Глава первая начинается со злых сил. Двойная сделка.
И, проходя, увидел человека,
слепого от рождения.
Ученики его спросили у него: Равви!
Кто согрешил: он или родители его,
что родился он слепым?
Мессия отвечал:
не согрешил ни он, ни родители его,
но это для того, чтобы на нем явились дела божьи.
Святое Писание, Книга Мессии
Андрил Транк, наместник провинции Арен1, хозяин резиденции Черновод в Тео-Мартелле2, единственный отец двоих прелестных детей, четырехлетнего Флориана и двухлетней Эларай, часто хмур и неразговорчив, будто бы обижен на весь мир.
Может быть, потому что Судьба приготовила ему немало неприятных сюрпризов, по своей излюбленной привычке, ведь, как справедливо заметил великий и непревзойденный Иодофет Свиристель3, привычки у Судьбы зловещие: например, семью его за всю жизнь составили только две дамы: строгая (она даже запрещала играть с ножами!) мать с высокой прической, больше интересовавшаяся своей серой лысой кошкой (очень лысой и очень злой, такой злой, что все другие кошки, эгоистичные, по нашим, может быть неверным, наблюдениям, никого не любящие, но пушистые звери, отступали перед ней на задний план), чем сыном (обладавшим хорошенькой шевелюрой и вполне добрым, впрочем, последний его недостаток быстро изгладился под давлением неумолимого времени, которое всех нас, не щадя, превращает в противоположных по привычкам самим себе, но давнишним, существ, которое губит красоту, делая из нее воспоминание, и доброту, делая из нее сон, но часто развращает нас и усугубляет наши пороки и заблуждения), ее он даже не любил вспоминать, - редкие с ней встречи, полные несправедливых претензий и эгоистических эссенций, вызывали у него неприязнь и нелюбовь, и светлейшее прекрасное создание (да, и такие водились в Элендоре4, причем было их довольно много, если знать, где искать; зайдите, например, в любую деревушку севернее Анноракса5, и вы встретите там такие реликты, может быть, удивлясь их красоте и доброте, а, может быть, оставшись равнодушным, да и поищите хорошенько в городах, в трущобах, вы будете ошарашены, но эти эндемики водятся и там), милая девушка, настоящая любовь, скончавшаяся совсем недавно и так рано, с трудом, но все-таки, на радость Транку, да и всему миру произведя на свет малютку Эларай; или потому что пейзаж его души на многие годы вперед сложили пустующие молчаливые пики, взывающие к хмурому небу, в северных горах, в началах Иваглеана, куда его отправили тянуть детство и юность, (ведь хоть он и был из правящего рода, но не успел родится прямым наследником, как это часто портит вкус жизни многим знатным молодым людях), и где на роль друзей ему претендовали только выветренные голые камни и сумасшедшие змеистые речушки, и где он был одинок, как был одинок и в замке Черноводе, с одной стороны, неуклюжей мрачной толстой, как откормленный кит, громадине из черного камня, а с другой, красивом в меру, строгом строении, примере готической гротескной архитектуры, наводящей на сказочные думы, айсберге из темного, как душа торговца, поглощающего, но кое-где и отражающего солнце льда, который принял его с распростертыми объятиями, когда все прочие претенденты на руку Арен (старый, чахоточный Измаил Транк, умерший сам по себе, молодой, хитрый, но отравленный Эмвин, тот, кто отправил этого Эмвина в мир иной – Саргос, в самом расцвете сил и лет, но убитый стрелой в грудь и Джиннес, тот, кто сократил жизнь этого Саргоса, никем не убитый, но по случайности упавший со стены) вдруг, в череде, управляемой никем иным, как этой самой Судьбой, сложили кости в семейной усыпальнице замка, и Транку было приказано самим риттером (это был именно приказ, а не просьба, как вы могли надеяться) из столицы срочно собрать пожитки, принарядиться, закинуть свои же кости в экипаж и протрястись пару часов до города, а его характеру, одеревенелому характеру простоватого вояки, далекого от политики, мраморных залов и ядов, да и самого себя будущего, характеру не отступающего перед долгом человека, было приказано полностью трансформироваться в противоположность.
Каждый день в этом знаменитом, огромном, красивом замке, прямо с постели, бедного, вызывающего у нас лично жалость и почти слезы, Транка, подобного озеру с солью, которой питаются громадины заводов, и которое нет ни у кого в планах оставить в покое, пока его минералы не истощаться, облепливали полчища советников и покидали, весьма неохотно, лишь глубокой ночью, когда и сами не могли держаться на ногах. Предположим даже, что если попробовать пригрозить какому-то особо настырному советнику с особо пугающей жаждой денег и славы в полуслепых глазищах перебить всех его домочадцев, вытащить всех золотых драконов из банки, засыпанной для прикрытия розовым песком с какого-то пляжа в Бирее и таящейся на антресолях за спинами коробок (держать подобные банки на шкафах и видных местах было своеобразной традицией у всех дворян, это многое говорит об их превеликом достатке и шике, это говорит о том, что они легко могут собрать песок своими же руками с любого пляжа с любого края света), сломать его драгоценнейшее pince-nez, доставшееся в наследство от бабули (и все равно, что оно женское, женственное и женотипичное: узы поколений не помять такими деталями), в общем пригрозить полной над ним расправой, если он на полчаса хотя бы не сделает вид, что забудет о Транке, отведет от него пожирающий взгляд и прогуляется, скажем, в трактир «Сладкая Ориед», где наливает всем его расплывшийся в широтах кузен Барнс, рыжая шевелюра и веснушки, которому все соседи прочили прекрасную карьеру надсмотрщика, а он, супротив них всех, став мишенью для слухов, взял и открыл эту забегаловку; где и пожалуется на нас, как на величайших нечестивцев; он, советник, просто-напросто громко расхохочется нам в лицо, правда, быстро, ведь там, на горизонте уже появился Транк. Того же результата следует ожидать, предложи ты ему хоть настоящего дракона. Такие уж они, советники, сам Транк называет их мухами, если не словцами покрепче.
Ему противны дворцовые интриги, дворцовое амбре, дворцовые лесть и зависть, кусающие за сердце каждого, кто здесь находится (даже сам замок), маленький мальчик с темными диковатыми глазами, как на зло, тоже живущий во дворце, - его сын, в ссорах с которым он обычно вымещает свое частое плохое настроение, и нелюбовь к которому модульно равняется любви к дочери, по причинам, о которых будет сообщено сегодня. По утрам ему противно яркое солнце, заставляющее подниматься, по обедам – ненужные вилки, ложки, ножи, салфетки, слуги, лорды (почему-то они очень любят присутствовать на трапезах правителя) без которых вполне можно обойтись, когда ешь апельсин, ну а перед сном ему противны свои страхи, количеством которых он мог бы гордиться, будь это не страхи, а прочитанные энциклопедии. Все-все у него, что у других красит бытие, в моменты, когда ему нужна окраска, видится исключительно в цвете гризали. Он родился стариком (метафора), но нет такого, чтобы он гордился этим и на тех, кто родился младенцем, смотрел свысока, и в то же время сказать, что его пугала или унижала в собственном мнении о себе его беспричинная расстроенность, тревожность, скука, потерянность, замкнутость, духовная оседлость было бы вдаться в другую неправильную крайность. Из этой неспособности испытывать радость больше, чем того позволяет записанная в механизмы управления человеком устойчивая смена печали и легкости, томления и веселья, агонии и экстаза, выходило и его принятие себя, каким он вышел из рук Бога, полное нежелание анализировать себя, дабы меняться и меняться, дабы анализировать себя, его взгляд на собственную личность как на темную необходимую сферу, окружающую его, прозрачную, для того, чтобы видеть мир и непроницаемую, если ты хочешь разобраться в ее строении – как невиданный нами без зеркала наш собственный глаз.
Он постоянно вспоминал свою жену, так неблаговременно почившую. Правду говорят, что первыми уходят самые лучшие, не предназначенные для мира сего. Пару слов о ней самой.
Единственным грозовым облачком, омрачавшим их счастливый, лазурный горизонт был другой, лишний по сути мужчина, Оскар Леверан, представитель золотой молодёжи. Ничего предосудительного, конечно, не произошло, но он постоянно вертелся вокруг молодой прекрасной жены Транка, хотя даже и не сделал ничего плохого, кроме, собственно, своего рождения, он веселился, как мог, проказничал, как ребёнок, но при этом заглядывался на неё, но что мог поделать с этим Транк, даже и замечая эти взоры, мог ли он поклясться, что это не было плодом его воспалённого воображения, а он предпочитал осторожность во всем.
Несколько месяцев назад Транка постиг страшный удар, и он бы и сам не смог придумать себе более худшего испытания, и дело вовсе не в том огорчительном, но имеющим полное право на существование факте, что у него неупругая фантазия. Крошку Эларай, единственное утешение, свет его дней и надежду, постиг и настиг Бич Распоясанных, страшная хворная болезнь, наказание Тиадельфусу, посланное богами за его грехи и кровь, берущий без разбору, и несчастных калек, и маленьких розовощеких кудрявых девочек, какой, собственно, и была малютка Эларай. Транк в то время был подобродушней, чем через несколько лет, и все те доктора, колдуны, алхимики, что олицетворяли жалкие силы, брошенные Транком на поле фронта, не были лишены самой ушастой части своего тела за свои неудачи, зато сам Транк неумолимо, медленно, словно в хорошей пытке, участия в подобных которой будут скрашивать впоследствии его досуг, лишался кое-чего более драгоценного, чем своя голова. Малютка, в жизни которой, Боги, даже добрая ко всем, сверхсправедливая, милосердная Грит, похоже перестали принимать участие, умирала бесповоротно и неизбежно, не имея никаких надежных средств борьбы, вплоть до ничего, с ненастной паразящей хворью, открывшей ворота для смерти, которая прямо-таки брала и разъедала кожу, словно это было ее единственное вкусное лакомство, не оставляя надежды на дальнейшее освобождение от ее тяжелого ига и выздоровление, и заживление ожоговых пятен, коими она усыпала нежную детскую кожицу; без малейшего шанса на победу над безобразием, утопая в бесконечном коридоре затемненных тяжелейшими портьерами дней без выходных, без перерывов, даже не имея сил на слезинки и улыбочку, слабо дыша и смотря мутно, покрытая неизменной холодной выделяемой каждым квадратом тела влагой, соскользнувшая с красочной широкой дороги жизни, покинувшая ореол детства и света, почти исчезнувшая с живых веток родового дерева, сама еще своим неясным, начавшим совсем недавно пробуждаться умом не понявшая и не принявшая страшных действий, окутавших ее маленький организм, не оценяющая их гибельной хватки и сурового воздействия, бессильная, крохотная, слабая, как огонь свечки зимой, удерживаемая от падения в неизвестность только человеческой, тоже беззащитной и не могущей сделать большего рукой безумно любящего ее отца, ее дорогого милого папаши, так тосковавшего от безрезультатности любых методов и даже молитв (он никогда до этого не вставал на колени перед иконой), столь юная и в прошлом столь счастливая, столь добрая и внимательная ко всем взрослым и животным девочка-принцесса.
Живая часть того, что управляет миром, наверно, давно растянула мышцы улыбки, так часто ей приходится смеяться над тщетой всего человеческого и животного, будь то омытые горькими слезами мольбы или гордая власть, или золотые драконы, или сами драконы.
Итак, наш неудачливый герой вскорости после свадьбы и рождения последнего ребенка, между которыми был не столь длительный временный перерыв, лишился жены, которая, как помнит читатель, была достойной ему во всех отношениях партией и объектом самой чистой, прекрасной, невыразимой любви, а также наибольшей из потерь, что ему приходилось нести невидимо для всех на своей спине, самым больным ударом смерти, самым острым разочарованием в уступчивости жизни, в ее благости, наконец, веры в бога, в результате уже другой болезни, тоже постельной, но более спокойной, умиротворенной, тоскующей, но также не менее летальной; а сейчас собирается и вот-вот потеряет своего любимого ребенка, просто золотце, едва научившуюся ходить маргаритку, пахнущую маслом ванн, хвоей внутредворового садика, подсолнечным ароматом утренних каш, всех желающую обнять, приласкать весь мир, бесконечно признательную за свое рождение и не знающую, как это чувство благодарности и насыщения жизни выразить и поделиться им, волховскую звезду его муторного пути в дебрях, свет, утро, весну, само добро, лучший кристалл в мире, счастье во плоти, бегающую и хихикающую икону, какое-то маленькое божество, увлекающееся мягкими тканями, фартуками нянечек, замками, сказками, картинками, каруселями, весельем, прутьями на дворцовых окнах, перьями из подушек, папиным лицом, лицом Транка.
А как, кстати, обстоят дела с внешностью Транка? Мы об этом еще не оговорились, простите. Лицо его не подлежит описанию, так сказать, не потому что оно прекрасно, нет, этого не наблюдалось, и ценители найдут в нем заурядную маску неприкрашенного человека, а потому что сложно описать процессы, вызывающие сокращения его мышц в таком количестве и быстроте, но мы попробуем: это подозрительность, все время напрягающая глазные мышцы, презрение, не дающее покоя ротовым и носовым, постоянная тревога, кромсающая лоб, душевная уязвимость, выраженная в подбородке. Оно представляло собой какую-то неведомую машину танца мышц, запускающуюся в любом, пусть даже пустячном случае; если говорить подробнее, конечно, было еще много всего на этом лице: арочная русая челка, миндальные сухие глаза, рот, тончайший, но не такой, как нитка жемчужного ожерелья, глубоко сидящий; трапециевидный лоб, треугольные скулы, прямоугольный нос, высокие длинные брови, маленький квадратный подбородок, и все это перечисленное недостаточно красиво и недостаточно криво и уродливо, в меру и такое, и такое, дышит аккуратностью и предупредительностью, излишним, больным вниманием ко всему и хронической, впитанной с детства молчаливостью. Что касается всего остального, то оно уже было не так плохо. Например, у Транка был довольно высокий рост – шесть с большим лишним футов; хорошее сложение натренированного молодого тела; пока не изысканная, но дворцовая, хорошо сшитая одежда, всегда темноватая.
Итак, великий кесарь долины Арен, сидящий на одном из десяти почетных тронов, вдовец, постиг всю бездну безволия, весь кошмар и все унижение жизни страдальца, со злоключений с его дочерью, женой и сыном, о проблемах с которым будет заявлено в свое время, с замком, ненавистным им, как и со всеми его обитателями, советниками, лордами, уборщиками, церемониймейстерами, началась будто его старость, хотя он был довольно молод во время, описываемое нами, с них начнется цепь бед, породившая данный рассказ, на него обрушился как потоком грязи самый безрадостный период его жизни
И вот Андрил Транк здесь, темной ночью в темном лесу, высокая фигура, завернутая в плащ, продирается сквозь чащу, столь нелюбимую чересчур одомашненными представителями человеческой общины, предпочитающими в это время суток наблюдать перипетии снов в покое своих кроватей.
Это был, конечно, не Робиронский лес, прославленный молодым королем Бартоломеусом, который десять лет искал в нем жену, и не тем более Шервудский (который вообще находится по ту сторону черты, как беззаконники), увы, и его не прославили ни рыцари, ни разбойники, ни даже феи – ведь тут лишь сверчки поют (утрируем), зато его облюбовали на пикники дворяне, оставляющие не более следов, чем галка на снегу, ибо по окончании всякого пикника начиналось действо взаимотщеславное, в достаточной степени театральное, где каждый хотел показать, что он неоцененно культуирован, и на каждого приходилось по одной десятой мусора, поэтому Верхний Уорд Клайдейл был чист, хоть и примыкающая к предгородью широкая полоса ближней доступности его пронизывалась кучкой полян со скрещенными бревнами – дворянскими полянами. Кстати, не только такое безбрежное, недвижимое, унылое – не в обиду белкам – средоточие природы, как лес Верхний Уорд Клайдейл, взяло Тео-Мартелл под опеку и оградило от гор, также примыкают к этим двоим рыбацкие деревушки, состоявшие из полсотни домов, приютившихся на левом берегу реки Кирки, если глядеть с моря; пользовавшихся статусом, причем вполне заслуженно, самого тихих, уютных и незаметных местечек во всей долине Арен, на просторах которой Восточным Ветром, как, может, знает читатель, разнесло с тысячу подобных населенных пунктов (возможно, об их существовании знали только правитель провинции Арен, который должен был знать, и знал, между прочим, все о провинции, некоторые особо сведущие в маленьких и тихих местах, куда, они по опыту в этом были уверены, тем же Восточным Ветром могло занести вовсе не маленькую и уж тем более, отнюдь не тихую беду, а примером этому могли быть: Сражение при Гиссе, Битва Королей под Мууном, распря у Гилангесса, - мудрецы да маги; чиновники, собирающие налоги, а посему, логически и положительно, с большим интересом относящиеся ко всем своим клиентам, хотя вернее надо было сказать, жертвам, а именно к селам, деревушкам, поселкам; жители деревушек-соседей, таких как Мортиак, Поли, Свеннилес, ибо они имеют прекрасные и дружественные отношения между собой и всем миром, ведь люди долины Арен славятся своей добротой и искренностью, за исключением жителей города Тео-Мартелла, в чем любезный читатель сможет убедиться в следующих главах, если, конечно, захочет;); блокирующих вышеназванный лес от морского чудесного скалистого побережья, и также с севера и большие поросли, почти залезавшие на горы, но более ничего интересного, со всех сторон, только леса и маленькие поселения, дороги, пешие и паровозные, шалаши и будки, а также заводы, тюрьмы, Бикерпаркинг, Смила, Страза, чумные госпитали; таким образом, Тео-Мартелл страшно одинок в этой глуши, замкнут, отрезан, перекрыт – поэтому такое важное значение имеет мореторговля. С другой стороны, же можно сказать, что этот старый, почтенный город хорошо защищен теми силами, что создавали этот уголок Тиадельфуса, не людьми, а высшими творениями, скрыт, неприступен, затаен, далек, укроен самим пологом природы, постоянно во владении горными, находящими туманами. Но остановимся на лесе. Что же он собою представляет, думаете вы, кроме скопища прямых, как пальцы, древесных вечнозеленых истуканов? Кладезь солнца, жилище миллионов представителей планктонов, обилие сочных полезных трав, великолепный здоровый воздух, засилье маленьких покрытых блестящей шерстью зверьков, простительное и даже приятное, шкатулка удивительных по сочетаниям и частотам звуков, не подвергающихся описанию и уничтожению, покров матричной земли, дышащий всеми витальными парами, прегражденный от нас лишь порослью слабых нежных милых низкорослых растений. Верхний Уорд Клайдейл пересекает несколько больших торговых трактов, и это никому не мешает, так как лес большой и места развернуться в нем есть всякой козявке, не говоря уже о повозках. Наш герой уже был здесь раньше днем, расследовал посещаемость того куска леса, что ему понадобился, результаты были удовлетворительны, ибо поляна с могилой, куда он держит направление, не представляет ценности и известности, изредка лишь сюда заходят отшельники, алхимики, любопытствующие, заблудшие, так называемые черномаги, весь обособленный класс общества, она притягивает только мистиков, и то, по вечерам и утрам, «в часы наибольшей магической активности».
Итак, вернемся к нашему несчастному приключению, где нет места ничему веселому и лишнему. Луна то выскакивает, то прыгает в тучи, словно они ее закрывают, чтобы она могла не переодеться – она всегда одна и та же, круглая, желтая, помятая, но посекретничать, допустим, со звездами или самим Гелиосом, или почитать запрещенную в Тео-Мартелле многочисленную литературу. Природа молчит и неизвестно о чем думает, а может и сама спит, устав от трудов. Сейчас лето, не так прохладно, как вы можете бояться, но таинственный далекий черно-синий небосвод едва может наполовину очищаться от туч, принесших накануне череду грибных дождей, и от каждой сосновой иголки валит холодный пар, весь лес свеж, как память младенца. Ничто не движется, кроме транковских ног, шум от ступания которых по хлюпкой почве, треск иголочной подстилки, само даже шевеление материи сапог и плаща тишина доносит до самых чуждых тропинке, по которой Транк наметил себе отчаянный путь, опушек. Капюшон спадает на глаза, нервы точатся где-то в груди, на лоб крадется холодный пот, иногда раздаются и проносятся по неведомым темным чащам какие-то грубые животные звуки, сами по себе, без соответствующей атмосферы, слабые и вовсе не пугающие, но в данный момент такие, что могут повергнуть в обморок некоторых нежных девиц; а впереди ждет либо ничего (тогда последняя, отчаянная надежда рухнет, и болезнь положит планку, дальше которой Эларай будет путешествовать одна), либо что-то, куда хуже, чем ничего. Ветки хлестают по лбу, грязь тропинки урчит под сапогами, несмотря на то, что ногам в таком немыслимом смешении кореньев, грибов, луж, упавших и поваленных веток, шишек, ям, трещин, земляных дупел и лунок, всех козней, какими пытается лес защитить себя от человеческого вмешательства и просто посещения, нужно было дюжее внимание, Транк очень часто – так же часто, как начинало его сердце волноваться за его участь – поднимал упрятанную голову к ночному небу, фонарь опускал пониже, чтобы не оттенял сияния роскошных звезд – тесного серебряного поселения на поляне темной Урании в обрамлении черной стружки двух рядов верхушек сосен, словно надеясь оттуда, сверху получить если не благословление и избавление от царапающего страха, то весть о выборе, какой сделали там, на небесах, сведущие в несчастьях гораздо более него существа: привести замысел, где самое главное зависит вовсе не от него, в исполнение или оставить прозябать – не в молитве, Транк к ним не был приучен и в силу их уже не верил, но в шипастых объятиях отчаяния. Каждую секунду Транку кажется, что ноги сейчас подвернутся, и он упадет, и он действительно падает, споткнувшись о корень, и на поляну выходит весь в грязи и с растертыми слезами на лице – это слезы не обиды, а слезы ненастья. Пару секунд хватает на то, чтобы привести в порядок дыхание, ибо даже у правителей сокращаются трахеи, и он направляет стопы к полукруглому низкому камню, составляющему единственное украшение этого места, поддающееся сомнению. Естественно, это было не что иное, кроме как могильная плита, островок человеческого наследия, заключающегося в трупах, гробах, пустынях, картинах и музыке, корпус уже унесшего за те края, недовольного, усталого духа, ибо на ней была вырезана длинная злая фамильная фраза: «Том Хеворсмит. Нелюбимый зять, доносчик, фарисей, бесприданник. Да падет благодать или проклятие на этот камень», которую ни с какой иной не сравнишь, ведь она придумана людьми обыкновенными, простыми, но злыми и окроплена спирито мортале. Прошлый дом этого духа – сгнивающее тело – послужило мостом, оплотом и обедом многим поколениям муравьев, червей и других betes, ибо дата стерлась, и лишь место знаменательного обряда нам дано лицезреть, но не знать наверняка число яркого траурного дня (спорю, освещенного солнцем). И кто знает, может он до сих пор не успокоился в своей скромной, гнилой, дубовой обители и вылазает по временам подышать чудесным лесным воздухом своими прогрызенными насквозь мешками легких, вылазает, жадно цепляясь истощенными обрывками пальцев за хлипкие бугры холодной почвы, не видавшей долгое время следов человеческих, не сравнимых ни с чьими другими. Может быть, по ночам появляется из трюма gespent, жутко разозленный своей участью, дерзкий, прозрачный, обиженный, разъяренный, появляется и начинает стучать плоской липкой ладонью по плите, увековечившей его новый адрес, в глубокой печали по минувшим радостям и в раздражении раздумывая, где бы отыскать жертву, чтобы отлично поживиться ее испугом? Но не бойтесь, друзья читатели, нас никакие привидения не застанут, не заставят подрожать за свою жизнь и честь и всем телом, скажу честно, сегодня ночью труп останется трупом и ничем более выдающимся, ибо в силу силы искусства книги, пока длится наша сюжетная линия, все другие засыпают, сказки не вмешиваются, времена и легенды не вплетаются в запутанный клубок, все разделено. Но вы наверное слыхали, как это происходит в других книгах под неискусным пером иных писак? Поэтому наш герой не боится, дышит ровно, находясь в двух футах над кучей мертвых тканей, он не робок в отношении волков и призраков, он беспомощен в отношении чудовищ, пожирающих его изнутри. Наоборот, одинокая могила – лучшая компания для Транка с его замашками в области дикого, темного, глубочайшего, неискоренимого, запущенного недружелюбия и отстраненности от природы и всяческого вида и рода персон, толстых, красивых, грубых, умных, смешливых, сплиновых. Кто был, все-таки, этот несчастный, вечно спящий под опушкой и чем он заслужил бесчестье быть похороненным вдали от других своих собратов, обретших тот же покой, что у него, от оставшихся родичей и былых врагов и вблизи единственной тропки, что вела вглубь леса? Почему его так не любили написавшие столь недостойный некролог? Алхимичил ли он или пиратствовал, доил коров на Северных лугах или блюстил преступников в Бикерпаркинге? Никому не важны уже его грехи и печали, может быть, он начинал писать книгу, как мы, или молился, клал краску солнца на свежее полотно, шил носки, бутан, заучивал наизусть стихи, Cмеялся со своими внуками или нес воды дедам, может, любил, ненавидел, ел и спал. По сути, сейчас он ничем не отличается от некоторых живых, будучи и погребенным. Эти некто больше мертвые, чем настоящие, кипящие, живые люди. Как же после этого выяснить окончательно, не мертв ли ты? Вы, читатель, клянетесь своей головой, что вы дышите, думаете, сидите, растете, живете? Если да, то продолжаем, нет – тогда вы должны срочно отправиться к полю Вояжеру с Заречного переулка, в отличную гробовую контору и выбрать себе там лучший костюмчик.
Как бы то ни было, Транк делается соседом этого строгого обломка какой-то обескураженной, обезображенной вмешательством, может быть, даже лоботомией, скалы, разводит у его подножия огонь с помощью каких-то умных штучек, спичек, содержащихся ранее в кармане, из которого также извлечены на блеклый свет выскочившей из-за туч луны маленькая забавная книжечка, похожая на сбор кухонных рецептов, и мешочек с неизвестным, но подозрительным содержимым. Мы не можем утверждать наверняка, но, возможно, то были: корни, прах собаки и мох с убитого молнией дерева или вот что: земля с основания разрушенной церкви, морские водоросли, кошачьи усы и шерсть черного кота, или что-то еще более неправдоподобное; луна не дала нам раскрыть концепцию содержимого мешочка, видимо, опасаясь, что мы потратим многие часы на споры, откуда были взяты субстанции, каким способом добыты, кто при том пострадал и противно ли это или просто чудовищно? Во всяком случае, узнав перечень необходимых ведьминских элементов от сведущих людей, Транк впервые порадовался назначению на свой высокий пост, с подола которого можно бесконечно черпать золотых драконов – а уж они позволяют запастись и хвостом ослицы, и маслом заморских дукатов, и каким хочешь прахом. Пресловутый мешочек безжалостно оказывается брошенным в пламя и, подозреваю, вскорости абсолютно сожранным им, странная книжонка же в свою очередь оказывается открыта на некой странице, каковую указала красная ленточка, и крепко зажата тисками подрагивающих кожаных перчаток, и слова, странные и незнакомые, полились громко, но неуверенно. Не будем приводить их здесь, не будем даже слушать, ибо вряд ли кто из нас их поймет и воспримет как должно, если даже и Транк их не до конца осознал и впитал разумом их значение, ведь содержание их сводилось не к цели вызвать у благодарного читателя слезы или смех, да и сама книга – не детище золотого века литературы; и огонь, кстати сказать, такое обычное явление в зимнем ночном лесу и редкое и даже подозрительное ночью в летнем Wald, тоже не предназначен для обогрева его застывших членов, для красоты пейзажа, для его умиления или приготовления пищи, а является частью ритуала, которую он потушил вскоре, засыпав землей.
Господин Андрил Транк, как вы можете догадаться, ни много ни мало решил сыграть с высшими (или низшими) силами и даже выиграть, а нам ничего другого не остается, кроме как составить ему невидимую компанию.
Затем, после прочтения абзаца или чего бы то ни было, когда Транк с усилием оторвал взгляд от страницы и обвел им поляну, и стену леса, и покрутился на месте, но так никаких явлений и не обнаружил, оставалось только ждать. Не одна грязноземельная миля отделяет его нетвердо стоящую фигуру от Северных ворот Тео-Мартелла, однако бой колоколов, что зачем-то возвещают спящим, что уже прошла середина ночи, недолго боролся с расстоянием, ведь он бы не посмел не достигнуть ушей городского кесаря, почти владельца их матери – башни Больного, только и того, что не основателя! Удары не поспевают за стуком крови в висках у без почтенного терпения ждущего. Они бьют, что художникам и поэтам пора ложиться спать, а рабочим и росе – вставать и появляться. Они же своим длительным набатом предавали Транка постепенно в лапы разочарованию и испугу в том, что никто, даже создание тьмы, не явится на зов погибающего в трясине семейных несчастий. Он шел сюда без надежды остановить ток всех своих проблем и огорчений, но с тягостным хотением оградиться от самой ненавистной, самой страшной, самой близкой из них. Пять минут – Транк успел обреченно вздохнуть, топнуть ногой, рассмотреть пятна на луне, искусать губы и даже проскрежетать проклятье, однако покидать поле незавязавшегося боя не стал. Он снова взялся за книгу и набрался уж было побольше воздуха, но вдруг сзади его спины кто-то сказал мягким женским голосом:
- Не утруждайте себя. Вот я и здесь. Ну-с-с, с-с-сударь, что вам не спится?
Вот оно, подумал Транк, похолодел, помянул матушку и обернулся. Не имея ни малейшего представления, кто перед ним должен оказаться, как проверять того и требовать ли документы, он все же удивился черноволосой женщине в белом платье, ее несметной красоте и… как бы найти слово, которое в культуре вообще не используется, так как она создается и потребляется человечеством, которое вовсе не дивится этой своей черте - плотовитости, так как похоже было, что она просто пришла сюда той же дорогой, что и он, только не запачкала себе босые ноги, а не взялась ни откуда, или из воздуха и отбрасывает обыкновенную тень. Она не торопилась продолжать разговор, как и Транк, который также не имел понятия, как следует приветствовать таких важных лиц и что делать в ситуации, где тебя держит за горло страх, а на поле враги, которых не надо убить, а с которыми надо пообщаться. Много секунд он, неуклюже застывший, размышлял над этим последним вопросом, исследовал незнакомку и наконец поборол себя, улыбнувшись. И он надтреснуто сказал:
- Я пришел…
- Приветствую живца, - дама потерла подбородок, оценивая на вид самого Транка, - Не волнуйтесь, я тот, кого вы ждете, дорогуша, не так уж и долго, кстати. Такой наряд, - ослепительной красоты девушка развела руками, - чтобы не остаться незамеченным. В жизни я не такой смазливый, уж не надейтесь, - огорченный вздох вырвался из ее груди.
Вдруг это создание оказалось каким-то слишком быстрым образом на расстояние руки от Транка.
- Обличий много, а душа одна. Вот она.
С этими словами она откинула капюшон, открыв истрепанную русую голову, и взялась холодными белыми руками за его виски, заставив посмотреть прямо себе в глаза. С этого момента у Транка появились первые седые волосы. Откажемся описывать, что именно он там увидел, просто скажем лишь, что это стоило самого страшного и частого кошмара, в будущем, наравне с другими, более старыми, посещавшими его, а уж что там было показано что-то страшное, сомневаться не приходится, это могли быть отсветы адского огня, картины смерти, показ каких-то страшных мук методом наведение минутного гипноза или даже без гипноза.
Когда Транк в ужасе отшатнулся, забыв о скинутом капюшоне и больше не надевая его, чувствуя приятную свежесть ночи на затылке, то не сразу заметил, что перед ним стоит низкорослый вихрастый желтоглазый тип, противно ухмыляющийся, без бьяйте (пенсне), без тросточки, что странно, раскачивающийся на носочках и очень нервно вертящий цепочку от часов, что выглядело еще страннее. На плече у него лежало полусвернутое пальто жиденького цвета – как оно держалось, я не имею представления, ведь этот тип активно шевелился и даже дергал плечами, но оно и не думало поддаться силе тяготения ядра и оказаться на земле, наоборот, прицепилось к плечу словно прикованное, и этот факт неминуемо свидетельствовал о том, что Транк преуспел в своем тайном деле и вызвал на поляну лесу настоящего демона с какими-то неведомыми силами в кармане. Он был одет по-скромному, но с иголочки, как говорят. Не одет, а завернут. Не завернут, но покрыт. Томным кирпичным оттенком характеризовался его раздвоенный фрак, две створки которого встречались и были застегнуты прямехонько на месте небольшой, но заметной выпуклости живота, то ли подчеркивая это достоинство, то ли скрывая этот порок. Можно с достоверностью сообщить, что он был именно наряжен, при этом стоял как ни в чем не бывало в повседневной форме. Клерк, который хочет казаться денди. Чиновник, пытающийся представлять из себя картинку. Он был более сер, нежели блондин. Его голову, слегка погрязшую в наклоне, рассчитанном на таинственность и поддержание образа, конусовал изящный, если не сказать вертихвостный, но приплюснутый и явно очень тяжелый и давящий на его маленькую голову цилиндр, которым любовалась луна, заставляя его блистать в темноте. Имела место предстать в представлении и легковесная бабочка. Жилет, к сожалению, сморщился в виду пресловутой округлости. Низ же его женственного короткого, расширенного столпа и вовсе представлял из себя полную дань моде, но другого времени, чем наше, и вообще непонятно какому: черные панталоны и полосатые голубо-белые гольфы вкупе с башмаками, и не вполне сочетался с остальными использующимися напоказ вещами ни значением, ни цветом, ни формой. Не обделим вниманием и преброскую брошку, украшавшую левый верхний карман фрака, а именно непонятного металла конструкцию из черного стоячего кота с бантом на хвосте, раскинувшегося в размахе голубя, как бы съевшего фигуру первого, и трех тонких палок, одна из которых пронизывала их обоих в рост, а две другие в свою очередь пересекали ее саму: одна выше, другая ниже кота с голубем, и одна правым расширенным или расплющенным концом, а другая левым. Уши отличались полнотой и вытянутостью, а также внушительными мочками. Глава оказались желтые, безумные, но иногда задумчиво-теплые, когда угасали; именно они говорили вам, что перед вами не порождение природы, такое приятное создание, как homo, но существо другого разряда, более опасное и хитрое, злобное и обладающее сверхъестественными способностями - демон. В двух словах, субъект являлся смесью солидности, представительности, расторопности, спешки, суеты, хитрости, прямоты, некой внутренней ломкости, эффектности, непримечательности, пухлости и движения, тремора и осанки, меланхоликости и тревоги, пикирования и напряженности, эмоции, экспрессии лица и хладности изречений, как мы скоро убедимся. Ему можно было дать лет тридцать по самым придирчивым меркам, но этот факт компенсировала воистину гнусавая наружность. Брови постоянно вздернуты в самомнении, губы сжаты в той же черте характера, все некрасивое тщательно скрывается, подчеркивается подбородок и блеск широко открытых глаз, словно перед вами обыкновенный нарциссичный человек, а не исчадие тьмы.
Он похлопал Транка по плечам свободной кистей, подправил его воротник и бесхитростно представился. Голос его был похож на писк мыши, причем очень громкий по сравнению с транковским тихим тоном торопливый писк, будто дающийся из-под палки, насильно и с засеченным временем, с неизвестным акцентом, втягивающим многие слова в нос, рассекающий ночную холодную тишину, как хлыст в то время, как тембр Транка будто ласкал эту тишь. Дабы не прерываться во время дальнейшего повествования, скажем заранее, что Транк почти весь разговор простоял стоймя, вперив взор в сухую редкую околомогильную траву, настороженно исподтишка наблюдая за действиями демона-переговорщика, тот же либо нагло усиживался на tomb, либо наворачивал медленные круги вокруг него, либо тоже вставал рядом с ним, но компенсировал это активными движениями рук, либо уходил к полосе леса на несколько футов, либо останавливался прямо под луной, вытягивался и подолгу смотрел на нее, иногда удалялся от собеседника, иногда приближался вплотную, иногда был отчетливо пугающе виден жирный огонь его круто смотрящих глазищ, иногда он мелькал издалека. Демон был неусидчив, о чем-то нервничал, терся, чесался, совершал частые стычками носков с землей, был заметен тремор его голых, без перчаток, пальцев. Продолжаем. Итак, демон галантно представился:
- Я Азазель, мастер контрактов, на мне держится весь наш рынок душ, - его улыбка пыталась достигнуть огромных мочек обвисших ушей, - Вас же я знаю от корки до корки, - быстро сообщил он, видя, что Транк собирается сам себя представить, - сказал бы, даже лучше вас самих, уж извиняйте, если бы не помешала хроническая скромность, - здесь он как можно скромнее кашлянул, - Теперь, когда с приветствиями покончено, перейдем к делу. Жаль, я только что был таким смазливеньким… - он смахнул с себя и своего наряда несуществующую пыль, - зато этот образ более отождествляет мои наклонности, черты моего характера, осссобенности моего склада… неудивительно, что я такой урод сейчас, - странное хихиканье, -М-да… И зато вы убедились, что я не кое-кто, не какой-то прохожий, а тот, кто вам действительно нужен. Так оно у нас очень важное, не так ли? На кону, если не ошибаюсь, жизнь человека? Отвечайте быстрее, если не хотите остаться здесь до утра – ведь я ужасный болтун, если мне сразу не отвечают, я заговариваю l'acheteur до смерти… - подмигивание.
Транк собрался с духом и наконец молвил:
- Умоляю! Помогите дочери! Если бы у меня была хоть малейшая надежда, я бы не стал…
Он запнулся, боясь, что разозлит демона Азазеля, хотя тот и глазом не повел.
- Еще бы! - он вытащил великолепные золотые круглые часики из полосатого кармана брюк, открыл их, оказалось, что в них нет ничьего портрета, посмотрел время, несмотря на то, что они давно остановились, по-видимому, и стал активно вертеть их на весу за крючок, забыв про саму цепочку, - Ко мне по-другому и не обращаются! – здесь произошел еще один жест благодушия: он широко развел большими руками, - Беспросветная Безнадега, Удушающее Отчаяние, Абсолютный Тупик, Гибельная Пропасть, Ужасающая Лень, Замкнутый Круг – эти господа кормят меня. Давно с ними не встречался – замотался. Да и самих себя, в общем-то. Видел на днях мадам Безнадежность, так глазам не поверил, расплылась до кошмарных размеров, вы бы ее видели, еле передвигается, ей усовершенствовали трон в диван, а то ей бока стали колоть шипы по краям. Можете себе представить?! Ха-ха! Не сравнить с той грациозной, представительной женщиной, что она была когда-то… Признаюсь, у нас с ней в те времена кое-что намечалось… -да… Вот что делает со всеми хорошая жизнь – а как иначе, у нее ведь такие перспективы, такие возможности! Но я заболтался! Как вспомнил ее, так запамятовал, что у нас с вами… Ах да, у вас дочка умирает! Милаша Эларай… М-м-м… Красивое имя – «дарящая свет», или «поглощающая свет», или «лучезарная», я далек от этих названий.
- Прошу вас! Это Бич Распоясанных! Говорят…, - Транк, внимательно следящий за словами, стилем и поведением собеседника, перевел дух от этой мысли, - у нее осталось лишь пара недель…
- Ужасное дело, - демон отстраненно, любопытно осмотрелся и пробежал взглядом по полоске окружающего их леса, - Есть такая версия, что это божественное послание, мол, знаете, вас, людишек, титаны предупреждают, что не стоит проливать так много крови и так сотрясать землю топотом своих воинств. Но пробовали ли вы мятные пастилки?
- Что? – опешил Транк.
- Ладно-ладно, - Азазель расплылся во чертах и стал похож на откормленного кота в галстуке, - Вы обратились в ту аптеку. Помогу вам, чем смогу. Иначе на что же я главный торговец подземного царства? Что уж там, недаром же вы топали в эту глушь в своих царских сапожках, которые не такие уж и царские, кстати сказать, а очень уж даже грязноватые, скоро дыры пойдут, не то, что моя обувь.
Ни единого шевеления не происходило в окружающем их лесу, ни одного звука не вылетало за его предела на поляну, ни один сверчок не пролетел мимо, уханье совы и вой цикад оставляли лишь ждать их возникновения, все или спало, или замерло, прислушиваясь к переговорам демона и человека. Транк иногда кидал взор на черный, мутный, неясный в своей черноте лес, желая взглядом отдохнуть от навязчивой желтизны демоновских глаз, которые постоянно притягивали его, но не замечал признаков жизни, даже деревья словно бы перестали расти в эти торжественные минуты.
- Что же вы собираетесь делать? – Транк заметно приободрился.
- Ха! Закатаю рукава, запасусь снаряжением и ни пуха ни пера… Глаза боятся, руки делают. Так-то. В общем, считайте, крошка спасена. Ведь я настоящий добряк, люблю детей, особенно со светлыми волосами, - он подмигнул, зная, какого цвета волосы у малютки Эларай, - такого же цвета, как и ее душа, - Через пару дней ее щечки покроет румянец не хуже, чем окрас этого цветка, как его, - он щелкнул толстыми пальцами, обратив лик к луне, - розы, вскоре она забегает со смехом по своим зеленым покоям, украшенным звездным потолком (Транк вздрогнул – как мог Азазель узнать о такой подробности?), и вы забудете о болезни, как о страшном сне. Полный рай, как в те далекие волшебные дни, когда по всей вашей этой землишке ходили только голые красавцы и красавицы. Ясен ли вам наш прекрасный план? Кстати… А ваша мать та еще штучка, да? Не нужны вы ей были при ее никчемной жизни, а уж сейчас и подавно. Хотите знать, где она? А вы и бровью не вели на мамашиных похоронах. У нас могли быть большие надежды. Не бойтесь, не в нашей Независимой Организации. До нас не доросла. Ха! Безразличие к своему ребенку – разве это порок? Да это плевок в душу ада! мы детей терпеть не можем, а уж если они похожи на нас – жуть. Вы ловите мою мысль? Может, эта тетка, мать ваша, застряла на полпути. В чистилище, например. Жаль, мало грешила. А вот ваша жена, где же она, вот что интересно? То иной сорт цветочных растений. Знаете, я о ней не ведаю. А почему она не интересовалась детьми, раз была такая добрая? Ах, да, болела. Ха! Все добрые – слабые, знаете ли. Поэтому ли вы так крепки, поль Транк? Вы представляете, я даже не знаю, есть ли рай и бог – не принимайте меня за самого Диавола, пожалуйста, я не таков. Но с вашей женой – что уж там и говорить, все по-настоящему хорошее, что прибыло на вашу землю, должно непременно очень быстро вернуться в истоки, охраняемые ангелами. Возрадуйтесь. Это говорит о вашем хорошем вкусе – такой выбор женщины, или каким там она была существом. Нет, вам не прижилось в этом Черноводном. Большой дом, а бесполезный. Ха! Да и не в коня корм, если вы меня понимаете. В вас ведь царственной крови не больше чем на одну пятую, все остальное – обычная, красная. Дом ваш нынешний – проходной двор какой-то, ей-богу. О, вам там не дадут покоя. И кот его знает, какие зверства творились в ваших собственных покоях в до вашего venue, при прежних хозяевах, которых вы презираете. Травили, замышляли, убивали. Хорошие традиции. Черновод мог бы быть нашим оплотом на земле, чудесен в этом кровавом смысле. Насильно вас туда привезли, насильно держат, а в тех стенах что за жизнь? На виду у всех, как в самом небе, вы спите, ездите, отдыхаете. За вами следят сотни глаз – кто ж это вытерпит? Я вам сочувствую. Я тоже в некотором роде знатная персона в своем королевстве. И эти условия, ваши, сделались вдруг для того, кто привык оставаться за сценой, никого не трогать и не беспокоить понапрасну, взгляда почти не поднимать. Теперь вы балансируете, не менее рискуя сорваться, чем акробат на веревке во многих метрах высоты в цирке Галатео. Ужасны и их ужимки. Вы говорите свое важное слово по серьезному делу – а у них на это реакции, как у бумаги на воду. Это я о советниках. Мои метафоры делают мне честь! Зато потом ляпают: а не пересмотреть ли вам, поль, ваше решение? Но перед тем и другим дают день, словно чтобы дать вам насладиться неизвестностью и стыдом. А как смешно будет, если вас убьют революционеры! Учитывая, разумеется, что престол этот – не ваше место, не ваш выбор, не ваша синекура, не ваша, казалось бы, судьба. Злой, грубый перст судьбы – он сотворил совсем не то, что от него ждали! Задолжал полю Транку беззаботность, вольность, покой, веселье! Как странно, что такое нелюдимое, вроде бы лишнее создание было посажено над всеми головами и каждой, над сливками, тузами, рейтерами, супремниками, дворовыми, виталинами, отрепьем, гловерами, платочниками, собачниками! – Транк снова подивился, что демон осведомлен о том, какими способами в столице тайно называют дворян и народ, - Да, знаю я эти названия. Ей-богу, у вашего народца ужасная фантазия. Что можно говорить о мироздании, если мы не понимаем этого различия между назначением человека и его истым характером? Но, знаете лишь, от Судьбы, от Зла, от Смерти не уйдешь. Слышали такой рассказ? Один купец из Роменны пошел однажды на базар, там же его толкнула какая-то уродливая старуха, в которой он вдруг с ужасом распознал саму Смерть. Он оглянулся – никто более не смотрел со страхом на старуху, значит, подумал он, только я вижу ее, она пришла за мной. Не оборачиваясь более, он сбежал от нее и сбежал вскорости вообще из Роменны, ехал десять дней на лучших лошадях и оказался за много лиг от Роменны и Смерти, в Триварандруме. Поселился там и вот, не прошло и дня, как открылась дверь в его коморку, где он, на кровати, сидел, свернувшись и дрожа всем телом, и вошла та самая старуха. Купец внезапно успокоился и принял судьбу как должное. Старуха же Смерть очень сильна удивилась, она сказала: я вижу тебя уже во второй раз! Разве это не удивительно, что мы встретились в Роменне, когда нам назначено было здесь? Вот так-то. Ну хорошо, пора продолжать наш скучноватый разговор. Нет, подождем немного. Хочу порассказать вам о себе. У меня, знаете ли, тоже была тяжелая судьба, тяжеленькая. Я, между прочим, был главарем мафии. Это моя земная личина, этот незамысловатый мой видок. Я любил моду и одежду… всякие там финтифлюшки и, главное, золото. Обожал золото. Подо мной ходили все воры Шертонуна. Я утопал в роскоши. Знаете, почему? В свое время заключил сделочку с демоном, не позавидуешь. Десять лет никто меня не трогал, я все поднимался и поднимался вверх, по линии успеха. Он, тот демон, был мрачный и недовольный, так что вам со мной повезло. Демоны – жуткие гады, даже меня некоторые раздражают. Но меня мучила совесть. А может, и вовсе нет. Это было лет триста назад. Я успел отвыкнуть от золота, зато стал вторым лицом в Независимой Организации. Дельно. Пока я спокоен, хоть мой пост не легок. Таскаться за душами погрязших людей, общаться с ними каждую ночь, терпеть их заносчивость и плохой вкус – такого я не пожелал бы и Мульциберу. И, главное, видеть, как из года в год, из века в век повторяются те же истории, те же мелочи и желания расквашивают людишек, тем же страхам они подчинены. Это так скучно, но и интересно – следить за людьми. Особенно я люблю сделки из-за неразделенной любви. Сколько очкариков поэтому стали иметь прекрасных жен! Наше дело. Мы улучшаем жизнь людишек, правда, делаем это исключительно из-за жажды свежих человеческих душ, коими питается моя Всеобщая молотильня. Вот взять вас – вы слабая душонка, не выносите смертей и болезней, подвержены большим чувствам, страху и любви. Казалось бы, что с вас взять Аду? Но такие нам и нужны. Вскоре после пыточек они становятся палачами, а на этих и строится наша система. Я забыл тему нашей милой беседы. Что там было, постоянно забываю… Ах, жуткая болезнь, великое спасение невинного ребенка. Так вам все ясно? – Азазель холодно уставился прямо в лицо Транку.
- А взамен? – сказал Транк, стараясь не глядеть в желтые хищные глаза.
- Ха-ха! – демон окинул придирчивым, но восхищенным взором собеседника от макушки до пят, - А вы не плохо осведомлены о процессе. Пока я не вправе требовать ни дракончика, но однажды придется заплатить. Это к сожалению нерушимое условие любого договора. За все надо платить, как Содом и Гоморра… нет, плохой пример. Но все равно, помните эту историю? Бог сказал им, что если в них найдется хоть десяток праведников, он их пощадит. Но никого не нашлось, и теперь нам дан урок, что нужно всегда иметь про запас хотя бы чертову дюжину добряков и священников. Так платить вы должны даже за пуговицу. Это я так считаю, ну, да я торговец. Придет день, и мы отправим за вами посланника, вы его узнаете. Но не печальтесь – для вас найдется парочка курортов… к тому же выбора у вас нет ни малейшего. Все ясно? Все совершенно? Что во имя ее исцеления вы отдаете моему хозяину и королю свою бедную душу на растерзание и вечные муки?
- Сколько у меня времени? Десять лет? – молвил Транк, ничуть не разделяя радости своей компании.
- Ого! – снова оживился Азазель, - Может, нам поменяться местами? От вас ничего не ускользает. Вы как хранитель наших сокровищ, Мульцибер. У него на один твой звук готов десяток вопросов. Подтверждение от регента есть? Неужели вновь за вознаграждением? А может после обеда придете? Почему бы вообще не перенести визит? Когда вы виделись с регентом? Какого цвета у вас чулки? А, может, лучше вы умрете? Чудак! Так... Но имеет полнейшую дисгармонию во чертах, так сказать... Ну просто куртуазное рыло. Полный антраш! Да, совершенно верно. Мы называем этот срок «холодная десятка». Счастливая, спокойная жизнь, ну или какая она там у вас. За это мы не отвечаем. Так что, сделка? – демон выпятил лапищу.
- Подождите, а что же вы мне дадите? Мазь, снадобье? – ведь тот ничего не дал, никакого предмета, никакой щепки.
- А что вы хотите, таблетки на ночь? – демон нехотя отстранился, - Не люблю так эту ироничность, весь этот черный дурацкий юмор – отсюда прямой путь к нигилизму, а там уж и в себя перестаешь верить. Но распирает, однако ж. Не будьте человеком пассионарного состояния ума. У нас в резервах другие средства. Мы действуем э-фе-мер-но. Понимаете вы меня, чудак? Отсюда вы не унесете ничего, кроме того, что уже предусмотрительно принесли, для нашей встречи, не будем оглашать, какая это дрянь, и веры. Придется положиться на слово. Выбора нет. Нет его. А теперь отвечайте немедленно, время-то подпирает, не думайте, что вы мне настолько противны, а то чую петухов, а клиент все растет за эту ночь: сделка или нет? Да или нет? – требовательный щелчок часов.
- Согласен. Сделка, - Транк сдался его заграничному напору.
- Прекрасно. Скрепим слова поцелуем, - Азазель спрятал свои вечные часы и приблизился вплотную.
- Как это – поцелуем?
- Ничего не поделаешь. Обряд.
Азазель обдал Транка теплым человеческим дыханием, и тот зажмурился, однако демон так и не коснулся его губ. Но произошло другое: упали демонские слова:
- Чуть не забыл.
У Транка сжалось сердце – он-то по наивности решил, что сейчас все кончится.
- Что еще? – проблеял он, с ненавистью открывая глаза, пытаясь сохранять неприступный вид и внутри съежившись.
- Без паники, парниша. Всего лишь одно маленькое лишнее дело, по своей собственной инициативе, так сказать, - подмигивание, - Прошу только выслушать, а там как сами решите, мой господин, кто из нас все-таки правитель провинции? Уж точно не я со своими часами.
Транк, приготовившись ко всему, подумал, что для такого существа тот слишком толерантен.
- А как же без толики дипломатии, когда имеешь дело с людьми? Вы же взрывчатые, как старые звезды, - пофыркивание в явном невосхищение людскими особенностями характера, - вообще не люблю людишек. Я где-то еще при живой жизни читал книжку с афоризмами о дружбе и прочитал «Люди как правило, друг друга заслуживают». Совершенно согласен с писателем. Люди заслуживают только гадкого, то есть, себе подобных. Вспомнить хоть Каина и Авеля. Непонятно, зачем были братьями, если поссорились из-за ерунды? Ну ведь из-за ерунды, а! Ну вот что там было? Земля? Папаша одного похвалил, а другого оставил в цыпках. Это моя гипербола, ха! Этот бог – наши ребята смеются над историями с его участиями. По секрету, мы сами считаем, -он попытался подтянуться к уху Транка, - что он на самом деле существует, - он упал обратно в свой рост, - Хотя нет, серьезное это дело – ревность. Трагичное. Я ревную к этой луне, потому она сияет лучше моего парадного костюма. Нет, не ерунда. Однако быть братьями – больше. С-с-святое дело. К сожалению, я сам убил своего брата, - он снял свой тяжелый цилиндр и положил его возле могилы, не заботясь о его чистоте, - Он мне до сих пор не нравится. Так надо же случиться такой шутке – он живет в аду, в нескольких лигах от меня! Какое коварство от судьбы! М-да. Почему вы не в восторге от Флориана?
- Зачем такой вопрос? – вновь удивился Транк.
- Да речь-то пойдет о нем, - улыбнулся Азазель.
«Всегда знал, что он принесет мне беду», - подумал в отчаянии и огорчении Транк.
- Не беду, а наоборот, - Азазель предупреждающе вскинул палец, -Но вы собираетесь отвечать?
- Вы сказали, что знаете меня от корки до корки. Сами мне скажите, - пожал плечами Андрил Транк.
- Вы знаете, у нас кончается время. Петухи, гады, с-с-собаки этакие. Прос-с-стите.Это впрочем не так уж и важно – да и вы не из тех, кому надо подавать причины для ненависти. По крайней мере, вас сделает время таким, хоть вы пока о себе такого не думаете. С-с-стараетесь не думать. А вообще-то, очень интересная казуистика случилась у вас с юным сыночком. В чем проблема? Откройтесь мне. Что вас мучает? Мне надоело говорить одному. Просто стыдно. И вдруг, к тому же, я ошибусь, как бестактно будет, хоть мы по разную сторону многих границ и этого ничто не ус-с-сугубит. Давайте, потрудитесь с речью, тренируйтесь. Важному сану, как у вас, вообще не подобает не уметь высказывать свои мысли. Книжек бы вы побольше читали, а не рубились на холодном оружие долгими днями. Ну, я жду, - демон спрятал лапы в карманы роскошного фрака.
- Я… я все никак не могу его полюбить, из-за его… странностей, - язык Транка двигался очень неохотно.
- Странностей! Скажете тоже. Да ведь здесь, чую, не мелочи, не привычки, что рождаются у каждого, кто имеет руки, ноги и голову с нервами. Тут характер! Сама жизнь, сами принципы! Да, малышу всего шесть лет, но не он ли это недавно проник в кухмистерскую и перерубил дверцой шеи живым цыплятам? Шести штукам? Вот так странность! Странно, что живые цыплята не были доставлены ко двору уже того, мертвяками. Или так лучше свежесть сохраняется, или что? Отвык я от человечьего быта, - Азазель провел пухлой рукой по узкому лбу, чуть не скинув при этом цилиндр.
- Он так жесток. Он воткнул няне чернильное перо в ладонь за уроками, и не признается, почему. Может быть, она ему надоела. Признаться, она и мне не это, того, ну не нравилась, - Азазель сел на могилу, и в руках у него ниоткуда взялось вот что: огромный, на двоих, бутерброд с колбасой и двумя кругляшами огурцов сверху в одной лапе и большая чашка с узором и дымящим чаем в другой. Полагаю, вы знаете, к чему все эти приготовления. Платок сам лег демону на грудь и ласково обвязал его шею. Азазель стал активно слушать и пировать. Он ел и пил, пока Транк говорил, когда же его незамысловатая речь закончилась, все это исчезло, - Хмм. Дальше. Ээ. Он, ммм, не ценит драгоценностей, которые не принадлежат ему и не нравятся ему, а те, которые покрасивее, но все равно не его, - стремится завладеть ими. А если ему не дают, он как бы требует подать ему бумагу, чтоб он мог расписаться в указе казнить этого человека, который не делится, и чаще всего, это, конечно, попадаются дети. Ему в этом, конечно, это, отказывают, но тогда он бьется в истерике и бьет всех, кто подходит к нему, чтоб успокоить. Если, хммм, ему повезет, он не только истерит, но и ломает эту вещь. На его счету уже как бы несколько трупов – собак и кошек, птиц и насекомых. Он режет их это, этими кинжалами, понимаете? Он пока еще не знает, что есть яд. Если на глаза ему попадется слуга, это он заставляет того сесть на колени и бьет ногой или режет волосы, просто так, ради удовольствия. Вот, если он замечает, что кто-то из детей на качелях, он подкрадывается и того, скидывает того оземь. Он ну очень плохо обходится со всеми. Для него привычка плевать в морду советникам. Да, кммм. ( - Побыстрее, побыстрее, - шептал с полными щеками демон. Транк не обращал на него внимания, он будто говорил сам с собой, и никогда еще в жизни он не извергал столько предложений подряд.) Он, кхм, сметает книги в своей библиотеке и тут же отдает распоряжение убрать их, а если какая-то окажется не на своем месте, берет скакалку, которую всегда носит в кармане, и хлестает сортировщика, а он как бы очень хорошо знает план расположения всех книг, он хорошо читает, взахлеб. Кхмм. Что еще? Он может легко подкинуть зажженную спичку на ковер в любой гостиной и не сразу убегает, а смотрит на это зарождающееся пламя. Он любит насобирать камней и швыряет их в парк, в людей, забравшись на балкон. За обедам не дает покоя слугам, опрокидывая, специально, стаканы и тарелки или даже становится на стул и поливает их головы едой и питьем. Все это делает… того, мое дитя. Он не с кем не дружит, никто ему не хозяин, и только к сестре своей если прикасается, то непременно с нежностью, то обнимет ее, то поцелует, то погладит. Читает ей все свои книги, постоянно. Только зачем, она ведь не понимает, как и он, их, это ведь такие… тяжелые книги, научные, по истории, по философии, по анатомии. Даже я их не понимаю. Сказок не любит и дерет их в клочья. Причесывает ее золотые волосики, дарит ей игрушки, играет с ней. Только не нравится мне, когда он над ее кроваткой подолгу зависает, как… ну, в общем, как краб какой-то, так-то… если она заплачет, сразу ее водой обливает. Не знает, чует родное, что ли. Как же его ненавидят все в замке, боятся, только время, когда он с сестрой или с книгами, для них спасенье. Я отчаялся с ним иметь всякий разговор. Я, признаться, тоже не люблю его общество. Не знаю, что из него вырастет, не знаю, как это исправить и кто в этом виноват.
- Так надо было любить его? Надо было, надо было. Мне кажется, все беды от недостатка нежности, независимо от того, бедный ты или богач, - пожал узкими плечами демон Азазель, надевая тяжелый цилиндр и вставая с камня.
- Ваше мнение многого стоит, - Транк почти начал наклонять голову в бессознательном поклоне.
- Жаль, мой хозяин, регент, так не с-с-с-считает. Он иногда бывает резок, - Азазель печально и сокровенно опустил голову, опять чуть не уронив шляпу, - Он слишком переутомлен в последнее время, но я люблю его. Мне нельзя об этом говорить, не заставляйте меня. Хорошо, скажу. Это не Вирра, а регент. Мало кто из нас имеет дело с самим диаволом. Он так темен и зол, что даже демоны от его ауры устают. Впрочем, не отвлекайте меня. А лучше мне скажете прямо, как вы и любите, много времени вы уделяли первому ребенку?
Транк подумал и сказал:
- Нет.
- Вот.
- Я был очень, очень занят. Этот переезд утомил меня. И атмосфера так гнетуща там, у меня дома. Очень много было просьб, каких-то насущных операций, допекали они меня, видимо, желали узнать получше, приноровится к ходу моих мыслей. А потом родилась Эларай, и… умерла жена моя. И я был в смятенье и тоже не занимался им, как следует.
«А он малодушный, - подумал демон, - но в данный момент и при этих обстоятельствах это довольно простительно. Главное, чтобы он согласился. Нам нужен этот мальчик. А потом, главное, чтобы через двенадцать лет камера номер семьдесят один была пуста»
- Но им занимались тетки, - заметил он вслух.
- Но какие! У меня же… деньги. Я нанял лучших.
- Эх вы, - Азазель покачал головой и посмотрел на луну, словно ища в ней той же строгой реакции.
- Послушайте, не надо этих… порицаний… лучше, - Транк чуть не задыхался от гнева, несмотря на значимость персоны, что перед ним стояла, и что с ним редко бывает, ибо его покров редко нарушает сильная рябь, - Это моя семья. Почему это вы его забрать хотите, как свинью на закланье? Почему? Потому, что он так жесток?
- О нет, что вы. Это было бы глупо. Наша, это, задача как раз в том этом и состоит, чтобы оставить как так это как бы кхм-кхм можно больше этого зла на этой земле. Не вашего ума это дело, говорю вам. А вам-то что? Избавитесь от сыночка. Ха-ха, у нас он проявит способности в самой красе! У нас ему и место, не обижайтесь. Это ведь вы и виноваты. Испортили такое чадо. Тварь живая не может без доброго слова. Няньки! Экое дело. Чужие руки. Кто знает, может они его ни взглядом теплым не одарили, ничего. Воспитание превращается в ничто без любви, без ласки. Короче, мой милый друг, забудем. Что было, того не изменить никак, ни щипцами, ни подушками. Это такая пословица, только что придумал. Тем более, что по большему счету мне безразлична его судьба, если говорить начистоту, простите. Так-с, а время-то не терпит. Рады бы от него избавиться, навсегда? Если так, а это так, не без радости предлагаю вторую часть сделки. Дела будут обстоять так: утром вы сына в постели не обнаружите. Он бесшумно исчезнет. А вы – только подумайте – получите почти вторую холодную десятку, точнее, ее половину, какая разница, мы же не так уж и щ-щ-щепетильны, да? - вдобавок к обещанному сроку. Пять лишних лет на дороге просто так не валяются. особенно, в нашем мире, с которым мы сносимся. Какой я стал циник, какой темный у меня стал взгляд на все! Это ведь ужасно? – Азазель стукнул себя по голове и по груди, - Даже мне обидно. В итоге – тут не надо быть хорошим счетоводом – пятнадцать холодных лет ваши. Увидеть, как бутон распустится и превратиться в томную красотку-барышню, отбиваться от поклонников, будьте уверены – так оно и вывернется, но сдать ее на руки одному из них, чтобы не оставлять сиротой в грядущий неминуемый день… Разве это не с-с-стоит какого-то маленького молчаливого злого мальчишки?
- Что же с ним станется? – Транк колебался.
- Не ваша забота, пардонте. Мы сами прекрасно о нем позаботимся, с-с-сударь. Если ваше молчание свидетельствует о том, что в ваших глубинах подали голос начала добра - брр! – то вспомните – пятерка стынет! – активно завертелась бедная цепочка, - Меньше мыслей, размышлять - последнее дело!
- Хорошо, хорошо… Я снова согласен, - что-то шевельнулось в его душе, но он не понял, что именно.
- Нет, не слишком вы любите сына, - Азазель вздохнул с облегчением, - Впрочем, это нам на руку. Считайте, он станет подопытным маленьким кроликом. Больше ничего сказать не могу. Итак… простите за эту задержку.
Азазель быстро налетел и одарил клиента смачным поцелуем. Свершилось.
- А сейчас, увы, нам придется расстаться. Пожалуйста и спасибо – и хорошо провести эти пятнадцать долгих лет. Крошке привет. До встречи, -он уже взмахнул краями фрака, намереваясь эффектно удалиться, но Транк остановил его.
- Подождите! Позвольте один вопрос, - Транк немного колебался, прежде чем задал его, - Бог есть?
- О! Не стоит задавать вопрос такому схоласту, как я, однако отчего это невозможно, чтоб я таинственно воскликнул: Бог во всем, - демон неожиданно наклонился и потрогал росистую траву, - Даже во мне. Он и есть все. Уревуар, месьё. Это фин. Что еще? Пару слов о грядущем? Пожалуйста! Вы больше никогда не будете один, у вас остается дочь. Эларай, ее благополучие, здоровье и счастье – вот почему вы здесь сейчас стоите и повод того, на что пойдете в будущем. Она вам будем лучшим единственным другом и, кроме нее вы больше не поцелуете другую женщину. Вы будете думать о ней ежесекундно. Причина, по которой вы не захотите платить долг, то есть спускаться в ад, конечно, страх, но еще и безграничное ваше желание оставаться с ней, отдавать ей самое лучшее, ограждать ее от мерзости жизни, ибо не придет такой день, по истечении которого вы сможете ей налюбоваться и утолить свою родительскую любовь. Эти года пройдут для вас как один счастливый миг, прошу заметить, только если вы не будете морочить себя мыслями о нас и о том, как избежать нашей всеобщей Молотильни. Сразу говорю, для дочери вашей расти и переживать детство будет очень мимолетно, ибо легко и увлекательно. Она же станет такой доброй, будто добра за двоих – за себя и за неудачного братца Флориана, это главное. Я веду к тому ,что она превратиться в умную, благородную, смелую, глубоко религиозную, скромную, ранимую, честную, ответственную, меланхоличную девушку. Ее дух, рожденный, видимо, под счастливой звездой, обойдут пороки и злоба, лицемерие и гордыня, эгоизм и расчетливость. О другом. Конечно, вы больше не женитесь. И конечно, вы больше не покинете пределы этого замка – вашей тюрьмы. По крайней мере это прогноз на десяток лет. Дальнейшее от теряется, увы, но и того достаточно. Итак, возвращайтесь через темный лес в свой Черноводный и, прикрыв глаза вуалью предстоящей радости за дочь, не печальтесь по сыну. Обнаружьте, как болезнь отступила, пугаясь младенческой чистоты своей жертвы, и отпустила ее как по щелчку. Ибо так должно и быть. Совет на оставшееся время до нашей следующей встречи, а уж она, извиняйте, состоится в несколько других рамках. Совет… держать себя в руках. Не нервничайте, не беспокойтесь о судьбе, не помышляйте о побеге, все состоится, что бы вы не делали, так или иначе, это не моя философия, друг мой. Я не замешан в вашей беде. Да и даже мой хозяин, не Вирра, а регент, тоже. Это все Судьба, видите ли, пакостная особа, все ей чего-то должны. Но я с ней не знаком лично, она к нам не заглядывает, вообще, никто не знает, где она находится, может быть, у нее вообще нет дома, как у других тварей, а она только с большой скоростью перемещается от одного к другому, здесь наддала соли, там прибавила огонька. Стерва, а? Что же это Луна такая круглая, как… как я не знаю кто, как мои зрачки. Что ж это меня, как последнего кулягу, несет торпедой с одной глупости на другую! Нервничаю, очевидно. Но все удачно свершилось. Значит, всех конфет, всего. Ха, я не проводник благ, а торговка пельменями. Не могу все проститься. Вы знаете, я ведь не хотел своей работы... Дело в том, что я много грешил в свое время, был намного крепче вас, так сказать, завтрашнего, а и вы-то не пирожное. А как попал в нашу всеобщую молотильню, решил пробиваться на верхи. Там же предлагают так: тебя или ты. Вот я и... Ну уж нестерпимо было. Ну, да вы узнаете. А как сейчас вдруг застопорился – смотрю и понимаю, что вот было бы здорово, если б мой кабинет кто другой занимал! А в нашем мире разве судьба от нас зависит? В нашем, так мы говорим, – а есть другие? Ну вот, смотрите – разнюнькался. Я когда-то знал все столицы, как вам? А? Стойте! А не лучше ли увидеть вам нашу Независимую Организацию своими же глазами, изнутри, а, голубчик вы мой? Тогда вы точно не забудете эту ночь!
С этими пугающими словами демон и вправду взялся за локоть Транка, щелкнул пальцами – и глаза человека захлопнулись сами собой, в голове его помутилось, он вдруг в секунду оказался мишенью буйного порыва ветра, и из-за того он не мог ни открыть глаз, ни почувствовать, что его тяжелые сапоги оторвались от лесной земли целых несколько секунд; но затем ветер стих, но все равно его продирал острый морозец, то ли от близкого соседства Азазеля, то ли, как он сейчас не преминет убедиться, оттого, что находился в открытом воздухе в тысячах и тысячах не то что метров, но лиг от поляны, где только что спокойно стоял.
Они, иждивенец ада и простой человек, владеющий судьбами на поверхности земли, чуть не врезались головой в рваные тучи.
Когда Транк осознал, что болтается в темном ночном эфире наподобие мошек, луны и звезд, и самих туч, которые первыми настигли его испуганный взгляд, он в приступе мимолетного безумия стал выделываться и бешено колотиться о ничего всеми конечностями и неконечностями, за исключением руки, в которую вцепился или которая сама вцепился в лапищу демона, благодаря кому они не испытывали ни малейшего притяжения к земной коре, отталкивания от нее же, никаких сдвигов и движений, и который сохранял весьма удовлетворенную мину, которую увидав, Транк бы обиделся из-за ее явно безучастного и даже насмешливого выражения. Итак, они застряли на пол пути между домом и его спутником, наглухо, намертво, вмиг поднявшиеся и более никуда не спешащие. Видимо, виновник взлета дал возможность своему собеседнику освоиться с новым пространством и кинуть взгляд на черные, но где-то посеребренные светилом полуночи, не совсем родные Транку, места, застывшие далеко под подошвами его сапог. Эти места представляли собой скопище тео-мартелльских частых уличных огней, вместе образующие отнюдь не круг, не квадрат, а какую-то улитку, пригревшуюся у матового темного полотна моря, уводившего весь левый горизонт в небытие, совершенно неслышимого и недвижимого; пропасти вокруг спящего города, поглощающие его со всех сторон – леса, спрятавшие в недрах неразличимые деревушки; серые растекшиеся предгорья вдали, также поглощенные мраком. Однако насладиться сиим необыкновенным ночным зрелищем, шанс полюбоваться которым выпадает только птицам и дворянским баллонам, Транк уж никак не мог в полной мере – слишком он был поглощен своим страхом внезапного возвышения и возможного падения, и дергался на месте, и крутил головой и выдувал и втягивал воздух, целых полминуты без передышки. И вдруг так же, как только что его заставили стать невесомым, сейчас Транка вновь постигла удивительная сила демона, остановив все его беспорядочные движения и сделав его совершенно недвижимым, будто связанным невидимыми крепчайшими веревками.
- Да вы успокойтесь, друг мой пугливый, - заговорил спокойнейше мэтр Азазель, - по всему видно, что вы не привыкли общаться с персонами по-настоящему могущественными. С кем не бывает оказаться на такой высоте? Обычное длело! М-да, - заметил он, наклоняя голову и осуждающе окатывая властным взглядом землю, - Ох и глушь приютила вашу столицу. Итак. Это я показал вам фокус на память, чтобы вы не сомневались в моих способностях, а сейчас, если мой господин не возражает, мы сиганем в мою клетку.
После этой быстро сказанной фразы они начали падать со всей стремительностью тяжелых тел. Транк мчался вертикальным паровозом на шпиль Сьютандонского собора, а кричать не мог, но очень хотел. Очи его снова как заведенные захлопнулись. И через короткий миг ноги Транка опустились на пол – он подумал, что они с демоном-виртуозом не разбились, а трепетно заземлились и теперь стоят на мостовой. Но вот у самого уха раздался самодовольный глас его странного спутника:
- Начало – конец для тех, кто идет с конца. Мы на месте. Вы целы. Я, кстати, тоже. Очи, лицезрейте!
Тут веки Транка разверзлись, разворотились, и он увидел следующую поразительную картину, тоже вынутую из грядущих его кошмаров. Песчаные красные поля. Бурый воздух, без небес, светил и потолка, как в пещере. Кругом барханы, торчат какие-то громадные собранные, а не потрепанные, деревья, все кругом так необыкновенно и мрачно красно, что вы мне просто не поверите, однако я – лишь летописец тех подземных и наземных событий. Поля, поля, на виски Транка давит целый ад. Видение его застилает едкая пыль, он пытается рукавами заслониться от нее и от всего, что видит, хоть не видит ничего особенного по-настоящему, до его смущенного сознания доносятся только обрывки никогда не прекращающейся речи Азазеля:
меня… безумства…а… сидит…документики… чай…тепло… как же так?.. вытерплю»
Но он не обращает на это все внимания, ни пока стоит на одном месте после приземления, ни с началом другого полета, теперь горизонтального, поскольку резко упал духом, почуяв место, где находился.
«Сейчас…знакомый…черный Мор…вперед»
Транк не заметил, как начал двигаться по этой пустыне, но с каждым метром, не пройденным, а пролетенным, к его ногам будто привязывали все новые тяжелейшие кандалы. Они пролетали с большой скоростью над землею, не голой, а укрытой обломками, вещами, одеждой, кольцами, ветками, стульями, бутылками, чашками, очками, карандашами, платьями, бусами, кувшинами, лампами, книгами, всем тем нечто, что когда-то дышало человеческим бытом и которое ветер и не думал поднимать и уносить, а которое лежит, где его положили, прикрепленное пеплом и черной пылью, что закрывала предметы во многих и многих местах. В мгновение ока путники достигли одинокой фигуры из всадника и лошади таких размеров, что вам станет плохо, если я о них заикнусь. Но все же я это сделаю, ибо, укрывая что-то от суда читателя, не достигнешь венков ни успеха среди публики, ни удовлетворения писательского. Пять Транков ровно умещалось от копыт лошади до конца головы всадника, и семь его же ростов от носа животного до хвоста, при условии, что Транк отличался статностью и длинностью и имел недурной taille. И вот что она собой представляла: маленький по сравнению с крупом животного скелет наездника и scheletro vivente собственно коня, оба неприглядные, ужасающие, мрачные, дикие и обтянутые ворсом, с черными, почти синими развеянными гривами, причем, у жокея волосы на голове собрались в не меньшую кучу, чем у зверя в хвосте. На черепе его Транк увидал лишай, он прогнивал. Без седла, без уздечек, естественно, без одежды, лицо и морда скрыты волосами, бывший человеком или чем-то подобным, сидит прямо, как влепленным в лошадиный позвоночник, длинные тонкие руки-кости смирно держат у вывернутого живота какую-то белую детскую куклу. Конь повесил огромную голову и свел все пары ног. Ни он, ни Мор, а это именно эта всемирно известная личность, воплощение одной из ужаснейших бед, не смотрят на путников и не замечают их, не двигаются, и только листья кружатся вокруг этой гнилой пары, сорванные с гигантской аллеи рядом с бугорком, где они торчали. Цвета листьев, воздуха, объектов постоянно менялись от солнечного желтого к черному могильному, все в рыжем спектре. Лошадь Мора, уж не знаю, как ее звать, вдруг тряхнула головой и заржала, да так, что пошло теплое эхо, сам он пошевелил шеей, словно захотел оглянуться на проходивших или пролетавших, отчего у Транка, не столь толстокожего, как вы могли подумать, подверженного в эту минуту ужасу, чуть не пошевелись волосы по всему телу. Однако не успел он встретиться взглядом с пустыми его страшными глазницами, как они с Азазелем были уже у другой адской достопримечательности. Демон ни на минуту не выпускал Транка из клешней и заставлял их мощью, данной, по-видимому, дьяволом, перемещаться по многим уголкам рыжей обширной пещеры. Транк для себя превратился в бесформенную игрушку, бесчувственную, в состоянии лишь удивляться и пугаться, испытывать постоянный, навящевый, как сонливость, агонистически медлительный страх. Им завладела какая-то странная, никогда им не испытываемая подавленность. Он почти не отдавал себе отчет в том, что сейчас он чудовищно устал и обессилил. Тоска, даже брезгливость, уныние – все эти чувства будто кружились над его головой и стрелами протыкали череп. Также сердце сжала, как в кулак, жалость к себе и всему. Он, однако, способен был еще ощущать слезливость и почти мучительную душевную и головную боль. Он ни о чем другом не думал, как о том, что всего того, что он видит, не может быть ни в его жизни, ни в чьей-либо другой; Транк говорил все про себя, что это, что я вижу, почему я лечу за руку с гнусным жаргонщиком, в то время как должен возвращаться в нелюбимый дом, почти счастливый и не такой бледный. Все это действо он начал принимать за фантастический гипноз.
А Азазель все тарахтел:
- Он не в хорошем настроении, Мор, подумаешь, что не приветствовал нас. Мы лучше найдем господ. Он слишком устал. Видите ли, Бич Распоясанных – это он, Чума, иными словами, сейчас именно он квартирует в вашем Тиадельфусе и собирает свой урожай. Вспомните, как много жертв он оставил за собой и поймите, что ему в тягость даже сидеть на Велемире, его любимом коне. Здесь у нас не отдохнешь, здесь, в Молотильне, все постоянно запряжены в дело, все работают, все трудятся, все тут и существуют только ради общего дела – сотворения Всемирного Зла, превращения всего во тьму, сокращения света и добра. Да здравствует Зло! Пусть процветает Гибель! Приветствуем тебя, Смерть! Дорогу Боли! Ужас наступает! А этот Мор, он и в лучшие времена редко улыбался, это всадник Апокал… апо… Судного дня, конца света. Сейчас он отсыпается перед работой, что ему предстоит сделать.
Ветер стих, каждое слово демона отдавалось гулом в транковской голове, которая вдруг принялась очень колко побаливать, видимо, сговорившись с животом, который потяжелел и тоже приносил некое неудобство, будто его вспороли и кладут туда что-то мерзское, как глина; и большой обеспокоенностью в душе Транка, не привыкшего посещать подобные места и не верующий в то, что они существуют: половину этих слов он пытался не понимать, что понял – пытался сразу же отсеять из мозга как дурное и ненужное, и крайне нерациональное.
- Он не дурак, - продолжал Азазель, - но ленив, ленится даже говорить, молчание же страшно, здесь его все боятся, хотя с библейских времен он не произнес ни слова. Сменить бы ему свою дохлую лошаденку, - в этот момент Транка до костей пробрало далекое, но громкое ужасное ржание лошади-мертвеца, - Ничего, ничего, пусть оскорбиться немного, - сказал бесстрашный демон, - Она на прошлой недели мне копытом в хвос… то есть, никуда, никуда, отличная лошаденка, если и поддала лихого, то по задней части конструкции моего корпуса. Довольно с этого Мора и его дикой питомицы, едем дальше. Счастливы вы, бегло осматривая дворец Воровства, статьи, к нам неприменимой, ибо мои часы достались мне от деда, которого я убил ружьем за обедом. Как видите, он похож на Дворец Альдрас, этот дворец какой-то богоматери, не помню какой-то, но точно знаю, что богоматерь присутствует. Наш же дворец выполнен целиком из человеческих костей, витража нет, вместо него дыра, рядом кладбище. Рассказать вам о нашем брате – демоне? Расскажу, раз вы такой нелюбопытный товарищ, какой толк рассказывать что-то любопытным? Все нужно делать наоборот, иначе пропадает смысл. Так, значит, есть несколько видов демонов, но, стоп, мне нельзя говорить о таких вещах с людишками… что же делать, так чешется язык. Ну и ладно, раздражу регента своим неповиновением! Демонов есть несколько видов: одни – слуги, другие - королевские приближенные, графы – аристократы. Людей, что попали к нам в этот всей чертог, мы, уж будьте любезны, пытаем всеми и всякими мерзкими способами, затем мы предлагаем им стать еще не слугой, но уже не разделочным мясом – самими пытателями, все в конце концов соглашаются. Тех людишек, что нам надоели, мы кидаем в геенну, если грубо говорить. Затем мы выбираем добротных слуг, а пытатели, что прославились успехом, становятся аристократами. Король захватывает власть поединками, сколько себя помню, а я живу лет триста, он у нас не менялся. Вирра, диавол, одобряет кандидатуру короля. Как вы, возможно, заметили, я обладаю необыкновенными силами. Каждый аристократ получает от Вирры этот подарок, у всех он одинаков, он, видно, задумал это, чтобы мы не передрались. Держит нашу честь. Мы умеем управлять материями, читать мысли, становиться легче воздуха, дышать в воде, исчезать и появляться, когда хочешь! Но все это нам не надо, ведь эти силы распространяются на поверхности, у нас все другое, мы вертимся под ней. Поэтому мы также можем вызывать боль, не госпожу Боль, а боль в сердце, ребрах, коленках, мутить рассудок, злить, угрожать, бахвалиться. Кроме того, что зло сильней любой силы – добра, любви, храбрости, веры, здоровья, красоты, правды, времени, все демоны сильны и злы, причем чем сильней демон, тем злей, и тем паче злее, чем слабей. Безрадостная картина, не так ли? Но не для меня, ведь я второе лицо в государстве. Глава торговли, ха! Но лучше бы был секретарем, это спокойней. Но секретарь у Астарота, короля нашего, уже имеется, так что простите. Двуликий этот. Ненавижу! Мы с ним – истые враги, если честно говорить. Но он не может меня выгнать, так как я лучший в своем деле, и, похоже, единственный в аду радею за его благо, за благо нашего королевства!
Транк никогда в жизни до этого дня не сталкивался со сверхъестественным, никогда не волновался из-за метафизических отклонений, даже не предавался раздумьям о потустороннем мире; не верил в чудеса, в Бога и Дьявола, не замечал ничего необычайного; все интересные в этом смысле вещи пронеслись неслышно мимо него, и даже на сделку со злыми силами он отправился нехотя, просто потому что иного, кроме этого странного и жуткого выхода из создавшегося грустного положения не наблюдалось. «Ужасно, - думал Транк, пытаясь закрыть глаза, которые лишь быстро мигали, или из-за пыли, или из-за чар демона, или, собственно, из любопытства, - зачем он мне все это показывает? Неужели уже началась плата?» Демон услышал его мысли.
- Вовсе нет, это маленькое представление на память.
«Может, видение, а я сейчас нахожусь около пресловутого Тома Хеворсмита?»
- Нет, мы у Королевского дворца. Там, говорю я вам, заседает наш правитель, - Азазель гордо выпятил грудь, - Но совсем скоро у нас появится Кольцо Нибелунгов, тогда мы станем более могущественными и захватим ваши земли и повергнем их в вечное проклятие и тьму, как уже сделали с Домино. Я, лично, ратую за это. Я, знаете ли, хороший подчиненный. А как иначе? Не рабом же быть, и не правителем, по голосу не подойду. Да и ваш пример меня обескураживает. У вас в городе слишком много революционных обществ, вы не заметили?
Вдруг Транка крепко взял гнев. Он был и без того угнетенным и расстроенным, но тут его будто прорвало, как кран, и он, озлобленный, мечущийся, сказал раздраженно:
- Вы, советчик, может быть, знаете, отчего я умру?
- О! – воскликнул в удивлении демон, - Как вы забывчивы, однако, с-с-сударь! Вы никогда не умрете, - он хитро оскалился.
«Это мы еще посмотрим» - подумал зло и упрямо Транк, но на этот вызов Азазель не ответил, хоть прекрасно слышал его мысль.
Он продолжал описывать Дворец:
- Дворец построил сам Вирра одним щелчком пальца, достраивали его по приказу короля уже низшие демоны-работяги. Кстати о королях. Когда-то, мне рассказывали старейшины, произошло крупное восстание. Опять начинаю говорить лишнее. Ну и ладно, подготовлю вас к будущей жизни.
«Еще чего!»
- Его главарем был князь, генерал, командующий пятым легионом, Фагот. После устроенного им бунта князей, а князи у нас, кроме него, Кернакс, Лоргар, Ангрон и другие чудовища, он занял место нашего государя, нашего милого… не помню кого. Не буду говорить, что произошло с королем. Его кинули в пасть Тигру – это имя его любимой собаки. Он, бедный, думал, что она верна ему, но она сожрала его целиком и не поперхнулось. Мерзкая скотина! С меня ростом. Представляете? Кстати, именно Тигра мы собираемся послать за вами.
«Ну попробуйте» - сверкнуло в мозгу у Транца, покрывшегося потом.
- Да, бурные то были времена. Я больше за спокойствие. Конечно, любить что-то или кого-то я не умею, как мы все тут, но подчиняюсь отменно. Так-с, мы кажется пришли к следующему пункту нашей программы. Вот это красавица Смерть и ее поданные - Город, Холод и Война. Конечно, не три грации, но что-то достойное.
Смерть была серого цвета полупрозрачным призраком без каких-либо намеков на части тела. На голове ее была надета золотая, испачканная кровью корона, впивавшаяся кольями в то, что могло бы называться ее головой. С этих мест, где происходило это соприкосновение, тоже лились струйки крови. Вдруг рука ее поднялась и стала двигаться по направлению к Транку, причём Смерть оставалась на месте, а рука ее чудесным образом удлинялась и удлинялась. От ужаса Транк стоял на месте и не двигался. Появились пальцы, дотронулись до его скулы, которая сразу же превратилась в лёд, и рука неумного укоротилась. Правда, всего на две секунды. Через это время она хищно с молниеносной скоростью, как змея, полетела на Транка, (кто-то сказал: нет, нет), но на ее пути возникла голова Азазелло, который вообще стоял сзади него. Пальцы проткнули его лицо и вышли наружу уже с его затылка, пытаясь дотянуться до Транка. Миг - и рука превратилась в песчинки, попадавшие на пол. Азазель сказал, замявшись:
- Кхм, какая неловкая ситуация. Я прошу вас не трогать моего подопечного, дорогуша.
Вскоре некровоточащие дыры, оставленные призраком, стали моментально затягиваться и на затылке, и на лице. Он похрустел косточками, поворачивая голову в разные стороны (во время одного такого поворота он немного чего-то не рассчитал, и лицо его оказалось прямо напротив лица Транка, при условии, что сам демон стоял к нему спиной; на лице этом отразились смешанные чувства: смех и конфуз)
- Прошу прощения.
За что он просил прощения - за то ли, что Смерть чуть его не подвела под рубеж, или за то, что сам он напугал Транка этой вертлявостью, или за то, что в принципе привёл его сюда - осталось неизвестным.
Голод оказался тощим малым с вечной ухмылкой и мутными глазами. В животе его была проделана дыра, в которой виднелись желудок и кишечник, а конец кишки он держал в руке и вертел им. При мимолетном взгляде на него Транка вдруг стала мучить жажда, а потом и сам голод. Смешно было в этом месте думать о еде. Холод – высокий бородач с инеем на белой коже.
Смерть, обидевшись, исчезла. Остальные трое товарищей завели с Азазелем следующий дружеский разговор:
- Давненько тут не бывало живых человеков, - сказал громко Холод.
- Ну а что? Это особый случай. Кольцо Нибелунгов, - заговорщически прошептал Азазель. Демоны встрепенулись и навострили слух.
- Что ж, экскурс продолжается! – весело объявил Азазель.
Внезапно Транк взмолился таким голосом, каким никогда ничего не произносил:
- Оставьте меня, Азазель, я больше не могу!
- Успокойтесь, поль, мы еще не видели других интересных картин, да. Кроме того, возможно, наше подземелье может быть недостаточно сильно вклинилось в вашу царственную память.
- Нет, нет, - кричал транк, - все это у меня уже отлично сохранилось. Пойдемте! Я больше не могу тут находиться, честное слово, не могу! Разве прошло пятнадцать лет, разве пришел срок? Я не могу!
- От вас я ожидал других впечатлений, - сказал презрительно демон, - А вы оказались так уязвимы. Вам дана возможность побывать в таких местах, которые ни один живой человек не видел, а только слышал о них.
- Я не могу, говорю вам, я сейчас умру, - прохрипел бедный Транк.
- О нет, вы не умрете. Смерть – высшая награда, вы ее не достойны, - прошептал словно для себя в задумчивости демон.
- Умоляю! – вскричал Транк, уже не стесняясь и без гордыни, которая являлась отличительным его свойством.
- Что?
- Не мо-гу!
- Вот как! Подумайте еще раз, приятные мгновения проходят так быстро! – и демон оглушительно загоготал. К его смеху присоединились другие голоса, тоже хохочущие. Транк ошалело смотрел на Азазеля, открыв рот и не заботясь о том, что его глазницы могут вылететь.
Вдруг, прервав все, Транка застлала густая пыль вихрем – Азазеля, стоящего рядом, не стало видно, - но он этого не заметил, так как почти кричал и бился, как в припадке, от безумного страха, что накатил на него, бился, пока не обнаружил, что сознание блаженно покидает его.
Теперь, читатель, прошу обратно на заветную поляну, которую мы так странно покинули вслед за нашими героями, где мы обнаружим, что лежит на боку человек в темном грязноватом пальто, с никуда не годными сапожищами и сладко спит, слабо припекаемый уже не хладной луной, но утренним, бьющем совсем еще не в полную мощь, солнцем. Он не видел, как демон вернул его, невредимого, но уязвленного адом, на круги своя. Он не видел, как тот стоял над ним, что-то обдумывая. Не видел, как Азазель снял цилиндр и обдул его от адской пыли и надел свое ухоженное дорожное пальтишко. Он не слышал, как тот тихо сказал в глубокой задумчивости:
- Теперь главное, чтобы камера под номером семьдесят один была пуста к моменту, когда она понадобиться. Итак, мальчик у нас, но правильно ли все, что я делаю? – демон вздохнул, - Что ж, прощайте, поль Транк, - обратился он к спящему, надевая цилиндр, поправляя пальтишко, натягивая из воздуха возникшие лакированные перчатки на свои длинные пухлые пальцы, вытаскивая золотые часики и смотря в них, - Рад откланяться. Договор будет ждать вас дома. Всевозможные советы я дал, пришла пора странствовать дальше. Но вы отложите где-то, на всякий случай, просто так, в конце концов, ради жизненного опыта, что это... как бы выразиться... в общем, что Азазель, так меня зовут, вовсе не хотел быть демоном. Вы, конечно, сейчас спите, но говорю я это не вам, а вашей душе, которая все слышит. Отнюдь! Помните – отнюдь!
Миг – и петухи забрали демона Азазеля, ибо с этими трогательными прощальными словами он испарился, будто не было его самого и этой странной обоюдоострой сделки, и мучительного путешествия в H;lle.
Глава вторая, где мы оказываемся плечом к плечу с Дэйрисом и совершаем побег.
Дураков везде у нас хватает,
Дуракам везде у нас почет.
Благомыслие все тает,
А бессмыслица растет.
Строки одного умного человека, имя которого оказалось затерянным.
Перенесемся же теперь в одно из самых неуютных в столице аренской провинции мест, которое наряду с кишащим крысами и контрабандистами, по-одинаковому, дикими, портом, рассадником Бича Распоясанных, пиратства и разбойничьего промысла; забегаловкой «Тщедушие», известной своими рекордами по массовым потасовкам, вспыхивающим на основе таких пустых слов, что можно сказать, из воздуха, противоборствующие группировки которых, ежеминутно сменяющие свой состав, вынуждены устраивать передышки, во время которых успевают забыть старую причину конфликта и придумать новую; смердящим и глумливым госпиталем для душевнобольных вечников имени грит; тюрьмой «Матросская тишина», соперничающей с Аст-Гроув тупоумием и жестокостью стражей и безумием и болезненностью, если смертностью преступников; проклятой башней алхимика, с которой нам увы еще предстоит выдержать знакомство с глазу на глаз; кладбищем Белла-Триста, таким унылым и скучным, таким полным печали и воронья, что даже покойники там редко поднимаются из гробов и прогуливаются – в ином случае бы они умерли во второй раз, намертво, от скуки и туманов; и восским кварталом, кварталом полурабов, замызганным, вшивым, трущобным, черным; было бы означено последним в туристических списках пунктом, если бы о его существовании догадывались; так как никто не вешает афиш по улицам Десяти плах и Черешневой, рекламирующих и зазывающих в подземные катакомбы резиденции Андрила Транка Черновод, сырые камеры которых эксплуатируются в целях тетенгаумовского допроса и временного содержания особо опасных преступников, одним из которых является – карабинеры думают, что является – скорчившийся в данную минуту в одном из помещений подземелья очень молодой, юный темнооловый человек, со спиной которого находятся в очень грубом контакте две пары отвратительных сапожищ, принадлежащих ни кому иному, кроме как надсмотрщику номер один и надсмотрщику номер два, под названиями Бил и Аполлон.
