А. Глава тринадцатая. Главка 5

5
 

     Неожиданная эта встреча с молодым художником не выходила у меня из головы весь оставшийся день. Я никак не мог понять, что же такого особенного было в Евгении и его доме. Конечно, с обывательской точки зрения дом представлялся совершенно необычным. И дело тут было не в обилии картин – не только в нём. В конце концов, обиталище живописца и должно заполняться картинами. Нет, что-то другое привлекало и в то же время тревожило меня, что-то куда менее материальное. Упорная эта мысль никак не шла из головы. Я начал разбираться в своих ощущениях.
     Творчество Евгения нравилось мне, а сам он внушал некоторые опасения, которые теперь, после проведённого с ним дня, не окончательно рассеялись, хотя и ослабли. Но сами по себе картины не слишком меня впечатлили. Собственно, я ни в коей мере не мог назвать себя ценителем живописи и не был способен оценить их с чисто художественной точки зрения. Его манера не впечатляла, тематика не захватывала воображение. Откровенно говоря, Евгений не показался мне выдающимся художником – чтобы понять это, не обязательно было быть специалистом. Однако импонировало в нём другое. Он умел и любил работать, любил своё призвание и умел им распоряжаться. Тут чувствовалась многолетняя выучка, удивительная в столь молодом человеке. Провести целый день за мольбертом в попытках найти идеальное сочетание элементов, идеальную композицию не составляло для него никакого труда. Да, пожалуй, в этом заключалась суть – в его потрясающей работоспособности. Мне, начинающему, но уже поднаторевшему в писательском деле литератору, было чему поучиться у Евгения. С усмешкой вспоминал я свои бесплодные попытки выдавить из себя ту или иную статью. Иногда на маленькую заметку уходило несколько дней. Конечно, литература – это совсем другие, это приносило удовольствие, но, возможно… Не могло ли быть так, что удовольствие от создания текста испытываешь лишь первое время, а затем необходимость писать и писать заслоняет собой всё остальное? Не так ли живут профессиональные литераторы, сделавшие словотворчество навыком и средством к существованию? А между тем о средствах к существованию мне в ближайшее время предстояло серьёзно задуматься. 
     Евгений стоял передо мной живым примером лёгкости в искусстве. То был смысл его жизни, конечная цель всех его устремлений. Возможно, я ошибался, но он производил впечатление человека, нисколько не беспокоившегося о завтрашнем дне. Если у него будут его краски, кисти и холст, значит, нет причин думать о чём-то ещё. Самоценность творчества была возведена Евгением в какую-то высшую, не вполне доступную мне степень. И при этом – никакой мрачности, сосредоточенности на себе, столь свойственных многим деятелям от искусства. Удивительное сочетание несочетаемого! Я примерял такой образ на себя, и мог лишь констатировать, что шапка не по мне. Посвятить всю жизнь лишь одному занятию, каким бы интересным и многогранным оно ни было, казалось мне невозможным. До этого я представлял себе творчество по-другому: тяжёлый, порой изматывающий труд, который, однако, всегда можно сменить на нечто более приятное и спокойное. Но сейчас мне показали другую возможность, и она мне совсем не понравилась. 
     Вечерело, косые лучи солнца, проходя сквозь занавески, рисовали на стенах нашей маленькой уютной гостиной на первом этаже замысловатые узоры. Я вынул из рюкзака рукопись (да-да, именно так) своего рассказа и перечитал её. Решил, что получилось весьма недурно. Теперь он нравился мне больше, чем сначала; некоторые обороты были воистину шедевральны. Даже не верилось, что всё это вышло из-под моего пера. Пожалуй, в каком-то смысле творчество преображает нас, порой до неузнаваемости. Награда велика, и дело тут вовсе не в известности или признании. Ощущать себя автором законченного произведения – вот он, венец стремлений. Однако даже ради этого пожертвовать всем? Трудный вопрос, и трудное решение. Евгений пошёл по этому пути и будет, как мне казалось, идти до конца. Для него то был естественный шаг, он бы и не понял моих колебаний. Мы сами делаем выбор и мы полностью ответственны за него – потому что Бог не играет в шахматы. Не случится вдруг сама собой спасительная комбинация, которая, как по мановению волшебной палочки, изменит ситуацию на доске в нашу пользу. Нет, каждый ход на собственный страх и риск. И ни один из них нельзя вернуть.
