечатлена его мама, поразили меня. Таких красивых женщин я еще никогда не видела. Я словно шагнула в его жизнь задолго до его рождения.
А вот и его детские фотографии. Я узнала бы его среди тысячи детей. На одном из снимков я увидела его в девичьем платьице. На мое удивление Якоб отреагировал смехом:
- Это не я, а моя сестра-близнец. Маша умерла в пятилетнем возрасте от дифтерита.
Затем школьные фотографии и студенческие, затем с геологоразведок из разных мест. В альбоме уместилась жизнь и история целой семьи. История, которая не имела продолжения.
На следующий день я узнала о его смерти.
Я не могла поверить в это, ведь вчера он был так бодр и весел… Сестра вручила мне письмо. На тот момент вся клиника уже знала о наших чувствах. Она сказала мне, что он написал его и отдал ей еще за неделю до своей смерти. Понимаете, он знал. И вчера он прощался со мной, отдавая альбом.
Я заторможено смотрела на конверт, не решаясь его вскрыть. Не буду читать его здесь. Дома, всё дома!
Я попыталась узнать кто будет заниматься похоронами. Оказалось, что кто-то из геологической партии взял это на себя.
Дома я вскрыла письмо:

«Моя маленькая мисс Корнфлауэр,
Очень не хочу, чтобы мое последнее письмо было нашпиговано штампами и высокопарными фразами, а придумать что-либо оригинальное у меня нет ни таланта ни времени.
За свои двадцать восемь лет я ни разу не пожалел о выбранной мною дороге, но встретив тебя, я понял, что в моей жизни не хватало главного – женщины, которая ждала бы меня, и к которой бы я с такой радостью возвращался. Этой женщиной могла стать только ты и больше никто.
Мы встретились слишком поздно, но я не ропщу на жизнь и судьбу, ведь мы могли не встретиться вообще.
Есть латинская поговорка: «Счастлив тот, кто умирает вовремя». Я счастлив, что ухожу на пике влюбленности и увлечения своим делом. Было бы плохо покидать этот мир старым, опустошенным и разочарованным. Еще хуже – обозленным на тех, кто остается.
Завещаю тебе (как может завещать мертвый человек живому) жить и не проходить мимо своих возможностей, а у тебя их море. Не пренебрегай ими и какие бы рамки и условности не сковывали тебя, не утрать свободу внутри себя.
Посвящаю тебе мое стихотворение, написанное еще в студенческие годы.

На кой черт тебе это небо? –
Спросила свинья петуха –
Подумаешь, в Африке не был!
А чем тебе ферма плоха?

Ведь вкусно покушать ты любишь,
Не ценишь комфорт ни шиша!
И нет благодарности к людям
Ни грамма! Кривая душа!

Чем по свету глупо скитаться,
Терпеть холод, голод и зной,
Уж лучше в канаве валяться
И весело рыть перегной.

Петух соглашался, не спорил,
Кивая своей головой,
А визгу свиньи тихо вторил
Прибой за высокой стеной.

И снились пернатому дали
И стаи птиц как наяву,
Каких никогда не видали
Ни в стойле ни в местном хлеву.

И снились закаты и море
И дикий чабрец на лугу,
А рядом выл кот на заборе
И мыши шуршали в углу.

Петух нервно лапками дрыгал
И бил себя слабым крылом.
С насеста он рвался и прыгал,
Во сне побывавши орлом.

P.S. Прими от меня последние бумажные васильки. Желаю, чтобы в твоей жизни их было много, причем живых.
Твой,
Якоб».

ГЛАВА 25: http://www.proza.ru/2019/04/12/1168

НАЧАЛО: http://www.proza.ru/2019/04/03/1637