В этом помещении, да и во всех других оных подобного рода, царила отнюдь не дружественная и даже не дружелюбная атмосфера, и, чтоб найти причины сему явлению, не надо углубляться в подоплеки истории, ведь даже самому неискушенному уму ясно, что названная выше атмосфера отсутствует по причине самого факта их существования. Если бы вы непостижимым образом попали бы в одно из них (мы исключаем вариант, по которому вы окажетесь там по вине статьи пятидесятой или любой другой Кодекса – или любого другого документа) и обнаружили бы там вышеупомянутую, почуяли б, что ею пахнет, вы бы положительно удивились запаху и допустили бы мысль, что вам изменяют органы обоняния. Ибо, как молвили драгие уста поэта, натура человеческая слаба и подвластна ненависти. Возьмем для примера, надсмотрщика номер один и надсмотрщика номер два. С одной стороны, составьте для первого такую характеристику: человек в полном расцвете сил и лет, имеет хорошую, надежную работу почти при дворе (вернее, под ним) и постоянное место жительство (что в Тео-Мартелле редкость), а для второго – такую: отличный пример успешного пройдения скользской карьерной лестницы (начинал-то он со школьных сторожей), успеха в личной жизни и внутренней гармонии. Однако с другой стороны, что они скажут вам на это? Горько рассмеются в лицо наподобие того советника и заявят: «Просите описать мою жизнь – пожалуйста, но учтите, господа юмористы, тот бедлам, что вы называете сиим словом не имеет ни малейшего отношения к понятию настоящему. Но я все же укажу на ваши ошибки в рекомендации – ведь я не привык пасовать перед юмористами. Уж не о работе тюремного стража я мечтал, сидя у окна у бабушки в деревне и смотря на заливные луга и лазурное небо. Поверьте мне, несчастному, эта работа хуже в сто крат работы дворника: от-то хоть отчищает мир от грязи, мы же лишь присматриваем за грязью общества – к тому же наша грязь способна шуметь, истерить, спорить, раздражать…А про силы и упитанность? Эти стены нас состарили, я – почти старик, познавший так мало радости и света, что даже воспоминания о них кажутся призрачной пылью… давно хочу скинуть лишние стоуны, ведь пуговицы отлетают от казённой формы, да куда там! Прихожу домой настолько измотанный блюдением порядка, что даже не помню, как именно оно меня измотало. Прихожу – и кто же меня ждет у очага? Это зубоскальное, злобное, почти сказочное существо, откликавшееся когда-то на имя моей жены? Благодаря ему, вероятность быть загрызанным до кости дома намного превышает сию на месте службы. Итак, я обездолен кем и чем угодно, и в первую очередь, судьбой!» Увы, придется признать, что во многом эти два надсмотрщика правы и что подобный пессимистичный характер носит жизнь каждого второго тео-мартелльца (первые – самые жизнерадостные жители города: попугаи польи Мод с Ивановского переулка, завезенные сюда со своей родовой родины, Мирона, и представляющие собой вторую по численности коллекцию популяции после той, которая сложилась тысячу лет назад на месте их исконного обитания). Так скажите мне, как и чем они могут возлюбить заключенных, испытывать к ним хотя бы равнодушие, но не ненависть?
Итак, в таких помещениях всегда царит нерастопленная атмосфера; добавим также, что вследствие тяжелого характера блюстителей порядка и властей, который привел к скоплению в городе целой пасеки незаконных подпольных восстанческих организаций с либеральными и опасными для жизни, здоровья и покоя арделя Мартинеса Меллиота, Андрила Транка, ланисты, советников и других намерениями, участники которых в большинстве своем желторотый молодняк, готовый пойти на все и на большее, чем все, ради достижения равенства, свободы, процветания и ради прочих туманных идеалов; более двух третей, а может, даже и вся заключенная масса представлена лицами в меру благородными, умытыми, тронутыми перстом разума, или, в особо тяжких случаях, просвещения, тогда как по другую сторону решетки находятся расплывчатые подрумянившиеся от крепких напитков недалекие и ничем не тронутые почти бессознательные существа в красных камзолах, не являющиеся главной гордостью своих матерей и имеющие в своем числе надсмотрщика номер один и надсмотрщика номер два.
С самого начала между узником и стражниками в камере 71 возникла гнетущая стена недопонимания и вот уже целых пять минут мешала найти общую тему для задушевной беседы, а также привела к столь тяжелым для спины и других защищенных только тюремной холщовой тогой частей узнического тела последствиям. Однако, чтобы продолжать, создадим картину. Не будем тратить время на познание психологических, биографических и метафизических особенностей обоих надсмотрщиков, ведь их действо, подобно десерту, промелькнет и исчезнет, не успеешь опомниться в чертогах памяти – такова участь безликих персонажей. Заполним эти строки чем-нибудь пополезнее, например сведениями о том, что за фрукт этот узник, жертва жестокого избиения, которому мы не в силах сейчас помочь, но который сам себе поможет чуть погодя - недаром у него к третьему большому коренному зубу – зубу мудрости – приделана пломбочка, которая тоненькой, почти невидимой ниткой держит миниатюрную алмазную пилочку в трахее, что, конечно, причиняет некоторые неудобства, зато не было обнаружено при досмотре (который, кстати сказать, был произведен криворучно: ни Транка, ни доктора, ни других «взрослых» не было дома).
Если вы когда-нибудь станете одержимы идеей свергнуть ненавистную власть и у вас под рукой окажется «Возрожденный Тео-Мартелл», впишитесь в нее не раздумывая (если не окажется, поищите эту революционную организацию в подвале булочной на углу Гномьей, Персиковой и улицы первого года, или на третьем этаже, прямо над рестораном, дома с флюгером в виде кораблика на окраине города, или за потайной стеной главной библиотеки Университета Печати в центре, большое белокаменное здание с туями на террасах, по дюжине штук на каждый этаж), ибо из всех нескольких десятков подобных образований только это, пожалуй, может гордится такими красивыми завитушками на титульном листе устава, такими прямолинейными планами и таким начитанным, философско мыслящим и самоотверженным букетом участников, так тщательно собранным с самых уважаемых и богатых домов города, что, выражаясь образно, скажем: урожай этого карбонария – боровики, маслята и лисички – просто радует глаз опытного лесовика и приводит в восторг повара, тогда как в других наряду с подберезовиками и опятами могут встречаться и бледные поганки, и трутовики, и больбитусы золотистые.
Сегодня утром произошла мелкая, но кровавая стычка между повстанцами и алониями на площади под крылом сурового Черновода: один из возрожденцев, старый приятель полицейских кругов, архивное досье которого любит читать на ночь ардель Мартинес Меллиот и предвкушать сведение с ним счетов, с криком «Долой!», досадившим и поднявшим совещание ворон с железных дельфинов, венчавших забор, сделал неудачную попытку выстрела в ближайшего человека в форме, а затем, через пару секунд после того, как оказалось, что численностью (внушающей уважение – выходной день) остальные люди в форме, даже считая последнего, не превосходят в мгновение ока сбросивших шкуры карбонариев, прогремели разом оружейные залпы, гражданские крики, свистки полиции и превышающие всех названных вороньи квартеты и завязался ожесточенный рапирный бой, в ходе которого со стороны тайного общества были понесены потери в виде синеглазого темноволосого юноши, – да-да, его имя вот уже пять месяцев значится в списке действующих членов «Возрожденного», иначе зачем нам нужен был предыдущий абзац? – которого без лишних ласк отволокли в подземную персональную тюрьму Транка, ту самую, о которой уже упоминалось, провели осмотр – детище горького опыта - на предмет приспособлений, способствующих побегу, избавили от изначальных плаща, рубашки, лита и даже белья и облачили в тогу собственного производства; в то время как алонии отделались игрушечными ранениями. Возрожденцы вскоре спешно ретировались, злые алонии отправились докладывать командирам о случившимся и грызть косточки, а мы со свободной совестью воспользуемся правом зафиксировать в хрониках подробности полудня, проведенного в камере семьдесят один.
Оба стража, как ни были они жестокосердны и рады выместить впечатления от жизненного пути, в унылости которых мы имели неудовольствие убедиться, убрали сапоги – ведь любой кошмар когда-то да и кончается, и даже самую тяжелую тучу ветер все же однажды сдвинет с места, - заперли решетку с другой стороны и устроили скромный завтрак из неизысканного блюда из рыбы – традиционной закуски к стаканам, до краев наполненным хмельной жидкостью, которые тоже присутствовали. Тем временем, пока раскладывался сервиз, их клиент сплюнул кровяной сгусток на каменный пол, припечатался размякшим телом к холодной стене и стал призывать к себе способность мыслить. Разговор, хоть и не такой любовный, как мы могли желать, все же завязался по инициативе надсмотрщика номер один.
- Да… Жаль на век моего дедули не выпало этакое событие – сам главарь этого дикого сборища у нас в лапах, вот тот бы оценил. Он у меня ходил на дальние острова. Морской волк, - пояснил он.
- А-а-а…, - откликнулся второй номер, - а мне жаль, нельзя посмотреть, как его пытать будут. А его ведь будут пытать?
- А то, - отозвался Бил, - Этого первого, как бишь его, как промусолили-то, а! Аж стены тряслись. Как же его зовут, чертя проклятого?
- Герберт. Герберт Грин. А может и нет… Но точно имя на Г. Кстати, в переводе с ренийского Грин значит зеленый, - многозначительно добавил Аполлон.
- Правда? Никогда не знал, что ты такой умоглот. Тебе бы по школам учителем, а ты тут торчишь. Там дети.
- Иметь дело с маленькими мерзавцами? – поморщился второй номер, - Нет уж, спасибо, у меня нервишки шальные. Не хочу сам там оказаться, когда прикончу какого-то мелкого гада ползучего. Терпенье не то. Да и уйди я, кто хозяйство беречь будет?
- А он и правда зеленым стал, когда Транк с ним повозился. Хох!
Пару минут помолчали, активно жуя пищу.
- Эй! Крыса! – вдруг вскинулся Бил, - Да, я тебе! Тут вопрос жизни и смерти. Как вашего первого звали, зеленого? С неделю назад сцапали?
- Молчит… Обиделся, что мы его лушпарили, полагаю. Да ладно тебе, Дэйрис, ты же Дэйрис, так? Хорош дуться! Как имя твоего дружка? Низенький, кудрявый, белобрысый, остер на язык.
- Вы о Жонатане? – тихо, но горделиво приподнял голову узник.
- О! Вот видишь, Бил, любое существо, даже последняя собака, любит ласку. Хочешь приручить дракона – погладь его по макушке. Также и с женщинами.
- А оно оказывается и говорить умеет! – захихикал Билли.
- Бил, первое – твои шуточки не делают тебе чести, второе – хватит издеваться над мальцом. Парню и так не повезло.
- Ага, не повезло, что родился таким умником, и оказался там, где оказался – на той стороне. Меня мучает вопрос – почему нам с тобой все нравится?
- Может, мы – грубые тупые свиньи?
И оба жутко рассмеялись. Дальше предлагаю вашему вниманию стишок, который вдруг, ни с того ни с сего вырвался из глотки Била.
Срамовато ходить без штанов.
Но коль хочешь жениться – дерзай.
Только больше не поломай дров,
За тобою следят, это знай.
- Экзотика! – воскликнул, чуть не подавясь косточкой, Аполлон.
Но Бил уже перешел на другую тему.
- Послушай, Дэйрис, а у вас все в группе такие железняки, как Жонатан? Серьезно говорю, непробиваемый. Уж что на нем не пробовали – и аиста, и тарантула, и сапожки, и колени, и грушу, и шпицы, и даже дыбу-ложе.
Ни Иеремия, ни Бил не заметили дрожи, пробежавшей по всему телу узника номер 71.
- Постой, а ты откуда знаешь? – озадаченно спросил коллега Била.
- Я подслушивал. По голосу все ясно, - подняв вверх бровищи, отвечал последний.
- Собака! А я где был в это время?
- Мух считал, полагаю. В нашем мире все лучшее достаётся только шустрякам, запомни.
Снова слова кончились, (уже забыли, что спросили Дэйриса), а начался обеденный перерыв.
- Как ты думаешь, где Транк пропадает – у него такая добыча, а он, наверно, и носом не ведет, - задал резонный вопрос номер первый, - Хотя и не сказать, что добыча так уж и хороша. Мальчишка! Ты посомотри на него – кожа да кости, какую опасность он представляет для нас? Сидит тихо, смирно, не буянит. Ну какой из него революционер? Посмещище! Когда я гляжу на нашего подопечного, вся тревога за сохранность государства разом исчезает.
- Ха! А ты знаешь, что старая башня в центре города уже пару месяцев как снова заселена? – оживленно и нетерпеливо ответил Иеремия на первую часть этой речи, успешно прослушав или не заметив все остальное.
- Башня? Та, которую за километры обходят? Проклятая?
- Угу. Говорят, ночью, в окошке свет горит. Иногда – не просто свет. Иногда он зеленый. Это все тайные опыты. Недавно слышал, что кто-то видел, как туда кроликов в клетке тащили.
- Да кто тащил-то? – поморщился первый.
- Ясное дело – Алхимик.
«Кто?», - подумал первый.
- Филомен Тристагор, - продолжал Аполлон, - Я его однажды видел – на век запомнил: рожа пострашнее масок на дне Пап. На рака похож – из-за усищ. А уж какой он злющий! Детей им пугают. Это он надоумил Транка на пытки.
- Как это?
- А вот. Сам-то Транк в душе добренький: у него кол ведьм, бдение и козел в отдельной комнате стоят. Транк с Тристагором несколько лет назад дело имел. Говорят, у него болезнь глазная чудаковатая была – так этот коршун взялся будто бы ниоткуда и на раз два вылечил его. С тех пор он поселился в башне. Проводит там свои жуткие эксперименты, в кладовке, говорят, горы трупов! Он как ведьма, только рыжий. Никто не знает ничего о его прошлом, никто с ним не водится, только Транк ему оборудование обеспечивает, а тот ему взамен яды изготавливает, порчу наводит и на пытках присутствует – один его вид так действует, что они святыми становятся.
- А почему я его никогда не видел?
- Так он вот уже с год в Аст-Гроув мается. Подробностей дела не знаю, но будто бы он стал человеческие жертвоприношения устраивать. Крал детей прямо с улиц и ночью возле своей башни сжигал их. Поначалу все трусили, но потом такое началось! Чуть ли не всем городом его на вилы подняли! Хотели растерзать в отместку и башню его разрушить, но алонии увели его сюда, в Черновод, и перед Транком встал выбор: алхимик или он сам. Потому что неизвестно, что они бы сделали и с Транком, если бы он его прикрывать стал. Ну, на следующий день повезли его в клетке прямехонько…
- Кого? Транка?
- Нет же, балбес, Тристагора… по Каменному тракту и выгрузили в Аст-Гроуве, да там он и валялся, пока пару месяцев назад кто-то не увидел, как он, живой и невредимый, вместе с Транком заходит в башню. Транку, честно говоря, плевать, что думает народ и плевать на семьи, оставшиеся тогда без детей, но он до колик боится восстаний и этих вот, обществ, - подвел итог рассказчик, и наступила тишина. Прервал ее Бил, заскучавший после того, как кончилась рыба. Он сказал, имея в виду узника:
- Смотрю на него и думаю, как тяжело, наверно, быть порядочным человеком с принципами, верой во что-то благое, с идеей… Моя покойная мамаша была такой, насколько я заметил.
- Тяжело - не тяжело, однако, посмотри – он там, а мы тут.
- Вот именно. Прислушайся к нему, сынок. Сдай их, и будут тебе все приключения. Пытки – ужасная штука, поверь мне. Даже в Аст-Гроуве лучше.
- Говорят, там едят людей, - ответил вместо Дэйриса второй номер.
- Это те, кто не вписался в коллектив, Бил.
- Что же будет со мной после пыток? – вдруг подал голос узник.
- Если не расколешься – снова пытки. Но сначала – доктор и обратно в камеру отдыхать.
- Остановись, Сэм, мне кажется, он что-то выпытывает, - до сих пор неизвестно, как у стражника в голове оказалась такая довольно логичная мысль.
- Хм… Ты что, малек, пытаешь разузнать что-то о своем дружке?
- Что вы, - с уставшим сарказмом ответил Дэйрис.
Наступило очень подозрительное молчание.
- Но было бы интересно узнать, какой у него номер камеры.
Стражники взорвались испуганным шепотом. Думаю, это просто дело случая, что одного из них не хватил инфаркт.
- Нет, он действительно это делает! Он выпытывает!
- Господи! Я в этом не сомневаюсь! Я думаю, он завел весь этот разговор с нами, чтобы все разузнать, хочет, чтоб мы ему все разболтали, преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой! Он шпионит, это точно! А мы-то чуть не растрепались!
- И что нам делать?
- Но, конечно, мы будем держать рот на замке, я лично не произнесу больше ни слова, и ты не произноси, или я тебя ударю, балбес! Ишь какой хитрец нашелся! Знавали мы таких! Не ты первый, не ты последний! Обломилась твоя тайная миссия, можешь не сомневаться!
- Мы не скажем тебе больше ни слова, не надейся!
- Потому, что вы боитесь, что я сбегу?
- В смысле бои…
- Подожди, Бил, это какая-то очередная уловка…
- Ах, да…
Длительная тишина.
- И с чего ты взял, что мы можем допустить, чтоб мы боялись, что ты сбежишь? Это нелепо!
- Захлопнись, Бил!
- Но если бы у него в планах не было сбежать, зачем ему допытываться? Аполлон, мне страшно, мне кажется, у него есть план.
- Что за глупости! Соберись, Бил, размазня! У меня и в мыслях не было, что он сможет сбежать. Его же проверяли! Пффф! Он просто издевается над нами! Я тебе докажу. Грин поступил шесть дней назад, в камеру пятнадцать, в этот же день его пытали около пяти часов, после чего его осмотрел доктор и сказал, что его можно отправлять назад, в камеру. На следующий день его пытали на дыбе-ложе, и Транк его избил, потому что тот ему нахамил. Доктор сказал, что состояние критическое, и Грина снова вернули в камеру номер пятнадцать отлеживаться (хотя он и так належался на дыбе). Дежурили над ним Близзард и Кипперн. Им было приказано ни за что не подходить к узнику, но он царапал кандалами по стене с противным звуком, чем вызвал раздражение Близзарда, который…
- Остановись, Аполлон!
- …который открыл клетку и подошел к нему, чтобы ударить. Но шляпнуть Близзард не успел, так как Грин бросился на него, насколько позволяли цепи, и вцепился зубами в горло, в самое горло! Кипперн, оставив ключи на столике, подбежал к ним и выстрелил Грину в руку. Но Грин уже вытащил пистолет из кармана Близзарда, обмякшего, с разорванной глоткой, и кинул в голову Кипперну, попал. Через полчаса, когда должна была произойти смена, я нашел в открытой клетке мертвого Близзарда и лежащего без сознания Кипперна. Клянусь, что больше в камере никого не было. Кандалы лежали пустые. Я наклонился, чтобы осмотреть раны стражников и позвал на помощь охранников с коридора. Когда я выпрямился, обнаружил, что связка ключей, обычно висящая на цепочке у меня в кармане, валяется на полу, хотя еще минуту назад я трогал ее, когда входил туда, инстинктивно. Кроме этой мелочи, ничего странного не было, кроме того, что Джонатан Грин исчез, и больше его в этой тюрьме не видели! Вот и сказочке конец!
- Что ты наделал, Сэм! Теперь он точно убежит!
- Если ты такой трус, сходи к нему и посмотри, не точит ли он свои оковы! Давай, смелей. И ключи на стол положи обязательно.
- Думаешь, это – хорошая идея?
-А зачем тогда мы сидим наедине с ними? Чтоб следить.
- Хорошо, иду. Господи упаси.
- Не подходи близко – они кусачие.
Номер первый, обладая непропорциональным своим габаритам страхом и поеживанием, протиснулся в заключенное пространство, робко подобрался поближе к узнику и замер. Вроде бы ничего никто не точит, опасных телодвижений не наблюдается, только вот доброжелательность взгляда оставляет желать лучшего, но может быть это так в темноте показалось – факелы остались у второго. Первый неловко повернулся к другому.
- Вроде все нормально.
Ему ответили, но это был не второй.
- Неужели?
Узник вдруг скинул все пары своих оков, и пока Бил пребывал в состоянии ужаса, будто он стал свидетелем конца света, метнулся к нему и воткнул в шею свою пилочку. Тот взвизгнул, чисто как поросенок, отпрянул и, упав на колени, стал щупать ее.
- Господи, что это? Он ранил меня! Бо-о-о-же! Я умираю!
Затем узник застыл в полной нерешительности. За клеткой, наблюдая это зрелище, уже стоял с прицеленным пистолем второй и ждал, что же он предпримет.
- Не двигайся!.. Может тебе и удалось освободиться, но дальше ты не выйдешь!
Несколько секунд засвидетельствовали эту дурацкую ситуацию, в которой никто не мог сообразить, что дальше. Первый беспомощно зрился на вздымавшегося над ним узника и трогал пилочку и слизывал с пальцев потекшую кровь.
- Я ум-м-ираю!
Сэм наконец схватил со стола ключи и приблизился к калитке. Ключей было много, он перебирал в пальцах их все, но не мог найти нужного. Узнику стало ясно, что момента сейчас нельзя будет упускать. Сэм поднял связку к уровню лица и перевел взгляд на нею.
Узник пригнулся, (пистоль выстрелил), сделал шаг, боднул Сэма в живот, выхватил у него пистоль. Сэм стукнулся о край стола, (связка полетела на землю) и через секунду получил тяжелым металлическим подносом по затылку (стаканы отправились туда же). Сэм оглушен, первый как улегся со своей колотой раной у стены, так вставать похоже не собирается – узник с бутылкой в одной дрожащей руке, ключами и пистолем в другой, и будто придавленный чем-то, решил, что пора выбираться отсюда. Но прежде – главная цель. Дэйрис навел на первого надсмотрщика пистоль и спросил, почти так же ласково, как он всегда это делал.
- Где Жонатан Грин?
- Мама! Пожалуйста, не стреляй! Я все, все тебе скажу! Только спокойней. То, что он сказал – это правда, полнейшая правда, я клянусь! Клянусь! Об этом все знают, и никто не может поверить. Но он исчез – он исчез пять дней назад. Ох, вот видишь, я все рассказал. Ты думаешь, я вру? Я бы ни за что ни стал врать… только не стреляй! П-пожал…, - его визг перешел в отчаянный плач – узник сам чуть не заплакал, так растрогался.
Дверь в коридор была не заперта; выглянув из нее, узник убедился, что он довольно пустынен и темен и отправился в путь, оставляя позади посаженных в клетку стражей с собственными носками поперек рта. Никакого плана не было, только чистая и не всегда удачная импровизация – и то, если нервы не подведут. Наугад выбрав одну из двух сторон, узник, держась стены, обходя лужи и читая номерки камер, прокладывал дорогу к… нет, не к свету – к инквизиционной. Ни малейшей живности ни разу не встретилось, тишина стояла такая, что слышен был далекий лепет воды. В конце его ждала массивная закрытая дверь с решетчатой прорезью; сквозь которую в мягком свете факелов непритягательно проступали какие-то страшные силуэты; на двери был след крови, и узник понял, что это за комната. Никаких выходов или лестниц не нашлось, и, проделав обратный путь до домашней камеры, узник пустился дальше, чуть не стукнувшись о решетчатый загон, на котором он потерял много времени, возясь с ключами. Пока открывал, услышал голоса из последующей части коридора, затем, притаившись, - и двух шатающихся стражей, шедших прямо по направлению к нему, но исчезнувших где-то за углом. Узник проник за загон, подобрался к этому углу и стал ждать, когда стихнут их шаги, заодно осматривая винтовую лестницу, по которой они поднимались. Привычка безлюдья чуть не подвела узника: в конце лестницы он встретился с такой картиной: в тесной каморке, видимо служащей перегородкой, вполне уютно устроился на самодельном стуле и под факелом усатый в форме с чашкой и выпуском «Барон» у себя и стопкой газет и термосом рядом. Дэйрису, приютившемуся за стенкой в двух шагах, все казалось, что еще немного – и сознание, даже такое слабое, какое оно сейчас, должно вот-вот покинуть его. Он посмотрел на сжатую бутылку, и еще больше почувствовал себя какой-то прогнившей сардиной. Все, все было слабым; однако его рука, обмякшая, но на что-то способная, все же поднялась, и бутылка обрушилась на встрепенувшуюся усатую голову, хоть и недостаточно сильно, как ожидалось – страж упал, но не отключился. Дэйрис запаниковал и ударил его в лицо, потом еще раз, и еще, и еще, пока глаза не закрылись, и тело не сникло. Дальше была уже поверхность – богатая гробница, как стало понятно по статуям, мраморным вытянутым столам, ссохним цветам. Он невольно полюбовался на красоту. «Вот и побывал в Черноводе». Миновав эту обитель покоя и духов, и выбравшись на воздух, узник оказался во внутреннем дворе внутреннего двора: его окружали колючие заборы и деревья. Облазив уголок вдоль и поперек, так и не отыскал ни малейшей щелочки, напоминающей выход. Было одно дерево, могущее помочь расположением ветвей, правда, прыгать с него на землю той стороны было очень уж высоко (а узник, как вы успели заметить, не отличался ни храбростью, ни стратегическим мышлением), и Дэйрис, схватившись за кончик упругой ветки соседнего древа, спустился на ней, как на лиане. С некоей стороны долетал людской гам, следование туда привело к неожиданному столкновению с неким индивидуумом, из которого распознать самую настоящую девушку и притом, судя по многим признакам, придворную, удалось не сразу из-за волос, подрезанных не ниже подбородка и худобы, угрожающей перейти грань болезненной. Предлагаю вам ее портрет, дабы вы поближе ознакомились хотя бы с ее внешним обликом, ибо вам еще не раз предстоит встретить сию девушку на страницах этого кое в чем романтического повествования. Да вы если и не видели ее воочию, то по крайней мере точно слышали о ней.
На ней можно сказать висело на ее костях длинное платье, кое-где оно было даже запачкано, но это не портило впечатление о хорошем вкусе, правда, как вы скоро поймёте, не ее, и богатстве одежды, тоже ей не принадлежавшем. Розовый цвет скромного, закрытого платья красиво сочетался с ее карими, как кора дерев, в особенности, дуба, как утренний горячий кофий, как нежная корочка булки, глазами и подчеркивал ее женственность, или, вернее, девичествость и легкость. Как ни странно, ни одно кольцо, даже помолвочное, не украшало изЯщные длинные пальцы, и даже лак не коснулся ее тоже вполне приличных ногтей: имеющий только один недостаток - погрызенность, что весьма странно, так как все женщины от мала до велика, принадлежащие к высшему классу, обожают эти названные нами финтифлюшки и зачем-то портят о себе впечатление добавлением их и вышеуказанного лака в свой туалет, и без того вычурный и слишком яркий. Ветра в уголке сада не нашлось, запутанные, как лабиринт, кроны яблонь и абрикосов запретили ему сюда проникать, как Мессия запретил демону возгласить, что он - Мессия, и тонкие слабые волосы ее, скрывающие уши, не были тронуты им и лежали ровными расчесанными не ее рукой прядями, слегка различающимися по цвету - одни были светлые, другие просто фиолетово-русые, почти серые, не доходя даже до прямого изгиба широких плеч. Ключицу и добрую часть узкой шеи, могущей принадлежать олененку, закрывал высокий целомудренный ворот платья, доходивший почти до горла, что неожиданно было видеть у молодой богатой и вполне симпатичной, смею вас заверить, девушки. Ресницы были не так ярки, пушисты и длинны, как Того хотелось, но, как нам кажется, вообще не стоит ожидать красивых ресниц у девушек, ибо - миф будет развенчан! - единственные обладатели могущественных ресниц - это мужчины и дети. Но глаза поражали глубиной и размерами, они особо выделялись своим лихорадочным блеском на худом, почти изможденном лице. Что ещё было на этом лице? Много чего. Нос был вздернутый, шмыгающий и довольно короткий и аккуратный. Губы почти одного размера - пухлые и почему-то очень бледные, как у вампира, отнюдь не помазанные химической краской, которая находится в быту у светских красавиц, неясных очертаний. Сильные скулы, созданные каким-то недоеданием, имеющим место быть в жизни этой богачки, или болезнью, не находившей больше других своих признаков, пожалуй, уничтожали налёт детскости и нежности, что это личико пыталось сохранить, зато широкие длинные, но светлые брови подчеркивали оригинальность и смелость, их никто не носил, все по какой-то странной причине избавлялись от такой красоты, данной самими богами. Во всем ее светлом облике сквозила сонная слабость, нерешительность, даже трусоватость, с первого взгляда на неё было понятно, что это девушка не сильного характера, что ждать от неё подвигов или даже громких слов было бы опрометчиво. Но зато также быстро вы уясняли себе раз и навсегда, что человек этот чист душой, что он добр и приветлив, что он скромен и умён, так как внешний вид очень многое может сказать о персоне, как бы кто-то это не отрицал. Пропорции и черты лица были почти идеальные, оно было красиво и свежо, но оно дышало грустью и тоской, даже почти страданием, что не только не портило общего очарования, а даже добавляло в него свою добрую каплю красоты. Это было почти неземное, почти эфирное создание, легкое и быстрое, как лань, несмотря на некоторую неловкость и мечтательную медлительность. Лоб был покатый и большой, ясное дело, под ним хранился хорошо работающий многообещающий мозг. Девушка была умна. Но была ли она образована? Это нам ещё предстоит выяснить. Только нездоровая худоба, такая, какая часто встречается у неврастеников или больших ученых, слишком уж сильно бросалась в глаза, и даже вас самих сразу начинал мучить голод. Платье скрывало обувь.
В общем, впечатление от этой девушки создавалось куда как хорошее. Больше никаких примечательных деталей не нашлось.Ей можно было дать лет шестнадцать. Роста она была среднего.
Дэйрис был очень медленен и осторожен, однако она мчалась на всех парусах, будто он – ее брат, и только что вернулся заграничного путешествия; так что оставалось только предполагать, закричала она от испуга или от удара (более предпочтительно первое, ведь Дэйрис мягкотел, а молодая девушка пластична, хоть и излишне тонка). Читая на ее лице до смешного неописуемый ужас, он отпрянул и потом еще прочитал, что у нее возникли предположения по поводу его одежды и по поводу пистоля. Времени, что они стояли друг напротив друга, с лишком хватило на то, чтобы у него в уме сложилась некая цепочка памяти, приведшая к тому, что он узнал ее лицо – и вспомнил имя; и только она закончилась, треснула трава в паре метров от них, и кусты выпустили на свет еще одного: настоящего поля в лите, тоже смазливого, зачесанного и лакированного. Сначала он не заметил, что его, по-видимому, дама кое с кем молчаливо знакомится.
- Эларай! Я испугал вас, я не…
У товарища девушки инстинкты прокрутились быстрее, и он был не на шутку вооружен. Дэйрис сам себе ужаснулся, когда вдруг взял ее в заложники, еще прежде чем тот успел сунуть руку за металлической подмогой. За деревьями высилась, протыкая небеса, шпица Ивановского собора, что помогло узнику опознать место нахождения и подало некоторую надежду.
- Давайте сюда пистоль, - пролепетал он, поль без слова возражения кинул аппарат ему под ноги.
Дэйрис поднял его и, бросив всех заложников и всех врагов, бросился через кусты к людному парку – не очень быстро, так как волос его коснулась холодная сталь ножа, вонзившаяся в кору – но хотя бы ловко, или, вернее, удачно. Вот зелень прореживается, а прорезаются первые тропки, за ними – уже серьезные вымощенные дороги. Еще мгновение, и узник выбежал на полное цветастого люду открытое пространство. Паника закачалась на иглах сосен, откинула платочки у пали и впиталась в брызги фонтанов. Взорвались свистки, и тут же смолкли – свистящих оглушили возрожденцы, с виду ничем ни отличающиеся от молодых господ. Дэйрис, помахав им, побежал, чуть не словил пулю, к знакомым лицам (вернее, по направлению к местам начавшихся заварушек между стражами и карбонариями – видел он,как крот). Дальше началось продолжение утренней стычке, сохранившее ее стиль и характер. Задача возрожденцев была – прорваться к карете и домой, задача алоний – продырявить их или хотя бы сделать вид. Много было пуль, криков, воронья, на Тритона, властно взирающего с центра маленького фонтана, брызнули кровью прямо в лицо. Какого-то алонию усадили в мусорный бак, другой перевернул скамейку, у старушки, прогуливавшейся с внучкой, украли сумку, воспользовавшись моментом.
В один момент Дэйрис понял, что его пихают на сиденье, мало того – там уже кто-то был… кто-то в платье.
- А это еще кто? – крикнул, впрыгивая уже почти на ходу, его эскорт.
Откуда-то из темноты промычали, те, кто скручивал ей руки.
- Выгодная партия. Эларай Транк.
Глава третья, где мы попадаем в здание тюрьмы особо строгого режима. Злостный Алхимик
Того, кого любить не надо,
Того у нас не существует.
Отрывок из стихотворения Лимберта Лилейного
В Тео-Мартелле такие грозы считаются скверным предзнаменованием, и недаром, ведь они с завидным постоянством раз в полгода оставляют черный след на страницах летописи города и глобальные опустошения как в нем самом, так и в числе его жителей и деревьев, и домов.
Так вот, если прошла такая гроза, жди беды, жди лиха, говорили здесь.
Почему?
А кто, какой новоявленный умник разберет и разложит по полочкам тео-мартелльцев, которые всегда боятся всего, кто увидит истоки их позорного дурацкого менталитета?
Некоторые, к ним, конечно, не принадлежат метеорологи, причисляют возникновение сего явления темным силам; на долю таких гроз выпадают даже такие обвинения, что они будут последними свидетелями конца света, который вот-вот должен наступить вот уже тысячу лет, но кто-то все его откладывает. Раньше, когда еще не пришел к власти Транк, и пару столетий до него, детей, родившихся во время таких гроз, просто-напросто сжигали, дабы не мучиться, в том случае, если они окажутся одержимыми Дьяволом или чем-то в этом роде, каким-то другим вредителем; ведьмы, конечно, черпали в буре силы, где им еще их брать? - а оборотни, тролли и другие нелюбезные господа пробуждались и рыскали, где и с какой целью – об этом источники молчат, как и о том, что подразумевается под леденящей пляской смерти, свершающейся именно сейчас и берущей начало в искре, рождающей собственно сам этот плач стихии.
Так думали, в это верили, этого боялись.
Только одно не изменилось с тех языческих времен: люди прячутся от смертоносных гроз по домам и убежищам, подпольям и мусорным бакам, дворцам, башням, подвалам, канализациям – смотря кого где застанет пляска смерти.
А она легко может застать вас с поличным, ибо так же внезапна, как прыжок тигра. Ведь она начинается, как и заканчивается, в один миг. До непосредственного созыва колоколом всех буйных уранических сил и всех дьявольских созданий в танец, пять муторных дней царит абсолютное удушье, желтая малярийная мгла, не дающая воздуха человеку и кружащая ему голову и жестокие вещи творящая с сосудами, придавливающая всякую птицу долу. Ни единого намека на солнце и небо – весь небосвод погружается во тьму. В городе и селах паника и суета – каждый хочет спрятать себя, а также родных и животных, если имеются, от нависшей угрозы, принявшей облик беспроблудной мглы. Все, все умолкает: гомон людей, свист ветра в деревьях, всплески волн, разбивающихся о прибрежные скалы и гонимые ветром на них, стихают, и наступает могильная тишина. Сухая, прелая, плотная субстанция воздуха в это знаменательное мгновение разражается потоками грязной тяжелой воды, бьющей прямо из-под подола райской обители; собственно, такое унылое положение дел остается в никак не изменяемом режиме еще ровно полдесятка суток напролет, и у последнего попугая Мод создается впечатление, что там, наверху, давече вдруг открыли без всякой полезной цели (как впрочем всегда оценивают деяния, которые можно приписать Господу) большой кран и забыли закрыть, и кто знает, гложет ли их тревога за сохранение источника небесных вод или он вечен и неисчерпаем? Так или иначе, вплоть по истечение назначенного природой срока по всему пространству над городом от вала Жаб до Дворянской площади, от Псовьих ворот до Зала Песка, от площади Звезды до Дворца Сов не найти клочка пространства, насквозь, до каждой молекулы, не пропитанного отвратительной влагой, длинными, как сосульки и так же больно ударяющими, каплями – не бусинками, как иные выражаются, а настоящими стрелами, только и того, что прозрачными. Без молний, молча выносится приговор.
А тогда, когда шторм еще не взял свое, тишина слышна повсюду.
Тео-мартелльцам, склонным все преувеличивать, кажется, что во всех уголках равнины – от берега до Орлиных скал, от Треста до Кирки, тишина давит и покрывает пологом всю равнину. На самом деле, буря – посланница моря, а горы, огибающие город, ей хорошая преграда. Однако, без сомненья, на том участке, что ей отведен, то есть в Тео-Мартелле, эта злостная тишь с завидной силой и терпеньем врывается в дома, льется в подземелья, громоздится на шпили, тишина проникает в людей с воздухом и цепко въедается в сердце, почти разрывая его, тишина проглатывает, поглощает, вонзается миллионами кинжалов в каждое живое существо, тишина свистит, плачет, барабанит, кричит, стонет, тишина останавливает жизнь. Тишина властвует. Что происходит дальше, мы знаем – стремительной затопление на ужас крысам всех канализаций, всех отходников, всех стоков, всех будок. И растения, что пережили схватку со стихией испытают скоро бурный рост.
Гроза кончается быстро. И, казалось бы, что в ней такого пугающего, что заставляет людей укрываться в норах, как животных? Грозы бывают отнюдь нечасто на западе, хотя все же они происходят, но ни одна из них не страшит так людей и животных, не действует на их сознание, как такие грозы. И нет этому причины, за исключением тишины. Тишина – это неизвестность, тишина – это враг, тишина – это смерть, тишина – это бездна. И застрявшему в ней нет оттуда возврата.
А, может, и есть. Ведь многие думают, что подобные описания – лишь сказки.
Как бы то ни было, одна из таких гроз бушевала в Тео-Мартелле за некоторое время перед днем сцены из камеры семьдесят один и после долгого времени после события из первой главы повествования.
Одна из таких гроз бушевала в Тео-Мартелле за некоторое время перед сценой в камере семьдесят один и через долгое время после довольно трагичного события из первой глаза. Город казался вымирающим. На улицах не было не единой души – как всегда при таких грозах вот уже целый Миллениум. Но по Песчаному тракту мчался путник, с быстротой, какую только мог развить его конь, значит он не верил в силу этой стихии.
Путник мчался к тюрьме Аст-Гроув. Это название повергает в трепет наших пугливых жителей Тео-Мартелла. Порой кажется, они боятся всего, включая самих себя. Но на этот раз их страх был оправдан. Слыхали ли вы о тюрьме Аст-Гроув? Если нет, то вы не знаете и кровавых историй, неразлучных с этими буквами, как три ветви чар-древа, не слышали об ужасных, леденящих кровь тайнах допросов и пыток, замурованных навеки в подземельях Аст-Гроув, значит, вам повезло, и вы никогда не говорили своим детям, когда они расшалились до такой степени, что только это могло подействовать, что, если они будут продолжать в том же духе, на следующий же праздник, хотя вряд ли его можно назвать праздником, казни Тридцати из Огня Бессмертного, к ним, вашим детям, нагрянет зло в лице Трех Валькирий, и заберет в тюрьму Аст-Гроув навсегда, как говорят иногда жестокие, или просто доведенные родители, хотя вряд ли вы принадлежите к их числу, ибо мы веруем, что вы отнюдь не жестоки, а также надеемся на благоразумие ваших детей и почитание ими вас, что явилось бы результатом блестящего их воспитания; значит, что ваших ушей, в конце концов не омрачили слухи, принесенные Восточным Ветром из Аст-Гроув, и это отнюдь не заслуживает сожаления, которое могли бы выразить те наши почтеннейшие читатели, чей Сосуд Любопытства глубок или бездоннен; если же вы и к таковым себе не причисляете и наполняете его умеренно каждый раз, советуем вам нижайше и далее беречь слух от подобных мрачных слухов. Быть может, вы о ней слыхали, в этом случае, конечно же, вы сами вольны решать, на пользу вам это или нет. Хотя вам все же повезло больше, нежели тем, кто ответил бы на наш вопрос: «Не только слыхал, но и сам оттуда», что очень озадачило бы нас, ибо, кто вошел однажды в Аст-Гроув, воистину не выйдет оттуда, включая не только арестантов, что было бы сурово, но отвечало бы тогдашним жестоким законам, но и ...
Посетителя провели в переговорную комнату и заверили в уверенности, что заключенный сию минуту явится; их лица выражали трогательную печаль по тому поводу, что они не в состоянии оказать еще какую-либо услугу, пока им этого не прикажут; но вдруг тут же им представилась удивительная возможность доказать свое лицемерное коленопреклонство: поль заявил о своем желании перенести место встречи в саму камеру, оправдав себя строжайшей секретностью предстоящего диалога (такой великой, что это был бы монолог про себя, если бы Транк по зарез не нуждался в этом собеседнике). Через минуту он, преодолевший с недюжим эскортом пару десятков лабиринтов и упорно старающийся ни к чему не прикасаться, стоял на пороге камеры за закрытой снаружи дверью и с напрягшимися носогубными мышцами осматривал ее единственное органическое содержимое.
Шустрый взгляд его сначала удостоверился, что оно соответствует ожиданию, то есть, что заключенный под номером 850 и именем Филомен Тристагор действительно содержится там, куда его привели, в этой промозглой душистой конуре (опознание тела, правда, прошло с трудом, утро узника, по-видимому, не застало за туалетом, как и многие другие его утра); затем в том, что опасность быть загрызанным, избитым, съеденным ему не угрожает (при входе в тюрьме Транка сразу заверили, что ответственность за жизнь он берет на себя): костлявые бородавочные кистища заключены в обьятия железа; после – в том, что условия иждивенцев Аст-Гроува не пожелаешь и врагу, не то что каким-то серийным убийцам, насильникам и ворам с полувековым стажем; и по заключению этих церемоний занялся анализом внешнего вида распростертого у стены существа.
Дорогие читатели, полагаю, уже настолько ознакомились со стилем автора, что помнят о его привычке опускать описания самых неприятных моментов, поэтому мы ограничимся лишь тем одним замечанием, что: грязное, старое, вонючее, уродливое, злобное, непропорциональное, кривое, косое – такие нелестные, увы, эпитеты заслуживает любая черта этого тела, благо, вполне скрытого тогой от нескромных девичих глаз, за исключением, разве что, гривы (под этим определением разумею волосяной покров как и черепной коробки, так и подбородка и надгубья): она, помимо того, находится в вечном состоянии электрического шока.
А теперь, так как это позволяет время и внимание читателей, еще, правда, не знающих, о чем пойдет речь, предадимся подробному описанию лица, или того, что под этим подразумевалось природой, этого странного субъекта. Речь пойдет о нелегком предмете.
Оно дышало бурей и ураганом, холодно собирающим жатву с помертвевших пройденных им земель, напоминало по-детски страстный неистовый победный пленяющий спокойным могуществом танец индейцев над скальпами врагов. Оно внушало чувства. Отталкивало и притягивало, как и многие другие неординарные вещи в нашей жизни. Все же в нем была нотка показной лицемерности, не скрываемая, а, наоборот, выставленная напоказ для странной игры неожиданно открытого, заговаривающего уши и хитрого лисьего выражений, друг другу ни малейшим образом не мешающих. Казалось, лицо его, несмотря на эти достоинства, выражало многое и не выражало ничего. Никто не мог понять, что творилось под этой оболочкой лисы-мыши, таинственно и ужасно пленяющей своей особой почти талантливой гадливостью. И не хотели этого понимать, ибо знали, что не найдут в скрытой жизни души, прячущейся под этой маской, где настолько странно сплелись отражения громадной воли, недюжего, даже, пожалуй, гениального ума, такой же внушительной злости, рожденной не из затравленности, обреченности на вечные муки, желания возмездия, стыда ошибок, честолюбивого требования идеала, бесконечного поиска чего-то, эдема или тартара, прикрытые, но просвечивающиеся через образ тщеславия и презрения, сарказма и архангельской отрешенности, ничего, кроме разбитых кусков несчастий и трагедий, выпавших на долю хозяина этого лица. Он хотел очень многое скрыть и использовал принцип «чем ярче, тем незаметнее». Мертвец, восставший из савана, жаждущий отмщения тем милым людям, что подарили ему уютное жилище под землею, роль которых в нашем случае исполняют леность, бренность, конечность всего людского, к каковому роду он, быть может, принадлежит. Поистине, это было существо великих сил и великих слабостей! Цвет этого лица тем поразительней бледнел, белел, желтел, серел, чем больше был контраст между ним и ярчайшим когда-то, но затемненным пылью выцветом длинных волос и бороды до живота. Временами рыжие лохмы были приведены в порядок, то есть прилизаны грязью и ветром, и имели ну хоть какой-то человеческий вид. Гораздо чаще случалось, что они производили впечатление неизбежной катастрофы, извержения самого крупного и злого вулкана, что вы найдете вокруг равнины Марс. Узкие глаза его загорались по одному его желанию или даже без него. Огонь страстей душевных отбрасывал тень на многие предметы, и люди задавались вопросом, как эти окна в его мир не сожглись сами собой. Они настолько ярко заменяли огонь, что нельзя было точно определить очертания глаз и местность лица вокруг них, наличие ресниц. Хотя, конечно, последние имели место быть, именно они и тушили это пламя, иначе оно спалило бы многое и многих. Нос его был самой некрасивой формы, какую только может выдумать ребенок: не просто крючковатый, а воистину добрый крюк, делящий и без того противную морду пополам, обтянутый сухой потрескавшейся подпорченной солнцем кожей. Сбоку торчала бородавка, похожая на большую жабу. Крылья были размером с крылья настоящих птиц и, подобно парусам, энергично развевались туда и сюда когда то, что говорил этот тип Тристагор, вызывало у него волнение, то есть, почти всегда. Лоб его был сродни цилиндру, может быть, поэтому он носил не цилиндр, а колпак. Коль скоро он рос, его в каждом углу испещряли, как реки, морщины, кладки, прорези, пропасти, не требующие особых описаний. Губа, как змея, извивалась то на север, то на юг, и эта изворотливость была под стать выливающимся из нее с паром жгучих, как плеть, острых, как томагавк, напыщенно правдивых фраз. Имелся ли подбородок или нет, мы не знаем, если да, его полностью скрывал вихрь красной удалой бороды, водопадом, как у дев косы, спадающей к центру земли, если нет, собственно, Филомен был лишен еще одной жуткой черты. Иногда, правда, сквозь волосы проглядывал какой-то кусок человеческой материи, похожий на скалу, но мы не можем утверждать, что-то было что-то, напоминающее подбородок. Скулы, обычно придающие некоторым лицам важности, здесь только доливали пороха. Ступени эти ничем уже не могли изуродовать рожу, но сами по себе являли собой представление о пляске демонов, вакханалии и других таинствах, которые читатель пусть измышляет сам. А еще были у этого героя усы, придающие ему сходства с речным ракообразным, тем более, что были всегда гладки и прибраны, как будто сам он провел месяцы в лишениях в пустыне, а усы держал в воде. Они толстыми посеревшими струями низвергались в рыжий костер волос. Также, ко всему прочему прибавлялась еще одна незаурядная черта – почерневший зарубцевавшийся грозный таинственный памятный поржавевший старый шрам, глубоко наискось пронизывающий кожу на правой стороне лица смотря со стороны Филомена Тристагора, словно молния, от самой границы лба и прически до резкого вычурного изгибы скулы, оканчивающийся багряной стрелкой чуть ниже этого изгиба. И еще одна особенность этого лица была в том, что никому не удавалось понять, что именно оно выражает в определенный момент: веселье, ярость, умиление, доброту, страх.
В Тео-Мартелле многое о нем, об этой личности, поговаривали. Он на долгое время прирос к Башне Алхимика, да и сам был искусным алхимиком. Приводим отрывки из газетных статей, повествующих о его не совсем детских проказах.
«Столичные хроники», без даты. «Филомен Тристагор, гражданин, не входящий в перепись, снова радует журналистов своими выходками! Из комментария трубочиста: «В тот момент я находился на крыше дома среднего достатка трех этажей высотой и занимался единственной его трубой. Перейдя на сторону, которая выходит на улицу Кактусов, я заметил краем глаза нечто странное: человек гигантского роста в грязном синем плаще или не знаю в чем, без шляпы, с голыми ступнями, сгорбившись в три погибели, сидел на парапете, а рядом с ним стояла большая колба, внутри которой находилось нечто, напоминающее гриб или не знаю что. Подойдя ближе и не спуская взгляда со странного, если не спятившего типа я увидал и услышал, что он издает улюлюкающие или не знаю какие звуки, что он держит в руках непонятного материала трубку, соединенную с банкой и выпускает из неё сильной плотности дым прямо вниз на улицу, где он сгущался и приводил прохожих в смятение и ужас. Вдруг он меня заметил, спрятал трубку внутрь одежды, встал, посмеиваясь, толкнул меня – я упал, взял банку за ручку и сбежал на другой край крыши. В нем я узнал знаменитого Филамен Тристагора, из-за его дикого взгляда, длинных усов, носа горой, сальной красной прически и неординарного поведения». Филамен Тристагор, как сообщают прибывшие участковые, произвел переполох своей неизвестной субстанцией, а именно сделал всех проходящих слепыми буквально, что послужило причиной травм, столкновений, падений. Посмотри, будет ли наказан этот вандал, попранник всяких правил?»
«Сердце океана», без даты. «Знаменитый скандальный Филомен Тристагор снова разгуливает по городу без присмотра. Не заслуживающий ничем нашего уважения, а, скорее, вызывающий осуждение беспрецендентным поведением, сожитель наш, богонебоязненный устоепрезренец, злостный алхимик, намедни устроил новое представление, шагая светлым днем по улицам, пугая люд, без слов, со складной привратницкой лесенкой, используя ее время от времени для того, чтобы взбираться на фонарные столбы, где откручивались лампочки и клались в суму, те же лампочки, которые им не клались, он бросал с яростью, вполне от него ожидаемой, оземь, нисколько не заботясь о благополучии единиц сгрудившейся вокруг него толпы, возможно, желая попасть в кого-то. Просуществовав таким образом порядка двух часов вне своей законной территории он отправился домой, видимо собрав то количество лампочек, которое было необходимо – для чего? Чтобы основать в башне искусственное освещение, смеем не без улыбки предположить мы? Однако это самое безобидное из его похождений. Когда он успокоится?»
«Краска наших будней» без даты. «Филомен Тристагор, алхимик-черномаг появился там, где ему и место. Казнь участников восстания хлебного перекрестка на этой неделе была в самом конце действия после завершения повешания противников порядка была прервана внезапным появлением в толпе Филомена Тристагора, которого граждане знают как богохульника, посланца ведьменных сил, носителя опасных помыслых, возможно будущего каторжника со странным устройством в руках. Из себя представляющим сетку с рядом колес, который через образованный взбудораженными зрителями проем проник на помост, насколько это позволила стража, и пытался пройти дальше со словами, адресованными не то арделю Меллиоту, благородному спасителю порядка и охраннику спокойствия, не то врачу: «Пустите! Дайте, люди, забрать сии тела, уже не дышашие и не содрогающиеся, ради целей творчества и науки!(грамматика и стилистика сохранены)никому не нужные эти тела я забираю! – он потрясал своей необыкновенной вещью, - Прочь с моего пути! Я погружаю их сюда! Разойдись!» прямо не пытаясь заговариватть с безумцем и не имея права схватить его и предать тетенгауму, аутодафе или заключению, власти не решались что-либо предпринять ни против, ни для помешанного, каковое промедление стоило им действий со стороны самого Тристагора: с потоком брани и злостным рычанием, как у дикого зверя, он бросил сетку в лицо стражи а, замахнувшись, вынул из своего пышного синего одеяния одного за другим пять штук скорпионов и разбросал их за много метров от себя, а затем, во время случившегося переполоха, скрылся и исчез, как сквозь землю провалился».
Пока взгляд поля занимался этой картиной, слух его ловил каждое едкое словцо этой души, скутанной в такую ужасную оболочку, начавшей говорить, едва гость перешагнул пределы его жилища:
- А-а-а! Вот уж кого не ждали! Сам Анрил Транк, любимец народа, ни дать, ни взять, оказывает нам честь, если наши глаза не врут! Нет, вы посмотрите на него – топчется, как не родной! Устраивайся, как дома! Тебе в Аст-Гроуве всегда рады!
- Какая плохая фраза.
- Ха-ха-ха! Свет моих очей, в следующий раз правда предупреждай, знаешь же, какое у нас слабенькое сердце!
- Неужели? Твоим сердцем можно Коровий тракт выстилать как самым надежным камнем. Все хочу спросить, как ты до этого докатился, но язык не поворачивается. Видно, Бог все-таки карает за грехи и есть на свете справедливость, раз ты здесь гниешь.
- Считаешь? Мы здесь как рыба в воде, дышим со стенами в одном ритме. Обрели наконец пристанище своей беспокойной душе.
- А если я скажу, что … в общем, что выпущу тебя?
-Дорогуша, тогда я не поверю своему счастию, а если все-таки поверю, быстро спрошу, какова цена?
- Шустро ты отказываешься от названого дома.
- Я остряк, но не сумасшедший.
- Позволь мне усомниться и в первом, и во втором. Мне нужна твоя помощь.
- Дайте-ка подумать. Выглядишь хуже нас, хотя мы давно себя не видели в отражающей поверхности, но предполагаем, памятуя о своей красоте, мешки под глазами… ночные кошмары…твой единственный кошмар – сделка… конечно, не единственный, мы погорячились, но единственный реальный и стоящий твоего передвижения…особенно, сюда. Но ведь тебе дали двадцать холодных лет… какой сегодня год? Осталось еще целых шесть лет… куда торопиться? Тогда что? Что случилось?
- Можно было сразу задать этот вопрос. Но ты прав. Сделка мучает меня.
- Прав? Прекрасно! Но шесть лет? С каких пор ты стал таким неженкой? Кстати, меня все еще мучает этот пунктик: что они делают с твоим сыном, Флорианом? Ты когда-нибудь слышал, чтобы демоны покупали людей?
- Четырнадцать лет назад я не верил и в них самих, и меня это удивило совсем немного тогда, и не больше удивляет сейчас.
- А ты знаешь, какими я занимаюсь темными делишками всю жизнь, и меня это сильно удивляет. Он был каким-то особенным?
- Да. Очень меня раздражал своим любопытством… и жалостью. Но я пришел сюда не Флориана обсуждать.
- А может все дело в имени? Ф – какая по счету буква… черт ее знает…Или какая звезда покровительствует… А когда он родился?
- Вернись, пожалуйста.
- Да что тебе надобно. Тунеядец? Шесть лет – живи и радуйся.
- Видишь ли, я бы так и поступил. Но совсем недавно я был в госпитале святой Грит…
- Ах! Госпиталь святой Грит! Мое любимое место в городе. Даже в моей башне не так весело, чем там.
- Там была одна женщина… Она была одержима, по-настоящему. Ее привязали к кровати, но она все двадцать четыре часа рвалась что есть сил, пыталась грызть веревки, царапала их… Лицо ее было страшно…пострашнее, чем твое рыло. С глазами ее творилось что-то ужасное, постоянно лопались сосуды, они закатывались и вращались. Отовсюду на голове, откуда можно, шла кровь, она сама себе откусила язык и выплюнула его. Правда, после того, как успела сказать, что я имел дело с дьяволом прямо при всех.
- Но это был всего лишь демон-торговец.
- Ужасное зрелище. В комнате, когда она кричала лопнули стаканы и все стеклянное, и я тебе клянусь, я сам видел, как ближестоящие предметы к ее кровати падают. Тогда я поверил. Понимаете ли вы? Она могла про каждого рассказать его историю от младенчества, от прошлых жизней, могла предсказать дальнейшее... Смерть. Читала мысли. Как девушка могла все это сделать?
- Да не она, голубчик, это все делала. Это Легион. Может быть, она даже кричала разными голосами - на каждый голос один демон. Я даже знаю, какой тембр у Далареса. Немного сюсюкает, слюной брызгается, высокий такой голос, как у девушки. Срывается постоянно. И ещё он не кричит, а как бы убаюкивает. Как голос матери. Ну Далареса знаешь? Транк, кто из нас побывал там, в подвальчике? А я знаю больше тебя. Далареса видел на ярмарке, по-моему... как же она называлась... А, ярмарка брицилов! Брицил вообще притягивает их... Вот Даларес сидел на крыше Ратуши и записывал, записывал...
- Не понял. Что он мог записывать? И как ты мог его видеть? Опять у тебя бред начинается?
- Истинно тебе глаголю, Транк, твоя тупость намного превосходит твою трусость. Радуйся. Разве ты не знаешь, что демоны давно следят за вашей жизнью?
- За моей?
- Нет, голубчик, ты хоть и правитель, а себя на мы не величай. За жизнью вас, людей. Ты даже не представляешь, как их много... но вообще шпионят и записыват бесы, демоны такой работой не занимаются. Я то ведь спросил у него, как он тут оказался, а он говорит: мол, его Астарот послал в качестве наказания... он что-то там натворил... Ах да, он с Бегемотом поссорился, брюхо ему распорол, и из него посыпались души. Визжали так, что хоть уши в трубочку закручивай. Еле еле удалось их усмирить и обратно в живот.
- То есть ты ещё и с демонами общаешься? - Транк поднялся, - Боюсь, Тристагор, нам не по пути. Твоя болезнь прогрессирует.
- Не потерплю оскорблений от вшивой мошки! Все, что я говорю, это правда. Я говорю истинно и во благо! Чтобы ты знал, что имеешь дело с Видящим!
Транк уже был почти на пороге.
- Ах! Зараза! Я и твоего Азазелика видел.
Транк медленно развернулся.
- Не может этого быть. Если бы ты видел, ты бы сказал. Ведь ты знаешь, что это он во всем виноват...
тристагор жутко оскалился. Транк набросился на него и сжал руками его горло. Тщедушный черномаг и не думал сопротивляться - он лишь загоготал и и раскинул руки, распластавшись на каменном полу. Наконец Транк пришёл в себя и отпустил друга. А тот вдруг сказал хрипло:
- Это была шутка.
Транк убийственно поглядел на него, трудно дыша.
- Да, давненько ты не рубил и колол. Вот уже и одышка появилась. И, кстати, когда я сказал, что это была шутка, я пошутил. Видал я Азазеля. Мчался на очередную сделку... с королём Нумерона, если не ошибаюсь. Ты знаешь ли, человек, что Азазель не берётся за мелкие сделки? На то есть его подопечные... Маугли, Тревор, Ереза, Фингор, Саумон, Ру...
- Довольно! Рассказывай о демоне!
- Ну, он немного запутался, как пройти в Нумерон. А дело было здесь, в этом несчастном Элендоре. Я его кликнул. Собственно, бежал он медленно, лишний вес даёт о себе знать. А, может, он просто хотел со мной поговорить. Так или иначе, у нас перепалка. Я ему: как дела, братец мой меньший? А он в ответ: ничего, потихоньку. Хотя видно было, что дела у него худо идут. Я тогда спрашиваю: знавал ли некого Транка?
«Если скажет, что не знавал... я ему это припомню», - подумал Транк.
- Вот. Он: знавал, знавал, как же без этого. Я: ну и что? Он: а что? Человек на сделку пошёл? Пошёл. Сделка состоялась? Состоялась. Подпись была на документах? Ещё как. Кровью. Интересно, откуда он взял твою кровь?
- Продолжай, - хрипло сказал Транк.
- И вот я спрашиваю: а где ж его сыночек то возлюбленный? Куда пропал? А он палец к губам и говорит: Ничего с ним не получилось. План провалился.
- И откуда мне знать, что это все правда, а не плод твоего воспалённого ума?
- Да просто он разговорился и проболтался: у Эларай все лицо было в язвах тогда, и служанка одна сказала: Бедное дитё! Знай я, что она такое чудовище, не пришла бы. Кстати, что ты с ней сделал? Со служанкой?
Транк молчал.
- Аааа! Ну понятно! В то время ведь ещё не было подземелья тетенгаума. Зарезал, как овцу на заклание, где то в темном коридорчике... вот, что в тебе мне по душе: ты же ещё хуже меня как человек, у тебя вообще нет нравственных принципов, я буду на тебя равняться. Вся разница между нами: ты прячешься, я воплю о своих преступлениях на всю улицу. Поэтому ты царь а я жалкий узник. Люди всегда любили обман и подлости. Получайте! Получайте! Они везде, они летят, как конфетти на триумфе короля Грина!
- Замолчи! Замолчи, иначе я за себя не ручаюсь! Ты говоришь глупости, ты сумасшедший! Что тебе ещё сказал Азазель? Ну?
- Да то, что он сам не знает, где мальчишка. Потерял его.
- А зачем он ему вообще был нужен? Ты спросил?
- А были такие указания? И я что, твой переговорщик? У вас с Азазелем натянутые отношения, вот сами и разбирайтесь, - и он начал свистеть новое произведение.
- Почему ты мне не сказал раньше?
- А ты и не спрашивал, - равнодущно отозвался Тристагор, - Скоро Венера появиться над баобабом Жизни в Бирее. Это дерево раньше, когда там была пустыня, защищало караваны от солнца… вот людишки и стали почитать его как священное и название ему придумали… чем бы дитя не тещилось… Ну а когда она висит на его кроне, почитай, жди мора, чумы, неурожая и прочих радостей Апокалипсиса, - вдруг он спохватился и сказал, - Прекрасная история с той женщиной в Грите, пожалуй, буду смаковать ее во сне, ибо я могу заказывать своему мозгу какие мне захочется сны (за сновидения отвечает строфиз, маленький бардовый клубок нервов вот тут, - он постукал свой затылок, - он посылает сигналы к поромофизу, который отвечает за память, а уж оттуда сигнал с картинками и звуками идет в глазные нервы, но мы видим сон не глазами, а черной застилой, это я так ее назвал, ты можешь увидеть ее край, если сильно скосишь глаза вверх влево… так вот я могу управлять строфизом, стоит только сделать дырочку в голове и сделать ему укол аделоиды, это химический раствор сродни белладонне)… но зачем мои ушки вынуждены были это все в меня влить?
- Меня охватил страх, - отвечал Андрил, стоя к неум спиной и сложив руки на груди.
- Да мы не встречали еще человека, который так страшился бы даже своей тени.
- Нет, здесь… другое. Я почувствовал, словно нет больше шести лет, и меня ничего не отделяет от… Какой посланник за мной придет?
- Я думал, тебе сообщили. Это будет милый адский пес. Он растерзает тебя на куски, а душу твою утащит прямехонько в ад.
- И что будет там, в аду? Знаешь ли, после всего, что было тогда ночью… Я все эти годы не верил в… ни в бога, ни в дьявола. Я даже начал сомневаться, была ли сделка на самом деле, или она мне приснилась. Мне часто снились сны об аде. Я читал литературу. Я смотрел под ноги и… но все было не по-настоящему. Я не видел воочию. Не чувствовал кожей.
- Через шесть лет почувствуешь.
- То, что ты сказал – единственный реальный. Это не так. Реально и опасно – заговоры, тайные организации, пистолетная пуля… А вот это – слишком, что ли, далекое, чтобы я мог представить это на своем шкуре. И знаешь еще вот что. И тогда, когда я задумал сделку, и до того случая в госпитале, я почему-то не сомневался, что удастся найти какое-то средство… Что я буду спасен. Что между мной и этим тысяча преград… А недавно оказалось, что никаких преград нет и что придумать ничего не удастся. Мне стало по-настоящему страшно, до мурашек на коже. Все время представляю, как они выглядят, демоны, сам дьявол, все вспоминаю ту ночь и …думаю о Флориане. Я убедил себя давно, что он умер. А сейчас кажется, что он там, внизу, прямо в эту минуту корчится в муках. Ты так похож на того демона, Азазеля, только он добрее, - сказал Транк, уже с минуту слушая, как его собеседник напевает детскую считалку:
Тучи, тучи, тучи, тучи.
Скачет конь, большой, могучий.
Через тучи скачет он,
Кто не верит – выйди вон.
- Что ж… Очень душевная речь. Но психологи здесь не живут.
- Я не просто со словами пришел. У меня есть план.
Безмолвный страж стоит у двери в ее душу,
И пелена тоски изъела темные глаза.
Осталось лишь сидеть в окне и звезды слушать,
Пока плетется жизни нашей ангелом лоза.
- Ах, план . Как помешать демонам взять свое? Девушка также покончила с собой выпав из окна а её безутешный вдовец поехал к родичам в тем Марселл слуги из дворца его родственников выкрали кольцо но он считал что оно просто потерялось и не стал его искать у него было много других красивых вещей тем временем слуга сам потерял кольцо где то на улице Садовников и оно долго лежало затоптанное в грязь и пыль пока одна собака не нашла его и не вылизала до блеска однажды ночью его подобрала сорока и стала бешеной она залетела в сад около Черновода и выплюнула его и стала кричать и ходить кругами стражник из подземелья, где ты уже бывал, Дэйрис, прогнал птицу она кстати вскоре подралась с кошкой и была ею зацарапана до смерти и взял себе кольцо однажды он убирался в камере семьдесят один прямо перед въездом в неё Жонатана Грина и кольцо выпало из его кармана не издав при этом ни звука так как упало в едкую грязь стражник расстроился и долго искал его но ему больше не позволяли входить в камеры и он стал жить дальше пока случайно не поскользнулся и не расшиб голову о камень в этом самом подземелье
- Да.
- Вот это будет развлечение на пять минут. Выкладывай, не торопись. Хочу растянуть удовольствие.
- Так как вызвать демона еще раз у меня не получилось…
- Вот это да! Это наверно был план А. Что ж, хотя бы попахивает логикой. Умничка. Снова закапывал сердце и постился две недели?
- … то я решил воспользоваться Кольцом Нибелунгов.
- Если бы я что-то ел сейчас, я бы обязательно подавился. Но хорошо сказано. Продолжай.
- Все.
- Значит, Кольцо Нибелунгов.
- Да, оно. Ведь оно дарует бессмертие, не правда ли?
- Да, пожалуй.
- И значит, это – единственный выход для меня?
- Да, наверно, это – единственный выход для тебя.
- Ты, Филомен, довольно-таки безучастен.
- Мы вообще безучастны к человеческим страданиям – они такие ничтожные по сравнению с горестями нашей жизни. Объясню в двух словах, как популярному потребителю. С этой штучкой связываться очень опасно.
Молчит небесная волна,
Сребрится иней криво.
Ползет алеющая хна,
Плетет узор на нивах.
Пузырь растет, большой пузырь,
Большой пузырь и черный
В твоем нутре, как у кобыл
Внутри одни лишь воды.
Откуда он? Из голода и пыли,
Из всех отвратных нечистот,
Каких в живот зарыли.
Он и дыра, и демон-бегемот.
Пьянит, и действует, кричит
Пузырь с огромной мощью.
И на царя свой гнев вратит,
Желает с ним покончить.
Пузырь-террор, ружье
С уродливой улыбкой.
Ты сам его берешь,
Ты сам его боишься.
Он камнями жестоко бьет
Сторонних и невинных.
Он чудище и он удод,
А боль – его причина.
Власть царскую чернышь
Изненавидит рьяно,
Венец с царя главы
В мечтах уничтожает.
Но как ни черен он и пуст,
И как ни гадко скроен,
Мазок его чернильный густ
И сердце он покроет.
Из глубины обиженный нарост
Взывает дико к разуму.
И по тебе позет мороз,
Скрывая страх под язвами.
Пузырь сочится твоей кровью,
И дышит воздухом твоим.
Ты сам его питаешь горем,
Тебе он отвечает: «Пли!».
- Даже для такого искусителя, как ты?
- Для нас-то оно как игрушка, я за вас волнуюсь. О кольце никто из наших кругов – то сеть вообще никто в мире – не слыхал последнюю сотню лет.
- А ты проведи ритуал.
- Что еще за «ритуал»?
- Тебе лучше знать.
- Хочешь сказать, можно отыскать последнего владельца, точнее его могилу, стащить его волосы, если будут, сварить из них зелье и бросить в него кучу глазных свежих яблок, чем больше, тем лучше?
- Да…Именно это я и хочу выразить. Минутку, как это – могилу? А как же бессмертие?
- А вот так. Без бессмертия. Эта штучка – как живая. Она сама решает, даровать ли бессмертие или исцеление от всех болезней, или свести с ума и отправить в госпиталь святой Грит. А ты как думал? Дурачок. Жаль. Мне на секунду показалось, я могу отсюда выбраться. Если у тебя больше нет новостей, тащи свой непросвещенный зад из этой дыры, выпей валерианки на ночь и дай мне предаться Орфею. Ничего не получится. Просто свыкнись с преисподней. Дочке привет. И зачем им Флориан?
- Если ты только согласишься провести один маленький ритуал, Корнелия подпишет твое освобождение. Вот это вот. Я конечно сторонник той теории, что клинок у горла решает любой вопрос, но пытки тебе как с гуся вода, поэтому… башня в центре города все еще пустует. Ее обходят за два квартала.
- Да ты никак разум потерял?! Подожди, что ты там вякал в конце… Про какую-то башню, какие-то сто тысяч золотых драконов… Я прав? Прав?
- Зачем тебе деньги?
- На нужды науки. В крайнем случае, на мороженое. Ты меня раскусил.
- Значит, сделка?
- Сделка. Но целоваться не будем – ты слишком грязный. Транк, мне думается, эти постоянные сделки тебя погубят.
- Ничего. Есть много веще пострашней смерти. Охрана! Выпускайте!
«А я и не про смерть», - проворчал алхимик, - «Ох уж это тупоголовье! Развращение нашего века!».
Глава четвертая, где выдержан главный биографический экскурс.
Сироты.
- Что касается брадобрея,
то это уже моя забота,
- сказал Ливер, -
а забота вашей милости –
постараться стать королем
и произвести меня в графы.
Энтони Сток, «Приключения Скитальца», глава 23.
Дэйрис, та самая тюремная крыса, так невоспитанно, хоть и имевшая на это право, обидевшая двух прекрасных тварей божьих, изображавших людей, которые блюдут закон, пренебрегая собой, почитавших долгом своим заботиться о здравии ее моральном и телесном на протяжение тех часов, что отделяют торжественное прибытие узника до его первой серии пыток; и Жонатан, или Жим, что более выгодно с позиций книгопечатанья, (чье немудреное имя встряло уже в репликах этих двоих последних под грозным углом и уже с около трех лун, как выражаются аборигены, мозолило умственные складчатости уже знакомого нам Андрила Транка, и без того воспаленные энергозатратными земными заботами, как то:
- первое, самое интересное: сокрушение грозовой активности тунеядческого гражданского населения города Тео-Мартелла, своим ропочущим и беспечным поведением просто просящихся до успокоительного и исправительного кнута;
- второе, самое печальное: поиски отгорожения своей святой шкурцы от исполнительного пункта, мелким шрифтом заканчивающего заказанный, полученный и полуоплаченный в первой главе билет в Всеобщую Молотильню, которые, как его заставило понять полное бесплодие на поле успехов, сводятся лишь одному непроторенному вязкому пути, принявшего его мягко, но с коварными планами;
- и третье, самое важное: устранение или поощрение, еще не определились, навалившихся не давеча приисков до особой благосклонности, рискующей превратиться в саму руку, дочки Эларай неким юношей с кудрями и постоянными цветами в самых разных композициях, местах и вариантах, о котором речь, возможно, самая ласкающая и приятная из всех других биографий, еще впереди, по всем параметрам и во все стороны идеального, а все же пока не заставившего возможного зятя себя полюбить отечески и вообще никак;
мозолило и терлось так настойчиво, так нагло, что тот даже не погнушался утрудиться пронырливым, но до щелчков в лоб безрезультатным ищейством намеков на слезливую историю его жизни и подвигов, дат, цифр, имен собственных и номинальных, мест, огласков, слухов, сплетен, небылиц, баек, былин, в общем, всей математическо-документальной конкретики, а также народного мнения и фольклора, сопровождающих наш путь земной, но впервые в своем пути оном не то что не преуспел, а провалился в мрак слепоты и неведения со всеми потрохами), прославились в очень узких кругах (по правде, только среди бездомной богемы города, люмпеновой и мадригальной сферы оной области, и в рамках друг друга, - обрели славу почти в условиях тет-а-тет, но не покушались на большие фанфары, по крайней мере, хоть один из них) как абсолютно неразлучный и конгрегационный дуэт, а также, если забежать с романтической или приторной стороны, как пример благородства не по крови, а по характеру – богатства, данного не обществом, а богом и взращенного каждым из них одинаковыми путями – через библиотеки; с того самого дня двенадцатилетней давности, когда халатность слуг (так полагали) привела к страшному пожару в доме четы Роганов, который, в свою очередь, привел к последствиям, которые не ожидаешь, даже когда весь северный бок твоего новенького чистенького дома сжирает адская стихия.
Запах гари настиг Жонатана, еще совсем маленького, но не менее смышленого, чем сейчас, младшего слугу, красовавшимся литом ему до стоп и ридли, сползающим на кончик носа (тут же сморщившегося), в коридоре перед публикой, представленной в зеркале – самим собой; и пока тот, сбросив хозяйские вещи на пол и разволновавшись не на шутку, но продолжая оставаться хладнокровным и здравомыслящим маленьким субъектом, добрался до кладовочной двери, из-под которой давно сочилась белесая пелена, а потом вернулся за ключами и не с первой попытки проник внутрь, огонь взялся за верхние полки с запасами повидла и всем своим видом красноречиво убеждал парнишку, что лучшим решением сейчас будет унести ноги и позвать старших. О, тот бы так и поступил, если бы слуха его не коснулся вдруг тонкий, будто поросячий визг, и, если бы он не заглянул, опасаясь за легкие и вообще за все тело, за стеллаж и не поверил глазам, обнаружив человеческого детеныша – маленький розовый комок с темным пятном на голове (шевелюрой), который скулил, затаясь в углу между стеной и поваленной железякой – защитой от верной гибели.
Следующие полчаса решили связать в толстый клубок две ниточки разных судеб: одну совершенно ровную и очень тонкую, почти тщедушную, как диаграмма остановившейся жизни, другую же откормленную, сумасшедшую, и зигзаговитую, как курс валют в этом году. Первая нить принадлежала Дэйрису, другая – Жиму. Жим, особо не трудясь над разрешением вопроса, откуда взялось здесь сие явление – малыш - ни сейчас, ни позже, и даже не представляющий причину бушевания стихии, проявил некую сноровку, нацепив высокие резиновые сапоги и ограничив личное пространство большой бочкой, столпами которой вынуждены были стать и стали его цепкие ручонки, и, вооружившись таким образом, организовал операцию спасения, заключавшуюся в безболезненном преодолении стены огня, устранению ногой железяки, принятии под свой кров незнакомца и покидании этой опасной зоны, и проделанную вслепую, инстинктивно и не без помощи – полагаю – свыше.
Зашедшемуся кашлем новоиспеченному герою удалось избавиться от упорно возгорающейся экипировки, а также понять, что больших повреждений, чем кашель, ни ему, ни его протеже, ошалело застывшему рядом, сегодня перенести не суждено, и он, завернул того в свою собственную рубашку (впоследствии мальчик сам удивлялся, как его угораздило пойти на такие глобальные жертвы), и посадив его в шкаф с многозначительным пальцем у рта, примчался в гостиную, где устроили маленький и приятный кутеж слуги в отсутствие хозяев, с воплями, которым мог позавидовать и слон, а затем стал свидетелем множества неудачных попыток ликвидации пожарища собственноручно служебным персоналом и – немного погодя – госслужбами, вызванными и появившимися на пороге слишком поздно, которые положили конец буйству стихии, лишь когда дом утратил былую свежесть и невинность, а приобрел несколько десятков лишних лет в виде изрядно попорченной кожи, кучи глубоких морщин и изувеченных внутренностей.
К тому времени, как вернувшиеся Роганы, являющиеся ни много ни мало хозяевами этого пережившего трагедию дома, сумели оценить сюрприз и объяснения, любезно предоставленные подлючими слугами и заключающиеся в обвинение во всем ни кого иного, кроме как пропавшего (на самом деле подслушивающего за кустом) сами знаете кого, найденыш был благополучно перепрятан в кусты с указаниями не двигаться, не говорить и не дышать и, когда до Жима дошло, что в месте ему отказано, был подвергнут тщательному осмотру с элементами психоанализа, но, впрочем, не обнаружил во внешности, никаких исключительных или пикантных изюминок, разве что белокожесть, встречающуюся ранее Жиму только у богатеев и буржуев, блестящий окрас шевелюры, встречавшийся ранее Жиму только у представителей вороновых, васильковость вытаращенных глазищ и тугодумность надвинутых прямо на последние изогнутых, как ручки на скамейках, бровей.
Он, малыш, галантно поднялся, когда кипарисовые ветки раздвинулись и впустили в его убежище спасителя – совершенно и безнадежно белобрысого и кудрявого востроглазого и широконосого, пухленького мальчугана ненамного старше его, показав на секунду догорающего беднягу-домишу, и предоставил Жонатану начинать нелегкий разговор, выявивший такие подробности, заставившие Жонатана клюнуть носом, как то, что малыш лишен воспоминаний о первых годах своей коротенькой жизни, что он бездомен, безымянен, как какая-то бочка с треской, что речь его отличается великосветской патетичностью, что он без понятия, как проник в дом и его подвал, что голова его надежд на нахождение ран или шишек, объяснивших бы его опустошенность, не оправдала; и таких, рассмешивших Жонатана, как то, что малыш благодарит его за свое спасение, и что это единственное его воспоминание, что он интересуется, как имя его спасителя и где его семья, на что получил залихватский ответ, что вся семья – он сам себе и есть, потому что мамаша его скончалась недавно от Бича Распоясанных, это болезнь страшная, с осами, (на самом деле, он имел в виду, оспами, но всегда старался придать своей речи оригинальность, не всегда удачную), что у него имеются одна пара отличных рук и одна - прекрасных ног и одна великолепная голова, и что поэтому он нанимается в разные богатые дома или пансионы и выполняет поручения, за которые получает сорины, позволяющие сытно пополнить свой желудок. Добавлено было также, что еда очень дорога Жонатану как приятная субстанция, и ее еще можно воровать, но если есть средства, то лучше не надо, ведь в противовес таким хорошим вещам, как она, существуют фараоны, высокие и в форме, не терпящие ни вида маленьких воришек, ни слов оправданий, ни слез, ни бегств. Речь эта произвела на незнакомца такое впечатление, что он нашел своего нового и единственного товарища очень просвещенным.
С этого момента Дэйрис получил возможность запастись целым ворохом воспоминаний, таких, что лучше бы их и не было.
- А то! – весело и добродушно усмехнулся Жим, отвечая на заявление малыша, что он, Жим, довольно умен и храбр, - Пойдем, что уж с тобой делать, я тебе еще много чего расскажу! Смотри, какой красивый огонь, жаль догорает…
Как Роганы коротали свой век дальше – история умалчивает, известно только, что они выделили пару миллионов золотых драконов на нужды храма в Сьютандонском предместье, чья колокольная башня пострадала при наводнении пятнадцатого года, и то, деяние было кристальный фарс, однако ж с большой степенью точности можно сказать, что их бывший протеже со своим собственным протеже коротали его несладко.
Они сменили много домов: красивых, с обилием окошек на фасаде, неровно покрашенных, с пологой крышей, с трехэтажным чердаком, с фонарем над крыльцом, с шаткой лестницей, вдающихся в улицу, как корабли, впалых, как пустой живот, с балкончиком и статуями героев легенд, с заплатами и трещинами, с окнами, похожими на косые глаза и галереями окон, похожими на девичий хоровод, с садиком, где маки берут на подступ яблони и сливы, и с борщевиками выше нашего роста, с хриплой дверью, с железной десятизамковой преградой на пути любого вора, с квадратными решетками и решетками, похожими на ледяной узор, с колодцами в дворике, без дворика и без номерка, со ступеньками ко входу, с ямой перед ним, где все спотыкаются, со сходящей побелкой, каменных, недостроенных, слишком вычурных, слишком тесных, длинных и приплюснутых, похожими на зуб, торт, утюг, вешалку, бутылку, пещеру, с елями, сующими лапы прямо в форточку, будто чтобы схватить кусок хлеба со стола и отпить из кружки, мрачных, следящих за каждым прохожим, милых, которых так и хочется подержать на ладони, пахнущих булочками и чаем и испускающих надрывающийся собачий лай, с недовольными кошками на ребрах крыши, с визжащими птицами в незаконных гнездах на парапете, с разбитым игривым мячом стеклом, с нежными шторами с бархатцем на кончиках, так и норовящими сорваться с петель во время сильного ветра и пуститься в неведомый путь, с клетчатыми занавесками, между которыми выступает из темноты лысая голова напряженного шахматиста; но не нашли домашнего очага.
Их претерпело у себя множество хозяев: толстых матрон, не выносящих запаха горелого молока, маленьких аккуратненьких добрячек, пишущих свои кулинарные книги, профессоров с обездвиженными конечностями, учащих жизни, высоких с поднятым воротником, разговаривающих с покойной женой, больших веселых семейств с такими же мальчиками, как они, но счастливыми, лекарей с усами, не выпускающих трубку изо рта и часто устраивающих скандалы, когда их профессиональная рука себя не оправдала и поскользнулась, и в очереди в высшие или низшие обители постземного стояния и прописки души добавилось по еще одному недовольному претенденту, (Жонатан очень любил слушать их), начинающих актрис, рассеянных и улыбчивых, так и норовящих опустить обкольцованную и сияющую лапу на жимовский твердолобый кругляш, у иных заслуживающий горделивого названия головы, богинь театра или оперы, часы подряд неустанно напрягающим мускулы диванов и соф с тем видом, что это – единственное место, где им позволяют расслабиться и испить кофе, хотя никто не запрещает им это делать в гримерной, по пути домой – но тогда некогда, они заняты любовниками, во сне в конце концов, молодых полей, объявляющих, что они не возьмут ни сорина, если он не выгрызен ими, хотя никто им и гроша не предлагает, и сбегающих из дому, хлопнув дверью так, что сам дом, потомственный, старый, чуть не разваливается, настоящих аристократов, у которых особый рецепт чая, хранящийся в секрете уже с десять поколений, с тех времен, когда сам чай еще не пронюхали; но не нашли семью.
О внешней стороне их полной несчастий жизни мы вроде как обмолвились, пришло время рассказать про характеры обоих беспризорников. Начнем с малыша, который даже через двенадцать лет после пожара Роганов так и остался малышом.
Дэйрис избегал смотреть другим в глаза, будто боялся, что наиболее сведущие узрят страсть к шоколаду; Жонатан только этим и занимался, когда не лобызал свои кудри, выгрызал прямо немилосердно, словно в отместку, всю суть, будь это полицейский, пес или комод. Дэйрис искал в лесу колонок свежие трепли о Липницах, Курганах, Россах, самих Транках, правда, только о Транке-отце, дочь никогда не фотографировали, это была запретная тема и для периодики, и для языков света, для всего Тео-Мартелла (только один-единственный раз он увидел в очень малорастирожированной незаметной газетке «Сердце Океана» некое пугливое кроткое лицо в раме загибающихся коротких волос – до сих пор никто не знает, как Эларай Транк попала туда, может, ее отец просто не обратил внимания на такую печатную мелочь, может, это наоборот было его исключительное дозволение миру лицезреть сей лик – у него выдалось хорошее настроение и он подписал бумажку) и изучал их точечные размытые черно-белые фотографии; Жонатан завязал в объявлениях о наемах и кроссвордах, не забывая при этом погрязать в похабных анекдотах. Похаживая по городу, Дэйрис не мог оторваться от созерцания величавой грандиозности белокаменных храмов и то и дело спотыкался, впрочем, его мог спокойно оторвать от этого занятия летящий скворец; Жонатан провожал взглядом блестящие витрины с красовавшимися литами и сюртуками и наступал на всяческие ноги, владельцев которых сам же провожал столь натренированным взглядом, что они до конца дня не ходили близко к парапету и аккуратно переходили дорогу.
А теперь пришла очередь Жима. Жонатана постоянно увлекали скопища подозрительных дворовых компаний, причем, чем подозрительней и осоловелей выглядели и вели себя их участники, считал он, тем лучше: ярче воспоминания останутся.
Он внедривался в их слои, заручаясь доверием детей - как рядовых, так и главарей, возможно, вполне исходившим из его чувственной харизмы и суровой привлекательности; подслушивал, подглядывал, где надо, передавал секретную информацию, следил за курсами и перемещениями валют, то есть, куриных ножек, которые заменяли этим домашним дикарям эквивалент денег, и внутриполитических настроений, вихрь которых в умах и сердцах пряных городских мальчишек, этого поколения весны, мог бы сравниться по частоте и беспорядочности со сдвигами, наслоениями, круговоротами, скачками, кувырками и интригами теорий и заповедей тайных обществ; запоминал лица, эти курносые, чумазые, обгоревшие, румяные, пятнистые, самоуверенные, гордые, наивные, чувственные, огрубелые, толстокожие, нервные, скучающие, безбровые, безволосые, морщинистые от безумной мимики, едкие, резкие, скуластые, грязноухие, пыльные, прыщавые, веселые, по-детски светлые, милые мордашки, которых конечно никто не вырезал из мрамора, а неуклюже слепили блином из несвежего теста; всегда был свидетелем стычек, всегда улюлюкал, кричал, рукоплескал, звал на бой, бил в набат, поднимал шум осмеивал, брал на штурм, освистывал, хохотал, мычал, подпрыгивал, чтобы лучше видеть, обзывался, давал тумаки, давал деру, подбивал на воровство, щедро расточал подзатыльники вкупе с щелбанами, вспенивал гнезда волос, активничал, подбрасывал шапку, правда, не свою, крутился, суматошился, заводил всех как ключом и занимал мелодию дворовых гуляний не менее старательно, чем бог посылает зарю поднимать мир.
Это была маленькая революция, шпионаж во флаконе.
Но это было всего лишь развлечением, досугом, отдыхом от главной работы, которая состояла в том – и он больше всего это любил и не потерял страсть к этому, как мы в том убедимся, и став постарше и поосанистей – чтобы пробиваться в вожаки, командовать на всех парах этим легионам сброда, распределять ресурсы среди всех группировок и лагерей, как то знойники, эта банда из шести человек питалась бананами круглый день, потому что отчим ее горнила, то есть главаря, часто плавал на остров Тео-Мартелл, где бананы и мандарины выращивают в теплицах, разумеется, если бы последние стоили так же низко, как и первые, и входили бы в рацион их маленьких желудков, группа не могла получить второе название, ведь сохранившаяся их кличка уже вмещала в себя надежду на такую возможность; бульварники, выходцы из “богатеньких”, спят, едят и встречаются с родственниками в квартирах по шоссе Перекрестка (подобные противоречивые названия не должны вас обескураживать, если вы будете заранее осведомлены попечителем, что от Тео-Мартелла можно ждать чего-угодно), что считается не малой роскошью, чем завтрак первой группировки; котошинцы, отдел по надзору за хроникой жизни наших усатых братьев и сестер меньших, в каждом квартале есть такой, пользуются и даже пере правом на подчас неоправданные и достаточно жестокие телесные наказания, погони, побои, испуги всех кошек, будь то обыватели или новички, района, а иногда даже и голубей и ящериц, пилигримы, потешаются над церковниками, еженедельно или по настроению совершают походы в церкви, вандализируют внутри и снаружи, совершают акты неуважения к вере и веротерпимости, воздействуют на горожан расклейкой публичных объявлений и непотребных рисунков, преследуют попов, священников и монахинь, а также кладвищенских воробьев с гнусными оскорблениями, петушинцы, не занимаются ничем полезным, как, например, предыдущие, шатаются и прохлаждаются между домами, впитывают атмосферу, изредка, бывают посыльными к тем, кто еще не проснулся и не вышел, и добытчиками, но ведущей роли не исполняют за неимением желания, разрешения или мозгов, громобойцы, мышцы, ядро, разум округа из трех дворов, самая широко известная и буйная общность, основанная на авторитете трех главарей четырнадцати лет, то есть, старых, Марлевой повязки, Яблока и Сверчка, преклоняется перед ними и считает их посланниками богов, берет на себя управление действиями двора, ответственности на себя не возлагает, чаще других бывает несправедлива, немилосердна, безаппеляционна, несмотря на то, что вершит суд и принимает жалобы; руководить их помыслами, чувствами, а значит и поступками, жертвовать собой ради общего блага, как он поступил, когда послал Дэйриса однажды в магазин разведать позиции охранников, можно сказать, на верную смерть, а ведь он-то был почти его родной частью; повелевать ветрами их немытых голов, увлекать из своей речью, обрекать их на уважение и подчинение; одним мановением кисти вращать взоры толпы куда захочешь, хоть против часовой стрелки; лепить из них новое существо, подвластное его слову, сооружать свою армию и доверять ей свои думы, заботиться о ней с тем, чтобы однажды отдать на растерзанье врагу, хоть и не со злости, а из высшей благой цели, которую Жим вечно ощущал рядом с собой, но никак не мог сформулировать словами, а только вдохновенными образами.
Он завидовал архимандриту, полководцам древности, чревовещателям, гадалкам, лидерам тайных сборищ, учителям, книгам, искусству, периодике, модельерам, певцам, еде за их власть над человеческим телом и духом. Вот, что было его целью: быть дыханьем скопища, без горна быть услышанным в самых дальних рядах путем восторженных перешептываний, заражать массы энтузиазмом, быть началом эпохи войн и кораблекрушений, чуять за спиной тайную мощную силу тысяч ружей и идей и ухмыляться, вести за собой в обрыв, низвергать и одаривать благословением единолично, росчерком желанья.
Народ – гора, он должен был быть вершиной или хотя бы штандартом; паства – корабль, а он мог бы стать парусом или трубкой; мысль, идея, понимание – яд, а он – змея. И если борьба – огонь, и если он искра в этом пламени, он согласен и оказаться в один миг пеплом.
Он был чрезвычайно амбициозен и храбр, никогда не кряхтел над развитием своей речи, она в том виде, что выстилается перед умами и помыслами миг за миг какой-то властной нерушимой импровизацией падает на него с небес и передается им порождениям земли; любил вставлять куда ни попадя словечки покрепче, но за границами их несся на пегасах сам не зная куда, доверяя языку решать свою судьбу и править моментом, корону славы он надел бы на себя, но языку отколол бы от нее кусочек бриллианта; не говорил часами сквозь камешки, потому что зубы у него были ровные, крепкие и четкие, а челюсть с потрескавшимся лопающимся от выпячивания ртом выдавалась вперед, выдвигалась дальше носа, уходила вперед дальше всего тела, он знакомился с людьми челюстью, а провожал кулаками, из нёба его все время доносились какие-то звуки, как из пустого храма с привидениями или слугами, переставлявшими свечи, щелчки, цыканья, лопанья, жужжанья, тупые стуканья языка о стенки, клацанье, трели, шипенья, плевки, урчанье.
Также среди граждан он отдавал предпочтение цыганам, у которых он стажировался месяц в искусстве выклянчивания подати, умудрился однажды соорудить себе такое пластилиновое уродливое ухо, что карабинер почти всю свою смену тащил его в участок, так оно ему понравилось; школярам всех классов и оценок, ничем этот образовательный период жизни его не выделился, кроме случая с одной осанистой девочкой из женской воскресной школы, серьезно запавшую куда-то в внутренности его сердца-компаса, о коем чуде когда он поспешил открыться, получил ее кулачком куда-то в зону нутра, и, может быть, такому скорбному развороту романа потворствовало то, что он невербально проявлял любовь свою довольно жестко и некрасиво, и недостойно: дергал за косы до скрипа, таскал за нос, отнимал ранец и высыпал книжки по дороге да еще и топтался по ним, ставил подножку, кидал в спину орехами, в общем всеми доступными пониманию способами пытался привлечь ее благосклонное внимание; но нет худа без толики урока даже самому бестолковому божьему ребенку, вечером того дня он начал практиковать стойки защиты от внезапного нападения и стойки для внезапного нападения на не ком ином, кроме как на Дэйрисе, хотя и эти сеансы ни к чему хорошему не привели, а именно чуть ли не к отталкиванию на духовном уровне его единственного члена семьи от своего спонсора на почве острых болей по всему периметру передней части туловища – не очень-то крепко скроенного жизнеобеспечивающего механизма, и боков; студентам и молодняку, которые в то время еще не столь сердечно волновались по социально-бытовым шумам города, которым он был полезен как посланник любовных писем, своеобразный амур, который их нагло вскрывает и хихикает над их излияниями. И во всех этих компаниях и местах и перед всеми этими свитами Дэйриса представляли не иначе как Тюшку, несмышленого младшего глухонемого брательника, средство поблистать движимым имуществом, что, как вы можете предположить, не вносило веселой искры в будничную проблематику существования самого нежного ранимого тихого следотопыша.