     Почему же всё так сложно, всё так завязано и взаимосвязано? Я отложил в сторону рукопись и задумчиво посмотрел через мутноватое оконце в сад. Старая яблоня с завязями плодов закрывала большую часть обзора. Какие-то вёрткие птички, незнакомые мне, весело посвистывали в её ветвях. Очень простая идея – и в то же время неизмеримо сложная: нет ничего случайного и отдельного в нашем мире. Яблоня, готовящаяся принести урожай, птицы, беззаботно наслаждающиеся тёплым майским вечером, и я сам, наблюдающий за ними, – суть фигуры и пешки на исполинской доске жизни.  Кажется, что ты никак не связан с событиями, которые происходят на другом её краю, отделённом от тебя тысячами световых лет или миллионами лет развития, но следует молниеносная атака – и всё переплетается, смешивается, закручивается в едином водовороте времени. И самая скромная пешка в такие моменты может оказаться ключом ко всей позиции. Да, картина вырисовывалась грандиозная. Возможно, нужно быть живописцем, чтобы в полной мере оценить её величие. И, что также вполне возможно, поняв соединённость всего и всех, можно было без колебаний отдаться власти чистого искусства, которое одно лишь способно вполне объять подобного рода идею. Но был ли я готов к такому пониманию? Или мои потуги в литературе так никогда и не выйдут за рамки словесных изощрений?
     За этими непраздными мыслями я и не заметил, как задремал. Мне приснился сон, который был вполне естественным продолжением событий прошедшего дня. Я стоял в длинной, уходящей в темноту галерее, стены который от пола до потолка украшали картины. Там были огромные полотна в тяжёлых золочёных рамах, мрачные, великолепные работы кисти знаменитых художников, были и небольшие изящные миниатюры, которые будто излучали радость и жизнь. Картины висели и на противоположной стене, откуда падал свет, но их не получалось как следует разглядеть. Стояла полная тишина, настолько глубокая, что я ясно слышал своё дыхание. Так продолжалась довольно долго – время во сне, как известно, обладает совсем иными характеристиками, поэтому не могу сказать, прошло ли десять минут или несколько часов. Но вот где-то в глубине коридора раздались тяжёлые шаги. Они гулко отдавались в пустом пространстве, медленно и неуклонно приближаясь к тому месту, где я стоял. То был Евгений – я знал это, хотя на таком расстоянии не мог видеть лица. Он был во всём чёрном: чёрный костюм, чёрные волосы, чёрный плащ, небрежно накинутый на плечи. Через пару мгновений, как это нередко случается во сне, он уже оказался рядом. Лицо его, необычно бледное, словно у мертвеца, походило скорее на маску. Евгений протянул руку и тронул меня за плечо; я вздрогнул от этого прикосновения.
     “Куда вы смотрите?” – спросил он очень тихим голосом, который, однако, отозвался у меня в ушах раскатом грома.
     “На картины”, – ответил я, указывая рукой на стену.
     “На какие картины?” – столь же тихо произнёс он.
     “Да вот на эти же…” – я поднял голову и осёкся. Стена, которая только что была увешана картинами, оказалась совершенно пустой. Нет, не так, не пустой: просто вместо картин остались одни только рамы. От пола до потолка – лишь пустые глазницы полотен, как черепа давно умерших людей. 
     “Что это... что это значит?” – воскликнул я, в испуге оборачиваясь к Евгению. 
     “Они рисовали не то, что должны были”, – ответил он ледяным тоном, от которого у меня по спине побежали мурашки. – “Они писали для собственного удовольствия, и в этом их главное преступление”.
     “Я не понимаю”.
     “Удовольствие – это лишь побочный эффект. Творчество – как монашеский обет, его нужно нести скромно и со смирением. А все эти художники были страшными гордецами. Гордыня в искусстве не менее строго наказуема, чем в жизни”.
     Произнеся эти слова, он вдруг засмеялся – негромким, но пронизывающим насквозь смехом, – а потом развернулся и пошёл прочь. Я хотел было его остановить, но не смог: язык словно сковало, мне с трудом удалось произнести какое-то подобие звуков. Затем что-то как будто взорвалось; раздался громкий скрежет и звон. Обернувшись, я увидел, что все полотна вдруг вспыхнули очень ярким и жарким пламенем. Стоял такой чад, что мне пришлось сделать несколько шагов назад. Картины горели, но очень странным образом; присмотревшись, можно было заметить, что объяты огнём были пустые пространства внутри рам, но не сами рамы. Казалось, полыхает сама пустота. Огонь перекинулся и на противоположную стену, он окружал меня со всех сторон. Языки пламени уже начали лизать мои волосы и одежду, я в ужасе закричал – и проснулся.
     Стояла глубокая ночь, на небе царствовала почти полная луна. Оказалось, что сон мой длился куда дольше, чем можно было предположить – часов пять или шесть. А может быть, мне приснилось куда больше, просто запомнилось лишь самое последнее. Так или иначе, чувствовал я себя не слишком хорошо. Спина ныла от долгого сидения в кресле, ноги сильно затекли. С трудом поднялся я по лестнице на второй этаж, на автомате разделся, улёгся в постель. Сон, как ни странно, вернулся почти сразу, и я провалился в тьму бессознательного, лишённую уже каких-либо видений.