Как-то у Жонатана появилась собака. Это была живая душа, названная Барбарисом. Причины этого названия кроились в конфете, которой занимался массивный рот Жонатана в ту минуту, когда верхние черты его не столь изысканно красивой мордашки, а именно глаза, две зеленющих, как у змеи, штуки, занимались объектом, находящимся у самого бордюра оживленной дороги, не смевшего сделать ни шагу ни в сторону, где шаговали люди, торопясь по своим обычным делам, ни в сторону, где сновали большие, роскошные экипажи. Не будем больше держать интригу за нос: это был пес – комок желудка, носа, хвоста, сердечной системы, шерсти, собранный воедино высшими силами, покрытый полосатой желтой природной краской, наделенный весьма угрюмым нравом, двумя блестящими черными глазищами, скопищем подвижный и даже слишком усов, парой хлопающих парусников ушей, весьма волосатых, длинной влажной лентой высунутого языка. Его будущий домовладелец не сразу узнал в нем родственный дух. Сначала он подумал, что это – ком гнилых пакетов, не собранных по какой-то причине, а может, из лени, уличными уборщиками. Затем он услышал клацанье дрожащих от холода клыков, что послужило толчком к многомесяцевой дружбе, зиждущейся, основанной на столпах любви, ласки, доверия, открытости, смелости, понимания, взаимности, любви, но, в общем, силе и длине сворованного вскоре поводка и ошейника. Как жаль, что она так быстро закончилась. Жонатан проиграл своего милого питомца в жалком споре. Дело было летом, играли страсти, воздух пах безумием. Хозяин бедного Барбариса сошелся с группой подозрительных дворовых голубей, заставивших вскоре его согласиться на дурацкий мальчишеский спор, что Жонатан из рогатки попадет прямо в нос белому противному коту с третьего этажа, следящему за двором и порядком ему надоевшему, принадлежащему, видимо, кому-то из группы, кому быстро закрыли рот. Он промазал, может, из щадящих соображений, может, из соображений косоглазия, и ему пришлось отдать своего милаша в руки вражескому лагерю, признаюсь, не без тоски. В кота, кстати, много раз стреляли, но он, как Келлесар, оставался неуязвим на фоне белых штор и белой своей репутации. Барбарис же сиганул в кусты при первой же возможности, то есть, когда, через две минуты после жонатанского поражения ему распустили для забавы поводок (и больше его не видели). Ходили слухи, что кто-то увидал шатающегося поздно ночью ничтожных размеров пса в безлюдном бульваре, злобно и памятливо бурчавшего под нос: «Жон… Жон… Угг!.. Готина!». Таким образом, к неоцененным заслугам Жонатана прибавляется и та, что он научил собаку говорить.
Но несмотря на это пренебрежительное отношение Жонатана к своему неравному товарищу, точнее, на половину этого отношения, не заботливо-опечительную, которая, правда, тоже имела место быть и залегла в душу Дэйриса теплотой, на которую он отзывался любовью, а командочно-опекающую, большинство забот и направлений его творчества и грубой силы избрало себе с самого первого дня целью охоту за потерянным амплуа Дэйриса, в великосветкость и блистательность которого он глубоко и искренне верил из-за повадки того никогда не кривиться и поднимать брови и морщить нос, уделять вниманием содержание и благозвучность своего говора, из-за его совершенно ненасыщенной мимики и жестикуляции, раздражающей опрятности и совершенно непонятной и чужеродной Жиму мании сочувствовать беднякам и пытаться делиться с ними своим съестным, и без того огорчительным и позорным.
Посему немало носителей золотых фамилий без окончания –ов, а мы знаем, что это были не кто иные, как богатеи, были потревожены в первой четверти этого века в самый удовольственный для них и ужасный для посещения час, например, при чае после обеда, сиесте или просто в раздумье каким бездельем бы заняться в ближайшее время, двумя образчиками самых гнусных – так им казалось – черт тео-мартелльского дна, а именно настырности со стороны Жонатана и безликости в исполнении Дэйриса, неказистость, замшелость и неловкость которых не позволили принять даже в просто серьезное рассмотрение снисходительные и одновременно отчаянные уверения старшенького из этих двух зол в исключительности положения его фаворита, кто, являясь по рождению, воспитанию и на запах равным им, элите, вынужден пребывать в жутковатой нищете и претерпевать убытки из своего полного и обычного в дни его дворянского воспитания моциона, обладая пальцами, не знавшими никакой из видов труда, обеспечивающих нищим их нищенское обитание, тут он всегда показывал все без исключения пальцы Дэйриса, и на том, исчерпав аргументы, удалялся, не всегда сразу и без пинка под зад. Хотя не к чести Жонатана и не к его оправданию надо сказать, что эти бессмысленные хождения в свет совершались не только по вине благостных полубратских уз, а из преобладающего над оными небесхитростного расчета отхватить кусок добра в случае торжества справедливости и возвращения утерянного престола Дэйрису.
Но, как мы все давно убедились и чему продолжаем противиться, припадки благотворительности у Фетиды и ей подобным случаются не чаще, чем когда у настенных часов стрелка вдруг останавливается и бежит в обратную сторону, то есть почти никогда, как это слово ни страшно, поэтому пришлось Жонатану терпеть на хвосте Тюшку, от какового явления избавиться запрещала какая-то потайная сила, которую он, догадываясь о ее существовании, звал комом (он говаривал про себя: мог бы я пустить этого спиногрыза по базару судеб ко всем чертякам, но дурацкий ком застрял где-то в печенках и мешает), и каковое было не таким уж тягостным в иные времена, а пожалуй и развлекательным, так сказать, гедонистическим, ибо в поведении своего маленького протеже он черпал вдохновение для собственных душевных изворотов, несмотря на то, что характерами они сходились только тягой к сладкому.
А теперь давайте немного поговорим о нашем главном герое. В детстве он верил, что игрушки живые и только притворяются сделанными руками человека безгласными творениями и играл с ними в школу. Повзрослев, он изо всех сил старался сохранить эту прекрасную веру, но не получалось. Может быть, игрушки были еще более молчаливыми и суровыми, чем прежде.
Каково было его отношение к девушкам? Он не часто над этим задумывался. Он сам был нежным и впечатлительным, как девушка. Жонатан немного презирал противоположный пол, но чувство это не передалось его другу. Начнем с того, часто ли он их встречал? О да. Женщин на улице больше, чем мужчин. Незанятые, они проветриваются, улучшают самочувствие, опаздывают в гости, чтобы поделиться новыми сплетнями. Дэйрис наблюдал за их кошачьими повадками, шустрой, грациозной, пусть даже и медлительной походкой, воодушевленными лицами. И поражался их статью, красотой, оригинальностью, с коей все женщины выбирают свой наряд, самими платьями. Это касалось всех женщин – он не делал разницы и не видел ее между красивыми и не очень, богатыми и простыми, веселыми и хмурными, и только старушки вызывали в нем добрый непрезрительный смех. Он постоянно делал наброски на базаре, у магазина, рядом со скамейками и передавал в них всю любовь и уважение. Конечно, порой, засмотревшись на молодую девушку, он опускал глаза, стыдясь своего целомудренного наблюдения. Он уважал женщин, восхищался ими, ценил их и стеснялся. Ничто не могло заставить его проговориться о своем анализе вслух. Он краснел, когда Жонатан ядовито замечал, сколько краски на мордочке у леди или что леди и так высока, как жердь и зачем ей такие мощные каблуки. Но хоть они и вызывали любопытство, он не спешил с ними столкнуться в реальной жизни, не знал, как себя с ними вести, хоть и догадывался, как держатся при них джентльмены. Дэйрис иногда мечтал о свадьбе с каким-то ангелом, хорошей умной девушкой, безразлично, какие у нее будут волосы и глаза, это неважно, когда мечтаешь о настоящей бессмертной любви, но Жонатан говорил, что никогда не пустит его в объятия дьявола. В женщинах он признавал лучшими такие качества, как нежность, аккуратность, щепетильность, лояльность, ум, доброту. Те же качества он приписывал идеальному мужчине, плюс еще и силу духа, если он настоящий джентльмен. Он не понимал, почему другие люди женятся не любя и разводятся ненавидя. Он был не из их числа.
Любил ли он себя? Безусловно, Дэйрис считал себя недостойным недотепой, но у него была и внутренняя гордость, заставляющая его развивать себя, чего был лишен Жонатан, имевший другую стадию гордости – гордыню. Во всех ссорах с Жонатаном он винил себя, за исключением случаев, когда неправота другой стороны была так очевидно, что она даже сама признавала это. Он любил свой внутренний мир, но ненавидел наружность. У него был нездоровый аппетит и тонкая талия. Несмотря на постоянный голод, он питался всегда без остервенения и жадности. Когда недоедание –образ жизни, кушать больше не хочется. Иногда, правда, Жим устраивал ему праздники шоколада, который Дэйрис страстно любил. В большинстве они ели яблоки – Жим считал, что у его пасынка плохие зубы – печенье из лавки Щварца, в которую Жим любил наведываться с деньгами и без них, картошку, на десерт – жареный зефир, изредка - мясо. Дэйрис не находил удовольствия в еде – для этого она была слишком постной и невкусной. Правда, и пост он не поддерживал, иначе бы не хватило сил передвигаться. Нашлись бы в его голове какие-то интимные мысли, о которых мы не должны знать? Иногда, он думал, как приятно отдаться легкому поцелую или невзначай коснуться кого-то. Иногда, он подумывал о смерти – такой тяжелой ему казалась жизнь, но церковь, естественно, не допускала этого.
Как Дэйрис относился к природе? Больше, чем довольно положительно. Природа для него была источником вдохновения, сил, хорошего настроения. Он любил и почитал ее. часто прикасался к деревьям, проходя мимо них. Его раздражало, когда другие сорили, ломали ветки, бездумно уничтожали сокровища земли.
Что сказать о сне, этой весьма полезной и необходимой, порой даже приятной вещи? Дэйрис спал плоховато, мучился кошмарами, метался, звал Жима во сне. Ему часто снился тот пожар, из которого его так благородно извлек маленький сметливый Жим, и он порой с ужасом ложился в их самодельные кровати. Да и как спать хорошо на мостовых, под мостами, на ветру, под дождем и в холоде?
Какие мечты и желания обуревали Дэйриса? Главная его мечта – стать аристократом. Другая - чтобы Жим нашел себе жену, которая отвлекла бы его от бедовых занятий, но и, конечно, не разделила их. И третья – чтобы был мир во всем мире без крови и садизма. Дэйрис принадлежал отчасти Жиму и отчасти искусству. А как иначе? Его существование было напропалую заполнено книгами, рисованием, стихами, музыкой и даже порой шитьем. Он целые часы подряд делал наброски – за большие работы он не брался, не было материалов и умения, читал и писал, когда на него снисходила благодать, на прогулках у него хорошо получалась поэзия с хорошими рифмами, в большинстве ямбом, на бульварах он обожал слушать и смотреть бродячих артистов, и иногда, когда жим приносил нитки и все остальное, занимался вязкой носков и шарфиков. Эти времяпрепровождения приносили в его жизнь свет и покой, они подчеркивали его значимость в его глазах и он не чувствовал себя тогда ничтожеством, отвлекали его от суровости бытия. Искусство во многом помогало ему смириться, найти ответы, понять и оценить если не обычное несовершенство, то необычайную красоту. Он был довольно талантлив, и трудолюбия ему было не доставать. Рисовал он людей и здания, то, что почитал интересным. Рисовал сильным карандашом, углем с нажимом, до черноты. Дэйрис никогда не загибал ворот своей черной водолазки, не ел, не помыв – уж где придется – руки, чистил зубы не менее трех минут, не разглаживал страницы книг и не использовал закладки - у него их и не было - и все время нюхал, будто то был цветок, корешки, получая неизбывное наслаждение от запаха переработанной древесины.
Только Бэзмонту Вилькему, известному также как Вилков на собаниях среди народа, они обязаны этой уникальной возможностью с честью отдать свои жизни за высшие начала, по крайней мере, на словах и бумаге и, по правде сказать, только половина их общей массы.
Однажды Жим, рисковый и совершенно неосторожный малый, подцепил какую-то неизвестную хворюгу (а не надо было тянуть, как сороке, любую вещь, что плохо лежала, в руки и пробовать на вкус и запах), прихворнул, сначала несерьезно, даже шутил, что у него слишком мало времени осталось, чтобы написать завещание Дэйрису, учитывая, какое оно должно быть длинное; зато когда Дэйрис остался с пожелтевшим еле ворочавшим языком полутрупом на улице, можно было свободно дать волю надеждам, ведь Дэйрис на самом деле был неженкой, если вы не успели заметить, а обеспечивал ему недуховные, практичные ресурсы Жонатан.
Дождь лил беспощадно; они в углу у главного входа театра Наций под шикарным барельефным навесом со сценой некровожадной античной охоты, когда здание привлекало культуристов, живой выпрашивал милостыню, он сидел, положа скомканный пакет перед собой, предоставляя прохожим лицезреть свой затылок, он не смог даже по-цирковому изуродовать себя, не сделал позы, не ныл, не скылил, по крайней мере, громко, не смотрел на них, кто-то сказал, мол, это тебе не церковь; он также ожидал полицию, однако, оказалось, до высших властей он не дорос – за него взялся охранник и вышвырнул за шкирку за угол; после этого Дэйрис отчаянно-тупо вернулся, и действо повторилось, третьего раза не случилось, потому что засмеркалось; когда же последнее предстваление, или опера, закончилось, отполз в тень и ничего хорошего не думал, и вдруг открывается главный вход театра и выпускает Бэзмонта Вилькема, зарядившегося классическими эмоциями на день вперед, в виде молодого стократического умеренного франтовичка в лите и ридли, который, не замечая живности в тени плачущего вечера, надевая перчатки и открывая зонт, спокойно шествует на улицу со всеми признаками спокойствия и сдержанной удовлетворенности, чему очень препятствует неблагородно выпрыгнувший из-за угла, того самого, что стал как будто последней квартирой для этих несчастных, субъект, грубо наставивший на него свой добытый в довольно печальных местах и делах запрещенный аппарат и сделавший пальцами знак, будто трет цепочку, который вскоре, очень скоро, сообщил, не мучаясь вопросом, насколько необходима прохожему – он назвал его «умником» - эта информация и вообще его компания, и лишь уповая, что тот ей распорядится с не меньшей мудростью, чем та, которую приносит каждое утро монаху в Красных горах, что нуждается в средствах, этих сияющих желанных железяках, этой мечте пиратской, эффектным щелчком возводя курок, и затем выразил уверенность, что голод этот утолится без излишних ожиданий, а также добавил, что если на свет божий и суд его, грабителя, не будет сию минуту представлено все содержимое красивого бэзмонтовского редингота, мозги его неудачливого обладателя украсят и без того прекрасные в очертаниях и миазмах следившие за всем происходящим мусорные баки; своей бесцеремонностью и и самим своим наваждением однако не заставивший Бэзмонта дать ответ менее достойный студента и приверженца двух высших учебных заведений, докторского и печатного, и заключающийся в благожелательном осведомлении, сколько тому будет угодно, и уж тем более не дал того опутать себя сетями паники.
Бэзмонт профессионально сделал вид, что достает кошелек и вдруг не менее профессионально молниеносным взмахом локтя двинул типу по руке, выстрелившей в белоснежную стену сонма движетельных искусств, пихнул ногой в живот, повалил наземь и сам повалился на него с целью продолжить борьбу, но случилось непредвиденное: у претендента на безустного и безглазого, но тяжелого и желанного попутчика в другой руке оказался нож, впрочем, затем застрявший у Бэзмонта в плече, что позволило первому избежать дальнейших пререканий и смыться, забыв про все драгоценности: кошелек, нож, пистоль, зонтик, баки, а силы разом покинули Бэзмонта, и он уже почти забыл весь свой распорядок дня на завтрашнее воскресенье и куда хотел отправиться, на выстовку символистов или в библиотеку отдать долги и набрать новых, когда кто-то аккуратно тронул его за второе плечо, заставив раненого слабо но испуганно вскинуться. Это был некто неразличимый в черноте. Какой темный вечер, подумал Бэзмонт, однако это был вовсе не вечер темный, а свинцовый сон больного.
Вернулся он из чертогов волнительного и тревожного забытья и сделал первый сознательный вздох после невидимого путешествия молчаливого духа в том месте, в котором меньше всего можного ожидать пробудиться, когда в подворотне буравят создателя тайного общества, а именно такую уголовную стезю избрала эта темная лошадка - у себя дома. Можно сказать, наружу из колодца его вытолкнул страшный лязгающий звук, принадлежащий не то машинне, не то массовому падению книг – о книгах Бэзмонт туманно подумал скорее всего – не то двигателю инопланетного корабля, не то тренировочной площадке стрельбы, однако однажды он затих, и раненому смутно показалось, что его обманывает слух, особенно когда он увидел прямо перед собой ковер на стене, который ему подарила мать, когда он сюда въезжал. Возвращаясь, своими острыми ушами уловил следующий консилиум, произошедший вскоре после этого звукового явления, причем первый голос принадлежал надрывающемуся в горле человеку, он был громок, но ужасно хрип, и врачебный инстинкт Бэзмонта безошибочно признал, что он в испуге приписал кряхтенье двигателя и автомата обычному в простуде припадку душераздирающего кашля:
- Эй, …, - тут резко следовало не то имя, не то иноземное словечко, не то профессиональный термин, не то жаргон, в общем, набор звуков, не успевший впечататься в сознание Бэзмонта и вполне могущий оказаться юшкой, грушкой, крушкой, мушкой, если бы оказался словом из употребляемого в Тео-Мартелле языка, - даша бабочка просдулась! Гте ды дам бротишь! Од головой твинул – я видел! Дрепыгается! – было добавлено с презрением, - Дадо всдавадь? Я всдаю, де до дочняк исбачгаю.
- Ты его потревожил, но ничего, путь просыпается, негоже нам здесь быть одним. Нет-нет, ни в коем случае! Да и даже если бы ты хотел, не смог бы. Отдыхай. Ты важней, чем какое-то кресло, - этот же мягкий сюсюкающий тембр мог принадлежать как изнеженному мужчине, обычной женщине или ребенку, обменявшему второй десяток.
- До одо дагое дор-р-рогое! Чисдо буржуйское. Даверно, из крокотилей кожи… дет, с буйволидой, - тут следовал звук, выпущенный этим же горлом, не передаваемый на уровне буквенных очертаний, то ли свидетельствующий о восхищении говорившего креслом, то ли интерпретирующийся как болезненно-усталый вздох или выдох, попытка остановить рвущийся кашель, он был или экстазный или несчастный, - Дед, дюша (Бэзмонт с радостью нацистского шпиона открыл, что это та самая неопознанная единица лексикона, во всяком случае, нечто похожее. О речь, сколько в тебе секретов!), билый мой восбидаддик, - голос чуть не плакал, - мде де тодянудь то удра, я разваливаюсь бо часдям, я еще хужее, чем эдо кашемировое одребье. Бритется тебе бротолжить даше фабильдое дело без медя, двоего вечдого труга, твоей дядьки, я хотел сказать – не тяти, а а-а-а-а (это был напев колыбельной, очевидно, он имел в виду – няньки), бога еще де бозтно, слушай, чдо я говорю: да сетьмом эдаже дого тома в птичдике спрядан гувшин, а в дем гарда, дайти ее – эдо будь г сокровищам, божед быдь, ды гогта-дибуть разбогадеешь, без медя, годечдо, глюч дайди в моем кармаде после дого, гаг огочедеют все мои бреддые чледы… Шарф де выбрасывай, сложи его в метальон и доси пот сердцем… Хотя тет, это лак, - здесь опять говоривший разразился приступом содрогающего стены кашля, заставившим Бэзмонта поморщиться. Интересно, это инфлюенца или обычное воспаление, или что-то посерьезней, спросил он себя, разглядывая хвосты птиц на своем настенном ковре. Второй голос ничего не ответил, но лежащему показалось, что прямо над ним выпустили воздух сквозь зубы, как это делают в сдержанном гневе.
Затем потолок перекрыло бледное размытое темноглазое доброе лицо и долго думало, что сказать; так и не найдя нужных слов, кто-то, являющийся его обладателем, просто положил на лоб раненого мокрую тряпочку, и бэзмонтовскую черепушку покрыла приятная теплота.
- Я вод еще чдо тубаю… - задумчиво повел какую-то линию простуженный голос.
- Да замолчишь ты или нет? – вдруг рявкнули на него, и Бэзмонт с удивлением вынужден был это приписать досле нежному мяукающему голосу, в которым проявились наконец мальчишеские нотки; ведь в комнате, видимо, других личностей не было.
- Дише - дише, ды чего? Раскочегарился? Я веть на смертдом отре, как дикак. Уважай мою послетдюю волю. Дак вод, - настойчиво и медленно, с усилием или для пущей важности, продолжал он, - можед, бросим эдого косла да судтьпу, выдесем отсюда всё, протатим в ломпарт, купим да средства лекарсдв, о госпоти, сгольго соблей, ири вообще в больдицу махдем, авось, и потыхать не притедся, а ду?
- Нет, никогда, пока на мне висит этот крестик.
- Даг сдими его!
- Жим, ты должен верить, а ты отчаялся… Бог, он… нет, я не знаю, что сказать. Я, кажется, сам отчаялся. Сегодня мы просили милостыню. Дальше, кажется, и некуда идти.
- Дичего! Я сгоро всдречусь с дим, с эдим богом, я все ему сгажу, чдо тубаю!ды чдо, ревешь? Га, вод эдо довосдь – Тэйрис ревед! Ду горошь! Де бозорь медя берет босладдицей смерди, буть мужчидой!
Кто-то громко шмыгнул, и Бэзмонт понял, что ситуация критическая и решил вмешаться по мере сил, да и шея затекла. Он решил, что лучшим будет сделать вид, что он болезненно вздыхает, что он и попытался сделать, несмотря на то, что считал подобные действия ниже своего достоинства. Однако обнаружилось, что горло отказывается ему повиноваться, и тогда он поднатужился и громко, на всю комнату, промычал какой-то звук – м или н так, что даже сам испугался. Получилось неловко, но цель была достигнута: скорбная атмосфера была побита, к нему подошли. Это было то же самое лицо и, наконец, собравшись с духом, оно сообщило, что переживать не стоит, так как Бэзмонт в безопасности; его ранили жестоко, но они… здесь снова настала тяжелая минута для бэзмонтовского попечителя, которого больной еще неясно видел и слушал вполуха; встал, видимо, выбор между длинными объяснениями и отбрасываньем их на потом, и человек этот, так неясно пытающийся осветить ситуацию, остановился на последнем, бросив: принесли его сюда. Бэзмонт, пока не делавший усилий своими не отошедшими от сна глазами анализировать каждую деталь представшей перед ним картины реальности, впрочем, вполне ему знакомой и уютной, кроме разве что неизвестного пока, но с виду доброго лица, которое постепенно начало исчезать с небосклона, как уставшее светило, и речь его улетучивалась, как истончается полет ученической мысли, не встречающей ни одобрения ни порицания со стороны принимающего ее преподавателя, хранящего про себя неведомые планы: казнить или помиловать, как только заметило признаки того, что сам Бэзмонт уже потихонько поднимает свою собственную тяжелую голову – она была более средней тяжести еще в лучшие времена, забитая и атакованная всяческими фантазмами и мечтами, которые автор безропотно впускал в себя – пожалуй единственная его сильная ошибка – не обращал ни малейшего внимания на эти слабые звуки, не специально, не насмешки ради, а чтобы лучше сконцентрироваться на том, чтобы сесть, только две вещи он желал: как бы не упасть с новым сеансом этого прикладного гипноза и узнать, на каких основаниях его назвали бабочкой. Все-таки он с глубоким дыханием сел и безжалостно вонзился лучами взгляда во всех присуствующих, причем, сначала на ближнего, а потом – на того, чей воспаленный голос доносился с другого конца берлоги. В этом положении, в каком он впитывал лекции, осматривал гланды, стучал по дряблым коленкам, читал в газете, как какой-то роялист выстрелил в некоего Зайцева, получив от него давнишним обидным намеком, а возможно даже, ничего не получив, просто по веянию весеннего настроения, и не то что даже не схлопотал от правительского суда на орехи, а имел честь вскоре обладать поощрительной медалью за благороднй жест открытия выставки какого-то крокодилиста, и приходил в ужас, и задумывал сгруппировать обилие мыслей Университета печати под сводом единого цензурного запрещенного революционного закрытого тайного подпольного учреждения; неувлеченно слушал военно-квалификационные распри матери-археолога и отца-историка – жгучий союз, породивший настоящее чудовище идеи, могущее заставить поседеть весь двор, коли б двор догадывался о его существовании – про дату разрушения Мууна; хоть и приправленном опорой на руку и не с такой равнинной спиной, как в каждый день, он получил возможность сделать упор на тщательной рентгеновской ультракрасной переработке двоих источников круговоротящегося постоянного человеческого тепла.
Безусловно, он словил их таким образом не в лучший момент их жизни. По гардеробу он понял, что положение их в Тео-Мартелле как граждан правового государства не выше, увы, оного желторотого гуся; однако очень вычурный, похожий на мятую сосиску, полосатый шарф белого, зеленого и красного цветов, окольцовывающий узлом шею молодого человека, мнущегося в кресле, навел его на мысль, что это – франт, поставивший смыслом бытия выделываться всеми известными человечеству способами, но не обладающий для стой желанной цели более благородными средствами, чем те, на которые можно обзавестись подобной вещью, или личный оригинал, без воздействия на психику окружающих, или бедняк последней степени, который уже и не замечает, что на нем висит, или человек творческой направленности (бедняга), или математик, что являлось бы также прекрасным оправданием таких текстильных позиций, или, быть может, даже и циник, да и вполне возможно, что все эти противоречивые личности соединились в нем сразу. С другой стороны, в виду непрерывного, ужасающего и почти неприятного поведения езрающих кистей его спутника, Бэзмонт заключил, что ближестоящая к его ложу персона имеет основания классифицироваться как либо актер, либо другое существо, подверженное нервическим схваткам, либо уж как носитель сверхтолерантного обращения с людьми, говоря проще, само стоящее Стеснение. Что еще? У обоих было по два глаза, и больше они ничем не выделялись. Далее, неулыбчивый вид обуви подсказал ему гипотезу, что ни одна пара ботинков, возможно, свыше недельного срока не видала тусклого, но приятного света лампы, зато была излишне обласкана дождем, грязью и мостовой города. Затем Бэзмонт обратился к ликам, общей структуре тела и телодвижений, напоследок общупав комнату на предмет инородных материалов. Вот какой итог был заключен в его голове: счет банковских заложений – ноль (даже не минус, если бы был минус, можно было предположить, что когда-то они что-то клали в банк, но впоследствии разорились, что невозможно), счет карманных облигаций на чай мальчишке – пусто, хоть паутину плети, стиль одежды – старинный, безразличный (сделаем оговорку, что выходцы модных домов, эти чудовища народа, нашли бы его как простой ежедневный, укорили бы обладателя вышеназванного шарфа, но похвалили бы его стремление блистать и в лохмотьях, лишь бы они были чистыми, сделали бы замечание по поводу неопрятности другому, но учуяли б присуствие вкуса – призрака всех туалетных комнат), состояние оной – гадкое, паршивое; лишних вещей, багажа они не принесли; неуверенность одного компенсируется вызывающей игрой второго; здоровье, пока не покинущее стоящего, кажется, вот уже как несколько дней изменяет сидящему, и это не какая иная зараза, кроме как поздняя инфлюенца; возраст – на шесть лет моложе Бэзмонта; и последнее, самое важное и самое трудноопределяемое, степень твердости духа – область между одной и полторой звездой из десяти у ближнего, и удивительно, но вполне вероятно, граница между десятой звездой и неизвестностью – у дальнего, хоть даже и пошатывающаяся. Вот какой вердикт им вынесен там же: с бедняками, люмпенами, маргиналами, бродягами, нищими – кто они, еще не ясно - надо относится крайне осторожно, не нажимать на больные точки из убеждений гуманизма – главного критерия человеческого прогресса; общаться преимущественно с застенчивым малым, а тип с шарфом сам влезет, коли кашель позволит; расспросить как можно качественней о всех событиях, коим Бэзмонт не был свидетелем, выпитать из полученных данных все характеристики, что не уловил беглый смотр; после всего быстро сообразить, как их отблагодарить, если будет за что, и запомнить их облик, дефекты речи, причины жестикуляции и мимических сокращений, мотивы возбуждения, ритмы сердца, положение ребер, скорость и цвет крови и передать все это на тайном собрании любопытным дворянам. Итак, вдох, выдох, и за дело.
- Как вас зовут? – сказал он, не изучающе, а уже более щадяще – вопросительно глядя в упор на все более и более зажимающегося стеснителя.
- Тэйрис! – крикнул подозрительный обладатель шарфа, застваив самого своего товарища вздрогнуть. Бэзмонт сделал первую галку пока что в разуме.
Светло-Зеленые (ядовито-зеленые) глаза его можно было назвать жабьими, и наталкивало на это прежде всего нависшие веки, несмотря на что они были постоянно выпучены и глядели беспокойно и тревожно, постоянно бегая туда-сюда и выискивая все детали и тайны каждого. Трещинки пробежали по тонкому сухому рту, привыкшему улыбаться в любую непогоду, с жестким непонятым изгибом, искореживая его и делая его ещё более некрасивым и неприятным. Светлые тонкие расплывчатых очертаний брови арками висели прямо над ними, наваливаясь на них и свешиваясь, как терновник свешивается с обрыва. Под ними зияли целые темные ямы, в которые и были вплюснуты глазища. Впечатление он производил отталкивающее, по крайне мере, на такого неподготовленного к жизни более низших слоёв, чем он сам, ценителя прекрасного, как Бэзмонт. Кряжистый, сильный, он был совсем низенького роста. Длинный вздёрнутый нос его с маленькими крыльями сильно выдавался вперёд и очертаниями схож был с картошкой. Лоб также можно было сделать покрасивее: очень уж низкий, как у обезьяны, с выдающимися бровными дугами. Только светлые волосы у него, хоть и засаленные и мокрые и грязные, понравились Бэзмонту и нравились до тех пор, пока он не сообразил, что они покрашенные: золотая краска потекла на свитер, оголяя их настоящий цвет - неприглядный каштановый.
- Не будете ли вы так любезны, сударь, подойти к этому вот секретеру… - этот Дэйрис (эти печальные меланхоличные глаза искрились внутренним светом, и если вы раз заглянули в них, вам не захочется оторваться от зрелища. Если глаза можно так назвать, они были тихие, мирные, но в глубине зрачков бушевала буря, губя корабли, ревел ураган, сметая деревья. Спокойными они не были, в отличие от каждой детали ее образа, ибо они выдавали с потрохами душу, а душа была у девушки страждущая и беспокойная) правильно понял направление и очутился у шкафчика. Пока он двигался к нему, стараясь не топать ногами, его товарищ оказался озадачен.
- Гута? – он вонзился прямо в Бэзмонта, но шпага его взгляда была перехвачена петлей Бэзмонтовских глазищ. Последний скорчил улыбку.
- А вас как зовут, гражданин?
- Жодадад.
- Жонатан, - сказал Дэйрис, уже ожидающий следующих указаний.
- Видите вазу? Вытряхните из нее ключик, вот так, отлично, теперь откройте им замок и выньте первую попавшуюся пустую тетрадку.
- Та, бравильдо, довые дравы, - молвил облюбовавший кресло оборванец.
- Что?
- Дичеко. Брияддо боздагомидься… с бретсдавиделем богемы.
Бэзмонт мило смеялся ровно три секунды.
- Это вы кашляли?
- Та, я, - был ему снисходительный ответ, подразумевающий вызов, мол, и что дальше?
- Нашли? Теперь повторите процедуру в обратном порядке и давайте сюда. Благодарю. Это было несложно.
- Ду и гаг дам живедся да вергаг? Гонфедди, бервая бомощь, царррь. А вы бы де заглебдулись в согу всег своиг гури…
Он не успел закончить свою интересную фразу – на него шикнули.
- Чдо ды да медя шигаешь, глубец? Я де буту молчадь! Мде дерять дечеко! Я де буту молчадь! Я высме… - он зашелся грубым кашлем минуты на три, и Бэзмонт воспользовался этим, чтобы положить открытую на первом листе тетрадку на колени, взять ручку из-под подушки и записать вкратце все, что уже успел отметить. Дэйрис смотрел на него не двигаясь и не дыша.
- Так так так, скажите, это вы были у подножия театра и положили руку мне на плечо? – он загрыз ручку и отпил глоток воды.
- Од-од.
- А…что вы делали этим веч…Впрочем, лучше… меня интересует вот что: почему вы не отнесли меня в ближайший отдел лечебной помощи?
- Га! Ясед шиш! Та де бридимаюд в лечелги без басборда! Бочему дед? Бодому чдо мы дищие, сэррр! Бодому чдо корот избавляедся од крязи! Бодому что оди дам все то отдоко изверки и каты тагие чдо…
- Достаточно, - Бэзмонт уже что-то чиркал, - Я это знаню. А как вы, простите, обнаружили мой адрес?
- Ооо! Та мы дорчали у деадра весь тедь! Эдод кусь вител, гаг вы вышли из томиши и бодюбали да бретсдавледие! Од деберь слетид за бокадедьгими, - с удовлетворением добавил он, - гута вы дам шли – уж де здаю, обера, музигл ,дадцы, блясги – все отид бёс, чем бы ваша милосдь де дешилась. Боняли вы?
- О да, - и правда, театр Наций отчетливо улыбался из темноты окну этой комнаты, - Был дождь, - сам не зная почему вспомнил Бэзмонт, - А кто же меня нес?
Тот, кто сам себя подверг допросу, сейчас поджал рот и молчал, причем виной тому был не кашль, а какие-то внутренние противоречия. Дэйрис скромно зашелестел:
- Мы вместе. Было очень темно, никого на улице не встречалось, только привратница нас остановила, но увидев вас без сознания, почему-то сказала, махнув рукой: «А! Этот. Опять он напился до чертиков! Ну несите».
Несмотря на то, что его речь была как глоток теплого чая после ненастья, которое олицетворяла речь его собрата, Бэзмонту очень не понравились последние слова и про себя он подумал вот так и отдавай всего себя на пользу обществу! Ни разу в жизни он не притронулся к бутылке, не будь в ней только травяная настойка.
- Перепутала с кем-то, наверное.
- Та, эдо очевитдо, - подал голос не собирающийся молчать, - Ду вод чдо, если вобросы да эдом годчились, мы босгагали. У вас дуд любо, грасиво и бремило, до дас жтуд тома. Дечеко дам ошивадься по чужим басдбищам, особеддо… у всягиг дам…Сбасипо за глеб, за соль, де смеем вас больше затерживадь. Дюшга, за мдой.
Он очень сильно попытался поднять свое тело над креслом, и выгнул для этого все руки до треска, и после того, как оставался в таком удручающем полулетательном положении с пару долгих секунд, свалился обратно, сломав, возможно, не одну пару пружин.
- Аг ды заррраза! Дюшга, ругу!
Дэйрис не шелохнулся. Бэзмонт отложил свое калиграфическое письмо, еще раз глотнул воды и не проронил ни слова. Он не собирался отпускать своих двоих спасателей за даром, и прекрасно отдавал себе отчет, что судьба этих бездомных, из коих один умирает, а другой в хронической прострации, в его руках, однако и именно поэтому он не спешил останавливать его и стал немым свидетелем этой печальной сцены; он хотел еще поглубже, на самую малость, изучить тех, на кого ему предстояло излить свою благодарность.
- Дюшга? – Жонатан изумленно воззрился на своего попутчика, - Ды чеко? Ботай мде ругу? П-п-пысдро!
Дэйрис и не смотрел на него, его руки еле заметно дрожали – и только это отличало его от сгорбившейся статуи-горгульи.
- Ду де и да! Ды оклог?
- Прошу извинить меня за вольность, - Дэйрис поднял голову и в первый раз посмотрел Бэзмонту прямо в глаза, и натянутый взгляд последнего впервые за долгое время дрогнул – глаза его были испуганные, сумрачные, неуверенные, мутные, одноцветные, сдавленные, он не привык к таким, - Но в углу коридора я увидел скелет, испугался, конечно… и подумал… предположил, что вы может быть доктор. Эээ, если так, не откажетесь ли вы осмотреть Жонатан, бегло, всего лишь, чтобы знать, отчего… - он вздохнул.
На него закричали, воистину рассердившись:
- Вод эдо та! Бадюшги! Гагой сдыт! Мой бреемдик бросид блаковоледия у баглажада! Де тумал, чдо тоживу то дагоко! Вы уж извидяйде, косботид бокач, де велиде газдидь, од доко бодигодьку сдадовидся, до ща мы сбоемся, а вы вызторавливайде, чдоб вам бовылазило! Дюшга! Трук мой бечальдый, де родяй слезу, дас жтуд волшебдые врада в обидель адкелов! Итем же со мдой, гдо-до веть толжед медя богородить! Забуть об эдиг собагаг! Сгелед в уклу! Сгелед в шгафу! Эгая важдосдь! – он начал движение вверх и по диагонали, словно надеясь, что избавиться от кресла в этот раз, - О туги земди! Бридимайде осоловелую тушу! Я годел сгазадь де душу бридимайде, а тушу, до есдь, до, чдо вдудри! Зтесь! – он похлопал себя по животу и упал наземь, не оченб адлеко удалившись от кресла. Дэйрис бросился к нему и услышал шепот, - Сгеледы! Сгеледы везте! Дед брогота! Падюшки, та у медя жаррр! Фи! кте свящеддиг, я гочу ебу сгазадь, чдо од – пыдло! О, гаг мде блого! Сгорее, бери медя, дедависддая! Сгеледы… собаги… гто зтесь сгелед? Кте сгелед? Тэйрис, ды – сгелед? Или ды – овчарга? – на том он потерыл связь с реальностью и канул в забытье.
Глава пятая, повествующая о злоключениях одной маленькой леди.
Пол дня в карбонарии.
Затем, после некоторого времени, понадобившимуся Бэзмонту, чтобы еще кристальней разглядеть их истинные сущности, которые они любили прятать ото всех глаз, даже от своих, он, помыв посуду и сев напротив них за стол и катая в руках перечницу, посвятил их в новый мир, испугавший Дэйриса и взбудораживший Джонатана, открыл им, что он не только доктор, но и грызет дополнительный гранит печатных наук в университете, где половина студентов, как и он сам, принадлежат к этому тайному миру, но никто, кроме самого учреждения, не ведает об этом. Бэзмонту же вообще принадлежит слава основателя молодого и успешного «Возрожденного», и детище его с готовностью раскроет свои тайные объятия навстречу двум избранникам, которым – у него большие связи – есть также возможность получить документы и фамилии (долго над ними не думали: белый и зеленый, только на другом языке, - цвета тео-мартелльской революции) которые в состоянии внести свой кирпич в строительство новой, светлой жизни, без буржуев и обездоленных, без бесправных и властителей-кровососов, будь на то их воля. Джонатан, потирая ладони, воскликнул «Что ж, когда приступаем?», Дэйрис тревожно потеребил свой платиновый крестик, который еле выторговал Джонатан у старухи-продавщицы в церковной лавчонке, потому что даже со скопленными за месяцы соринами на него не хватало двухпроцентной скидки. Дэйрис и моргнуть не успел, как его оттащили от мечты поступить в семинарию и втянули в этот Мальстрем подпольной литературы, художества и фольклора, заряженных пистолей, подвалов с лампами, от которых лоб отхватил группу синяков, помещений с круглыми столами, которых нет на плане эвакуации, хитроумных паролей, тайников в письменных столах, списков действующих и потенциальных лиц, перешептываний о месте встречи, поддельных бумаг, поддельного воздуха, невиданных планов, доносов, пряток с полицией; и вот уже Джонатан, возвышающийся над умными наэлектризованными единой символикой головами, жестикулируя, так, будто хотел, что его руки отлетели на десяток метров, почти прыгающий, вертящийся по своей узкой сцене, как белка, ораторствует, не жалея ни горла, ни слуха паствы.
- Я хочу видеть вот этими глазами, как народ завладеет этим городом, как все, кто раньше был в грязи под каблуком богатеев, проснутся и поднимутся на баррикады и воздвигнут там знамя свободы! Я хочу слышать этими ушами, как забъются колокола на всех соборах в честь мужества и под их звон мы, чистые и прекрасные, одним сильным голосом запоем марш победы! Я уже слышу его, уже ловлю лепестки роз, летящие над полными счастливых людей улицами! Один из дней этого года станет национальным праздником! Да здравствует возрожденный Тео-Мартелл! Да здравствует новый Элендор!
Дэйрис стоит в тени и следит за реакцией других: он ими завладел полностью, он превратил их в диких животных, но почему-то это было красиво и волшебно, как табун …, а не как стадо зубров; и даже сам выкрикивает его слова, подхваченные сотней ртов, сам поддавается тому ощущению, что сегодня уже праздник; однако за такими моментами всегда маячит некая другая правда: война никогда не остановится, только все выше будут становиться горы трупов, на которых они собираются строить свои баррикады, и неважно будет, кто из этих трупов был когда-то прав, а кто виноват, кто носил красное, а кто – зеленое. Но спорить с Джонатаном – как зажигать пороховую бочку, дело на пару часов головной боли, поэтому Дэйрис только интересовался, как выглядит знамя свободы, и каждый раз получал новый изощренный ответ, хотя про себя думал, что оно, конечно, выглядит как скелет на красном (кровавом) фоне, и вздыхал по церковным фрескам.
За эти шесть дней подвал булочной будто сам превратился в печку для поджаривания аппетитной корочки плана спасения; Дэйриса Бэзмонт лечил от ранения в плечо, которое тогда обездвижело его и заставило Джонатана прикрыть его своим телом, по всем углам библиотек и хранилищ искали чертежи подземелья, но конечно, в этом, провалились, долго реконструировали поведение посланника - они не знали, что, окрепнув, Дэйрис, боявшийся возможной неудачи любого другого кандидата, связанной с тем фактом, что Джонатан хоть им и лидер и названный брат, но не тот, кем он является для Дэйриса, навыки ближнего и далекого боя и реакция и даже смелость которого оставляет желать лучшего, сам вызовется и переживет целые потоки возражений и отказов, но все же получит алмазную пилочку и пломбу собственноручно от Бэзмонта.
- Ты хочешь быть свободным? – заорал он в ухо какому-то несчастному, для которого смысл обрели эти слова только прямо сейчас.
- А ты хочешь? – забасурманил он следующего молодца, оказавшимся хмурой рыжей девушкой выше его, которая, несмотря на неприступность замка все же кивнула ему пошевелившись.
- Кто еще хочет быть свободным? Кто хочет жить в справедливом мире? Кто будет равным? Кто хочет все тут изменить? Кто нарушит ради этого закон? Я спрашиваю каждого и каждую здесь:
Среди инсургентов были и девушки. Лиза никогда не отпускала речи, у неё вообще была привычка молчать и только наблюдать, хоть она выделялась из толпы. У неё были прямые незаплетенные волосы до пояса яркого рыжего цвета и вечная чёрная шляпа над голубыми равнодушными и хитрыми глазами, в которых таилось что-то пиратское. К ней, вернее, к ее волосам, любил приставить весельчак Пилигрим, он перебирал их, как золотых драконов, приговаривая: Волосы женщины - сокровище похлеще Вазы, найденной в гробнице царя Амфилоха! Он, вообще говоря, кутил, был часто пьян и до смерти любил женское общество, но предпочтение втайне от всех отдавал Лизе. Конечно, все об этом догадывались, так как в Обществе не было слепых, которые не замечали бы, как он вьётся вокруг неё, которая была даже немного выше его, пытается угождать ей во всем, что бы она не просила, не обращая внимание на то, что она никогда ничего не просила, а добывала то, что ей хотелось, сама; кидается в неё остроумными по его, но не по ее мнению комплиментами, предлагал ей стаканчик и изводил себя и других, только чтобы завести с ней разговор и привлечь к себе внимание. Можно сказать, он водился с другими женщинами и вёл распутный образ жизни потому и только потому что любил одну ее, ее, что не отвечала ему не то что взаимностью, но даже одним словом, взглядом, что считала его презренным низшим созданием, и одаривала его только холодностью и высокомерностью. И, как львица разрешает себя фотографировать, так и она позволяла ему касаться ее волос, будет бы не замечая даже этого или делая это из подобия шутки. А вообще кто ее разберёт, почему она давала свои роскошные волосы в его грязные похабные руки, если в ней даже ненависти не нашлось для него, а только презрение и оскорбительное умиление. Они знали друг друга уж год, и за все это время она перемолвилась с ним только десятком брошенных с целью унизить словечек. Но она так и не смогла отстранить его от себя, у него не был гордости, чтобы его можно было унизить. Раз - это было уже после прихода Жима и Дэйриса - он, напившись алкоголя до полусмерти, взобрался, как делал это Жим, на стол, помня чертежи, и принялся кричать проповедь, сменяющуюся просачивающимися вдруг куплетами из народных песенок и закончившуюся отповедью Лизы:
- Будь моей, красотка!
- Ох! Ну что ты меня мучаешь! - он не назвал имени, но все понимали, о ком он говорит и кому адресуется, к тому же, изрыгая все это, он смотрел на место, где она сидела, - Что ты терзаешь меня, когда в миг можешь разрушить я не говорю стену между нами, но хотя бы мою надежду, что меня душит! Да, я прошу, смени гнев на милость и убей эту дурацкую надежду, что мне покоя не даёт! Скажи слово! Одно слово! Нет - и все кончится! Или тебе это нравится? Или ты маньячка, что не хуже насильников и убийц? Всем им нравится издеваться над людьми, смотреть на их извивания, боль! А тебе? Ведьма! Только и Того, что рыжая! Ну и черт с тобой!
Он закончил и взялся за ещё недопитую бутылку, все молчали. Зал, уже в начале его смутной и чересчур гневной проповеди догадывался, чем она завершится, погрузился в неловкую тишину. Лиза средь этого гробового молчания медленно и царственно подошла к столу и выкинула резкую, быструю, как молния, пощечину. Пилигрим свалился за стол и потёр осознание от утра головой о дерево, так не увидя, что она развернулась на каблуках и пошла вон и так и не заметив еле видный в темноте румянец на ее аристократических скулах.
Пилигрим обладал ужасающей взор внешностью. Так и не дойдя до пяти футов ( Жим даже тыкнул в него пальцем и заметил Дэйрису: Мне ещё повезло! ), он не имел никаких достатков и достоинств, которые могли бы скомпенсировать этот грустный факт. Он был смугл, как цыган, не особо беспокоился о своей одежде и внешнем виде, темноволос и коротконог. Также он прихрамывал, что не мешало ему предаваться диким танцам и оргиям. Он постоянно держал во рту сигару, но Бэзмонт не пускал его на собрание, еси он с ней не расставался. Ему не дали образования, он и не стремился к нему. При этом он откуда то брал библейские факты, события истории, математические задачи. Быть может, если бы за него взялись, он бы поразил нас плодами своего таланта. он паршиво играл на сломанной гитаре, и голоса и слуха у него не было. Лицо его было унылое, словно ничто их Того, что он творил, не могло развеять его страдания и скуки. Речь идёт и вымышленном страдании, которое служило оправданием его вступлениях жизнь греха. Он не особо интересовался революцией, его приковывали к подвалу булочной лишь его многочисленные друзья, такие же весельчаки, как и он, коих был онемело в Возрожденном, так как революция их привлекала своим весельем и будоражила их своей серьезностью ( если честно, Бэзмонт не любил таких людей, которые вступили в его Общество ради развлечения и избавления от сплина, но они хотя бы не предавали его и в глубине души были добряками), и Лиза. Своё прозвище, очень ему лестное, при том, что его могли окрестить гораздо более насмешливым именем в связи с его непредставительный внешностью, он получил благодаря тому, что скитался от квартиры к квартире и от одного учебного заведения в другое. Также он высмеивал бога и все святое, что с ним связано. Однажды он с иронией сказал в своей речи: Я буду вашим новым миссионером! Я поведу вас в страну осуществившихся грёз! Слово это карбонарии, сами Того не замечая, переделали на слово пилигрим. Ещё он бросался от одного занятия к другому. Его ничто не удерживало на одну неделю, он бросал все и искал чего-то нового. Его даже сравнивали с банкой консерв в канаве, которую носит от одного берега к другому. Пронырливый, сметливый, быстрый, он никогда не скучал и мог завезти даже самого угрюмого меланхолика. Все его увлекало, жизнь кипела в нем и била ключом. У него не было никаких идей, о революции он и не думал особо, бога в шутку проклинал, друзей менял как перчатки, и только Лиза стала его вечным кумиром. Впрочем, он не делал ничего особенно плохого и гадкого, за что его можно было ненавидеть. Он никого не убил и даже не обокрал, он как-то чудом обошёл эту темную и кончающуюся тупиком стезю стороной. Взгляд его что-то постоянно искал и останавливался только на даме его сердца. Он был беден, из институтов его гоняли, как крысу, не примирившись с его непонятным и расслабленным нравом. Его нигде не любили и не принимали, так как он все никак не мог выбрать, что важней: опасался, жертвенная революция или спокойный милый сердце кутёж.
Как-то раз он обратился к Дэйрису:
Ну что, брат, повеселимся? - Дэйрис не понял, о чем речь и не ответил, - Нет? О, я так просто тебя не оставлю!
Он сжал его плечо мертвой хваткой.
У него с другим нашим героем Жимом было немало общего, некоторые читатели аге будут роптать, мол, зачем км два совершенно одинаковых героя. Но помните, что одному из них все двадцать лет, а другому только пятнадцать, то есть то, что один успел сделать за двадцать лет жизни, у другого получилось выполнить в более краткий срок. Я говорю про их качества характера. И Пилигрим и Жим большие оптимисты, их не сломят трудности, которые не под силы остальным людям, их судьба хорошо воспитала, несмотря на то, что один вырос на улице, а другой во дворце своей матери графини ( но зато у последнего был горб, а такое обстоятельство, как выделяющийся внешний недостаток, к тому же мешающий нормально ходить, тоже немало способствует воспитанию духа ). Причём Жим родился весельчаком, а Пилигрим им стал после жизни полной мучений, сетований и жалости к самому себе. Да, раньше он был куда как хмур, неустойчив, помышлял о мрачном, мысли его занимала Смерть или нелёгкое безрадостное будущее. Жим же ну вообще никогда не отчаивался, хотя принимал от рока удары один за другим, сильные и высчитанные. Мать его графиня преподносила себя как величайшего мастера острот, на публике она хохотала, острила, вела себя бесшабашно, но на самом деле это ее черта - мрачность духа и тусклость Динзи в глазах, и она передалась Пилигриму, который позднее смог ее сломить и переделать себя. Но замок графини был пылен, пуст и малообитаем. Пилигрим был единственным ее чадом, от которого она девять месяцев ожидала великого будущее и чудес. Только дворецкий был ее утешением. Это был настоящий друг семьи, поддерживающий этот маленький клан своей преданностью и терпеливостью, с которой он выносил скандалы. А графиня любила устроить в день истерику другую, причём каждый ее взрыв основывался на какой то новой маленькой проблеме, но она все сводила к ее огромному горю: разочарованию в сыне. Но, несмотря на горб, она сильно его любила, только не умела это проявить. Пилигрим и сбежал то от неё только потому что вообразил, будто никому в дом неё нужен. Сам то он души в ней не чаял, хотя Лиза думала, что он либо холоден к матери, либо просто ее ненавидит, ведь он в Возрожденном не обмолвился за год ни словом о ней и своём дом кину своей семье. Графиня стенала, прося судьбу облегчить бремя ее сына ( тут встал перед нами важный вопрос: родители переживают горе своих детей сильней их или слабее? За кого они действительно боятся: за себя или за них? Другими словами, они эгоисты или величайшие наши сопереживальщики-друзья? Каждый родительских пусть отвечает а себя, а мы ответим за Графиню: она давно уже пережила и забыла своё разочарование, сои разбитые надежды, но горб то остался и вот сердце ее теперь болела за самого Пилигрима, она, а у неё было живое воображение, представляла, как он мучается, как он бесится, как он живет с этим ). Муж ее бросил ещё до рождения ребёнка, и по правилам света она должна была избавиться от малыша, но, презрев их, Все таки на зло всему миру родила. Да, она даже жалела, что это сделал, что преподнесла миру почти чудовищен, но это время быстр прошло, и бесконечная материнская любовь взяла своё. Она любила его таким, как он есть - немногие родители способны на такое. Они недовольны своими здоровыми, умными и красивыми детьми, она же была довольна своим горбатым ребёнком и ничего от нег оне требовала. Чем больше у нас есть, тем сильнее мы хотим ещё. Итак, Жим и Пилигрим оба были хорошими шутниками, оба рано состоялись в жизни, оба жили вне черты нормальной жизни. Только Пилигрим сильно замкнулся в себе, не пускал никого в свою душу. а Жим, наоборот, в подсознании решил посвятить себя людям, несмотря на свой гнев и неудовольствие по адресу сливок общества, и отдал себя всего на благо Дэйрису. Обоих Бэзмонт не принимал. Оба могли с легкостью убить или ранить человека. Пилигрима поэтому Лиза не воспринимала как нормального человека - она сама не считала достойным себя лишать других жизни, она была благородна и совесть ее была чиста. Презрение Лизы к Пилигриму - презрение Добра ко Злу. Но у них были и черты различия. Жим красиво одевался, носил лягушачий шарфик, красил волосы и ухаживал за собой, но у него не было той харизмы, которой обладал Пилигрим. Да да, если внимательно присмотреться к Пилигриму, заметишь, что он по своему грациозен, что у него повадки аристократа, что гены не разрушишь постоянным пьянством, игрой и кутежом. Жим из духа вон выбивался, чтобы прилечь к себе людей, но если бы у Пилигрима не было горба, он бы мог поманить их пальцем, и они пошли бы за ним всей гурьбой. Пилигрим мог позволить себе больше ругательств и гадостей, чем Жим - на последнем сказывалась атмосфера Дэйриса, долгие годы, проведённые вместе с таким способным и культурным человеком, как Дэйрис, не пошли даром. Жим хоть и противился этому, но за рамки в целом приличного поведения зайти не мог. Из этого можно сделать вывод, что харизма и обаяние и даже внутренняя красота никак не зависят ни от ухоженности, ни от опрятности ( хотя Жим был и неухожен и неопрятен ).
Дворецкий Пилигрима делал вид, что не замечает недостаток своего маленького хозяина. Он обращался с ним как с самой графиней, не больше ни меньше. Он был холоден, спокоен, пунктуален, уважал каждого человека и любил, не смея показать Того, и графиню, и ее сыночка.
Единственное, что не нравилось Дэйрису в Пилигриме, что его ужасало, так это его легкость, с которой тот убивал. Подумав об этом, Дэйрис вдруг переметнулся к более близким объектам. А Жим? Он готов ли погубить чью то жизнь? Готов ли решать за бога судьбы людей? Готов, не зная закона и латыни, вершить так называемое правосудие? Дэйрис похолодел от ужаса и шока. Оказывается, он не мог дать ответа на эти вопросы! Он не знал, где лежат границы деятельности своего друга, а значит, он не знал о нем ничего, хотя прожил с ним всю жизнь и изучил его привычки и мысли до противного. Но мало знать человека внешне, более важно изучить его внутренний мир, более того, его ядро, то, что лежит под многими пластами души. Дэйрис никогда не глядел так далеко, потому что Жим всегда был рядом, так сказать, все его чувства, даже сокровенные, были на поверхности, так что Дэйрис возомнил, что все знает о нем и его душе. То, что слишком близко к нам, мы никогда до конца не поймём, потому что туда не распространяется фокус нашего зрения. Это какие то размытые очертания. Страдание захлестнуло его с новой силой. Конечно, на первой стычке Дэйрис заметил, что Жим стрелял, но он забыл посмотреть: ранил ли он или убивал. Хотя как он мог умышленно ранить, если стрелять толком не умел? Значит, если он брался за пистоль, то только для того, чтобы убить. Вот оно! Вот и ответ! Дэйрис задохнулся. Как? Его брат - убийца? Пусть и не гнусный, не преступник в общепринятом значении этого слова, но ведь настоящий убийца? Да, есть цель, великая мечта, но оправдывает ли она таких грязных действий, таких глубоко спорных вещей? И, после того как Дэйрис понял, с кем имел и имеет дело, дома произошёл скандал. Присутствовали оба его товарища. Был снова дождливый вечер. Сумерки пугали, но окно было закрыто. Бэзмонт читал, Жим пытался писать. Что он писал? План конспект для своей очередной речи. Ничего не получалось. Он грыз ручку, даже в приступе психоза ломал ее (она не поддалась, ведь ручки и высшего общества не ломаются), комкал листы и бросал их на пол, не попадая туда, куда хотел попасть. От силы он выдавил из себя три коротеньких предложения. Бэзмонт изредка косо поглядывал на него и про себя усмехался. Какой неуч, - думал он, пытаясь в мыслях быть вежливым, - сердце у него горит, как вулкан, а он не может изрыгнуть эту лаву, хотя усилий для этого прикладывать мне надо. Вот я, даже если не знаю предмета, о котором пишу, пишу так, чт понятно, что у меня было вдохновение. Хотя у меня никогда не бывает вдохновения. Дэйрис только что немного поспал после очередного собрания, это было тревожное забытьё, засыпал он долго и муторно. Голова болела от кипевших малоприятных мыслей, глаза в любую секунду готовы были прыснуть слезами, он был бледен, как стокеровский вампир, он был готов на все, и одновременно чувствовал, что бессилен, как пластилиновая масса. Но он все же сделал попытку разобраться, что происходит в их головах. Он вошёл в комнату и остановился, разглядывая картину из двух участников. Он вошёл так тихо, что никто и не услышал этого. Так стоял он с минуту. Потом Жим хлопнул по стоял рукой, швырнул ручку, высочил со стула со стоном: Да будь оно все проклято! И обернулся.
А, следишь за мной! - воскликнул он, адресуясь Дэйрису полушутливым тоном. Не хочешь помочь? Пока ты нежился, я занимался делом революции! - он поднял указательный палец. Дэйрис увернулся от его руки.
Ты чего?
Бэзмонт наконец поднял голову, почуяв неладное, и отложил книжку.
Ты, ей богу, как после жуткого пьянства.
Я? - сказал Дэйрис, приближаясь к центру комнаты, - Нет, это вы пьяны по уши этим своим делом этой вашей революции. Я тут подумал... а вот... сколько у тебя жертв, Бэзмонт? Сколько человек пострадало от твоей руки?
Бэзмонт поднялся. Его оскорбил дэйрисов тон.
Ты хочешь знать цифру?
Число.
Я ещё мало участвовал во всем этом. Наше общество молодое, так что десять, я убил десять человек.
Дэйриса возмутило такое начало.
И ты так хладнокровно это заявляешь... подсчитываешь их... небось тетрадку ведёшь, такую же, как та, куда ты записывал наши черты. Жим одобрительно крякнул. ты и не понимаешь, верно, что...
Стоп! Я убивал не ради своего удовольствия. Ты думаешь, мне нравится вся эта грязь, эта кровь? Но я выбрал этот путь. Так мне повелел долг. Слышишь? Я исполняю свой долг. И ты будь готов.
Жалкие оправдания! Ты просто не понимаешь, что делаешь. Ты пьяный, ослеплён, одурманен странной идеей. Чем больше вы укокошите, тем быстрее наступит это время, которого вы ждёте? Но у них есть души! У них есть семьи, жены и матери! Не говоря уже о вопиющем грехе убийства, вы посылаете на Голгофу их родных и близких! Вы не жалеете алоний, ладно, тут вы повелись на удочку толпы, тут вы проявили... не буду говорить об этом.
Эй, парни, ну ка остыньте, - встрял Жим. Ты к чему вообще клонишь, Тюшка? Не хочешь, что ли, свободы и равноправия? Тебе не надоело унижаться и пахать на них?
Я против убийства невинных и повинных. Я против любого убийства, любой тяжести или легкости. Никто не смеет поднимать руку на божье творение. Да, вас обижали, вы страдали, вас ударили по щеке, но подставьте другую щеку для другого удара, и все встанет на свои места!
Вот тебе на! Но вот что: они не люди, а звери. Ведь если не мы их, то они нас.
Боже мой, Жим, хоть ты рассуждай здраво. Это всего лишь твоя необъективная оценка, твое право ненависть их, но твой долг не трогать их, вести свое дело по иному. Революция не стоит Того.
О! Она то как раз и стоит! А если кое кто трус, то мы его не держим. Но пусть помнит, что кто не с нами, тот против нас.
Да как ты можешь так! Мы говорим на разных языках.
С этими словами он выбежал из комнаты и пустился по лестнице вниз, на темную улицу. Он бежал, не глядя, куда он бежит. Капли стучали о его чёрную голову и причиняли боль, будто были ножами. Он даже несколько раз столкнулся с прохожими. Поначалу у него был полный сумбур в мыслях, он так сказать, не мог выйти из состояния истерии. Хотелось завыть, дерганья переходили в судорогу. Водолазка его была вся мокрая, и не от дождя. Он столкнулся лоб о лоб с проблемой разницы взглядов. От него требовали невозможного, он требовал невозможного, они с Жимом стали двумя баранами на узкой дороге. Никто не хотел уступать. Для Дэйриса было неприемлемо просто накричать, сказать плохое слово, бросить определенный взгляд. Жим жил тем, что подчинял людей себе, и его мания держать все под контролем. вышла из по контроля. Детская привычка руководить и разглашать истину переросла в жестокость, в желание отомстить своим притеснителям, в допущение любых мер борьбы. Он разрешил себе убивать, как раньше разрешил себе завладевать низание людей. Все ему сходило с рук, он не знал запретов. Дэйрис говорил себе, что несмотря на эту проблему, он будет продолжать любить Жима, и это было самое страшное. Он был зол и раздражён, не хотел иметь с ним дело, общаться, но разлюбить его не мог, так как любовь эта рождена была в детстве, а все, что родом из детства, не пропадает, не исчезает. Да, это страшно: обижаться на человека, которого любишь, с которым никогда не расстанешься. Потому что нужно преодолеть обиду и снова взять его за руку. Любого другого ты можешь ненавидеть хоть всю жизнь, но здесь надо отступить, дать дорогу. Кто окажется более разумным бараном: Жим или Дэйрис? Иными словами, кто больше любит друг друга? Мы знаем, любовь нельзя измерить, нельзя сравнить, но ее можно увидеть в поступках. Поставим вопрос по-другому: кто вообще любит из этих двоих? Несмотря на то, что Жиму без Дэйриса скучно, что он не мыслит себя без него (да да, Жим привязан к Тюшке сильней, чем можно представить, просто он хладнокровен когда надо и умеет скрывать свои чувства), что в конце концов, у него хватает благородства не бросать его на воз судьбы, он подставляет щеку для поцелуя. Дэйрис ходит за ним как тень, живет как часть его организма и души, как его секретарь. Он и мысли не допускал, что чтобы помириться с Жимом, надо взяться за пистоль.
Вдруг его настиг сам виновник торжества, Жим. Сзади послышались знакомые выкрики: с дороги, куриные ноги! Я те дам! А ну пшел!
Послушай, чтобы мы не обсуждали, в какие ссоры не лезли, мы же братья! Воскликнул он чувственно. Ты прости меня, а я тебя, и все у нас заладится.
- Отцепись! - Дэйрис повёл плечом, уворачиваясь от его цепких ручонок.
- Тебе ли ходить по этим грязным развратным улицам? Я же знаю, тебе страшно. Ты всегда боялся ночи, как барашек какой. Идём домой.
Дэйрис повысил голос.
- Никуда я не пойду! - Он оглядывался на малочисленных прохожих, пока Жим сверлил его взглядом.
Дэйрис продолжал говорить это всю дорогу, пока они шли к дому.
- Так!
- Мне страшно, что мой брат убийца.
Н- у хочешь, я кину к собакам эту революцию, хочешь наплюю на Возрождённый? Мне это до фени! Лишь бы ты был доволен.
- О Жим! Ты никогда ещё не говорил таких слов!
- А то! Я и не на такое способен!
У порога они обнялись, но проблема, глубокая, насущная осталась.
Для мужчины это проблема, для Дэйриса нет.
Задыхаясь от нехватки воздуха в своих маленьких легких, Жонатан забывал каждое произнесенное предложение и устремлялся дальше и дальше на север, в неизведанные дебри свободы, справедливости и равенства, которых всегда ходят рядом, он развивал каждую мысль только на половину и сразу же соскакивал с неё на вновь пришедшую в его головешку, или, вернее, в его страстное большое, огромное сердце, включающее в себя любовь к определенному человеку - Тюшке - и любовь к человеку вообще - Тео-Мартеллу. Он носом будто ловил воздух города и всего необъятного мира, он впитывал настроения стоящих перед ним воодушевленных людей, он дарил им своё настроение, и не просто дарил, а как бы ударял их по голове кувалдой, чтобы оно отзывалось в них тысячекратно, как эхо колокола. Он их не жалел, а терзал, их мозг давно превратился бы в кашу, если б они задумались хоть на секунду о том, что он говорит, о смысле каждого им произносимого слова, если бы погрязли в его странных, уходящих в темный лес мыслях, если бы они вправду вняли ему, если бы правда желали Того же, что и он. Да, это были такие же революционеры, как Жим, но это была также толпа, а в толпе у людей не выходит ничего хорошего. Если бы он переговорил с каждым с глазу на глаз и был бы даже чуть поспокойней, ибо в любой войне, кроме душевного подъема важно также и хладнокровие, и не только в бою, а даже когда читаешь проповедь, чтобы не отпугнуть людей и чтобы не запугать самого себя, а также чтобы этот жар продержался бы подольше, ибо, как мы знаем, чем больше радости сейчас, тем больше опустошения потом. было бы больше толку. Он прыгал на неустойчивом столе, где лежали их планы и бился головой о лампу, освещающую его неправильное, но вдохновленное лицо, благодаря чему все слушатели утопали в мраке. Дэйрис во время этих его бурных проповедей стоял позади всех, в тени, почти в углу, но он искренне радовался за своего друга, и даже хлопал в ладоши, тогда, правда, и только тогда, когда хлопали все, когда его аплодисменты заглушались оными общими. Он смеялся, не в силах удержать сентиментальных слез, он плакал, смеясь, и все это благодаря его доброте, его участию в Жонатане. Настолько сильно его переполняли чувства за своего названного брата, что выплескивались именно в этих формах. В эти минуты он забывал все плохое; однако, к концу проповедей, когда поднимался уровень общего куража, им обычно завладевал страх за их будущее, и слезы текли уже по иной причине - он смотрел на Жима, которого, может быть, отнимет революция, уже как на призрака, и он, не разделяя уже общих восторгов по поводу грядущей войны, а, вернее, смерти, округлилась глаза и застывал, в то времня, как остальные обнимались, кричали, бесились, почти танцевали. Да, каждая речь Жима заканчивалась так, как никогда не заканчивалась спокойная, уверенная и серьезная речь Бэзмонта, который, по сути, был старше всех присутствующих года на три, или Пилигрима, что вообще начинал петь песни и переходил на темы их, не связанные с темой революции, какой-то дионисовой вакханалией, причём пьянтсво рождалось не от напитков, а от слов. Наиболее активные кричали, крутясь на месте, другие улыбались и кивали, тёрли подбородки, остальные, не особо слушая и понимая, что происходит, смеялись, говорили с соседами о том о сём, однако проповедники принимали это за глубокие разговоры, плоды самой проповеди, такое создавалось впечатление, так как среди общего шума их было не слышно, соответственно, никто и не догадывался, что они обсуждают грядущие или прошедшие экзамены, закрытие магазина сапог от Барни и даже самих проповедников и Дэйриса. Про Дэйриса говорили, что он какой-то потерянный, что им не нравилось, так как революцию творят люди знающие, чего хотят, настоящий тихоня, что всем, пожалуй, нравилось, ибо здесь таких было мало, так как Дэйриса сюда привел Жим, а у других тихонь таких друзей, как Жим, нет. В общем, Дэйрис оставлял противоречивое мнение о себе, но в целом, так как не буянил и не нападал, нравился и даже привлекал своей загадочностью и задумчивостью юных карбонариев. Также на них влияла оценка Дэйриса Бэзмонтом, который искренне полюбил и почти односторонне, правда, подружился с ним. Когда Жим и Дэйрис отсутствовали, он даже полуприказывал, полунамекал своим товарищам на то, чтобы с ним обходились помягче, не тянули его в толпу, оставляли ему личное пространство и свободу действий. Он хотел, чтобы Дэйрис остался с ними подольше, а если его будут пугать или гнобить, он моет ускользнуть из Тайного Общества. Про Жима он ничего не говорил, тот ему не нравился, он находил в этом носителе смешного лягушачьего шарфика пустоголового забияку и драчуна. Также имела место ревность. Жим отнял у Бэзмонта подмостки, на которых он раньше выступал и даже имел наглость превратить их в стол. Он, безусловно, умел ораторствовать так, что производил впечатление, так, как никогда бы не смог немного зажатый и правильный пай-мальчик Бэзмонт. Конечно, возникали вопросы, а кто эти двое такие? И особенно вызывал такой резонный вопрос Дэйрис. Что было Бэзмонту ответить на это? Что они вытащили его из подворотни около театра Наций, где они просили милостыню? Он, естественно, был всеми руками за бродяг, но постеснялся таким образом компроментировать Жима и Дэйриса. Да, он записал их черты в тетрадь и намеревался показать эти записи карбонариям. Но он сам вначале знакомства не ожидал, что они вольются в коллектив. Все-таки это были люди класса, низшего, чем все в Возрожденном. Возрожденцы и говорили о бродягах, и спорили о них, и обсуждали, и утверждали, что их сердца болят за их страдания, но вот они встретились с ними лицом к лицу и... испытали величайшую неловкость. Ибо в конце концов они все узнали правду. Слухи разносятся всегда быстро. Не прошло и трех дней, как кто-то растрепал всем, что Кто-то слышал, что кто-то из института видел их на улице, они спали на ступенях Сьютандтнского Собора. Неужели я его потеряю? Таким образом Бэзмонт потерял доверие возрожденцев, утаив от ни правду во имя благой цели.
- Ох, Боже, не допусти этого! Он моя единственная надежда, мой единственный причал, моя семья, мой брат, мой друг! Разве этого недостаточно, чтобы мы были вместе вечно?
Страх Дэйриса по отношению к внешнему миру и раздражителям, то есть людям, не только не уменьшался, но возрастал с годами, превращаясь в манию. Это уже не было просто стеснение, не просто скромность, это было подобие болезни. Человек, любой - будь то девочка или старик - сам Того не зная, отпугивал его и заставлял переходить на другую сторону улицы, упорно держать глаза долу. Если к нашему герою обращались, он начинал тупиться и дрожать руками, всем телом он тоже мог бы задрожать, но боялся, что это привлечёт внимание, заикающаяся речь его превращалась в полную несуразицу и белиберду, хоть он прикладывал все усилия, чтобы казаться умным и полноценным человеком. Страх не отпускал Дэйриса даже по ночам, он приходил к нему в кошмарах в виде раздражителей и мучал его, терзал и кромсал. Люди все стали для него чужими, так не было во детстве, когда он чувствовал себя наравне с другими детьми, но теперь он, в то время как они выросли, оставался тоже будто ребёнком, и сильно отличался от своих сверстников. Самобытность, оригинальность, отчужденность, стремление к одиночеству - вот какие качеств удаляли его из лона общества, которое есть всего навсего большая животная толпа, члены которой только то и делают, что пытаются быть, как остальные, жить нормально даже не по закону а по неписанным общественным правилам и подражают окружающим людям, которые, в свою очередь подражают им самим. Испытанием для него был каждый час в Возрожденном Тео Мартелле, где скопилось так много живых, энергичных, подчас доходивших в своей энергичности до грубости молодых людей.
Эти молодые люди горели желанием победить бросающееся в глаза зло в Тео Мартелле, возродить его, как феникса, из пепла, поднять его из ямы праха, куда завели и даже кинули его неоправданные ничем меры правительства в лице злостного жестокого и крайне несправедливого Транка. Если бы они знали, о чем толкуют в Тайном Совете короля, что занимается сферами подпольной инквизиции, цензуры, и неправовым и не закрепленным в законе розыском преступников, они пошли бы всей гурьбой и на столицу. В этих сторонниках решительной борьбы с угнетателями было много благородного, чистого и прекрасного, но наравне с этим в них содержались также готовность пойти на все, то есть фанатизм, ханжество, непримиримость, слепота и максимализм, что не давало им взглянуть на мир глазами отстранённого наблюдателя, к которому больше всего приближался Дэйрис, несмотря на его страсть и пылкое неравнодушие к проблемам его родного города, не давало увидеть его не в черно белых тонах, а во всех цветах радуги. Но их меры оправдывало искреннее непорочное стремление к свободе каждого человека, от мала до велика, от последнего крестьянина до короля, записанной в Кодексе, к высшей справедливости, записанной в Святом Писании, к равенству и братству, к развитию науки, техники и образования. Все эти печатники спали и видели, как подымается над баррикадами красны флаг победы, Ники, восторжествовавшей над нравственным падением правительства, всем злом, причиняемым рукой Транка и над глупостью, трусостью и другими пороками этого века и всех времён вообще. Не понимать, как можно не примкнуть к из рядам, не заботиться о женщинах, детях, художниках, инвалидах и стариках, что во время их грядущей войны останутся без крова и без поддержки, забывать и корить тех, кто по личным соображениям или по соображениях сдержанности и даже трусости не готов взять оружие и идти против Транка - простите им этот грех молодости, вдохновения и отчаяния. Ревностные служители своей высокой и великой цели, они не остановятся ни перед чем - так им казалось. Но любому, кто не испытал на себе испанский сапожок, чудится, что он мягок и не так жёстко, как поговаривают. Некоторых из них остановит первая же неудача, даже без пресловутого сапожка. Другие пройдут дальше и упрутся в стену уже во время пыток. И только лишь очень малочисленные единицы, такие как Мессия, Анжольрас, Безмонт и Жонатан Грин увидят и застанут сладкую победу и будут бурно радоваться своему восхождению на Парнас. Вот эти сильные духом и рукою люди - истинные революционеры, настоящие карбонарии, подлинные инсургенты, их не остановит доброта, им не помешает нежность, они смогут вырваться из объятий плачущей матери. Да для них мать - сама революция, отец - закон, и брат - народ. Они будто и не люди с нашей плотью и кровью, с бренными привычками и любовью ко всему земному. Их тянет наверх, и, как правило, такие высокоморальный люди, не предназначенные для жизни среди обыкновенных мирян, если не доживают до победы, первее всех и уходят. Вожди - вот как их называют, поклоняясь им, как древним кумирам. Никто до конца не сможет их понять, почему они променяли покой и счастье на борьбу, войну и страдание? Почему для них само счастье в том, чтобы Родина жила и дышала свободно? Да и как можно это понять? Если это дар, рождающийся и умирающий вместе с ними? они заслуживают вечной славы, а их гонят и пытают, уничтожая, изысканной эпитафии цветов на могиле, а их портреты висят на каждом дереве и стене, только уже за их патриотизм и любовь ко всему правильному.
Раньше дворец назывался Зимний Сад, в его дворе располагались огромные теплицы, куда приходили люди полюбоваться на экзотические и даже тропические растения зимой. Однако вот уже как век теплицы ликвидированы, вместе со всеми их питомцами, по которым я Лично скорблю, в дворе образовался никому не нужный и ничем не выделяющихся среди своих собратьях, а даже уступающий фонтану Трёх Русалок на пресловутой площади Звезды, фонтан. Тут же работал и завод по изготовлению кольц, подвесок, ожерелий и других излишеств, аттракторов всех женщин высшего сословия. В шумном грязном темном заводе изнемогали ювелиры и работники, а за стеной, совсем рядом, по сияющим коридорам средь изысканно обставленных ларьков ходили богатые люди и выбирали себе как можно более вычурные украшения. Справа - ад, слева - рай. Их разделяет лишь толстая - чтобы не пропускать звука из завода - стена. Так один глаз у дьявола Воланда чёрный, а другой зелёный, и оба глаза злые.
Парадом руководил Мартинесс Меллиот, давний недруг Возрожденного. Солдаты сверкали переливчатой униформой, лошади - золотыми сбруями. Кое-кто бросил гранату в место, где он стоял и лицезрел парад, для отвлечения взоров от Зимнего Сада. И действительно, едва бомба взорвалась и стали слышны истеричные крики мужчин-воинов, все взгляды обратились к источнику поразительных звуков. Меллиот был ранен и с тех пор плохо слышит. Во время всей этой заварушки некоторые возрожденцы вступили в схватку с солдатами, охранявшими вход во Дворец. Они ворвались в ворота, выбив их замок, и, в то время как к ним присоединялась их товарищи, полетели к парадным дверям здания. Некоторые перелезали через забор. Над головами Пронёсся оглушительный свист заметивших все это карабинеров, и взгляды переменчивой, как ветер, толпы перенеслись сюда. Дворец пустовал, если не считать фотографов, расположившихся на окнах и фейерверкеров, обитавших там же. Увидев мчавшуюся к входу толпу, они все побледнели, бросили аппараты и ринулись к чёрным ходам, не зная, впрочем, где они находятся. Дверь карбонариям было не сломать, и они бежали к окнам. Но окна первых двух этажей были зарешечены, как в тюрьме. Зато с крыши свисали канаты, специально приготовленные только что товарищами, взобравшимися на крышу Зимнего Сада с дугой, тыльной стороны, используя летающий крюк. Таким образом, взобравшись по канатам до нужной высоты, первопроходцы разбили окна третьего этажа и проникли в здание. Их уже давно начали обстреливать, и не обошлось без жертв. Некоторые из обычного народа даже принялись каким-то образом мешать карабинерам целиться в инсургентов. Это были наиболее сметливые и бесстрашные граждане.
Первопроходцы мгновенно спустились и открыли главный вход, пропустив толпу в здание. Кто-то, занятый дракой с милицией, так и не вошёл. Потом двери захлопнулись. Так сравнительно легко возрожденцы и их коллеги захватили Сад. Но завладеть это ещё полбеды. Надо удержать власть в руках, и у них это не получилось.
Груды золота посыпались на улицу, под ноги милиции, и жадные глаза люда впивались в карабинеров.
Над крышей взвился Флаг Революции, новой, революции этого года, ещё не осуществимой, но такой желанной.
Чтобы вам не было скучно слушать эту заунывную повесть, мы разбавим воду вином, а именно отвлечемся в сторону приключений и боев, которые ожидали нашу конгрегацию в бытность ими членами Возрожденного. Так, Дэйрис и Жим участвовали в паре сражений, Жим – на передовых, Дэйрис – за спинами авангарда.
Дэйрис держал в руках пистоль, но совершенно не знал, что с ним делать. Его обучили, как надо стрелять - уроки эти проходили чрезвычайно трудно - как надо перезаряжать и нажимать на курок, но его так и не смогли научить убивать. Я не знаю, почему при всём своём благородстве они умели это делать, я не знаю, зачем им это было нужно, я не знаю механизма, что позволяет им нажимать на курок. Дэйрис тоже не догадывался об этом. Для него убийство было что-то немыслимое, отчуждённое, оно лежало за горизонтом. И ничто на свете, будь то глубочайшее несчастие или взрыв ярости, не заставило бы его Ликвидировать не то человека, но животное, но растущую травинку. Конечно, он ни разу не выстрелил, хотя дайте подумать... ибо однажды он увидел, что Бэзмонт внимательно на него смотрит, и выстрелил будто в одного алонию вдалеке, но, естественно, промахнулся - специально, с замыслом. Поле этого руки его дрожали в течение непонятно какого времени. Он и не намеревался ранить человека, а только сделал вид, и даже это привело его в глубочайшее смятение, ибо он коснулся великой тайны - тайны запрета убийства. Эта тайна прорастает глубоко внутри нас, совесть ее рождает, но что рождает саму совесть? Уж не воспитание и обстоятельства детства? Или сам бог?
Однажды пуля просвистела возле самого его уха, и он чуть не потерял сознание от страха. Жим перебегал от одной позиции к другой, Дэйрис еле поспевал за ним, он думал, что Жим его покинул, но на самом деле Друг все замечал и за всем следил, при том вообще не глядя на самого Дэйриса, так, что Дэйрис, сам Того не зная, был в полной безопасности на бранном поле.
Одной из извечных тем жарких споров Возрождённого - агентурная система. Одна сторона высказывалась положительно о ней, оправдываясь тем, что она сделает путь к Транку легче. Другие замечали, что система недостойна первого тайного общества города, что врагов нельзя привлекать к революционной работе и нельзя своих людей посылать в клан врагов. Однако, несмотря на мнение вторых, агентурная система уже существовала. Водитель мобиля, на котором Транк сделал попытку выехать по площади Звезды на важную дипломатическую встречу, был из наших. Это был громила, в сверхотличной физической форме. Он получил свою должность водителя за флегматичный нрав, не оставляющих никаких сомнений в его пристрастии к стороне богатых. Транк испытывал его и так и эдак, но Джек оставался так непоколебим и холоден, что он покинул его в почти щенячьем восторге. Он радовался, что нашел наконец преданного человека. Конечно, нельзя отрицать способность Транка разбираться в людях и их характерах, но Джек был много хитрее, прекрасно играл свою роль, и полное ледяное спокойствие победило наконец сильную подозрительность Транка. И вот машина резко останавливается, и Джек оборачивается к Транку, подмигивая ему. Он не произнёс ни единого звука, но Андрил все понял без слов, по сильно изменившемуся выражению его бесстрастного лица. Теперь глаза его, обычно сонные, смотрели с огнём, искренне и хитро улыбаясь. Возрожденцы уже были готовы. Завязалась свалка. Были пущены в ход туманные палаши. Пилигрим бросил домбру в мобиль, Но бомба не взорвалась. Двое человек из возрождённого обрекли себя на Смерть в этой бойне: Джек и Пилигрим. Оба бы не только пострадали, если бы исход был другой, но отдали бы свои жизни. Джек и не пытался выбраться из автомобиля, слишком плотное было кольцо стражи, а у него не было оружия, по воле Транка, он все таки не на полную мощь доверял великану. Пилигрим не успел бы убежать, а бомба была, естественно, маленьких размеров, по средствам Возрождённого. Бэзмонт настоял, чтобы Возрожденцы увлекли в драке стражу подальше от мобиля, чтобы они не ранились. Он заботился о своих врагах более, чем о подопечных! Правда, он не хотел пускать мальчика на это задание, да и не пустил его. Ни за что н погладился бы он стать причиной погибели молодой расцветающей жизни. Но Пилигрим не отчаивался, он просто отобрал у назначенного на должность артиллериста карбонария бомбу и взял все на себя. Почему? Почему он так жаждал умереть? Уж не Лиза и ее безответность причина его отчаяния? Пилигрим мчался в объятия смерти, получая незабываемые ощущения. Но Жим приблизился и толкнул его, и бомба попала в его цепкие руки. Жим же ради славы совершил этот поступок.
Транк вылез из мобиля с вытащенным и готовым отправлять в мир иной револьвером в руке. Тут же кто то сбоку ударил его по челюстям, и пистоль упал на землю. Бэзмонт Вилькем - это он нанёс удар - отшвырнул оружие ногой в свалку и приготовился защищаться. Транк не медлил, спасая свою жизнь. Он тут же скинул плащ и стал в стойку. Неопытная рука Бэзмонта в пылу снова полетела в лицо его врага, но Транк перехватил ее и зажал, готовясь сломать косточки. Драка была недолгой, но на этом она не закончилась. Транк чутьем почувствовал, что за его спиной кто то стоит или подкрадывается и развернулся, не отпуская молодого доктора. Бэзмонт не издал в этом положении ни звука, он стоически выдержал боль, хотя понимал, что ещё ничего не сломано и болят всего лишь мягкие ткани. Безоружный Дэйрис был уже близко, но реакция Транк была быстрей его, и он получил свой ужас по щеке. Зато Бэзмонт сумел высвободиться в ту секунду, когда Транк потерял над ним контроль. Дэйрис упал, Бэзмонт наоборот поднялся и навалился на отвлекшегося Транка.
Жим, опешив после того, как бомба не взорвалась, растерялся на минуту, и его втащили в свалку, где он успел получить множество тумаков и ударов. Его даже сильно оцарапала шальная пуля. Собравшись с силами или, вернее, более разъярённый, чем был до драки, он наконец заметил, что Дэйрис и Бэзмонт погрязали в тяжелом деле уничтожения Транка на месте и не очень выиграли на этом поприще. Он поспешил к ним, спотыкаясь, увиливая от рук и кулаков, и попал в... объятия Мартинеса Меллиота. Ему не суждено было встретиться в эти мгновения со своим первым врагом, хотя это был единственный человек, который этого очень хотел. Пилигрим потерялся где то в свалке и вернулся уши ленный и изрядно поломанный только через два дня, что прошли очень тяжело для Бэзмонта. Смотреть на него стало ещё тяжелее.
Хладнокровный Бэзмонт, не теряющий рассудок в такой ситуации, тащил его все дальше и дальше от Жонатана. Дэйрис кричал и плакал, как девчонка, хотя был почти без сознания. Он понимал, что не увидится с назваными бартом ещё долгое время и даже возможно ощущал, что встреча их будущая будет окрашена мрачными красками. Жим был смыслом его жизни, его солнцем, вокруг которого он вращался, Жим был ему семьей и единственной опорой, а Бэзмонт, крепко ухватив его, увлекал его все дальше, и не остановился, даже когда получил хлопок по щеке от Дэйриса, который не нашёл иного варианта выразить свои чувства и попытаться сломить зарождающуюся преграду между ним и Жимом, то есть Бэзмонта. Он не знал, что Бэзмонт делал ему добро, защищал его, он не догадывался, что ему грозит смертельная опасность, но он догадывался, что она грозит Жиму, и остальное было не важно. Он хотел, жаждал выбраться из рук Бэзмонта и побежать спасти Жима, но был слишком слаб и физически и морально, к тому же не хотел делать Бэзмонту больно. Вся эта кровь, этот дым сломили его дух, подействовали на него чуть ли не усыпляюще, к тому же - он этого не знал, и мы расскажем вам это по секрету - чтобы он не больно уж брыкался и не мешал его собственному спасению, Бэзмонт, как Гипноз, путём прикосновения к некой точке на шее отправил его в сладостный мир снов.
Потом до Бэзмонта наконец дошло, что они потеряли много людей и что перевес на стороне противника. Он, благородный, но разумный человек, порешил спасаться бегством. Транк, который только что его согнул в три погибели, на секунду прислонился в одышке к стенке мобиля. Бэзмонт использовал этот момент, чтобы улизнуть. Он схватил ошарашенного и беспомощного Дэйриса за шиворот и поволок не к чему то определенному, а из глаза урагана. Тут Дэйрис наконец опомнился, очнулся и увидел Жима, которого держал в своих массивных ручищах Ардель. А потом Жим исчез в тумане, как будто его поглотило Ничто. С тех пор Дэйрис так и не обрёл покоя.
Когда Дэйрис проснулся на следующее утро - а проспал он долго и спокойно, будто младенец на руках у матери, - был устроен красочный скандал. В квартире были не только они двое. Конечно, Бэзмонт никому не говорил, где живет. Это была тайная информация. Если бы тот, кому он ее разгласил, попал в плен к врагам, оттесать прямо в пыточную камеру, была бы вероятность, что они, враги, узнают о месте проживания Бэзмонта, что недопустимо. Но Пилигрим каким то образом быстро пронюхал, где он живет - хотя даже не учился вместе с ним - и даже лично явился засвидетельствовать своё почтение своему командиру. Бэзмонт, естественно, взбесился, увидев его на пороге своей мирной обители, но взял с него слово, что будет хранить обо всем этом строжайшую тайну. Пилигрим торжественно поцеловал голову скелета вместо Писания, и после этого к Бэзмонту зачастили. Гости, которым Пилигрим все растрепал, располагались у него как дома, не обращая ни малейшего внимания на недовольство хозяина, его угрозы вышвырнуть их отсюда как котят и отказаться от места главнокомандующего Возрождённого. Ибо все они достаточно хорошо знали нашего пай мальчика, чтобы знать наверняка, что он не бросит свою революционную деятельность и что и пальцем их не тронет, чтоы выгнать вон. Появлялись даже некие таинственные личности не из тайного общества, которых Бэзмонт вообще не знал, други Пилигрима, искавшие приюта. Так вот, в то печальное утро после поражения на площади Звезды, когда Дэйрис, отоспавшийся и бодрый, но угнетенный и поверженный, распахнул двери гостиной и вошёл, намереваясь прочитать Бэзмонту проповедь такую, чтобы он не жалел об их скором грядущем расставании, он обнаружил там целое собрание, перенесшееся сюда из подвала булочной. Дэйрис в мгновение ока сгорбился, опусти глаза и даже сделал попытку удалиться незаметно, хотя все слышали писк дверей и увидели вошедшего, но его остановил не кто иной как Бэзмонт.
- Прошу тебя, не уходи. Присоединяйся к нам.
- У нас тут час молчания, - сказал едко Пилигрим, сидевший на любимом кресле Жима. Дэйрис вспыхнул по причине этого факта. Эти двое были так похожи, что Дэйриса взял гнев: все как будто было на своих местах, ничего не произошло, никого не убили, все вернулись целы и невредимы домой. Бэзмонт понял его чувства и положил руку ему на плечо. Дэйрис исподтишка оглядел присутствующих. Здесь были Лиза, Джек с простреленным пальцем и другие знакомые и теперь ненавистные ему молодые опечаленные лица. Он аккуратно сел на оставшийся стул. Бэзмонт остался стоять, так как это был его стул. Повисла тяжелая тишина.
- Нет, по мне, так это замечательный чай! - громко воскликнул вдруг Пилигрим.
Дэйриса перевернуло от гнева. Лиза бросила два взгляда: первый, адресованный Пилигриму, выражал насмешливое презрение, второй - для Дэйриса - участливое любопытство.
- Вы хоть понимаете, что произошло?
- Пали Лиза, если бы мы не понимали, мы бы уже давно были бы вновь на том самом месте, - сказал Бэзмонт.
- Вы? Драные, ободранные коты вновь бы отправились покорять волчье логово?
Бэзмонт развёл руками:
- И причина этому поступку была бы тупость. Но мы не такие, - продолжал он с энтузиазмом, - Мы проанализируем звеним тактику...
- Ваш энтузиазм уже раздражает, поль Вилькем.
У них даже был какой-то военный опыт. В последнее время произошло несколько мощных на уровне города сражений между повстанцами и карабинерами, представителями власти с соответственными жертвами. Через две недели после прибытия двоих новичков в клан, Дэйриса Уайтли и Жонатана Грина, то есть не успели они опомниться, как старожилами и вожаками банды стал прикидываться сначала в уме, потом на бумаге план, который, как они сгоряча надеялись, станет первым и последним. Он заключался в том, что как раз на грядущий через несколько дней, ставший почти национальным праздник Победы над Томом Уокером, когда народ будет отвлечен от насущных дел и явится посмотреть на парад на Площадь Звезды, они, карбонарии, созовут его и вместе с ним (в случае удачи) атакуют и возьмут штурмом Дворец магазина, специализирующегося на золоте и серебре, Солнечный Луч дабы, если не удастся собрать нужное число масс, подкупить людей драгоценностями. В этом восстании будут учавствовать несколько подпольных групп, а именно Вива ла Вида, Кровь Мая, Королева Анна, Витус Фобис и, естественно, Возрождённый Тео-Мартелл.
Кружок Королева Анна был так назван в честь героини тех нескольких мрачных месяцев всем памятного 538 года, что обагрились кровью правительства и его вояк, и славой распавшегося вскоре по причине расстрела или заключения участников Чёрного Пузыря, и что показали на своём примере, что нужно бороться, пока веришь, что не стоит бояться неизбежного и что даже самая мощная попытка свергнуть власть закончится тюрьмой, Анны Винтур, тридцатилетней женщины, что посвятила свою жизнь распространению запрещённой литературы среди молодежи города, объединению в одно целое разбросанных по городу подпольных кружков и агитированию разношёрстных масс к крупному многочисленному восстанию. Наравне с Одри Бламеном и Риком Горкессом, что являлись ее ближайшими друзьями (а Рик также был и ее последней пассией) она пять лет являлась председателем Пузыря, закончив свою карьеру 14 мая, когда ее быстренько арестовали. Сохранился протокол ее допроса прокурором Северного Отсека Тендри Маркусом, который ниже и прилагается, освобождённый от ошибок, опечаток и непечатных слов:
После допроса, как читатель и догадывается, молодую и отважную женщину увели обратно в камеру, где она и дожидалась около 4 с половиной лет решения суда. А решение это, окончательно ее разочаровавшее, но нисколько неиспугавшее, было следующим: Расстрел с третьей попытки. Это значило, что пули первых двух попыток с перерывом в десять минут должны попасть в любые места тела, кроме головы и сердца. И только благодаря третьей стрельбе мушкетов она могла умереть. Анна Винтур с достоинством приняла нелегкую и даже жестокую Смерть, поражающее своими кровопролитием и дикостью. Сила духа покинула ее только после второй стрельбы. Она закричала, застонала и стал звать матерь и призывать своего озлобленного вышеупомянутого Рика. Сам же Рик находился все это время в той же тюрьме, что и она, то есть в Стразе, и, узнав о происшедшем, совершил безнадёжную попытку побега с целью нарваться на шальную пулю, что и произошло. Он был убит одним молодым корнетом, который с испугу выстрелил и попал в самое сердце. Смерть мужчины была намного легче смерти женщины, и в этом только одном проявляется страшная несправедливость, царящая в природе
Эларай Транк в тот далекий день была начисто исцелена силами, с которыми ее отцу удалось установить контакт; и память этой впечатлительной девицы не сохранила ни отчаяния тех дней, ни облика ее потерянного братца, которого тогда утром ни в постели, ни вообще в Черноводе не нашли, ни даже его имени, вписанного в хроники перед однозначной фразой «разбился насмерть ночью четыреста восемнадцатого года». Так как новых братьев, сестер или матерей ей не суждено было получить, ее семья ограничилась отцом и все же не была маленькой. Они, суровый с чужими, то есть, со всеми, кроме нее, щетинистый дядька и мечтательная ранимая девочка, правда отлично ладили, и их взаимная привязанность, в которую Транк завернулся, как улитка в раковину, и отгородился ей, как щитом, от советников и вилок, и которая Эларай обходилась не только пятикомнатными покоями, агрецом и туалетом, могущим обеспечить всех модниц города (а не только одну, причем совсем и не модницу), но и очень ограниченным составом возможных благоприятных контактов, то есть … , няньками, библиотекарем, Эдвином Меллиотом, самим Транком и дворцовыми кошками), а также другим списком, ограничивающим места посещения без сопровождения няньки или Транка, например, Боже упаси, если Эларай появится в выходной день в кийоглаве, но в ее распоряжении навсегда огромный персональный сад и кусок дворца, не нуждается в объяснении.
Сегодня утром к Эларай явился посыльный с любезным приглашением Эдвина Меллиота совершить моцион в его компании, тут же щеки ее осыпал румянец, и через пять минут тропинка в парке уже имела честь стелиться под ее ногами, а также ничего не могла поделать с тем, чтобы не делать этого и под начищенными до сияния, мешавшего воронам продолжать свои недалекие пути, туфлями ее соседа, сына арделя, который, глядя на нею, приступил к разговору, планировавшемуся уже целый месяц.
- Пали Эларай, вы знаете… Мы вот уже сколько общаемся… осмелюсь даже сказать, дружим. Сколько птиц. Красивые фонтаны. И хотелось бы, чтоб вы знали, что… вы мне очень… симпатичны. Ох.. Этот разговор планировался целый месяц, а сейчас слова вылетели у меня из головы. Ладно, перейдем сразу к делу, а то я вижу, что вас пугаю. Вы мне нравитесь… Подождите, давайте постоим. У меня большие чувства… и надежда, что вы согласитесь… сыграть со мной свадьбу. В-вы лучше не слушайте меня, а посмотрите в глаза… не молчите же, скажите, хотя бы, да, нет, или что пока подумаете.
- Пожалуй, последнее.
Он вздохнул слишком обреченно, даже для такого случая, когда ты готов к кардинальным переменам, но камень неловкости не сдвинуть; и Эларай под его тяжелым взглядом побрела переваривать случившееся, но наткнулась на уже упоминавшееся препятствие этому процессу, заставившее ее забыть и про узор на одежде Меллиота, который все время всасывал ее взгляд, и про его лицо, ставшее совсем детским под перстом ожидания, на которое она бросила совсем короткий взгляд. Так что Дэйрис мог бы гордиться, что сорвал столь многообещающее мероприятие, а Эларай имела все причины злиться (она бы их, правда, имела, и если бы ей не делали только что предложения). Самый настоящий преступник – а преступными она признала даже его глаза, и руки, и русые волосы, несмотря на то, что если б он предстал в торжественном одеянии священника, ей бы показались священными его нос, уши, рот, - не входил в список благоприятных контактов Транка, и ему пришлось перетерпеть пару долгих секунд отчаянной работы ее голосовых связок. Вообще говоря, если ее будила не.., она вскрикивала при виде незнакомого лица, хоть и облаченного в чепчик, но с совершенно чужими глазами и даже другими другими чертами; читать страшные книги ей запрещалось, как и просмотр гроз; если за углом оказывалось в любой другой момент милое кошачье создание, это был конец (в том числе и для барабанных перепонок треугольных кошачьих ушек); в Ивановском соборе старались звонить тише, дабы не вызвать у нее приступ; если она что-либо роняла, а это случалось чаще, чем можно было подумать про дочку наместника, - чем это был не повод проявить свой чудесный голос? Эта встреча не стала самым ужасным, ведь каждый день и ночь приносили тысячи мелких кошмаров – и у Эларай уже сложился иммунитет на эти нестандартные ситуации (хотя они были самым обычным проявлением быта), правда реакция ее от этого не изменилась. Когда преступник сбежал, не успело сладкое чувство облегчения обволочь ее и ее кавалера (хотя Эдвину, как он предполагал, предстояло еще остановить злодейства и предстать наконец уже в ее глазах героем), вдруг выскочили двое в литах и остановились, как вкопанные, будто это они были зрителями, а не участниками.
- Где он? - спросил, задыхаясь от волнения, один, обращаясь к своему товарищу.
- Где он? - крикнул другой, обращаясь к присуствующим.
Эларай непроизвольным качком головы выдала сторону, но большие подробности уже не интересовали появившихся.
- А это ведь никак… Пойдемте-ка с нами, пали.
Они затопали к ней; Эларай набралась воздуха, Эдвин начал вытаскивать второй нож, вороны, чуть не лишившиеся перьев при первом ее крике, приняли стойку первой готовности; но возрожденцы все испортили: оцарапали пулей бок Меллиоту, у которого день крайне не задался, зажали лапами звонкий рот Эларай и поволокли ее в неизвестном для птиц направлении (на самом деле это было направление площади Ивановского собора, где их, точнее, не их, а узника, ждал экипаж).
И вот теперь, выгруженная в подвале булочной на почетное место у стенки и лишенная права двигаться, она под брожением пятидесяти вражеских глаз обменивалась неприятельскими флюидами с дулом пистоля. Ее аккуратно усадили на стул у стены, вежливо попросили не переживать и вообще обложили всяческими достоинствами, например, личной охраной в виде молчаливой, но суровой женщины с длинными рыжими волосами; однако возрожденцам все же пришлось выслушать ее гневную тираду.
- Господа, вы не знаете, что делаете. Пожалейте себя… Мой отец достанет вас из-под земли… а мы и правда здесь. Вы носите литы, я думала, вы порядочные люди… Разбойники! Как вы смели ко мне прикоснуться?!
Затем злость Эларай обратилась на виновника торжества, знакомца-узника, но уже молчаливая, так как его атаковали ожиданиями его собратья. Его уже переодели в черную водолазку и лит, хотя веселей выглядеть он от этого не стал. Пока она смотрела, как один из них подошел к нему и положил руки на плечи, про себя фыркала, вспоминая, что совсем недавно – и долгое время в карете, и пару мгновений в парке - их тела не разделяло ничто, хотя впечатление от его портрета, составленного ею – дерганный, усталый, странный – в будущем изменится еще несколько раз и в ту и в другую сторону.
- Как ты? – сказал тот, кто, по-видимому, хотел успокоить его.
- Не обо мне беспокоиться надо, а о нем, - был хранящий раздражение и даже злость в подтексте ответ.
- Знаю. Удалось что-то выяснить?
- Да. Он сбежал пять дней назад. Исчез. И не волнуйся - он ничего не сказал, хотя… хотя его пытали. Много часов. Не волнуйся.
- Дэйрис, не меняй тему, как ты узнал?
- Рассказали под страхом смерти. А то, что он молчал – в этом сомневался только ты, - «Да и все вы» - он не решился сказать это вслух.
- Шесть дней – большой срок. Да, значит, я зря сомневался. Но где же он?
- Не знаю. Скорее всего, его труп глодут собаки в канаве. Далеко бы ты ушел после пыток?
- Дэйрис, не надо. Никто в этом не виноват. Не гляди так на меня.
- Будь проклят тот день, когда мы встретили тебя в подворотне. Он сам чуть не умер, пока тащил тебя, - Дэйрис ушел куда-то в темноту.
- А может ты не будешь наматывать слезы и вспомнишь о цели? Ах да, тебе же на нее плевать! – крикнул вслед Бэзмонт.
Эта сценка так растрогала Эларай, хоть она не поняла большую часть, что, когда она очнулась от размышлений, все карбонарии собрались в центре подвала и приступили к какому-то волнующему обсуждению. Литы так и мелькали, некоторых из карбонариев она могла бы встречать и раньше, если бы не списки Транка. Цвет печати, гордость семей, молодость, настрой. Как ни была Эларай растроена, она пользовалась моментом и наслаждалась этой обычной картиной накаленной … обстановки, до которой к стенам ее убежища долетал только неясный гул без подробностей. «Сколько романтики», - думала она, забыв о всяких Эдвинах Меллиотах.
- Что они обсуждают? – тихонько спросила она у своего незыблемого ока, но рыжую растормошить не удалось. – Вы что, не понимаете, что это путь в бездну?
Рыжая встала и тронула Дэйриса, который тоже оказался на отшибе цивилизации, за плечо. Тот занял ее место. С ним-то она общаться не собиралась, и несколько минут они провели каждый в своих мыслях. Вдруг Дэйрис встрепенулся, так что она вздрогнула.
- Вы ничего не слышали о Жонатане Грине?
- В каком смысле?
- Ваш отец не говорил вам? Может, во дворце что-то знают? Он ведь сбежал из вашей тюрьмы.
- Откуда?
- Из подземелья Черновода. Там есть сто камер и инквизиционная. А откуда, по-вашему, я взялся у вас во дворе? Боже мой… Где ты ? Где ты? Где же ты? Все это неправильно, неправильно, неправильно…
- А можно вернуть девушку? – съязвила Эларай, но в ту же минуту пожалела об этом, всерьез подумав, что он сейчас станет душить ее, и никто, кстати, этому не воспротивится.
- Что бы вы делали, если б ваш отец исчез?
- Такого никогда не случится.
Знала бы она, что сегодня утром Транк сделал еще шаг к избавлению своей душонки от объятий ада. Впрочем, он уже вернулся со свидания с Тристагором и скоро получит ультиматум, который Бэзмонт предоставил с опущенной головой, как провинившийся щенок, на одобрение Дэйрису. Прочитав его, «Ваша дочь у нас. Если вы в течение одного дня не проведете амнистию следующих лиц из соответствующих тюрем, мы перережем ей горло. Положительный или отрицательный ответ отнесите в почтовый ящик в здание почты на улице Кессарии. Возрожденный Тео-Мартелл».
- И вы так долго над этим думали?
- Мы еще думали, что, если Жонатан во дворце? Не обменять ли их? – он вручил записку курьеру, который тут же полетел наверх, - Но прошло пять дней. Если бы его нашли, разве не поместили обратно в самое тайное место в замке – в подземелье? Но во всей той тюрьме определенно работает очень ограниченный в количестве персонал – но это ведь большая тайна, и слухи там быстро распространяются. Но если его не нашли – значит он прячется и, надеюсь, сам сможет выбраться.
Бэзмонт все не отходил.
- Мы обязательно найдем его. Ты знаешь, какая у него сила воли. Он может везде протиснуться, как змея. Дэйрис, сколько раз вас привечала церковь в холодные дни? И Бог поможет вам и в этот раз. Потому что… вы – самое лучшее его произведение, - он нашел крестик на шее у Дэйриса, - Возьми его и не отпускай. Не дай надежде покинуть тебя. Найдем его.
- Угу.
Тем временем в голове у Дэйриса начал складываться самый ужасный план, какой только думался в этих стенах, и только его безграничное отчаяние могло его оправдать. «Если прокатит – приходите, пали Эларай, на мои мессы, а если нет – хуже уже не будет». Через полчаса курьер, которого вскоре снова отослали, как бумеранг, но уже в другую сторону – к ящику, вернулся прихватив с собой сообщение, что Транк уже дома – от напряжения замерцали лампочки. Дэйрис еле отпросился у подозрительного Бэзмонта выйти подышать свежим воздухом, но на самом деле стал следовать за возрожденским Меркурием по пятам. И он, и курьер долго ждали в сторонке, пока кое-кто – было видно, что это посыльный Транка, от него веяло подозрительностью - не положил в ящик бумажку. Курьер достал его письмо и начал обратный путь в булочную, Дэйрис же сунул туда собственное сочинение, не требующее письменного ответа, которое накалякал после разговора о вере, и о том, как она поможет Джонатану выбраться из переплета, прикрываясь своим обычным занятием – рисованием, и поспешил туда же – в последний раз, где снова взял шевство над заложниками. Он был уже не так бледен и плох, и Эларай уже не показалось, что он сейчас упадет и больше встанет. Напротив, Дэйрис приступил к активнм действиям, которые лучше всякой веры помогают побеждать беду.
- Хотите вернуться к отцу до того, как стемнеет?
Через минуту Бэзмонту сообщили, что пленный… требует его аудиенции.
- Хочу в туалет, - было предъявлено на ней.
Бэзмонт устало посмотрел на рыжую девушку.
- Нет, - каменным голосом заявила Эларай, - ко мне сегодня многие прикасались. Но только он был без перчаток – пусть он и ведет, раз так.
Дэйрис кое-как сыграл недовольство, но встал.
- Ладно, хорошо. Идти в… наверх?
Выражение лица Бэзмонта ему не понравилось.
- Да, но… Ты лучше останься, пусть Лиза ее отведет. И наденет перчатки. Если что, она лучше справится. Да?
Да, если что, Лиза готова ударить и оглушить – раньше она жила в деревне, и ее с детства тренировал дед. Она не такая размазня, как ты – будто бы сказал Бэзмонт.
- Ах, ну да. Я лучше порисую.
Эларай увели, и слава богу она ничем не выдала, что такой разворот был вовсе не по плану.
- Значит, все упростилось, - сказал Дэйрис, когда Эларай, которая, конечно же, не сбежала – у нее-то не было ни деда, ни тренера, отдыхала после похода на своем законном месте у стенке, - Сейчас побежим.
Дэйрис исподтишка стал развязывать ее – но быстро, затем поднял ее, улучив момент, и через пару секунд они исчезли в проеме винтовой лестницы, которая вела не только в булочную, но и давала всем желающим выход в канализацию, по которой они и припустились. Эти три минуты, что они пересекали ее в беспорядочном беге, были как раз из разряда сырья для запрещенных для Эларай книг, особенно когда к темноте, в которой помогла ориентироваться разве что рука Дэйриса, вони, писку крыс, разбегавшихся перед ними, отходам, на каждом шагу служащим подстилкой для ног, холодной воде, в которой застревало платье, добавился факт преследования – сзади их догоняли смутные голоса и шум карбонариев. Пару раз попадались решетки, пускавшие свет и уличный гул, но они были высоко и их быстро оставляли позади, как деревья для пассажиров поезда. В один момент Дэйрис резко остановился, и она чуть не упала от утомления. Они оказались в тупике, но он помнил с экскурсии, проведнной пять месяцев назад, что здесь есть стенная лесенка, которую он нащупал и полез на ней к люку, открывавшемуся прото движением руки. Затем ей дан был указ подниматься, но Эларай почему-то не спешила следовать за ним.
- Подождите… надо отдышаться… - промямлила она, и Дэйрис спустился, с раздражением вслушиваясь, как за ними гонится смерть с пистолями, а она была все ближе и ближе. Он хотел ей сообщить о том, что уже пора, но вдруг опорой для ее ноги предстало что-то мягкое и пискнувшее. Стены сотряслись под удесятеренным эхом криком, и Дэйрис, имевший в этот миг серьезные основания оглохнуть, почти коснулся ее руки, но вовремя передумал.
- Что это? Что это?!
- Успокойтесь, всего-навсего мышка.
- Точнее, здоровенная крысища… - сказала Эларай, очень шустро очутившись на лесенке. Но через секунду, когда она подняла люк – он был совсем не тяжелый – и вылезла, ей предстояло пережить еще один ужас. Какая-то тяжелая масса навалилась со всех сторон.
- А это что?!
- Ковер, - Дэйрис оказался рядом – также быстро, как и она, ведь он будто перед собой видел десяток пистолей, сидящих у них на хвосте, - прополз под ковром и выбрался наружу – в пустую комнатку с забитыми досками окнами - …. . Затем они выскользнули через открытую дверь на улицу, поразившую Эларай после этого темного пути обилием света, людей и экипажей, и взяли один из последних, причем Дэйрис совсем не заботился о том, чтобы закрыть глаза Эларай, что ей сделали, даже когда вели в туалет. Они так и не увидели из окошка, открылась ли дверь снова и выпустила ли карбонариев. Успокоившись и отдышавшись, Эларай на секунду посмотрела на нижнюю часть своего наряда, и больше не опускала взгляд туда. Зато она вспомнила об Эдвине, ведь на встречу с ним она выбрала лучшее из лучших всех комнат своего гардероба, и ужаснулась, поняв, что так и не решила, что ему ответить, хотя времени подумать было много. Она испуганно посмотрела на Дэйриса, будто он мог помочь ей с этим вопросом, но, так и не придя к прогрессивному разрешению, немного расслабилась и даже чуть-чуть улыбнулась, предчувтвуя скорое окончания своих невзгод.
- А у меня нет таких друзей, ради которых я пошла бы против целого тайного общества. Мы ведь из-за него сбежали, не так ли? Из-за Джей…
- Джонатана, - Дэйрис взглянул на нее, будто удивишись, что она его раскусила. - Да, но еще это неправильно – брать кого-то в плен, шантажировать, пока его жизнь в твоих руках. Они думают, что этими варварскими способами решат проблему.
- Что же это за проблема? – спросила Эларай, подозревая, что выглядит полной дурочкой, так как определенно в этом городе все о ней знают и сопереживают.
Дэйрис хотел ответить, но вместо этого вдруг согнулся и закрыл лицо руками. «Какая серьезная проблема» - подумала она, хотя и сама догадывалась, что дело в пресловутом Джонатане, чье имя у всех на устах. Никто еще никогда так не вел себя в ее компании, и она не имела понятия, что делать, а когда такое случается, она просто затаивается и ждет, что все однажды разрешится само собой. На это и есть Бог на свете. Вот и у Дэйриса, видимо, заболела спина, и он выпрямился, смотря в окошко красными глазами, и Эларай признала про себя, что ему к лицу слезы. Ехали они долго, а он все смотрел и смотрел в окошко, а она на него, ведь ей нечасто удается видеть живых людей и не из списка. Раз они наскочили на кочку, и коленки их соприкоснулись на мгновение. Возмущённая Эларай тут же отползла на дальний край скамейки.
Его лицо было и в этот и во все другие моменты, то есть всегда, таким торжественным, ему бы быть плакальщиком на похоронах, он бы избавился от нищеты. По карете стучал моросящий дождь. Когда они вышли, он и не делал вид, что когда-нибудь прекратиться. Тяжелые капли падали на голову, барабаня по ней, отбивая какой-то свой ритм невидимого небесного мира. Дэйрис любил очищающий от пороков и грязи проныру-дождь, с благоговением и легкостью дышалось после его ухода, земля становилась чистой и благоухающей. Все живое требует воды, каждый листик стремится к солнцу, но просто света ему не хватает, ему нужен дождь, если не ливень, дождь его растит и питает. Во время этого проныры Дэйрис всегда думал о чем-то хорошем, его переполняло какое-о неведомое спокойствие. Мысли потихоньку вращались вокруг разных предметов, начиная с вечного и заканчивая насущными мелкими деталями нашего бытия. А как хорошо спится под дождь! Но сейчас тонны воды, делавшие такой длинный путь с чёрных хмурых небес до мостовой, не приносили ему облегчения, слишком сильными были опасность и тревога. Эларай тоже была не в своём духе, ее мучила неопределенность,
- У меня есть одна просьба, - сказала Эларай и продолжала, когда он кивнул и посмотрел в ее сторону, - скажите: левая или правая?
- Думаете, какую руку мне отрезать, за то, что было тогда на поляне?
- Нет, и в мыслях не было. Но вы скажите, пожалуйста, это очень важно, какая рука – левая или правая? Ну?
- Подождите, это не так просто. Надо подумать.
- Нет, думать нельзя, этим вы все испортите. Здесь должно быть задействовано сердце. Ну?
- Я не знаю…
- Да что тут знать-то? Просто выберите наугад. Ладно, давайте так. Кто вам нравится больше: Антон Бузе или Кирен Вальцрин? Вы что, не знаете, кто они такие? Тогда даже лучше. Назовите имя.
- Пусть будет этот Валь…Ах нет, - исправился он, увидев ее реакцию, - Язык заплелся. Определенно Бузе.
Дэйрис схватил, насколько это слово применимо к его неторопливой манере, какой-то оборванный зонтик, забытый клоуном, с мостовой у стены, и протянул его Эларай, не вполне осознавая, что это было глупостью - давать прирождённой леди такой хлам, да ещё и без слов. Эларай взглянула на зонтик, и глаза ее засверкали. Она взяла его и ворсила назад на брусчатку, под ноги прохожим. Все тоже без единого звука. Да как он смеет? Подумалось ей в эту минуту. Ведьма, - подумал Дэйрис, и это была самая отчаянная и грубая его мысль за всю жизнь. Эларай встрепенула его уставшее, чуть ли не загрубевшее сердце. Через десять минут они оказались в сердце самой продуктивной в плане сбора люда площади, около фонтана Трех копий, лицом к лицу с Транком, чью внешность немного скрывала ридли, а также нянькой Эларай, которая крепко взяла ту под руку, когда приветствия, заключающиеся в легком кивке головы, и усугубившие опасения ее отца, что она услышала много лишнего, закончились, и не отпускала, пока не посадила в экипаж (даже в нем продолжая подергивать рукой в ее сторону).
- Жонатан Грин у вас во дворце. Дайте мне право обыскать его, потому что я знаю его мысли, а взамен я раскрою вам, все что сам знаю, о «Возрожденном Тео-Мартелле».
- Вот этого я не ожидал услышать. И что значит «у нас в замке»?
- Я вам все скажу.
- А если ты чудом найдешь его, ты же понимаешь, что дальше будет?
- Дальше пусть будет то, что уготовил нам Бог.
Тут Дэйрис краем глаза увидел чью-то вытянутую руку, затем зеленую пыль, которую непроизвольно вдохнул, и мгновенно уснул, и на этом переговоры кончились.
Глава пятая, где нам, увы, предстоит познакомиться с башней и стать свидетелями жестокого допроса.
На эти козлы сядь тогда священные.
Сократ.
Вот видишь, сел.
Стрепсиад (садится).
Прими теперь из рук моих венок.
Сократ.
Зачем венок мне? Ой, боюсь, Сократ!
Как Афамонта, вы меня зарежете!
Стрепсиад.
Нимало. То же с каждым посвящаемым мы делаем.
“Облака”, комедия Аристофана.
Транк вошел в комнату Эларай, где старая служанка стелила чистые простыни, и сказал мягко, но с нажимом:
- Марта, прошу вас следовать за мной.
Женщина сначала покраснела, потом побледнела, но отправилась вслед за господином.
А почему бы нам не описать, как произошло первое знакомство Транка с этим удивительным человеком? Он приказал страже остаться в городе, сам же пробрался через плотный частокол дерев и очутился на поляне, являвшейся преддверием холма, на котором красовалась Башня. Он так сделал, потому что хотел показать алхимику, что его не боится. К тому же гордыня запрещала ему брать с собой защиту. И последнее: он не хотел раздражить Тристагора своими гвардейцами, а хотел, чтобы между ними завязались доверительные отношения. К тому же, он уповал на собственные силы, умея хорошо драться и в рукопашную, а на мечах (но не на словах). Да, скажете вы, все это хорошо, но зачем вообще понадобилось Транку опутывать себя узами знакомства с таким подозрительным человеком? Почему бы его просто не вышвырнуть из города подальше? Он портит воздух своим существованием, говорили люди. На самом деле все это понятно, но у Транка была резонная причина наведаться в гости к алхимику. Наслышанный о нем, он допустил в свое гниющее сердце надежду на то, что может быть тот поможет ему с его вездесущими проблемами. Про других черномагов и алхимиков ходила меньшая слава, да Транк и побывал у них всех, ничего не добившись. Всегда, когда Филомен выбирался из башни и пускался в путешествие по городу, его преследовали газетные папарацци, так что каждый его выход в свет не пропадал даром. Транк знал об этом, и наведался к нему тогда, когда он повидимому должен был быть у себя дома.
Башню алхимика, так неудачно устроившуюся прямо в сердце города, можно было бы назвать исторической достопримечательностью Тео-Мартелла, коль скоро каждый честный и нечестный горожанин не обходил бы ее за добрую сотню метров (а ежели она все-таки осквернила его досужий взгляд своей темной громадой, или он ее, таким же способом, креститься считалось совершенно обязательно, дабы оградить особу свою от злых сил, которыми черт знает каким способом могла она навротить на него беду). Кабы наблюдается наличие туристов или любопытных, которые особым почетом средь суеверного городского люда не пользуются, они довольствуются лишь косым взглядом издалека и как бы невзначай.
Обветшалая Башня представляет собой наполовину развалившейся конус, устремленный к небесам, где живут ангелы. Скроена она была довольно давно, не самым талантливым образом, не золотыми руками и не гениальным умом, но всё же когда то в древности была вполне приличным и даже радующим глаз сооружением. Стены ее вылеплены изначально из одинаковых ровных гладких массивных грубоватых темно-серых кирпичей, но вследствие многочисленных реконструкций приобрели вид странной мозаики разных и по цвету и по составу и по размеру кирпичей и пластин, давших кров многочисленным росткам а затем и растениям и даже цветам, довольно неожиданно поселившихся в сей мрачной обители и украшавших собой ее неотесанный вид.
Никто не знает, как давно поселился в Башне ее нынешний хозяин; да и кто вообще о нем что-либо знает? Только лишь то немногое, что необходимо чтобы, его считали опасным.
Именно в это проклятое и нелюдимое место направился давече лорд Уолдер Фрей. Башня стояла на взгорье, и пока Фрей тяжело поднимался по крутому поросшему острым сорняком склону без тропинок, отрывочно вырастала Башня, сначала шпиль и флюгер, затем обвалившаяся крыша и остов с будто разбросанными кем то обломками и развалинами. Уолдер уже прилично запыхался, когда подошел к ним, старинным, загадочным, пронизанными пыльными паутинами, остановился перевести дух, ведь нельзя было являться к такому важному лицу в таком усталом потном житейском виде. Много интересного, думал он, могли бы они рассказать, коли бы имели глаза и уста, сколько кровавых обличающих человеческий род гадостей они впитали вместе с сыростью пропитанного влагой помещения и дождевой водой.
Отдохнувши, князь продолжал странный свой путь в эту гробницу радости и веселья, столь неподходящий ему званию и положению. Массивная железная дверь как всегда не была заперта на засов, а чуть отворена, как бы ошибочно показывая, что Башня пустует. Фрей осторожно но уверенно с видом человека привыкшего делать это много раз и в данную минуту отвлечённую какими-то посторонними мыслями, отводил заворчавшую дверь , переступил порог, н еспоткнувшись о ненужную выпятившую перекладину, затворил не оставив щели и закрыв ее изнутри и был таков для тех, кто наблюдал за ним, пока он находился под покровом матушки природы. Но это мы, и мы последуем за ним.
Оказавшись в Башне, Фрей не очутился во мраке, как могли бы полагать, но в темно освещенном узком помещении, в густой темноте которого растворились слабые дымовитые струи света, лившегося из двух узких стрельчатый готических стеклянных витражированных когда то оконец.
Подъем по винтовой лестнице занял десять минут при инвалидности князя и его медлительности, которая является неотмеченный признаком обуреваеиы Фрея важными мыслями. Лестница привела его на неустойчивую узкую площадку, являвшуюся порогом для двери, опять же не затворенной деревянной узорчатой двери. Легонько бесшумно отворя ее, Уолдер наконец решил дать о себе знать.
- Эй, Звездочет, старый развратник, отзовись своему князю, коль ты тут! - раздалось громкое эхо от негромкого но звучного голоса Фрея и облетев комнатку и тремя проходами, не нашло цель. Уолдер решил провериться, и направился проворно в средний проход. Он очутился в помещении, сплошь заваленном книгами и книженциями, геометрическими материалами и картами телескопами и бумаги. Одного тут не хватало: Дарка. Затем пришлось проверить правую комнатушку, где стены были установлены стеллажами алхимическими сотсклянками и трубками горшками и чанами книгами курительными трубами материалами бумагами приборами маленькой кухонкой. Пола видно не было никак. Зато Фрей нашел здесь наконец Дарка, чья внешность заслуживала особого отступления.
- Голубчик мой, вы ошибаетесь, называя меня так, ибо я еще только начинаю жить по-настоящему! Я - старый! Хахохи! - напел он своим жестковатым сочным убедительным голосом, смех же его был чуть оживленным звуком сверления.
- Значит, и того того хуже.
- Хорошего же вы мнения о старом друге, князь.
- Старом враге.
- Злопамятность твоя чести тебе не делает.
- Как и дружба с тобой.
- Полно, полно взаимных оскорблений, будто мы на базаре, а не в покоях ученого мужа! Своими жалкими словами ты не в силах испортить мне сегодня настроение!
- Что же случилось такого, что даже Д'Арк светиться от радости, как ребенок?
- Сегодня прекрасный день! Сегодня наконец начнется долгожданная игра!
- Не говори мне, что ты замышляешь какие-то козни.
- Голубчик мой, это не я делаю. Эта игра интересна тем, что даже я не знаю, кто в ней судья. И наоборот, играющие сами себе судьи.
- Кто же они?
- Ты поймешь, когда я скажу, во что играют. Не забыл ли ты еще тот день, когда был продан твой бесценный мальчик?
- Тот день, когда была спасена моя бесценная дочь. Нет. И ты прекрасно знаешь, что меня особо мучают в последние и дни тяжкие сновидения, в которых я тысячи раз вновь переживаю тот день во многих интерпретациях.
- Что же тебя мучает? Сознание того, что погубил дитя ценой другого?
- Они не были так связаны.
- Или ценой десяти лишних лет?
- Довольно с меня этих проповедей, ты забылся!
- И был ли день среди этого десятка лет, когда бы ты забыл о том...
- Ну продолжи, голубчик.
- О том событии?
- Нет, но не тебе, грешнику, которого стоит поискать, упрекать меня в том, что я лишь выменял ненужного, даже опасного ребенка взамен десятка лет, в продолжении которых я свято оберегал жизнь дочери!
- Я все жду, когда ты признаёшься себе, что именно произошло тогда.
- Я помню этот день до мелочей.
- Но тогда скажи, насколько ты уверен, что тогда взял этот десяток только для дочери, а не для себя?насколько ты уверен, что ты поступил правильно? Скажи, почему преследует тебя кошмары? Почему ты так и не освободился от Флориана, хотя свиду сделал это пятнадцать лет назад? Зачем тебе кольцо? Ты знаешь его милое детское личико лучше лика своей дочери!
- и всё же какая игра?
- Охота за кольцом.
- хахаха! Да, ты прав! Сегодня...
- Я знаю, что произошло сегодня. И что скоро произойдет.
Однажды спящий проснулся, но случилось это не так скоро, как желали бы Филомен Тристагор, сам, собственно, изготовитель чудного усыпляющего порошка, повергшего того в забытье, и, видимо, переборщивший с дозой своего оригинального зелья (а может, временные рамки сна Дэйриса задумывались такими, какими и вышли, кто разберет, что творится в планах этого алхимика), и Андрил Транк, который довольно дружественно сблизился с ним в последнее время, устроившие ему мягкое ложе на дыбе, красовавшейся у стены в камере тетенгаумовсого допроса, той самой, которую Дэйрис уже пытался рассмотреть утром, и к тому времени, как выразительные глаза снова сделавшегося узником тяжело раскрылись и устремились в низкий, каменный, с плесенью в трещинах и сухой кровью в самых видных местах потолок, первый успел оценить механическим взглядом и гедонически налюбоваться всеми богатствами представленной коллекции (он никогда не уставал это делать, хоть в подобных пространствах пропадал не раз), а второй – тоже насмотреться, но не на внушавшие ему самому страх экспонаты, а на своего главного врага, как он привык считать, усугубляя с расстояния и неведения значимость дэйрисовской персоны в тайном обществе и его героичность, несмотря на то, что видел его всего однажды, (знал бы он, что Дэйрис все это время хотел более вступить в церковную общину, а не в эту какофонию бесполезной кулачной разборки), заметить, как тот юн, - кого они завтра начнут вербовать? Детей? - не старше Флориана, был бы тот жив или хотя бы на земле, нежен, словно и не выходец из ужасной бродяжнической тео-мартелльской среды, хоть и довольно некрасив, впрочем, это последнее мнение несколько улучшилось, когда его блудливое сознание вновь обрело своего хозяина; и успел даже захотеть сделать такую глупость, как убрать выбившиеся русые волосы с его лба, поддавшись какому-то смутному позорному наваждению.
Итак, в ту минуту, когда их стало и вправду трое, Транк вошел в состояние готовности, как он всегда делает при выходе из стадии окружения обычным воздухом в стадию окружения живыми людьми – меняет окрас и набрасывает на себя мимикрическую накидку, и нахмурил брови, алхимик же нехотя оторвался от досуга и быстро притянулся, предвкушая комедию, к дыбе, ну а Дэйрис осмотрел, насколько она позволяла, свое новое место обитания и своих новых ближних, кое-что понял, другое осталось для него загадкой, но он даже попытался приготовиться ко всему и не давать волю панике, но на прочие сборы времени не хватило, так как Транк вскоре, хоть и выждав время, чтобы увеличить шанс достучаться до подсудимого, начал говорить, или не хватило воли, так как паника все-таки завладела им.
Холод пронизывал косточку за косточкой внутри неподвижного – даже слишком –проснувшегося неженки Дэйриса, может быть, даже делал в них дыры и выл в них, только этого не было слышно, это были не какие-то там градусы, а дыхание десятков слоев камней, мнущихся друг к другу уже не одну сотню лет; даже кровяная жидкость, казалось, засуетилась медленее; он также мог бы, помимо этих прелестей, заставить Дэйриса мыслить активнее, свежей, сосредоточеннее, если бы в противодействие с ним не вступило жуткое чувство похмелья, какое бывает при летней жаре и недостатке сна. Поэтому мысли его оставались такими же тягучими, как всегда, и даже еще хуже, хоть для этого наблюдался отнюдь не лучший момент.
Над ним стоял сам Андрил Транк, человек-цель, человек-мишень, живой, хмурый, высокий, грозный, просто одетый, без атрибутов, без слуг, таинственно молчащий, неподвижный, затаящийся, почти светящийся изнутри тем странным светом, что отделяет самых отважных, самых скандальных, самых умных и талантливых, самых красивых, обычного короля и крестьянку с длинными ресницами, выдающихся, держащих в руках какую-то раздувшуюся будоражущую мелочь, искру, помеченных – случайно или по небесному указанию, персон от людей, пока не открывших в себя такую или не собирающихся открывать, чтение и сплетни противопоставляющих славе и вниманию, ошибочно именующихся обычными - ошибочно. Дэйрис сразу узнал эту личность по фотографиям и бурным описаниям и комментариям сподвижников, легко идентифицировал эту столь многозначную для них персону, настоящую прижизненную легенду деспотизма и ненависти к народу.
Однако узник спросонья или по неопытности принял за грозную насмешку морщины, за властность – настороженность, за холодность – усталость, за равнодушие к преступнику – врожденную неторопливоть, привычку молчания и воспятанную степенность, за затаенную агрессию – неудовольство миром, собой и своей кроватью (в результате протекания юных своих лет в отдаленном замке в горах, Транк получил привязанность к привычке во время сна испытывать спиной твердую поверхность дерева, что заставило этого неординарного вельможу с ментальностью какого-то бродячего наемного воина серчать на устои по поводу излишней опухлости своих дворцовых нар). Андрил Транк был рус, но слегка, так сказать, мизинцем королевы льда тронут сединой, на линии одного из узоров его жилета разорвался шовчик, веки его были тяжелые и опухшие, глаза покрывала куча красных каппиляров, но Дэйрис ничего этого не заметил бы, даже если бы увидел, но он очень плохо видел даже в метре перед собой, а также был ненаблюдателен. Мы это утверждаем, так как каждый герой и каждый человек, стоящий хоть чего-то, то есть и правда каждый, должен однажды подвергнуться изучению с незаинтересованной стороны, например, нами, без обычных прикрас.
- С пробуждением. Это хорошие новости: не каждому, кто имеет дело с произведениями господина Тристагора удается после этого сделать вздох. Что ж, вот вы и в этом скандальном месте, где утром виной судьбы вам назначено было испытание, которое вы нелюбезно пропустили, - молвил Транк, растягивая слова в начале, быстро отбрасывая их назад в конце, как положено человеку, не желающему стать свидетелем зверства.
Они вдвоем маячили, как две темных горы, как два ведьминских изваяния, изувеченные пламенем света настенного факела; особенно пугали рыже-зеленые борода и усы Филомена, они притягивали взгляд узника как зияющая дыра, и он все ожидал, что из нее станут вот-вот выползать тараканы и черви, как из сказочных зарослей. От таких образов Дэйриса перехватили наважденческие мысли об участи этого старого заморыша, несмотря на то, что сам он был запуган. Какую семью он осчастливил выхождением из утробы? Кого он морочил и мучал, растя и конфликтуя с самим собою? Сварил ли он своих родителей вместе с крокодилими кишками, сожрал ли или не трогал и просто убежал из дома, оставив его целым и нетронутым? Или, может быть, он любил мать и опекал ее до сердечнообусловленной кончины? А сестра, брат? Что сталось с этими несчастными, если только они существовали и имели похожие на его черты и такой же принадлежности кровь? Заколол ли он их на алтарь демиурга, выпил ли он их мозги или лелеял их до полусмерти, этих существ, и бегал с ними по лесу? А его молодость? Какой бедный город встретил его в этой поре и впустил в свои пределы? Кто его супруга – жаба или Королева змей?
Ему было страшно так же, как никогда в жизни. Зато в то же время и Стеснение его было так же велико, как ни в один день и момент раньше.
- Представь нас партизану, - велел алхимик, скалясь, и опуская свою тяжелую лапу на его плечо, которая, впрочем, вскоре была сброшена, - Нам он нравится, - из уст этого объекта самых жирнописанных репортажей слова вылетают и приобретают новый смысл – подчас трагический. Кто знает, что он имел в виду?
- Молодой человек еще не имел чести и мне подсказать, как нам всем величать его светлость. Как это вас зовут, юный сударь, могу ли я поинтересоваться без риска раскрыть какую-то страшную тайну? – он немного наклонился, ему была действительно интересна эта мелочь.
- Дэйрис, - выдавил подопытный.
- Прекрасно. Отличное имя, особенно для человека, про фамилию которого не стоит спрашивать. Значит, Дэйрис из Возрожденного Тео-Мартелла. И Филомен Тристагор, дворцовый парфюмер.
- Какой мы тебе парфюмер! – всшипел опозоренный творец странных экспериментов с участием всех частей всех видов тел живых существ, но тут же снова показал пасть окованному, - Рады знакомству. Руки пожмем в другой раз, наш милый бунтарек!
- А он, кажется, не рад, - тихо усмехнулся Транк, и был совершенно прав, - Итак. Не будем терять драгоценного времени, тем более что тут всегда очень прохладно. Взамен на кольцо – ты, Дэйрис, конечно, понимаешь, что это не из тех штучек, коими кишит наш Страдон, и что в нее не вкраплены ни бриллианты, ни изумруды, ни яшма, зато в нем есть гораздо большая ценность - никакая боль, - тут он постучал по дыбе, но я думаю, то был скорее жест упоения собственным жестоким могуществом, чем донесение в невербальной форме этого аспекта ситуации для наилучшего восприятия, - причинена не будет. Это, в общем-то, пожалуй, простое и искреннее утверждение. Могу повторить. Кольцо – и мы больше никогда не будем иметь удовольствия свидеться. Все, можешь спокойно рассказывать, где оно.
- Жонатан? – надтреснуто сказал Дэйрис, пропустив все это мимо внимания.
- Кольцо-о, - было произнесено громко и будто ударило его обухом.
- Какое кольцо? Я же вас действительно не понимаю, поверьте же мне, поверьте! Если вы хотите что-то знать о тайном обществе… - он прикусил язык, застыдясь того, что готовился сказать, и неловко переменил тему разговора, - А как же там, на площади, мы вроде как договорились, и вы обещали мне, что… не помню уже и что, - Дэйрис сам не замечал, что лишь беспокойно шепчет, шелестит. Потом он вспомнил еще кое-что. – А ваша дочь…, - он испытал призрачное веяние той надежды, что факт того, что он сделал благотворительный акт по отношению к ней, обеспечит хоть толику успеха.
Все это время, разрывая тишину, Филомен хрипло, гадко и с примесью фальшивости скулил:
Пылинки в танце золотом,
Осядете куда вы?
На странных строчек полный том?
На пол с невидными следами?
С узора тканного ковра,
Красноречиво,
Ванитас смотрит на тебя,
В таинственном мотиве.
Большой, старинный дом,
И осень близко,
Покои с ажурным окном,
Летают птицы низко.
Ты в комнате один, без друга.
Здесь вечер. В саду тихо.
Ты в середине призрачного круга.
Глазницы черепов отбрасывают блики.
Как веет памятью жнеца,
Что тело забирает!
С портрета улыбается душа,
И в костях голых тает.
Ах, череп, как он пожелтел!
И вошь его изъела!
И все же вздрогнуть ты посмел,
И посмотрел на двери.
Чего он ищет? Что он ждет?
Ты дашь ему лишь взгляд.
Да, череп, кончился полет.
И он тебе не рад.
Какой глубокий он старик,
Но он живет не раз.
Осколки челюсти разбитой
Он выставляет напоказ.
Он над материей и плачет, и смеется,
Имея жалкий вид.
Ему лишь зло теперь дается,
Остатком мести он подбит.
Ах, черепа на гобелене!
Как выцвели они!
В глубинах дыр чернушно-серых
Застыли синие огни.
Без жалости к червям, которым вы достались,
Изъела суета сует
Вас, передав до основанья
Ненависти лет.
Ты чуешь зов их смутно-сильный?
Ты веришь в смерть?
Смотри, не жди, когда за гриву
Схватят, закрой дверь!
Лицо Транка стало страшно. Дэйрис затронул самую золотящую сердцевину, само средоточие его мира. Он сделал какой-то резкий, судорожный, неопределенный, но яростный знак рукой. Он крикнул, и эхо подхватило и удесятерило смысл его импрессионистской ессенции.
- Не сметь произносить ни слова на эту тему! А ну быстро говори, где ты его спрятал!
- О боже! – выдохнул Дэйрис, пытаясь извернуться на ложе.
Филомену, жадная натура которого не могла питать страть к подобного рода домашним беседам, надоели их безрезультатные трепли, и он решил взяться за дело с другого конца. Из двоих этих судей только он носил бесценный дар настоящего палача.
- Дай-ка я попробую. Ты не умеешь вести переговоры, - крякнул он и нажал на рычаг, что-то заработало, и устройство пришло в движение, что подбодрило Дэйриса, который наконец всерьез начал рассматривать, почему преследуемая вещь и он сам, как его заставляли уверовать, обязаны были находиться в духовном или телесном обращении между собой.
- Подождите, умоляю... Хотя бы объясните, почему оно должно быть у меня? – заскулил Дэйрис, чуть не плача.
- Потому что твое лицо показал дым, - со всей своей профессиональной гордостью за творение, которая присуща только художникам, даже не матерям, и серьезностью ребенка, сделавшего что-то по своим собственным придуманным чертежам – я про этот самый дым, сказал Тристагор.
Как ни был Дэйрис сосредоточен, названное лицо выдало его скептические чувства, на что в большей степени повлиял фанатический тон этого тяжелого на подъем чудака.
- Я вас не … я вам не могу предложить ничего лучшего, чем инфоромацию о заговорах, но при условии, что Жонатан вернется домой, – нежный низкий голос его давно перешел грань умоляющей тонкости, - Жонатан – он должен быть где-то во дворце, по крайней мере можно хоть попробовать… и даже если без него, я ведь с ними сжился, если вы не будете использовать крайние методы… по правде, я вовсе ни в чем не хотел участвовать, я вовсе не желаю вам смерти, а… Но я ведь правда ничего не знаю! - дыба медленно пролжала работать, но Дэйрис пока не ощущал ее движения, видимо, она была старой, - Остановите, я все вам скажу. Все я вам скажу, все открою! Кольцо это, оно у меня в шкафу, я вам его принесу, только скажите, как оно выглядит, - Транк оставался недвижим, его сосед покачивал головой то ли в отрицании, то ли в удовольствии пытки, - Я все знаю про кольцо. Господи! Пожалуйста, если вы требуете от меня каких-то действий, признаний, я все сделаю, если же вам только хочется жестоко поиздеваться над человеком…тогда да простит вас бог, - течение собственной же истерической мысли немного успокоило его, однако никто не принимал его слова всерьез, и ничего другого скоро бы не осталось, кроме как приготовиться терпеть и уповать.
Но Транк не любил ни пытки, ни боли, ни страха, как это ни удивительно.
- А может быть такое, что он не врет?
- Не врет? – пространно откликнулся Филомен, не забывая при этом наслаждаться минутой, - Но мой дым… Что ты вякаешь…Хотя…А если я не рассчитал с дозой крови? Или даже хуже - он перед смертью успел покрасить волосню свою? Или мы проверяли? Собака, память у меня скукожилась до размеров микрокосма! Химические лишние вещества могли все испортить! В моем искусстве такое недопус… А возможно, у него было поддельное сердце! Вы знали, что один честолобный практикант начал пересаживать на место старых сердец новые, взятые прямо с тепленьких трупов? Ух, хмарь, я бы ему показал, насколько ограничено его амбиционизированное владение скальпом в моем мире теломесительства! Ты, пастух, зачем ты проявляешь инициацию? Ах! Я ведь помню твои россказни, как кудрявый обновленец заслонил своей тушой этого распятого на ложе храбреца, хотя не далее, как минуту назад ему копытце проткнули якорем, так и не внял я, откуда сие морское сплетенье оказалось на площади перед твоим домом, или то не якорь вовсе был, а почему это я кстати подумал! О, недавно приготовил себе на завтрак тертую рыбную чешую из пролива – вкусная вещь… кораблей много видел на рейде… а что такое рейд? Бестолковые создания, эти корабли… суденышки… а чем это бриг отличается… воняют…Ну, дальше…но зрелище, верно, было под стать гурману: жирная кровища, розовое мяско наружу, кость раскалывается и синеет, ммм, красота! – на такую эпопею у меня не хватило бы ни стиля, ни чувства, подумал Транк, - Значит, верно, здесь произошла… И вовсе не тот голодранец, а этот, хотите сказать? Старый глупый баран! О-о-о! Дальше! Кто-то забросил его туда…только дотронься…невидимка! Ух! Н-невидимка! Только идиоматичный салфеточник не сможет сбежать…никто не видит…разве только запах подведет… Невидимка. Теперь ты веришь в чудеса, ты заскорузлая курица? Ишь, как ускользнул! Дурак, а повезло! Кольцо, значит, наше у… а зачем оно вообще нам нужно? Ну да не суть…Но значит он к ним не вернулся… где же он? – здесь он перешел от забытья упоительных изречений и жестике и стал трясти горячей клешней Дэйриса за одно плечо, - Нееет, этот утконос нам кабарда! И как я сразу не ощутил, что он правдив – возможно, меня сбила с толку его смешная умильная трусость. Ха-ха-ха! – на Дэйриса брызнула его противная слюна, - Эти нынешние зайчики так боятся укольчиков! – он начал щупать дэйрисовы руки, почти вплотную нависнув над лежащим, - Нежное… Сальцо… Любишь свою кожу… Веночки проступают, волосы белые, совсем светлые…Упругая, жир, шелуха. Как бы придумать рецепт вечной молодости? Любишь себя? А? о, конечно! Обожаешь! Ни троньте меня! Ни коснитесь и иголкой! Боишься, боишься, боишься! А вот во мне страха нет уже не перед чем! Баста! Красивый мальчик! И-и-и-и! Так бы тебя и съел вместо рыбы! Ну да я всех люблю…Эй, царь, а отдай мне человечека в башню! Пажом! Будет мне спиртовки подносить! Книги протирать будет, подметать… остатки вытряхивать. Нравятся мне хрупенькие! Ну, нравятся!
Пока нитка речистости этого любителя хирургии раскручивалась, при этом не заставляя его парить над прекрасными видами страны грамотности, Транк с растущим отчаянием и с растушим облегчением понимал, что жестоко ошибся в выборе несчастного. Однако он не спешил освобождать узника. Он все это время держал где-то поблизости словесную составляющую встречи на площади и только что обратился к ней за советом.
- Значит, нам нужен этот мерзавец Жонатан. Мы, естественно, не будем лазить по дворцу, обыскивая его, тем более, что нахождение преступника здесь, в моем доме, просто невозможно, тем более, невидимого. Но зато - есть ритуалы. Не правда ли?
- Хочешь сказать, можно раздобыть какую-то особую сокровенную его вещь и с ней творить чудеса? Эй, мальчик, есть такая?
Лежа всегда думается хорошо. Есть, и находится она конечно в их общей квартире. Шесть дней назад, отправляясь на операцию, Жонатан оставил ее дома, как и свой дурацкий шарфик, который долгое время, что Дэйрис был рядом с ним, вызывал у него меланхолию. Если он отведет их туда, конец тайному обществу. К чести его скажем, он метался, но, увы, не так уж и долго.
В то время как происходили эти события, обескураживающие Дэйриса, Эларай в сопровождении салонии посетила лазарет, приютивший лакированного, но несчастного на вид Эдвина Меллиота, который был очень рад появлению своей пассии и даже пододвинулся немного на своем ложе, чтобы она могла облюбовать на нем кусочек, и однако затаенно недоволен, что имеет бесчестье предстать перед главным оценителем его талантов жалким и побитым, что никогда еще не случалось за те полгода, что он водил ее гулять по парку и рассказывал, какие книги прочитал и какие выводы из них сделал.
А Эдвин Меллиот совершенно потерял голову.
В его семье с ужасом наблюдали падение его рейтинга в КУБе.
Вы можете подумать, что единственным настоящим чувством его на стезе отношений с Эларай Транк было понятное с одной стороны, но с другой не самое добродетельное стремление чисто, ясно и спокойно оказаться вдруг не просто советником наместника, каковая завидная участь ждет его по окончании учебы, а членом правящей семьи, и это притом, что Эларай как спутник жизни вовсе не противна, как человек не глупа, как девица не уродлива, а является вполне благополучным дитем Транка; его родные и потомки были бы благодарны за статус первого дома в Тео-Мартелле, наподобие польско-литовских Радзивиллов при Ягеллонах; когда Транк умрет или, что вероятнее, его укокошат, власть перейдет к Эларай, а она легковерно и в силу своей натуры и с радостью разделит сей желанный венец с любимым мужем, причем, в любом, даже самом неудобном и унизительном отношении.
Все помыслы подобного традиционного, смелого и в то же время нечистоплотного, почти преступного рода могли иметь место быть в его кудрявой голове и состряпать полицейскому роду дивную пользу, если бы не случилось непредвиденное. Искушенные, опытные читатели, когда повествователь подходит к такому моменту, конечно, уже заранее знают, в чем оказия, и уже слегка улыбаются, еще не прочитав: он влюбился. Собственно, и было во что влюбляться. Приобретшее уж первый цвет молодости и дыхание зрелости, лицо ее еще сохранило поистине детскую наивную мягкую привлекательность в тех многочисленных случаях, когда Эларай вела себя по-детски. Миндальные, близко посаженные глаза чуть подернутые влиянием слабого зрения, что собственно было не недостатком, а милой черточкой, смотрели наивно испуганно нежно добро близоруко прямо и твердо имели ровный красивый но чуть болезненный серый светлый цвет обрамленный темной коронкой, а у зрачка наподобие природного затмения еще больше высветлялись и выделели его. Нос в самый раз почти прямой но чуть с горбинкой, даже красившей его, и с родинкой посередине чуть правее носовой перекладины. Губы небольшие но и не тонкие, нижняя губа капризности пухлая короче но в два с половиной раза шире верхней, имевшей остренький зигзаг книзу, носогубная сладка очень тонка но резка. Кончики губ опущены книзу на меланхолический манер. Брови прямые, не яркие, не слишком широкие, скорее расширенные правильные аккуратные ниточки. Подбородок ямочек не имеет, чуть большеват, но округл и нежен, плавно переходит в щеки, только с легким намеком на скулы.
Это было дело решенное для его сердца, волнительное, но безоговорочное для самого Эдвина Меллиота, хотя никто точно не предполагал, во что именно, в ее легкий на подъем характер или в лицо. Что же касалось его души, то тут все было не так радужно: взять хотя бы его поведение. Присмотревшись внимательно, можно заметить серьезные недостатки, из-за которых его бы не взяли в Возрожденный Тео-Мартелл. Например, он не только поощрял либертаж, но даже участвовал в некоторых его похождениях и приключениях. он любил выпить спиртного, но почему-то никогда не пьянел и не чернил свою репутацию, он казался идеальным, а был хуже обычного, он казался белым, а был чернее черного. Следил за некоторыми дамами охотничьим взглядом, но исподтишка, слишком часто улыбался, довольный собою и своей юностью и жизнью, когда никто не видел, отряхивал с себя катушки и несуществующую пыль, мог даже пощипать щеки для пущего румянца, как твоя девушка. Он был талантлив, но не чист, он мог обидеть человека, но никто об этом почему-то не догадывался. Этим человеком не мог быть, естественно, сливка, но за людей низы он не считал. Транк не был уверен в нем во всю силу, но чувствовал в нем моду, силу, опору для дочери. Если его привлекала Эларай, значит не все было потеряно, в ней Эдвин увидел свою музу. Любят образ, и если ему понравился ее идеальный образ, если он представлял ее своим идеалом, значит ошибкой было именно его ошибки, а не это увлечение. Единственным, что его украшало, что его немного поднимало из бездны - это то, что любовь его была настоящим чувством, неподдельным и искренним. Его сердце такое дорогостоящее, такое великое и прекрасное, было заперто в плохокачественном организме, гнилом, хоть и в великолепно организованной оболочке. Его привлекательность - результат идеального воспитания, природных задатков и огромного труда. Другие заботятся о том, чтобы лучше всех играть на фортепьяно, рисовать, петь, танцевать, Эдвин же прикладывал огромные усилия к тому, чтобы быть лучше во всем, то есть лучше в красноречии. Он тренировался каждый день по три часа, он выглядел, как драгоценный камень, он был интересным Как такое могло произойти, думал он. И то же самое думал Дэйрис, только с убыстренной реакцией молодости и своей собственной. Неужели сам Транк - мой отец? Я мечтал о том, чтобы оказаться в аристократическом обществе, но не подняться же на самые высоты! И не высоты пугали его. Если бы его отец оказался пусть даже пправитлеелеп пусть королем почему бы не порадоваться люди радуются и меньшему но только добрым справедливым хорошим благодарным честным благородным человеком вот тогда это было бы счастье знать что у тебя такие корни такие гены такая семья, да и так был душевно травмирован известием о том, что он был далеко не ангелом в раннем детстве, но это было. Еще хуже это была для него катастрофа главный злодей всех времен и народов тот, на кого вели давнюю охоту его пости товарищи мерзавец чудовище, а не человек эгоист подлец тунеядец оказался его родней причем самой главной с отважной отцом!
Эдвин был очень хорош собою, многие девушки из золотой молодежи были от него в восторге. Их родители уже предвкушали достойный брак с большим кушем. У него были мечтательные серые глаза обрамленные длинными девическими ресницами - таких ресниц не было даже у Эларай, от них падала тень на розовые здоровые пухлые щеки с высокими скулами. Он часто опускал глаза долу. Но часто и поднимал их в гордости за себя и свою семью. У него было прекрасное телосложение и вроде как прекрасная душа, но только на первый взгляд. Он производил на людей большой эффект, все лорнеты были уставлены на него. До Эларай он не встречался и не заводил близких знакомств с девушками, может потому, что не успел, может из-за напряженного графика, может из умысла, связанного с Транком, хотя как он мог знать
Другой вопрос: почему она была ограждена от других дворян, а с ним общение было допущено?
Потому, что отец заметил, что она стала чахнуть от скуки и пресноты контактов и вынес самому себе решение добавить в ее редеющее общество лишнюю единицу. То, что ею оказался красавец, обусловлено тем, что он был самым приличным и добрым, включая и женскую половину тео-мартелльского света, а по мнению Транка, все дурные собой злы и мстительны также. Немного скорбя по этому факту, он в конце концов взялся пойти на риск, а именно в случае любви дать отцовское благословение, правительственное добро, наставническое разрешение. Все-таки, размышлял он, молодой этот сударь сам по себе хороший человек, а при условии реакционного действия давней той сделки, то есть, если Эларай останется одна, кое-как да подойдет на роль ее гражданского защищателя, если так выразиться. На роль новой опеки. Естественно, необходимо прекратить в скорейшем времени затянувшуюся оказию со сделкой, но вдруг сие дело так и останется невыгоревшим?
Ее черты лица не были идеальными, а красота – безупречной. Позволим себе заметить, что к понятию красота вообще плохо применимо понятие безупречности. Красота вообще не может быть какой-либо – она просто есть или ее просто нет, причем разобраться в этом подчас трудновато или невозможно. Во всяком случае, было в Эларай нечто цепляющее – женственная утонченность, необъяснимая чарующая глубина. Это даже не обаяние.
Так что, вы понимаете, что читай: дружба, знакомство, а дальше брак, но на самом деле ее, хрупкую, неземную, просто-напросто передавали из одних рук в другие по вине угрозы смерти за неимением лучших вариантов.
А что же сам предмет отчаянных раздумий Андрила Транка?
Вот как Эларай среагировала на происшествие, о котором зашел оповестить ее отец.
После обычной череды немногословных ласк, приятельств, лобызаний, приветствий отца и его единственного ребенка, из которых читатель не вычерпает ровным счетом ничего полезного, следовало такое начало:
- Сегодня я принес тебе особую новость, и надеюсь, она тебя обрадует, потому что для этого и замышлялось дело, ее породившее. Итак, что тут кривить и обходить, вот она: на горизонте тут наметился…этот вот… ну новый человек, милая. Это для того, чтоб ты больше времени проводила с людьми, с дворянами. А ты бы и хотела, верно?
- Что хотела?
- Пообщаться с кем-то. Испытать его разум, вкусы. Может, сойдетесь. А то чего ты мучаешься в безлюдье?
- Умный он?
- Он из прекрасного семейства, изучает правоведение, видимо, для службы на меня, в лучшем университете этого города, без всяких там…этих, знаешь ли, пагубных привычек, нигде и ни с кем не якшается… много читает, спорит про себя с философами, я при взгляде на него, это сразу понял, приятно выражается, куда лучше моего, скромен… ну, короче сказать, да, умный.
- Не знаю, как отнесусь к мальчику. Все-таки, постесняюсь.
Вернемся к событиям, происходившим этим муторным днем.
- Мне доложили, что вы… - Эдвин запнулся, не зная, как продолжить в аристократическом духе и так и не придумал, - в порядке и чувствуете себя довольно прилично. Это правда? Простите, что допытываюсь, но я очень за вас беспокоюсь. Вам ведь известно о моем… отношении к вам, Эларай.
- Все прекрасно, благодарю за участие. Они в этом клубе довольно цивилизованные люди, эти революционеры… насколько я поняла, это были они.
- Цивилизованные? Да они просто с… А что же произошло среди них, раз они в записке акцентировали внимание, что дают нам один день, но отпустили вас уже сегодня? У тех, кто покушается на государство и его святыни, всегда такие непоследовательные манеры.
- Раскол в рядах. Это, к сожалению, все, что было очевидно. Они говорили на особом языке, но в целом постановка была понятна такому неискушенному зрителю, как я. Но у меня было время обдумать ваше любезное предложение, и я приняла решение, и вот поэтому я к вам и явилась, потревожив ваш покой. Впрочем, у меня была еще одна причина: узнать, как ваше здоровье? Негодяи ранили вас, как же я тогда испугалась.
- Все прекрасно, благодарю за приятное ваше участие. Значит, решение? Уже? Как пожелаете. Я готов услышать все, что угодно.
- Думаете, моя речь заслуживает такой нелестной оценки? Мне не хотелось вас расстраивать, когда у вас уже есть одна рана, но ведь всегда лучше скорее подвести итог… и вот я вынуждена отказаться.
- Итог? Отказаться? Но почему? Неужели вас тяготит наша духовная связь, наше дружественное взаимопонимание?
- Связь? Но все дело в том, что… вы с некоторых сторон мне не совсем подходите, не примите это за оскорбление, прошу.
- Не подхожу? Я… я что вам, новое платье?
- Позвольте ж мне объяснить эти мои почти грубые слова, прежде чем принимать их близко к сердцу. Я искренне нахожу вас честнейшим, благородным и очень хорошим человеком, вы достойный друг, время, проведенное с вами, неоценимо обогатило мои познания и мою душу, а такой… одинокий и потерянный человек, как я, не может не быть счастлив по этой причине. Однако же существует нечто, чему я не знаю названия, и что вы не в состоянии мне дать, как бы вы тепло ко мне не относились.
- Нечто? Послушайте. Давайте вернемся к этому утром, когда отдохнем. Милая, вы устали, я это вижу.
- Не отсылайте меня. Надо с этим покончить.
- Покончить? С этим? Как же вы мо… Но… но все складывалось так удачно… Я имею в виду, что у нас сложился идеальный союз, приведший к тому, что я стал не без веры допытываться вашей руки, или хотя бы помолвки. Зачем же кончать с нежной дружбой, будто это какие-то ненужные курсы скульптуры?
- Ах, да, да, конечно, простите бестактность, я не могу этого отрицать, и мою благодарность не выразить словами, но чувство, которое вы питаете ко мне, ни находит отклика в моем сердце.
- Может быть, пока? Ох, ваше сиятельство изволит в каждом предложении менять причину отказа. Я понимаю, не желаете меня обидеть, но нет обиды горче, чем фальшь и недоговорки.
Мысли Эларай сейчас вращались вокруг проблемы учтивого, медленного, вежливого, нежного отказа, но вдруг замялись.
- Вот как? Ну хорошо, тогда я обращусь к вам с прямым вопросом, надеясь получить такой же прямой и честный ответ. Вы знали, что под нами тюрьма?
- Что? Тюрьма?
- Да, изволит ваше сиятельство открыть правду? Знали ли вы, что под нашими ногами есть страшная подземная тюрьма, где пытают людей и делает это не кто иной, кроме как мой отец? Вы сын арделя, вы не могли не знать. Ну, я так думаю.
- Но… Что ж, получается, вы неправильно полагаете. Я и слыхом не слыхивал ни о каких подземельях. Между тем, раз в деле принимает участие ваш отец, оно серьезно. Где… Откуда вы набрались этой странной информации?
- Один карбонарий сказал. Это был тот, с которым мы столкнулись сегодня. Видели, как он был одет? И оказалось, он бежал именно оттуда, из сокрытого от всех глаз помещения под замком.
- Так вы с ними разговаривали… Вам, видимо, это было интереснее, чем беседы… Впрочем, вы очень впечатлительна, но не доверяйте этим безумцам. Между прочим, это почти смертники. Но если взаправду существует описываемое место, я готов поклясться умершей во времена моего младенчества матерью, что ни коим образом не причастен к скрываемым обстоятельствам.
- А если вы все врете? Я стала задумываться над тем, что меня окружает. Может быть, в этих стенах таятся чудовища, а там в шкафу полки уставлены ядами? О самом близком мне человеке я не знала самого важного, и это не какой-нибудь его недостаток. А вы? Может быть, вы сделаны из песка, но украшены цветами? Почему я должна верить вашему слову?
- Если вы больше предпочитаете верить устам тех безбожников, отвернувшихся от родины и семью, тогда… в таком случае, мы заходим в тупик, и больше не о чем говорить. Но разве когда-нибудь я давал повод усомниться в своей чести?
- Да нет, никогда.
- А раз так, забудем о тюрьмах и перестанем вздорить. Этот день сложился так плохо, что предложенный мною вопроса и последующий плен, как это по-другому назвать? - взаимно исключали удачное и благотворное участие в каком-либо из них. Но завтра, в спокойствии и отдохновении, обещайте, что придете к чему-то более доказательному, чем то, что вы сейчас изложили. Останемся же друзьями и не будем предаваться мелочам. Да?
- Да. Вы, как всегда, совершенно, правы. Я пребываю в недоумении относительно того, что на меня нашно и постараюсь обратить более пристально внимание на вашу просьбу.
Только спокойный неживой стук часов составлял компанию Бэзмонту, погрязшему в мыслях о своем бывшем товарище, которые то и дело липли ко дню его посвящения в «орден», словно намагниченные. Как-то Бэзмонт узнал, что Дэйрис помимо катастрофически боится огня и всего, что с ним связано, будь то так что обряд мог показаться ему жестоким, но имел в себе смысл преодоления страха. Нашли козла, приготовили комнату, объяснили испытуемому, что делать, он стал пасовать, откладывать на другой день или на совсем, шепнул Джонатану на ушко, что может лучше намекнуть Бэзмонту, что они передумали и обществу придется обойтись без них, что Джонатан и слушать не хотел, и ему пришлось встать на узкую дощечку, пройтись по ней под огнем, разостланным по всей комнате, под которой висела веревка, которую если огонь раздерет, козлу, подвешенному за все туловище, придет конец, развязать этого козла, держась за него самого.
Не спрашивайте, откуда у Бэзмонта такие идеи, не спрашивайте, как они это устроили в своем родном Университете, не спрашивайте, где взяли козла. Теперь Дэйрису предстояло выбрать между тем, чтобы руками одолеть лестницу, прибитую к потолку, не роняя козла, и тем, чтобы отыскать в пропасти огня некую хорошо замаскированную рисунком дыру, первый способ был на силу, второй на храбрость, причем ни один из них Дэйрис не мог себе позволить. Но доска кончилась, он неловко пытался устоять на ней с брыкающимся животным, видимо, в жизни не испытывая большей паники, и наконец решился дать шанс хоть невинному агнцу и уповая на бога с силой кинул его на выход – таков был третий способ, однако у него был неприятный недостаток: при таком телодвижении само тело так и норовит потерять всяческое равновесие, что и сделало тело Дэйриса, однако он не полетел вниз, а только прилип к шатающейся доске, затем медленно встал и ухватился за первые перила лестницы и вскоре оказался рядом с козлом.
Бэзмонт так ушел от этого мира, что не услышал шагов в прихожей, зато хорошенько очнулся, будто его окатили холодной водой, когда на пороге спальни явялись три персоны: высокий злой диковидный, так сказать, фовистичный, алхимик Тристагор, Транк в неизменном плаще и с пистолем и не кто иной как сам виновник тягостных дум Бэзмонта, который вскочил с кресла, но не ранее, как поборол первой удивление, не в самом своем лучшем виде, бледный, осунутый, испуганный, усталый.
- А-а-а! Я его знаю, - хищнически молвил Транк, окатывая молодого доктора и его логово стальным взглядом, - Бэзмонт Вилькем. мы виделись на площади, не так ли? Вот мы и встретились. А вы, оказывается, не так далеко от меня живете. А сейчас вам предстоит встретиться и с людьми, которые покажут вам новое место жительства. Прошу, - он показал пистолем на выход.
Бэзмонт немного раздумывал, а не выпрыгнуть ли в окно, создатели карбонариев имеют и их подопечные привычку сбегать, стрелять, драться в самый неподходящий момент, когда весь мир твердит, что лучше бы им сложить ручки перед собой вместе; однако вид Дэйриса, успевшего стать неким подражанием его полукумира, в компании этих людей подорвал эти желания и он побрел понуро в указанном направлении. «Вот тебе и церковь», - подумал Дэйрис за него. Сам же Бэзмонт, пока передвигался по комнате от кресла до двери, продумал несколько коротеньких предложений, которые можно было б ему кинуть, однако он начал впадать в то особое состояние, когда тебя обволакивает тьма и ты даже злейшему врагу, и предателю, каковым оказался Дэйрис, скажешь хорошее слово, подсознательно надеясь, что этот маленький факт не ускользнет от бога и он снизойдет до тебя своей милостью.
- Счастья тебе, Дэйрис, - сказал он, и ему самому неожиданно в этом послышались нотки угрозы. Но намного больше за него сказал его выразительный щенячий взгляд.
Тут что-то в мгновение ока переломилось в Бэзмонте, и он вдруг обернулся спиной к врагам, побежал к окну и, разбив телом стекло, с прикрытой руками головой, выпрыгнул из него. Вдогонку ему уже летела быстрая, как молния, пуля Транка. Но она так и не нашла свою цель, потому что Бэзмонт был удачливым малым, а может Транк от неожиданности промахнулся. Бэзмнт в три погибели приземлился на кусок черепичной крыши, что находился в метре по окном, кувыркнулся, встал и побежал, или вернее, поскользил по шиферу.
- Ловите его! - Крикнул Транк своим солдатам, караулившим вход в дом. Бэзмонт исчез на мгновение за трубой, и когда он появился вновь, Транк уже наводил на него пистоль, стоя у окна. Дэйрис тоже подбежал к окну, и в нем тоже что-то изменилось за одну секунду. На его решение толкнуть Транка, чтобы он не попал в его друга, повлиял храбрый и хитрый поступок Бэзмонта. И он попытался это сделать, он сбил твердую руку Транка, за что был ударен в бок, и повалился, и ударился о плинтус. Пуля вновь просвистела мимо отважного малого, но Бэзмонт покачнулся и упал с крыши, правда, успев взяться пальцами за парапет. Не теряя мужества и голову, он взглянул вниз и увидел, что под ним узкий выступ. На него он спрыгнул, и только удача, преследующая добряков и храбрецов, помогла ему устоять и не потерять равновесие. Тут его увидели уже солдаты. Они, как можно было предположить, открыли огонь, только вот Бэзмонт уже был с другой стороны стены. Две пули попали в окно, разбили стекло и испугали двух целующихся молодых людей, едва не задев их, эту сладкую парочку, также они вклинились в обои с цветками, по-моему, розами. Сквозь окно было не пролезть, там торчали осколки. Да Транк и не собирался бегать вдогонку за какой-то крысой. Дэйрис же вновь оказался рядом с ним, бегая взглядом по улице и ища признаки Бэзмонта. А в это время Бэзмнт прыгал со стены на мусорные баки, а с них в подворотню. Далле он побежал из тупика, чуть не встретившись со стражниками, и на запруженной улице попытался вскочить на задки кареты, но не смог удержаться на них и упал на брусчатку. Здесь его и настигла стража и схватила, больше не отпуская. У Дэйриса еще никогда не было такого страдальческого выражения лица, в котором был также написан ужас. Он потерял всякую надежду. Он будто встал в ступор, и вывел его из этого состояния Транк, что вновь толкнул его, на этот раз чуть слабее. Бэзмонт был хорошим человеком. Он верил в идеал. У него была мечта - не каждому человеку дано иметь мечту, хоть это и тяжкий дар. Он верил в свою страну и, главное, безгранично верил в возможности Тео-Мартелла. Он наполнял свою не лишенную смысла жизнь хорошими, правильными вещами. Он был свободен. Его лучшими качествами были скромность, простота, терпеливость, спокойствие, доброта, доверительность, наивность, строгость, требовательность, благородность, честность, объективность, собранность, дисциплинированность. Он был чист душой и почти чист помыслами. Все его думы и чувства были посвящены государству, человечеству и их прогрессу. Дэйрис больше импонировал ему, чем его старший товарищ Жим благодаря его нежному характеру, мягкосердечию и милосердию. Бэзмонт видел в нем отражение себя самого, только в более мягких тонах. Бэзмонт был все-таки немного захвачен злыми силами, силами тяжелой жизни. Его образ был немного резок и прозаичен. Он начинал ощущать в себе некую грубость, жесткость. Он не знал, откуда она появилась и почему, но догадывался, что причина этому кроется в быстром ритме его жизни, в ее тяготах, в его кресте, в его миссии, возложенной на него им самим. Бэзмонт доверял и любил Дэйриса. Он тоже желал опекать его, как Жим. Он не сделал ни единого поступка в своей жизни, за который ему было бы стыдно, зато сделал много вещей, которыми мог бы гордиться, если бы в его словаре существовало понятие гордости. Он тысячи раз спасал котят, с улиц помещая их в приют. Он создал дом для свежих продвинутых и благородных умов города, он открыл им новые, великие горизонты, он указал им путь спасения и возрождения. Он умел видеть великое в малом. Он умел наслаждаться своей жизнью, не портя ее и не смотря на ее вызовы. Вот кто был настоящим идеалом в отличие от молодого поля Меллиота. Он любил книги, это заменяло ему общение, а у него совсем не было преданных друзей. Он по-своему был одинок, есть товарищи, но друзей, коим он мог бы поверить свои тайны, не было. Он надеялся найти такого друга в Дэйрисе.
Вынуждены вам сообщить, друзья читатели, об одном акте, проявившим в самых соках эту безручную, но аксиологически обусловленную борьбу этих двух центров дэйрисовых дней, в котором вновь агрессором выступил его названый брат Жим. Нам известна приверженность хозяина покоев оберегать и защищать от дикарей скрытность своих вещей и помыслов, поэтому нам понятна его реакция, когда в гостиной, полной народу, тот вдруг начал читать из письма, адресованному Таинственной Незнакомке, вымышленной, но приятной бэхмонтовскому сердцу:
«Клянусь, я самый несчастный из всех поверженных Вами, а сомневаться не приходиться, что их было большое множество. Раньше я был каторжником, а сейчас я – поэт и художник, но остаюсь рабом. Я чувствую, мой час близок, ибо силы любить вас, Моя Леди, думать о вас, истощаются день ото дня. Милая, Ты, сама того не ведая, протягиваешь длань света в помойную яму, каковым названием я посмел осквернить это священное письмо, что зовется моей вселенной, с неодолимой высоты твоих ангельских начал. Моя любовь никчемна даже для моего убитого взгляда, но у меня есть и бесценное сокровище, от коего дрожат мои руки – воздух, служащий домом для сновидения, что зовется Тобой»
- Ох и дууурость! – вскричал Жим так, что собаки залаяли за окном, - А тут еще и стих!
«Свою муку я узнал из своих же уст,
Говоривших звуками лиры,
До какой степени я был пуст,
До такой же теперь я с миром»
- Ну-с, порадуй нас чем-то, принадлежащим ему долго-долго, - указал Филомен, не дожидаясь, пока эта печальная сценка кончится и остынет.
- Они же нищие, у них и так две вещи на всю жизнь, - усмехнулся Транк, плотнее заворачиваясь в пальто, будто боясь, что эта черта дна заразительна.
- Но это должно быть что-то сокровенное. Мальчик! Хватит считать мух.
Дэйрис подошел, бросив мельком взгляд на пылившийся на кровати шарфик, к тем самым часам и дернул за маятник. Маятник остался на месте, донышко полетело на подставленную ему ладонь, а вместе с ним – материнский крестик , который если и не был на шее Жонатана с доисторических времен его жизни, то хотя был где-то рядом, летал за ним по воздуху. На одну эту ржавую уже штучку женщина отдала всю пачечку соринов, появившуюся у нее после ста тысяч вылизанных коридоров и лестниц.
- Жалко смотреть, - сказал алхимик, - Особенно мне, тому, кто собственными глазами видел сокровища скифов. Или то были бактры, свиньи... Ах, молодость, молодость! Удивительно было не золото, мы его сплавили, не стесняясь, когда своровали, в сетку от комаров, а то, что амуры эллинские восседали на совершенно восточных драконах, а у венер на лбу торчала тилака.
А теперь пора продолжать повествование, знакомясь с Башней Алхимика.
Из-за этого мрачного, если не свирепого, неказистого, но устойчивого и крепко въевшегося в землестроения вид бедного города получил от нас обидное сравнение с мордой циклопа, ибо в центре его – как ни крути, в самом сосредоточении – зияло темное пятно – черная почва вокруг башни, и она сама гнездилась, как зрачок в свою очередь в центре этого холма, границей которого служат Гвардейское кладбище, которое, что не исключено, служило иногда поставщиком Тристагору пищи для мыслей и опытов, колодец Марии и Голубятня, все места довольно известные в Тео-мартелле, распугивающие простых жителей, обходящих их стороной.
Первое представляет собой крайне редко посещаемое старинное большое, погрязшее в березах, которые, кстати сказать, к облегчению Филоменовых соседей имеют в привычке или в самом своем назначении скрывать от глаз людских, правда, только с одной, счастливой стороны, изваяние нашего каменного гнездилища духов, кладбище в самом обычном смысле этого хорошего слова, с крестами и плитами, скамейками и грачами – единственной живностью, принимающей сожительство алхимика со всеми его недостатками, и с привидениями, и с трупами вояк, нашедших прекрасную кровать в двух метрах под поверхностью, по которой мы ходим, вояк гвардии дальнего родича Транка, у кого Транк перенял трон и все проблемы, связанные крепкими узами с этим священным сидением, вояк, давно уже отданных на пир червям и с червями собственной персоной, обреченными на съедение уже упоминавшимися привидениями, и с соответствующей более чем умиротворенной энергетикой, и с серым небом, и с борщевиком и прочими неприглашенными на территорию детьми Флоры, и с памятью, и с именами, и с печалью, в общем, со всеми теми должными подобающими каждому приличному кладбищу признаками, знаками, которые указывают, что перед вами не что иное, как приют скорби. Кладбище славилось своей запущенностью, унылостью, грустью, его атмосфера была невеселая, в чем-то даже трагичная, гротескная. Правда, делу мешали гирлянды, развешанные кое-где на тех самых березах, но это такой пустяк, потому что они так скупы, уже стары и по природе своей некрасивы, как обрывки нищенского одеяния, что мы употребим на него несколько слов. Спустя какое-то время после того, как это относительно свежее местечко, его открыли только после восстания Джинджера, закрыли с указанием впредь успокаивать пресловутых гвардейцев, распоясанные трупы которых все множились, в любых других местах, выбирайте хоть Белла-Триста, причиной какового удручающего для многих поклонников кладбища заявления послужила, быть может, плохая слава Башни и ее хозяина, здесь, на этом самом месте, в каком-то углу, довольно неожиданно для почиющих и вкушающих сладкий сон вечного отдохновения мертвецов, даже оскорбительно для них было организовано некое празднество, а именно, свадьба, ибо так как по вине неотвратимого безденежья снять достойное событию помещение, выбор счастливых, но бедноватых молодых пал на эту спящую сочную землею поляну, где и была со всей веселостью, свойственной никогда не отчаивающимся нищим, обыграна весомая дата, правда, без участия, но и не без молчаливого укора иждивенцев кладбища, на которых и внимания-то не обращали. В тот день произошла борьба жизни и смерти, ночи и дня, любви и безразличия, бедности и богатства, ведь гвардейцы – выходцы из сливок, а женившиеся и их компания – из низов. Кто выиграл? Может быть, пара рассталась на другой же день. Но может быть, и распоясанные стали реже принимать в свои чертоги новичков, кто знает? Но если, заволнуетесь вы, имела место быть такая глубокая пропасть в кошеле, откуда взялись подвески, гирлянды, шары, до сих пор придающие месту легкий налет эйфории, которого ему так не хватает, не в обиду сказать статусу многоуважаемого кладбища, посеревшие и погрустневшие на ветру и по времени? Мы вам с гордостью ответим: один тип из этого хитроумного сообщества имел честь находиться каждые сутки в зале бракосочетаний на Пэм-сквер, том самом, который из высокомерия не принимает больше одной пары в день, в качестве заслуженного работника, к сожалению, всего лишь уборщика гладких зеркальных полов и выполнил с недюжим талантом кражу всех тех атрибутов свадьбы, которые на ночь остались от предыдущей церемонии создания еще одной семьи.
Второе же радует не глаз, а слух своей замысловатой историей об одной оказии, приключившейся – и оказавшейся единственным приключением для нее – с внучкой мнимой ясновидящей с помойного бедняцкого Картушевого переулка, зажатого тисками Гвардейского кладбища и улицы Королей, с девочкой, имя которой служит теперь достоянием в веках благодаря колодцу, наподобие того, как Рынок Вербы, или, как его еще называют, Рынок Трясины, прославил Лима Даусворта, который ушел туда пятого января и не вернулся. Она однажды вышла погулять и случайно канула в эту вонючую холодную бездну – не думайте, что там содержалась родниковая вода – а именно таковым колодец и являлся сто лет назад, во время описываемых нами слезливых событий, таким является и сейчас, и тем самым заставила скучать по ней бабку целых пять часов, то есть пока старуха не поняла, что стряслось лихое, и не отправилась на поиски, не увенчавшиеся бурным успехом, по концу которых она быстро оправилась от удара и стала продолжать вести свой шаманский образ жизни вплоть до того момента, как отложила свои старые коньки, в то время как Мария претерпевала мучительный переход от цветения к гниению на почве холода, голода, жажды и времени. Достоверно известно по этому странному и обросшему комментариями случаю, что некто два школяра из престижных районов, таких как Ист-Галь и Соль-де-Фолк, путешествующие без особой надобности, повинуясь лишь дикому нездоровому любопытству по этим улочкам дохлых кошек, трутней и отбросов, оказавшись в незаурядной близости от нашего печального колодца, услышали смутный, доносившийся из глубин вой, точь в точь как из преисподней, замерли, затем сами взвыли от страха и убежали с позором по домам, где, намного позднее рассказали о том, как стали свидетелями шабаша и были осмеяны сверстниками.
Третье же, в отличие от предыдущих, свою историю преподнесло более ярко и кроваво, ибо то была история даже не смерти заплутавшего ребенка в сырой паутинной колодезной яме, но история горького двойного убийства, чем-то напоминающего трагедию в Майерлинге, ту самую, которую провернул кронпринц, который мнил о смерти и каждой из своих фавориток предлагал разделить скорый смертный одр, терпя, увы, непонятно почему, отказ за отказом.
Как видите, Филомен Тристагор выбрал себе подходящее место в самом сердце города.
На холмик с красовавшейся черным утюжным пятном на розовом полотне неба башней взбирались в таком падшем настроении, будто им предстояло одолеть еще все девять пролетов Аттикура: Транк не мог избавить себя от предчувствия катаклистического бедствия, назревшего между ним и дочерью, Дэйрис переживал закат худшего дня в своей жизни и мучился опасениями, что может ему и не выйти из этой башни, у конвоя его – алоний – вообще всегда был усталый дух – а какой еще бывает, когда всю жизнь борешься со злом ради пенсии? И только на подобии человеческого лица Филомена Тристагора ожило некое сравнение с улыбчатым ужасным оскалом, испортившее его физиономию окончательно, до рези в глазах. Всю дорогу до своего дома он распевал в пугающей задумчивости языческие гимны:
В тумане затеряна Вальгалла,
Сребрится неясным огоньком.
Ей тысячи умерших мало,
Ей нужен я, ну а мне нужен дом.
О, сжалься жестокая Вальгалла!
Забрав все сокровища мои,
Наполнишь ими свои залы,
Проклятьем вечным окропив.
Хохочет над странником Вальгалла,
Возжаждет хребет ему сломить.
Пиратствовал по свету я немало,
Ее же так не смог и покорить.
Нет участи ужаснее Вальгаллы:
Поработить она готова хоть Богов.
На душу страстную воздев свои кандалы,
Покажет золото свое, и ты готов.
Вальгалла снится каждому пирату,
И каждый алчный слышит ее зов.
За мечты сладкие придет своя расплата,
И не избавиться тогда от всех оков.
Дворца ее остовы из костей,
Несметные богатства на крови,
Роскошный пир для умерших гостей
Веками манят простодушные умы.
Вальгаллы иссушило меня солнце,
И заживо я превратился в труп.
Я оглянуться захотел, но стало поздно:
Мираж ее в обман сокрылся вдруг.
И не сыскать мне уж иной любой дороги,
Чем та, что, вихрь обрушив на мозг,
Ветрами буйными примчит в мгновенье ока
В Вальгаллы проклятый прекраснейший чертог.
Припев был следующий:
Где золото валится с неба,
Где счастье дается с победой,
Где льется реками любовь,
Где океан образует кровь;
Найди туда истинный путь,
Пройди его и сразу забудь,
Иначе другие взойдут
По следу и все отберут.
Правы были мирских опасенья,
Что не к добру этот жар упоенья.
Вальгалла смотрит на Землю с небес,
Но опускаюсь в мир, где правит Бес.
Туман ночи заслоняет родных,
Добрее тысяча ударов поддых.
С мечтой печальной венчается мрак,
С моей душой у Диавола брак.
После последней серии куплетов и перед последним припевом зазвучала новая мелодия из этой же песни:
Больные, усталые
Душой не встретьтесь с ней,
Вальгалла питается сердцами.
Готовится заклание,
Свершается побег,
Сад райский в адовом мерцаньи.
Обитель злополучная,
Страданья колыбель,
Забвения золоченного гробы.
Приковывать поручено
Мой помысел к тебе
Навеки одним веселым Богом.
Когда она кончилась, они подошли к башне настолько близко, что даже Дэйрис стал различать детали.
- Эти стены помнят такое, о чем если я скажу, у тебя печенки подпрыгнут, деточка, - горделиво сказал он, сбавив темп, Дэйрису, когда алхимик приблизил к нему свою персону, так доверительно, будто они дружат с пеленок, алонии, зажавшие узника с двух сторон, отшатнулись, открыв маленькую возможность для побега, которой, правда, он не воспользовался – ведь он не был настоящим преступником и сбегать во второй раз за день было невозможно для такого испуганного в этот момент человека.
Тем не менее, когда кортеж вошел в зону отбрасываемой этим таинственным зданием тени, плоховато стало даже самой коже, будто они пересекли купол повышенного уровня злостности, защищающий скопище кое-как поставленных друг на друга и рядом булыжников, увенчивающееся шляпой с ребрами, вонзающимися в самый воздух, и с зияющей дыркой, открывающей черноту, от прекрасных солнечных лучей. В как таковой в этой заплатанной трубе не было ничего предосудительного, только разве что пошел колючий плющ, издалека напоминающий отпечаток когтистой лапищи, но слава ее так и заставляла чувствовать в косых ступеньках, горизонтальных деревяшках двери, металлических досках, укрывающих массивные дыры, в массивной дыре, не прикрытой металлической доской, в неровном нечетком покрое камней, в торчащих досках на вершине, в борщевиках, в оконце с неожиданно белой – точнее, пожелтевшей – рамой, отпечаток некой тайны, изувечности, мародерства. Ведь бывают здания, похожие на большие игрушки, а бывают – похожие на кладбищенские памятники. Алхимик, хозяин этого чудного замка, повел гостей в свою кухмистерскую непростым путем: он обошел башню и вернулся с веревочной лесенкой с неким подобием крюка на конце, которая была закинута в зияющий проем метрах в четырех с половиной от земли, затем он первый без околоков начал удивительно ловко, как рысь, подниматься, причем камень, за который зацепился крюк, угрожающе затрепетал, однако, когда он очутился внутри, стал держать
его, весело бросив:
- Если в первый раз удастся забраться, дальше ничего. Шевелитесь, друзья мои!
Транк показал Дэйрису, что желает следовать за ним, и указал конвою оставаться у подножия. Внутри было ужасно холодно, и пока они не вошли в лабораторию, Дэйрис пребывал в жуткой темноте между двумя опаснейшими людьми, да еще чуть не сделался инвалидом среди невидимого хлама, облепившего трескающий пол, единственный – ведь алхимик прекрасно разбирал дорогу в своем доме, а Транк дышал в затылок и не повторял его ошибок. В круглой комнате с окошком наоборот парило из-за тех нагревшихся металлических штук, сесть там было совершенно негде, так же, как и стоять; Филомен влетел туда, как смерчь, и сразу же принялся за работу. Костер под чугунной массой, напоминающей котел, был быстро и совсем неосторожно разведен, огромные бутыли с жидкостью болотного и грязно-вишневого цвета были спущены с железных полок – пришлось брать подставку для ног, это при его титаническом росте – с помощью какого-то устройства, извлеченного из шкафа, откупорены, и котел наполнился почти до краев, затем, после пятиминутного перерыва, в течение которого повар нетерпеливо ждал с неким ящичком в руках, в варево погрузилась куча глазных яблок, и он стал заботливо размешивать его, раздувая ноздри. Затем обошел котел и, сцапав клешней Дэйрисов рукав, подвел его к очагу таинства так резко, что на носу того чуть не лопнул случайный пролетающий горячий пузырь. Эту грязную работу его трепетная глотка сопровождала очередным шедевром фольклора:
Далеко на чужбине если в горе погряз,
Ритм сердца сохраняет надежду.
Значит, свет этой жизни еще не погас,
И он рвется из тьмы беспромежной.
Можно бороться иль можно бежать,
Но устав от тоски, омертвев от рыданья,
Куда этот проклятый стук подевать,
Если хочешь с землею прощанья?
Это тяжкий твой долг и прекраснейший дар.
Ты рождался однажды средь звёздной пыли
И положенный срок своим сердцем впитал,
Этот час проживи, продыши.
Твоя жизнь – часть Вселенной, услышь, как поет
Она дивные, мудрые песни,
Как часы отбивают за вздохом вздох
В груди, непреклонном месте.
Между жизнью и смертью, атомом и звездой,
У мечтателя и у дельца,
Если слышал ответ, поделись-ка со мной,
Так неистово почему бьется сердце?
- Теперь, малыш, пришло время кинуть эту безделушку в бездну.
Крестик, достояние всей жизни матери Жонатана, тут же скрылся с глаз, и алхимик, снова прицепившись к его руке, разверз ее над котлом и бог знает откуда взявшимися ножницами вскрыл кожу, заставив несколько капель крови последовать за бедным образком.
- Это очень легкий обряд, однако ни ты, господин Транк, ни уж тем более ты, цветочек, не смогли бы добиться ни малейшего успеха, даже если бы повторили все это в точности. Только руке, принявшей самую большую жертву, на которую она способна, дано властвовать в чернокнижии.
- А какая она, самая большая жертва? – спросил Дэйрис, и после этого даже жидкость перестала бурлить, так неуместно было подавать свой голос ему среди присутствующих, хотя сам вопрос многих бы интересовал.
- Это единственное, о чем человек может догадаться сам, - был многозначительный ответ.
Всякие разговоры на этом закончились, так как над котлом взвился столп зеленого дыма, в глубинах которого проступили силуэты каких-то картинок, становящиеся четче с каждой минутой: некая голова, увитая кудрями, с большим носом картошкой, затем жилистая рука с кольцом на указательном пальце, потом бесконечное пространство песков, от моря оно отличалось барханами, и после стены, размеры которой было определить трудно из-за отсутствия сравнимой величины, дым загустел и весь постепенно выкрутился в потолочные дыры, заменяющие трубы.
- Ну что, признаешь ты в этом уродливом типе брата своего Жонатана? – спросил алхимик, не успел Дэйрис прийти в себя после эдакого чуда.
- Да.
- Славненько. А знаешь, Транк, что я признаю под топографическими моментами?
- Что?
- Домино. Вернее, даже, Бирон, ведь стена была близко. Что ты на это скажешь?
- Скажу, винтики в твоей машине не туда закрутились… Что его дружку делать в этой пустыне?
- Дым – особенно, мой - не врет никогда.
- Но это смешно. Ну просто прекрасно. И что же мне делать?
- Пакуй чемоданы.
Глава шестая, где прожевываются все детали, в том числе и ответ на вопрос: чем живет город Тео-Мартелл? Сборы к походу, что заведет наших друзей в самые дебри душ.
Огонь извергая,
монстр-жизнекрушитель
зажег все жилища.
И негде было гаутам
в стране обширной
скрыться от злобы змия,
от пагубы адской.
“Беовульф”
Пришло время прощаться с замком и городом. Скажем несколько слов о некоем не столь ярко, как другие, участвующим в драме участнике этой истории – о городе Тео-Мартелле.
Тео-Мартелл - третий по размерам город Элендора после столицы и Венса, расположенного в той же провинции, что и Ираклион, но чуть севернее. Но по численности он даже перевешивает их, так как в городе много - несметные полчища рабов, стекающихся сюда из гор, а их тоже почему-то записывают как людей (очевидно с целью прибавить себе лишнюю цифру к общей численности), к тому же Тео-Мартелл как этакая столица культуры и эпицентр революций, так и манит новых гостей на постоянной основе. Наш - или вернее ваш, я отдаю его на полное ваше растерзание - Город разделён на несколько больших частей, они называются квадралы, ибо изначально их было всего четыре: в первой находился КУБ, она носила гордое название Студенческая Община; во второй размещался дворец Черновод, и она звалась: ПолЦентр, третья содержала в самой своей середине Башню Алхимика, и ее величали: Окулус, ибо на древнем ренийском языке это значило Середина, Сердце, и, наконец, четвёртая часть была подвержена скоплению в ней большого количества горожан по причине своих парков и красот, это был Трест (самой прекрасной была набережная этой великой реки, где был большой простор для катания на роликах и велосипедах, где можно было наслаждаться прелестным амбре миллионов роз, георгин, васильков и других изысканных подопечных матери-Природы, которыми она так и Кишила, где установлены были деревянные инкрустированные скамьи для всей семьи и где толпами гуляли под руку наивные влюблённые). Сейчас они в свою очередь разделились на более мелкие области - появилось больше архитектурных достояний монархии и их великие имена следовало запечатлеть на карте. Например, за два года построили объемистый Театр Наций, на высоком и хорошо видном фронтоне которого изображены во всех подробностях, порой ужасающих, сцены битвы Мессии с Драконом, на средства жены предшественника Транка, что была женщиной образованной и культурной, если не больше, каковые качества не позволяли быть ей в наше время счастливой и спокойной, ведь процветают сейчас в основном злодеи, наследственные богачи, мафиози, шулеры, хитрецы и другие, им подобные животные, - роскошное белокаменное здание с пятидесятиметровой колоннадой в дорическом стиле, где каждая колонна оканчивалась головой какой-либо серьезно и даже грозно смотрящей на рушившийся и страждущий спасения мир музы искусства, с огромным залом, вмещающим с тысячу зрителей вместе со всем их хамством и раздутой до космических пределов гордостью за что-то, с заказанными специально у Вальсини портретами деятелей театральной науки в коридорах и анфиладах, с прохладными нишами, где можно отдохнуть и уединиться, наконец, со сценой, где проработаны все мельчайшие детали, где можно было использовать передовые методы показа пастве увлекательных или скучных - как пойдёт - представлений, где можно было создать целый параллельный мир со своими законами пространства, логики, любви и со своей особенной историей, которая так захватит зрителя, что он не вспомнит, что нужно встать после окончания премьеры, в общем, место, которое так и манит лучших актеров и поклонников их талантов столицы Арен и не только столицы, и не только Арен. Ещё например, соорудили за тридцать лет прошлого века Дворец Справедливости, или, попросту, Дворец Судов, где вершатся самые громкие дела города, где рушатся простые человеческие судьбы и где даруется преступникам, которые только выглядят как святые, обманывая этим внешним видом судей, прощение; узнать здесь свой приговор - величайшая честь для преступника, по крайне мере, так принято считать, хотя, мы полагаем, узнавать приговор вообще очень неприятное дело, а выносить его - вообще личное дело бога и человека. Все было в этом великолепном сияющем, как правда, здании красиво и хорошо, прямо радовало глаз, все - кроме душ чиновников и судей, которые только делали вид, что занимаются своей законной работой, а на самом деле просто ходили на каждое дело как на интересное, несмотря на то, что они часто зевали, представление, игру шутов, развлечение, они давно забыли о своей прямой обязанности - разбирать преступление по кусочкам, восстанавливать истину, браться за сложное и выводить оттуда примитивное. Но его так построили, что в нем всегда было страшно жарко, поэтому высокая температура не позволяла нормально, продуктивно думать и рассуждать судьям, и они по этой причине или по какой-то другой частенько выносили несправедливый и подчас даже кровавый приговор совершенно случайным и невинным людям, обрекая их на пожизненные мучения в нечеловеческих условиях. Не каждый после посещения этого здания спокойно возвращался без сопровождения к себе домой с тем, чтобы поцеловать жену и обнять детишек, сказав им: Я вернулся; слишком многие числа навевают на мысль, что намного больше половины заключённых получали свой желтый билет и отправлялись с конвоем в свой новый дом - АСТ-Гроув или другие знаменитые тюрьмы. Но побывали тут и те, кто с чисто обывательской точки зрения заслужил свою участь: известные во всем мире - провинция этим гордится - закоренелые негодяи, преступники с нарушением рассудка, безумцы с каменным сердцем. Здесь судили Абрахама Дезиула; запятнавшего бывшую когда-то белоснежной совесть убийством своей престарелой матери; сюда привели Джона Меррика, отправившего на тот свет знаменитую балерину Катерину Олсен и этим прославившегося; в этом месте побывал популярный преступник Ким Нортвуд, сам пришедший в карабинерский участок и признавшийся в том, что уже двадцать лет у него в огороде кормит червей тело его очкастого соседа-шахматиста, безобидного старика, бежавший из трёх Аренских тюрем и переведённый в АСТ-Гроув, где остался навсегда; эти залы стали ненадолго пристанищем для маньяка, специализирующегося на биглях, которые чем-то его раздражали, и монахинях Ордена Совы, Клайва Свендсона.
Также к поздним творениям лучших архитекторов города относится Зал Славы, возникший в аллее Фонарей на Авеню Мирных Таверн пятьдесят дет назад. Здесь хранятся под слоем камня, с которого ежедневно вытирается пыль, тела деятелей культуры, великих артистов, спортсменов, врачей, людей науки, погибших за родину неизвестных и широко известных солдатов. Да, вы не ослышались, это место можно назвать кладбищем. Здесь всегда царит гробовое молчание, веет могильным холодом, кто-то даже чувствует потребную сырость. Несмотря на это, Зал привлекает миллионы интуристов и недаром: он красив, просторен, солнечен, прохладен. Окна выполнены в готическом стиле и представляют собой стрельчатые витражи, превращающие лучи заходящего светила в печальную радугу. Фрески рассказывают о легендах Древнего Мира, который символизирует одновременно славу, силу и мудрость рода человеческого, которым посвящён, собственно говоря, Зал. Также тут можно полюбоваться вечно зажженными в знак памяти факелами, нависшими над каждой усыпальницей, и прочитать написанные в специальных пергаментных фолиантах биографии этих похороненных людей, которым уже не суждено удивлять талантами публику. Исходящий от огня жар погибает в холодном воздухе, который обеспечивает материал стен Зала: он сделан из морфила, эльфийского камня прохлады. Да упокоятся здесь души следующих великих наших товарищей: шестого прокуратора Тео-Мартелла Дембервилля, прославившегося тем, что самолично казнил достопамятного Тома Уокера; беспрецедентной танцовщицы Марго Эллендаун, смогущей сделать один раз при большом количестве восторженных зрителей фуэте из сорока оборотов; оперного певца Джемаймы Отто, некоторых пугающего размерами своего чрева, но обладающего прекрасными связками, что позволяли ему выдерживать сорокасекундные альфасо; зодчего, что обрёл в Арен вторую родину, Кармена Иглаззо, про которого говорили, что он знает, из чего сделан каждый камень своих творений, кои насчитывали несколько сотен штук и про которого также ходили правдивые слухи, что он в прошлом раб, что он бежал из горячей Афрании и учился инженерии у самого Дика Люттена, величайшего ученого из КУБа, путём расчётов предсказавшего цунами в Ёльне, который, кстати, хранится тут же, в двух могилах от него.
А сейчас позвольте приковать ваше внимание к еще одной достопримечательности города: я презентую вам Розовый Отель Адвентура.
Туда пускают не просто состоятельных граждан (ими ведь могут быть и в прошлом нищие, хотя в Тео-Мартелле такое случается редко), но именитых людей с достойной родословной. Даже некоторым сливкам общества с сомнительной репутацией путь туда заказан. Поэтому отель называют Отелем полусвета, имея в виду огорчительный факт, что он может быть домом только для той половины света, света в значении верхушки, сливок общества, которая у всех на виду уже столетия и которой город может гордиться без всяких оговорок. Мещане, жалкие негоцианты, купцы и другие им подобные ‘ни рыбо ни мясо’ туда никогда не попадут. Отель расположен на самом побережье, в самой, так сказать, Ривьере. Из окон открывается восхитительный вид на серебристый Океан Гийома с никогда не затуманившимся тучами солнцем. Это солнце бьет в глаза по утрам просыпающимся баронам, князьям и графам в отеле Адвентура. Наверное, это один из минусов их высокого положения - обилие света и блеска мешает им хорошенько рассмотреть мир, воспитанные с детства в этом избытке яркого освещения, не знающие вечера, грязи, тучи и темноты, они даже не страшатся тьмы, нищеты, зато с легкостью примы-балерины совершают падение, зато грязь запятнала незаметно ни для них, ни для других, их порочные души. Как и когда они выберутся из колодца, куда попали по собственной воле? Можем предположить - только уже на небесах, где, не прерываясь ни на секунду, светит светильник вечный, огонь, изжигающий, уничтожающий все ошибки и злостности вашего пути; где находится тот изгоняющий любого, пусть самого сильного демона учитель, который действительно в состоянии преподать им величайший и сложнейший урок, заключавшиеся в том, что надо делить хлеб поровну, надо жить, хоть иногда думая о других и их нуждах, надо хоть пробовать отдавать часть себя на благо не общества, оно этого недостойно, но тех людей, которые уже познали этот урок, да и тех людей, про которых вы думаете, что они познают его; но этот великий бесподобный учитель нужен не только им, но и обычным мирянам. Что же вы думаете, что раз ты богат - то обязательно нескромен и распущен, что если ты беден - то богат душой, верен справедливости и истине? Кому-то может показаться, что вся эта книга написана ради этого предложения, что это - ее итог. Однако, мы говорим лишь о большинстве, о правиле, но сейчас заикнёмся об исключениях. Есть люди в низу, корчившиеся под сапогами знати, озлобленные, как волки, в них сидит первородное зло. Они под стать демонам, может быть, они такими родились, может, их сделало такими время, но не тяготы пути, то есть характер их поменялся в юношеском возрасте. Они с лёгкостью зарежут как собаку, так и девушку, что им не говори, как их не укоряй - им все равно, уши их слышат, мозг все понимает и видит, но сердце ничего хорошего не воспринимает. И им, мы верим, будет даровано прощение, великолепное качество бога, за которые мы боремся всю жизнь, их поймут высшие силы и они облачаться когда-нибудь, уже, увы, не тут, в белоснежные одежды. Ибо они мало в чем виноваты, как не виноваты машины, чьи программы писаны кем-то более разумным и высоким, чем они. Есть другие им подобные, но от них отличающиеся - люди, ставшие ворами или преступниками (или революционерами) под гнетом нищеты и несчастья. В них сидит глубокая и сильная обида на весь мир, но она отступает, стоит такому человеку подумать, что он может сделать что-то более кровавое, чем то, чем он занимался раньше. Да, он легко может соврать, стать посредственным участником преступления, но Он не способен на хладнокровное и жестокое убийство.
Но также вероятно, что судьба предначертает им сделать это и на земной тверди. Бывали случаи, когда человек менялся под давлением обстоятельств, это избранный человек, его любит бог не так, как всех остальных, по-другому - мы не скажем - больше. Какая-нибудь Трагедия придавливала его, сжимала, как орудие тетенгаума, и, выбравшись из-под этого пресса, он выходил из пыточной камеры отчистившимся, воскрессенным, прекрасным, непорочным. Это - чистилище на земле, чистилище, забирающее тех, кто не то чтобы нужен богу, но тех, кому уготована великая дорога - дорога раннего, чуть ли не преждевременного очищения и перерождения.
Поговорим о чиновниках. Они поистине заслуживают нашего внимания своей запредельной эксцентричностью, величайшим эгоизмом, давно совершенным падением, полным нежеланием признавать все это и страстной даже неуступчивостью, а также прирожденным упрямством, свойственным только им и им подобным существам, в миру называемым козлами, а наверху - заблудшими овцами дома израилева. Основная проблема чиновничества в том что оно мнит себя грозным, пользующимся особой защитой сверху классом, и основная причина их погибели в крайнем неверии в карающую руку господа и в Судный день. Они просто безрассудны и так сказать неискушены, как младенцы, в вере и по крайней мере в жизни справедливой и настоящей - отсюда их способность творить, что прикажет глупость и злоба и поднимать руку на слабого и обездоленного. Нормальные, более менее правильные люди на такие безумства и подлости, какими украшено и изуродовано их не особо нужное стране существование, даже не способны. Нет, конечно, мы нисколько не умаляем их достоинств, и они задумывались пару раз над тем, как хорошо бы было жить с полными карманами не собой заработанных золотых драконов, как прекрасна была бы жизнь, коль не пришлось бы подниматься рано утром на работу, и что неплохо было бы подстеречь в тупике какого то богатого старикашку и убедить его методом дула подарить его золотые часики брату своему адамовъу. Но они никогда не решаются на это, и никогда не смогут решиться, так как на совершение зла тоже нужна некоторая сила и смелость, и если вы не занимаете какой-то высокий пост и если вас не прикрывают высшие инстанции и если кроме вас больше никто так не делает в вашем окружении, если вы среднестатистический человек, то вы просто не сможете заставить себя убить и ограбить неповинного человека. В этом тоже есть некоторое влияние толпы, общие взгляды которой средние и в плоскости зла, и в плоскости добра. Если вы жаждете стать полноценным вором или убийцей, вы должны брать пример в первую очередь с наших милых чиновников, что в своей слепоте, полагая, что их никто не тронет, что защита Транка может отгородить от них перст судьбы, и оправдать их бесчинства, прозябают в золоте, роскоши, приятном досуге, купаются в уважении сливок общества и в то же время со скоростью молнии падают в глубочайшую бездонную пропасть, называемую Всеобщей Молотильней, где мы уже успели побывать в самом начале сего запутанного повествования. Их жизнь проходит в бумагах.
Леность и глупость нашего века не меньший грех чем убиение, кража и насилие. Не уметь преодолеть себя, забыть о своих обязанностях по отношению к самому себе, лениться, ставить на первое место развлечение и пустой досуг - разве это не сравнимо с тем, чтобы убивать невинных, брать не своё без возврата, потворствовать каперству и уничтожать живое, пусть даже и виновное в чем-то? Ты должен не только обществу но и самому себе. Предотвратить гниение души, подобных которой наперечет у бога, ибо всякая душа велика как вечность, как океан, как сама вселенная, и упустить душу ни в коем случае нельзя, - вот первейший долг человека, он затмевает все. Это из него уже исходит противность насилию и грехам, это он заставляет нас дружить со всем миром и ничьи не проливать слезы, а, наоборот, оказывать всяческие добродетели. Но, производя все это, мы порой забываем, что он также включает в себя стремление к развитию разума, тела и духа, к чистоте и порядку не внешнему, но внутреннему, к миру и покою, даже больше - к полной гармонии этой самой души. На чаше весов они занимают равные позиции и ничто не перевешивает - добро и долг по отношению к окружающим и добро и долг по отношению к себе.
Охранники спокойствия столицы нашей любимой солнечной провинции Арен, города самого мрачного и дождливого на всех ее полях, так измучены тревогой и этими всеми волнениями, прокатившимися по городу, вернее сказать, катающимися по городу уже в течение пяти лет, что - был один такой случай - падают в обморок, когда какой-то подозрительного вида тип спрашивает дорогу в библиотеку днём, при редком тео-мартелльском солнечном свете (этого карабинера, причём, который подумал, что его пытается отвлечь какой-то карбонарий, уволили именно из-за этого неловкого казуса, так что совет на будущее нашим дражайшим читателям: никогда не падайте в обморок, даже когда в три часа ночи человек с чулком на голове и с пистолем за пазухой, уже высовывавшим свой хитрый нос, спрашивает у вас, как пройти в бедную библиотеку, уже ставшую у нас притчей во языцех. Обморок все равно мало чем поможет, а вот покинуть свой пост вы легко можете по его вине. Но если уж у вас и нет никакого поста и никакой синекуры, и вы просто прогуливаетесь ночью по площадям города, тогда даём официальное разрешение: падайте, падайте, сколько хотите - только не стукайтесь о пол головой, иначе читать нашу книгу будет совсем некому). Да и Не сказать, чтоб все до единого полицеские были на стороне закона, в последние годы превратившегося в облеченный в письменную форму полёт яркой красочной и жестокой фантазии тео-мартелльских законодателей и скудной но не менее суровой фантазии Андрила Транка. Некоторые из них рады бы вступить в ряды революционеров, но перспектива тюрьмы, расстрела, почти перспектива позора - этот случай только для некоторых, странных в общем понимании и заплутавших в дебрях морали и политики карабинеров - их останавливает, как бесконечно широкая и длинная стена.
Несмотря на его неминуемую погибель (погибель духовную, не материальную), на его нравственное падение, на темноту его жизни, это был богатый город, город балов и званых ужинов, прожекторов и помпезных дворцов, соревнующихся друг с другом и с самим даже замком Черноводом, город блеска и роскоши, город постоянной органной музыки, шелеста и шуршания дамских платьев, которые занимали на полу и в пространстве больше места, чем спутник самой женщины, город веселья и отдыха, развлечений и гуляния, город потраченного зря времени, город незамечаемых ошибок, город постоянного греха, холода души и тепла домов. Но здесь было место и для нищеты и грязи, отбросов и отверженных, больших проблем, непростых и поломанных судеб, отчаяния, горя, страха за свою семью, постоянного страха, разъедающего тебя изнутри, город полной и неиссякаемой, вечной несправедливости. И все-таки я люблю этот город, как отец наш небесный любит самых падших грешников, надеясь, что в будущем они полностью раскаются. Постоянные тучи собирались над его шпилями и башнями, а, может быть, они не собирались, а никуда не уходили и там постоянно жили. Кто-то из умных сказал: никогда не стоит забывать о связи природы и человечества. Только когда город очиститься от пороков, над ним засияет солнце.
Философ как-то обмолвился: Этот город ( Тео-Мартелл ) всего навсего большая деревня, так же как и Париж, который римляне назвали Лютецией, что значит помойная яма. Да, действительно, раньше на этом месте вместо знаменитого раздутого города жило небольшое поселение, основанное эльфами, под названием Марсейе, что означало Собиратель сока цветов для духов. В языке эльфийского континента встречающееся сочетание букв и и л принято читать как (й). Люди-Андалы не совсем это поняли и переделали икраткую на ль, и заменили с на т. И город сам, похоже, специализировался на изготовлении парфюмом, гелей, ванной гигиенической продукции, кремов. Факт, что первоначально село принадлежало эльфам, не мог оставить тео-мартелльцев в покое, и они кичились своим якобы западным происхождением и считали себя хранителями эльфийских традиций, не осознавая, что если бы эти эльфы могли видеть то, что они сотворили с их поселением, они бы пришли в ужас. Есть и другая теория происхождения названия нашего города: тео по Ренийски значит отец, мартом древние называли любой город. Получается: отец городов. В этом подходе есть доля мудрости, так как Тео-Мартелл действительно один из самых красивых городов мира, культурная столица всего западного побережья, величайший порт Океана Гийома, скопление заводов, фабрик и узинов по всем плоскостям импорта продукции Элендора.
Вообще, и Тео-Мартелл и долина Арен имеют долгую историю восстаний, которую очень любят читать и немного учить маленькие нахаленыши, будущие революционеры (почему-то только они, а не власти провинции) и среди которых особо кровавыми буквами выделялся большой бунт Тома Уокера, крестьянина из чудных тёплых мест под Киркой. Если вы где то в девяностые годы позапрошлого столетия приезжали туда отдыхать и любоваться рассветами на песочных пляжах голубой быстрой реки, в чем мы очень сомневаемся, так как это говорило бы о том, что либо вы самый живучий человек или Кошка (мы этого не знаем) на земле, либо тайно восставший из мертвых, читающий зачем то эту книгу вместо того, чтобы устраивать погромы и творить правосудие, как это любят делать все мертвецы, значит, вы не знали, что в это самое время, пока вы наслаждались купанием в жемчужной воде (мы ничего не рекламируем) и гуляли по золотым полям об руку с возлюбленной, которая хищно поглядывает на ваш бумажник, а он, мы предполагаем, туговато набит золотыми драконами, так как курортный край этот не посещается простыми бедняками, в умах жителей маленьких неприглядных домиков с соломенной крышей уже зарождался образ плана своего спасения, и не только зарождался, а принимал видимые очертания на картах, что чертил без устали первый помощник Уокера, деревенский рисовальщик Фризман, в хижине этого самого Уокера, что, несмотря на некоторую скованность ума и недостаток образованиЯ, обладал проницательностью, храбростью и незаурядностью личности, каковые качества и позволили ему сначала придумать и развить до разумных - или неразумных - пределов свой бунт, а потом и встать во главе бунтовавших, уже не просто просящих хлеба, а уничтожающих все на своём пути, и старого и младого, соплеменников. Но, надо отдать им должное, они очень долго терпели, проходя через голод, возникавший вовсе не от неурожая и якобы гнева пресловутых богов, и который им подарили наши возлюбленные сливки общества стольных городов или просто замков, объедавшихся, заплывших жиром, как боровы, и просто отказывающихся делиться с народом едой не столько из жадности, сколько из страха, что они, то бишь крестьяне, съедят все, и не останется им, сливкам, ничего, понимаете, это такая специальная болезнь, ей даже дали название родственники этих самых сливок, посвятившие немного своего времени изучению человеческих организмов и душ, а именно: Скаутерия Инферналис, и вовсе необязательно ее подопечным и, так скажем, жертвам в детстве испытывать многомесяцевый голод, даже наоборот, ибо чем больше ты потребляешь, тем больше тебе хочется потреблять; через муки холодных помещений, которые были таковыми по той же причине, а именно потому что, кто-то не желал делиться огнём или лесом, из которого можно было сделать много дров, прикрываЯсь оговорками, что лес - слишком красивое достояние природы, чтобы уничтожать его ради блага каких-то миллионов человек, что и грамоте-то толком не обучены; через адский труд, через ярмо и кнут, ибо они страдали, как рабы, как восски, а не свободные люди, работали день и ночь только чтобы удовлетворить каприз своего феодала, только чтобы когда придут взимать налоги, их не казнили на месте за их отсутствие; через всеобщее презрение и насмешки судьбы, пожелавшей, чтобы именно эти люди стали отбросами общества, хотя бы они и умели обрабатывать землю в отличие от городских жителей, хотя они, может и не шибко ученые, но добрые и довольно терпеливые, всю жизнь отдали пахотьбе и нескончаемому труду, какой так называемые сливки и представить себе не могли в худших снах. И, наконец, по истечении нескольких весьма долгих веков и их вроде как бесконечное терпение истощилось, что сподвигло их на великие дела, сделавшие многих из простых крестьян героями в узких кругах и притчами во языцех там же, примерами для подражания революционной молодежи, восторгающейся каждым их шагом, каждым словом, каждым поступком, что только подтверждали благородство и отчаяние их душ и силу воли их укутанных в лохмотья тел. Том Уокер рос и наблюдал, как накаляется год за годом обстановка вокруг него, и без того горячая, в нем также росло и поднималось праведное негодование и однажды оно вылилось в Третий Крестьянский Бунт - так скромно называли эту мясорубку. Первые два бунта не особо мне запомнились: у их предводителей не наблюдалось ни тактики, ни стратегии, ни харизмы, позволившей Тому Уокеру повести за собой тысячи крестьян, которые раньше и оружие брать в руки боялись - велика сила образа и характера человека! А, собственно, что было такого особого в Томе Уокере, что за ним пошли, что за него умирали и страдали, что его, самое главное, любили? Вы недооцениваете долю личного обаяния. Он даже не был молод, высок и красив (но умел величественно махать рукой, призывая людей к бою), а все равно как магнит притягивал людей! Все поддавались его силе духа, его благородству, его решимости идти до конца. Он был настоящим орлом победы, ревущим гимн славы, которым можно смело украшать стяг. Но, конечно, не только эта непревзойденная харизма сыграла большую роль в Третьем Бунте, не забывайте также никогда про сердца самих крестьян, которые ломились под гнетом царьков, как столы богатеев не выдерживают под яствами, сколько они вынесли горя, огня, насилия, сколько познали мрака! Просто искра высеклась, и пламя возгорелось, просто нашёлся один храбрый человек, полный благих намерений и надежд, и море взволновалось, и наступил шторм с девятиметровыми валами. Тому Уокеру повезло родиться в такое время, в какое он смог превратить в жизнь свои честолюбивые замыслы, планы на свободу и счастье. Очаг землетрясения находился ровно в двух километрах под Киркой, в поселении, далеком от городов и даже сел, там, где провёл свою пока ничтожную и полную страданий жизнь предводитель сего восстания, вошедшего в Анналы. Случилось все летним днём, когда нестерпимая жара побуждает людей идти на крайние меры и безумные поступки. На главную улицу Крайнюю прискакали всадники, пущенные феодалом, как ядовитые стрелы, с тем, чтобы сообщить собравшемуся народу, что уже волновался, предвещая плохое, или вернее, уже не волновался, ибо люди уже забыли свои первые чувства от этих плохих новостей, привычка делает своё дело, и они ожесточились, похолодели сердцами и ничему не удивлялись, нерадостную весть: снова поднимают налоги. Да, Том Уокер был убийцей и даже в какой-то степени монстром. Да, это вам не сюсюкающий, но добренький Дэйрис.
Народ даже не роптал, он и слушал то посланников плохо, в полуха. Все эти общие слова всадников, уже не первый день оскорбляющих деревню своим присутствием, повторяющиеся раз за разом, слились в их мозгах в какую-то уже неперевариваемую кашу. Дети зевали и ныли, женщины все до одной уставились в пол, будто пытаясь остаться незамеченными, мужчины же от скуки разглядывали хорошо знакомые крыши ближних убогих домишек и медленно переводили взгляд на приезжих. Но, в конце концов, общие взоры скрестились на группе чёрных в общем-то совершенно неизвестных и непонятных людей, снова пришедших сообщить какую-то уже не имевшую значение гадость. И вот Все, устав смотреть на блеск снаряжения посланников, затмевавший блеск солнца, вышедшего из облаков вместе с людьми послушать, что они будут говорить, на роскошные их чёрные сбруи, на страшные кровоточащие раны на боках их смирных могучих коней, приготовились расходиться, уже за несколько секунд до Того, как геральд заявил, что они намерены распрощаться с народом, то бишь уехать, так как знали уже, где будет конец их витиеватой речи, ибо речь эта, как мы уже сказали, была отнюдь не первой (но последней). Люди вспотели, землю пекло, как на сковородке, жар лез в глаза и уши, проникал в поры и душил бедняков внутри. Всадники брезгливо отмахивались от назойливых мух. Вскоре им предстоит отмахиваться от кого-то посерьезней. Дети кричали, герольд спотыкался в своей речи и близоруко прищуривался в пергамент. Итак, люд потихоньку расходился, не обращая ни на что внимания и ни на что не надеясь. И вдруг кто-то пронзительно закричал, перекрыв мрачный шёпот и унылое сбивчивое бормотание герольда. Да, несомненно оно перекрылось и сменилось другим звуком, ибо кричал сам герольд. Массы остановились, стали оглядываться в поисках источника страшного продолжительного крика. Кто-то, кто уже нашёл его, охал и визжал, другие просто пооткрывали рты, некоторые даже улыбнулись. Герольд был ранен в грудь, Смерть его была близка; он свалился после истошного ора оземь, никем, даже своими соратниками, оледеневшими от изумления, не поддерживаемый и остался там лежать. Он будет лежать на этом своём месте долго, его тело так и не похоронили, так как началась такая катавасия, что было не до мертвых - тут бы самому мертвяком не очутиться. Да он и был из лагеря противника, и оставить его без обряда просто валяться на радость собакам и мухам было своеобразной местью Тома Уокера. А ведь не кто иной, как он убил герольда. Это он запустил в него быструю стрелу с крыши трактира Бренди, единственный, пожалуй, кто внимательно слышал и впитывал каждое его слово и единственный, кого это все дело стало не на шутку раздражать - всех остальных оно раздражало не до такой степени, есть такая специальная масть людей - бунтари, они не терпят никакого вмешательства в свою жизнь, никакой власти, тем более несправедливой, и терпения у них вообще нет. И вот, когда дело было сделано, когда ничего изменить уже было нельзя, когда война начала свою точку отсчёта, он дико расхохотался и крикнул на всю деревню своим звонким петушиным голосищем (солнце играло в его рыжей шевелюре, преждевременные морщины то сжимались, то распрямлялись, он вообще был полноват и ширококост): Надеюсь, вы не введёте налога на Смерть, потому что смерти скоро будет ооочень много! Всадники, почти теряя самообладание и хладнокровие, всадили стрелы в тетиву и прицелились - но на месте главного бунтовщика уже никого не было. Тогда оставалось одно: пуститься в погоню за убийцей! Но как? Как они могли это сделать, окольцованные приличной толпой, что настроена была весьма недружелюбно? Вот у них так ничего и не получилось. За одну минуту в людях изменилось восприятие мира, они поверили в бога, чудо и себя, они взорвались и стали дышать как один, глаза их засверкали заслуженной яростью. Всадники, увидев решимость на их изможденных лицах, засомневались в исходе своей участи и уже прорывались не по направлению к Уокеру, а в сторону замка. Кони вставали на дыбы, но кто-то перекашивал им ноги лопатами, нашлись молодчики, что прыгали на всадников и сваливали их на землю. Быстро разошлись по рукам вилы, ломы и другие предметы, могущие служить хорошим холодным оружием. Как вы понимаете, у всадников было мало шансов. Никто из них не остался в живых, все встретили старушку-Смерть на улице Крайней поселения Верхнее, что в двух километрах под стремительной Киркой, под ногами разъярённой толпы, которая сама не знала, что творит, которая вымещала на них снова и снова года несчастий и тревог. Заслуженно ли многие из них погибли в тот день, был ли это справедливый суд Линча? Не нам говорить об этом, пусть Всевышний всех рассудит. Но заметим, что суд Линча вообще очень редко бывает справедливым, и это не наш случай, ибо в таких делах, где на кону жизнь человека, лучше оставить эмоции, какие бы они сильные не были, и предоставить волю разуму, желательно не своему. Из этого вы можете сделать вывод, что мы отнюдь не на стороне судивших и убивших, но так это верно - ведь что бы ни было, что бы ни случилось, мы, люди, не должны вершить насилие, не должны превносить лишнюю Смерть в этот и без того не мирный мир, но мы понимаем, что сказать такое человеку, что вынес столько голода, что спал на жестком полу в лучшем случае, у кого отняли детей или любимых, кто живет под вечным гнётом неизвестных всемогущих - это ещё больше разъярить его, это зажечь в нем ещё одну искру зла. Ещё раз повторяем, не нам судить о смерти, пока мы не встанем на место убийц и не нам судить о смерти, пока мы не встанем на место убиенных. После бойни, когда все стали понимать, что они натворили, ряды раздвинулись и пропустили между собой уверенного Тома Уокера собственной персоной, сурового, ожесточенного, полного готовности и силы, полностью вооруженного и прямого спиной. Ну что, други мои, мы это сделали, - раздался его приятный голос, лаская слух, - Теперь нет нам выхода окромя войны. Попрошу всех к Близерику, у него в подвале тайный склад всевозможного оружия. Выход завтра на рассвете. Пойдём на Квакенберг. Те, кто не готовы, могут оставаться и готовиться к казни. Остальные - за мной! Мы будем готовиться к казни другим способом - будем сами казнить тех, кто нас попирал, кто отобрал у нас еду, а значит жизнь, кто... сам себе приготовил страшную судьбу. Мы выполним наш долг, наши сыны будут жить лучше, чем мы. А там - хоть все океаны заполнят трупами! Некоторые Недовольные новым режимом как это всегда бывает нашлись, но их голоса быстро смолкли, вернее, их просто вышвырнули из толпы. Это было самое жестокое восстание, его ещё называют Бунтом Распоясанных, намекая на крайнюю кровожадность инсургентов.
Джеймс Долль, Теодор Бейх, Элиза Дрик - эти имена знают все мальчишки, кто часто с упоением пускал корабли по лужам в дальние путешествия, эти имена сотрясают наш разум своей громогласностью и славой, эти люди заставили поверить, что предела мечтаний нет, что мечтания могут воплощаться в жизнь, что жизнь сама есть наиболее смелое мечтание. Ибо это великие мореплаватели долины Арен, первый из которых добрался до острова Киндза, Зеленого Моря, Земли Потерянных, второй открыл острова Крестовый Архипелаг, Доминго, Лакки и материк Амену, где и погиб при выполнении дикого обряда населявшихся ее племен яудзау, а третья махнула до Южнейшего Океана и встретилась там с Вечно Ледяной Землею. Но не все они совершили открытия или значимые путешествия из гуманистических и научных целей, нет, так пали Дрик была просто одержима поисками новых земель и в целом приключениями, а также морем, в ней крепко на всю жизнь засел жук экстрима, ее кровь всегда была взбудоражена, она не знала покоя, и энергия ее лилась через край. Пожалела ли она об этом, когда корабль Молния застрял в вечных льдах и она, а ей было всего тридцать лет, так и не смогла оттуда выбраться, ка и никто из ее преданной команды, несмотря на весь свой запас адреналина - мы не знаем и не берёмся утверждать. Смелая, решительная, отважная, она боролась до конца, но, наверное, это - участь всех путешественников - умирать гораздо раньше срока обычных людей, вечное искушение смерти и бога не проходит даром. Ведь красавец Долль тоже погиб очень рано, словно во всю свою жизнь сумел запихнуть все, на что был способен, и жить дальше ему просто не имело смысла, он жил за двоих, с большими внутренними силами, не дающими ему покоя, со страстным огнём в глазах и горячим сердцем. Ну и все знают, как встретил свою участь величайший элендорский мореплаватель в свои сорок с лишним лет: Бейх не смог выиграть на дуэли со своим братом.
Тео-Мартелл и Андрил Транк – неудачный союз.
Первый – гуляка, хищник, самый чувствительный, передовой и капризный из сынов богатой семьи элендорских городов; он постоянно оборачивается назад, на безрадостные поучительные картины прошлого, но не воспринимает их урок, не стоит на месте, судорожно спеша к прогрессу; он обожает лакомиться человеческими судьбами, как некоторые садистские писатели, он рождает граждан лишь с целью долго, нудно и мучительно губить их чистоту разума, мечты, карьеры, здоровье, силы, тело, дома, родных, души. Он хмур и постоянно запятнан дождями, полицейским надзором, грязью денег, как в прошлом – проституцией и чумой; он благосклонен к кошкам, но терпеть не может собак и человеческий выводок. Кажется, род людей надоел ему своими войнами, раздорами, психикой, желаньями, надеждами, тупостью, несовершенством. Тео-Мартелл в окружении горами и долинами одинок не только на карте – это его единственное сходство с последним.
Так почему же такая взаимная ненависть гложет связь города и его правителя? Чтобы разобраться в этом, набросаем схематичный портрет обоих. Начнем с неодушевленного.
Сок Тео-Мартелла, его горячее сердце, остов его недружелюбия – аристократия. Ее много, она занимает все лучшее и чистое пространство. Это поколения ничего не делающих людей, обязанных этим своим счастьем.
Город Тео-Мартелл полон всяческих соблазнов, ловушек, он живет и чувствует, и его бурлящая натура разгорается сильнее всего вечером, ночью, во время балов, званых ужинов и мародерства, в то самое время, когда все по замыслу должны спать или писать стихи неизветсной; он будто живее своего правителя, Транка. Говорят, собака похожа на своего хозяина; в нашем случае город и его правитель совсем непохожи, город будто тянет за собой Транка, а тот старается всеми силами удержаться на месте, Транк будто помеха городу, будто пробка, не дающая шампанскому вырваться фонтаном на платья дам, и Транк втайне завидует городу – его ярким краскам, его смеху, прорывающимся сквозь звездную ночь, его человечности. Но темная сторона города завладевает Андрилом, сливается с его собственной темной стороной. Это опасный, летальный союз. Можно ли назвать Транка слабым? Однако он не смог побороть в себе плохое, пошел на поводу у города, у великих инквизиторов, он так и не расправился со своими собственными демонами, хотя владеет мечом лучше многих славных кавалеров Тео-Мартелла, да и всей провинции Арен. Нет, чтобы побороть себя, чтобы закрыть портал в мрак своей души, не нужно рубить и колоть, нужно приложить усилия другого характера, причем усилия более и намного более тяжелые. Транк был как младенец, ворочающийся в колыбели – он обманывал самого себя из лени и пассивности, из веры в собственное бессилие. Он оправдывал себя какими-то выдумками, но это у него плохо получалось, ибо он знал, в тайне от себя знал, он чувствовал, что грешен и пропащ, что еще чуть-чуть – и его уже никому не спасти. Его мозг находился сейчас, на пороге его сорокапятилетия, в зачаточном состоянии. Слабый, маловерующий, сомневающийся во всем и в первую очередь, в себе, скрывающий от себя рвущуюся лучом света правду, закрывающий перед ней ворота, трусливый, отчаявшийся, потерявший надежду, заплутавший – вот какой Андрил Транк на самом деле, вот каким мы его видим, мы – те, кто в состоянии и вправе сорвать с него личины и оболочки и обнажить его душу перед глазами читателя, дабы он не совершил таких же ошибок, какие совершил наш бедовый герой. Андрил Транк считал, что та самая незабываемая ночь его спасла… но на самом деле она его погубила, она его ввергла в пучину мрака, в море тьмы, в геенну огненную на много-много лет. Несмотря на то, что в нашем повествовании так мало места смешному и доброму, зато здесь полным-полно драмы и несчастий, его жизнь – самая трагическая, самая печальная история из всех историй, что мы попытались здесь рассказать. Одно ли решение, один ли момент был причиной этой трагедии одного человека, то есть трагедии большей, чем война, голод и мор? Нет – каждый день он, почти, правда, бессознательно пополнял список своих ошибок и прегрешений. Каждый день, каждый крик и стон погибающих от его рук добавлял ему страданий. Капля за каплей полнился сосуд его искупительной крови. Та ночь, тот разговор с демоном Азазелем был только началом, первой каплей, причиной, первым звеном цепочки, которая уже превратилась в терновый обод, в сжимающий шею оков. Таковы правила: чем больше ты причиняешь боли другим людям, тем больше ты причиняешь боли себе. И самое интересное и главное, что все, все до одного люди знают или хотя бы слышали это золотое правило, но никто – заметьте, никто! Мы это утверждаем, - не спешит делать добрые дела, никого еще пока эти слова не заставили совершить подвиг без сожаления о своей жертве, без борьбы с собой, без раздумий, то есть ни один человек так и не смог проникнуться ими и понять их. Не существует такой души, в которой свет хранился бы от рождения до конца. Все ошибаются, все падают, все хотят лучшего себе, только кто-то идет на правильном пути, борется со злом в себе и мире, хотя бы пытается исправить ситуацию, а кто-то плюнул на все и пустился во все тяжкие по безбрежному океану свободы и развращения, по безбрежному океану мук и страшного раскаяния, которое еще ждет впереди.
Замок Черновод был красив, но в его красоте, хоть, а может, и потому, что печать величия приложилась к его темным стенам, чувствовались грозность, суровость. Здесь царствовала рьяная классическая готика средних веков. Образ замка навевал мрачные мысли о смерти, разнообразных людских страданиях, голоде, рабстве и прочих радостях бытия, ибо в ту пору, когда его строили, они были сильны, могущественны и просто уничтожали нашего брата человека. Они никогда никуда не уйдут, они будут мучить нас до конца веков, до самой гробовой доски, как говорят влюблённые, и все-таки сейчас нравы другие, рабом теперь не может стать белокожий, стабильные неурожаи, тянувшие за собой Смерть миллионов, прекратились и сменились чем-то другим, не менее плохим, но менее видным, некоторые (это правда, единичные случаи) люди поменяли своё мировоззрение, это позволило им относится к другим более лояльно, без раздражения и без злобы, смешанной с гневом и завистью, наука сделала шажок вперёд - теперь казнят более изощренно, и просто - людей стало больше, страданий осталось столько же, они, кажется, растворились в этой бесконечной массе человечества, и что бы ни говорили, условия жизни изменились. Да, страсти остаются, да, люди гибнут и страждут, но чем дольше мы существуем, чем дальше мы идём, эволюционируя, тем лучше мы живем на бытовом уровне, тем больше мы узнаем, и знания эти позволяют быть хоть кому-то хоть немного счастливыми. Это подобие счастья, но даже оно так долго не давалось нам в руки. Это называется прогресс, главным критерием которого служит гуманизм. Замок отрастил себе множество башен, все из них были высокие и крупные, в этом факте вылилась любовь тео-мартелльцев ко всему объемному, большому, бросающемуся в глаза, яркому, сильному и неведение Того, что это большое не всегда может быть качественным и рациональным. В общем и целом, замок поражал мрачностью, силой, так сказать, изображения, твёрдой рукой его создателя, крепостью, монотонностью цветовой гаммы, давлением на зрителя. Видно было, что каждый кирпич на своём месте, что все продумано и рассчитано, но план был таков, что мало кому даже из тео-мартелльцев нравился, он, наверное, был у году только главному зодчему, богатый и самодостаточный, он строил его лично для себя, ему было все равно, что скажут про его творение другие. Может быть, это и правильная тактика в искусстве - делать своё дело, то, что нравится, даже не задумываясь над вероятным мнением окружающих. Возвратимся к замку. Он был большой, за таким домишей трудно было ухаживать, потому многие его заброшенные залы и коридоры покрылись толстым слоем пыли, как будто с часу на час ожидали у себя призраков.
Покои Транка не отличались изысканностью, роскошью и даже просто хорошим вкусом, который у него начисто отсутствовал, сюда он мало кого пускал, так как постарался здесь сохранить налёт суровости, что была основной его чертой, дух северных гор, где он провёл первую часть жизни, и обстановку серьезности и покоя, что попало ему тут и расслабляться, и напряжённо думать, а думать ведь ему приходилось много, так же как и отдыхать после напряженного рабочего дня. Хуже профессии наместника нет, и он бы с радостью променял ее на синекуру уборщика писсуаров. Он не просто не любил дело, которое его так нагло заставили делать, он его ненавидел всей душой, как когда-то ненавидел своего потерянного сына, он его пытался сократить и истребить, и в нем тихо жила Надежда, что может быть, придёт час, и про него забудут, и он сможет уйти на покой, и не будут больше его трогать, и придёт к нему какое-то неведомое счастье, о котором он сейчас и представления не имеет. Не висели тут в золотых массивных рамах портреты и пейзажи, не нашлось тут вылепленных подсвечников и готовящихся упасть люстр, не отражало одно единственное зеркало благородного довольного напудренного лица с мушкой, диван представлял собой всего лишь подушки, положенные на обычную кровать, стол стоял на слоновьих ножках, цветы полностью отсутствовали, как и откопанные вазы для них. Обои были серого траурного цвета, стены во многих местах стояли голые, ничем не закрытые. Это была келья отшельника, ничем не связанного с окружающим миром.
Всякий старинный дом имеет свои легенды и своих призраков, - написано у Джоанны Милнвуд, в ее «В поисках Чёрной кошки». Это высказывание можно перенести в некотором смысле и на замок Черновод. Хотя мы сейчас пишем более о живых людях, чем о призраках, души этих людей засасывало бездонное болото, хотя они этого никак не замечали и не хотели замечать. Был в замке не особенно важный для нас, но весьма яркий персонаж. Это был дворцовый обермейстер. Козинак Ломбардо очень желал бы стать женщиной. Он был настоящей кокеткой, умел преподнести себя, хотя преподносить было нечего, сверкал начищенными зубами и отряхивал со своего зеленого вельветового костюма выдуманную пыль каждые тридцать секунд. Он никому не был другом, но все считали его приятелем. Опасная смеюсь. Когда человек нравится всем - значит он не стоит ничего. Козинак всю жизнь прожил для того, чтобы все его уважали и все им восхищались. Он неотделимы себя наукам, он не посвятил себя искусству, он не пытался стать спортсменом, он всего лишь жаждал внимания, богатства и хорошего положения. Он всего этого достиг, продав душу дьяволу, говоря образно. А мы знаем, какие последствия Несёт за собой эта сделка, пусть и ненастоящая. Каждый день приносил с собой новый костюм, иногда правда бывали исключения - он менял свой наряд по два, три раза в день. Ему это нравилось, в этом он черпал удовольствие. У него был быстрый хитрый мозг, но силы его разума были направлены только в сторону блеска золота. Его можно сравнить с комаром, который всегда летит на обманчивый свет. Жизнь - величайший дар, но бывает так, что его посвящают худшему, что только может быть на земле, не понимая, не представляя себе всю красоту и величие жизни и весь ужас этого некого худшего. Козинак ни в чем не разбирался, ничто не изучал, но жизнь его не была скучной, хотя заполнилась пуговицами, тканями и украшениями. Человек без особых талантов, пробившийся наверх только потому что он с рождения и был наверху, а ведь он родился в достаточно состоятельной семье королевского модельера, то есть наоборот, понизился в уровне, стал самой главной персоной в замке, к нему все тянулись, без него не мыслили жизнь потому что он их одевал и одевал красиво, а они любили эту мнимую красоту и вычурность. Он приехал в Черовод задолго до Транка, и уже был властелином замка. Он был старше Транка на десять лет и при этом вёл себя как маленькая смешливая и смешная в плохом смысле девочка. Почему он избрал Тео Мартелл местом своего поприща? Просто в Ираклиона для него не осталось должной достойной должности. Он не воспринимал место гардмейстера у семьи Флавинов как вариант, он мечтал о большем. Но самое большее было уже отдано в руки его отца, потому он порешил, втайне завидуя и проклиная отца, занять подобное место, но другой области. Правда, это было то же самое, но Флавинов он недолюбливал. Что лучше: быть главой канализации *уезда или уборщиком в Кабинете короля? Он в силу своей недалёкости и своеобразности выбрал первое. Здесь он прижился и даже больше: стал востребован. Но его самого интересовали не люди, не служение гуманизму, а мода и стиль. Идеи он выдавал плохие, пошлые, потому и весь Черновод выглядел дико и вульгарно. Женщины его интересовали только как промышленные объекты. Он был холост, со своей семье в Ираклионе не сносился, забыл ее. Он не верил и не задумывался о боге, вообще по состоянию ума был похож на глубоко отставшего крестьянина. Его жеманный стиль общения раздражал, но дамы и господа терпели это, потому что Ломбардо был в моде. Да, корсет узок и жмёт, и можно потерять сознание и упасть и расшибить голову, но он в тренде, от него невозможно отказаться, еси не хочешь стать Белой вороной.
И тогда, после некоторого времени, засвидетельствовавшего почти вполне благополучное соседство своеобразных привычек трех разных людей, «капричос», и понадобившегося Бэзмонту, чтобы еще качественней изучить их души и понять, что он не ошибся в них, он без сомнений ввел их в курс всего революционного дела в Тео-Мартелле.
Но перед тем, как мы станем свидетелями этого признания и реакции на него, еще несколько слов о том, какие же все-таки трудности подстерегают живущих под одной крышей молодого врача, нежного поэта и сильного духом разнорабочего-глашатая.
С Жонатаном существовать на ограниченном пространстве размером меньше хорошенького ипподрома невыносимо, потому что он сам как конь, беспокойный и смерченосный, если бы Дэйрис пришел к этому статуту ранее, то есть во время того продолжительного опыта сожительства с ним, когда в любых стычках он винил только себя и свою неискушенность в быту и не подумал ни разу о пренебрежения Жимом всеми домашними правами его пасынка, он легко бы излечился от своей хронической застенчивости, мешающей иным людям самостоятельно, без помощи Творца отправить ближнего своего, соседа в исходние чертоги.
Но пока он не увидел воочию весь беспорядок, который тот натворил в чистеньком аккуратном логовище Бэзмонта, пока не понял, что у Бэзмонта, самого благородного и воспитанного человека, которого он встречал, накопился ворох претензий, на то, как Жим ест арбуз и избавляется от косточек, как он громко принимает ванные, распевая патриотичные песни (хотя Бэзмонту это немножко и приходилось по сердцу) и устраивает крупную и болезненную, если не сказать гибельную, помывку драгоценных нежных мраморных плиток, устилавших стены, потолоки даже тех, что были защищены шкафчиком; как он похабничает за столом и лепит из хлеба дракончиков; как он предпочитает долговременные сиесты в любое время суток любой работе и труду; как он отправляется на массовые закупки гардероба для себя каждый раз, когда открывает еще один тайник с разделенным по разным местам капиталом Бэзмонта (вообще, это самое больное место этого периода для Бэзмонта: Жонатан прославился находкой не менее десятка тайников и ни в одном случае не признался, никто поныне не знает, был ли то хитросплетенный план, опора на удачу или просто досадные случайности, так или иначе он обнаружил коробку с монетами, приподняв створку антресоля, отвинтил ножку стола, откуда высыпался целый их каскад, вытряхнул из какого-то старого, покоящегося в самом темном углу комода сапога пыльные ржавые монеты, вскрыл череп бедного костика и покинул его озолоченным на двадцать штук, обнаружил второе дно в величественной вазе с кактусом и вытащил оттуда полстони золотых, перерыл все горшочки с другими кактусами и узнал, что монеты покоятся там ровными полукругами и освободил матерь-землю от таких вкроплений, однажды оказалось, что заплатки занавесок на самом их верху вспороты и лишены целого ряда монет, все футляры для очков, полки и лампы были обследованы и вычищены, и это была трагедия для достоинства Бэзмонта и его самого, который боялся класть деньги в банк), да еще и врет, что собрался “затариться провизией” (если его подвергали допросу, где он и как вооружился средствами, он добродушно делал вид, что по наитию наткнулся на пригорошню денег и терпеливо объяснял, что подумал, что Бэзмонт нарочно выставляет их на хозяйственные нужды); как издевался над скелетом, которому дал уже мелькнувшее недавно имя, и переставлял в нем косточки и лепил на голову сатанинские рога пластилином; как без спросу брался за фотоальбом бэзмонтовских предков и не только пририсовывал им усы, клыки и лишние конечночти, как последний школяр, но и мастерски исправлял выражение их постных милых лиц с одушевленного дворянского на недалекое отупелое (Бэзмонта однажды чуть не свалил инфаркт, когда он, показывая их Дэйрису за чаем, перевернул страницу и оказался лицом к лицу с каким-то потусторонним чудовищем, показывающим пасть и в одной руке держащим скальпель, а другой обнимавшим окровавленную женщину с трещиной во лбу, на фоне апокалиптических развалин; только немного погодя он понял, что это его немолодой прадед, почетный член агрономического общества провинции Арен с женой на даче, исправленный чей-то профессиональной рукой. А как иначе? Усы, очки, шляпу, окна, листву, весь драгоценный раритет перекрал широкий мазок чьего-то фломастера, купленного, очевидно, на бэзмонтовскую заначку); как он предпринимает странные продолжительные звонки по телефону, после чего приезжают люди в костюмах и начинают мерить внушительными сантиметрами коридор и чать кухни (свои темные дела Жонатан старался производить в отсуствие хозяина, но раз Бэзмонт нагрянул домой внезапно и пойматый с поличным тот пожал плечами и легко кинул “Мне кажется, что-то где-то протекает”, когда же его переспросили, теряя терпение, он заметил в еще более таинственном тоне “золотые жилки, никак”), и что Бэзмонт не в восторге от одного из своих новых поселенцев, которых сам же и обетовал в своей берлоге.
Однако, как ни был Дэйрис проницателен в вопросе их отношений, глядя все это со стороны, он не замечал, что подчас тоже может надоесть Бэзмонту своими тихими, почти незаметными привычками, как то: жесты моментальной уборки (это перестановка предметов с одних мест на другие без определенной цели и полезного результата), долговременное грустное со стороны стояние и смотрение в окно (“пустая трата драгоценного времени меланхоликом”, думал Бэзмонт, но никогда не отвлекал его), записывание случайных мыслей (могло бы быть вполне безобидным действом, если бы каждый раз, когда Дэйрис вздрагивает, вскакивает с кресла и бежит в другую комнату за бумагой, это не было так пугающе, резко и похоже на реакцию на запах гари), пение вслух собственных песен, странные непохожие ни на что танцы (“девическое занятие, но вполне красивое, только бы он еще не стукался о мои абажуры”) и, наконец, сеансы чтения вслух классической литературы (казалось, что раздражающего может найти для себя Бэзмонт в этой развивающей затее, однако он предпочитал оглашать на малую публику газетные очерки, помогающие оставаться в курсе всех происходящих событий).
И опять же, сам Бэзмонт, почти ходячий идеал, не отдавал себе полного отчета в том, что и он иногда является субъектом неоднозначного поведения. Страстью его было гладить рубашки, стони своих рубашек, уже очерствелых от утюга, и он в наслаждении не замечал, что комната превращается в парилку, а другие замечали, и очень удивлялся, что его просят открыть окно, хотя он не любил этого делать, потому что окна были старые, деревянные и потрескавшиеся и каждое насильственное движение для них могло стать последним. Два раза в неделю неизменно, независимо от повсстанческих событий, совершалась глобальная уборка, переворотящая квартиру вверх дном и неизменно все оставляющая по окончании на своих законных местах, когда подходило это ответственное время, он высылал Дэйриса и Жонатан погулять на целый день, дабы сохранить как можно более мебели и антиквара в своем первозданном виде и положении – с их уборки она и начиналась. Полив всех кактусов утром и вечером он считал нерушимым святым долгом, часто на него жаловались другие обывальцы дома, что у них пропадает весь напор воды в само нужное время, и что “кактусы вообще творение пустынное, что им не место в таком дождливом городе и в таком добропорядочном доме, и что это - не занятие для молодого студента”. Но в целом, все эти недовольства были притянуты за уши, потому что гражданин, который в оставшееся от лекций, врачевательства на домах пациентов закатывал банки, музицировал на пианино, пек яблоки, чаепитствовал, долго чистил зубы (Жонатан часто спрашивал за неимением этого нового лица, которое можно помучить, где Бэзмонт, почему он исчез полчаса назад, а Дэйрис с уважительным придыханием отвечал, что тот все еще чистит зубы) не мог никого по-настоящему расстраивать, во всяком случае, он бы очень расстроил этих самых почетных соседей из других квартир лишь в том случае, если бы до них когда-то дошел факт, что Бэзмонт устраивает инновационные обругивающие правительство сборища, что он по сути до печенок является обновленцем – страшное слово!
Свободный, умный, благовоспитанный, сероглазый, обаятельный, коллекционер стоящих тарелок, любимчик, светоч, профессионал, хороший товарищ, мальчик с бантиком, образец идеального поведения молодежи, – и вдруг окажется подбит грязными террористическими идеями!
Такого мадам не переживут.
Но несмотря ни на какие тараканы и заковырки, это время носило плавный, дружелюбный характер.
И вот, после некоторого времени, понадобившимуся Бэзмонту, чтобы еще кристальней разглядеть их истинные сущности, которые они любили прятать ото всех глаз, даже от своих, он, помыв посуду и сев напротив них за стол и катая в руках перечницу, посвятил их в новый мир, испугавший Дэйриса и взбудораживший Жонатана, открыл им, что он не только доктор, но и грызет дополнительный гранит печатных наук в университете, где половина студентов, как и он сам, принадлежат к этому тайному миру, но никто, кроме самого учреждения, не ведает об этом. Бэзмонту же вообще принадлежит слава основателя молодого и успешного «Возрожденного», и детище его с готовностью раскроет свои тайные объятия навстречу двум избранникам, которым – у него большие связи – есть также возможность получить документы и фамилии (долго над ними не думали: белый и зеленый, только на другом языке, - цвета тео-мартелльской революции) которые в состоянии внести свой кирпич в строительство новой, светлой жизни, без буржуев и обездоленных, без бесправных и властителей-кровососов, будь на то их воля. Жонатан, потирая ладони, воскликнул «Что ж, когда приступаем?», Дэйрис тревожно потеребил свой платиновый крестик, который еле выторговал Жонатан у старухи-продавщицы в церковной лавчонке, потому что даже со скопленными за месяцы соринами на него не хватало двухпроцентной скидки. Дэйрис и моргнуть не успел, как его оттащили от мечты поступить в семинарию и втянули в этот мальстрем подпольной литературы, художества и фольклора, заряженных пистолей, подвалов с лампами, от которых лоб отхватил группу синяков, помещений с круглыми столами, которых нет на плане эвакуации, хитроумных паролей, тайников в письменных столах, списков действующих и потенциальных лиц, перешептываний о месте встречи, поддельных бумаг, поддельного воздуха, невиданных планов, доносов, пряток с полицией; и вот уже Жонатан, возвышающийся над умными наэлектризованными единой символикой головами, жестикулируя, так, будто хотел, что его руки отлетели на десяток метров, почти прыгающий, вертящийся по своей узкой сцене, скроенной по его приказу из досок и бочек, как белка, ораторствует, вещает, ратует, не жалея ни горла, ни слуха паствы.
- Я хочу видеть вот этими глазами, как народ завладеет этим городом, как все, кто раньше был в грязи под каблуком богатеев, проснутся и поднимутся на баррикады и воздвигнут там знамя свободы! Я хочу слышать этими ушами, как забъются колокола на всех соборах в честь мужества и под их звон мы, чистые и прекрасные, одним сильным голосом запоем марш победы! Я уже слышу его, уже ловлю лепестки роз, летящие над полными счастливых людей улицами! Один из дней этого года станет национальным праздником! Да здравствует возрожденный Тео-Мартелл! Да здравствует будущий Элендор!
Дэйрис стоит в тени и следит за реакцией других: он ими завладел полностью, он превратил их в диких животных, но почему-то это было красиво и волшебно, как табун диких белых лошадок, а не как стадо зубров; и даже сам шепчет его слова, подхваченные сотней ртов, сам поддавается тому ощущению, что сегодня уже праздник; однако за такими моментами всегда маячит некая другая правда: война никогда не остановится, только все выше будут становиться горы трупов, на которых они собираются строить свои баррикады, и неважно будет, кто из этих трупов был когда-то прав, а кто виноват, кто носил красно-синее, а кто – бело-зеленое. Но ни рука и вся персона Дэйриса, ни длань божья, ни инстинкт сохранения своей жизни не смогут отверзть его гордую головешку от вкушающей его белиберду, ревущей под его готовой развалиться сценой толпы; спорить с Жонатаном – как зажигать пороховую бочку, дело на пару часов головной боли, поэтому Дэйрис только интересовался, как выглядит знамя свободы, и каждый раз получал новый изощренный ответ, хотя про себя думал, что оно, конечно, выглядит как скелет на красном (кровь) фоне, и вздыхал по церковным фрескам.
За эти шесть дней подвал булочной будто сам превратился в печку для поджаривания аппетитной корочки плана спасения; Дэйриса Бэзмонт лечил от ранения в плечо, которое тогда обездвижело его и заставило Жонатана прикрыть его своим телом, по всем углам библиотек и хранилищ искали чертежи подземелья, но конечно, в этом, провалились, долго реконструировали поведение посланника - они не знали, что, окрепнув, Дэйрис, боявшийся возможной неудачи любого другого кандидата, связанной с тем фактом, что Жонатан хоть им и лидер и названный брат, но не тот, кем он является для Дэйриса, навыки ближнего и далекого боя и реакция и даже смелость которого оставляет желать лучшего, сам вызовется и переживет целые потоки возражений и отказов, но все же получит алмазную пилочку и пломбу собственноручно от Бэзмонта.
Жим черпал непередоваемое удовольствие во время своих речей. Это было для него блаженством. Как другие погружаются в теплые ванны, он с радостью и спокойствием запрыгивал на пьедестал и начинал ораторствовать. Он умел зажечь людей, вдохновляющихся его видом и горящим взглядом.
Эларай Транк в тот далекий день была начисто исцелена силами, с которыми ее отцу удалось установить контакт; и память этой впечатлительной девицы не сохранила ни отчаяния тех дней, ни облика ее потерянного братца, которого тогда утром ни в постели, ни вообще в Черноводе не нашли, ни даже его имени, вписанного в хроники перед однозначной фразой «разбился насмерть ночью четыреста восемнадцатого года». Так как новых братьев, сестер или матерей ей не суждено было получить, ее семья ограничилась отцом и все же не была маленькой. Они, суровый с чужими, то есть, со всеми, кроме нее, щетинистый дядька и мечтательная ранимая девочка, правда отлично ладили, и их взаимная привязанность, в которую Транк завернулся, как улитка в раковину, и отгородился ей, как щитом, от советников и вилок, и которая Эларай обходилась не только пятикомнатными покоями, агрецом и туалетом, могущим обеспечить всех модниц города (а не только одну, причем совсем и не модницу), но и очень ограниченным составом возможных благоприятных контактов, то есть … , няньками, библиотекарем, Эдвином Меллиотом, самим Транком и дворцовыми кошками), а также другим списком, ограничивающим места посещения без сопровождения няньки или Транка, например, Боже упаси, если Эларай появится в выходной день в кийоглаве, но в ее распоряжении навсегда огромный персональный сад и кусок дворца, не нуждается в объяснении.
Сегодня утром к Эларай явился посыльный с любезным приглашением Эдвина Меллиота совершить моцион в его компании, тут же щеки ее осыпал румянец, и через пять минут тропинка в парке уже имела честь стелиться под ее ногами, а также ничего не могла поделать с тем, чтобы не делать этого и под начищенными до сияния, мешавшего воронам продолжать свои недалекие пути, туфлями ее соседа, сына арделя, который, глядя на нее, приступил к разговору, планировавшемуся уже целый месяц.
- Пали Эларай, вы знаете… Мы вот уже сколько общаемся… осмелюсь даже сказать, дружим. Сколько птиц. Красивые фонтаны. И хотелось бы, чтоб вы знали, что… вы мне очень… симпатичны. Ох...Этот разговор планировался целый месяц, а сейчас слова вылетели у меня из головы. Ладно, перейдем сразу к делу, а то я вижу, что вас пугаю. Вы мне нравитесь… Подождите, давайте постоим. У меня большие чувства… и надежда, что вы согласитесь… сыграть со мной свадьбу. В-вы лучше не слушайте меня, а посмотрите в глаза… не молчите же, скажите, хотя бы, да, нет, или что пока подумаете.
- Пожалуй, последнее.
Он вздохнул слишком обреченно, даже для такого случая, когда ты готов к кардинальным переменам, но камень неловкости не сдвинуть; и Эларай под его тяжелым взглядом побрела переваривать случившееся, но наткнулась на уже упоминавшееся препятствие этому процессу, заставившее ее забыть и про узор на одежде Меллиота, который все время всасывал ее взгляд, и про его лицо, ставшее совсем детским под перстом ожидания, на которое она бросила совсем короткий взгляд. Так что Дэйрис мог бы гордиться, что сорвал столь многообещающее мероприятие, а Эларай имела все причины злиться (она бы их, правда, имела, и если бы ей не делали только что предложения). Самый настоящий преступник – а преступными она признала даже его глаза, и руки, и русые волосы, несмотря на то, что если б он предстал в торжественном одеянии священника, ей бы показались священными его нос, уши, рот, - не входил в список благоприятных контактов Транка, и ему пришлось перетерпеть пару долгих секунд отчаянной работы ее голосовых связок. Вообще говоря, если ее будила не.., она вскрикивала при виде незнакомого лица, хоть и облаченного в чепчик, но с совершенно чужими глазами и даже другими другими чертами; читать страшные книги ей запрещалось, как и просмотр гроз; если за углом оказывалось в любой другой момент милое кошачье создание, это была настоящая погибель (в том числе и для барабанных перепонок треугольных кошачьих ушек); в Ивановском соборе старались звонить тише, дабы не вызвать у нее приступ; если она что-либо роняла, или что-нибудь улетало у нее из рук при полном отсуствии передвижения воздушных масс, а это случалось чаще, чем можно было подумать про дочку наместника, чистую дворянку, - чем это был не повод проявить свой чудесный голос? Эта встреча не стала самым тяжелым испытаний, ведь каждый день и ночь приносили тысячи мелких кошмаров – и у Эларай уже сложился некий иммунитет на эти нестандартные ситуации (хотя они были самым обычным проявлением быта), правда реакция ее от этого не изменилась. Когда преступник сбежал, не успело сладко-перинное чувство облегчения обволочь ее и ее кавалера (хотя Эдвину, как он предполагал, предстояло еще остановить злодейства и предстать наконец уже в ее глазах героем), вдруг выскочили двое в литах, невооруженный, ослепленный благородством покроя глаз мог легко принять их за комформистов, но жестоко ошибся бы, и остановились, как резко дернутые назад за веревки куклы, будто это они были зрителями, а не участниками.
- Где он? - спросил, задыхаясь от страшного волнения, один, обращаясь к своему товарищу.
- Где он? - крикнул другой, не в меньшей мере взбудораживший нервы, присуствующим молодому человеку и девице.
Эларай непроизвольным качком головы выдала сторону, но большие подробности уже не интересовали появившихся.
- А это ведь никак…сама будущая хозяйка провинции! Я видел ее в «Сердце Океана» год назад! Пойдемте-ка с нами, девушка.
Они затопали к ней; Эларай набралась воздуха, Эдвин начал вытаскивать второй нож, вороны, чуть не лишившиеся перьев при первом ее контральто, приняли стойку первой готовности; но возрожденцы все испортили: оцарапали пулей бок Меллиоту, у которого день крайне не задался, зажали лапами звонкий рот Эларай и поволокли ее в неизвестном для птиц направлении (на самом деле это было направление площади Ивановского собора, где их, точнее, не их, а узника, ждал экипаж).
И вот теперь, выгруженная в подвале булочной на почетное место у стенки и лишенная права двигаться, она под брожением пятидесяти вражеских глаз обменивалась неприятельскими флюидами с дулом пистоля. Ее аккуратно усадили на стул у стены, вежливо попросили не переживать и вообще обложили всяческими достоинствами, например, личной охраной в виде молчаливой, но суровой женщины с длинными рыжими волосами; однако возрожденцам все же пришлось выслушать ее гневную тираду.
- Господа, вы не знаете, что делаете. Пожалейте себя… Мой отец достанет вас из-под земли… а мы и правда здесь. Вы носите литы, я думала, вы порядочные люди… Разбойники! Как вы смели ко мне прикоснуться?!
Затем злость Эларай обратилась на виновника торжества, знакомца-узника, но уже молчаливая, так как его атаковали ожиданиями его собратья. Его уже переодели в черную водолазку и лит, хотя веселей выглядеть он от этого не стал. Пока она смотрела, как один из них подошел к нему и положил руки на плечи, про себя фыркала, вспоминая, что совсем недавно – и долгое время в карете, и пару мгновений в парке - их тела не разделяло ничто, хотя впечатление от его портрета, составленного ею – дерганный, усталый, странный – в будущем изменится еще несколько раз и в ту, и в другую сторону.
- Как ты? – сказал тот, кто, по-видимому, хотел успокоить его.
- Не обо мне беспокоиться надо, а о нем, - был хранящий раздражение и даже злость в подтексте ответ.
- Знаю. Удалось что-то выяснить?
- Да. Он сбежал пять дней назад. Исчез. И не волнуйся - он ничего не сказал, хотя… хотя его пытали. Много часов. Не волнуйся.
- Дэйрис, не меняй тему, как ты узнал?
- Рассказали под страхом смерти. А то, что он молчал – в этом сомневался только ты, - «Да и все вы» - он не решился сказать это вслух.
- Шесть дней – большой срок. Да, значит, я зря сомневался. Но где же он?
- Не знаю. Скорее всего, его труп глодут собаки в канаве. Далеко бы ты ушел после пыток?
- Дэйрис, не надо. Никто в этом не виноват. Не гляди так на меня.
- Будь проклят тот день, когда мы встретили тебя в подворотне. Он сам чуть не умер, пока тащил тебя, - Дэйрис ушел куда-то в темноту.
- А может ты не будешь наматывать слезы и вспомнишь о цели? Ах да, тебе же на нее плевать! – крикнул вслед Бэзмонт.
Подвал булочной был не просто помещением, это была целая планета с пришельцами, грозящимися переиначить порядки жизни многострадального Тео – Мартелла, с грозными правилами, велящими выкинуть из сердца любую жалость, не повредив при этом любовь к обездоленным с атмосферой из каждого вновь присоединившегося духа. Это была арена сражения многочисленных планов покорения города, алтарь всех отверженных клоунский ящик, из которого в ближайшее время выскочит кулак, которой раздавит этого шершня – богатеев. Эта обшарпанная, последней свежести непритязательная конура стала приемным домом для многих молодых ищущих душ. Каждый раз, когда в ее центре обсуждалась с жаром нелегкая ситуация в стране, она словно озарялась невидимым светом пылающих сердец, всегда сопровождающим поиски истины, справедливый спор, страсть к добру и думы о пользе для других людей. Свет этот то же рода, что красивый цветок, любимое воспоминание, истояаемые глубинами слезы раскаяния, тягостное дыхание жалости к приниженным, сам великий космос и маленький человек, каким его сотворила природа. Свет этот – ее торжество над всем дерзким, неправильным, злым, болезненным, это улыбка Бога во тьме, благословляющая на свершение доброго дела, это эфир Вселенной, которым дышат благородные существа, это послание ангела, смеющегося над тьмой вместе с нами, это волна гордости за самого себя и все хорошее, что есть в мире. Похожий до малейших черточек свет сопровождает мучеников до эшафота, озаряет каждый шаг мальчика до бездомной кошки, застилает глаза новорожденному, указывает дорогу в темноте потерявшемуся. Этот же свет станет попутчиком и путеводной звездой революции, если она свершится так, как мечтал Дэйрис.
Эта сценка так растрогала Эларай, хоть она не поняла большую часть, что, когда она очнулась от размышлений, все карбонарии собрались в центре подвала и приступили к какому-то волнующему обсуждению. Литы так и мелькали, некоторых из карбонариев она могла бы встречать и раньше, если бы не списки Транка. Цвет печати, гордость семей, молодость, настрой. Как ни была Эларай расстроена, она пользовалась моментом и наслаждалась этой обычной картиной накаленной … обстановки, до которой к стенам ее убежища долетал только неясный гул без подробностей. «Сколько романтики», - думала она, забыв о всяких Эдвинах Меллиотах.
- Что они обсуждают? – тихонько спросила она у своего незыблемого ока, но рыжую растормошить не удалось. – Вы что, не понимаете, что это путь в бездну?
Рыжая встала и тронула Дэйриса, который тоже оказался на отшибе цивилизации, за плечо. Тот занял ее место. С ним-то она общаться не собиралась, и несколько минут они провели каждый в своих мыслях. Вдруг Дэйрис встрепенулся, так что она вздрогнула.
- Вы ничего не слышали о Жонатане Грине?
- В каком смысле?
- Ваш отец не говорил вам? Может, во дворце что-то знают? Он ведь сбежал из вашей тюрьмы.
- Откуда?
- Из подземелья Черновода. Там есть сто камер и инквизиционная. А откуда, по-вашему, я взялся у вас во дворе? Боже мой… Где ты? Где ты? Где же ты? Все это неправильно, неправильно, неправильно…
- А можно вернуть девушку? – съязвила Эларай, но в ту же минуту пожалела об этом, всерьез подумав, что он сейчас станет душить ее, и никто, кстати, этому не воспротивится.
- Что бы вы делали, если б ваш отец исчез?
- Такого никогда не случится.
Знала бы она, что сегодня утром Транк сделал еще шаг к избавлению своей душонки от объятий ада. Впрочем, он уже вернулся со свидания с Тристагором и скоро получит ультиматум, который Бэзмонт предоставил с опущенной головой, как провинившийся щенок, на одобрение Дэйрису. Прочитав его, «Ваша дочь у нас. Если вы в течение одного дня не проведете амнистию следующих лиц из соответствующих тюрем, мы перережем ей горло. Положительный или отрицательный ответ отнесите в почтовый ящик в здание почты на улице Кессарии. Возрожденный Тео-Мартелл».
- И вы так долго над этим думали?
- Мы еще думали, что, если Жонатан во дворце? Не обменять ли их? – он вручил записку курьеру, который тут же полетел наверх, - Но прошло пять дней. Если бы его нашли, разве не поместили обратно в самое тайное место в замке – в подземелье? Но во всей той тюрьме определенно работает очень ограниченный в количестве персонал – но это ведь большая тайна, и слухи там быстро распространяются. Но если его не нашли – значит он прячется и, надеюсь, сам сможет выбраться.
Бэзмонт все не отходил.
- Мы обязательно найдем его. Ты знаешь, какая у него сила воли. Он может везде протиснуться, как змея. Дэйрис, сколько раз вас привечала церковь в холодные дни? И Бог поможет вам и в этот раз. Потому что… вы – самое лучшее его произведение, - он нашел крестик на шее у Дэйриса, - Возьми его и не отпускай. Не дай надежде покинуть тебя. Найдем его.
- Угу.
Тем временем в голове у Дэйриса начал складываться самый ужасный план, какой только думался в этих стенах, и только его безграничное отчаяние могло его оправдать. «Если прокатит – приходите, пали Эларай, на мои мессы, а если нет – хуже уже не будет». Через полчаса курьер, которого вскоре снова отослали, как бумеранг, но уже в другую сторону – к ящику, вернулся прихватив с собой сообщение, что Транк уже дома – от напряжения замерцали лампочки. Дэйрис еле отпросился у подозрительного Бэзмонта выйти подышать свежим воздухом, но на самом деле стал следовать за возрожденским Меркурием по пятам. И он, и курьер долго ждали в сторонке, пока кое-кто – было видно, что это посыльный Транка, от него веяло подозрительностью - не положил в ящик бумажку. Курьер достал его письмо и начал обратный путь в булочную, Дэйрис же сунул туда собственное сочинение, не требующее письменного ответа, которое накалякал после разговора о вере, и о том, как она поможет Жонатану выбраться из переплета, прикрываясь своим обычным занятием – рисованием, и поспешил туда же – в последний раз, где снова взял шефство над заложниками. Он был уже не так бледен и плох, и Эларай уже не показалось, что он сейчас упадет и больше встанет. Напротив, Дэйрис приступил к активнм действиям, которые лучше всякой веры помогают побеждать беду.
- Хотите вернуться к отцу до того, как стемнеет?
Через минуту Бэзмонту сообщили, что пленный…. требует его аудиенции.
- Хочу в туалет, - было предъявлено на ней.
Бэзмонт устало посмотрел на рыжую девушку.
- Нет, - каменным голосом заявила Эларай, - ко мне сегодня многие прикасались. Но только он был без перчаток – пусть он и ведет, раз так.
Дэйрис кое-как сыграл недовольство, но встал.
- Ладно, хорошо. Идти в… наверх?
Выражение лица Бэзмонта ему не понравилось.
- Да, но… Ты лучше останься, пусть Лиза ее отведет. И наденет перчатки. Если что, она лучше справится. Да?
Да, если что, Лиза готова ударить и оглушить – раньше она жила в деревне, и ее с детства тренировал дед. Она не такая размазня, как ты – будто бы сказал Бэзмонт.
- Ах, ну да. Я лучше порисую.
Эларай увели, и слава богу она ничем не выдала, что такой разворот был вовсе не по плану.
- Значит, все упростилось, - сказал Дэйрис, когда Эларай, которая, конечно же, не сбежала – у нее-то не было ни деда, ни тренера, отдыхала после похода на своем законном месте у стенке, - Сейчас побежим.
Дэйрис исподтишка стал развязывать ее – но быстро, затем поднял ее, улучив момент, и через пару секунд они исчезли в проеме винтовой лестницы, которая вела не только в булочную, но и давала всем желающим выход в канализацию, по которой они и припустились. Эти три минуты, что они пересекали ее в беспорядочном беге, были как раз из разряда сырья для запрещенных для Эларай книг, особенно когда к темноте, в которой помогла ориентироваться разве что рука Дэйриса, вони, писку крыс, разбегавшихся перед ними, отходам, на каждом шагу служащим подстилкой для ног, холодной воде, в которой застревало платье, добавился факт преследования – сзади их догоняли смутные голоса и шум карбонариев. Пару раз попадались решетки, пускавшие свет и уличный гул, но они были высоко и их быстро оставляли позади, как деревья для пассажиров поезда. В один момент Дэйрис резко остановился, и она чуть не упала от утомления. Они оказались в тупике, но он помнил с экскурсии, проведнной пять месяцев назад, что здесь есть стенная лесенка, которую он нащупал и полез на ней к люку, открывавшемуся прото движением руки. Затем ей дан был указ подниматься, но Эларай почему-то не спешила следовать за ним.
- Подождите… надо отдышаться… - промямлила она, и Дэйрис спустился, с раздражением вслушиваясь, как за ними гонится смерть с пистолями, а она была все ближе и ближе. Он хотел ей сообщить о том, что уже пора, но вдруг опорой для ее ноги предстало что-то мягкое и пискнувшее. Стены сотряслись под удесятеренным эхом криком, и Дэйрис, имевший в этот миг серьезные основания оглохнуть, почти коснулся ее руки, но вовремя передумал.
- Что это? Что это?!
- Успокойтесь, всего-навсего мышка.
- Точнее, здоровенная крысища… - сказала Эларай, очень шустро очутившись на лесенке. Но через секунду, когда она подняла люк – он был совсем не тяжелый – и вылезла, ей предстояло пережить еще один ужас. Какая-то тяжелая масса навалилась со всех сторон.
- А это что?!
- Ковер, - Дэйрис оказался рядом – также быстро, как и она, ведь он будто перед собой видел десяток пистолей, сидящих у них на хвосте, - прополз под ковром и выбрался наружу – в пустую комнатку с забитыми досками окнами - …. . Затем они выскользнули через открытую дверь на улицу, поразившую Эларай после этого темного пути обилием света, людей и экипажей, и взяли один из последних, причем Дэйрис совсем не заботился о том, чтобы закрыть глаза Эларай, что ей сделали, даже когда вели в туалет. Они так и не увидели из окошка, открылась ли дверь снова и выпустила ли карбонариев. Успокоившись и отдышавшись, Эларай на секунду посмотрела на нижнюю часть своего наряда, и больше не опускала взгляд туда. Зато она вспомнила об Эдвине, ведь на встречу с ним она выбрала лучшее из лучших всех комнат своего гардероба, и ужаснулась, поняв, что так и не решила, что ему ответить, хотя времени подумать было много. Она испуганно посмотрела на Дэйриса, будто он мог помочь ей с этим вопросом, но, так и не придя к прогрессивному разрешению, немного расслабилась и даже чуть-чуть улыбнулась, предчувтвуя скорое окончания своих невзгод.
- А у меня нет таких друзей, ради которых я пошла бы против целого тайного общества. Мы ведь из-за него сбежали, не так ли? Из-за Джей…
- Жонатана, - Дэйрис взглянул на нее, будто удивишись, что она его раскусила. - Да, но еще это неправильно – брать кого-то в плен, шантажировать, пока его жизнь в твоих руках. Они думают, что этими варварскими способами решат проблему.
- Что же это за проблема? – спросила Эларай, подозревая, что выглядит полной дурочкой, так как определенно в этом городе все о ней знают и сопереживают.
Дэйрис хотел ответить, но вместо этого вдруг согнулся и закрыл лицо руками. «Какая серьезная проблема» - подумала она, хотя и сама догадывалась, что дело в пресловутом Жонатане, чье имя у всех на устах. Никто еще никогда так не вел себя в ее компании, и она не имела понятия, что делать, а когда такое случается, она просто затаивается и ждет, что все однажды разрешится само собой. На это и есть Бог на свете. Вот и у Дэйриса, видимо, заболела спина, и он выпрямился, смотря в окошко красными глазами, и Эларай признала про себя, что ему к лицу слезы. Ехали они долго, а он все смотрел и смотрел в окошко, а она на него, ведь ей нечасто удается видеть живых людей и не из списка.
- У меня есть одна просьба, - сказала Эларай и продолжала, когда он кивнул и посмотрел в ее сторону, - скажите: левая или правая?
- Думаете, какую руку мне отрезать, за то, что было тогда на поляне?
- Нет, и в мыслях не было. Но вы скажите, пожалуйста, это очень важно, какая рука – левая или правая? Ну?
- Подождите, это не так просто. Надо подумать.
- Нет, думать нельзя, этим вы все испортите. Здесь должно быть задействовано сердце. Ну?
- Я не знаю…
- Да что тут знать-то? Просто выберите наугад. Ладно, давайте так. Кто вам нравится больше: Антон Бузе или Кирен Вальцрин? Вы что, не знаете, кто они такие? Тогда даже лучше. Назовите имя.
- Пусть будет этот Валь…Ах нет, - исправился он, увидев ее реакцию, - Язык заплелся. Определенно Бузе.
Через десять минут они оказались в сердце самой продуктивной в плане сбора люда площади, около фонтана Трех копий, лицом к лицу с Транком, чью внешность немного скрывала ридли, а также нянькой Эларай, которая крепко взяла ту под руку, когда приветствия, заключающиеся в легком кивке головы, и усугубившие опасения ее отца, что она услышала много лишнего, закончились, и не отпускала, пока не посадила в экипаж (даже в нем продолжая подергивать рукой в ее сторону).
- Жонатан Грин у вас во дворце. Дайте мне право обыскать его, потому что я знаю его мысли, а взамен я раскрою вам, все что сам знаю, о «Возрожденном Тео-Мартелле».
- Вот этого я не ожидал услышать. И что значит «у нас в замке»?
- Я вам все скажу.
- А если ты чудом найдешь его, ты же понимаешь, что дальше будет?
- Дальше пусть будет то, что уготовил нам Бог.
Тут Дэйрис краем глаза увидел чью-то вытяную руку, затем зеленую пыль, которую непроизвольно вдохнул, и мгновенно уснул, и на этом переговоры кончились.
Пришло время прощаться с замком. Транк терялся в этих бесчисленных витиеватых коридорах, создатели которых, похоже, имели целью сделать лабиринт, который никто, даже самый отъявленный уникум, не сможет пройти. Ему потребовался год, чтобы хоть как то изучить их, он даже пытался делать Карты, но бросил это дело из-за того, что совершенно не умел рисовать. Он вообще не был сторонником искусства и всех финтифлюшек, что с ним связаны. Он понимал только простые формы, был практиком, Музыка его ничуть не трогала, ни веселая и легкая во время хорошего настроения, ни грустная и тяжелая во время меланхолии, картинные галереи его не привлекали, а отталкивали, как будто между ними была давняя вражда. Он задавал себе вопрос: зачем? Зачем люди тратят своё драгоценное, не бесконечное время на создание таких никому не нужных произведений, это же есть высшая глупость и нежелание просто жить и действовать, как прикажут обстоятельства. Но он не задавал себе другой вопрос: а если они правы? И это я ошибался, это я ничего не понимаю в жизни? Вдруг все это кому то действительно нужно, вдруг кто-то не может без этого жить? Нет, у него даже не возникало подобие этой разрешительной уничтожающей мысли. Он был сильно далёк от красоты, нежности, духовного, совершенного. Что поделаешь? Вояки - они такие. Иногда ему даже становилось страшно, когда он бродил один по балюстрадам и галереям, в полутьме и он невольно вытаскивал пистоль и целился в никуда, но потом страх побеждался холодным разумом и силой волей, которые были у него в избытке. Но это не значит, что он не повторялся вновь. И страх был этот связан не только с призрачностью и мистической атмосферой коридоров, что подкашивает даже самых смелых, а с личным делом Транка, то есть с той самой двойной сделкой, подробности которой мы описали в самом начале. И не только в коридорах брал его этот неумолимый неуничтожимый страх. Во снах, в темноте, из-за чего он даже некоторое время как младенец ставил гореть ночник, который, правда, потом был убран вследствие гордыни и стеснения, на улице, даже солнечным днём в первое время после главного события его жизни его не покидала эта смертельная боязнь неведомого, или слишком хорошо изведанного. В лицах своих приближенных он искал отражение лица демона Азазеля, в говоре и щебете птиц ему даже слышался тот самый смех, что сопровождал его последние минуты в аду. Но как только он смотрел на малютку Эларай, страх понемного начинал сдавать позиции, и Транк понимал, что сделал все правильно и что другого выбора у него не было. Это последнее, что приносит отдохновение и хоть долю успокоения страждущему, совершившему злодеяние - осознание или ощущение, причём ошибочное и неверное, того, что каждый бы на его месте сделал бы точно так же и не узнал бы и так потом не мучайся бы, как он. Этим он оправдывал свой чудовищный, омерзительный поступок - фактическое убийство родного сына. С годами ненависть к сыну, такая сильная в первое время его жизни, стал стушевываться, проходить, отодвигаться на дальний план. Он стал забывать его черты, так долго раздражавшие его, его характер стал для Транка темным пятном, и он спрашивал себя: а за что я, собственно, его так невзлюбил? Но потом опять приходили воспоминания о сделке, и он резко говорил себе: раз я пошёл на это, значит, было ради чего и почему, значит, я имел веские причины его ненавидеть. И тогда он снова возвращался к выбору: дочь или сын? Но, если вы хорошенько припомните ту ночь, дорогие читатели, вы вспомните, что не было такого выбора и в помине. Демон дал Транку десять лет спокойной жизни, но подарил ещё плюс пять лет к этому сроку взамен на Флориана. Но сам Транк не хотел признаваться себе в том, что из-за желания подольше пожить он выдал сына демонам. И даже если когда-то он все-таки понимал это, он оправдывал себя тем, что не просто хотел побольше наслаждаться дыханием и прочими прелестями бытия, он не хотел оставлять Эларай одну в этом мире. Так что же верно, что имело место быть в тот роковой час, когда разрешилась его судьба: эгоизм или высшая ответственность за свою семью, за одного из ее членов? Транк искал и не находил ответа. Но больше всего его мучила совесть, так что можем сказать: чем бы тогда он не руководствовался, ничто н помогло оправдать его, даже эта самая ответственность за жизнь Эларай, и он это в глубине души понимал, и от этого он страдал, хотя не был набожным человеком, как и не был прирожденным убийцей. Всеобщий обход земель занимал по времени месяц, по деньгам не будем говорить сколько. Сколько надо вложить средств в обеспечение удобства всех этих карет, сколько потребуется на лошадей, сколько затрат нудно будет претерпеть ради комплектов одежды, ради номеров гостинец? А письменные принадлежности, листы, инструменты для черчения и измерения земель? А еда везущим экипажи животным, и животным, называемыми людьми? А питомцы, с которыми не в силах расстаться их обеспеченные хозяева? Но ведь такое важное событие! Мы потратим на него пол аренской казны, которая является одной десятой казны элендорской. Конечно, обойти земли надо и даже необходимо, но зачем сбор такого множества ненужных людей, которые лишь ищут, чем бы поразвлечься. Зачем, повторяем мы, пускать в поход, предназначенный для научных, аграрных и экономических целей, добрую долю теомартеллских сливок общества, не разбирающихся ни в науке, ни в купле-продаже, ни в землеводстве? Но в городе широко, так широко, что это повлияло на наш вопрос, распространено мнение, что цвет столичного общества, то есть все эти Люмпены, глубоко образованы, начитаны до предела, они могут стать важным звеном в обходе земель, так как сами не хухры мухры, и показывают фору всем ученым. Их выпускает КУБ, Университет Печати, Королевская Аренская Академия и другие достопочтенные, всеми уважаемые вузы провинции. Но может это и было так в прошлый век, но время поменялось, преподаватели стали другими (раньше их выбирали сами студенты и школяры, теперь они назначаются высшей властью, Транком), менее квалифицированными, более ленивыми и так скажем, более сравнимыми с самими студентами даже первого курса по интеллектуальному уровню развития. Все пропало, знания постепенно уходят в небытие, забываются плоды искусства и науки, мы стелем себе дорогу в ад, или по крайней мере, в чистилище. Таким образом, эти так называемые кладези знаний, профессора, не могут дать полной и исчерпывающей информации о любом предмете, о Любой сфере жизни, они, скажем уже прямо, плохо учат и мало в чем разбираются сами - куда там им передавать что-то ценное молодому ждущему чего-то поколению. Отсюда следует, что и представители этого поколения, по прошествии нескольких лет, ничего не знают, как будто и не учились в высшем заведении, а остались школярами среднего уровня, болтаются в мире науки неприкаянными болванчиками, стукаясь о стенки. И вот этих самых неучей, причем избалованных богатством и роскошью, имеющих незаслуженно власть и авторитет, этих лордов и посылают выяснить, как обстоят дела в провинции, уравнять несправедливость, если будет, помочь простому люду, измерить площади земель, оформить топографические карты. Почему так? Почему в мире царит признание передающейся по наследству власти, непризнание талантов и способностей нищих, которые - некоторые самородки и уникумы - могли бы дать фору любому так называемому профессору, почему наш мир куда-то падает, все быстрее и быстрее, со скоростью геометрической прогрессии? Почему перед теми, кто этого ничем не заслужил и для этого палец о палец не ударил, все поклоняются, все их боятся и притворно уважают и любят? Что же это за катастрофа, катаклизм, апокалипсис? Куда смотрит бог, более высшая власть, чем любая власть на земле, на что он рассчитывает, одних обрекая людей на мучения, а других на блаженство? Но не сомневаемся, у нег есть особый план, и в конце концов, справедливость восстановится в своих нерушимых правах, все получат то, что заслужили и ради чего боролись, все мечты исполняться, все будет зеркальным в потустороннем мире.
Всеобщий обход земель занимал наместника, советников, жен или мужей советников, придворных постояльцев, агрономов, почвологов, экономистов, инженеров, гидрологов, географов, политологов, писарей, поваров, охотников, проводников, личностей, не поддающихся однозначному определению на три месяца путешествием по избранным селам, деревням, городам, заводам, тюрьмам, больницам, лесам, полям, фермам, угодьям, фабрикам по всей провинции. Он занимал по времени месяц, по деньгам не будем говорить сколько. Сколько надо вложить средств в обеспечение удобства всех этих карет, сколько потребуется на лошадей, сколько затрат нудно будет претерпеть ради комплектов одежды, ради номеров гостинец? А письменные принадлежности, листы, инструменты для черчения и измерения земель? А еда везущим экипажи животным, и животным, называемыми людьми? А питомцы, с которыми не в силах расстаться их обеспеченные хозяева? Но ведь такое важное событие! Мы потратим на него пол аренской казны, которая является одной десятой казны элендорской. Конечно, обойти земли надо и даже необходимо, но зачем сбор такого множества ненужных людей, которые лишь ищут, чем бы поразвлечься. Зачем, повторяем мы, пускать в поход, предназначенный для научных, аграрных и экономических целей, добрую долю теомартеллских сливок общества, не разбирающихся ни в науке, ни в купле-продаже, ни в землеводстве? Но в городе широко, так широко, что это повлияло на наш вопрос, распространено мнение, что цвет столичного общества, то есть все эти Люмпены, глубоко образованы, начитаны до предела, они могут стать важным звеном в обходе земель, так как сами не хухры мухры, и показывают фору всем ученым. Их выпускает КУБ, Университет Печати, Королевская Аренская Академия и другие достопочтенные, всеми уважаемые вузы провинции. Но может это и было так в прошлый век, но время поменялось, преподаватели стали другими (раньше их выбирали сами студенты и школяры, теперь они назначаются высшей властью, Транком), менее квалифицированными, более ленивыми и так скажем, более сравнимыми с самими студентами даже первого курса по интеллектуальному уровню развития. Все пропало, знания постепенно уходят в небытие, забываются плоды искусства и науки, мы стелем себе дорогу в ад, или по крайней мере, в чистилище. Таким образом, эти так называемые кладези знаний, профессора, не могут дать полной и исчерпывающей информации о любом предмете, о Любой сфере жизни, они, скажем уже прямо, плохо учат и мало в чем разбираются сами - куда там им передавать что-то ценное молодому ждущему чего то поколению. Отсюда следует, что и представители этого поколения, по прошествии нескольких лет, ничего не знают, как будто и не учились в высшем заведении, а остались школярами среднего уровня, болтаются в мире науки неприкаянными болванчиками, стукаясь о стенки. И вот этих самых неучей, причем избалованных богатством и роскошью, имеющих незаслуженно власть и авторитет, этих лордов и посылают выяснить, как обстоят дела в провинции, уравнять несправедливость, если будет, помочь простому люду, измерить площади земель, оформить топографические карты. Почему так? Почему в мире царит признание передающейся по наследству власти, непризнание талантов и способностей нищих, которые - некоторые самородки и уникумы - могли бы дать фору любому так называемому профессору, почему наш мир куда то падает, все быстрее и быстрее, со скоростью геометрической прогрессии? Почему перед теми, кто этого ничем не заслужил и для этого палец о палец не ударил, все поклоняются, все их боятся и притворно уважают и любят? Что же это за катастрофа, катаклизм, апокалипсис? Куда смотрит бог, более высшая власть, чем любая власть на земле, на что он рассчитывает, одних обрекая людей на мучения, а других на блаженство? Но не сомневаемся, у нег есть особый план, и в конце концов, справедливость восстановится в своих нерушимых правах, все получат то, что заслужили и ради чего боролись, все мечты исполняться, все будет зеркальным в потустороннем мире.
Эларай Транк была впечатлительным созданием, благоговевший перед новыми ощущениями или того хуже чувствами подобно нежному лепестку готовым унестись в бескрайний воздушный простор при малейшем дыхании ветра. Как известно, а в нашей повести особенно уместно, все признаки и особенности человека, в которых мы находим его характер, родом из прошлого, эта людская черта подобна снам, этим многократным эхом реальной жизни, питающимся нашими эмоциями и впечатлениями.
Несколько раз, помимо дней рождения, которые проходили с большим размахом, но в присуствии только двоих людей, в судьбе Эларай, не склонной к сюрпризам, происходили Обстоятельства. Первое: приезд няньки Марты, которой пришлось пройти немало испытаний на знание языков, на умственные способности, доброту и ласку, расторопность, терпеливость, снисходительность к шалостям. Второе; открыте для нее отцом большой библиотеки, в которую запрещали ходить остальным, к вящему сожалению и огорчению писак, лентяев и других мечтательных девушек. Третье: покупка серой лощади Рисы, ставшей большой радостью для девушки, несмотря на то, что она обладала упрямым нравом и привычкой заступориваться на ровных местах.
Кто знает, куда девается мусор, приносящийся людьми в дар природе; ясно лишь, что он не исчезает в другие миры волшебным образом и не пропадает навеки, и лишь участвует в всеобщем обмене природными материалами; так же и все подавленные чувства, затаенные эмоции, сокрытые до поры до времени черты наших характеров, которые общество честолюбиво стараясь не вымазать нашим пятном свой белоснежный халат, пыталось убить в нас, остаются навсегда с нами, в глубинах нашего сознания, и когда приходит время, они в свою очередь вновь восстают против всех.
Эларай с детства приучали быть не просто знатной важной особой, но и княгиней, то есть: не иметь по возможности чувств, а если нет такой возможности, скрывать их, иметь выдающийся для леди, но не переходящий границу женское-мужское трезвый здоровый разум, чтобы быть в первую очередь леди, а затем женщиной, всяческим талантам, которые могли бы помочь ей скрасить время от замужества до смерти, которое она должна была провести в дворце, поместье или в этом роде (весьма полезные и благородные навыки и советы, проверенные опытом), такие как вышивание, рисование, музицирование, сплетничанье, в общем, делание из великого искусства просто домашний досуг, А Эларай ведь была в этом смысле гордостью отца двора и города. Ей все равно никогда не было чем заняться. Когда у вас есть дело, у вас есть спасение. Спасение от скуки, тоски и смерти. Бездельники часто становятся самоубийцами. Также дарят утешение звук. В её покоях ничего никогда ни скрипнуло. Это приводило её в бешенство. Это было тажелопереносимо. Тишина для таких натур подо на бездне.
Не было бы такого места, в котором Транк чувствовал бы себя в безопасности. Не нашлось такового и для его дочурки, единственного живого существа, которое он любил со всем сердцем и которое нередко заставляло это самое сердце трепетать и гореть, в некоторые минуты, когда ей грозила опасность, исходящая от этого грубого мира. Чувство дискомфорта и близкой, но невидимой и таившейся где то рядом обволакивающего его словно воздух заставляло его как крысу постоянно искать нового убежища, нового дома, но лишь внутри дворца, так как в отличие от крысы Тео-Мартелл без него никак бы не обошелся.
Он делал вид что слушает а на самом деле дремал Эларай была красива но осознала это слишком поздно пора осознания пришлась как раз на время нашего рассказа и она ещё не успела превратиться в жеманную кокетку да и снег этого бы никогда не случилось но зато чаще стала смотреться в зеркала проходя по коридорам и всматривалась и в лицо и в фигуру нет большего удовольствия для женщины чем ухаживать за своим телом и не важно голова это или ногти но для Эларай не было большего удовольствия чем читать какую-то интересную захватывающую книгу транс не следил за литературой которой занималась Эларай потому как вообще считал что книги вред но поверхностный от них не холодно ни жарко и найти там что-то компроматное и плохое для восприятия молодой девушки невозможно. Он прочитал очень мало книг и все они ничему его не научили он считал это время потраченным зря но ему была все равно чем занимается его дочь лишь бы это не приносило вреда её здоровью и безопасности ум Эларай был обширнее его неискушенного ума поэтому учитывая разницу в возрасте они общались на равных лети вообще продвинутый чем отцы это закон прогресса и жизни это хорошо видно на их примере Эларай вдруг обнаружила что ей больше не противно мыть голову и расчесывать русые пряди что это приносит ей какое-то облегчение от тревоги и даже удовольствие смешанное с затаенной радостью что она наконец-то превратилась в хорошенькую почти в красавицу и действительно ей было чем гордится хотя она этим не гордилась но и не принимал как должное широкие брови тогда ещё не вошли в моду хотя ... Пользовалась успехом и она немного переживала по этому поводу немного потому как ей было чем заняться вместо этого и сильно огорчаться по поводу внешности ей не позволяло королевское достоинство она считала что раз родилась в замке и там же проживает то просто обязана быть если не красивой то не уродиной просто потому что играют свою роль корни и потому что она ведёт крайне здоровый и правильный образ жизни хотя некоторые во дворце и их очень много придерживаются того мнения что им позволено портить свою внешность неправильным образом жизни но она их не встречала и об этом и не знала немаловажную роль в осознании своей красоты для Эларай сыграло появление в её жизни товарища уже не по играм а по мнениям взглядам оценкам книг и всякой всячины кроме книг она интересовалась музыкой хорошо играла на рояле и на скрипке художеством могла нарисовать ваш портрет очень похоже это были брат и сестра которые развивались в разных условиях и потому выросли похожими Драгина друга на две спички она свободно говорила на двух языках своём родном и ренийском а также изучала эльфийской и гномик руны ей очень нравились эльфы и их сказания особенно легенда о серебряной роще искусство была её любимая и настоящая стезя она перерисовала всех служанок и много раз рисовала отца но ей хотелось увидеть новые лица она была превосходно образована при этом она могла бы добиться и больших успехов если бы не лень и нетерпение и неусидчивость она была трудолюбива но в меру а это плохо отец не приучил её конечно к церкви она не обладала выдержкой и выносливостью она не занималась спортом такие блистательные результаты были целью генов и воспитания но что было бы если бы она была и росла обычной девочкой у неё была не такая хорошая память и уже совсем рассеянное внимание не много заслуги было в её достижениях к тому же даже от малейшего труда она сильно уставала и ложилась спать. Она спала по двенадцать часов в день и это хорошо для здоровья у неё не было духовного роста она не продвигалась дальше она молилась только потому что этого требовало время и служанки гордость отца не позволяла чтобы дочь отклонялась от моды книги тогда были не модны среди золотой молодежи она очень трудно переносила боль и мучения хотя их не было в её быту она часто роняла вещи и вообще была неловкой она часто зевала но это были милые зевки у неё зато было хорошее воображение и развитая фантазия несмотря на то что она скучала эта скука была наполнена красками у неё были широкие ровные тёмные брови высоко над глазами миндальные глаза с тонкими болезненными веками маленький нос без горбинки большой умный выпуклый лоб пухлые капризные губы особенно выделялась нижняя верхняя была почти не видна большие скулы скрывающие щеки из-за худобы тонкие не густые волосы прямые с белыми прядками обрамляющими лицо до нижних костей черепа золотящиеся на солнце
- Привет, милая. Скажи, кто из тех людей обидел тебя?
- Никто, кроме моего отца. Они лишь наплели, что есть некое подземелье в замке Черновод и мол там жестоко пытают людей.
- Послушай. Прежде чем обвинять меня, расстраиваться и считать себя преданной, хотя ты и так наверно успела это сделать, ты должна знать, что я лишь иногда прибегал к таким радикальным мерам и причинял вред некоторым обвиняемым только во имя рыскрытия заговоров и предупреждения революций.
- Да? Но откуда берутся революции? Почему существует это тайное общество, в которое я попала? Я не знаю. Я не читаю газет, и у меня нет доступа к любому материалу, что помогло бы мне немного увидеть тот мир, в котором я по суть и не живу. Ведь я замковая крыса. Но я, несмотря на старания пустить мне пыль в глаза, не такая дура, какой бы ты хотел, чтоб я стала, я догадываюсь чутьем, что, если есть недовольные, виновата власть. А власть – это ты. Зачем пытаться предупреждать революции, зачем ломать кости и тела калечить, если правильней искать ошибку в указах, на советах, Доме полицейского управления?
- Ты не имеешь ни малейшего представления, как разбираться во всей этой скверне, как иметь дело с зажравшимися разнеженными и ленивыми буржуями, да еще и управлять ими. Нет, это они мной управляют. Что они захотят, то я и подпишу, потому что начать бороться с их массой – значит, поставить на кон наше с тобой благополучие, рискнуть твоей безопасностью, а если у тебя когда-нибудь будут дети, ты поймешь, что сильнее этого инстинкта нет. Или может ты хочешь оказаться на улице, потому что это будет лучший исход? Стать такой же, как Дэйрис Уайтли, тот, которого вы с Эдвином встретили в парке?
- При всем уважении не вижу в нем таких недостатков, как пристрастие к пыткам.
- Каждый раз, когда я туда вхожу, я переступаю через себя.
- Если бы у меня был выбор – да, я стала бы скорей такой же - нищенкой, бродягой, но сохранившей бы невинность души и непоколебимость принципов, чем слащавой пустышкой наподобие Эдвина Меллиота!
- Что ж, выбор у каждого есть. Надо только иметь храбрость.
Говорят, все любят по-своему, и любовий на свете огромное множество; и к этому прекрасному чувству лишь одно условие: пусть лучше оно рождается не в голове, а в сердце. Но есть такая категория, именуемая романтиками и состоящая из меланхолично настроенных персон, которые если любят, то любят разумом, несмотря на то, что по всему вероятию именно эта категория должна бы отдаваться предмету своих грез именно душою и чувствами, они любят, дабы оправдать свое представление о любви, основанное на романах, историях и прочих. Именно к ней относится и Эларай.
Как она увидела Гилкриста Гадспанди, с огненными растрепанными волосами, в грязном прогнившем бежевом или, скорее, грязно-желтом длинном плаще с высоким вызывающим воротником, прячущим нижнюю часть лица, со свободным дерзким озорным взглядом кошачих глаз, она, наподобие мишени, попала под обстрел романтических мыслей: так вот каким должен выглядеть Странник! Как он статен и раскован, и в то же время как непоказно грациозен! Будто сошел со страниц моих приключенческих книг! Мне обязательно надо в него влюбиться!
Но все по прядку.
После того, как Эларай незаметно подслушала шепот молоденьких служаночек (а в суматохе сборов няня забыла закрыть дверь в ее покои) о том, что во дворец прибыл какой-то странный, чудовищно выглядевший посланник или интурист или вообще бог знает кто, и сейчас ждет Транка в картинной зале, она решила, за привычным неимением дел, что стоит исподтишка взглянуть на такую важную персону, правда она не догадывалась, в чем заключается ее важность, и тихонько, по обычаю, направилась туда, но не для того, чтобы поглазеть на шедевры живописи, которые ей давно наскучили, но чтобы пошпионить (конечно, не познакомиться), за диковатым незнакомцем. Стоит, наверное, оговориться, что уже тогда она начала испытывать романтические чувства, так как кто-то обмолвился, что он еще и молодой и с выженными солнцем красными, как у ведьм, волосами.
Итак, юная и достойная всех сказок про любовь, мадемуазель первей своего отца взяла курс навстречу судьбе.
Но чем меньше делалось расстояние между ней и картинами, тем быстрей колотилось сердечко и сжималась грудь, а шаги замедлялись. Когда коридор был почти пройден, и Эларай оказалась на приступе в галерею, за углом, твердое решение ее во что бы то ни стало увидеть желанную персону, стало плавиться и наконец куда-то уплыло. Но любопытство взяло пальму первенства, и она, никем не замечена и не услышанная, осторожно, почти дрожа, в возбуждении, но восторженно, высунула край головы из-за угла, прикрытого растениями, и... увидела-таки его грязно-желтую спину и рыжую шевелюру. Он смотрел прямо перед собой на верхушку мачты, с которой мальчишка-юнга с матросом в отчаянии наблюдали за тем, как их суденышко погружается в бушующуеся пучину. Не удовлетворившись осмотром, Эларай продвинулось дальше из-за угла, предварительно оглядев помещение и убедившись, что она наедине с новоприбывшим, и что она может делать с ним что хочет, она захотела тщательней его рассмотреть. Кому нужна спина, если интересно лицо?
Он задрал голову, рассматривая громадное полотно, а она неслышно перебежала коридор к параллельной стене с параллельными высокими цветами и не отрывала от незнакомца глазок. Она ждала, когда он покажет хотя бы свой профиль, и эти картины начали ее мучить. Отчего они такие длинные и широкие, и глубокие! Но нетерпеливое ее ожидание прервал неожиданный звук: он стал тихонько насвистывать какой-то трактирный кордебалет. Эхо раздавалось в этой большой галерее, и беспечный веселый свист звучал торжественней органа. Затем ей послышался усталый или раздраженный, или иронический вздох, и он обратился к другой картине, продвинувшись на два шага.
Ей пришлось вновь перебежать назад, и она уже могла видеть видеть этот профиль с вытянутыми губами. Затем ей снова зануждалось увидеть больше, но требовалась защита прикрытия. Присев немного, она перебегала глазами то на него, то под ноги, чтобы не задеть листок или горшок, и пробиралась ощупью у стенки. Листва густела, незнакомец все больше раскрывался, и она могла бы стать счастливейшим человеком, если бы ее край платья не был захвачен жестоким колючим стволом, если бы это не вынудило ее потерять равновесие, если бы она не упала, как цирковой гимнаст из-под купола цирка, на один бедный цветок в большом керамическом горшке, если бы при этом она не наделала такого шума, какой, ей показалось, слышал весь дворец, если бы и он это не услышал и с хорошей реакцией обернулся, как змея, и в свою очередь не увидел ее распластавшейся среди земли задетых и поваленных ею растений, остатков кувшином и ваз, на холодном полу в позе раненного новичка солдата, который восторженно шагал, распевая гимн, на битву, и которого назад несли подбитым кроликом на носилках.
По истечение тех нескольких секунд, во время которых она приходила в себя, прохладный воздух залы разрезал неожиданно близкий проникновенный и ничуть не лукавый голос, сладко произносивший:
- Не ударились? Не поцарапались?
По стеклянной, без пыли, равнине стола нагло прошелся палец, затем щелкнул по красному носику амура, летающего на вазе с маргаритками, потом погладил позолоченные ободки настенных светильников и наконец прощупал весь узорчатый рельеф картинной рамы шириной в целую ладонь. Из глубины полотна глядело своим лазурным спокойным оком море, но не на него одного кто-то вдохновленный не пожалел красок и времени, а еще и на архаическое сооружение, и на птиц, облюбовавших его арочки. Ничего настолько мелкого, что могло уместиться в карман, как допускала надежда, когда посетитель шествовал под роскошными барельефами главного входа.
- «Развалины Мууна на берегу Жемчужного залива», - сказал, спускаясь, владелец этого всего.
- О! Поль Транк! – желтое пальто обернулось навстречу, - Красиво.
- С полсотни критиков из Академии искусств сказали то же самое.
- А есть такая?
- Около двухсот в Тео-Мартелле и столько же в других крупных городах.
- Сколько цифр! Но у вас хороший вкус. Такие… яркие мазки.
- Благодарю, но они все висели здесь еще до рождения моего деда.
- Я Гилкрист Галспанди, один из выигравших охотников. У нас сегодня назначена встреча.
- Я знаю, поэтому и пришел. Вы, значит, не только охотник, но и ценитель художеств?
- Душа – как тетива, не бывает однозначной, - он вытащил лук из-за спины и продемонстрировал свое утверждение вживую.
- Вы предпочитаете именно лук?
- С детства тренируюсь. Было одно соревнование, промазал километра на два, вот с тех пор…
Он прицелился и вдруг выстрелил в ковер – как раз в то место, к ужасу Транка, где таился его консультантский друг.
- За нами подглядывают, - сказал он, пожав плечами.
Стрела вонзилась прямо в глаз святому Михаилу, готовившемуся пронзить мечом дракона, которого откинул изнутри Филомен Тристагор и полетел прямо к столу.
- Что ты творишь, мытарь? Да я переломлю тебя, как стручок!
Транк быстро встал между ними, однако алхимика остановило скорее не это, а факт того, что весь вид и поза и лицо его противника не поддалось ни на йоту оглушительному удару ужаса, перед которым не устоит ни смертный, ни кто-либо другой. Наоборот, чем ближе приближался он, тем самоуверенней становились руки охотника, лацканы его пальто, грязные буты, радужка глаз, осветленная солнцем рыжина волос. Наконец, алхимик дал своим коням отбой, а тот распушил свой хвост во всю ширину радуги.
- Филомен Тристагор, первый секретарь, - сказал Транк, надеясь словом остановить бурю, он еще не заметил, что молчание и непоколебимость уже сделали это за него.
- Я парфюмер, - возразил ему алхимик, отодвигая его, проходя мимо охотника, и глазом не поведшего, и усаживая свою гигантскую персону на стул.
- Ваши изделия пользуются особой популярностью, - заметил охотник – дерзко, так же, как и тогда, когда просто смотрел перед собой или поворачивал голову.
- Вот и познакомились. А какой, кстати, размер, вы предпочитаете? – спросил Транк, следя за своим компаньоном.
- Еще раз?
- Не спасуете ли вы перед львом, скажем…
- Ах, вот что. Конечно, ни оружие, ни сила, ни рост, ни размеры не имеют ни малейшего значения. А имеет ловкость, отвага, быстрота.
- Что за цвет? – сказал Тристагор, щупая оборки его плаща.
- Я вас попрошу. Если вас боится город, не значит, что кое-кто не может вмазать вам.
- Господи! Я его люблю!
Заходящее тусклое тео-мартелльское солнце аккуратно положило розовые лучи на паркетный пол в спальне поля Андрила Транка. Сам владелец покоев, на которого упал закатная дорожка, недовольно сморщился, хотя свет был неярким, и подошёл к секретеру, затем отпер золотым маленьким ключом ящик, украшенный двумя крылатыми змеями изысканной инкрустации, и достал из его тёмных глубин некую фотокарточку, на которой было изображено маленькое, но, по-видимому, избранное общество, сидевшее за овальным длинным и толстым столом. Обрюзгшие свисающие лица смотрели в объектив озлобленно и раздраженно, словно готовы были прокляты и фотографа, и изобретение фотографии в целом, маленькие хитрые крысиные глаза выдавали порочную натуру, а тела занимали такой кусок пространства, что можно было залить бассейн во дворе Черновода водой стольких литров, сколько они занимали кубических метров своими персонами, вернее, дебелыми плотскими натурами телесами. В целом члены общества больше напоминали жаб, чем человеческих индивидуумов, их костюмы же, состоявшие из королевских мантий слишком большого размера, собирающих пыль с пола, с соболиными мехами, вельветовых гетр и раздувшихся панталон, только усиливали нелепость и некрасивость образа, представленного на сей фотографии. У передних личностей под помятой и покрывшейся размытыми пятнами скатертью торчал высокий каблук, полосатые гетры почти рвались на необъятных икрах, подчеркивая весь их жир. Сверкали ослепительно громадные алмазы на золотых кольцах, унизывающих толстые, как сосиски, сморщенные пальцы. Транк несколько секунд держал в руке карточку, затем перевёл взгляд на стену, вспоминая нечто, что могло отвлечь практичного человека от реальности и погрузить его в пучины прошлого…
…Семь смертных грехов при всём параде восседали за своим столом вот уже целую вечность из девяти миллениумов. Им уже не о чем было говорить, не осталось новостей, которые можно было смачно обсудить, сами себе они уже надоели, играть в карты Судьбы расхотелось, курица давно остыла. Мухи кружили над их красными от жары головами, самые отважные из рядов этих прекрасных насекомых иногда рисковали сесть прямо на голову того или иного Короля.
- Весь этот кусок - мой! - неожиданно для всех выдало Прелюбодеяние, нагло и упрямо тыча пальцем на какой-то, уже не помню какой, зелёный кусок Карты.
- Ну ещё чего! - воскликнуло Убийство, - Уж не думаешь ли ты прибрать к рукам весь мир?
- Что ж, такие мысли, как черви давно поедают мою душу, - самодовольно и уверенно усмехнулось Прелюбодеяние.
- Ну так скажи им, что они могут не стараться, - съязвило Убийство.
Зависть продолжала раскладывать Карты.
- Я вас, товарищи, не понимаю, - выдохнул , - Людей много, на всех нас хватит. К чему ссоры? Если царство разделиться само в себе, оно погибнет. Антихрист так сказал.
- Да перестань ты так назвать Мессию.
- А с какой стати? Я волен сам выбирать себе бога. Мой бог - Вирра, этим все сказано. Для меня Мессия - Антихрист, и никто меня не переубедит. Зло в чистом виде.
Убийство расхохоталось.
- Если он - Антихрист, то я оперный певец. Или царь Мидасский. Эх! Так иногда печально, что не можешь быть никем иным! Я бы мог сейчас купаться в золоте, которое сам бы рождал одним лишь прикосновением пальчика!… Вот это судьба так судьба!
- А чем тебе твоя доля не по душе? - спросило Прелюбодеяние озлобленно.
- Ну как... Жить долго, - тут Убийство зевнуло, - И трудно... и иногда лень... Сижу тут с вами, молодость трачу на бесполезные попытки стереть с лица земли человека. Рай для меня навек закрыт. Мы на дне. Стараемся, бьемся, работаем в поте лица, а ничего не меняется! Вот что изменилось за последний миллениум? Они все так же верят в чудо и готовы совершить добро.
- Не скажи, - сонно протянуло Прелюбодеяние, - Потихоньку камень точится. Да, пусть это долго и муторно, но люди на капельку озверели. Вон, посмотрите на их нравы! Убить готовы за копейку, обжираются, совсем разленились, работать не хотят, учиться не любят, все им не то и все не так. Да это же чудесно! Скоро мы придём к благому результату. Да и не забывайте про Апокалипсис. Вот найдём нашу штучку, тогда сможем его устроить. Ты вообще считал, скольких отправил в иной мир, то есть в наш мир? Во второе измерение?
- Ну! - напыщенно улыбнулся король.
- Ну не жалей, рассказывай! - поддакнуло Чревоугодие.
- Ровно столько же, сколько он создал. Успеваю в срок, так сказать. Четко работаю.
- Послушали бы себя со стороны. Обуты, одеты, богаты и ещё чем-то недовольны.
- Но мы это заслужили!
- Ещё чего!
- Стойте! - вдруг шикнула Зависть, - Человеком пахнет! Уж никак Андрил Транк!
- А кто это? - рассеянно спросил .
- Да отец Флориана Транка.
- А это ещё кто?
- Как же? Последних новостей не слышал? Это наша верёвочка к Кольцу Нибелунгов!
- Каким образом?
- Меньше ворон считать надо! Сам Апокалипсис пропустишь таким Макаром!
- Ну и пропущу! Было бы на что смотреть! К тому же, мы уже видели сколько? Два Апокалипсиса. Надоело уже. Все одно и то же. Эти сумасшедшие всадники - они меня когда-нибудь доведут, честное слово! ... ветер страшный... холодно, неуютно. Зачем он вообще нужен?
- Я устал притворяться, что все гневит меня, - тяжко вздохнул Гнев после минутной паузы, - Все вокруг так прекрасно! Вы знали, что у ромашки может быть только четное количество лепестков? Никак не нечетное! Я проверял! Но странный порядок вещей таков, что ромашка должна меня раздражать! Чем она должна меня раздражать? Она прекрасна! Кто-то когда-то установил, что должно быть, обязательно должно быть зло и добро. Но почему? И, главное, почему я должен быть здесь, среди бестолковых толстых Королей, размазывающих пыль по столу? Делать вид, что все плохо? А люди? Чем они провинились передо мной, что я во власти младенца заставить убить своего отца? Не по душе мне все это!
- За такие речи могут и уволить, - заметила Гордыня, - К тому же, вы же все знаете - у нас нет душ.Собравшееся общество кивками круглых голов согласилось с этим прискорбным фактом.
- Я король, никто не посмеет поднять на меня руку!
- Но есть те, кто стоят и над королями, - вдруг подал голос Зависть, отложив Карты, - Им подвластно и уволить, и поднять руку, и смести с лица земли.
Все встрепенулись и оживились. Пошёл шёпот. Кто же это? - раздавалось со всех сторон стола. Зависть оглядела всех поочерёдно и спокойно продекламировала факт:
- Мда, господа, с возрастом мы стареем.
- Но у меня нет ни единой морщинки! - заявило Прелюбодеяние, оттягивая напудренную кожу. Кусок кожи, который она оттягивала, вдруг порвался и остался в ее пальцах. Все уставились на нелицеприятное зрелище: оголившиеся черноватое потёкшее через дыру мясо, кости, ещё что-то, чему даже нет названия. Кто-то кому -то проворчал: Больше пудриться надо, вся кожа слезет! На пороге преклонного возраста в двадцать тысяч миллениумов пора об этом задумываться! Прелюбодеяние тут же пальцем засунуло мясо обратно, приложила к нему кусок кожи, и он быстренько приштопался к лицу. Зависть постучала пальцем по виску, давая понять, что имела в виду умственное старение, что, кстати, гораздо хуже старения внешнего.
- Это Б, - но Зависть не смогла окончить слово, так как поперхнулась чем-то, хотя во рту у неё ничего не было. Сидевшее рядом Убийство дружественно и с особым наслаждением ударило ее по спине. Прелюбодеяние прошептало:
- Снова! Сколько можно? Все мы знаем это слово, нечего использовать жалкие трюки!
Тут у всех в голове прозвучал некий голос:
- Господа, я просто не хочу потворствовать беспорядку! Мелкие бесы и черти берут с вас пример, что будет, если и они станут за каждым ужином его поминать?
- Нашёлся умник! Лучше бы за собой следил! - проворчала Зависть, на неё тут же все зашикали. Но было поздно: голос в головах Королей превратился в все больше и больше разраставшуюся в громкости сирену, да такую, что у королей пошла кровь из ушей, сложившихся в трубочку. Но Зависть не унималась:
- Мы тут тоже все Короли! Мы с вами, поль, на равной ноге! К тому же вы демон, хоть и первородный, а мы Грехи! Кто старше?
Зачиналась драка. Короли сделали движение, чтобы попробовать встать с тронов. Им это не удалось, да и их ужин нагло прервали.
- Что-то зябко мне, - повело вдруг плечами Прелюбодеяние.
Тут к столу подошли наши друзья: демон и очередная жертва его красноречия. В руках у первого показался возникший из воздуха аппарат, а именно, модель Кодек 364.
- Господа Короли, улыбочку! - Азазель щелкнул фотоаппаратом, - Туристическое фото.
- Возьмите это, - он протянул вылезший из щели квадратный толстенький полароид, на котором были в тёмных красках запечатлены все их величества со своими недовольными минами. Транк машинально взял картинку и, сам не зная как, сунул ее в карман - он тут же о ней забыл и обнаружил ее только дома. Позднее он оглянется назад и поймёт, что почти каждый день разглядывал получившуюся фотокарточку, чтобы вновь и вновь осознавать, что путешествие в Ад ему не приснилось.
Глава седьмая. В воздухе.
Любите жизнь, она прекрасна!
И. Свиристель, «Мысли», глава 1.
Транк, на котором как обычно были хмурый зеленый камзол, с цепью грисс, черный клетчатый лит и плащ, с высокими сапогами, каковое снаряжение было посоветовано и даже навязано ему первым грофмейстером Черноводского двора, Козинаком Ломбардо, первым после всех сливок, прибывших по указанному адресу немного ранее и уже разместившихся по местам, взошел по длинному качающемуся трапу, соединившим воздушного гиганта с нашей матерью-землею, частью которой мы все окажемся, прихватив с собой двух якобы-слуг: Дэйриса Уайтли, которого не по его воле одели как подобает уставу этих раболепных подчиненных, иные из которых справедливо стыдились своей участи: в белую рубашку, буквально созданную для того, чтобы на нее попадали пятна и за это ругали ее носителя, без подобия лита, повесили красную ленточку и колокольчик; и восска Ромашку, представленного таким же внушительным образом; не выпуская из виду Филомена Тристагора в синей хламиде с висячим колпаком, легко могущим натворить всяких глупостей, помогая подняться, или, лучше сказать, не оставляя без присмотра дочь. За этой разношерстной группой оказался вдруг чересчур пухлый, не в обиду ему и ему подобным отличающимся габаритами индивидуумам будет сказано, с несходящей широкой улыбкой, низенький арообразный человечек в лите, но с колокольчиком. Мы познакомим вас с ним. Это был Нандо Керо, главный повар Черновода.
- Летная погода, - вдруг послышался сухой молодой, но простуженный голос за спиной Транка, который мгновенно обернулся, так как не помнил, что путешествовать вместе с ними будет обладатель этого церковного голоса, так как не помнил его ни за кем из приглашенных. Перед ним стоял, кланяясь и поворачивая набок голову, похожий на неуклюжую белку неизвестный господин в клетчатой рубашке и жилетке, каким-то образом оказавшийся на борту через охрану.
- Кто вы? – грозно спросил Транк, надвигаясь на него.
- Клео Драга, насекомолог, меня прислала Ираклионская академия уч. В ВОЗ.
- Вот как… - молвил пораженный как громом Транк.
В какой-то степени Транку было обидно, что его не поддерживает даже собственная дочь, хотя надеяться на одобрение этих жестоких мер с ее стороны было бы глупо; но он расстроился хотя бы из-за того, что Эларай так и не смогла простить их. Для него, привыкшего к ним, утонувшего в болоте зла человека пытки уже не являлись чем-то из ряда вон выходящим, отвратительным и чудовищным действом, другое дело – Эларай, святая, чистая душа. Но, поразмыслив немного, он понял, что следует не обижаться, а прислушаться к ее хрустальному голосу, доносящему ему правду, хоть и неприятную. С этой ссоры с Эларай потихоньку начался процесс, обратный процессу гниения, - воскрешение его души, разрушение замка зла, построенного в его внутреннем мире. Он стал чаще задумываться, а что, если это гигантская ошибка? Он настолько уверен в дочери, что она помогла невольно найти себя среди всех его им придуманных образов.
И вот он увидел её с короной из соломенных горящих в игривых лучах сослепительного солнца волос, поднимающихся нежными руками ветра и нитями испещряющих картинку её лица, что же было на этой картине? Ее мог нарисовать только талантливый мастер. Карие меланхоличные огромные глаза широкие длинные брови высокий точеный лоб аккуратный розовый нежный рот она была среднего роста красивого гармоничного сложения худая милая юная Амазонка её стан ласково облегал тёплой шёлковой тканью охотничьих костюм почти не женский, брючный. На миг её взгляд грустно и беспомощно задержался на нем и проскользил дальше. Дэйрисово сердце остановилось и облилось кровью, когда она взглянула на него; оно и так будто кануло куда-то, когда он увидел её в этом одеянии - он видел плохо, но увидел главное
Это утро было особенным для Дэйриса не потому что он провёл его в черноволоде непотому что его приодели красиво в одежду типичную слуги элендорского не потому что на него смотрели сотни глаз не потому что рядом с ним были высшие лица провинции и немного пониже лица а потому что именно в это утро не позже но и не раньше что не странно так как он был взбудоражен и отстранён от происходящего он влюбился навсегда в эларай он проснулся почти с лёгким сердцем несмотря на то что находился в стане врга недолго нежился на кровати его почти сразу подняли и кинули одежду потом вообще выгнали из комнаты чтобы побыстрее её убрать он вообще не помнил ни одну подробность того утра оно погрузилось в какую-то туман помнил Олько что было очень солнечно даже странно для тео мартелла его комната была комнатой подходящей для слуги черновода ни больше ни меньше не очень уютная зато просторная и свободная есть даже окно не то что в белом замке массиве были кровать стол два стула два шкафа вот пожалуй и все ковра не было пол из досок отнюдь не скрипящих сверху навязчиво свешивается маленькая но наглая люстрочка.
С самой лесенки на борту сплелся целый венок группировок – разбросанных на поле боя частей одного полка, первая включала в себя сливки: чету Роганов, которые больше купола Сьютандонского собора и многих других благотворительных жесто, которыми город им обязан, любят воспоминания о том, как потеряли один из сотни своих особняков и младшего слугу, одного из тысячи, имя которого всегда придумывают и не расслышали хорошо даже, когда он им представлялся; чету Россов с дебютирующей дочерью, их очень любят редакторы таких гнезд общественных нескучностей, как Фолл де Гид и Мартензинью, и практикующие в области удивительных наклонностей человеческого мозга преемники Асклепия; барон Трилип без сопровождения родственных душ, больше походящий на дуб, чем на те прекрасные создания Флоры, которые не первую сотню лет украшают передние, задние, боковые и даже просверленные в центре дома аллеи его потомственной усадьбы, липы, и благодаря которым его семья получила такую сладкозвучную фамилию, такой же вязкий и открытый безбрежному небу модных салонов; барон Гор Курган, также в единственном экземпляре этого названия, и единственный среди отпрысков всех семей города с заголовками на любую букву, будь это хоть к, б или мягкий знак, могущий претендовать на скромную роль в знакомоые Транка, рискующие перейти в пустующий гарнизон его друзей (ему приходилось быть соучастником неких военных разворотов, близких сердцу Транку, причем он не представлял из себя большелобого старикана или слащявого усатика, который и ружье и совесть носил руками своего пажа), если бы не его привычка долго спать по утрам и являться во дворец, только когда к транковской персоне выстроилась очередь, давно переминувшаяся с бегемотами Золотых Фонтанов; и потворствующий им дуэт командиров первого эшелона обхода земель, планы которых по дальнейшему путешествию втихомолку разошлись с представлениями всего экипажа и помахали им носовым платочком, этот гербовый сбор квартировался за круглым столом и ожидал фаршированной рыбы, про которую в рецензии сказано, что она очень любит солнце и оказывает честь быть вкусной только при близком с ним контакте, а какой контакт с солнцем может быть ближе, чем на дирижабле в облаках и в кухмистерской на носу, открытой всем ветрам (в отделение закрытых помещений она не поместилась – переборщили с количеством и размером кают); вторая оказалась зеркалом промежклассья, приютом кроликов эконом-класса, ведь Нандо Керо хоть и числился официальным слугой и не менее официальным поваром (именно на его уши повесили рыбью тушу), но вспомнить, на какой высокой ступени карьерной лестницы мы в лице провидения его откопали, а держался он с достоинством, достойным своего господина, как говорят у хомячка такие же большие щечки, как кошелек у его хозяина; ведь Клео Драга дышит и существует здесь только в виде случайного балласта по вине прекрасно откормленной и натренированной или просто заколдованной толщине своей черепушки, от которой не удалось избавиться и бросить на произвол судьбы, а именно, на площадке Пастушьего воздушного вокзала; ведь Гилкрист Галспанди вообще не уподобляется особи человеческого рода, ни краснокожей, ни негритянской, ни марсианской, кем он сам себя находит, неизвестно, и не будем строит никаких догадок на этот счет, чтобы стены из развалились, когда о них потрется боком корова, ибо фальшь и недоимки- прерогатива всех, даже Эдвина Меллиота, но только не рассказчика у камелька; но опираясь на некие признаки дозволим себя провести параллель его персоны с пупом земли, и не забывая противоположных немаловажных примет восстановим его честь тем фактом, что сам он не был в настроении или не имел привычки сиять больше, чем, скажем, какой-то белый карлик; и, наконец, представим пассажиров отстающего вагончика, в душном салоне которого разместились отверженные, но не забытые всеядным оком Транка, запертые, как мыши в кладовке, Дэйрис Уайтли и Эларай, разумеется по своим собственным тюрьмам, чтоб она не подхватила воздушно-капельным или словесным путем горячку нищеты, и слоняющийся безликой тенью по палубе, как тигр в джунглях после обеда, восск если и обронивший слово или взгляд, то только по отношению к небу.
Веселье Нандо Керо, о котором сейчас пойдет речь, мог брать откуда угодно. Его могли насмешить быстрые рыбки в пруду (в то же время он умилялся их переливчатому блеску и красоте), что почему-то суетились, будто танцуя под водой, падение на шкурке банана какой-то опрятной ухоженной даже женской личности, гнусавый акцент, хотя у него у самого было южное произношение, но это все был добрый смех, в котором даже самый придирчивый ресторанный критик не нашел бы ничего злорадного. Он умел брать от жизни только хорошее и был оптимистом, несмотря на все сои злоключения и трагичность судьбы. Даже собственная полнота, хотя она ему шла, внушала ему веселые радостные мысли. Умейте смеяться - и жизнь вам нипочем! Смех - главное оружие в борьбе против всего: иностранных шпионов, недосыпа, инопланетян, настырных девушек. Нандо пришел к этому через опыт. Он устал обижаться на судьбу и роптать на рок. Он смирился со всем, что прошло и заранее привык к тому, что грядет. Он был в какой-то мере тоже сильной личностью, хоть смотря на его пузико и задорные карие глазки и вихрастые кудри, этого не скажешь. И все-таки вы разглядели бы, если б внимательно присмотрелись, мелкие морщины, намечающиеся в его тридцать лет, некий грустный изгиб рта, что появлялся, когда он о чем-то думал. Да, лоб его был совсем небольшой, а нос - картошкой и в веснушках, мочки ушей - толстые и нежные, но вот осанка его была плохой, он ходил полусогнутый, иногда, в те моменты, когда никто его не видел, он закатывал сам себе истерики и сам себя успокаивал. Да, у него были проблемы, он остро чувствовал долю одиночества, ему казалось, что он недостаточно развит, он переживал за свою семью, на нем лежала гора ответственности. И все-таки, несмотря ни на что, он был очень положительным персонажем, всегда готовым прийти на помощь и рассмешить в нужный момент. Также он не мог жить без общения. Ему всегда нужно было поговорить, вылить свои эмоции, обсудить что-то, кого-то немного покритиковать зная меру, может даже посплетничать о лордах и леди, на коих он насмотрелся во время работы в Черноводе. Но он не любил говорить за спиной Транка о своём хозяине. Он чувствовал себя будто ответственным за него, потому что понимал его лучше других, так как и был правильнее и честнее других в замке. Они редко виделись, сам Транк почти не обращал внимания на Керо, считал его слугой низкого сорта, и лишь соблюдал правила приличия в общении с ним. Сам Керо тоже не рвался общаться, он будто выжидал, когда придет момент, чтобы рассказать Транку все, что он надумал про него, успокоить его душу. Он немного стеснялся своих габаритов и положения в обществе, и вообще знал, что он никто в жизни Транка, что он никому - и уж точно ему - не нужен. Он хотел, он рвался помочь своему полю, но его останавливал один вид стражи. И он говорил себе: да кто я такой, чтобы вмешиваться в жизнь лорда? Он мне как под зад коленкой даст, и я вылечу из этого города и потеряю все, и нечем будет кормить мамашу и братьев с сестрами. О, Мадонна! Я же все вижу, вижу, что его гложет какое-то горе, наверное, он все еще не может отойти от смерти его сына, несмотря на прошедшие года. Но он также словно чего-то боится, озирается по сторонам, как голодный волк. Выведать бы его тайны, и я дал бы ему бесплатный дружеский совет. Как печально, что это никогда не произойдет. А собственно, чего я переживаю? Что мне, своих дел не хватает? Всем не помочь, на всех медикаментов не хватит. Тем более он лорд, во сто крат выше меня. А раз лорд, богатей, значит, у него какая-то ерунда в голове, и проблемы его все надуманные, так, балуется понарошку. В некоторой степени Нандо был даже обижен на Транка. Он был готов предложить свою помощь, и его сердило, что никому его помощь не нужна. А как повар обрадовался, когда его взяли в обход земель! Он наконец-то почувствовал себя нужным. Правда, он не предполагал, чем этот поход закончится, и если бы ему рассказали финиш этого похода, он бы отказался даже под угрозами отправляться в какие-то дебри и пустыню, где его ждут чудеса и чудовища. Да, признаем это, он был трусоват, но у таких антихрабрецов все-таки есть потенциал, и они проявляют его, когда это необходимо, когда любимый или родной человек в беде. Вот тогда они раскрывают крылья и, даже не вполне осознавая то, что происходит, бросаются, жертвуя собой, на спасение утопающего. Так случится и в нашей повести. Ради куража, славы и ради себя он ни на что не готов, но если дело касается ближнего, или в принципе другого человека, тут они проявляют свои задатки во всей красе.
Прямо сейчас и прямо не более чем в метре над рыбой разгорелся пожар духовный не хуже жаровенного, не менее мешающий священному процессу стряпни, чем языковой переворот и причина наций – возведению Вавилонской башни. Сухопарая, как пыльный старинный шкафчик, рука, больше похожая на птичью лапу, выдвинула прямо под нос Нандо Керо какой-то полевой дневник и активно дергала его за кончики страниц, предоставляя повару насладиться красотой и цветом бабочкиных крыльев всех пород и мастей, настаивая на прекращении его увлекательной деятельности массажа массивной нежной рыбьей спинки лимонными ободками, к его вящему негодованию, которое вследствие такого же пухового, как и начинка подушки, облачения его характера, могло проявиться только в словах, лишь на полтона изменяющих в сторону грозовой облачности свой обычный мурлыкающий тембр. Тем не менее, дадим Клео Драге, лапидоптерологу с большим опытом в травах Линдора и таким большим романтическим началом его души, что он вот-вот сядет и начнет зарисовывать бражников, павлиноглазок, огневок настоящих, эмезис арес, колеофора инулае, бистон стратарию, всех этих шестиногих эуметазоев в разных тонах и в штриховке крест-накрест, закончить свою речь, которую с большей бы радостью приняли в Академии Ираклиона, чем здесь, в кухмистерской на открытом воздухе.
- Разве не это есть та путеводная звезда, на которую ориентировались все поколения галлев со времен колыбели человеческой? Их крылья – мои крылья, и на них я парю по просторам науки, а там, где не могу пролететь, превращаюсь в гусеницу и ползу, а там, где нельзя проползти, становлюсь амебой и… и прожиживаюсь! Чешуекрылые – светила нашего преполненного перипетиями бытия, на них зиждутся черепаха и слоны, поддерживающие новый мир!
- Милейший, я вас прекрасно понимаю, но если я не закончу эту вот морскую бабочку, меня самого превратят в.. как там вы сказали, амебу. А еще очень легко может получится, что единственной заслугой ваших бабочек станет то, что они прокололи мне глаз!
Ученый испуганно прижал книжку к сердцу, ведь оно было у него большим, на пол грудной клетки, и он не смог бы себе никогда простить, если бы кто-то невинный, румяный и пухленький, как этот добродушный поваренок, пострадал от науки.
- О Мадонна, спасибо, - молвил этот источник услады ростков нашего культурного начала в деле, неисчерпаемом для нашего плотского начала, наконец получив открытый путь от очей своих до существа, подведомственного Тритону, - Бабочки – это, конечно, хорошо. Однако помогут ли они мне с семью братьями и тремя сестрами? У вас есть такие?
- Все мои братья и сестры – трахейнодышащие с полным превращением.
- Вот. А мои и того хуже. Как можно с ними разобраться, если Тристан хочет пойти в адвокатскую контору, Алан – в доктора, Микаэль – в пианисты, Тано – в учителя, Белла – в актрисы, Руан – в уличные художники, Артуро – в иконописцы, Ада – в ательевщицы, Сюзанна – в жены какому-то барону, Алехандро - в ученые…
- О!
- Нет, он будет экономистом. У нас было голодное детство, каждый, кто бы ни появлялся на свет у Керо, присоединялся к детям-попрошайкам в наших трущобах. Папаше моему отрубило руку на заводе по изготовлению упаковок для свиных туш, а через полгода он утопился в Сан-Анджело, потому что думал, что стал огромной обузой. Мать моя, Аллесия, да сохранит ее Мадонна, самая прекрасная женщина на свете, - тут он кинул взгляд на притихшего насекомолога, словно опасаясь, что тот вздумает это отрицать, - Как она его любила! Даже больше, чем Святого Николаса! Как плакала! Как мы все плакали… до сих пор помню, стою, опустив голову, держу шапку для подаяния у церкви Санта-Муэртэ, гляжу – а она полна воды, как продырявленная лодка! Нет-нет, вы не огорчайтесь так, это было давно… с тех пор я повидал мнооого трудностей пострашнее. а потом появился отчим. Отчим. Кассий Велоньеро. Ужасный человек. У него были такие злые колючие глаза, знаете, мол, я даже не собираюсь притворяться хорошим, и ваш бог для меня просто сказка. Бил нас? Да, бил. Унижал? Унижал. Мать моя, такая добрая, жалостливая, все хотела пристрастить его к церкви, но он ей однажды фингал поставил. Она так любит потрещать – а к нам перестали ходить соседи, боялись его. Чудовище, что тут и говорить. Как у него рука подняться могла на такую замечательную женщину? Это она нас вырастила, всех десятерых, стирала панталончики, готовила такос… А она поднималась не раз, а много-много раз. И вот как-то берет моя мамаша лопату и его, пьяного, огребает прямо по темечку. Все. Смерть на месте. Ну, труп хотели закопать, да только ее через окошко видела Майя Сидо, ведьма как есть. Никогда дрожжей не давала. Побежала она в этот же день к карабинерам и все тут. Дальше – тюрьма. Вы не знаете, какая у нас на юге судебная система? Пока ее оправдали, мол, в мерах защиты, она там состариться успела, а мы что? Ну, мы не раскисали. Старшие ходили на завод, средние нянчили малышей. Тогда я тоже устроился в кофейню. Они все моложе меня, для меня они как мои собственные дети. Как-то, во время вот такого же обхода земель меня увидела молодая пали Панкратион, ей понравилось, как я фокусничал с запеченным быком… Так я оказался в Шертонуне. Тогда-то и стало все налаживаться. Знаете, сколько платят повару, у которого заказывают сами бароны? И я не знаю, потому что мы все делим поровну в семье. Потом я издал книжку «Такос по-эсперонски и еще тысяча горячих блюд от Фернандо Керо» особенно имя надо было подписать – меня же никто не знает. Но зато из Тео-Мартелла прибыл какой-то намасленный то ли церемониймейстер то ли еще какой-то молодчик и заявляет, что я еду с ним и буду готовить завтраки, обеды и ужины для самого Анрила Транка и его дочки. Можете тебе представить? Вот я тут уже с полтора года. Скоро мое проблемное семейство окажется ни где-то за горами, а здесь, рядом со мной, я давно присматриваю им хорошенькую квартирку. Могу себе позволить. Правда, обход земель этот мне немного ни к селу ни к городу, но зато… Какая честь!
Ученому очень захотелось оставить комментарий этой трогательной истории, однако он не был искушен в делах и тем более беседах мирских и не отыскал в своих занятых романтическими траекториями полета братьев наших меньших чертогах слов, которыми это можно сделать, а великий поваренок почувствовал такое облегчение в переполненном сосуде эмоций, какое бывает, когда, скажем, ты идешь и вдруг наклоняешь голову до щелчка, и в ту и в другую стороны, и сконцентрировал все силы, всю конницу и передовых лучников, на атаке фаршированной рыбы, которую ждет не дождется духовка, заставившая румяную кожу Нандо покрыться влагой, а его самого – вспомнить о своей одышке.
- Знаете, что я думаю? Нет, конечно, не знаете, вы же не умеете читать мысли, вы избрали себе другое поприще. А я думаю, что еда – это лекарство, - все-таки вырвалось у насекомолога, начинающего пускать слюнки за нечего делать, ведь после такой речи бабочки на десять минут встали перед ним в свете ничтожных глупых творений, не обремененных заботами о ближних своих и врагах; и та же рука, что пыталась наставить повара на путь истинный, потянулась не без искорок нагловатости к сочному пузатому помодоро, собирающегося вскоре украсить своей персоной блюдо, но была резко отстранена от области стола и даже отброшена к точке отсчета своей, и больше не дерзала предпринимать других попыток, кроме разве что тех отчаянных, когда главный на кухмистерской отверзал в сторону свою широкую мордашку.
На том мы оставим эту святую троицу и присоединимся к зачинающемуся холодными устрицами и сыром, которыми Нандо Керо прежде всяких амфибий их обеспечил, пиру, который тоже стал свидетелем нелегкой для Транка в плане преодоления врожденной неприязни к собеседникам, к самой теме, к самой жизни беседы, но очень занимательной для сливок, освещающей самые масштабные проблемы современности в одном флаконе этого полилога, он вобрал в себя и незарубцевавшиеся бело-зеленые раны революционного Тео-Мартелла, и трагедию Домино, обсуждавшуюся наиболее бурно и с предостовлением наибольшего числа подробностей, наверно, потому что, как бы газеты не корпели над созданием видимости полного знания событий, свидетелей той драмы нет в живых, даже стены разрушены и травы погребены под снегами; и горячие точки неспокойных Систертонских гор, которые все не могут поделить восски и элендорцы; и тонимарские ярмарки (ничего страшного или горячего, кроме булочек, в них нет, но устрицы закончились, а рыба еще не подкатила, и естественно было, что разговор отклонился от темы в ползу более мирных благ человека, чем кровопролития), и наводнения в Суле, жители которого с каждым годом все более рискуют обнаружить жабры у себя на шее; и восстание рабов, тех же воссков, только терпящих бичеванье кнутом, в Ираклионе; и графские перебранки на полуострове Иоль; и даже такие далекостоящие от нас события, как пиратские нашествия в районе Черии, и крушение какого-то богатого парохода у берегов Рении; итогом всего стал тот подведенный бароном Трилипом факт, что человечеству стоит пересмотреть свое отношение к некоторым жизненным аспектам, или же оно и дальше хочет уподобляться двоечнику, показывающему язык учителю и дергающему за косы одноклассниц? Вслед за тем, когда уже благополучно прибыла рыбешка в заботливых руках Нандо Керо, будто сам воздух над столом повеселел, и все стали забывать о столь мрачных прогнозах, дающихся столь прекрасной расе, как наша, одним из ее неравнодушных сынов, которому, быть может, надлежало придержать свои остроумные советы до тех времен, когда он сам перестанет рисковать растерять свои жемчужные пуговиц вследствие раздавшихся аппетитов, и не только их.
Транк считал лампы, которые понадобятся им совсем немного, винтики в них, молекулы в винтиках, Тристагор вел себя удовлетворительно, во всяком случае, не предпринимал замашек ни на какие ветви поведения, на которые бедный человек может купить изрядную дозу пандемониума; вся его бурливая натура была сегодня выражена более приземленным речевым способом, что сотворило ему репутацию оригинала за этим столом (все его боялись, вздрагивали, когда он клацал зубами, но фаворит, или собачка, Транка, и тем более, официальный доктор, святая святых похода, заставили избранный круг сделать то же, что приходится делать так часто канатоходцу, проявляющему свое мастерство в десятках метров над пестрой толпой, - преодолеть сам страх. Один раз всеобщее зыбкое, как перышко на окне, спокойствие пошатнулось за какие-то две минуты сильнее, чем Пизанская башня за столетия (но и поддерживалось оно немощным фундаментом, а опахалами приличия), и виновником этого земного отображения звездных предначертаний явился не кто иной, как нелюдимый, словно цикада, гордый, как белый риттерский кот, и смуглый, будто шоколадный десерт, восск, заметив восхождение которого на горизонте на главную палубу, Филомен вцепился в него взглядом, подобно сладкоежке, магнетизирующему предмет запретного наслаждения, и, когда тот подошел поближе, ничего более умного не нашел крякнуть, кроме:
- Жаль, в этой рыбе нет косточек, нечего бросить этому бродячему псу, - приостановив этим змеистое течение мыслей барона Кургана о Южных войнах.
Когда до чутких ушей восска долетело каждое их этих слов, когда Южные войны, Руперт Грин, Тротвуд испарились, когда Транк, который до последнего момента надеялся, что у дикаря не хватит отваги не пропустить оскорбление мимо себя, но ошибся, ведь каждая его пора дышала этим прекрасным и опасным чувством, про себя освежил глоссарий проклятий, пробил час разразиться битве тысячелетия. Восск начал движение, и никто не увидел, откуда именно в его руке взялся нож,
Ромашка так скучал по своему родному дому, потерянному годы назад, что каждый день вставал с мыслью о нем, да и засыпал тоже с ней. Он был очень привязан к местам, где рос, но его оторвали от них, разлучили с сокровенным сокровищем его сердца. Другие любят мужчину или женщину, а он был без ума от своего милого дома. Воспоминания хлынули в его голову, когда он рассказывал о нем Дэйрису. Ему, как и его деспоту Транку было ну очень не по душе находится в Черноводе, дышать этим странным чужим воздухом. Причем Транк больше скучал по своей жене, чем по дому в горах. Ему одинаково везде было плохо. И только рядом с ней он чувствовал себя хорошо. Повторимся: некоторые любят женщин или мужчин так, что они становятся для них домом. У некоторых дом уже есть, и любовь им и не нужна, потому. То если вы были оторваны от дома, то знаете, что эта ностальгия поглощает все, и места для другого в сердце не остается. С годами детали забываются, но остается в памяти нечто важное: свет твоего дома. Какая бы ни была там погода, дома всегда светло, уютно и хорошо. Мы не про обыкновенный дом сейчас. Человек может поменять много коттеджей, квартир и шале, но ничто не вытеснит образ настоящего дома из детства. Кто бы мы ни были, убийцы или монахи, мы все и всегда стремимся к этому вечному свету, и мы найдем его однажды, моет не в этой жизни, так в следующей, потому что мы вышли из него, мы родились с ним и будем умирать с ним в мыслях. Свет! Свет! Свет! Зажгите лампу, хотя какой там свет от лампы! Нужно что-то большее, чем даже свет солнца, нужен божий свет! Как давно я не сидел на окошке, читая занятную книгу и не думая ни о чем! Сколько времени прошло, а воспоминания все кричат, будто я оставил свое гнездо вчера!
Игры с мальчиками бедняками, встающее и заходящее солнце, синие горы - все это пронеслось в голове Квинна, когда он пробуждался. В очередной раз память его выкинула ему картинки радостного беззаботного детства. От этого стало еще больней. Жить в страданиях - куда ни шло, большая часть планеты живет так, не зная света, но жить в воспоминаниях - хуже и тяжелее. У Квинна было то время, когда будущее погрязло в прошлом, когда нет спасительной веревки и нет никакой надежды на возвращение в круги своя. И это время длилось уже десять лет. Десять лет он поднимался и засыпал только с двумя мыслями - о Доме и о Мести. Транк стал центральной фигурой его жизни, заслонив даже Дом. Потому что любовь к Дому выражалась в Мести к Транку. За это время он мог бы влюбится, даже женится, уйти на поиски приключения и прийти - стать блудным сыном, наслаждаться знатством и положением, обрести и потерять друга, нарисовать шедевр, побить рекорд по прыжкам в длину... но вместо всего этого, всех этих прелестей бытия он сидел в клетке почти буквально, не видя белый свет, не показывая свои страстей, затая их глубоко внутри, прислуживая какому то сумасбродному дядьке, которому жаждал всадить нож в самое сердце и повернуть его в нем, мозг его атрофировался, сердце заболело жгучей болью, тело поникло и не было готово к осуществлению его зверских намерений. Он жил только для того, чтобы убить кое кого. Он и не чаял вернуться в родные края, к любящему отцу и другим близким. Десять лет тюрьмы, мрака, ада! Но ни на секунду ему не пришла в голову мысль покончить с собой, нет, он был не таковский. Животных, какие бы им не были ниспосланы испытания, никогда не покидает инстинкт самосохранения, а он - тигриный человек, его эволюция ещё не сделала его до конца социальным и духовным существом.
Как и следовало ожидать, в той части обеда, которая не была похожа на очередной выпуск новостей со всех сторон мира да еще с прилагавшимися даром комментариями, Роганы решились примерить роль рассказчика и вдохновителя на себя.
- Многие уже слышали от нас эту историю, не буду добавлять, уверилась ли я, что она произвела на них впечатление, однако поль Тристагор, кажется, обожает загадки и все необычное, что скрашивает рутину наших будней, - завела пали Роган, очевидно, надеявшаяся на некий ответ с любой стороны, но так и не получившая его в течение полуминуты, в конце которой поль Тристагор, отверзший очи от порции соседнего с ним Транка (он сам отказался от угощения, объяснив это самым обычным тоном тем, что предпочитает жареную человечену фаршированной глубоководной, вслед за чем все засмеялись, но все же немного подождали, прежде чем браться за вилки, пока пройдет чувство отвращения) разрешил ее от бездействия:
- Валяйте.
Пали Роган это замечание понравилось еще больше предыдущего от того же лица, и она, будто избавившись им от неловкости, приступила к этому тяжелому ремеслу художника словом:
- Эта история произошла лет этак… дайте подумать… четырнадцать назад, полагаю, правда, милый?
Супруг ее подтвердил ее догадку так убедительно, как не смог бы даже профессор, которого студент спрашивает, артезианский бассейн – это ли не обширная вогнутая тектоническая структура, где залегает система напорных водоносных горизонтов.
- Это был прекрасный дом с тремя ванными комнатами, с обогревом полов, с балконами на Триумфальную улицу, с огромной кладовочной, - на публику такая рецензия не произвела впечатления, даже на поля Тристагора, который, заскучав и не получая пока подлинно интересной информации, стал считать звезды сквозь дневную атмосферу, - увы, в день, когда мы собрались в оперу вместе с Липницами, нам суждено было дышать в его высоких стенах последний раз. Мы пробыли в театре Наций четыре часа, это было шикарное представление с Магнезией Тиролло в роли царицы савской, помнится, дорогие, вы приглашали ее как-то на ужин, - обратилась она к Россам, - но она отказалась, сославшись на недомогание, - по всей мимике и физиономике ее было видно, что она не разделяет той уверенности, что именно физический недуг стал причиной отказа, а не причина светская, например, ужасное поведение Россов в общественности, однако и на сей раз никто не составил ей компанию в этом доводе, никто даже не понял, почему она задержалаь здесь, еще не пройдя и половины пути, - Великолепный талант, чудесные переливы ее голоса заставляли вспоминать меня о тех далеких временах, когда мы пребывали в забытом, но оттого еще более волнительном, цартве детства, цартве мечт, которые разгуливают по реальности, прямо по дорожкам парка, где я выросла…
- Да-да, у нее, наверно, были крепкие связки, продолжайте, рыба стынет, - приостановил, подобно шлагбауму, поток фантазии этой известной дамы, у которой у самой был прекрасно поставленный за годы вечеринок и раутов голос, словно созданный для рассказах о пожарах особняков, поль Тристагор.
- Так вот, возращались мы уже, когда солнце лило на наш экипаж свой нежный теплый вечерний свет, такой ярко-красный, что, кажется, в него добавили краситель. По времени, да и по местности, даже по мху на елках мы должны были уже добраться до дома, однако его все что-то не было видно, и сам возница кружил, не зная, где остановиться. Я подумала, мол, мы не туда свернули, но мой драгоченнейший муж, показав на колесницу, коронуюшую здание биржи, разуверил меня в этом. С нараставшим ужасом я узнавала все соседние дома, вот Пилинганов, вот Америгов, вот Ровенов, вот Тиллей, однако на месте нашего уютного гнездышка стояла какая-то почерневшая развалина, похожая на домик старика и старухи из сказок, с кучей пепла у боков. Мы, опознав на ней остатки статуй Цереры и Венеры передней терассы и уцелевшие рамы с булгарийским узором, высадились и увидали, что нас поджидает целый штаб прислуги, которые имели с прискорбием сообщить , что бедствие затеялось по вине младшего слуги, Робина, кажется, так его звали, которые, не дожидаясь нас, убежал. От дома осталось только прихожая, часть гостиной и одна половина по вертикали верхних этажей. Про кладовку и запасы и говорить нечего, однако это еще не все. Тот день сулил мне еще одну неожиданность, и узнала я это только к вечеру, когда мы продолжали собирать чемоданы. Я была одна в спальне и упаковывала гардероб, на это ушло не менее трех часов, слава богу, хоть эту драгоценнейшую часть нашего особняка пощадила эта всевластная стихия! уже стемнело. Мыслями я была вся рядом с тем мальчиком, помню, он был такой кучерявый, но злился, как вол, если кто-нибудь трогал его за кудри, и носил такой ужасный забавный полосатый шарфик, хуже вещицы я с материнской утробы не видывала. И вдруг слышу некий незнакомый голос, вот его слова: «Рад приветствовать вас этим особым вечером, мадам», конечно, это не так чтобы очень прямая речь, но будь я не я, если словесность господина, представшего передо мной в ту минуту, не ярилась галантностью и обходительностью, хоть и содержала ровно столько же прямолинейности и вольности, граничащей с фамильярностью. Так вот, я обернулась, причем, прошу заметить, в сторону, противоположную двери, то есть либо тот человек неслышно проник через окно, либо сотворился из воздуха, и увидала, не без некоторого смущения, даже испуга, полноватого мужчину в одеянии высших классов и в ридли с не менее чем десятью крупными шишками, характерными чертами которого явились нервный тремор – например, он все не мог остановиться в вечении золотой цепочки от часов и поднимался на носочки, как балерина, ежесекундно, - а также слащавое, но обеспокоенное выражение лица, он улыбался, и вто же время в глазах его, кстати, они удивили меня своим необычайным желтоватым цветом, который должен был быть гораздо затемненней в свете лампы, сквозила неподдельная, а обратный этому эпитет можно было бы отнести к любой части его облика, тревога. Одну руку он держал весь разговор в кармане, из которого, я боялась, нет-нет да появится что-то огнестрельное. Итак, мы повстречались взглядами, и он продолжал: «Как ваши дела? Смею избавить вас от необходимости ответа на этот положенный приличиями вопрос, осветлением факта известности моей в вашем сегодняшнем происшествии. Кстати, мои соболезнования. Но пора нам заняться более важным делами, чем лить слезы по куче кирпичей и досок, не так ли?» признаюсь, вполне возможно, на последнюю фразу его побудило мое скорбное поведение. «Как вы проникли сюда?» - была моя первая реплика. «Эволюционным путем, - заявил сей субъект, видимо, не располагавший охотой или временем давать мне такие незначительные объяснения, - Однако потрудитесь дать ответ такой исчерпывающий и честный, на какой вы только способны, на мой крайне важный следующий вопрос. Что ж, полагаюсь на вашу честь, мадам, хоть при каком-либо другом совместном предприятии с лицами, подобно вам, занимающими самые верхние участники всех экономических, политических и кубиковых пирамид. Итак, разрешите поинтересоваться, где, я имею в виду, кокретно, то есть, до координат, указанное место, в данное время пребывает, если здравствует, некто, подходящий под это описание: (здесь он той рукой, которой теребил цепочки, нехотя оставил ее и вынул из кармана листок и стал зачитывать оттуда) экземпляр человеческого вида и подвида, возраста крайне малого, то есть лет четырех от роду, обладающий шелковистыми светло-русыми волосами, серыми или зелеными глазами, роста не превышающего эту кровать, возможно – возможно! - отзывающий на имя «Флориан», украшений или подобия одежды не носящий, другие особые признаки отсутствуют?» клянусь вам самим святым духом, ни в тот день, ни в какой иной, ни в прошлом, ни будущем, и надеюсь, никогда, я не встречала и не встречу такой персоны! И особенно меня удивили следующие его слова: «Имею необходимость вам сообщить, что данное лицо по всем стечениям и поворотам судьбы, по всем метафорам, сегодня, то есть, заметьте, ни вчера, и не завтра, и не в любой другой божий день, обязано было появиться в подземной хранилище кухонных запасов дома номер двадцать четыре по улице Триумфальной, то есть, - тут он постучал ногами в пол, - здесь». Я отвечала в полнейшем недоумении, что ни я, ни мой дражайший супруг, ни весь персонал слуг, как ни был он огромен, не были подвержены сегодня никаким странным встречам, кроме разве что, со стихией, чем привела господина в неустойчивое состояние, граничащее нарушить эти и без того расплывшиеся в тот день рамки приличия. «Да чтоб подавились следующим же вашим гранатом, чтоб вы… чтоб у вас самих не было ни единого ребенка! Исчадие! Неужели же ты, негодяйка, не понимаешь, что у меня время на исходе? Или ты направишь меня к мальчику, или я утащу тебя с собой в то место, где сегодняшняя стихия покажется тебе райскими тропиками!» Таким образом он двинулся ко мне, и сами знаете, что я почувствовала тогда, однако, как это ни странно, меня спасла тень, отбрасываемая лампой от некто, кто находился сзади меня. Однако очертания и размеры ее меня недюже напугали, они еле вмещались в пределы спальни, несмотря на то, что некоторых она легко поразила бы своей обьемистостью. Но без шуток, эта тень принадлежала не чеоловеку, и не зверю, разве что может, какому-то чудовищному гибриду, жертве взысканий ренийских ученых. Не знаю как именно следует ее описать, но такого арсенала, как руки, ноги или туловище антропологическое я не наблюдала, скорее, то была туша, с рогами, с копытами, с тройственным хвостом, чем-то еще очень отличительным, по которомй очень легко можно было бы нарисовть оригинальный фоторобот в полиции. У меня так и не хватило духу обернуться и увидеть что-то большее. Но продолжаю. Узрев ту личноть сзади меня, мой незнакомец, кстати, он был очень обаятельный, когда не раскрывал рта, попятился с выражением ужаса, который за нашу жизнь может проявиться не более раз трех-пяти, такой он… масштабный, и теми словами: «О нет! Но почему я не секретарь?!». В свою очередь тень начала наступление, но тут этот беспокойный милашка щелкнул пальцами, и это последнее, что я помню. И когда я вернулась в границы реальности, стояла уже глубокая ночь, надо мной возвышались, как небоскребы, оставшиеся слуги и мой муж и протягивали воду, и я не поверила глазам, когда обнаружила, в каком состоянии находится моя спальня, избежавшая пожара, а именно, в состоянии бедлама, я будто очутилась на поле после битвы у Мессапалин, только без крови, без трупов, без орудий. И на том, что пришлось долго возиться с уборкой, все перипетии закончились.
- У меня, пали, как и у вашего нежданного гостя, только один важный вопрос. Чем именно вы пытались в тот вечер затушить свое горе? Может, надо послать кого-то в магазинчик, как прилетим в город.
Хоть Дэйриса и не выпускали наружу, но зато перед посадкой он хоть подышал свежим воздухом. Это был для него глоток наслаждения. Дэйрис не любил город, и угораздило же его попасть именно в этот вертеп стервятников, себялюбцев и лицемеров. Доходило до того, что Каждый раз, когда ему на глаза попадалось цветущее дерево, покой вливался в его сметённую душу и, одновременно, он вспоминал о своей тоске поп природе, и грусть вновь завладевала им. Слава богу, в Тео-Мартелле так мало деревьев! Это серый, грязный город мостовых и унылых безоконных стен. Для него мучением было жить вдали от природы. Но Жим очень редко водил его в предместья смотреть на далекие деревни, ему надо было зарабатывать деньги, а в городе сто золотых драконов деревни - 500. Это были сказочные моменты в не столь счастливой жизни Тюшки - он любовался солнцем в зените, аккуратно растлённой по изгибающимся холмам муравой, соломенными крышами вдалеке. Бывало и так, что небо было чистое и от того казалось бескрайним - тогда Дэйрис клал под голову шляпу Жима и лежал, уставятся в бесконечную лазурь (пока Жим в нетерпении делал круги вокруг него). Небо исцеляет - это почти доказано. Если вы получили двойку, сходите за город и смотрите на небо в течении пяти минут - и мама вам больше не страшна. Иногда Дэйрис даже шептал или негромко произносил: «Я люблю тебя! Я люблю все, что ты сотворил! Это прекрасно! Жизнь великолепна!». Жим однажды услышал эти слова и тут же приосанился: Кого это ты там любишь? Про меня говоришь?» Но Дэйрис говорил это богу, отцу своему. Жим не расстраивался по этому поводу и, пожимая плечами, бесстрашно заявлял: А, ну почти! А ветреным летним днём тоже было хорошо - следить за пробегающими облаками, за этими клочками белого тончайшего шёлка, подставляя своё лицо свежему дыханию моря. Трава шевелится и издаёт ропот, жалуясь на то, что ее вечный покой потревожили. Ее шелест, смех со стороны деревни, шум города за спиной - всевышний будто говорил с помощью этого всего со своим благочестивым сыном. Жим иногда смотрел на Тюшку в такое время и даже расстраивался: какие они все-таки разные! Он не находил ничего прекрасного или хотя бы положительного в таких прогулках. Он не понимал чувств Дэйриса и про себя даже немного высмеивал эту его сильную страсть к натуре. Дэйрис подбегал к названному брату, в восторге хватал его за руку и, широким жестом показывая этот мир, говорил с упоением:
- Вот, Жим, смотри! Это наш дом! Он прекрасен! Трава под ногами - это мраморный пол, деревья - колонны, потолок у нас - синее, синее, синее небо, но у нас нет дверей, нет замков, нет стен! А братья наши меньшие - они ведь тоже хороши хотя бы тем, что они есть! Как можно не радоваться при всей этой благолепной красоте! Ну что ты стоишь со скучающей миной? Разве сердце твоё не ликует?!
- Ребёнок, Дэйрис, ещё ребёнок, - улыбался Жим, - Только у детей могут быть такие глупости в голове.
- Ну и пусть! А я и рад! Только в детстве можно быть спокойным и по-настоящему счастливым.
Гилкрист не уступит место бабушке в омнибусе, не подаст руку той же бабушке, когда она споткнется, не соберет рассыпавшиеся мандарины той же несчастной бабушки - в общем, отношения его с бабушками не заладились. Но все это было наиграно. Он просто-напросто притворялся перед всеми. Создавал впечатление, что он грубиян, варвар, вандал, разбойник, в общем, тот еще гусь.
охотнику, который испытывал навыки, прославившие Соньку Золотую Ручку, на высоте пяти тысяч метров и по привычке щупал правой рукой карманы дверей, заглядывал в сумочки каютных окон, брался в безнадежности за гладкие косяки перил, и из всего этого занятия не выудил ни сорина, ни платочка, ни булавки; хотя вовсе не было в подобном успехе нужды, как в былые времена, ведь обход земель обеспечит его нужды и в новых ботинках, и в новом кнуте, и в шоколаде, если, конечно, он не окажется очередным завтраком какого-то кабана, но вторая натура давно взяла свое, и как у художника начинает чесаться профессиональная длань, если ее на день разлучают с рисовальными приборами, так и у более недостойного мастера нервы кряхтят в том месте, которое призвано приносить ему достаток. Много раз он выглядывал из-за угла на огромный круглый стол, собравший всю первую группировку, и аппетит его так и бурлил при виде столь золотой, атласной и шелковой, в общем, со всеми дарами волхвов, компании, однако не свалиться же какому-то Рогану на колени в сыгранном припадке морской болезни и попытаться выудить из недр жилета часы с портретом сестры, нет, опыт Гилкриста Галспанди более относится к уличным толпищам, где пальто, рубашки и шубы так и трутся друг о друга, а сумочки, дипломаты и рюкзаки берут и берутся на абордаж и чуть ли не перекидывается косметичками, паспортами и кульками с малиной; да и не нашлось желания войти с кем-нибудь из этой элитной сборки в близкий контакт, он, наподобие Транку, вовсе не нуждался в том, чтобы подцепить толику ихней слащавости, с полкило принципиальности, кадку лицемерности, стаканчик горделивости. Недавно, когда он представлялся Нандо Керо у бортика, удалось ощупать его с целью избавить от лишних тяжестей, но незаурядное облачение поваренка хранило только коробок спичек и две монетки. Близорукий романтик Клео Драга был прекраснейшим претендентом, с ним не понадобилась бы никакая толпа, его можно было обглодать, как кость, и он бы не заметил этого, витая еще выше этого дирижабля, но и в этом почти идеальном случае нашелся недостаток, он был беден, как козел на лугу, и единтвенное сокровище свое, записной альбом и голову, он не отдал бы никому, как м ыуже уверились, разве что выменял бы первый, если бы фотоальбомы засохших бабочек где-то принимали, на дракончиков, и то, чтобы спасти вторую. Не имея, таким образом, ни малейшего повода отметить, что день удался, Гилкрист Галспанди не преминул воспользоваться проскочивший было мимо мыслью, что неплохо бы и урожайно подействовать еще более втихую. Это значило, что он стащил из капитанской рубки, где хранилось также много всего интересного, но полезного только в воздухе, связку запасных ключей и, пережив выбор рыцаря на распутье, избрал некую дверцу, окно которой всеми силами, но неправильно указывала, что внутри нет ни единой души, кроме разве что протеже Клео Драги, быстренько проник в чью-то каюту и сам был застигнут врасплох, также как и ее обитатель. Это оказался некто, чей цвет волос был немедленно узнан нежданным гостем, но других признаков идентификации не предъявившимй, так как он, как в первую нашу встречу, находился на полу и на коленях, но не молился, как могли мы, уже ознакомившиеся с его миром, подумать, а, как в первую нашу встречу, претерпевал какое-то болезненное состояние своего надломленного голодом, холодом и Возрожденным Тео-Мартеллом, в общем, всеми щупальцами этого рассадника бродяг и обездоленных, тела; ведь он держался руками за глаза, и это, правда, могло значить, что обряд разговора с богом перешел в столь нелюбимую стадию внутренного переполоха, восстания, истерики, но слова и тон их, которые он произнес, не замечая присуствия лишних людей, хотя может появившихся в нужный момент, засвидетельствовали перед охотником, вставшем в ступор, обратное и сдвинули его оттуда.
- Боже мой, что это?
- Эй, паренек, тебе плохо?
Дэйрис вскинулся, и охотник, оказавшийся уже поблизости, заметил, что матово-зеленые глаза его посветлели.
- Кто тут?
Гилкрист тронул его руку, но тот будто и не видел его.
- Я учавствую в обходе земель, перепутал свою каюту с твоей. Что случилось?
Дэйрис услыхал в его голосе такие нотки ласки, что он мгновенно окрасился женственностью.
- Я ничего не вижу, ничего… так темно… почему я не… не вижу… ничего!
- Подожди минутку, я приведу доктора, - сказали ему, и рука, горячая, но с мозолями, оставила его.
«Доктора? Какого еще доктора? Ох, боже, Филомена Тристагора! Неужели Транк не мог нанять того, кто спасает жизни, а не губит?» Так пытался он успокоить панику, словно цунами, подмявшую его пару минут назад, когда все предметы в месте его заточени стали расплываться и темнеть, пока наконец, вместо света божего он не стал наблюдать полное мэр тенидрарум, море тьмы, касавшееся перстом или даже всей кистью рассказы Эдгара По. «Нельзя было читать ночью и держать книги так близко, нужны были мне все эти сказки!» И простим ему то впечатление, что не только сказки, под которыми он разумел плоды умов и воображения избравших себе однажды тернистый путь писаки, но и даже сами святые писания, и те крохи, которые, подобно Бифресту, соединяют простых верующих или просто популяристов нашего Мисгарда с небесной обителью создателей, которые его самого превратили в страстного приверженца церкви креста и иконы. Вскоре, (Гилкрист сам хорошенько испугался и жалостливость его впрягла самых быстрых коней), еще до того, как затекли конечности, хотя он не обращал внимания ни на какую иную часть своей дарованной природой машины, кроме как той части, которая нуждалсь в смазке, комнатку сотряс гул шагов чернокнижника, таких же зловещих, как впечатление о нем самом, и таких тяжелых, что весы самой Фетиды под ними бы треснули с жалостливым писком, и его сетования на простых смертных, этих увечных досужих созданий, мешающих ему насладиться этим изумительным обществом, в которым он пребывал (интересно, кого он имел в виду: сливок или сочную рыбешку?), и Дэйрис открыл глаза, которые доселе зажмурил (при том оставалось так же глухо, как если бы веки не препятствовали, если и не лучше).
- Опять этот проклятый соплячок! – успел услышать он, затем руки Тристагора схватили его за лицо, и глаза по велению командира инстинкта отверзлись, и вдруг Дэйрис неясно различил на расстоянии с палец носяру алхимика, похожую на пень покореженного молнией дерева, бородавки, усыпавшие его морду, как жемчужины – ковер в богатых покоях, и даже цвет его глаз, оказавшийся неожиданно цветом тени елок на речной воде, стал постепенно выплывать, и никогда еще лицо алхимика не поддавалось так сильно велению удивления.
- Господи! – декларировали уста чернокнижника. «Да ведь таким я увидел в первый раз и Транка!». И тут уж он и сам прозрел, как его пациент, - Все! И волосы, и уши, и рост! – приговаривал он, вертя, как манекен, Дэйриса, который впрочем вскоре отстранился и встал на ноги, и алхимик, как его отражение, тоже подобрался с колен.
- Все прошло, - сказал Дэйрис. Филомен без слов и без других определенных действий вылетел вон.
- Спасибо за помощь, доктор, - крикнул ему вслед бесстрашный охотник, - вот страшный тип.
- Не могу понять, что это было, - сказал Дэйрис, разумея наполовину и поведение этого необычайного лекаря. И собственный посетивший его недуг, - Будто перекрыли дыхание, будто одной ногой в небытие…
- Я думаю, в Дор-Финионе вам надо будет посетить доктора получше.
- Нет-нет, не получится. Они таких не принимают.
Гилкрист подошел к нему.
- Кто вы на самом деле? Говорят, вы – паж Транка, но почему вы ему не прислуживаете?
- Я никто, и здесь только по случайности.
В минуту этой откровенности в комнату ворвался Транк, разьяренный не меньше художника, которому кажется, что он не уловил точного оттенка вон того завитушка последнего слева облака. Посоветовав Галспанди удалиться вовремя, то есть, сейчас, что тот и произвел, правда, не без сожаления, он шепнул, но таким тоном, что любая сивилла, никогда понапрасну не разверзающщая свои таинственные уста, позавидовала бы:
- Выдал ты ему наш маленький секрет?
Дэйриса в эту минуту хватило лишь на то, чтобы покачать головой, однако Транка это не только не успокоило, но стоило ему еще одного неправильного оттенка, а его отлынивающему пажу – пощечины во все десять октав, заставившей его щечки принять такой цвет, каким могла бы стыдиться самая юная и впечатлительная девица, и, как и следовало ожидать, никакого возмездия, ни кары небесной, ни казней египетских вельможа не получил, как и девичьим щечкам некого корить за свои маргаритки, кроме своей обладательницы, и он, довольный очередным признанием своей безусловной власти над натурами скромными и обладающими кулаками дрожащими и медленными, покинул общество одной из таковых, и ее обиталище, оставив Дэйриса задыхаться от гнева и духоты, ведь дверь за ним снова закрылась на ключ.
Охотник, конечно, далеко не собирался уходить, он даже видел все и проникся тремя галлонами жалости к темноволосому мальчику и до конца молился, чтобы тот дал сдачи, восстановил свою честь, которую по своему мнению не имел и совершенно пал духом, поняв, что справедливоть восстановлена не будет. Проветрившись немного и обнаружив, что за этой каютой отныне и до конца веков установлен надзор каким-то лишним в это время членом экипажа, которому сегодняшний денек неплохо набил карман, он решил попытать счатья на другом пути, в свою очередь приготовившем ему сюрприз несколько иного толку и пола, чем предыдущий, ибо судьба привела его в другую тюрьму, отличающуюся более чгуманистичными условиями содержания, явившихся в виде зеркальца, книги, подноса с фруктами и рыбой, дамских чемоданчиков и иных предметов, претендующих на роскошь, которую сегодня и не видывала предыдущая каютка, на которые охотник не заострил внимания, которое поглатила книга, а именно ее название – «Царствие», испугавшая охотника обилием известных имен от Ивана Первого до Роузлиф, и пока перед ним мелькали покрытые тайнами и кровью (не такой красной, конечно, чтоб ее могла заметить читательница, ведь этот экземпляр постовлялся ее отцом целиком для учебных целей, а не популяристских), из сумрака уборочной комнаты явилась содержанка этого помещения, и, верно вследствие упавшего духа, реакция ее на посетителя, видимо, не дозволенного надзирателями, дала знать о том, что он здесь не один, и даже не наедине с призраком, лишь звуком, наполовину напоминающим былые времена, не сильней отразившуюся на благополучии присуствующих, чем писк той мыши, падшей жертвой недавнего побега в той части его, переходящей с нулевых помещений в более высшие.
- Зараза, - бросил в седцах Гилкрист, застегивая молнию саквояжа, принявшего следующим после печати и подноса, немного опустошившегося, эстафету привлечения внимания гостя, - Что это за корыто летучее, куда фортуна и нос не сует?
Эларай молчала в праведном потрясении, но справедливоть требует добавить, что наполовину она была также занята поисками средств защиты, и кстати нашла, однако наведовшаяся к ней мысль начала перечеркивать жирными линиями этот способ решить коварную ситуацию.
- Ну что, будем договариваться? Чего вы хотите? Лук со стрелами, это пальто? Кнут?
- Как вас зовут?
- Гилкрист Галспанди и осторожно, не сверните язык.
- И вы охотник?
- В будничный час.
- Да еще и вор?
- Здесь, простите, без комментариев. А что вы задумали?
- Я полагаю, вы идеальная кандидатура для того, чтобы просветить дворцовую крысу во всем, что касается мира, где мы живем?
- Очень может, хотя, смотря, что за крыса… Ах, вон оно что! Все, кого бы я сегодня ни встретил, клянут самих себя последними званиями, разве это правильно?
- Придумайте, как скрыть с глаз моего отца один полезный разговор, и я прощаю вам без надежд отомстить и проклятий ваши потрясшие меня посягательства на чужую собственность.
- То есть хотите устроить со мной свидание? Хорошая награда воришке. А если вы все-таки обмолвитесь с вашим отцом об этом нашем свидании, а?
Тут Эларай прошла мимо него и открыла тот самой чемоданчик, вынув оттуда не что иное, как саму Библию, и затем поклялась, положив на нею бледную тонкую руку.
- Вот что я бы отыскал, не прийди вы вовремя, - сказал со смешком Гилкрист, видимо, не переоценивающий значение в нашем быту этого чудесного издания, и удалился, так спокойно, как не ожидал того, когда оказался под прицелом хозяйских глаз этой каюты.
Облака были красивы, как красива каждая мелочь нашей матери, великой природы. Было, правда, холодновато наверху, но это был холод какой-то чистоты, он исцелял и даже грел душу. Казалось, вот-вот - и мы приблизимся к самим воротам в небесную обитель. Дэйрис вообще искал среди белых круч ангелов, со своим плохим зрением высматривал нимбы и крылья, ловил каждый луч света в надежде что он исходит от этих благих существ. Но ангелов не было, они были на обеде. Пока ему рано было видеть их, на все сове время. Пока его ждала земля с ее проблемами и ежедневными заботами. Он почти расплакался от неизъяснимого блаженства, странной легкости, всех приятных эмоций, что переполняли его. Он всегда был близок с небом. Земля его не интересовала. Только свет! Только рай! Только вечность. Его душа воспарила вместе с летающим кораблем. Он был единственным здесь, кто по-настоящему летел. Даже Эларай была в плохом настроении. Она злилась, что ее заперли на замок, ей тоже хотелось увидеть высоту и пропасть, внизу которой копошились маленькие-маленькие люди-муравьи.
- Посмотрите - вот это называется вечность! - сказал Клео Нандо, когда они вышли на палубу полюбоваться видами на чарующие взор белые пушистые горы.
- Знаете, дорогой моя, я в этих вещах ничего не понимаю. Я всего лишь повар.
- А я насекомолог. Но от звания ничего не зависит. В той жизни у нас уже не будет профессии.
- А вы подвержены меланхолии, мой друг.
Знала ли прекрасная ширококрылая хозяйка пантеона богов, что ее среброкаменному олицетворению суждено будет направлять эту воздушную машину по невидимым путям тех слоев покрывающей горы, долины и леса, пелены, дарующей всякой твари жизнь, которые, как океан, оказались пригодными для людских путешествий, первой среди носа, кормы, баллона рассекать гордой грудью белые поля, и догадывалась ли она в промежутках между своими мифами, что на ее корону, скроенную чей-то талантливой рукой, ступит нога безродого охотника в заплатанном плаще, а затем и кривенькая в полосатых чулках, еще более цирковых, чем шарфик Джонатана, ножка человека, и вид, и слова, и почерк, и мечты которого способны вызвать без школы комедиантов смех, не меньший, чем очередное падение новичка, пробующего силы в непокорном велосипеде, или даже больший, смотря, что именно тревожит его светлую запряженную голову, а за ними, опасаясь за каждый их шаг, рискующий попасть в пустой воздух, будет следить карий глаз веснушчатого ценителя и сотворителя вкусов, который сам не смог почтить статую честью не только нести бремя славы этого корабля, но и его далеко не эфемерное тело, ведь сердце его давно переполнилось добротой и заботой, и совсем зачерствел клапан, открывающий путь к храбрости. Клео Драга залез на самую ее макушку, держась за крепкий канат; более трусливый и осторожный Нандо остался на носу корабля,
- Хорошо! – восторженно воскликнул ученый, - Облака плывут прямо по мне.
- Только бы не свалиться, - шептал Керо.
Никогда еще в жизни они не испытывали таких феерических чувств. Они будто были связаны узами тайного единства с небом, солнцем, самим воздухом.
- Как прекрасна жизнь!
- Только бы она не оборвалась, - подхватил или, вернее, возразил повар.
Это был занятный момент. Клео Драга забыл о бабочках, поле Саммерсмите, который вот уже несколько лет обещал философу степень доктора наук, но зажимал медаль, внутри насмехаясь над простаком и гордясь собой (было много разговоров, заканчивающихся всегда одним и тем же: приходите попозже, голубчик, сейчас я очень занят, а вам надо написать другую диссертацию, эта никуда не годится, ну подумайте: кому интересны жуки провинции Люксор? Найдите что-то поинтереснее, долгих, мучительных для одной стороны и прохлаждающих и повышающих самооценку для другой, Нандо Керо – об устрицах. Оба оказались захваченными непередаваемыми эмоциями. Еще чуть-чуть отваги – и они вступили бы на поле боя ветров, на дорогу Гермеса, не позабывшего утром надеть крылатые ботинки, на длань Бога, гладящую землю, проверили бы свои летательные способности. Но этого не случилось, и они просто умилительно жались к спасительному остову корабля – и радовались, что могут вот так просто улыбнуться солнцу, улыбающемуся им в ответ.
Клео Драга наконец ощутил вкус жизни, полной приключений и радостных моментов. Нечасто он это делал в своих пыльных, заставленных книжными башнями кабинетах. Его заваливали ненужной работой, будто какого-то сосунка-первокурсника, над ним втайне смеялись, за спиной его говорили всякие гадости про его нерасторопность, неуклюжесть, умение вмешиваться в самый неподходящий момент и главное его качество - полное непонимание того, что происходит вне его головы ( да можно с уверенности сказать, что он и не отдавал себе отчета в том, что происходит лично в ней самой). Клео об этом всем и не догадывался, погруженный в ученую, никому не нужную деятельность. Он мнил, что спасает мир от незнания и тупости, что его труды полезны и всем необходимы к прочтению, что его будут знать, в него будут верить и уважать за его трудолюбие и талант. Но его главная цель была в том, чтобы достигнуть какого-то консенсуса между природой и людьми. Он об этом не знал, но это было так. Все его исследования были посвящены этой цели. Он хотел лишь сделать людей счастливее, а мир гармоничнее. Он сам был на короткой ноге с природой, поэтому не понимал, как можно не чувствовать с ней связь. Однако не со всеми аспектами нашей матери природы он был в дружественных отношениях. На грязевых лужах он поскальзывался, чуть ли не проклиная их(до этого не доходило, но границей были слова: ах! Вот непутевый! Здесь можно проследить следующее его качество. Он не винил в своих бедах никого, кроме себя самого. Он не ругался и не использовал бранных слов, он вообще не знал об их существовании. Он был такой чудак, что, когда при нем произносилось подобное слово из разряда неправомерных, он понимал его как новое название какого-то животного или дерева на латыни, и начинал кусать ногти и переживать, что не знает его, первой его мыслью было порыться в книгах в поисках этого слова, правда, уже через десять минут он о нем забывал и, так и не найдя его ни в одной книге, махал на него рукой), когда ветки хлестали его нежное близорукое лицо, он морщился и обращался к ним на вы: ах! Ну что вы в самом деле! Ну Прекратите же!, если он падал, споткнувшись о камень, и обязательно разбивал себе коленки, как маленький ребенок, в глазах его расстроенных появлялась грустинка, будто кто-то, а именно природа его предала и обидела. Несмотря на это все, Клео был очень хорошим человеком. Он всегда готов протянуть вам руку помощи, другое дело, если вы возьмете эту руку, то он упадет вместе с вами, и вы оба окажетесь в беде. Но главное - это благой помысел, хорошая задумка, добрый мотив. Вся жизнь Клео - это какой-то туман. Несмотря на то, что мозг его постоянно кипел от работы, он не мог разобраться в простейших вопросах бытия. Он, в отличие от своего Нандо, никак не умел мыть посуду, сооружать то, что является причиной надобности мытья посуды, то есть готовить еду, не мог гладить. Даже то, что одним боком касается науки, прошло мимо него. Именно, он не смыслил в технике, не знал, как разобрать, собрать и починить швейную машинку.
Довольно интересная глава 8,
в которой наши герои переходят границу
относительного покоя и абсолютных треволнений.
Когда мы вспоминаем почившего
или давно ушедшего человека,
мы вспоминаем не ссоры, не драки, не ошибки,
а все самое лучшее, доброе и невинное,
что с этим человеком связано.
Мнение прохожего на улицах Тео-Мартелла,
несколько показывающее, что хоть этот
многострадальный город и ввергся в пучину порока,
но что его еще можно спасти.
Эларай душило беспредельное отвращение к этому неблагопристойному местечку, в которое такие особы, как она, захаживали редко, то ли из нравственных убеждений, то ли из лени, нежные глаза ее раздирал табачны ужасный смог, столь радующий все чувства грубых моряков и охотников, а мысли притуплялись одновременным ревом громних мужских голосов и писка женщин, но отступать, хоть и хотелось, но было уже невозможно, так как этим она подвела бы своего спутника, и, к тому же, не забывалась причина этой выходки, этого побега, события, исключающегося из рутины ее жизни, радовавшего и пугавшего ее: жгучее любопытство и желание хотя бы минутной свободы, которую она собиралась провести с толком. К тому же все негативные чувства исчезли, по причине того, что Гилкрист Галспанди придержал ее локоть, как подобает настоящему джентльмену, но не охотнику, в момент, когда их чуть не сбил с ног толстый разливайщик, зато на смену им пришло не менее мучительное смущение.
- Ну что ж, - свободно сказал он, чуть только пара очутилась на двух скамьях в самом темном углу зала, - О чем потолкуем, пали Эларай?
Заметим в скобках (вы это никому не говорите), что он хотел как можно скорее оставить девушку и предаться личным удовольствиям.
Эларай смутило такое начало из-за последних слов, но она собралась с мыслями и произнесла:
- Я бы хотела узнать, что происходит за стенами моего замка.
- О! – с некоторой раздражительностью сказал мужчина, - Уже считаете его своим? – затем он кашлянул, видя, что Эларай очень уж явно пристыдилась, и перешел к ответу на поставленный вопрос, - Это несложно. Сейчас весна, или лето, или осень, во всяком случае, что-то жаркое, мне стало невыносимо носить свой шарф. Правит риттер Аристид Седьмой или Роузлиф Корненлия, не помню. Домино уничтожили. На Гросс-Сквер был пожар. Все сгорело. Спасли кота.
Эларай напряженно прислушивалась к этим разглагольствованиям, пока не поняла, что не эта информация ей важна.
- Да, спасибо, но что творится с Тео-Мартеллом?
Гилкрист удивленно посмотрел на Эларай.
- Истерика. Одни умирают с голоду, другие давятся едой и тоже умирают.
- Но почему? – тут она оперлась в порыве любопытства локтями о стол.
- Божья воля, - пожал широкими плечами развязно сидевший Гилкрист.
Эларай прошептала: «О да!».
- Но кто его орудия?
Гилкрист не понял вопроса.
- Что стало причиной? – пояснила Эларай.
- О, несправедливоть – причина нестабильности, что является причиной восстаний. Ваш город любит восстания.
Эларай в волнении ерзала.
- А вы выступаете за восстания?
- Еще чего! – воскликнул Гилкрист, - Вставать на чью-то сторону – сделать усилие, на которое я не способен. Я считаю восстания бесполезными.
- Вы против властей?
- Иногда они правда перебарщивают. Народ – пассивная безмозглая масса, и какими извергами надо быть, чтобы разжечь в его сломленном сознании искру разума, здравого взгляда на вещи, чувство несправедливости. Они поняли, спустя триста лет, что над ними потешаются, что их притесняют, уничтожают, забывают. Но даже эта обида не заставила бы их поднять оружие, если бы не произошло странное: от властей, хозяев отделилась группа независимых в своих суждениях передовых людей, талантов, вставших на защиту угнетенных.
Собрание прошло более-менее успешно, как Транк мог надеяться. Оно началось активным перешептыванием двоих второстепенных лиц, которые, все-таки, важны для нас своими искренними эмоциями.
- Зачем нас сюда привели? – испугался Клео Драга.
- Будут объяснять, чтоб в лес не ходили без посторонних, там волки, - неуверенно отвечал Керо, разводя пухлыми ручонками.
Вообще из этих двух личностей уже сложился некий дружественный ансамбль. Они дополняли друг друга. Клео Драга очень плохо разбирался в людях, в отличие от своего приятеля повара. Несмотря на то, что Нандо являлся всего лишь творителем вкусных блюд, он мог бы стать ходячей энциклопедией с таким названием: Бытовая мудрость, или как не попасться на удочку. И ее бы читали с упоением, в отличие от других заумных, философских, таких далеких от жизни толстых книженций. Здесь все было бы кратко, ясно и понятно, ведь сам Нандо объяснялся простым человеческим языком без витиеватых фразочек, не имея привычки добавлять в разговор длинных к делу не относящихся эссенций, и не строя из себя полиглота или филолога. Он ни кем не прикидывался, ему было почти все равно, что подумают о нем люди, но правда, он зависел от мнения окружающих: он очень обижался, когда ему говорили, что он непутевый, откормленный, когда его называли жалким поваришкой, когда на него тыкали пальцем и шептали друг другу: вот человек, что ничего не добился в жизни. Постараемся не брать с него пример. Но как можно чуть ли не королевского повара, одного из главных поваров в Черноводе, стоящего на пьедестале тео-мартелльской кухни оскорблять и унижать тем, что он ничто в этой жизни? Но они, все эти лорды и леди, которые не умели ни готовить, ни убирать, бы стали производить все эти действия и над первым уборщиком, и над первым дворником, и даже чуть-чуть посмеивались бы над верхушкой полиции, правда тихо. Ничего не уважать, на все смотреть с презрением, все портить, уничтожать, мыслить не здраво - это их девиз на все времена. Их так воспитали, что они, коль сами ни на что не способны, привыкли и в других не видеть ничего хорошего, не ценить труд. Никогда не брать лопату в руки - и быть выше уборщика? Нам кажеся, что первые посты в городе должны заниматься обратным путем. Те, кто прошел через адский труд, те, кто был снизу и знает, что такое быть нищим и постоянно голодным, те, кто испытал на себе унижение и не стал от этого злым и холодным - вот они еще годятся на звание первого министра Тео-Мартелла. Сместить их всех с должностей! Перевернуть мир! Возвести на первое место справедливость! И все-таки мы не признаем насилия, потому что оно порождает зло. Эта революция должна происходить постепенно, год за годом, чтобы было как можно меньше жертв, меньше смертей и загубленных душ. Вот в чем не прав Возрожденный: они хотят все сделать за одну секунду, но так не бывает, и результат будет соответствующий. Сегодня они победят, а завтра снова воцарится первоначальный хаос. Как же быть? Ждать и жать нужного момента. Серьезно подготовиться. В Возрожденном заседает молодежь, исполненная больших мечт и готовая сражаться хоть сейчас. Но остальные - народ - пока не готов, хоть терпел всю эту неправильную систему веками. Они боятся, им нужна моральная поддержка, но Бэзмонт думает, что раз он смог, смогут и они. Он не отдает себе отчета в том, что сам он силен духом и мужественен, а остальные не похожи в этом на него. Он и не предполагает, что есть люди, которые трусят биться даже в толпе, среди друзей и товарищей, за правое дело. И это им простительно. Человек имеет право быть слабым и немощным, ибо он не ангел, ибо бог сотворил его таким. А подумал ли он про женщин? Что станется с ними, когда они узнают весть, что их мужья, отцы и сыны пали? Сколько крови и горя! Сколько напрасных усилий! Р все только потому, что Бэзмонт устал ждать и терпеть. но в чем то он и прав. Если долго выжидать, пыл может испарится, надежды исчезнут, вы постареете и осунетесь, и не будет больше честолюбивых замыслов о том, как вернуть свободу. С другой стороны, если не произойдет этого, то мечты, наоборот, окрепнут и будут держаться в их головах еще долгие годы. Так кто же прав: Бэзмонт, настаивающий на незамедлительных действиях, или другая сторона прений, утверждающая, что надо еще понабраться сил и опыта? Мы не знаем ответа на этот почти риторический важный и для низов и для верхов вопрос.
Продолжаем.
- А почему пригласили лишь нас?
- Они выбрали самых ту… неосторожных.
Эти двое не замечали, что на все них воззрились, ожидая тишины, Транк испепелял их презрительным взглядом.
- Извините, - буркнул Нандо и избавился от своего полуоборота.
Когда все же тишина заползла в эту комнату, Транк широко открыл рот, чтобы начать длинную речь и произнес всего только одно слово:
- Здравствуйте!
Все ждали большего, но проходили секунды, а его голоса все не было слышно. Наконец сзади, с последних рядов, раздался звучный бас охотника:
- Вы, наверное, хотели сообщить нам что-то важное?
- Важное? Да. Цель нашего путешествия вовсе не во Всеобщем Обходе Земель. Мы ищем одну вещь…
- Кто - мы? – спросил навязчивый охотник.
- Кольцо Нибелунгов.
Все молчали.
- Из достоверных источников нам известно, что нынешний носитель кольца находится в биронской пустыни. Вот мы и идем туда.
Нет отклика.
- Наш отряд будет состоять из вас всех и Тристагора, выходим на рассвете, взяв еды на десять дней и переодевшись. Есть вопросы?
- Почему вы выбрали нас?
В это самое время, когда собрание подходило к своему законному и долгожданному концу, Дэйрис в своей келье преклонял колени в чистой и искренней молитве, в светлых, но тяжелых слезах и в порыве мучительного отчаяния, вызванного неизвестностью и страхом за судьбу дорогого ему человека. Он не поставил перед собой никакого лика никакого святого, даже самого плохенького, просто потому что не обладал им. Зато он мял и мял в руках крестик, будто хотел выжать из него всю душу. Он шепотом прочел несколько основных молитв без особого энтузиазма, но из долга, и перешел к увещеваниям и изливающимся прошениям, относящимся не к кому иному, кроме как к всевышнему, с просьбой сохранить жизнь, душу и тело Жонатана, где бы он не находился.
В эту минуту как раз и вошел Гилкрист Галспанди, своим хитроумным, но не заслуживающим похвалы способом, заставив закрытую дверь впустить его в маленькую, но прилично обставленную комнату – это был отель высшего потребления.
- Что ж, - сказал он сразу, быстрым взглядом оценив диспозицию, - Привет.
- Да, - глубокомысленно вздохнул Дейрис, поневоле прерываясь от своего любимого занятия, быстро вставая и утирая черным рукавом слезы, стараясь казаться открытым, что плохо у него получалось.
- Можно к Вам? – деловым тоном поинтересовался охотник, он оставался таким же учтивым, как всегда.
- Да.
Гилкрист шагом свободного человека подошел к кровати Дейриса и сел на её середину, вынудив его недовольно запружинить. Широким жестом он пригласил Дэйриса сделать то же самое, как будто сам был хозяином номера.
- Получается? – участливо спросил он, имея в виду процесс моления, который всегда облегчителен, т.е. получается независимо от его результатов.
- Да, - тихо сказал Дэйрис, удивленный тем, что его особа притягивает к себе такое внимание.
Гилкрист был рад это услышать.
- Вы глубоко религиозный человек?
- Нет, - и добавлено было, - но я верю, что все, что происходит, ниспосылается Богом и что все, в конце концов, придут к свету.
- Даже убийцы? – усмехнулся охотник.
Дэйрис кивнул.
- Те сделают это первее всех, - скромно, но откровенно сказал он.
- Хмм, какие мысли, а Вы еще так молоды, но я пришел сюда узнать, как Ваши глаза.
- Спасибо, - сердечно оценил его чуткость Дейрис, - ничего, благодаря господу, не происходило.
- И Вы так и не узнали, что это было?
- Нет, Филомен Тристагор сокрыл это в тайне. Что-то его очень удивило.
- Если это повторится еще раз, надо чтобы с Вами кто-то был рядом.
- Филомен Тристагор сказал, что будет часто посещать меня.
Сначала рассмеялся Гилкрист, затем и Дейрис – от души, но осторожно.
- Не так уж это и приятно для Вас. Что ж, я, пожалуй, пойду, если не хотите сказать мне что-то еще. Или хотите? – в этих словах содержался намек.
Дейрис пожал плечами, Гилкрист снова сел.
- Послушайте, - сказал он серьезным тоном, - вы мне понравились. Может, станем друзьями? - с завидной легкостью предложил он.
Дэйрис пожал плечами с ужасом смущения. Он все больше и больше удивлялся.
- Мне бы этого очень хотелось.
- Для этого мне надо узнать вас поближе. Расскажите историю вашей жизни. В какой семье вы родились? – тон нежданного посетителя стал еще ласковей, чем был.
- Этого я не знаю, - покраснел Дэйрис.
- Как так? – вскинул широкую бровь Гилкрист.
- Верно, я ударился в раннем детстве головой, потому и не помню ничего до шести лет, вплоть до того, кто мои родители и где мой дом.
- Печально. Что же произошло в шесть лет?
- Меня подкинули в кладовую дома каких-то знатных господ и подожгли ее.
- Какой ужас! Зачем поджигать?
- Должно быть, я внушал кому-то отвращение.
- И они преследовали две цели: разделаться с вами и богачами, я так думаю.
Они снова вместе рассмеялись.
- Но ведь кто-то вас спас, раз мы сейчас по душам общаемся. Кто это был?
- Жонатан Грин, - сказал с замиранием сердце наш герой.
- Тот самый? Узник, о котором шла речь на собрании?
- Да.
- Значит, вы – близкие друзья?
Тут Дэйрис задумался. Должны ли друзья быть похожими между собой? Нет, но влюбленные должны. Противоположности притягиваются. Главное - не упустить момент, когда можно будет подойти и познакомиться. Друзья созданы, чтобы помогать друг другу. А как могут помочь две пластилиновые куколки, слабые и растекающиеся? Один из друзей должен обладать железной волей, и не быть слащавым и приторным, другой - быть слабым, но добрым. Так и произошло у наших героев. Дэйрис - мягкотелый, податливый, нежный. Жим - почти суровый, сильный, мужественный, стойкий, но грубоватый и простой в обращении.
Умом он унесся в недавнее прошлое и почти забыл о том, что находится сейчас в каморке и разговаривает с каким-то подозрительным охотником с вычурным именем.
Раз они, прогуливаясь, наткнулись на банду десятилетних мальчишек, которые с увлечением ползали по пыльной земле и что-то разыскивали. Среди тел человеческих мелькали тела животные, точнее, жабьи трупы, которые они собирались препарировать.
- Здорово, други мои! - весело приветствовал компанию Жим.
- Ну привет, - лениво и нехотя отозвались парни.
- Как тут у вас делишки? Что делаете?
- Да вот, жаб убиваем.
- Ого-го! - заржал Жим и тут же с видом знатока (ему не хватало только очков и академических знаний) заметил, - Это дело нелегкое, тут нужны профессионалы. Готовы принять в своё лоно одного из них, причём самого востребованного?
Дети мало что поняли из этих книжных слов, но раздвинули свои ряды. Ибо они были, как и все молодые люди, чрезвычайно любопытны до других им подобных и вообще любили соединяться в толпу, дабы наказание понесли не только они сами. Во время всего этого краткого диалога Тюшка не шевелился, прячась в три погибели за горбатой спиной своего низкого покровителя. Но тут поневоле пришлось сдвинуться с места и как-то протиснуться вслед за Жимом внутрь скопления народа. Жим, казалось, совершенно позабыл о своём протеже и занялся жабами, так сказать, всецело погряз в этой тонкой науке убийств невинных, которая увлекает не только взрослых.
- Вообще, первое - это надо, чтоб не мы искали их, а чтоб они приближались к нам. А что для этого нужно сделать? - тишина в ответ, - Правильно! Прикинуться своим. Смотрите, о други мои! У кого есть уши, да слышит!
И он оглушительно и очень правдоподобно заквакал, как настоящий чревовещатель (и как настоящая жаба). Протяжные эти звуки заставили мальчишек изумленно переглянуться и засмеяться. Но сам Жим сохранял полнейшее спокойствие, иногда открывая глаза и косясь вокруг себя - не пришли ли жабы на зов утопающего? Из окон стали кричать, прохожие, ругаясь и шугаясь, обходили странную группу стороной. Наконец из-за какого-то пня выползла старая жирная пресыщенная жаба и уселась, нисколько не боясь и не ёжась под пристальным взглядом ловца не человеком, а жаб.
- Вот она! - прождав две секунды, возопил Жим так, что только опыт и привычка не позволили ушам его новых приятелей лопнуть, - Ловите ее! - визжащий его голос, напугавший Дэйриса до округления глаз, утонул в потоке других мальчишеских голосов, обладатели которых повскакали и ринулись в потасовке и жуткой свалке в ту сторону, куда он тыкал всеми своими скрюченными пальцами. Животное все-таки поймали, это было заслугой какого-то веснушчатого востроглазого и быстрого проныры, затем отнесли к своему знакомцу-вождю. Тот истинно по-королевски принял подношение, и тут кто-то потянул его рукав. Ворча, Жим обернулся и увидел перед собой своего забытого названного брата, у которого глаза были на мокром месте (не только из-за того, что его кинули, нет, к этому он привык, а из-за того, что здесь и сейчас готовилось паскудное грязное убийство).
- Чего тебе? - почти невежливо обратился к нему Жим.
- Жим, не убивай ее, - сказал слабо Тюшка, устремив жалостливый добрый взгляд на жабу, притихшую в клетке рук маленького чревовещателя.
- Вот ещё! Это почему? - крутанул голой Жонатан.
- Но ведь она живая... - растерялся Дэйрис. Ему было совершенно непонятно, почему Жим спрашивал причину его просьбы оставить жизнь бедной жабе, так же как и почему Жим вообще хотел убить ее.
- Против твоей логики, малыш, не поспоришь, - усмехнувшись, сказал его друг, - Как раз потому то она живая, ее надо Тю тю, буде она мертвячка, мы бы ее и не трогали, нужна она больно нам. Так, ребята? Он посмотрел на парней.
Все стояли, косясь и в открытую смотря на Тюшку, что до той поры оставался невостребован и невидим. В их глазах легко было прочесть насмешку и некоторое изумление.
- А это ещё кто? - наконец после паузы задал резонный вопрос какой-то черномазый шустрый индивидуум.
- Да это мой якорь, - отвечал Жим, - В иные времена я бросаю его в тихую гавань до поры до времени, но не потому что это нужно кораблю, а потому что это нужно ему.
- Ты чего несёшь, верзила? - не совсем элегантно вопросил смуглый тип.
Дэйрис стоял, затаив дыхание, поняв, что стал предметом спора и иронии.
- А ты ротик попридержал бы, цыган, - парировал быстро Жим, распаляясь. Задели его слабую струну - рост.
- Да я тебе покажу... - начал боевой клич цыган, но его прервал другой мальчик, что выпрыгнул вдруг в середину толпы между Жимом и цыганом и, смотря на Дэйриса как на диковинку, стал приманивать его и приговаривать при этом:
- Иди-ка сюда, малышка, иди сюда... цып цып цып... (ребята взорвались диким смехом).
- А ну руки убрал! - осадил его Жим, ударяя настырную личность по кистям, тянувшимся к бедному Дэйрису, - Вы что творите, други мои?
- А он немой, может? - спросил кто-то из задних рядов.
- Да это кукла - посмотрите, он и стоит-то еле еле! - загоготал кто-то еще.
- Вот забава! - присоединились к ним.
- Мамаша, мамаша! - наконец принялись всем хором дразниться дети, и эти обстоятельства начали раздражать Жима. Он почувствовал такую обиду, что даже застеснялся Дэйриса и мысленно почти проклял его. Но при этом старался держать его за своей спиной колесом. Он густо сплюнул, выкинул жабу под ноги (Дэйрис при этом вздрогнул) и заорал на всю улицу:
- Ну и кот с вами, паршивцы! Да вы выеденного яйца не стоите! Паразиты! Ну, прощайте! Мое вам почтение с кисточкой! - и он сплюнул в завершающий раз, а также показал им нелицеприятный жест - дулю.
Когда эти пронесшиеся теплой волной воспоминания оставили его, он проговорил:
- Мы почти братья. Это о нем я молился. Мы провели вместе всю жизнь.
- Но ведь он, должно быть, значительно старше вас, раз сумел вытащить человека из огня.
- Ему было восемь лет, когда он устроился слугой в тот дом.
- Ну и ну! Что за парень! Но грустно, что у людей отнимают детство, чтобы они могли прокормить себя. Была ли у него семья?
- Его мать умерла за год до этого.
- Как! Что же он делал один на свете?
- Работал, не отчаивался.
- Но хоть какие-то связи были, какие-то родственники снабжали его деньгами, брали его в работные дома, усыновляли?
- Нет, он был полностью самостоятельным человеком.
- Не может быть!
- Я вам скажу. Однажды Жим – так я его зову – украл яблоко на базаре и был взят полицией на содержание в рамшале до денежного выкупа. Это было до нашего знакомства, после его он никогда себе такого не позволял, был осторожнее. Так вот, через день явились какие-то взрослые серьезные люди, может, разбойники, может, мафия, спросили, тут ли содержится Жонатан Грин и заплатили за его освобождение должную цену. Это ли не свидетельствует о том, что в те года он крепче держался на якоре в этом мире, чем многие достойные пенсионеры?
- Еще это свидетельствует о том, что он пронырливый малый, из тех, что далеко идет.
- Он нанимался разносчиком газет, тележчиком, подмастерьем, уборщиком, носителем, красильщиком. Многие не брали дерзкого ребенка, но в Тео-Мартелле обычно не обращают внимание на то, сколько тебе лет и получил ли ты образование, если надо заняться черной работой.
- А где же он жил? – спросил озадаченный охотник.
- Когда мать умерла, он ночевал под мостом Старьевщиков, и с тех пор пристрастился к этому занятию. У него было много любимых мест в городе – задний двор Здания Биржи, подвалы Ратуши, подмостки Стены Святых, предместья Жук и Антуан.
- Ясно. Но мне кажется, у него была и плохая черта. Допустим, денег ему кое-как хватало на еду, но жизнь человека требует и других затрат. Скажите, он был искусным вором?
Дэйрис со стыдом отвел свои меланхоличные синие глаза.
- Не знаю, где он этому научился, но он постоянно воровал. При мне он старался не показывать плохого примера, сдерживал себя, но это у него плохо получалось. Кружка со стола, конфета, засаленная книжка, несмотря на то, что читать он не любил, – все, что плохо лежит, попадало в его руки.
- Так он, навено, добывал себе тулуп зимой и сапоги осенью.
- И солнечные очки летом, - вспомнил Дэйрис о любимом фетише его друга, - он обожал пофрантовать. Стащил у какого-то ребенка лягушачий полосатый шарфик и носит его до сих пор. Говорит, это подходит к его костюму, хотя так как одежда плохая, костюмы меняются каждую неделю, а шарф остается.
Тема Жонатана Грина наконец была исчерпана для Гилкриста Галспанди, его больше интересовал тот, кто сидел рядом с ним.
- Так что же он сделал с вами?
- Взял на личное попечение на целых двенадцать лет, - улыбнулся Дэйрис.
- Я так понимаю, другого дома, чем свой, он для вас не нашел, хотя по вашему поведению не скажешь, что вы провели тяжелое детство.
- Оно не было тяжелым благодаря ему, оно просто было другим, - «Как бы я хотел не отличаться этим!» - подумал он про себя, - Мне часто бывало хорошо. Например, при холоде мы разводили костер, и он укутывал меня в пять шуб, чтобы косточки не болели – сам он никогда не страдал от недугов, родился словно с двумя иммунитетами. Мы жарили картошку, делали бутерброды, правда, без масла, много играли, даже в карты, он так и не научил меня выигрывать. Пока я был маленький, я не знал, откуда он берет всю эту роскошь – зонтики, цветастую фольгу, игрушки, сервиз, поэтому он выглядел в моих глазах каким-то сверхчеловеком. Он просто говорил, дай-ка я словлю новую ручку для тебя, Тюшка – я люблю писать, – уходил и возвращался с двумя прекрасными ручками работы Роллера и Ко. Когда я понял, что это называется воровство, не обращал на это внимание, считая, что этим мы не сильно обираем жестокий мир. И только недавно, когда во мне стало многое меняться, меня стало коробить это потребительское отношение к другим честным или нечестным людям.
- Но ведь он не мог не понимать, раз он обладает таким хитрым умом, что лучшей долей для вас будет не оставаться в его руках, а ночевать дома, хотя бы и в приемном.
- Он сумел понять, что лучшей долей для ребенка является любовь, забота и внимание, которые он мне дарил. Иногда его, конечно, брали сомнения, и тогда мы отправлялись в детский дом, хотя мне в них постоянно не нравилось. Но мы, слишком странные, не приживались с коллективом и просто-напросто сбегали.
- Не знаю. Это очень рискованно – доверить воспитание улице. Надо бы осудить это решение, хотя не стоит делать этого слишком строго – несмотря на достоинства, он был лишь ребенком. Впрочем, я, признаюсь, подслеживал за вами. Удивлен, как при таких условиях вам удалось сохранить характер, позволяющий читать книги, мечтать, думать, красиво, правильно разговаривать, молиться.
- Это его заслуга. В сущности, я не был лишен семьи и очага, ласки и теплоты, находясь постоянно рядом с ним, не расставаясь с ним ни на час. Что насчет просвещения, так он и об этом не забыл – частенько наведывался в библиотеку, не разделяя, правда, со мной любви к чтению и наукам. Писал и считал и обладал начальным знаниями у же ко времени нашего знакомства, что странно. Возможно, это говорит о том, что я получил задатки хорошего воспитания и находился во вполне благополучной семье, пока несчастье не разлучило нас.
- Не знаю, что со мной бы сталось, коль скоро Жим не нашел бы меня, и мы бы не встретились. Я пропал, умер. Дрожь меня берет, когда я понимаю, что без него я бы не смог жить. Он столько для меня сделал, а я чем ему заплатил? Своими капризами, что, мол, не хочу участвовать в восстании, хочу спокойной жизни.
- Но может, ваши дороги должны разойтись?
- Нет! Мы вместе уже столько лет, мы так привыкли друг к другу. Не представляю, еси со мной будет иной человек.
- Нет, я имею в виду, что вам больше не нужна нянька. Вы вполне самостоятельный молодой человек. Пора вырастать из пеленок. Жим вам больше не нужен.
- Нет, не говорите так. Я люблю его не за то, что он мне нужен, а за то, что он мой брат, и был всегда со мной. И в горе и в радости, он оставался верен мне. Хотели бы вы потерять брата, что ближе вам, чем родной? Тогда зачем вы мне предлагаете какую-то ересь?
Дэйрису мерещилось в то тяжелое время, о каком они говорили, что он падает в пропасть. А в пропасти его ждали разлука или хотя непонимание с Жимом, непрекращающаяся нищета, причем хуже той, которая сопровождал все его детство, ведь друга, который хоть как-то обеспечивал его, не будет. Близилась осень, конечно, до нее было далеко еще, но привычка заставляла Дэйриса глядеть через многие дни в свое мрачное будущее. И он видел там только страдания, голод, унижения. Нет, компания Бэзмонта ему не подходит. Сам Бэзмонт ждет от него каких-то действий, видимо, он нашел в Дэйрисе свой идеал повстанца и вообще человека. Но то, какие меры принимал глава Возрожденного, нисколько не устраивало Дэйриса, у него голова кружилась от стольких убитых, раненых и разлученных. Хотя он прекрасно понимал, что все беды от поля Транка, он не находил нужным истребление аристократии. Он не испытывал ненависть к Транку, он вообще никого не винил в своей нищете. Транк был для него чем-то далеким и недосягаемым, он скорее ему завидовал белой завистью, чем желал его уничтожить. Нет, ликвидация высших слоев общества не для него. К тому же, он, хоть вам это покажется смешным, привык к спокойствию, это была заслуга Жима, а тут на него за пять месяцев навалились такие трагедии, что становится душно и жутко. Его будто настиг смерч, в котором уже летали возрожденцы, пистоли, тайные записки, булки из булочной, где у них проходили таинства. Он словно попал в масонскую ложу причем против своей воли. Не он вошел в эту дверь, а его пихнули туда. И она закрылась, не пропуская больше света, хотя его и так было раньше мало. Его также расстраивало, что Жим, всегда верный и заботливый его брат по мысли, не одобряет его поведения, что он больше хочет служить восстанию, чем его маленькому Тюшке, что он начинает забывать и не обращать внимания на бедного одинокого Дэйриса. А между тем, ни одного больше более-менее родного человека в дэйрисовой диаспоре не наблюдалось. Куда же и к кому он пойдет, если Жим предаст его и уйдет к другой - своей любви к бунтам? Это он переживал тяжелее всего, он даже не рассчитывал пережить удар поддых. И вот в его голове, не всегда светлой и разумной, стали копошиться мысли о смерти. Благо, наступило событие, которое приостановило их бурный ход.
Но неужели же Жонатан сам не замечал, что отдаляется от своего вездесущего друга? Неужели он ощущал той холодности, что возникла между ними? А ведь он когда-то обещал быть с Дэйрисом вечно. Нет, он все видел, все чувствовал, но не показывал этого, так был сильным человеком. Его разрывали на куски две стороны медали: темная, неизведанная, и желанная (поднимать людей на борьбу и воодушевлять миллионы), и пройденная, родная? но уже отягощающая его (продолжить жить как обычно с Тюшкой, забыть о мечте и отдать всего себя в жертву на благо одному человеку, а не тысячи). И никак, ну никак не мог он выбрать то или другое. Так ему было плохо и грустно, что он начал выпивать спиртное. Бэзмонту это не понравилось, он был более наблюдателен, чем Дэйрис, и знал, чем занимается Жим, он стал его еще больше презирать про себя. Но Жим это чувствовал, он вообще очень много понимал и правильно оценивал все жесты, всю мимику, голос. Но ему не было интересно стать неким авторитетом для Бэзмонта. У Жима у самого не было авторитетов. Но в тайне даже от себя он переживал по этому поводу и нервничал, так как от Бэзмонта зависело все: его карьера повстанца, его место в Возрожденном, материальная составляющая. Жим мало-помалу превращался в отчаянного, скверного парнишу, которому было на раз два украсть и соврать. Тем не менее он видел перед собой блестящие перспективы и только мысли о будущем и мечты приносили ему облегчение. В отличие от Дэйриса, ему не так не терпелось вырваться из нищеты, так как он уже привык к этой собачьей жизни, но он не забывал о других и о своем им выдуманном предназначении. Он наметил себе роль защитника простого люда и их спасителя. Жиму было приятно думать, что он поступает крайне благородно. Между братьями не по крови пробежала черная кошка войны.
В тот же день команадиру алоний со стены между Домино и Элендором по телеграфу было отправлено послание, весьма необычное по своей природе, но написанное хорошим почерком, без ошибок, чёрным по белому, печатными даже буквами. Вот, что оно гласило, если вы изволите обратить внимание на сей манускрипт, переданный без изменений, имеющее непринуждённое отношение к путешествию, к допуску путников за стену в опасные дебри проклятого царства: «Мессир Алексин (зачеркнуто) Алессио (зачеркнуто) Алан Грибсик, просит вас ознакомиться с нижеследующим, ибо оно поможет вам обзавестись, скажем прямо, лишним заработком, ваш нижайший слуга, многосостоятельный, скажем без скрывательств, ‘пиши, пиши как можно дурацки и непоследовано. Пусть утконос подумает, что ты чокнутый, что вся наша группа безумная, тогда пропустят! Подумай, что мог бы написать бабочколюб Крака, или как бишь его! ’ - говорил с причмокивание Филомен Тристагор Транку, пока тот думал, чт опечатать дальше и какое имя выбрать, - многоопытный, изуверованный, забаррикадированный и искушённый в науках толченый гранитом их любимец камней профессор кафедры почвоведения из тео-мартелльского горнообдумывающего микстурата, член общества Усачи-киты, популярного всенационального дома культуры и требухи, доктор колбасных и технико-натуральных наук, лиценциат третьей с половиной степени королевской награды в области земельных обскур, двигатель умственного прогресса долины Арен, почетный, признаюсь без обиняков, а также многопоколенный, надо полагать, дворянин, служащий на благо риттеру, рыцарь легиона Бантика, лорд Ква, Исаия Дик Нуник Парпентусовоконирак де, владеющий тремя замками - Клыком, Парпентумсквером, Двумя яблонями - шестью языками, но отнюдь не родным, знаниями о каждом куске земли Эландора и некой суммой из золотых драконов, частью которой рад буду поделиться с Вами, мессир Грибсик, в случае, если вы исполните нашу благочестивую просьбу открыть для нас и ученического состава ворота в новый, содержащий в себе победу над непросвещением, обильный неизученность почвами мир, снедаемый, правда, тварями, которых мы, однако, не убоимся, если вы также выделите не очень многочисленный отряд из Ваших доблестных Молодцовой способных отпугнуть стадо динозавров от сомна нежных энциклопедистов. Итак, у вас есть на принятие и обжалование гигантского по значению решения два дня, ведь именно в этот срок мы и наши товарищи по безземелью не замедлим явиться в вашим костелам. Итак, итак, прощайте, но до скорой встречи, ...». Тут в конце Транк поставил число из восьми цифр и дописал: зол. драк.
Наш отважный маленький отряд действительно выступил на самом рассвете, когда не проснулись еще и птицы, и само солнце, казалось, было не радо вставать на работу. В нескольких лигах от города их ждало приобретение Транка, который отхватил гениальное устройство, бандуру, обещающую перевезти их за границу и даже дальше. Сотрудники Харли потрудились, чтобы их детище выглядело приличествующим и даже вызывающим зависть образом – ведь многие патентологи хотят, чтобы предмет их труда отличался не только механизмом и практичной пользой, но и красотой и внешней атрибутикой – что выразилось в блестящем желтом капоте с маркой на пол машины, двух массивных трубах высоко выпускающих не какой-то, а белый дым, больших чистых колесах, комфортабельности основного корпуса.
Так прошел первый день похода.
Великая княжна сидела в мобиле у окна и наблюдала за сгущавшимися сумерками, точнее, так могло показаться стороннему зрителю, который не знает ее привычки погружаться глубоко в свои мысли, смотря на обыденные вещи. Минутами и даже часами ее посещали нелегкие мысли о пустоте сего огромного мира, о незаполненность жизни, о бесконечности конца, о власти праха, смерти и небытия. Ей казалось, она и не живет полной воздуха грудью, вместо этого казалось, что в легких до краев содержится пепел. Жизнь совершенно не чувствовалась, впрочем, как и Смерть. Страшная пустота - обратное отражение вдохновения, порыва страстей, прилива чувств - вклинилась ноющим гвоздем в ее душу. И ладье этого гвоздя не чувствовалось, как, впрочем, и ничего другого. Представьте необъятный простор серого океана, раскинувшегося от одного горизонта до другого, представьте, что вы летите с высокой скоростью на сверхмощном пароходе и все равно месяцами не можете достичь кромки берега, - и вы поймёте характер этого ужасного кризиса ее жизни. Все чувства затупились, все, кроме одного - бессознательности. Она искала себя, своё не место, а существование в чёрной космической вечности, плутала по углам туманного хаоса, но дверь была заперта и не поддавалась на жалкие усилия молодой девушки. Между нею и жизнью других, полной не то чтобы счастья, но духа и хотя бы сознательности образовался барьер. Ее же мучил этот нескончаемый кошмарный сон - сон наяву. Но даже во сне бывает интересно, а ей было так невыносимо скучно! Словно нет солнца, нет миллиарда людей, нет отца, нет Дэйриса, нет ее самой! Словно она уже не человек из плоти и крови, а несущаяся по коридору безжизненности заблудшая душа. Но, так или иначе, сейчас уже не было времени думать над такими тонкостями: Эларай попала в водоворот событий, не всегда приятных, но интересных. И только глубоко в карих глазах ещё сверкали холодные башни Снежной Королевы.
Но кое-что вдруг отвлекло ее от тяжких мыслей: это был Дэйрис, прохаживающийся взад и вперёд в пяти шагах от мобиля. Кажется, он был тут уже несколько минут - странно, что она его не заметила. Кривая палочка, которую он держал в руке, чиркала по земле, однако, он был занят не рисованием на камнях супрематических полотен. Правда, он смотрел на землю, но даже Эларай стало ясно, что мысли его где-то далеко. Ремарка от автора: палочку эту, которую он нашёл в Семинольском паркетная года назад, он хранил у себя и никогда с ней не расставался. Почему? Кто знает! Но мы можем сказать, что Когда он размышлял или переживал, он любил что-то перебирать в руках, чем-то размахивать, кривая палочка березы разве не лучший для этого предмет? К тому же, это было небольшим связующим звеном между ним и чистой девственной природой, которую он так любил и боготворил. Дэйрис разговаривал сам с собой, это было видно по мимике, экспрессивным жестам, которыми он никогда не одаривал живого собеседника. Эларай с минуту следила за ним, а когда он споткнулся о камешек, что не был им замечен, она подумала про него, что он очень неказистый и нелепый малый и даже что только злой рок мог выдумать такое, чтобы она была с ним столь близко знакома. Конечно, такие мысли - странные, если учесть, что Эларай видела романтику во всем отверженном и почти некрасивом и отдала сердце, как ей казалось, бродяге-охотнику - можно объяснить только тем, что она не испытывала к нему равнодушия, что, пока любовь не пришла, место было занято раздражением, презрением и обидой. Но вот Дэйрис, полагавший, что в мобиле никого нет, вдруг аккуратно положил палочку на землю и принялся активно озираться по сторонам, как неквалифицированный ренийский шпион. Эларай оживилась в порыве любопытства, но от этого не успела спрятаться за занавеску - да этого и не нужно было, ведь зрение Дэйриса позволяло ему считать, что он никого рядом не увидел. Следующим его движением было упасть на колени и, сложив руки как подобает прилежному христианину, горячо и усердно молиться. Эларай это немало удивило - главарь шайки революционеров молится! Это настолько ее заинтересовало, что, погнушавшись этикетом, тактом и всеми правилами приличия, она нажала на кнопочку и тем самым слегка опустила стекло. Это позволило ей услышать часть его нежной и трогательной молитвы.
- И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, - трепетно срывалось с уст нашего юноши, - Ну вот, боже мой, официальная часть пройдена, и теперь я могу перейти к просьбам. Ты говорил давеча... О! Я не могу признаться даже своему возлюбленному брату, что стал слышать твой голос! Нет, я ни на секунду не усомнился, что он принадлежит тебе, а не твоим врагам. Но люди так порочны, они могут принять это чудо за нечто другое, совершенно противоположное. Они не смогут понять, что я испытываю, когда говорю с тобой! Какой восторг, какое наслаждение, какое безумное счастие! Ты бы мог укорить меня, что я не уверен в Жиме настолько, чтобы сообщить ему эту новость, но ведь ты его знаешь - он тоже не лишён этой человеческой прелести - сомнения. К тому же ты был свидетелем, как накануне... я готовился ему все открыть... Ах! Как это плохо - что он ушел без этого! Может быть, если бы я сказал ему, он бы остался со мной. Но все будь по твоей воле, а не по моей. Так вот, ты давеча сказал, мне надо носить вериги. Признаюсь, я испугался, но я ожидал этого. Этой просьбы, этого приказания. И вот теперь я готов. Я знаю, они очистят мою скверну, они заплатят за мои долги. Только не знаю, где их раздобыть. Как жаль, что нечем их заменить! - тут он снова оглянулся по сторонам, но уже по другой причине, - Хотя вот кустарник... Правда, это не тяжелые гири, не цепи, но... это даже к лучшему! Если я буду носить гири, все это заметят. А кустарник колючий... Ай! Очень даже... Он подойдёт. Никто не узнает. Боже мой, дай мне силы на этот подвиг, хотя едва ли это можно назвать подвигом. Люди идут на костёр ради тебя, а мне тошно при одной мысли, что эти шипы прикоснуться к моей коже! Как я пал! Боже, я не стану тебя долго отвлекать, но у меня есть ещё вопрос. Может быть, даже ещё более мучительный... как ты считаешь, любить - это грех? Я, кажется, влюбился... и очень сильно. Не могу не думать об этом. Она отвлекает меня от тебя.
«Он сумасшедший!» - молнией пронеслось в голове Эларай. Здесь произошло нечто очень неожиданное. Эларай правда не ожидала от себя, что перелезет через окно и спрыгнет на землю. Но она это сделала - Дэйрис следил за ней застывшими глазами, со стеблем кустарника в окровавленой руке, не замечая жгучей боли.
- Что вы делаете? - восклинула Эларай истерично.
Рука Дэйриса задрожала.
- Простите. Простите, - выдавил он с трудом.
За что он извинялся, осталось неизвестным. Эларай протянула руку к колючке в его руке и больно царапнула палец о первый попавшийся шип. На месте ранения выступила капля крови. Дэйрис не отрывал от неё завороженного взгляда, явно будучи не в себе. Но его можно легко понять - наш юноша молился, не ожидая, что его могут услышать, что за ним могут подглядывать. И конечно, он не предвидел странного поступка Эларай. Он выдал свою тайну, опозорился перед любимой девушкой, исцарапал ей руку. Но разговор очень скоро прервали: появился Транк, разыскивающий Эларай и, увидев, что у неё кровь и что в руке у Дэйриса стебель кусачего растения, он встал между ними и оттолкнул нашего юношу, и без того сверхмеры взволнованного. То, что кровь прослеживается также у Дэйриса, он не заметил или предпочёл не замечать, быстро сделав неверные выводы. Эларай могла открыть то, что видела и слышала, но ее остановил наконец такт - она не смогла причинить зло Дэйрису открытием его тайны. Да и кому можно было об этом сказать? С отцом она отдалилась, так, что они стали двумя островами на противоположных концах океана, Гилкристу она не доверяла, хоть боялась себе в этом признаться, да он и не мог помочь Дэйрису. А больше никого у неё и не было. Вдруг она вспомнила об Эдвине Меллиоте и задалась вопросом: а доверила бы она своему жениху большую тайну? Тут же пришёл на ум и второй вопрос: а сколько она тайн доверила ему? Ответы были неутешительны. Оказалось, они с ним никогда и не говорили о личном и сокровенном, он не интересовался, она была слишком погружена в себя, чтобы интересоваться им. Не было крепкой связи с человеком, который почти стал ее мужем, не было флюидов, магии, чуда, которого так хотелось. Погибшее время! Напрасно они бродили вокруг фонтана в парке, зря она верила, что он ее единственный, и без должного результата заучивал он целый месяц признание в любви.
Дэйрису очень не нравилось, что прохожие на улице оглядываются на него, что они открыто смеются над его повадками, что люди и презирали его класс, о котором говорила одежда, и насмехались над его поведением. Это привело к тому, что он стал замкнутым, отстранённым, отверженным. Любовь к людям, этим тиранам и извергам, никуда не делась, но теперь таилась в глубине его сердца, он о ней знал, но не проявлял ее, боясь насмешки и непонимания. Хотя по-прежнему оставалось долгом открыть дверь для бабушки с тележкой или поднять упавший из корзины леди апельсин, вызывающий активное слюновыделение, поднять - и получить за это высокомерный, недовольный взгляд. Ещё бы! Какая-то замарашка позволила себе прикоснуться к фрукту, который собирается съесть леди! Неслыханно! Но делать было нечего. Нельзя поменять себя, сломать свой характер и победить свои привычки, если чувствуешь, что они угодны богу, хоть не угодны человеку. Я это все говорю для того, чтобы вы поняли все его огорчение фактом, который мы изложили выше. Стыд, обида, жалость к самому себе, чувство жестокого бессилия, некие признаки злости сменяли друг друга с лихорадочной быстротой. Воспоминания об этом самом страшном моенте преследовали его весь следующий день. Они могли бы делать это и дольше, только вот на Дэйриса свалились уже другие беды, о которых будет сказано в следующей главе.
Наш юноша действительно уже давно слышал некий голос в голове, который появился во сне, а зтем – и наяву. Сначала Дэйрис испугался этого события, которое в принципе могло загнать его в больницу для слабоумных, однако, чем дольше он слушал голос, тем сильнее убеждался, что он исходит от существа всесильного, чистейшего и милостивейшего, другими словами, от Бога. Тогда он понял свое преедназначение и нашел свое место в мире. Отныне он считал себя избранным, но не возгордился этим, а решил испольнять свой долг до самого конца. Он даже обрадовался, что голос посетил его, что Бог снизошел до него, ведь это означало, что он не зря верил столько лет, не зря сдерживал себя в страстях и искушениях, не зря вел жизнь истинного христианина. Но он не знал, что не всегда слова «христианин» и «верующий» тождественны, что надо не столь соблюдать обряды, посещать храмы, зубрить молитвы, в общем, поклоняться Богу внешне, сколь быть праведным, добрым, любящим внутри, держать себя подобающе и достойно сына Бога, вести себя так, как пристало Человеку.
Но давайте поговорим о других новостях.
Грибсик оказался человеком с говорившей фамилией. Надо сказать, многих он обескураживал. Они начинали читать: Алан, и через секунду ожидали увидеть завитки, ль, д, а, но вместо этого их ждало это чудовищное слово: Грибсик. Обстоятельство снедало людей. Они сидели поражённые и считали себя почти униженными. Сколько таким образом разочарований несёт он на своей спине, не зная этого? Впрочем, он вообще был натурой непосредственной и не совсем просвещенной в практическом плане. Это был мягкий, довольно добрый, но медленный и сонный дворянин, над которым издевались солдаты, но которого уже лет пятнадцать не смешали с поста. Это пример того, как положение в обществе может сильно сослужить человеку, не облавашему достаточными данными и способностями для той или иной синекуры. Не будем, однако, вдаваться в тайны и секреты этого человека, не будем лазить, выискивая пороки и достоинства, в его печенках, в глубинах его души, ибо это один из немногих персонажей, с которыми нам придется столкнуться, к нашему счастью или сожалению не столь много раз.
Глава девятая, занимающаяся погружением
в жизни наших героев в то время, пока они претерпевают
не самое приятное, но самое значимое путешествие
Скитания по пустоши.
Итак, дорогие мои друзья, вот мы, то есть я и вы, те выдержанные, отважные и терпеливые люди, кто все еще держит в руках сей не столь старинный, не столь полезный для ума и пищеварения, не столь большой и не столь понятный фолиант, подходим к основной вехе нашего запутанного повествования. Герои наши ступили на путь, выстланный отнюдь не лепестками роз, как в старой сказке, а следами неизвестных чудовищ, серой пылью, которая разьедает глаза, стоит только дыхнуть ветерку. К чему он приведет их? К еще большим страданиям, к бедам и горестям? Или к долгожданному и потерянному счастью? Очень скоро – можете поставить песочные часы, если возьметесь за эту книгу без перерыва, всего лишь несколько тысяч песчинок упадут вниз, - вы все это узнаете.
Транк по давней привычке, хотя в этой сумрачной, голокаменной, угрожающей каждым камнем, каждой скалой, каждым дуновением ветра пустыне на его бы месте так делал бы каждый, настороженно высматривал признаки опасности. Разговоры – я так называю монолог Тристагора и бормотанье Нандо Керо - прекратились. Казалось, все перестали думать о чем-либо, кроме опасности, и даже дышать. Молчание продолжалось два часа. За это время никто не сьел их,
Дэйрис как-то не подумал об этом. Но, услышав слова алхимика, он ужаснулся. Неужели мало испытаний выпало на его долю, и ему предстоит потерять еще и брата? И так ходил голодным оборванцем по самому нетерпимому к бродягам городу, и так родители его бросили на произвол судьбы, и так случилась с Жимом размолвка, и так та, кого он любит, отдает предпочтение другому, и так Жим пропал... так может такое ли быть, что на небесах забыли совесть и стали медленно шаг за шагом, трагедия за трагедией убивать в общем-то ни в чем не повинных людей? Ведь Дэйрис правда не натворил ничего злого, даже похожего на ущерб обществу и человеку в целом в своей жизни. Он не убийца, не вор, даже не пьяница, так почему его жестоко осудили на вечные муки? Дел окончено не только в небесах. Кто хочет страдать, тот будет делать это без всякой причины. Дэйрис был из меланхоликов. Для него думать о чем-то подавляющем было нужно, как нужно дышать. Он без этого не видел смысла в жизни. Почему иждивенцы Аст-Гроув счастливы, по-своему, а он нет? Почему царит повсеместно такая вопиющая несправедливость? Почему бог не спуститься с небес и не заберет его в свою обитель, как этого подчас так хочется? А если правду говорят, что, как птица создана для того, чтоб летать, так человек создан, чтобы нести бремя? И Дэйрис, отошедши в сторонку, разразился слезами. Но кое-кто его успел увидеть. Это был охотник.
- Парниша, кончай! - быстро подошедши, он хлопнул Дэйриса по плечу.
- Жим, мой Жим! О, где ты? - лепетал Дэйрис в полузабытье.
- Ну, хватит сопли наматывать, этим делу не поможешь. Соберись, будь воином!
- Я не знаю, что делать, я не знаю, не знаю! Мне так страшно!
- Дэйрис, я знаю, что ты внутри сильнее нас всех вместе взятых. Знаешь, как я это вижу? Сквозь твое нытье огонь, что не дает тебе упасть, отбрасывает блики на меня, на нас всех, делая нас лучше.
- Что?
- Ты не просто белая ворона, ты носитель Кольца, не забывай о том, что тебе доверена сила и бессмертие.
Гилкрист дал ему свой паток.
- Но он мокрый! – замычал грустно Дэйрис.
- Нашлась неженка, - возразил охотник.
И Эларай вдруг подумала об Эдвине, и мысли эти были отнюдь не легкие.
Ее мучило чувство вины, раскаяние. Она, сама того почти не хотя, так привязала к себе Меллиота, что теперь чувствовала себя в какой-то мере ответственной за его душу. Ведь кто виноват в их разрыве? Кто обидел его, унизил, кто испортил эту идиллию, которой он наслаждался? Кто думал только о себе и не обращал внимания на его страдания? Кто разрушил его судьбу? Кто сделал бедного мальчика несчастным? Но она преувеличивала. Эдвин не так тяжело перенес их ссору, и он еще надеялся на хороший финал. Он никогда очень сильно о чем-то не волновался, он вообще не умел страдать, горе проходило мимо него. Напрасно Эларай винила себя, потому что в разрыве всегда виноват более сильный, то есть мужчина, хотя причислить к таким
Эдвина, слабовольного, податливого, сложно. Она даже заплакала оттого, что подумала, как он будет умирать и на одре мечтать в следующей уже вечной жизни встретиться с ней и жить долго и счастливо. Ей было жалко его, а из жалости очень часто люди переходят к сожительству и снисходят до своих жертв, и жалость превращается в никудышную ну никуда не годную любовь. Транк увидел, что Нандо тонет со всей безжалостностью тягучести волы и не пошевелился он замер как в засаде он погрузился в долгое тяжелое раздумья спасать или нет оставить на волю судьбы то есть на смерть или победить рок и вытащить из передряге что делать - стоять и ждать или побежать и действовать наконец природная доброта поборола навеянное годами и образом жизни зло и заставила него таки кинуться на помощь страдавшему
Через три часа решили - Транк решил - сделать перерыв. Он остановил свою быстроходную и современную машину, свой новомодный аппарат и вышел, решительно спрыгнув с полочки. Ноги его, одетые в грязноватые большие сапоги, ступили на проклятую землю Бирона, провинции Домино. Лицо его окатил порыв ветра, принёсший запах тухлой рыбы, так, во всяком случае, ему показалось, но он не вспомнил, что слышал где-то, что в этих землях ветра не бывает, за исключением одного случая. Транк сделал шага два и огляделся. Пейзаж был довольно скучен, и одновременно зловещ и однообразен. Над песочной пустыней возвышались серые скалы, а над скалами возвышалось - или лучше сказать, наседало на них, как наседают налоги на мещан - близкое к земле низкое серое небо. Спертый, будто горный воздух не давал дышать во все лёгкие. «Вот куда меня занесло», - подумал он, мысленно усмехаясь. У него было хорошее настроение, несмотря на тревогу, которой дышало это место, и свалившиеся на него проблемы. Когда-то же надо отдыхать от горестей! Даже тем, кто не любит этого делать. Он подал руку Эларай, но она не захотела выходить и осталась сидеть, молчаливая и насупленная (грозная, как ей хотелось себя считать). Тут же на него чуть не свалился Тристагор, которого Транк запер, чтобы он не убежал, и который каким-то образом вскрыл замок и освободился. Транк был в таком приподнятом настроении, что даже не накинулся на него и не пожелал знать, как тот отпер современный крепкий и инновационный замок.
- Вот это местечко! - закричал злостный алхимик в восторге, больше похожем на припадок, - Я уже тут бывал однажды... и не тогда, когда города цвели и множились, не ожидая железной пяты проклятия, которое их сметёт и превратит в пыль.
- Да и где вы не бывали, поль, - сказал Транк, - Что бы вы не сказали о себе, я уже не удивлюсь.
- Но ты удивишься, когда я скажу тебе, старый мой друг, такую вещь, и не о себе, за какую негоже не отдать все свои золотые драконы.
- Поль Тристагор, - несерьезно рассердился Транк, - Прекратите говорить загадками и строить неподъёмные предложения.
- Хе-хе-хе! - проскрежетал черномаг, - Это мы оставим на потом. Все лучшее в конце. Самое вкусное - это десерт.
Тристагор подмигнул своему товарищу, отчего его лицо, которое трудно так назвать, ещё больше исказилось и пострашнело. Транк отвернулся от него. Даже он никак не мог привыкнуть к этим бессмысленным речам, ужимкам и мимике, и это все его подчас выводило из себя - он не любил загадки, лабиринты и длинные мысли. Затем он открыл дверцу и выпустил Гилкриста Галспанди. Тот залихватски спрыгнул на землю с таким видом, будто он прибыл на розовый пляж Биреи дабы погреться на солнышке и отдохнуть душой и телом. Видимо, ничто не могло взять этого странного человека, даже проклятое сто раз Домино.
- Ну что, как у нас дела? - первым делом вопросил он.
- Никаких признаков жизни, - резво отвечал Транк.
- Знаете, поль, - вдруг начал Гилкрист, - я мало встречал королей, которые снисходили до разговора с простым смертным, таким, как я. Не сочтите за дерзость, хотя мне довольно все равно, за что вы сочтете эти слова (не бояться же мне вас, когда на этом свете вообще ничего не надо бояться - это, кстати, мой девиз), но вы находитесь среди тех малочисленных людей, кто поднялся из грязи в князи, причём, в некоторых случаях, невольно и нехотя.
- Что ж, поль Галспанди, - тугодумно произнес Транк, - Вы правы. Да и здесь, я думаю, все расовые и иерархические границы стираются.
- Да. И я добавлю, - проговорил охотник, пристально смотря на Транка, - Здесь стирается граница между жизнью и смертью.
- Ммм, - выдавил из себя озадаченный Транк. Ему не понравился взгляд, который кинул на него охотник. Недобрый взгляд прищуренных зелёных кошачьих глаз. «Надо обдумать все, что он сказал», - пронеслось в его разуме. Транк обладал чутьем на недобрые замыслы, да и трудно, живя в Тео-Мартелле, им не обладать.
Монстр появился как будто ниоткуда. Вылез из-за высокой скалы.
- К нам гости, - сказал охотник, прислонив ухо к двери. Все насторожились.
- Что это? - спросил Транк.
- А кот его знает! Что-то крупное и почуявшее наш запах. Двигается прямо к нам. Бежать не имеет смысла.
Затем он вставил стрелу, натянул тетиву, и с ледяным спокойствием принялся ждать. Даже зевнул один раз. Но, может, это он сделал для куража. И вот из-за скалы показалось чудовище. Представьте себе змею, раздувшуюся до размеров обычного тео-мартелльского дома, с воротником, то есть огромную кобру, половина ее длинного туловища, оканчивающаяся головой, поднималсь вверх, другая передвигалась по земле, шурша песком и корябая камни. Чешуя этой проклятой тварины или кожа была палима под солнцем пустыни и отливала золотым и зеленым. Красивое зрелище, если бы не пасть и когти. Глаза как у ящерицы, были большие, как яблоки, красные, налившиеся и довольно осмысленные, даже умные или хитрые. Длинная подвижная, вся в складках шея. Ступает тихо, аккуратно, но шуму производит, как гром. Все будто окаменели. И только охотник стрельнул в него, в грудь. Раздался рев, и животное встало на дыбы. Филомен начал читать какое-то заклинание с безумным но самоуверенным видом. Именно к нему и пододвинулось чудовище. Гилкрист пустил еще одну стрелу, но монстру это было как с гуся вода. Похоже, стрелы даже не пробили его толстую броню. И вот морда чудища оказалось прямо рядом с Филоменом, который не отошел ни на шаг. Монстр загремел, заверещал, открыл пасть и проглотил Тристагора. И посмотрело на остальных, всем своим видом показывая, что оно тут главное, что он в доме хозяин. Но если вы думаете, что на этом кончились все его приключения, и что мы с ним расстаемся до поры до времени, вы ошибаетесь, так как через секунду монстр вскинул голову, снова отверз уста, и из его пасти вывалился живой и невредимый, на радость всем нам, алхимик, вымазанный с ног до головы слюнями. Все выпучили глаза. О дочь прости что я завел тебя сюда. И надо сказать в оправдание всем его недостаткам, что за себя он вообще не боялся, но вот за дочь. Даже дракон его не берет. Это мгновение было самым ужасным в его жизни, несмотря на то, что в его жизни было много страшных мгновений. Дело касалось его ребенка - значит, надо предпринять все, что угодно, чтобы спасти его. Но как, если он в пяти шагах от нее, а когти летят к ней на недопустимой законом скорости? Сердце его екнуло и остановилось. А потом, когда он увидел, что все обошлось, оно побежало быстро-быстро, как будто до него не дошло, что случилось чуть ли не чудо. Грудь его сильно заболела, не вздымаясь несколько мгновений, как будто ее проткнули колом.
Эларай как во сне наблюдала за тем, что к ней продвигается когтистая лапа. Она успела только заранее испытать боль, как Дэйрис, следивший а всем этим и вовремя подоспевший, свалил ее наземь - вежливо, так, что она упала на его руки, и прикрыл своим телом. В эту минуту он думал только о том, как ее спасти от когтей монстра. И когти прошлись по его спине, оставив глубокий багровый след. Дэйрис закричал от боли, какую еще никогда не испытывал в своей жизни. Слезы брызнули из его закрытых глаз. Его лицо было в дюйме от лица Эларай, она видела его реакцию и ужаснулась. Она была очень впечатлительна и чужую боль воспринимала, как свою. Но даже не в этом дело. Ведь это все было из-за нее. Он страдал из-за нее. Это не когти расцарапали ему лопатки, а она сама. Все это ей подумалось за те полсекунды, что они лежали вместе. Потом Гилкрсит послал отравленную филоменовским ядом стрелу прямо в сердце монстра, и тот еще походил, походил, издавая бешеный рев, и свалился, так, что затряслась земля. Дэйрис откатился на землю рядом с ней на живот, задыхаясь и пытаясь сдержать крик. Элйарай во все глаза смотрела на него, потом перевела испуганный дикий взгляд на отца и всех остальных. Они тоже смотрели на них, монстр больше никого не интересовал. Только отец зрился лишь на Дэйриса. И во взгляде его была смертельная ненависть, занявшая место недюжему удивлению. Но никто не сказал ни слова, так как ее отец молчал. Но вдруг опомнившись, он быстро подошел к дочке и помог ей встать. И отвел подальше от Дэйриса. К самому Дэйрису подбежал Нандо Керо, пухлый, но быстрый человечишка. Он ужаснулся при виде его страшных ран. Он крикнул, как настоящий друг: кто-нибудь, помогите! Вокруг Дэйриса собралась толпа. Отозвался и Филомен. Он растолкал всех локтями и с проклятиями, и наклонился над раненым.
- Так, так, так..., - бормотал он громко и весело, - Даже кость задело. Ну ничего, подправим, будешь как новенький. Неженка наш. Не могу понять, как это ты на дыбе чуть копыта не отбросил, а тут сам полез в логово зверя? Ааа, понимаю... любовь.
- Филомен, крикнул разъярённый Транк, - Лечи быстро мальчишку, пойдем дальше.
- Лечи, лечи, что я вам, мать Тереза? Сам напросился, сам пусть и лечится. Я вообще то тут роль злодея играю. В нашем мире и так уже мало злодеев, а я один из них, первейший среди них, так что цените меня, заносите в красную книгу! Что ж я, этого не заслужил? Я обманывал, похищал девушек и детей и вообще всех без разбору, я варил из них рыбную кашу и харчевался ею на завтрак. Хватало, кстати, на весь день. Я четвертовал козлят ради того, чтобы следить за реакцией видевшего свою смерть существа. Мне это интересно. Я великий алхимик, и никто не имеет право заставлять меня что-то делать! Иначе я одним движением рта превращу вас в безногих куриц.
Все молчали.
- А ну быстро, ты, толстяк, беги за окисью. А ты, ботаник, неси иглы, щас будем зашивать.
Нандо бросился с поручением, Клео Драга стоял, не шевелился. Филомен сказал: ничто людям поручить нельзя, как будто возомнил себя сверхчеловеком. И отправился сам за своей торбой.
- Спокойно! Слушайте, а нет у вас опиума что ли, чтоб погрузить его в сон? - спросил охотник, - Он же не вытерпит.
- Опиум? Да на кой он нам? Разве это боль? Вот я знаю, что такое настоящая боль. Как-то раз на спор с самим собой прошелся по раскаленным углям. Кто не верит: вот струпья.
И черномаг показал свои голые ступни. И точно: они все были красного цвета, как будто еще не отошли от того события. Были дыры в коже, сквозь них виднелось мясо. Зрелище не для слабонервных. Гилкрист так посмотрел на него, что он, не показывая этого, испугался. В первый раз в жизни столкнулся чернокнижник с таким поворотом дел. Он струсил. Он стал жертвой, а охотник повелителем. Да, характер Гилкриста может поспорить с характером Тристагора. Оба они сильны духом, умеют преодолевать себя, любят командовать, оба создали себе таинственный злостный и злорадный образ. Обоих все остальные боялись.
- А ну доставай опиум, старикан! Ты же видишь, мальчишка слабый! А у тебя то опиум найдется точно.
- Ах вот как! Ну ладно, я тебе это припомню, заяц! Смотри не ходи под крышами.
Гилкрист во мгновение ока тронул шею Дэйриса в нужной точке, и тот уснул, свалясь упав в небытие. После уже ничего не случалось. Пустошь медленно погружалась во тьму, хотя и так была ею окутана. Появились первые звезды. Далеко на севере небо было рыжеватое, как будто в него брызнули краской для деревенских заборов. Там Прекестулен срывался в неведомую пропасть, где на неизмеримой глубине копошились демоны, срывая кожу с грешников живьем. Там кончалась земная твердь, там был вход в Тартар или вход в наш мир. На востоке же небо позеленело, это оттого, что синева боролась с заходящим солнцем. Нет ничего красивее вечернего неба, даже если вы наслаждаетесь им в биронской пустоши. Нандо Керо закутался в теплый плед и уселся возле костра, спиной к огню – так сидел Клео Драга, наблюдающий появление далеких звезд. Послежний не обратил внимания на повара, всецело занятый великолепием ночи, Нандо же посмотрел на него, потом на то, куда он глядел, потом еще раз на него (уже с сочувствием и удивлением в глазах) и, поправляя плед, уставился на землю.
- Холодно тут, - недовольно заметил он по прошествие пяти минут, не вытерпев давления тишины.
- Или то глаза небесных королей?
- Ничего не понимаю, так наелся сегодня, а в желудке будто дыра, и вся еда пропала, - пожаловался Нандо и подавил с себе чертыхание.
- А может просто дыры на чёрной пленке? - гнул свою линию учёный
- Вы не обижайтесь, но фантазии могут завести кой куда, хоть в Аст-Гроув, - объявил повар, - Не смотрите на них, это слишком печальное зрелище. Ишь как высыпали! А толку от них никакого. Манят всех художников и влюблённых, то есть сумасшедших.
- Смотрите: Транк тоже на небо смотрит! Любопытно! Что он там выискивает так напряжённо? Он полон меланхолии, как и я.
- Да что вы, не может быть, эта черствая огрубевшая душа?
- Ну-ка, пошли отойдем, - сказал тихо Андрил одному Дэйрису. Затем схватил его за плечо выше локтя и повел за камни, покоящиеся на земле уже долгое время. От неожиданности и из страха или скромности Дэйрис не противился и не пытался вырываться. Он знал, что это ни к чему не приведет. Когда они остановились довольно далеко от группы, Транк брезгливо отпустил его и затеял такую речь.
- Что ходить вокруг да около. Я сразу перейду к главному. Ты, верно, положил глаз на мою дочь, так вот слушай: не мечтай, потому что от мечт переходят к действиям, а за свои действия ты можешь очень дорого заплатить, заплатить своей жизнью. Об Эларай забудь, иначе я приму меры. Чтоб ты еще хоть раз на нее взглянул... Понял меня? Отвечай!
Дэйрис смотрел в землю.
- Ну хорошо, посмотрим, - сказал Транк и пошел назад.
- Якшайся с такими же бродягами как ты, - добавил он наконец.
- Я не бродяга! - вдруг тихо ответил Дэйрис. Ему показалось, что он громко крикнул.
Транк в изумлении и раздумии остановился.
- Вот как! Щенок заскулил. Ну что ж. Скажи, какое самое лучшее место, где ты спал за всю жизнь? Ступени театра?
- Может быть. Только вы в этом и виноваты.
- Вот как! Я виноват, что твои родители никчемные нищие оборванцы, которые бросили тебя на произвол судьбы, я виноват, что ты не хочешь ни работать, ни учится, я виноват, что твой обшарпанный дружок с дурацким именем тебя настолько не любит, что тоже не хочет работать? Ты ничтожное создание, и я буду просить бога, чтобы поскоре не стало таких как ты.
Тут Дэйрис выгорел. Глаза его наполнили жгучие слезы. Ноздри раздувались, как паруса. Весь он дрожал. Он сжал кулаки и направился прямо на Транка. Поднял руку и... ее перехватил Транк. Тот сказал, спокойный и суровый:
- Сломать тебе руку, чтоб ты запомнил наш разговор? Я думаю, не надо.
Он отпустил Дэйриса и быстро ушел. Вскоре вернулся и сам Дйэрис, который проявил себя с худшей стороны в этом разговоре, ибо он, забывшись на мгновение, не использовал главное правило верующего человека, его главное правило: Если ударили тебя по одной щеке, подставь под удар и вторую щеку, любезно предоставленное нам Святым Писанием, а именно Книгой Пророков. Когда Дэйрис остыл, когда гнев его поблек, он понял, что опозорился, опозориолся в своих глазах. И все-таки у него было оправдание: он был человеком, а человек – не машина, у него еесть право ошибаться, есть право падать и ненадолго, невольно отступать от принципов чести под влиянием минуты.
И все-таки ни этот разговор, ни обстоятельства, а именно разница в положении, не смогли не то что понизить уровень его любви, но даже настроить Дэйриса на освобождение от уз любви. И, по крайне мере, у нас нет сомнения в том, что он любил её беззаветно, самоотверженно, всепоглощающе, но семена любви, посаженные рукой бога, взошли на плодородной почве, но он, как говорится, очень бы расстроился, если бы она ушла в мир иной, в царство распоясанных, настолько бы расстроился, что последовал бы за ней в неизведанный путь, как за ней последовал бы и Андрил, но любовь все-таки появилась и окутала его с ног до головы, как туман, эта любовь - забвение прошлого и полного нежелание знать будущее. Если мы чего-то не видим, или не замечаем, это не значит, что действа или процесса нет в помине. Это только подтверждает тот может быть немного грубый и уж точно неприятный каждому, у кого хорошее зрение, факт, что мы самые настоящие Слепцы. Почему Дэйрис полюбил и почему полюбил именно Эларай? Вот вопросы, на которые стоило бы ответить. Мы попробуем. Дэйрис полюбил, потому что так было предначертано судьбой, а нет большей мудрости для людей, чем полагаться на ее мудрую волю. Просто пришло время для этого, сложились обстоятельства. Но он полюбил, потому что он хотел полюбить. Вся его натура, годами созревая, стремилась к этому. Он жаждал любви, да он и любил все на свете, природу и людей, каждый лист и каждого человека. Дэйрис - не разрушитель, а созидатель, если не созерцатель. Он с тоской смотрел на влюблённых пар. Ему хотелось испытать то же, что испытывают они, когда проявляют нежность и обнимаются, не говоря уже о поцелуях. Поэтому нет ничего удивительного в том, что рано или поздно, а тут, говоря честно, довольно поздно для мальчишки, он влюбился по уши. Выбор его пал на дочку Транка всего лишь потому, что она как две капли воды похожа на него, но немного, процентов на тридцать, и отличается от него характером. Вообще очень трудно найти похожего на тебя человека, если ты Белая ворона в городе и в мире, если тебя нигде не принимают, если ты не похож на других. А Дэйрис ведь как раз таким и является, как и Эларай. Они нашли друг друга, нечасто бывают такие встречи. Они оба странные, другие, иные, даже Жонатан не так родственнее с Дэйрисом, как его любовь, Эларай.
- Ты? Вы? – наивному удивлению ее не было предела, - А где поль Галспанди? – в невладении собой она даже не смогла четко выговорить это слово, - Где он?
Дэйрис начал заикаться. Он не мог выдавить ни слова, растерянный, волнующийся не на шутку, он поник и застеснялся, молча он делал какие-то невообразимые движения руками и ртом, морщился, пыхтел. Но, увидя, что украдкой у Эларай показались слезы, он успокоился, попрямел, даже похорошел и твердо сказал, что должен был:
- Он меня сюда прислал, вместо меня.
- Но зачем?
- Он очень занят.
- А чем?
- Сном.
- Сном? Я ослышалась?
- Не совсем. Так он велел передать, слово в слово.
- Так, он, как я поняла, сейчас почует? Ах! Ясно! Что ж, похвально, что он закрыт для лжи.
- Но если вы имеете сообщить мне что-то серьезное, я к вашим услугам. Я ему все изложу, когда он…
- Проснется… Вы-то мне зачем, Дэйрис? Извините, но у нас были личные разговоры.
- Именно так. Вот у меня ручка. Что вы велите записывать? Если вы думали над каким-то планом или решали задачки, или составляли характеристику… вы смело можете довериться…
- Тогда пишите: отец мой – чудовище!
- Простите, мой отец?
- Нет! У вас благодаря судьбы его нет. Вы должны быть счастливы. Вы свободны и бедны, спите на мостовой, боретесь за свою честь, не обременены узами родства, у вас будущее ветра.
- У меня? – воскликнул пораженный Дэйрис.
- А я? – продолжала Эларай, - Кто я? Крыса! Крыса! Она и есть! Всегда была! Мне были свыше доверены несколько лет, и то не удались.
- Ну что вы! Если хотите знать мое мнение, то я не знаю, что с вами. Если бы здесь только был Жонатан Грин, мой приятель, он бы обязательно вам помог. Но, понимаете, у каждого свое: кому-то нужно построить дом, другому – найти человека, что был бы другом, еще кому-то – побольше солнечных дней. А у вас что?
- Не знаю. И писание не говорит. Зря я не вышла замуж за Эдвина Меллиота, это вы мне тогда помешали. Расскажите мне о нем.
- Об Эдвине Меллиоте?
- Нет же, о Жонатане Грине.
Дэйрис обожал говорить о своем возлюбленном Жиме. Но Эларай заскучала.
- Если бы у меня был отец, - произнёс вдруг Дэйрис, - То я бы не то что простил ему все - все! - но даже и не подумал бы его подозревать, даже если бы глаза мои увидели бы его преступление. Сказало, если один из членов твоих искушает тебя, то избавься от него, ибо лучше тебе в жизнь вечную войти без руки ли ноги, чем быть вверенным в геенну огненную со всем целым телом.
Эларай подняла на него свои карие очи с превеликим любопытством.
- Читаете Святое Писание? - спросила она быстро, с интригой в дрогнувшем голосе.
Дэйрис тут же скомкался, смялся и невнятно проговорил:
- Да, нравится оно мне.
- «Нравится оно мне!» - повторила Эларай по-доброму, - Так говорите об этом! А что же, и Паралимпоменон читали?
Трудно было Дэйрису в эту минуту, ибо не знал он такой книги и не слышал даже про неё. Конечно, по уровню образования они сильно разошлись друг от друга.
- Нет, ещё нет.
- Обязательно прочтите! - воскликнула Эларай, но тут же пристыдила себя и тоже съёжилась.
Так они просидели минуту, молча и не смея даже друг на друга смотреть.
- И что же вы думаете о боге? - сказала наконец Эларай, не удержавшись.
- Тот, кто раз надел Кольцо Нибелунгов, больше от него не избавится.
- Старикан, хорош пугать мальчонку, - без лишних вежливостей одернул гаголющего таинственным и торжественным тоном Алхимика Гилкрист Галспанди.
Но того, что произнёс черномаг, было достаточно, чтобы залить душу Дэйрис до краев тревогой, испортить ему и без того побеждающее на всех конкурсах плохого настроения настроение, посеять в нем зерно сомнения - а вдруг ему не удастся спасти Жима и просверлить в его сердце ноющую дырку. Дэйрис внимательно поглядел на Тристагора и спросил:
- Почему вы так думаете? Почему вы так уверены?
Филомен залился и чуть не подавился оглушительным скрежещущим хохотом. Гилкрист поморщился и сказал, пытаясь отвести Дэйриса подальше:
- Ну-ну... Надышался паров в своей Башне... все мозги к... покатились. Не слушай его, слушай меня.
- Нет, послушайте, поль Галспанди, - вдруг признался Дэйрис, - Я всю жизнь провёл во лжи. Я на что-то верил и на что-то Надеялся. Но мечты мои превратились в прах. Поэтому я больше не хочу мечтать и думать о несбыточном. Мне нужна правда, пусть и жестокая. Я должен знать, что случится или уже случилось с полем Грином?
- Наконец-то хоть от кого-то слышу вразумительные речи! Этот гусёнок далеко пойдёт! Если не сгибнет в тео-мартелльской канаве! Ты хочешь знать все? Ты обратился по адресу! Я вижу и предвижу все и более, чем все! Я могущественный пророк и талантливейший учёный. И я скажу тебе, чем все это дело обернётся, и кто расхлебает эту кашу! Кольцо Нибелунгов – не просто вещица, это живая сущность, запертая в металле. Но это не человек, не ангел и не демон. Это феномен. Я так и разобрался в нем… видишь ли, эта сущность упряма и могущественна. Хоть это и всего лишь кольцо, оно обладает волей и целями, которые знает только оно само. Когда отхвачу его – сразу возьмусь за эксперименты. Так вот, эта сила – с разумом. Ее, наверно, можно увидеть во Втором Измерении. А, может, она часть Третьего Измерения.
- Вот сказки, - раздраженно пробурчал охотник.
- А что это за измерения? – вопросил озадаченный Дэйрис. Он чувствовал, что, хоть этот странный человек и агрессивен и во многом непонятен, он говорит от сердца. К тому же на данный момент только он мог быть ходячим ресурсом информации, только он мог дать хоть какие-то сведения об участи Жима. Но, когда он задавал этот вопрос, что-то очень неприятно кольнуло в сердце. Голова будто погрузилась в туман, сон. Но это не были признаки глазной болезни, нет, в глазах не померкло. Но Дэйрису даже почудилось, что он слышит какой-то голос. Это не был голос Алхимика и Галспанди… Дэйрис украдкой обернулся по сторонам. Рядом, кроме них, никого не было. Он не смог разобрать, что пытается донести голос внутри его головы… но Алхимик говорил слишком громко и яростно, и тихий странный голос исчез.
- Да тут все просто. Первое измерение – мир людей, мир привычного вам вида и формы времени и пространства. Второе измерение – то, куда вы попадете после Свидания с душой, как я называю Смерть. Это мир ангелов, демонов, призраков, душ, Рая, Ада, Чистилища. Что насчет Третьего Измерения, то тут мало что можно сказать. Даже я туда не могу заглянуть. Дверь слишком крепка. К ней нужно подобрать особый ключ. Некоторые из моих коллег говорят, что там живет Пустота, другие утверждают, что там заперта Первородная Тьма.
- А вы какого мнения, поль Тристагор?
- Я думаю, что его вообще нет.
- Но вы сказали, что Кольцо – часть этого…
- И не отказываюсь от своих слов. Я скажу только тебе и по секрету: я вижу ауру. И на своем опыте я убедился, что по ауре можно распознать Измерение, к кторому принадлежит существо. Но такой ауру, как у кольца Нибелунгов, я не видел.
- А что это была за аура? И разве вы видели Кольцо?
- Конечно, я его не видел, глупый мальчик, - Филомен внезапно раздражился, - Но есть любопытное заклинание, и если правильно совершить обряд, можн увидеть ауру любого предмета или существа, которое может находиться за тысячи лиг отсюда.
- А аура?
- Что аура? – огрызнулся Алхимик.
- Вы хотели сказать, что представляла собой аура Кольца?
- Ты бы слушал меня внимательно. Я ничего не хотел сказать.
- Но вы скажете?
- Нет, - отрезал помрачневший Тристагор и убежал.
Охотник развел руками – мол, я тебя предупреждал.
Вдруг Транк снизошел до разговора, довольно серьезного, с Дэйрисом.
- Так что же, ты по-прежнему хочешь меня убить? У тебя сейчас есть хорошая возможность. Правда, ты один, без своей банды, но ведь и я без стражи. Если бы только у тебя были руки! Можно было бы разбавить скуку этой пустоши весельем. Как я давно не дрался! – тут Транк задумался о прошлом. Ему неожиданно вспомнились суровые горы и мать с лысой кошкой, о которых мы уже упоминали в начале сей запутанной повести.
Дэйрис, воспользовавшись этой паузой, произнес, стараясь говорить спокойно и ровно (тема убийства и войны его, как мы знаем, сильно волновала):
- Видимо, у вас неверные сведения, - Дэйрис ошибался. У Транка вообще не было никаких сведений, и он просто придумал, что Дэйрис жаждет его отправить в лучший мир, - Я не хочу убивать ни вас, ни кого-либо другого. Мне это не надо, - добавил он, поежившись, - Я не смогу с этим жить. Да и ничего насилием не исправить.
- Вот как? – усмехнулся пришедший в себя князь, - Что ж ты гранаты в меня кидал, и пули посылал навстречу моему сердцу? – Андрил упорно продолжал придумывать на ходу новые пороки Дэйриса.
- Я не хочу с вами спорить, поль Транк, если вы хотите считать, что я вам враг, что я желаю вас убить, то считайте, - «Чем бы дитя не тешилось», - подумал он.
Транку эти слова показались крайне оскорбительными.
- Вот как нынче отроки разговаривают со зрелыми людьми! Не пытайся меня обмануть, Уайтли, я вижу тебя насквозь, я знаю, что внутри ты – гниль, и тебя вместе с этой гнилью крайне необходимо в скорейшем времени истребить. Вы, сосунки, идете против горы. И сколько бы вас не было, вам не победить. Вам не свергнуть меня. Я буду править до конца своих дней! – Транк как-то заплутал в дебрях своих страстей. Ибо, как мы говорили, он ненавидел свой трон, и желал бы как можно скорее от него избавиться. Но он не мог открыть душу перед Дэйрисом Уайтли, поэтому сделал нечто обратное: наврал с три короба.
- Пусть будет так. Я помолюсь за вас и за всех, потерявшихся в своих богатствах.
- Ах! Вот оно что! Ты завидуешь моим деньгам! Ты еще и просто гнусный вор! – Транк переиначил не только свои слова, но и дэйрисовы. Он вообще был не мастер на разговоры, да еще и философские. Да и вообще, поняв по речи Дэйриса, что он не из простых городских бродяг, он как бы смутился из-за своей безграмотности, и – он не мог себе в этом признаться – чувствовал некоторую несправедливость ситуации, в которой выросший на улицах мальчик борется с более глупым и совершенно необразованным захватчиком престола. Еще, скажем мы, он чувствовал, что Дэйрис как никто другой подходит его дочери, но он вовсе не хотел ее отпускать в свободное плавание, и от этого тоже бесился. Дэйрис был добряком – Транк тоже мог бы стать им, но, как он себя убеждал, обстоятельства не позволили. И было что-то неуловимое в самом Дэйрисе Уайтли, оно давило на Транка, мучило его подсознание, он даже иногда исподтишка следил за ним, но никак не мог понять, что это в нем есть такое? Да, в Дэйрисе была сила благородства, написанная на лице, и это тоже явилось одной из причин особого отношения Транка к юноше, но это было другое. Что-то, ускользающее каждый раз, когда Транк внимательно вглядывался в него… что-то, каким-то образом связанное с попыткой пытки Дэйриса в подземелье Черновода, что-то, что прошлось по Транку одновременно как паровоз и как перышко.
Дэйрис, как мы видим, решил по возможности своими речами направить Транка на путь истинный. В нем поднялась волна смелости, ему не то чтобы нравилось, что с ним разговаривает сам Андрил Транк, но ему было по душе, что кто-то впервые ждет от него совета (а Дэйрис знал, что именно этого тайно хочет Транк), что он кому-то нужен, как мудрый и честный человек. Ибо Жим не давал ему дышать во всю мощь легких, он сдерживал его, и Дэйрису приходилось из любви и уважения к нему носить постоянное ядро на ноге.
- Да, я вор – я очень хочу украсть ваши деньги, потому что тогда вы бы стали чуточку счастливее.
Транк расхохотался.
- Ты, несчастный, будешь учить меня жить? Ты смеешь утверждать, что я… А! Ну да! Я понимаю – тебе уже нечего терять. По тебе плачет наша милая Аст-Гроув, которая хуже смерти. Решил отпустить язык на волю – видимо, там в Возрожденном, тебе закрывали рот, - Транк помолчал с минуту и вдруг уже более сдержанно продолжал свои рассуждения на метафизические темы, - Богатство – это не порок. Власть имущие лица обеспечивают себе тепленькое место там, в раю. Кого угодно можно купить, даже бога. И в том мире тоже будет разделение классов. И никто не посмеет меня тронуть с моим положением и моим кошельком, - Транк говорил своим голосом, но не своими, а сворованными у дворцовых разгельдяев словами, - Никто не затащит меня туда, - он не смог произнести это слово, нервная дрожь пробежала по его исказившемуся лицу.
- Да, никто не затащит вас туда, - Дэйрис как будто успокаивал его, как малого ребенка, - Я не верю в ад, - пожал затем плечами наш наивный герой.
Да, Дэйрис видел во снах картины какого-то подземелья, где гуляет красная пыль, слышал крики, стенания, тяжелые вздохи, но старательно, отчаянно уверял себя, что это всего лишь сны и они не имеют ничего общего с реальностью. Он все никак не мог определиться: верит ли он в то, что эти сны не случайны и что они как-то связаны с действительностью, или не верит во зло, в вечное наказание за провинности и грехи, в вечную боль и муку. Он любил думать об ангелах, представлять их в своем развитом и начитанном воображении, он помещал их в свои нежные и исполненные чудесами сказки, он искал про них информацию, читал легенды и показания очевидцев, хотя никаких очевидцев не было. Но и ад интересовал его не меньше, точнее, помимо его воли он задумывался о демонах, и часто кровь его леденела при мысли об ужасах тамошнего Тетенгаума, он как-то чувствовал боль сильнее, чем остальные люди, он чувствовал ее как реальную, сквозь страницы книг и пелену воображения. Потому он и боялся ада, боялся, что он все-таки да и существует, потому его и раздражали словеса людей о том, что ад есть на самом деле, потому он и пытался безуспешно убедить себя в обратном. И потому он сейчас так резво и так наигранно-убежденно заявил свое мнение на этот счет. Он скорее сказал это для себя, чем для Андрила.
- Я там был, - рявкнул вдруг Транк и тут же закусил губу, пожалев об этих лишних и правдивых словах.
«Да что же со мной происходит?» - подумал он. И действительно, всякий раз, когда он заговаривал с мальчишкой, он менялся внутренне, в нем будто просыпались новые, доселе неведомые, странные и незнакомые чувства. Вне сомнения, Транк ненавидел Дэйриса, нельзя сказать, что презирал – на презрение этот почти мужицкий вояка не был способен, – но ярость по отношению к нему испытывал – это уж точно. Транк не встречал доселе таких искренних, чистых и почти волшебных людей; да, на его пути попадались похожие – карбонарии, которых он засадил по клеткам в подземелье своего замка, но этот пронзительный взгляд сияющих, как два озера под солнцем, иссиня- синих теплых глаз заставлял его трепетать, правда, Транк этой слабости не показывал внешне. Было даже и такое, что Андрил исподтишка следил за Дэйрисом, он пугался и ненавидел самое себя за эти престранные и глупые выходки, но факт остается фактом – между мальчишкой-люмпеном и богатеем-князем появилась особая связь.
Дэйрис подумал после некоего недоумения, что это он так метафорически выражается про свою горькую долю. Что ж, думая так, Дэйрис тоже был прав, хотя Транк имел в виду не горести, а вполне себе реальное место, где ему довелось побывать.
Глава десятая. Буря, разлучившая недругов.
Нандо и Транк остались только вдвоем в почти кромешной тьме, побеждаемой лишь маленькими просветами, оставленными глыбой обрекшего их камня. Сначала Нандо ничего не понял, но как только произошло озарение, заверещал и подбежал к камню, став молотить по нему своими пухлыми кулачками.
- О, Мадонна! О, Мадонна! Вытащите меня отсюда! Помогите! Неужели это конец?
Несмотря на весьма ограниченный ум, он понял, что это настоящая катастрофа, какие еще не встречались на его жизненном пути.
Транк воспринял все это иначе. Он нахмурился и поблек, тоже подошел к камню, осмотрел его, увидев, что надежды на освобождение ни сто, ни с этой стороны нет, посмотрел на Керо, постоял; в это время он усиленно думал, и вдруг прислонился к стене камня лбом.
- Эларай, - еле слышно выдохнул он, - Она осталась одна с четверьмя весьма опасными и подозрительными мужчинами, если только не с шестью, которые состояли из грубого охотника, опасного инсургента, злостного черномага, разьяренного дикаря и помешанного на бабочках ученого.
Затем, после первого приступа отчаяния,
Нандо сам наскочил на нож, он не успел даже подумать, что делает - это был инстинкт, противоположный инстинкту самосохранения: секунда - и вот он уже не прошлый Нандо Керо, веселый толстый поваришка, у него в животе торчит рукоятка ножа. Нандо был мягкотелым: нож вошел глубоко, достал наверно до переваривающейся еды, которая уже никогда не перевариться.
Восск не смел дотронуться до Нандо и не мог сдвинуться с места, его приковала к нему апатия горя он осознал свою ошибку и молча с открытым ртом и остекленевшими глазами из которых начали сочиться слезы он всетаки был юным мальчиком хоть из могучего славящегося своей выносливостью племени воссков хоть и был их потерянным принцем зрел на творение рук своих обогренных кровью читстоты и невинности нандо был мертв как только мог быть мертв человек повар глаза его застали и смотрели в какубто только им одним видную точку в туманеруки раскинулись как крылья не в состоянии улечься на круглом объемном животе голова не была никуда повернута сначала он упал на колени затем неловко повалился наземь раздался стук черепа о землю чтото твердое в нем всетаки было это разум
Транк тоже постоял над телом убиенного, но это не было стояние долгое, как на похоронах, он решил брать быка за рога, он решил дейстовать, он подумал: надо предпринять меры. Глаза его были сухи - слишком много он видел в своей жизни, ставшей жалким сущестованием, трупов, даже смерть преданного слуги не стала для него большим потрясением… но он сказал себе: «Подумаю об этом как-то на досуге, а сейчас надо дать волю своим рукам». Он воспрял духом, насколько это было возможно в такой атмосфере, и посмотрел на восска тем хищным взглядом, который так пугает зайцев и клерков. Миг - и он бросился и повалил ошарашенного смертью и сделанным поступком юношу с ног. Ромашка, который совсем того не ожидал, так как забыл все на свете, когда это случилось, конечно вспомнил, что собирался заколоть Транка и понял, что это у него не получилось. Экая неприятность! Тигр одним прыжком настиг лань. Итак, восск был вновь повержен. Транк оглушил его, а когда Ромашка очнулся, оказалось, что он связан. Транк сказал:
- Неудачная попытка.
Это была его шутка, он любил жестокий юмор, когда он до него доходил. Он грубо поднял мальчишку на ноги и подтолкнул его.
- Давай иди, иди! - рявкнул он прямо ему в ухо.
«Куда мне идти?» - хотелось спросить восску, но он из природной гордости молчал и не выжал из себя ни слова.
Транк толкал его восску хотелось вякнуть не прикасайтесь к моей священной особе зать передо мной на коленях потом но он зажал рот не руками но волей
Много раз восск поскальзывался и падал больно ушибаясь о камни и. каждый раз его ставили в вертикально ожение сильные и не сообо ласковые руки транку же выросший в гоноой местности а детство сильно влияет на нас ни разу даже не поставил криво или непраивльно ногу и не подвернул ее восск скулил и молчал особенно неудобно идти было в тумане какбудто ктото его специально наслал именно для ромашки таким образом с трудом но живые и почти здоровые два кровных врага вышли или вернее выбрались выкарабкались к поломанной машине какойвой ее признак новый обнаружился очень скоро или не так
А теперь поищем филомена тритсагова сказал транк будто бы обращаясь к себе конечно стал бы он тратить слова на такую низменнуюпризренную тварину как ромашка он же восск он же квинн
А что между тем творилось между ф т и к д ритуал должен был свершиться и все для того было подготовлено рука мага и жертва со свежими глазными яблоками
Но к ним уже приближалась следующая напасть: невдалеке от троих наших душ гулял смерч, огромная труба воздуха, сметающая все с земли, хотя в Бироне сметать уже было нечего. И, как водится, первым его заметил именно охотник, который по роду своей профессии все время оглядывался по сторонам скорее с любопытным, чем с озабоченным видом.
- Давайте быстро в машину! - озверело крикнул Галспанди, схватил и бесцеремонно и самым неподобающим образом втолкнул Эларай внутрь третьего вагончика (она это простила ему только потому, что он был ее суженым). Потом запрыгнул сам, навалившись на неё, и подал руку Дэйрису - тот остолбенело стоял, наблюдая за приближением смерча своими синими широко открытыми - они и в лучшие времена занимали добрую часть лица - глазами.
- Просто диву даюсь, как вы иногда тупы, - проворчал никогда не теряющий себя Галспанди, когда ему удалось растревожить хорошим толчком и засунуть Дэйриса туда же.
Эларай завладела паника: она забилась в угол и принялась то ли скулить, то ли выть, в то время, как у Дэйриса потекли крупные слёзы. Галспанди, который отвлёкся на секунду от напряженного ожидания собственно смерча, обомлел при виде реакции этих двоих детей безудержного стремления как-то убежать от смерти и тем самым попасть в самое ее горло. Но вымолвить едкое словечко по этому поводу уже не было времени, да и нельзя сказать того, что сам Гилкрист не лишился на минутку самообладания - куда уж там ему подчёркивать нелепость поведения крошек Дэйриса и Эларай!
Вагончик подхватило - все его пассажиры, кроме Эларай, улетели и стукнулись о стенку, Дэйрис больно макушкой разбил окно - у него мелькнула мысль «Всегда я неудачник!» - и с оглушительным завыванием внутрь ворвался воздух. Дэйриса страшно придавило охотником, но он этого не замечал, поглощённый наблюдением за раскачиванием жизни Эларай на волоске, как говорится, от смерти. Никто не кричал, все задыхались. Затем машину стало носить кругами, это встряски не устраивало, но сила урагана давала о себе знать стальным намагничиванием тел к стене. Дэйрис с трудом нащупал крестик и вцепился в него пальцами. Галспанди же, хоть и потерял на секунду хладнокровие и бдительность, но тут же приобрёл их, и ветер как бы растянул на его лице ухмылку. Он улыбался смерти в лицо - зачем ещё жить человеку? Он боролся с отчаянием и ветром, он пересилил волей обстоятельства. Такая возможность - драться с судьбой - даётся лишь богом, и вряд ли можно ее приобрести обывателю. Дэйрис же, уловив краем взгляда эту открытую и загадочную полуулыбку, успел подумать, что на нем лежит сумасшедший. Но лицо Гилкриста было благородно и светилось таким мужеством, что восхищённый этим беспрецедентным мужеством Дэйрис сам как бы воспрял духом. Но это длилось всего полсекунды - на большего нашего героя не хватило. Эларай же абсолютно потеряла связь с реальностью и даже почти не чувствовала стенку и давление ветра.
Вдруг смерч начал терять свою чудовищную хватку, и стало возможно дышать уже не так тяжело, как до этого. Но вот, в чем загвоздка: ураган утихал, а вместе с ним утихал и зов жизни, ибо момент погибели нашей несчастной троицы стремительно приближался, они были далеко от земли, им предстояло упасть с высоты несколько сотен метров и найти могилу в обломках машины, в глуши самого опасного куска мира. Эларай, с трудом, только благодаря инстинкту осознав этот печальный и горестный факт, казалось, впала в какое-то беспамятство, глаза ее даже не с ужасом, а с каким-то сожалением устремились вроде бы уже в не столь далекую вечность. Мы можем сказать, она и вправду не вполне осознавала, что происходит, как и любой слабый человек в подобных обостренных обстоятельствах, и единственной мыслью или предмыслием ее было сожаление и тоска по ссоре с отцом, мысль о нем. Дэйрис же даже не вспомнил о Жиме - перед ним вставали образы Эларай, долго он продержался на том моменте, когда он, собственно, и влюбился в неё, - когда солнце пролило свой благосклонный луч на ее лицо и волосы. Во взгляде Эларай - оставалось ещё немного времени на это - Дэйрис прочёл удивление, а также призыв спасти ее. И он сделал все, что мог, чтобы исполнить это ее желание, - он принялся усиленно молится - тут только, на этом моменте он вспомнил, что существует такое приятное времяпрепровождение, как чтение молитв. «Боже, не дай нам умереть!» - взывало его шокированное таким резким поворотом событий сердце. А вагончику оставалось совсем немного до того, как он отнюдь немягко придёт в состояние соприкосновения с твердью земной поверхности.
- О! Это ещё что! - проговорил Клео Драга, отходя за спину алхимика, не совсем обычным своим тоном, когда заприметил смерч, - Ну же! - фамильярно обратился он к Тристагору, - Сделай хоть что-то!
Филомен с беззаботным видом прочёл некое заклинание. Смерч действительно прошёл мимо, но поток воздуха все-таки снес этих двоих с ног, и черномаг вскочил крайне озлобленный таким неповиновением стихии и даже пригрозил смерчу или кому бы то ни было почерневшим от долгого отказа от ванн кулаком с выпирающими костями.
- Тьфу! - в огорчении смачно сплюнул Клео Драга, - Вот кто просил меня сюда лезть?
- Кольцо - крайне весомая добыча, поль, - важно и развязно заметил Филомен Тристагор, - а охота за ним - крайне опасное предприятие. Если уж вы на это решились, мой дорогой сообщник, вы должны быть готовы к превратностям судьбы и не только.
- Да уж больно мне оно нужно! - сказал в сердцах насекомолог, - Только необходимость и дефицит иных решений привели меня сюда! Всю жизнь ко мне просто липли всяческие неудачи. Всю жизнь я пресмыкался и ползал перед кем-то, стоящим выше меня на иерархической лестнице, всю жизнь меня пинали, оскорбляли и выкидывали вон. Пора прекратить несправедливости! Моя судьба в моих руках! Мое спасение - это Кольцо! Я изменю порядок мироздания! Я брошу вызов самому Господу!
- Ну-ну, сверчок, с этакими заявлениями вы полегче. Знаете ли вы, что этот мир зиждиться на космических субстанциях? Что вы хотите изменить? Для того, чтобы управлять ритм, нужны и знания, и способности, и мудрость, коими вы, мой милый друг, ни в коей мере не обладаете. Мало иметь Кольцо, нужно уметь им пользоваться. К тому же оно принадлежит не вам, вы - лишь ещё один претендент на руку и сердце смерти. Я вам серьезно говорю. Тому, кто незаконно им завладел, оно приносит лишь беды, страдание и разрушение, хоть сначала кажется по-другому. К тому же чем больше берёшь от Кольца Нибелунгов, тем больше ему и платишь.
В то время, как черномаг произносил эти слова, Клео Драга отвернулся от него и мрачным взором озирал пустошь, потому он и не заметил, как тот одновременно с произнесением своей не столь бессмысленной речи вытащил из глубин мантии кинжал, и как засаленное и грязное оружие обратилось своим никого не щадящим кончиком к его телу. Филомен Тристагор застыл и приготовился к нападению. Он размышлял: Как бы лучше его зарезать, чтобы не было слишком громкого крика? Вдруг, почуяв опасность в некоторых тембрах речи Тристагора, Клео Драга обернулся и обомлел, поняв, что собирается делать Алхимик. Последний же не потерял решимость и стал находить на свою очередную жертву.
- Почему? - дрожащим голосом спросил наконец насекомолог, медленно отступая от злодея.
- Потому что тут много причин. Мне нужны лишние глазные яблоки. К тому же, вы мне просто надоели. Такой ты тупой, голубчик! Да и зачем ты мне? У меня уже есть большой секрет для Транка, не хочу портить с ним дружбу, имея ещё одну тайну, на которую он рассердится. Мне в Тео-Мартелле нравится. Башня такая уютная и просторная! Он мне поможет ещё более там обжиться. Там люди все подстать мне, скандалисты, забияки, убийцы, воры и трусы.
- Остановитесь, безумец! - крикнул мертвенно бледный учёный, - Я вам так просто не дамся, я буду кричать.
- Кричи хоть обкричись! Мне терять нечего!
Почему-то Тристагор медлил и медлил, как бы не решаясь напасть. За это он на себя самого обозлился и ещё сильнее сжал нож. Но в эту самую минуту Клео Драга, вдавшись в панику, развернулся и даже сделал шаг наутёк, но это была его ошибка: увидев спину, Филомен тут же приобрёл решимость и быстро воткнул в неё кинжал. И в это самое мгновение, ставшее, как вы потом увидите, переломным, его пронзила с головы до пят молния, и, напитавшись электричеством, убийца упал рядом с убиенным.
Филомен воткнул нож прмо между лопаткками в спину клео драги смерть постигла беднягу мгновенно он не успел ничего почувствовать и подумать он как и жил умер бессознательно ничего так и не поняв книга с бабочками выпала из его онемевших скрюченных рук и упала на песок издав тихий звук когда коснулась с землею если там внизу вообще была змеля а не преисподняя тело его продолжая жить изогнулось дугой и рухнуло в тот момент когдаклинок вошел в плоть ученого сцену эту жуткого убийства не менее жуткого чем убийство авеля каином ибо все убийства равноценны ярко до олепления если бы ктото был свидетелем кроме нас невидимых духов спообных пронинуть взглядом куда угодно осветила и выхватила из мрака вспышка молнии но вы не знаете главного саа молния настигла страшного ученого и всадила ему свой острый кортик прямо в голову как в проводник филомен упал вместе со своей жертвой оглушенный и возродившийсяВы что деалете взвилась на него эларай вы что смеетесь по вашему это та ситуация в которой можно смеятсч у меня нет слов а вы смеетесь
Транк подумал о своих отношениях с дочерью. Сейчас он уже глубоко раскаивался в том, что сотворил. Ему теперь претило, что он создал тюрьму под спальней своей дочери, что он издевался над людьми, потому что сам был уязвлён и несчастен, что он калечил тела, питая злобу к себе и всему миру. Она открыла ему глаза на то, каким он был чудовищем. Первое время он упорствовал, упрямился, отпирался, делал вид, что все хорошо, что он прав, и только дочь виновата в своих глупых, ни на чем не основанных иллюзиях. Сейчас же, когда Смерть была так близка, когда уже пахло могильным амбре, когда было время подумать, когда почти никто не мешал, когда наступила наконец то полная тишина, он прозрел, началось осветление его души. Какое-то непонятное чувство возникло в ней, это чувство было сильное раскаяние, от которого он почти отвык. Конечно, он ещё и раньше боялся судьбы и воли Господа, и даже больше не их, а себя, он раскаивался, но заглушал этот страшный мотив сердца, против которого могут поспорить только самые сильные, кем он и являлся. И раскаяние это было слабым, как огонь свечи, стоит лишь накричать на кого то, и оно пройдёт. К тому же он столько нагрешил, столько сгубил судеб, столько разрушил счастья, что он боялся даже допустить мысль, что все это неправильно и грешно, иначе бы пришлось отвечать за этот весь беспредел.
Транк не отдавал ни себе, ни другим отчета в том, как сильно он любит своё дитя. Порой он кричал, метался во сне, тревожимый страшными кошмарами, казавшимися явью, да они и были явью несколько лет назад, они и были настоящим и реальностью, хотя для бедного Транка не грехом было бы иметь надежду, что все это лишь гадкий, но имевший долгожданный конец сон, и хотя мы простим бедному Транку эти напрасные ожидания, простим пагубное, но вполне естественное желание обличить свою сделку с Азазелем в оболочку фантазии, тумана, сделать ее видением, видеть ее чем-то странным и привидевшимся лишь на минуту, мы простим ему это, потому что все люди имеют привычку пытаться сотворить из своего горя и из трагедии всей своей жизни сон, нечто нереальное, воздушное, и утоляются этим хотя бы в реальном сне, в Часы ночного покоя, правда, сказав это, мы возвращаемся к первым словам этого длинного витиеватого предложения, подчеркивающим, что наш герой мучился во тьме после полуночи, как впрочем и до неё, после начала утра, как впрочем и до него, и замечаем, сопоставляя конец и старт нашей речи, что ночь делится на несколько частей для таких страдающий людей, коим имя легион, а именно, на Часы спокойствия и отрешения от мира и его бед, то есть на Часы отдыха всего организма и мозга, что главнее, и на время сновидений, не дающих желанного покоя, а раздражающих нервную систему и превращающих душу в кровавое месиво до следующего пришествия, до ее исцеления.
Итак, ночь была для Транка, который, вне всяких сомнений, не только принадлежал к этой когорте или, если выражаться проще, как любят старушки в очках, которым вообще лень читать эту книгу и других ее коллег, категории двуногих без перьев, но и являлся ярчайшим ее представителем, периодом сладчайшего наслаждения тем, что он не жил, не страдал, почти не дышал, а мы можем сказать, что во сне мы и не дышим, потому что раз человек не понимает, не чувствует, что он не дышит, то он и не дышит, хотя с этим можно очень долго и плодовито спорить, а также и эрой кошмаров, ужасов, страхов, выражавшейся в ежеминутном повторении и перекручивание его умом или сердцем - кто разберёшься, откуда это исходит? - Того памятного дня, в который и свершилась сделка с демоном перекрёстка, который произвел самый важный и сильный шрам на транковской души коже, и заканчивающейся холодным, как взгляд динозавра, потом, струившемся по его лбу и не только, зверскими стонами, леденящими кровь охами и душераздирающими криками, а потом и вскакиванием с раздерганной, изувеченной и измученной кровати.
Никто не был с Транком рядом, как бывают рядом с нами в тяжелые минуты Часы и года и вообще ситуации, не поддающие описанию, такие они плохие ужасные и ранящие нас, наши близкие и любимые нами родственники, никто не мог ему помочь, как помогают другим счастливым от этого людям добрые индивидуумы, как мотыльки слетающиеся на огонь души, погибающей или вернее сказать, восстающей и возрождающейся в жерле вулкана. Почему? Почему так происходило, когда он не только был, но и являлся первым, самым состоятельным и уважаемым, как было написано рукой незабвенного поэта сатирика и просто писаки в Ты еси муж, сотворивший сие! человеком не только на улице, хотя Черновод располагался не на улице, а на площади, но и в городе, да что там в Тео-Мартелле, в самой великой и ненасытной на великих и достопочтенных людей провинции Аррен? Почему он оставался страшно одинок, если был окружён тысячами вроде бы благожелательных, приятных и красивых людей? Почему только его дочь служила отрадой, почему лишь единственный человек во всем мире мог успокоить его нервы и погладить его руку, несмотря на то, что Транк ежедневно встречался и вообще находился с большим количеством парадных личностей, вроде как и призванных делать это вместе с ней? Да ведь он сам никого не подпускал к себе, ощетинившись, как дикобраз. Он, если когда-то в нем и жила вера, давно перестал верить в людей любого сорта - любого из-за того, что он был и не очень умен и даже опыт не помогал ему разбираться в людях, а ведь говорят: опыт знание для тупых. И была ещё одна причина, столь же весомая: как раз потому что он жил или лучше сказать существовал в Черноводе, муравейнике разврата и похоти, и всех других плохих порочных страстей, он и не мог обрести настоящих преданных и заботливых людей, ведь он был человеком совсем отличного от их нрава и характер его столь же сильно противоречил оному этих всех придворных, как и море земле, а рыба птице. Но кажущееся это одиночество было на самом деле только иллюзией, обманом зрения. Ведь, как вы узнаете чуть позднее, его ожидает соединение с лучшим слугой в мире, что попробует исцелить его от его болезни, а если это не получится, хотя бы притупит боль своим милым вмешательством, продиктованным ничем иным, кроме как честным и благородным порывом души.
- Нандо, - сказал он в глубоком раздумии и какой-то тихой заторможенной печали, - Скажи, ты же веришь в Господа?
- А то как? - откликнулся невесело Керо. Он подумал, что Транк готовится к прибытию в другой мир. Он знал, что его хозяин не верующий человек, и предположил, что в эти последние минуты жизни свершается переворот в его душе. Он был прав. Он поцеловал свой материнский крестик, - А что вам?
Транк закусил губу, помолчал и объяснился:
- Тогда мне нужно знать, какой грех, какое преступление он не сможет простить?
- Да нету такого, - просто и быстро, но и очень убежденно отвечал Нандо, - Бог на то и бог, чтоб прощать. Он милостив и справедлив.
- Справедлив? - прошептал Андрил.
Керо понял, что за мысль пробежала у Транка в мозгу. Он перешёл на другой тон., - Я вам так скажу, поль, вы не сильно заморачивайтесь над этим вопросом. Потому как вы внутри добры. Я это знаю. И он все видит и знает.
- Но Нандо, не может же такого быть, что человек внутри добрый, а творит самые ужасные и гнусные вещи, какие только можно представить! Ты знаешь, о чем я.
- Да, знаю. И не придаю этому значения. А что?
- Но не бывает так!
- Вы, сударь, очень плохо разбираетесь в человеческой натуре. Для вас существует только чёрное и белое, а то, что человек противоречив, вы не видите на своём примере? Все говорят, вы монстр, да что тут таить, все вас ненавидят, а я думаю, вы прост заблудшая овца. Просто однажды выдался плохой день, и вы не туда повернули.
«Это была ночь», подумал Транк. И тут его осенило. Вот что было первым звеном этой порочной цепи - двойная сделка! Возможно, если бы Эларай не заболела, если бы Азазель не явился, все пошло бы по другому. На Эларай он обижаться не мог, поэтому выплеснул всю злобу на демона. Это он во всем виноват! Из одной крайности удалился в другую.
- Я боюсь, Нандо. я сделал очень большое зло много лет назад...
- Ещё злее, чем вы делаете сейчас? Я думал, пытки - это большее, на что вы способны. Надеюсь, вы не убьете меня за эти слова, истерически посмеиваясь, сказал Нандо.
- Такое невозможно простить... я обречён на вечные муки в аду.
Он говорил не метафорически.
- Ну что вы, сударь? Если даже слабый луч раскаяния прорвётся в вашу душу, вам не грозит наказание.
- Ты не знаешь, что я совершил.
- Так облегчите себя, снимите камень с плеч. Расскажите все по порядку.
В нем говорило любопытство. Нандо очень любил интересовать чужими историями.
- Это было двенадцать лет назад. Эларай была тогда совсем маленькой - вот бы она оставалась такой же вечно! - Флориан тоже...
- Это ваш сын, что упал с балкона?
- Нет, он не упал с балкона. Сейчас ты узнаешь, почему. Эларай серьезно заболела, настолько серьёзно, что я пошёл на последний шаг: на сделку с желтоглазым демоном-торговцем.
- Матерь богородица! Что, ещё раз, вы сделали?
- Это чистейшая правда. Темной ночью я отправился в лес. Выполнил обряд...
- Там ещё и обряд был?
- И долго ждал его. И вот он появился. Мы разговорились. Он рассказал мне о моих проблемах. И он обещал мне помочь в моем горе. Но вот беда: все так просто никогда не даётся. Я мог прожить ещё только десять лет, но Азазель сказал, что может дать мне целых пятнадцать лет, взамен на то, что я отдам ему своего сына, Флориана. О, дитя моё, прости грешника! И я выполнил его просьбу, если можно это так назвать, выполнил, потому что я его ненавидел! Он постоянно действовал мне на нервы, он меня раздражал.
- И вы решили таким простым способом избавиться от него?
- Да!
- И вы даже не спросили, зачем он нужен этому Бизелю?
- Мне было это неинтересно.
- Значит, никто не упал с балкона, - расстроенно пробурчал Нандо.
- Я обреченный человек, - отрезал Транк, - Я потерял и сына, и дочь...
- И жену, - поддакнул Нандо.
- Вся моя жизнь - сплошная ошибка, горький опыт, что ничему меня не научил. Ошибка на ошибке - вот как строил я свой дом.
- Но что мы будем теперь делать, милорд? - обратился бедный малый, попавший в оказию, за помощью к другому лицу, попавшему туда же.
Лицо Андрила Транка не врало, когда изображало страшную муку каждый раз, когда речь заходила о Флориане, ибо этот означенный последний приходил в разных образах, пугал Транка и удивлял, но неизменным было одно: он хотел его сожрать. Даже в снах Флориан не плакал, а угрожал - значит, муки совести можно скорее заменить муками страха. Транка терзало предчувствие или уверенность, что Флориан не погиб и может быть даже ищет его чтобы убить. По Транку, все его искали чтобы убить, он был главным светилом на кровавом небосводе, он был жертвой всех убийц и воров. После сделки он ходил, озираясь и выискивая в толпе Лики демонов и одновременно боясь, что увидит их. Эта наивность прошла, да и демоны не появлялись, зато привычка озираться и оглядываться, сдвинув брови, осталась навсегда. Флориан был главным кто мучил его. Транк даже был бы уже рад, если бы тот нашёл его и отомстил и воздал ему по заслугам. Тогда хотя бы кончилась бы неизвестность. Транк подсознательно желал, чтобы его наказали, чтобы свершился справедливый суд над ним, чтобы ему указали на главные его ошибки. Мне кажется, тогда он бы успокоился насчёт Эларай: бывает, дети отвечают за грехи родителей, а он не хотел, чтобы это правило было применимо к ним. Он даже мог бы ради этого вообще прекратить совершать их, но не получилось, хотя он и не пытался. Не было силы воли, не было цели и мотивации, он запутался в своей жизни и перестал различать добро и зло. Я вам прямо скажу: в нашем случае все плохо. Когда ты говоришь: я сделаю все ради этого человека, ты говоришь: я впадаю в великий грех, ибо человек, который способен дна все ради близкого человека, - страшная сила, и страшна она тем, что черна. Плохо, очень плохо, что у Транка была дочь. Ибо именно Эларай толкала его на совершение пыток и казней. Но с другой стороны, а если бы её не было, стал бы он другим? Что все-таки влияет на него: дочка или тьма глубоко внутри? Мы приходим к выводу, что не Эларай является первопричиной его поступков, и даже не его прошлое, в нем не было ничего катастрофического и плохого, а его Слабость. Поверите ли вы, если мы скажем, что Транк слабый человек? Но он слаб не физически, а морально. Этим и удовлетворимся. Глубже уже не копнёшь, ибо настоящая первопричина всего кроется в космосе, в божественном замысле.
Они были заперты, как мыши в пасти кота, как иона в чреве кита, как грибы бывают заперты в сметане. Никто не мог их спасти, а некоторые и не хотели. Их смерть была делом почти решенным. Им могли помочь только высшие силы. Или они сами могли себя вытащить? Вытащил же Мюнгхаузен себя за волосы из болота, пусть и они поднатужатся. Сдвинуть глыбу невозможно. Протиснуться в просвет таким крупным людям нельзя. Несмотря на тяжесть ситуации, Транк не потерял головы и начал думать. Ситуация была критическая. Снаружи доносилось завывание ветра, заглушавшего крики Керо. Транк обнаружил, что чувствует сквозняк. Спасения ждать неоткуда. Вот и настал этот час. Пришло время проститься и обняться и подготовиться уйти достойно, хотя их ждала мученическая смерть от голода и жажды. Кто мог им помочь? У кого была такая возможность? Это была бездна мрака и отчаяния, глубокая, как желудок Керо. Керо сел, опершись спиной о камень и горько начал проливать слезы. Транка это раздражало, но не мешало испытывать жалость. Пришло время проявить стоицизм, который у них почти отсутствовал на двоих. Делать было нечего. Кто знает, что творилось снаружи? Может, Эларай уже мертва. Бедная девочка! Зря Транк взял её с собой в пустыню с незнакомыми людьми. Что теперь с ней станется? Надо было оставить её дома, в покое и безопасности. Эта мысль не давала Транку покоя. Каким глупцом он себя считал, как корил себя. Первая попытка провалилась. Будет ли вторая? Вот все и вышло у Транка из-под контроля. Ад уже ждёт его с распростертыми объятиями, он скоро заполучит желанный кусочек. Нандо очень сильно расстроился, несмотря на сытый желудок. Эта пещера - их последняя столовая, их последняя спальня, их усыпальница, их могила. Саваном для них будет песок, который ветер занесёт из той стороны. Та сторона безмолвствовала. Страшное, пугающее молчание.
Только бы выбраться отсюда, за это все можно отдать! Но никакой надежды не было. Даже её призрака. Печально все это. Мы им сочувствуем. Им не выбраться, не спастись. Они навеки погрузились в мрак. Им было хуже, чем утопающему. Они начали задумываться о своих душах и грехах. Керо от несчастия и горя повёл речь. Слова вырывались у него вместе с рыданиями. Грот был заперт. Дайте мне точку опоры, дайте причину надеяться и верить! Но вера исчезла, испарилась, ушла, покинув их безжизненные сердца.
И все-таки они нашли выход из пещеры. Этот подвиг совершил Транк. Он обнаружил сквозняк, подошёл к противоположной глыбе стене и снял с неё камень, который загораживал естественный проход вдаль. Транк возликовал, но это длилось недолго. Что, если через несколько метров проход суживается или кончается. В нем и так надо пробираться ползком. Что, если, используя эту возможность побега и пробираясь по нему, они застрянут? Но кое-что подсказывало Транку, что этого не случится. В далеком детстве в горах у себя на родине он много раз обнаруживал такие ходы и ради интереса осматривал горы с другой стороны. Никакой живности там не водилось: охотники все истребили. Это не могли сделать кроты. Это были естественные ходы в горах, проделанные самим Временем. Сделать первый шаг точнее оказаться в проходчике было сложно и тяжело. Первым должен был ползти Транк, затем последовал бы Нандо, если бы смог, но он не мог. Да и Транк, всегда педантичный и осторожный, не мог себя заставить предпринять что-то. Нандо принялся рассказывать историю из своей жизни.
И вот они пустились в длительное, морально тяжелое путешествие. Транк видел перед собой когда поднимал голову чуть не стукаясь о потолок пути темноту, Нандо в таком случае видел лишь темноты да и тыл Транка, который не особо стеснялся в данных обстоятельствах. Все мы теряем стеснение, обычное при обычном быте, когда речь идёт о спасении нашей жизни. Когда речь идёт о спасении души, оно же даже помогает нам. С ним мы не теряем голову, стеснение - защита. Хорошая крепкая сильная броня. Стеснение - инстинкт, но хороший, полезный инстинкт. Особенно подвержены ему, как и всем инстинктам женщины и девушки. Они умнее мужчин. Мужчины распущеннее их. Но снаружи на воле на воздухе на свободе их ждал неприятный сюрприз под вывеской «восск». Не успели они пройти и десяти шагов, как на них напали. Это был Ромашка. Он возник, как Азазель, будто из ничего, выскользнул, как змея, из поворота. У него в природе так неслышно подкрадываться, его на услышали даже нагружённые, натренированные уши Транка. Они были достойными противниками, хотя оба были олицетворением зла, пока сражались друг с другом. Хотя не может быть такого, чтобы зло сражалось с добром. Добро всегда терпит и выжидает, и подставляя другую щеку, пока зло само собой не успокоится и не исчезнет, растворясь в добром.
Они шли долго и очень долго и шли в никуда если бы д знал только если б знал но нет он не имел представления где ж и куда в свою очередь движутся они но он старался не показывать своей неуверенности пт как он все время был крайне неувен ни а чем и различия в его состояниях не замечалось
Эларай и другие надели очки.
Вдруг Гилкрист как-то странно повёл этим самым плечом, брезгливо посмотрел на Эларай и грубо оттолкнул её. Эларай стояла, смотря на него во все глаза, похожий взгляд был у Безмонта, когда его предали.
- Вот что, деточка, - едко произнёс охотник каким-то изменившимся голосом, таким, словно с него сняли каменную оболочку, - Знаете, что, леди… я хочу покончить со всем этим, да покончить, - сказал он, увидев её расширенные глаза, - а вы что, думали, что у нас будут дети? Эларай жалась к его плечу и смотрела на него, будто это приносило ей успокоение.
- На самом деле я не мужчина, - выдал, наконец, охотник.
- Так кто же вы?
- Угадайте.
Тут он снял шарф и шляпу и эполеты и очки и пальто и сапоги. Она оказалась даже ниже Эларай на пять сантиметров. Это было настоящее прозрение для Эларай - она стояла без дыхания и только раз моргнула, открыв ротик - благо ещё брови не поднялись.
- Это что, правда?
- Нет я шучу, - он или, вернее, она показала руками на своё тщедушное тело.
- Меня зовут Мелиан Денева я из Звездопада. Я тут, чтобы укокошить вашего папашу авек плезир, уж простите.
- Не может быть!.. а ваша речь?
- Моё природное достоинство, - лихо отвечала молодая женщина.
- И при первой же встречи я его убью, и никто мне не попрепятствует.
С этой минуты отношения между Эларай и Мелиан порвались
- Но почему, почему вы держитесь этой цели? Всхлипнула Эларай.
- Это личное, - отрезала женщина.
- Но я должна знать, почему хотят убить моего отца!
- Да - по закону и по кодексу чести – должна, но вот что главнее (и запомни это хорошо): я не обязана тебе ничего говорить, просто потому что я разбойник… тьфу… разбойница.
- Как же, вы - Мелиан из дома Денева! Ваша сестра - Королёва Стефания, ваш дядя Кирилл Денева, вы аристократка!
- Это было в прошлой жизни.
- Нет слов, леди? Вы произнесли уже больше двадцати слов.
- А вы!.. как у вас хватает наглости после этого раскрывать рот? - дворцовые гены вступили во владение Эларай - это были их слова, свидельствующие о властности и королевской жестокости и негодовании.
Дэйрис тут же умолк и потупился. Эларай смотрела то на одного то на другую.
- А ваш голос? - вдруг поинтересовалась она, как будто это могло ей помочь.
- Тоже дар от рождения, - быстро ответила Мелиан и мило, эгоистично улыбнулась.
- Нет что же вы! Продолжайте! Ситуация не просто та, как вы сказали, леди, в которой можно посмеятся, она просто требует смеха!
- Значит, все это время вы то и делали, что притворялись?
- Не хотел бы… не хотела бы вас огорчать, но да: совершенно бессовестно и жестоко притворялась.
- Я не могу привыкнуть к этому женскому роду я просто не понимаю…
Ее все подталкивало спросить: а вы не шутите? Но перед ней стояла женщина - это уже не был Гилкрист Галспанди, которого она почти не знала, это даже не был «он».
Солнце равнодушно палило сквозь завесу облаков и пыли. Так Дэйрис оказался наедине с двумя женщинами с теми ещё характерами. Мелиан решила больше не одеваться, словно не желая убирать доказательство с глаз Эларай. Они шли мимо горной цепи на север, а надо было свернуть на северо-запад, так они шагали бы на край света, в Прекестулен очень долго, если бы на пути им не попалась пещера, где было мало мглы. Они решили на время облюбовать её и сделать местом отдыха; они сняли и спрятали очки и начали готовится к трапезе.
- Разрешите мне прикоснуться к вашей голове
- Да, - отвечал Дэйрис заворожённо.
Рука, изящная, с кольцом на пальце рука Азазеля потянулась плавно к его лбу и нежно, подушечками пальцев коснулась его и тотчас же, как кожа Азазеля вошла в контакт с его кожей, голова Дэйриса наполнилась старинными правдивыми воспоминаниями. Это длилось мгновение. Как только воспоминание приходило, Дэйрис тут же вспоминал увиденное его мозгом и чувствовал, что это было на самом деле. Для Дэйриса протекла в одном мгновении целая часть жизни, шесть первых лет, но он не постарел, потому же уже пережил их. Мы можем забыть, откуда у нас то или иной синяк, но он от этого не уйдёт.
Сначала пришли поздние воспоминания он в каком то незнаком месте с сухой низкой травой и деревьями из костей заместо веток вокруг краснножелтыми туман вдали виднеются какие-то замок похожий на собор святой горит в пении рядом кресты с распятыми гниющими телами его рука в чьего тёплой и толстой руке взрослого он чувствует постоянный неутихающий страх будто знает что он там где его возможно ждёт раскаяние от грехов он не знал как выглядит ад и не подумал что он в аду ад был в его сердце он не видел его в мире
После этого другое он дома
Дэйрис думал, пораженный, изумленный, пронзенный ядовитой стрелой Судьбы: «Неужели сам Транк - мой отец? Я мечтал о том, чтобы оказаться в аристократическом обществе, но не о том же, чтоб подняться на самые высоты!» И не высоты пугали его - если бы его отец оказался пусть даже королем, почему бы не порадоваться? Люди радуются и меньшему. Но только если бы он оказался добрым, справедливым, хорошим, честным, благородным человеком - вот тогда это было бы счастье – знать, что у тебя такие корни, такие гены, такая семья. Дэйрис и так был душевно травмирован известием о том, что он был далеко не ангелом в раннем детстве, но это было еще хуже - это была для него катастрофа; главный злодей всех времен и народов, тот, на кого вели давнюю охоту его почти товарищи, мерзавец, чудовище, а не человек, эгоист, подлец и тунеядец оказался его родней, причем самой главной, самой важной - отцом!
И Филомен помчался по глуши, по пелене желтого мрака, он искал выход из него, он жаждал выбраться, он впервые в жизни вознёс к небу хоть и маленькую, но молитву, он сказал мысленно, обращаясь к небесам: господи, если ты есть и даже если тебя нет, вытащи меня отсюда! помоги мне найти выход, и я прославлю тебя и отблагодарю. Так он скитался по пустыне обезумевший дикий одинокий погрязший в тумане.
- О, силы небесные! Пощадите! - возопил он и упал без чувств.
Везде туман, только туман... Ядовито-желтый, приторный... и нет из него выходу. А где вход - Филомен уж и позабыл, как и то, когда все это началось и кто он вообще такой. С им случилось что-то вроде временного помешательства рассудка, а может и никакого не временного, а очень даже вечного и серьезного. Это мы поймем только через время. Филомен, высунув язык, как запуганная собака, бежал, переходя со спринта на лошадиную трусцу, и метался, и крутился вокруг своея оси, и не был для него утешения в этой мгле, а было только страдание и мучение. Перед ним вставали картины его прошлого, обагренные невинной кровью, коей можно было наполнить сотню королевских ванн. Но он не хотел знать их, а хотел забыть, забыть напрочь и навсегда то, что свершил, пока не пришло озарение, позднее озарение. Взгляд его уходил все дальше и дальше в юность, детство, младенчество, он даже пытался иска ь что-то в утробе матери. Никто не знает, но Филомен помнил, какого это быть там, еще не родившись. Может быть, это была основаная причина его злости и безумства, потому что прийти в сознание, в отличие от других малышей, размышлять уже на второй недели, которые он провел внутри своей матери каждого подкосили бы. Его ум загорелся так рано, как только возможно, и это было чудовищно. Да, он уже умел чувствовать и рождать отрывочные мысли, но никто не мог сказать ему, кто он и что он, где он, в каком времени и что тут делает так долго. Кроме этих вопросов, в его маленькой головке роились другие мысли, приходившие как вспышки: мысли о звездах, где он блуждал до своей начавшейся этой жизни, которые он еще не забыл, но которые и не были четкими и ясными, мысли о каком-то ярком яростном свете, что дарил тепло и упоковение. Он не мог открыть глаза, он делал усилие, но они не разлеплялись, хотя он чувствовал, что они у него есть. Мозг его начал работать еще до того, как создались все остальные нервы и мышцы. Поэтому его преследовала долгая муторная слепота, результатом которой была полная темнота. Также, ему было слишком жарко. Он вроде как и ощущал, что уже не душа, не бесформенная непонятная сущность, что у него есть тело и конечности, но пошевелить ими не мог, так как все его силы и силы природы ушли на работу его мозга.
- Видишь эти бамбуковые палочки? Я приготовил их специально для тебя
Ромашка молчал, хотя уже предвидел, что будет дальше. Наконец боль стала невыносима, и он открыл рот, но ноготь не оторвался даже наполовину
- Хватит! Хватит! Я вам скажу, что вы хотите!
Слова пожалуйста он не сказал.
Транку не приносила удовольствия пытка, он отложил палочки и дал ему салфетку - жизнь во дворце влияла на него.
Я чувствую сердцем что они там он указал дрожащей рукой направление северо-запада там говорю я мои родные моё родное племя
- Прекрасно! Ни боль, ни изгнание ты не можешь перенести спокойно, Ромашка, с достоинством.
Восск испепелял взором пол, он не мог смотреть на Транка, боясь, что тот уловит во взоре что-то обидное и пытка начнётся вновь.
Дэйрис вообще не думал о ее красоте, его любовь была чисто платонической. А Эларай, хоть внутри и испытывала к нему то же чувство, из девичьей вредности не могла простить ему тот плен в Возрожденном Тео-Мартелле. Ей досталась от отца способность не видеть Того, что находится прямо перед ее носом, скрывать от себя свои чувства и упорствовать в своих намерениях, должных показать, что чувств этих нет и в помине. Как Транк в своё время боролся с раскаянием, так и она боролась с любовью, и борьба эта с самого начала была обречена на провал. Потому что с сердцем не поспоришь. Транк держался двенадцать лет, она не продержалась и недели. Она была слабой и нежной девушкой. К тому же женщины острее чувствуют все движения своей души, и притворяются только для форсу. Никакой не то что любви, но даже женской влюбленности и привязанности не было у неё по отношению к Галспанди, но она своим слабым усилием воли заставляла себе искусственно любить его, думать, что он ее партия на всю жизнь, воображать, что скоро она пойдёт с ним к алтарю. Хотя, конечно, мысли молодой девушки так далеко не захаживали. Максимум, что ей чудилось, так это просто внезапная любовь с первого взгляда или по совместимости интересов - она ещё не определилась. Что ж, ей так казалось, даже меньше, она убеждала себя в том, что ей так казалось. Печеньки, сердце, желудок, каждый нерв ее тела, каждый нерв души ее знали, что она обманывает себя, и только она пока об этом не догадалась. Ей была противна эта мысль, она отстраняла ее от себя, но даже слепой бы заметил, что мысли ее больше вращаются вокруг Дэйриса, чем вокруг ее суженого. Боже, я люблю его! Говорила она себе, Какое счастье! Чувствую, что вот-вот взлечу! За спиной будто раскрываются крылья. Ах, как хорошо принадлежат кому-то, да ещё и такому умному и брутального мужчине. Как вы видите, это была любовь женского ума, рассудившего, что ему нравится внешность, характер и вообще каждое движение Галспанди. Но Гилкрист вообще ни в чем не подходил ей. Он был слишком груб - нет, не жесток, - слишком брутален, слишком неуязвим, весел, неначитан.
Эларай зачитывалась книгами Паралипоменона, Эдикутериана, Екклезиаста, Апокалипсиса, восхищалась Книгой Еноха, просто Святым Писанием, Числами, Книгами Царств, Магией, эти достославные, но перегруженные какими-то сторонними аспектами и ненужными деталями фолианты ее увлекали, как настоящую пуританку, хотя она только мнила себя такой, но не являлась ею. Однако никакие книги, обряды, проповеди, факты не смогли наставить ее на истинный путь веры, как это сделало с никогда не сомневающимся в божьей доверенности и доброте к людям Дэйрисом его собственное сердце. Не хватало только толчка, чтобы Эларай усомнилась в боге и его доброй воле, и в нашем повествовании мы описали этот толчок и ему подобные удары судьбы, который раз за разом отворачивали ее чело от небес. Но вот наступил момент, как бы подводящий итог этого скользкого пути, когда надо было уже выбирать, куда идти: вверх или вниз, на Парнас или в пещь, в ад или в рай. Конечно, она не понимала, что к чему, перепутывала названия, обзывая рай адом и аду присваивая имя и славу рая. Так многие ошибаются, словно перед ними две дороги с не соответствующими истине надписями на табличках и поделывают двойной путь. Эларай так и не смогла хоть сколько нибудь поверить и довериться провидению, в ней клокотало никем неслышимое и невидимое до поры до времени бешенство оттого, что не ей дано решать ее судьбу, что не ей дано контролировать жизнь, что не ей дано выбирать, когда быть счастливой и когда страдать и вообще выбирать: быть счастливой или несчастной. В то же время Дэйрис, не образовываясь должным образом, не впитывая в себя бремя фолиантов и пергаментов, не бывая в церкви, не догадываясь даже о содержании речей часто лживых проповедников, не сворачивал с дороги света, не падал, споткнувшись, не искал спасения где то кроме длани божьей; так, обычный глуповатый крестьянин обладает практичной мудростью, превышающей по прикладству к жизни все отстранённые от неё, никому не нужные знания вельможи. Ему достаточно было жить, большего он и не просил от Трёх Сестёр, занимающихся плетением нитей его судьбы. Он даже бы отказался от власти над свое оной, из трепетного уважения и сыновней почтительности к отцу небесному. А вот Эларай доходила до Того, что угрожала Господу, произносила богохульства, конечно, в нежной и слабой форме, она правильно считала, что у них напряженные отношения. Бог хотел одного, Эларай, его неверная дщерь - другого, она даже намеревалась перейти в другую религию, подумывая о ска0очном Бифресте, Валькириях, суровом Мардуке, легком и добром Кетцалькоатле, что конечно, ни к чему хорошему не привело бы, так как законом всех религий на свете является одна простая и непреложная вещь, которую так трудно принять и с которой так трудно смириться: смирение, смирение и терпение.
Любовь Дэйриса была безответной, невзаимной, трагичной. Только согласие Эларай на могло спасти его от неизвестной но близкой катастрофы. Он был умирающим рыцарем.
Но правда ли он любил? На нашем опыте достаточно ложной любви, самообмана, противоречий. Как проверить на качество его чувство? Первое - он боялся ее, боялся боли, которую она могла ему причинить, боялся, не замечая, что уже ранен, уже болен. Второе - он передвигался как во сне, ходил ощупью. Третье - он посвящал ей все мысли. Четвёртое - полностью исчезло вдохновение. Да да, как только люди влюбляются по настоящему, они попадают в состояние полного бездействия, становятся недвижимыми бактериями. Что можно делать, если дрожат не только руки, но и сердце?
Ненужная влюбленность, или осторожно! Мечты имеют свойство исполняться.
Кто, если бы ему даже намекнули на его будущее,
не засмеялся бы и не принял пророчество за шутку?
Нет неинтересных судеб и забытых Богом людей.
Кирнан Шпигель, «О земном»
А теперь, дорогие мои читатели, пришло время оставить наших отчаянных и бедовых героев наедине с их великими проблемами и присоединиться к тем, кого вы знаете недостаточно хорошо, и к тем, кого вы не знаете вообще. Дело в том, что я хочу поведать о злоключениях и состоянии Жонатана Грина, имя которого у многих на слуху, о том, как его мечта – чтобы его бесконечно любили и ему поклонялись – сбылась, правда, неожиданным образом, о приключениях сердца одной девушки – и это не Эларай – и о том, как живется отвергнутому миром племени тигриных людей, к коему, кстати, она и принадлежит.
Итак, начнем.
Жим не сдавался. Его истязали, пытали, били, волокли, драли, но, когда его приволокли в его временное и неуютное логовище, он смачно, как верблюд, плюнул в лицо стражнику, за что получил три жестоких удара по скулам. Потом стражники оставили его, устав от его вечного хохота и шуточек, пронзенных презрением и мужеством. Жим даже не мог встать, даже не мог пошевелть пальцами, он с трудом дышал, но глаза его были сухи, как никогда, и, если бы понадобилось, кулак его бы так же тверд, как в лучшие дни. Он лежал, захлебываясь кровью, потом и злостью, не в силах повернуться, и почти уже не в силах засмеяться. Но мысли его были быстры и четки. Он думал, что скоро спасется, он даже не прикидывал вариант, что может остаться здесь навсегда. Он строил далеко идущие планы мести, он не хотел и не готов был забыть, что они с ним сотворили.
Вдруг взгляд его совершенно случайно упал на некое неприглядное кольцо, каким-то образом и когда-то закатившееся в угол его камеры. Сначала он удивился, но в следующую же секунду почти забыл об этом предметике, поглощенный сбором сил для борьбы с желанием закричать на всю площадь Звезды. Но прошло довольно мало времени, и он снова посмотрел на кольцо. При этом втором взгляде что-то с ним произошло. Что-то одновременно хорошее и плохое. Боль его физическая стала утихать, или он перестал обращать на нее внимание, злоба и желание всех убить улетучились, но образ Дэйриса и Бэзмонта померкли, и он больше уже не мог оторвать глаз от этого плохенького образчика бижутерии. Невольно, почти не замечая того, что делает, но стараясь не привлекать к своим судорожным движениям внимания стражи, Жонатан пополз, извиваясь и кряхтя, пополз крайне медленно и тяжело, но крайне целеустремленно, пополз к Кольцу Нибелунгов, пополз к гибели своей. Причалив к цели этого трагического путешествия, он дрожащими пальцами схватил кольцо, быстро и жадно, будто кто-то пытался отобрать у него, вырвать из его рук этот кусок металла.
Первое же его побуждение – броситься к Дэйрису. И он даже сделал шаг навстречу своему названному брату. Но что-то, какая-то неведомая, но могущественная сила, остановило его. Мысль о том, что надо возвращаться к друзьям, к Возрожденному, к Дэйрису, вдруг стала тяготить его, как камень, подвешенный к ноге. Он как-то озлобился на весь мир и даже на Тюшку, озлоюился из-за того, что не мог пойти к нему, что его что-то удерживало. Он понимал, он предчувствовал, что добром это не кончится, но ничего поделать не мог, это привело его в замешательство, а от замешательства до раздражения – один дюйм. Он пытался бороться с останавливающей его силой, он знал, что дом его и родные души там – в Бэзмонтовской квартирке со скелетом в коридоре, и он любил их, он очень хотел возвратиться, он жаждал снова увидеть столь дорогое ему, столь милое и родное лицо с синими добрыми и наивными глазами… но повернул совсем в другую сторону. И тут же остановился и поглядел в сторону улицы Театра Наций, где жил и ждал его Бэзмонт. Дошло до нелепого: он встал на месте и принялся бешено крутиться из стороны в сторону, разрываясь между кольцом и сердцем. «Да что же я в самом деле!» - наконец мысленно воскликнул он. Он почувствовал к себе презрение и отвращение, ему было смешно и жалко наблюдать за своими волнениями. Он был сильным человеком, и он не мог принять и понять выбор: он всегда знал, чего хочет, был амбициозен и, если ставил перед собой цель, то ничто уже не могло остановить его. Кольцо повернуло его тело, дало сигнал двигаться ногам, и таким образом Жим отправился покорять пустныю Домино.
Жонатану не хотелось ни есть, ни пить. Он вообще перестал чувствовать вкус к жизни. Он, хоть и не понимал этого, постепенно начал сходит с ума. Кто мог ему помочь? Возможно, только Дэйрис. Но его рядом не было, и Жим обиделся на это. Он решил, что если когда-то еще и встретит своего брата, то выскажет ему в лицо все, что о нем думает. Что он ведет себя, как лялька, что он не хочет взрослеть, что он занимается ерундой вместо того, чтобы посвятить себя делам насущным, то есть Возрожденному и борьбе за справедливую власть. Так, блуждая по пустыни, он набрел на воссков. Его не трогали чудовища, так как он был уже почти не человеком, а полупризраком. Силы его истощались с каждым днем, но бывали моменты, когда он чувствовал себя на подъёме. Никогда не был так возбужден и взбудоражен, как тогда. Ему хотелось перевернуть мир, а рядом никого и ничего не было. Голова его постоянно болела и будто оплавилась. Кроме того, в ней появились какие-то шепчущие голоса. Сначала Жим принимал их за шум песков, но потом стал разбирать отдельные звуки и слова. Иногда они говорили на незнакомом языке, иногда были понятны. Вот, что он слышал: уничтожь... беги... смерть... не стань таким, как мы...
Жонатан вообще мало чего знал о Кольце, оно его не интересовало, как и вся магия. Он был суровым практиканом, и сказки его не привлекали. Но как только он увидел Кольцо, возомнил, что ему даровано бессмертие. Он все-таки кое-что знал об этой реликвии. И тогда он стал думать, что будет делать со своим бессмертием. Первая его мысль: посвятить себя делам государства, то есть революции.
Восски были серьезным, никогда не сдающимся племенем, но слишком малочисленным. Их истребляли, они непокорно, немирно, но все-таки истреблялись. Аренские восски были заперты в Арене, они не могли просто перейти всю страну и добраться до Тирнанога. Все связано с походом Мультироза, одного из величайших воинов воссков. Тигриные люди действительно выглядели по-тигриному. У них на коже, на лице и не остальном теле, были словно разрисованные, но на самом деле, вырисованные природой полоски. Они были быстры и проворны. А также отважны и храбры, что тоже немалое достоинство. Говорили они на своем особом языке. Их наречение уже отличалось от основного языка Тирнанога, произошедшего от смеси андальского и эльфийского. Кольцо позволяло Жиму говорить на их языке, и они понимали его и слушали, порой даже внимательно. Одна из воссков особенно воспринимала фигуру Жима. Она в него влюбилась. Это была воительница, обычных женщин у них нет, Аннкуэндор. У всех них была типичная для всех них внешность: черные бархатные волосы, бронзовая красноватая обветренная грубая кожа с темными багровыми косыми полосками, маленькие треугольные уши, как у кошек, но съехавшие чуть вниз, на уровень висков, широкий нос с большими раздувающимися толстыми ноздрями, гибкая узкая шея с обручами, знак принадлежности к племени, все в Тирнаноге такое носят, приподнятые за край глаза, прекрасно свыкающиеся с тьмой и имеющие длинные вытянутые зрачки, косящие к вискам, тонкие длинные руки и ноги, немного не прямой позвоночник, загибающийся к животу, длинные стопы, усы и у мужчин и у женщин, сохранившаяся шерсть на стопах, ногах, руках, спине, массивные челюсти, высокий лоб, длинный хвост. Жим никогда вживую не видел дикаря воссков. Его удивил их вид, он не любил читать и не читал о них в книгах. Он даже немного испугался, но он не привык пасовать перед тем, что вызывает страх.
Они избрали правителем не самого сильного, а самого умного, что свидетельствует об их собственной мудрости. Никогда среди воссков не попадалось низеньких или калек, как не попадаются они и среди семейства кошачьих. Или тупых. Но не были с слишком умных. Они жили инстинктами. У них была особая мудрость, она заключалась в слиянии с природой. Но где найти природу в Домино? Они не были похожи на ангелов, но демонам трудно было взять их под свой контроль, хоть они и были людьми. Они умели общаться и жить в единении и гармонии с природой. Они любили и защищали окружающую среду. Они были превосходными воинами, но не кровожадными. Они не снимали скальпов и не были каннибалами. Они произносили особую молитву над каждым убитым. Раненых они не лечили, так как не обладали искусством врачевания, но безбольно умерщвляли. Они хранили традиции. Они были противниками всего нового и современного. Они ничего не знали о техники и телеграфе, что спасало их души. У них были свои поверья и мифы и свои убеждения о том, куда они попадают после смерти. Детей они сразу приучали терпеть и сносить боль и лишения, а также страдания, а также быть искусными и благородными воинами. Они были воплощением символа тигра. Они стали кочевниками, ели и спали прямо на земле. Бывали правда и хилые убогие палатки. Быт их оставлял желать лучшего. Только самое необходимое и нужное. Они не знали письменности и передавали знания о мире из уст в уста. Они не знали лошадей. С кошками они чувствовали себя на равных и относились ко всем животным уважительно.
Жим подметил, что Эрата не просто смотрит на него, а с любопытством изучает. Это ему было осознать в тягость. Мысли о разных женщинах никогда не посещали его. Любовь была для него ничего не значащим словом. Он считал себя по праву заядлым холостяком. Но даже если бы он наметил себе в планы влюбиться, Эрата бы ему не подошла. Она была слишком красивой и взрывной. Он был ее недостоин. А характер ее ему не нравился, так как он сам был на нее похож, а видеть своего двойника ем убыло неприятно, в этом свою роль сыграла его высокого уровня гордыня. Эрата была настоящей женщиной в полном смысле слова, хотя мы не утверждаем, что все женщины обязаны быть такой же, мы только подчеркиваем факт, что обычно рождаются такие ассоциации, при слове женщина, это не значит ничего больше. То есть, была неуловимой, как звезды, страстной, как пламя, жестокой по отношению к своим ухажерам, как смерть, мягкотелой, как кошка, острой, как нож, безумной, как пьяница, и жесткой, как мужчина. Эрата увидела Жима и сразу, как и полагается, влюбилась. Хотя влюбляться было особо не в чего. Жиденькие от краски, светлые - тоже от краски - кудри, нос длинный и картошкой с раздувающимися ноздрями, неимоверных размеров уши, выдающаяся челюсть, маленький лоб. Он был похож и на обезьяну, и на собаку, и на поросенка, и на лису. Но Эрату что-то в нем зацепило, захватило настолько, что его не столь возвышенный но красноречивый образ залез ей в душу, в помыслы, во сны. Она была необыкновенной девушкой. Родилась в семье тана Толя, богатейшего человека в племени. Она гордо носила титул первой красавицы и холодной гордячки поселения. Действительно, ее более чем земная яркая красота сразу бросалась в глаза, но потом почему-то надоедала и переставала производить такое неизгладимое впечатление. С первых дней своей жизни полностью обеспеченная, она правда не знала, что такое настоящая роскошь. Все познается в сравнении. Ее сравнить ее с тео-мартелльскими сливками, окажется, что она вовсе не так богата, не так прекрасна и не та умна. Но было у нее одно сокровище, которое никто бы не смог отобрать или сравнить. Это живое откликающееся на каждый порыв ветра сердце. Есть люди, живущие чувствами, есть живущие разумом. Но на самом деле решение наше принимает дуэт этих аспектов организма. Они ведь едины и связаны между собой - ум и душа. Также многое связано с воспитанием, а оно в свою очередь едино с этими двумя первыми. Тебе с раннего детства внушали отвращение к, например, восскам, так что став взрослым, ты не сможешь влюбиться в одного из них. Ты одновременно и разумом и сердцем понимаешь, что это плохо, хотя на самом деле это было бы вовсе не плохо. Если же ты все-таки влюбился в восска, то потому, что ты понял разумом, что можно и побунтовать - лишним не будет - а сердцем - что влюблен. Такую внешность, как у нее, очень любят авторы, к каким мы себя не причисляем, так как нам больше по душе красота неземная, возвышенная, платоническая, красота Эларай или Дэйриса, если нет таковой, то лучше быть вообще уродливым, так как внешность определяет характер человека. Если волосы тонкие, шелковистые, то и сам человек податливый и нежный. Если лоб высокий и линия волос образует две арки по бокам, то человек умен и развит. Но оценить характер по внешности модно только в комплексе, зная и видя все черты. А Эрата же обладала гривой блестящих черных волос до пояса, двумя огромными кошачьими изумрудами, вставленными вместо глаз, обрамленными рядами иссиня-черных опахал, розовым, как шиповник, цветом лица, упругой бронзовой кожей с темными коричневыми полосками, длинными тонкими ногами, красивыми ногтями изящной формы, костлявыми руками с узкими запястьями, впалым животом. Все это только подчеркивало ее дерзость, нагловатость, нестеснительность, ее силу, ее дьявольское очарование. Это про таких девушек написал Великий Поэт Лимберт Лилейный следующие строки:
Не плоть твоя меня влечет,
Не голос, ни пурпур, ни ангел тьмы,
А то, что знаю наперед:
Закрыл глаза – приходишь ты.
За ней ходили многие поклонники, но ей с ними было скучно. Она походила на чародейку, манящую своим волшебством и недоступную простым смертным. Не было в ее жизни минуты, когда бы она испытывало полное одиночество, она редко когда даже грустила и печалилась. Что ж, моет быт это и полезно и правильно - иметь железное сердце, которое пылает только по щелчку. А может, более действенно или так скажем верно обратное - страдать, а если не это, то быть живым мыслящим чувствующим человеком. А уметь веселиться - так это каждый еж сумеет.
Дальше больше - Эрата, первая из всех девушек, красавица, богачка и умница - начала следить за нищим, необразованным и не самым по общим меркам симпатичным бродягой, да еще и похитителем кольца, каковой факт может и повлиял на ее выбор, хотя что восск мог знать о этой старинной реликвии? - Жонатаном Грином. Сначала не очень наблюдательный и внимательный Жим не замечал всех этих подглядываний, но только слепой бы не увидел, как она старается попасться ему на глаза и делает все, что быть к нему поближе. Конечно, она не собиралась ограничится только слежкой, для нее недостойно было оставаться в тени и не показываться своему возлюбленному. Она считала себя лучшей во всех отношениях и всегда правой, самооценка ее достигала небе, так что ей ничего не мешало чувствовать себя главной - а она и не предполагала, что и единственной тоже - претенденткой на руку и сердце заморского принца Жима Грина. Первый их разговор произошел на третий день после взгляда любви, когда Эрата уже полностью измучилась, но и когда Любовь ее была в апогее - у влюбленной молодежи все происходит очень быстро, здесь вам никто не будет ждать суженого годами, выплакивая все глаза, да и зачем? Жизнь коротка, успейте пожить с наибольшей пользой для своего сердца и для пользы других. Не надо стеснения, просто идите и берите свое - мы говорим исключительно про дела любовные. Эрате нравились его возвышенные - для нее - слова, его рьяная жестикуляция, его мимика, эти размахивания в разные стороны руками, эти гордые взлеты головы, эти полутанцы на пьедестале. Он ее восторгал своим живым поведением, своей страстью и вдохновением, она не чаяла в ней души. Великая любовь - так Эрата назвала свое чувство через тридцать секунд после того Взгляда, и она была права. Это была настоящая, горячая свежая любовь. Она знала, что ради него пойдет хоть на край света, что побреется налысо, что станет домохозяйкой, будет его ждать дни и ночи. Он стал для нее каким-то божеством, кумиром и идолом. Она просто ослепла и не могла видеть его многочисленных недостатков. Жизнь превратилась в веселый аттракцион, хотя и до этого Взгляда жизнь Эрата не была самым худшим вариантом, она могла назвать себя счастливой и беззаботной. Но теперь это было что-то мощное, яркое, крупное, встречающееся только раз в тысячелетие. Она сознавала свое счастье - Потому что любовь это всегда счастье независимо от обстоятельств и финала - и гордилась им. Только любви ей не хватало раньше на фоне своего достатка и веселья. И вот она пришла, не поздно и не рано, а как раз тогда, когда была нужна ( а она часто не делает этого ). Жим обедал или лучше сказать харчевался в хижине ее отца. Эрата, конечно, об этом знала и решила принимать срочные меры. Тихонько, почти незаметно она прокралась к столу незамеченной Жимом и присела на стульчик недалеко и напротив от него. Отец ее куда-то ушел, и в хижине оставались только влюбленные и служанки, которых Эрата не признавала за обычных людей. С минуту девушка просто молча смотрела на то, как Жим объедается, вытираясь рукавом, супом, половина которого оказалась на столе, закусывая, вернее, отламывая от хлеба большие куски и кроша ими туда же, на стол. Это было единственные подобие плохонького стола в селении, других не наблюдалось. Жим, в котором происходил какой-то активный мыслительный процесс и который не отрывал взгляда от еды, вдруг на мгновение поднял газа, увидел Эрату и захлебнулся. Девушка быстр подскочила к нему и принялась хлопать по спине. Жим ее остановил, сказал:
Все нормально, все нормально,
Ибо била она его со всей силой - слишком уж испугалась за его драгоценную жизнь. Эрата его, конечно, не поняла, но вернулась на свое место, смущенная и расстроенная но полная надежд. Аппетит у Жима напрочь пропал. А Эрата пододвинула к нему остальные харчи. Причем так хорошо пододвинула, что макароны упали ему на штаны. Девушка закрыла рот руками в праведном ужасе.
О господи, когда это закончится? - подумал вслух Жим и встал, отряхиваясь. Макароны полетели на пол. Больше не заботясь о своем внешнем виде, он сел на его законный стул. И с остервенением стал есть дальше.
Ну че, что скажешь, красотка? - развязно сказал он.
Эрата непонимающе, но вежливо улыбнулась и развела руками.
Давай уже, выгребайся отседова, - продолжал Жим, веселясь, самым милым голосом, какой смог выдавить из себя.
Че ты тут забыла?
Вдруг на него упала тень, и он резко обернулся.
В проеме стоял не веривший своим газам и ушам переводчик.
Глава одиннадцатая. Второе пришествие Азазеля.
(Транку)
Не всегда, когда видишь врага, надо стрелять.
Иногда будет полезней положить руку на плечо и выслушать.
Генри Смит, «На том конце отчаяния»
Азазель был если так можно выразиться, хорошим демоном. Он, как и сказал Транку, взаправду не горел желанием стать демоном высшей категории. Все получилось случайно. В жизни он был старательным умельцем. Он был мастер на все руки. Эта инерция продолжалась и после смерти. В детстве он не мог усидеть на месте, когда мать заставляла играть на пианино. Он любил делать все. Он сам мастерил себе игрушки. Хотя некоторые ему и покупали. У него была семья среднего достатка. Так было пока ему не исполнилось десять лет. Тогда родители погибли в автокатастрофе. Тогда ему пришлось сражаться за себя и за своё место в жизни. Он просто не мог принять, что он беден и никому не нужен. Он переменил десятки профессий. Ему не хватало времени ни на что другое. Особенно его не интересовали женщины. У него не было жены никогда, он та ки не обзавёлся женщиной. Он стал заядлым холостяком. Когда он понял, что долго продолжать в том же духе не намерен не хочет и не может, о грешил переменить синекуру и превратился в вора. И здесь он проявил свой разносторонний талант и общительный нрав. Он познакомился с другими товарищами по ремеслу и связался с группировками. Его хорошо приняли, но друзьями за всю жизнь он так и не обзавёлся. Так он стал главарем мафии в двадцать восемь лет. Выглядел он для своего возраста плохо, измученно. Жизнь не давала ему покоя. Она не могла ему наскучить, она преподносила ему сюрприз за сюрпризом. Причём, неудачные. Одним из таких сюрпризов была неожиданная его Смерть. Товарищи его предали, и он попал в лапы закона, и после недолгих прений и цепочки судов был просто расстрелян у стенки. В последние секунды своей жизни он думал о ее бесцельности, о том, что он потерян для добра, о том, что его ждёт ад. Его трусило, передергивало, качало, ибо он был слабым человеком, но что-то какая-то мелькнувшая мысль о том, что все сейчас кончиться, остановило эту качку. Да, он оказался за бортом, но он не собирался сдаваться. Нет, он не верил, что все ещё обойдётся, что они промахнутся, он был практичен, и знал, что в сказки верить в его случае не приходится. Но зато последним его оружием против отчаяния было равнодушие. Равнодушие к своим убийцам и своей смерти. Он посмотрел на высокое голубое небо, и легкая дрожащая улыбка тронула его расплывчатые уста. Он умер со смехом, как и должен умереть настоящий король мафии, настоящий будущий демон. Стрелявшие не поняли этого, они были в скверном расположении духа, их плохо кормили и жили они в спартанских условиях. Раздался первый громовой выстрел, пуля не задела его, ему почудилось, что этим все и обойдётся. До конца про трагедию думаешь, что это только глупый сюрприз, пока не оказываешься мертв. Но вот вследствие первым, прозвучали бомбами все остальные, и естественно, многие из них попали в плоть Пзазеля. Он даже не успел почувствовать боль, только будто укольчик проткнул сердце. Глаза его закрылись, он подкошенный упал, сползая по стенке, рука его нащупала какой-то камень, за который он ухватился словно в надежде, мелькнул кусок ослепительного неба с визгливыми синицами, две мысли или слова пронеслись у него в голове:
- Ну вот и все... мама.
крика которых он уже не слышал, в мозгу прошелестел его вздох, более громкий, чем все пистоли мира, потом все стихло, и глаза закрылись снова, теперь уже с тем, чтобы открыться во Всеобщей Молотильне. Он почти как заснул, и ему виделось во сне, что его кто-то судит, вокруг него была какая-то белоснежная пелена, или эфир, или Селеста. Были какие-то позолоченные весы, какие-то призраки, запомнилась личность с красивой наружностью и светлыми глазами, контрастирующими с золистой чёрнотой волос. И что-то ему сказали такое плохое, что он чуть не зарыдал, он умолял кого-то о чем-то, но эти граждане были неумолимы. Потом он снова погрузился в небытие, про себя подумав, что это так абсурдно и нелепо, переживать о чем-то после смерти, и даже ему показалось, что он рассмеялся сквозь сон. Снова была чернота со звёздами, странные видения, картины разных цветов. Он все силился определить, что все это значит - он не помнил, не ощущал, что уже не живой, как этого мы не знаем и в обыкновенном сне - что это за нелогичная тарабарщина, что это за представление для одного зрителя. Были дальние галактики, к которым он подлетал, неведомые чудовища с неизвестных планет, синие инопланетяне с рогами и усами, перемежались яркий свет и глубокая тьма, доносился зов дальних миров.
А потом он взял и очнулся. В болевшей и налившийся свинцом голове журчала мелодия, слышимая им ещё в детстве, он сладко нежилая на песке. Первые три минуты он не понимал, где он, когда он и что с ним. Ему было мягко, удобно и хорошо. Никогда ещё так же хорошо не было (и не будет). Было темно и жарко, так, что он покрылся испариной с ног до головы. И вдруг до него дошло. Дела оказались плохи. И не успел он додуматься, насколько они плохи, как что-то молнией садануло его грудь. Он задохнулся и скривился в судороге. Лицо его стало похоже на страшную маску, какие надевают тео-мартелльцы при празднике Страшилок. И когда он открыл глаза дабы посмотреть, что вообще творится, то увидел в высшей степени непонятную и безобразную картину: над ним стояло чудовище с тремя головами и семью хвостами, держащее в человеческих пальцах длинный кнут, что и коснулся так неприязненно груди Азазеля. Чудовище сказало трубным чревовещательским голосом:
- Аз мене диктум.
Новоиспеченный адовец не понял ни слова из этой тарабарщины.
С самого рождения его преследовали ярые неудачи. Матери его пришлось сделать кесарево сечение, врач был совсем неопытный, почти стажёр, причём не любил антисанитарные условия и боялся вида ран человеческого тела, и она умерла от потери крови ВО время входа ее малыша в свет. Отец с горя начал часто употреблять алкогольную продукцию, и эта пагубная привычка привела к тому, что его отстранили от воспитания младенца, и самого младенца отдали в руки его дяди, старшего брата матери, злобного человека, с первого взгляда невзлюбившего пасынка, что отнял, можно сказать, жизнь его сестры, которого мучили апоплексические удары. Вместе с ними в старом доме, полном сквозняков и странных звуков, жила женщина предсмертного возраста, экономка, сварливая и обиженная на весь мир. Грязную работу избиения мальчика сугубо в образовательных целях дядя часто делал сам, но и часто поручал этой противной женщине. Место жительства их осталось нам неизвестным, да и кому нужны подробности жизни какого-то несчастного чумного доктора? Можем только сказать, что единственным утешением для него была библиотека, где его заинтересовали книги о медицине и врачевательстве. Когда он пошёл в школу, не было предела нападкам и издевательствам над сутулым низеньким отличником, дракам и обидным прозвищам. Так прошли без единого дня покоя одиннадцать лет, по истечении которых чумной доктор отправился на факультет медицины, из которого его выгнали за непримерное поведение, результатом которого было случайное падение книг с полки профессора. Будучи с позором выгнан из университета, он принялся за разгружение вагонов, где и надорвал себе спину и заработал опущение желудка. Как-то талантливый и неоцененный доктор шёл ночью по подворотням и стал свидетелем убийства, о котором сообщил полиции, не могущи догнать преступника. В участке посчитали, что именно он является убийцей и поместили его в темницу на два года. Выйдя оттуда, он преисполнился надежд и был сбит на дороге омнибусом, и получил удары в почки, одна из которых полностью прекратила работу. Следующие десять лет он, так и не получив нормальной синекуры, жил в более чем скромной квартирке в Порту Леоне, вместе с подцепленной им продавщицей цветов, что по их истечении улепетала к другому, более состоятельному мужчине. Не в силах пережить горе от предательства возлюбленной, он решил повеситься и даже накинул веревку на ветку дуба, что рос на кладбище, куда выходили его окна, но его намерению не было написано сбыться: ветка хрустнула, подкашиваясь, и он упал, сломав руку. Прошло ещё некоторое время. Он каким-то чудным образом ухитрился стать на время преподавателем в своём же прошлом университете и даже учил, как зашивать свеже колотые раны самого великого Бэзмонта Вилькема. Долго эта более-менее счастливая пора его жизни не протянулась, и он был уволен и выброшен на улицу. В эти дни Бич Распоясанных разбушевался в его городе, и он, искренне желая помочь другим, поступил на службу в худшее место на свете - Лепрозорий. Но и здесь его поджидали сплошные неудачи. Он случайно опрокинул бинт, которым заматывались чири одного тяжело больного на открытую руку его коллеги, одного доктора и вызвал этим у него проказу. Названный доктор ополчился против нашего неудачливого героя и настроил против него весь город, так что чумной доктор вынужден был бежать с позором из родных краев. Так он очутился в Тео-Мартелле, где предъявил фальшивый документ, подтверждающий, что он - знаменитый энтомолог из Ираклионской Академии, заявил, чт томя его - Клео Драга и таким образом оказался на борту летающего корабля Викинг и Аврора.
Дядя с подопечным сильно и громко поругались на улице, а невдалеке проходила одна монахиня-настоятельница, которая бог знает что делала в миру вместо того, чтобы предаваться страстной молитве Бенедиктус и исполнять свой долг по отношению к нам, людям, богу и другим монахиням. О развращенные нравы нашей эпохи! Монахи свободно гуляют по улицам, как какие-то сбежавшие из тюрьмы узники, а вместо них в их обителях благодать нисходит на крыс, медленно, но неотвратимо поедающих и измывающихся над распятиями и ликами! В шутку, заметив монахиню, поглядывающую на них (с укором, что удивительно), Джон крикнул ей с подобающим уважением:
- Сестра моя, как мне быть с этим непослушным чадом, что уже в своём малолетнем возрасте воспринял и впитал в себя все пороки этого мира! Не могу, не могу его наставить на путь истинный, словно в него вселились все 66 легионов демонов! Противится, как может любому светлому и исцеляющему вмешательству в его грязную душу, исходит седьмым потом, только чтобы не даться в руки священнику.
- А вы отдавайте его нам, - отозвалась женщина, - мы воспитаем его должным образом и сделаем усерднейшим слугой господним, дабы отвратить его от гены огненной, куда его нога уже вступила наполовину (откуда она знала такие подробности, осталось неизвестным), поверьте, у нас и не таких переламывали.
- Но вы правда возьмёте его для перевоспитания? Тогда что останется у меня? - продолжал Джон в веселом тоне, - Мальчишка то был сметливый, помогал мне, когда хотел, правда, толк, пусть и маленький, но от него да был.
Он ни на что не намекал, и поняли его превратно. Как это ни странно, настоятельница подумала, что он просит денег за мальчика. Она подошла к Джону и, тщательно осмотрев ребёнка, даже потрогав его щеки, словно оценивая его стоимость, протянула его дяде пару золотых драконов. В анналах не записано, ни почему у неё вдруг оказались деньги, ни почему она вообще решилась на такой богопротивный поступок, как покупка человека. После того, как Джон немного нерешительно - у нем зародилось подобие беспокойства по поводу Того, что он больше никогда не увидит своего подопечного - принял порцию монет, она крепко взяла мальчика за руку и повела его, куда было у неё на уме. Горожане, внимательно впитывающие каждое слово этого разговора, посмотрели вслед уходящему мальчику и монахине, посмотрели на стоящего и держащего в руке ненужные ему и даже лишние деньги Джона и пошли подобру-поздорову по своим делам. Представление окончилось.
Таким необычным образом наш неудачливый герой перетерпел ещё одну неудачу тяжелого характера и попал в строгих нравов монастырь Святой Грит, что уже пять сотен лет занимает клочок территории графства Сливер на юге провинции Арен. Будто забытая всеми людьми Крепость, погрязшая в одиночестве, так как ближайшее к ней поселение лежало на расстоянии сотен лиг, находилась среди непролазных диких лесов, которые и днём темны, как знаменитый Робирон, а ночью просто магически страшны, леса эти в свою очередь окружали ещё более неприступные горы, они правда не обладали снежными верхушками, но все равно производили впечатление массивных, грубых, суровых созданий Господа. Наверное, монастырь нашёл себе приют именно здесь даже не для того, чтобы сюда никто не протиснулся, а для того, чтобы отсюда никто не улизнул. Окружённый глубоким рвом Замок больше походил на военный форт, полностью готовый к обороне, чем на обиталище священного духа Господня, где должно царить спокойствие и смирение с любой напастью и горем. Многочисленные, отпугивающие случайных прохожих самим своим видом Башни возвышались над землею на двести метров, что по меркам столетия, в котором строение задумывалось и строилось, составляло огромные числа. Оно пугало и оставляло какое то тяжелое впечатление на сердце и тогда и сейчас. Даже старого вояку оно могло потрясти своими размерами, своими резкими хищными очертаниями, своей грязной гаммой серовато-белых, белых, как Моби Дик, цветов; оно просто нагнетало вас и не оставляло мыслей и желания думать хоть сколько-нибудь о господе, в то время как это являлось первостепенной задачей любого монастыря. Да, направить думы в сторону света - этому должен служить оплот самого света, церковь, семинария или монастырь. Здание пугало; Словно что-то мешало вам пройти туда, сама его плохая аура, впечатление, что оно производило. Самый Фанатичный Пуританин обошёл бы этот монастырь за десяток лиг, так бы его потрясли эти вздымающие к тучному небу стрелами узкие башни без единого оконца, готовые свалиться и придавить вас, и будто резанные кровли, громада, поглощающая вашу положительную энергию и навязчиво отдающая вам свою плохую, и толстые непробиваемые стены, где не хватало только тяжелой артиллерии, отсутствие балконов и террас, статуй и хоть каких-нибудь признаков определенного архитектурного стиля. Если бы наместник видел знал об этом магическом здании, он бы немедленно издал приказ о его сносе. Именно сюда и привели маленького запуганного мальчика, который боялся и своей тени. Вы можете предположить, какие эмоции он испытал, взглянув на свой новый дом, но и не приблизитесь к его настоящим чувствам. Страх, ужас, трепет, удивление, что бог обитает в таком странном месте, жалость к самому себе. Ноги его подкашивались, но холодная рука настоятельницы тащила его внутрь нависших, как готовая проглотить кого-то пасть, ворот.
Первая ночь в монастыре Святой Грит, что стал его прибежищем на ближайшие десять лет, была самой несчастной в его несчастнейшей из всех несчастных жизней жизни. Его терзали голод и усталость с долгой дороги, но эти чувства, уже сами по себе неприятные, перебивали дикий страх и подлинный ужас, они ещё больше усилились, когда он услышал чьё-то будто и нечеловеческое эхо в пустых коридорах, где располагалась его клетушка. Всю ночь он провёл, нырнув с головой под тонкое рваное одеяло, и, дрожащий от щупавшего его живот, грудь и ляжки холода и испуга, так и не смог заснуть. На утро начались работы, он приступил к ним издерганный, замученный, падающий от напряжения, перепуганный до смерти и все же живой. Впрочем, каждый день этих десяти лет начинался примерно так же. Но человек обладает сметливой способностью ко всему привыкать и все терпеть. Так и наш герой постепенно стал забывать свой неродной и неуютный дом, о котором в первую ночь думал как о прекраснейшем месте на земле, одеревенелые черты дяди, который так больше и не появился в его жизни, его душа сжалась, будто не слыша постоянных упреков и оскорблений, его руки превратились в жесткие железные перчатки, знавшие тяжелый труд, а именно ношение полных водою алюминиевых вёдер, приведение в состояние чистоты комнат и коридоров тряпкой, помощь на кухне, в конюшне, в писсуарах, в церквях, в усыпальницах, его сердце атрофировалось, привыкнув к постоянной скорби, Слезы засохли в его невидящих глазах, но мозг его, Не всецело занятый денной и нощной зубрежкой молитв и акафистов, продолжал жить и работать, пожалуй, единственный из всего организма. Он не был тем человеком, который хотел и мог бежать из неволи. К тому же, здесь его удерживала библиотека. В краткие минуты свободного времени он бегал туда и запоем проглатывал книги, сначала то были фолианты о боге и религии, что вскоре наскучили ему и были неинтересны, потом собрания сочинений монахов древности, которых можно было назвать и учеными, наконец, он перешёл к науке, а от неё - к книгам об Авиценне, его последователях и вообще лекарстве и медицине. На этом он и остановился, хоть чем-то в своей жизни довольный. На пятнадцатом году жизни он нашёл себя и свою будущую стезю, который был верен всегда. Но монастырские не разделяли его увлечений и даже не знали о них, и его талант лекаря и врачеватель так и остался не востребованным и покоящимся в глубине разума. Здесь он полностью изучил всю теорию, а уже в университете перешёл к краткой, но активной практике.
Сменилась мать-настоятельница, и режим немного поменялся, ослабился. На десятом году нахождения в этих стенах ему понравилось то, чем его стали заставлять заниматься. Наслаждение длилось недолго. Он вдруг вошёл в тот возраст, когда человек, воспитываемый под крылом Грит, решает, что он будет делать дальше: постригаться или уходить. Естественно, без больших сожалений, он избрал второй путь и, счастливый и полный больших светлых надежд, ещё молодой, но уже мудрый, ещё неопытный, но подкованный в медицине, подпадает, покалеченный извращенным отношением монастырских, он отправился покорять Университет.
Лепрозорий по праву считается местом ужасов и безнадежности, особенно тео-мартелльский лепрозорий, который находится за чертой города, в болотах, как тюрьма, для того, чтобы узники, вернее, подопечные не сбежали и не натворили дел в обычном человеческом мире, про который ходят слухи, что оттуда вообще никто не выходит, включая докторов. Государство спонсирует подобные заведения, так как прокаженных с каждым годом почему то все больше, несмотря на то, что газеты и медики просто пищат о том, что Бич Распоясанных постепенно сходит на нет и страдания наши скоро кончатся, и отправлять их больше некуда. Корреспондентов сюда никогда не пускают, но мы, пользуясь правом описывать тайное и запретное с целью органического сочинения, расскажем вам, что там творится и в каких условиях живут бедные больные. Стены обшарпанные, грязные, пожелтевшие от времени, ведь Лепрозорий этот старый и уже ни на что не годный. Раньше он был крепостью-фортом на холме и печально сверкал в лучах заходящего солнца, как настоящий Акрополь. Люди ходили в тех местах, что были лесами, и, любуясь им, говорили: Красота на страже нашей родины (они ещё умели связать два слова). Доктора все как на подбор озлобленные - после недавно вышедшего закона о том, что каждый четвёртый медик оговорённого класса должен оставить своё нынешнее место службы и переместиться в Лепрозорий дабы исцелять прокаженных, которых исцелять было больше некому. Некоторые убегали, чтобы только не попасть туда и не заразиться самому и добавляли цифры в число преступников, ибо побег часто предшествует преступлению. Они яростно делают перевязки, нервничают и часто грубо ошибаются на тяжелых операциях, ненавидят своих пациентов и весь белый свет, страдают от духоты, грязи (это же все-таки самые чистоплотные люди) и смрада, криков боли и зова других докторов, требующих помощи. Кушетки еле стоят на своих четырёх (или трёх), грозя ежесекундно сломаться и доставить тело больного на пол, на голые доски с торчащими гвоздями размером с твой указательный палец. Ну а что сами больные? Какие чувства они испытывают во время своей редко исцелимой болезни? О чем они думают, забыли ли они все свои мечты и желания, что когда-то определяли их характер? Что им приходит в сновидениях? Почему кто-то должен болеть, корчась от невыносимых мук во вшивом тео-мартелльском Лепрозории, а другие нежатся в пенистых ванных на роскошной вилле в Рении? О боже, боже, зачем одних ты оставляешь скитаться в вечной тьме об руку со Смертью, с тем, чтобы подарить наслаждение и солнечное счастье другим, во многих случаях недостойным, варварски настроенным, необразованным, хитрым и алчным личностям? Зачем ты проявляешь насилие над нашей волей, зачем допускаешь вопиющую несправедливость, зачем позволяешь войнам забирать молодые жизни, зачем ты сам - война? Во имя чего мы вынуждены теперь и верить, на что мы надеемся, зачем терпим, не ропща, почему в час, когда ты нас оставляешь, мы тебя не предаём и идём до конца только ради бесконечной любви к тебе? Кто из нас двоих предал друга - я или ты? Да, ты зовёшься совестью, но почему ты только терзаешь нас, как волк овечку, не даёшь нам покоя, стыдишь нас, наказываешь? Кто выигрывает: тот, кто сохранил плоть, но утратил дух или тот, кто умер за тебя и обрёл новый живот, новую душу взамен убитой? Мы плачем, мы взываем к тебе, но доходят ли наши горькие молитвы до тебя, ведь им надо проделать такой долгий путь через крыши и облака? Какова цель величайшей жертвы в мире - жертвы своей жизнью? Что мы знаем о той, другой жизни? Почему мы так уверены, что она есть и мы попадём в рай? На что мы уповаем, что у нас в мыслях, когда мы идём на расстрел, не совершив ничего дурного? Ради чего все эти страдания, ненужные, даже случайные смерти, тяжелый опыт, ради чего жизнь, полная одиночества и темноты? Не ради ли одного твоего легко намётанного карандашом расплывчатого образа, не ради ли слабой искры, которая поддерживает нашу душу, не ради ли твёрдого нашего убеждения в том, что ты есть, что ты все видишь и любишь нас? Не ради ли высокого принципа, не ради ли свободы и благородства? Не ради ли любви, в конец концов? Да, как сказал Дэйрис, ты можешь уничтожить нас одним щелчком пальцев, можешь стереть в порошок вселенные, можешь превратить порядок в хаос... но никогда ты не заставишь искренне верующего человека отречься от тебя, усомниться в тебе, явить неповиновение и отказаться от смирения, что бы ты не сотворил. Ибо ты ближе брата, которого мы прощаем семьдесят семь раз, ближе матери, которую мы вообще не в праве прощать, ближе любимой или любимого, что являются твоим отражением. Нет, эта любовь, несметная любовь к богу, никогда не уйдёт из некоторых сердец и не придёт просто так.
- Как! - воскликнула потрясенная Эларай, - Дэйрис (он вздрогнул, когда она раздельно произнесла его имя) не может быть моим братом! Это невозможно!
- Моя дорогая леди, - возразил желтоглазый демон, - Только потому что какая-либо вещь нам до дрожи неприятна, только потому что наш рассудок не может чего-либо допустить вследствие крайней резкости, кажущейся невозможности и отвратительности этого, не значит, что бог этого тоже не допустил, что наши страхи так и остались страхами, что вещь эта не может существовать. Да, признаем, вы любите друг друга.
- Кто?
- О! - развёл руками Азазель, - Полно! На меня вы можете не сердится за прямолинейность и меня можете нисколько не стесняться! Если бы мне этого захотелось, я бы мог заглянуть в самые постыдные моменты вашей жизни и вынуть из вашего мозга самые греховные мысли, правда, зачем мне этого делать? Все это и так лежит на поверхности, стоит только присмотреться. Так... на чем это бишь мы остановились? Ах да! Любовь! Святое чувство! Мне его, увы, не дано было испытать. Но сейчас речь не обо мне, а о вас, ещё могущих что-то спасти и что-то исправить... вам ещё жить и жить, а мое тяжелое даже для меня существование скоро закончится. Так хватит ли у вас стыда отрицать, что вы не думали о Дэйрисе, что его мягкие синие глаза похожи на звёзды, мерцающие во тьме, где бог вас оставил, с тем, видимо, чтобы отдать вас в его руки, что его изогнутые плечи могли бы служить идеальной подстилкой подушкой для головы - вашей, прошу заметить, головы, что... помолчите, любезнейшая! Что его тонкие почти прозрачные пальцы... как там было... могли бы слегка касаться ваших пальцев в то время, как вы будете шагать к алтарю... а? Хватит? Каково? А?
Эларай нащупала в углублении стены камешек, схватила его и неловко и слабо с истеричным стоном кинула прямо в мэтра Азазеля. Но тот вовремя обернулся чёрным котом, громко и обиженно мяукнул и куда-то юркнул. Камень, так и не нащупав плоти, упал в темноту, обдав присутствующих резким противным эхом. Эларай утёрла слезу и прошептала: Дьявольское отродье!
- Как же тяжело вести дела с молодыми влюблёнными девушками! Это ж до избиения может дойти! - молвил демон, появляясь в другом углу пещеры и тщательно отряхивая свой изысканный полосатый костюм, - На чем же мы остановились? Ах да, вы двое думали, что соединены самими... кхммм... небесами, и тут бац! И надежды рухнули! Умопомрачительно! Мы признаем, что вы любите друг друга, я все-таки это повторю. И вдруг какой-то уродливый желтоглазый демон заявляет, что вы - брат с сестрой, родная кровь! И не просто заявляет, а доказывает и показывает! Полностью Иммерсивное шоу! С полным погружением в прошлое! Помню, ваш отец так волновался за тебя, девочка, что чуть не свалился и не разбил череп о могилу Тома Хеворсмита! Вы его не знаете, это был такой вор в законе... кстати, он теперь живет там, внизу... Редкий красавец! Всех нас годы делают чудовищами... Но для меня они особо постарались, так вам скажу! А, может, он просто меня испугался! Хаха! Такой, прощу прощения за выражения, козел при лунном свете! Самоирония - лучшая вещь на свете! Спасительный круг! А ты бы себя видела! Проказа просто съела твоё лицо! Чири и язвы не оставили живого места на твоей ранее нежной кожице! Но не боись, от этого всего не осталось и следа - тонкая дьявольская, как ты говоришь, работа. Мне стоило щелкнуть пальцем - и в одно микромгновение вся эта работа моей знакомой Чумы сошла на нет.
- А за тебя, малыш, он бы не дал и гроша! Удивительно, - тут демон задумался, подойдя к Дэйрису, - А глаза то остались те же! Та же небесная чистота и ясность! Но характер-то характер! Передо мной стоит совершенно другой человек! Ты убивал, Дэйрис! Без суда и разбору! А сейчас ты и муху боишься тронуть! Правильно я сделал, что отправил тебя назад, в этот мир. Пусть хоть кто-то сможет стать по-настоящему добрым... У меня не получилось - жизнь была не таковская! Но я пожертвовал своей душой ради Того, чтобы ты стал чуть светлее! Ты помни это, Дэйрис, не позволяй злу влиться в твой мир! Но подождите, ребята, я же ещё не сказал вам главной новости!
«С меня хватит новостей», подумали «эти двое».
Глава двенадцатая. Возвращение блудного брата.
Если жить, то в лесу,
Если запах – цветы,
Если пить – то росу,
Если рядом – то ты.
Бэзмонт Вилькем, письма Незнакомке
- Жим! воскликнул Дэйрис слабо и бросился навстречу своему брату по разуму и по судьбе, но не по крови. Вот он - этот долгожданный момент, вот наконец и произошла встреча двух самых близких друг другу людей.
Жим был жив здоров, так же низок и некрасив, как и раньше, но ещё больше осунулся, побледнел, истощал, иссох изменился, внешне, а может даже, с содроганием подумал Дэйрис, и внутренне, но все ничего - мы преодолеем это. Дэйрис этого испугался - своего обновлённого друга; он читал про кольцо, но не думал, что с Жимом случится то же самое, он в это просто не верил он и не предполагал, что Кольцо его так изменит. а может это длительное пребывание в пустыне но гилкрист сказал, что кольцо защищает его помогает ему пока не сведёт его с ума имея свои тайные цели к тому же Дэйриса больше интересовали наручные труды чем легенды хотя сказки он тоже любил и посвящал им своё драгоценное время
Единственным грозовым облачком омрачавшим их счастливый лазурный горизонт был другой лишний по сути мужчина Оскар Леверан представитель золотой молодёжи ничего предосудительного конченое не произошло но он постоянно вертелся вокруг молодой прекрасной жены транка хотя даже и не сделал ничего предосудительного кроме собственно своего рождения он веселился как мог проказничал как ребёнок норрисон этом заглядывался на неё но что мог поделать с этим транк даже и замечая эти взоры мог ли он поклясться что этотверно было плодом его воспалённого воображения а он предпочитал осторожность во всем
Это был взгляд женщины гордой своей красотой взгляд адениты гордой своим происхождением мы от неё не добьёмся никогда так она устроена пусть она выше других по статусу этого никто не должен видеть нельзя унижать других но вот она выше их по параметрам внешности и страшатся показать себя во всей красе пусть даже непроизвольно почти пусть даже коря себя за это пусть лёгким незаметным движением руки поправляющим волосы эларай не выставляла себя напоказ и не считала себя товаром красивым но она так долго ждала этого дня когда внешность не изменится и станет прекрасной что теперь просто не могла этим не воспользоваться и даже совесть её столь трепетная столь деловитая столь серьезная на этот раз молчала
Флориан
Да так меня называли флорина вспомнил Дэйрис так значит то сто сказал алхимик полная исчерпывающая правда истина из истин значит транс приходится ему не хозяином не правителем не врагом а родным отцом? Перипетии судьбы?0! Пути гтсподни?0! Насмешки богов! Удел смертных вечно удивляться и страдать! Теперь Дэйрис знал о себе все совершенно все так ему казалось но ему ещё предстоит претерпеть главное открытие повлиявшее на ход его истории и чьемто ещё
- Сын? - Воскликнул самый плечистый из Воинов, Мумраг, - Это Квинн! Квинн вернулся!
Он подбежал и обнял восска так, что у того кости затрещали. Восск не промолвил ни слова, но из глаз его текли слезы. Глаза же его отца были сухими. Он осмотрел сына со всеми подробностями и вдруг заметил кровоточащий ноготь. Он молча посмотрел на сына, а тот молча перевёл взгляд на Транка.
- Пусть он сгинет в пропасти, - быстро и очень решительно приказал Мумраг. Транка окружили копья. Его права нога уже соскальзывала с обрыва.
Вдруг раздался крик:
- Нет! Стойте! Копья медленно нехотя опустились. Восски освободили дорогу. К Транку подошел низенький некрасивый человечек в полосатом обмотанном вокруг хилой гусиной шеи с дряблой кожей шарфе, жетом делая знак племени пока не двигаться и подумать, если не повременить.
- Андрил Транк? - сказал он.
- Жонатан Грин? - отозвался Транк и приосанился, - Именем закона я вас арестую.
Жим размахнулся и попытался ударить Транка по лицу. Удар бы пришёлся в нос, если бы его не остановила мощная ладонь Транка. Сработал давно заученный и усвоенный инстинкт бойца. Жим не обладал большими познаниями в боевом искусстве, что его давно обескураживало.
- Бэзмонт Вилькем уже арестован, вас с Уайтли ждет Аст-Гроув.
- Ах ты гнида! - вскричал Жим в праведном бешенстве. Его успокоил Дэйрис, он все еще имел на него немалое влияние.
- А вам надо быть осторожней с носителем кольца Нибелунгов, - заявила Мелиан.
- А вы кто? - спросил Транк, внимательно вглядываясь в новую персону, окидывая ее с ног до головы, - Галспанди?
- Он самый, но теперь в новой пачке. А вы приглядитесь еще лучше, поль Транк.
- Кто вы? - продолжал вопрошать он.
- Ну конечно, вы не знаете меня в лицо. Вы же повелели Россу передать мне привет по телефону.
- Вы о чем, собственно, говорите? - Транк все еще не понимал, о чем речь.
- О том, что сейчас вам предстоит расплатиться за свои грехи, - произнесла Мелиан и сняла со спины лук, настроив стрелу и направив ее на этого ненавистного ей человека. Эларай слабо вскрикнула.
Дэйрис вдруг встал перед Мелиан, прямо между стрелой и ее целью. Жонатан выкатил свои похожие на свернутых клубком удавов глаза. Восски переглянулись. На том все кончилось в самом буквальном смысле. Дэйрисов мозг выключился, как радио, вместе со всем организмом.
Глава тринадцатая. Подземелье кошмаров.
Я тщу себя надеждой,
что Ад – просто жалкая выдумка.
Нельзя Адом, то есть вечными муками,
наказать человека
и уж тем более привести его к Свету.
Невозможно наказание без Раскаяния.
А что до высшей Справедливости,
то она есть не что иное как Милосердие.
Джимми Тинфорт, «Червоные колокола»
(мнение автора совпадает с мнением редакции).
В Аду существует шестьсот шестьдесят шесть легионов воинов, готовых сражаться против света и готовящихся к битве за мир, то есть к Апокалипсису. У ангелов легионов намного меньше, как меньше их самих по сравнению с демонами. Каждым легионом управляет легионер, имеющий титул Герцога, каждой кентурией - центурион, имеющий титул Барона, каждой когортой - генерал, имеющий титул Князя. У каждого воина имеется свой оруженосец. У каждого Герцога есть стяг, изображающий тему его легиона. Например, у Баала, командира пятого легиона, такое изображение на знамени: три колючие розы под луною, красные на черном фоне. Роза вообще цветок Ада, она символизирует порочную дьявольскую красоту, обилие удушающего аромата, кровь и ненужную искушающую роскошь. Луна же тоже в некоторой степени символ Ада: она сильно искушает, наводит на плохие мысли всяких забывшихся мечтателей и художников, и дарит душевные мучения. Но это не значит, что всякая луна такая. Только большая, желтая или красная луна может пр водить к плохому концу. Особенно губит огромная луна, на которой видны все кратеры.
Принцы Ада руководят несколькими легионами. Значимость того или иного Принца определяется количеством его легиона. Самое большое количество легионов в одной руке это шестьдесят. Им правит Принц Гормас. Он суровый и дисциплинированный. Его воины самые смелые и бесстрашные, так как тех, кто не выполняет его требования, ждет наказание. В легионах демоны разные, туда попадают и первородные, и прошлые человеки, поэтому там царит атмосфера унижений и черной зависти. Демонов-людей ждет смерть в случае неповиновения, так как их можно убить, бессмертие не обретается ими при метаморфозе из человека в демона. Вообще, бессмертие страшный дар и великое бремя. Сы не завидуем даже эльфам, чт живут тысячелетиями. Конечность жизни, смерть в чем-то помогает, она дарит надежду на возможность чистого листа, другого, более лучшего существования. А что ждет вас, если вы никогда не покинете этот мир и вечно будете терпеть и страдать? У ангелов и демонов нет веры, их ничто не ждет, для них не предусмотрен конец. А конец это благо, это спасение, это переход от худшего к лучшему, но бывает, что и наоборот.
Вельзевул - первый Князь Тьмы. Его боятся больше даже Астарота. Ничего и никого в мире нет более жестокого, чем это чудовище. Он же самый уродивый. Даже Вирра не сравнится с ним по этому пункту, потому что дьявол это зло, а жестокость это нечто более худшее, чем зло. Зло можно причинять даже если и любишь, и жалеть о нем, но жестокость просто так не проявляется. Даже если вы вдруг захотите стать жестоким, у вас это с первой попытки не получится. К этому идут годами. Более того, ни один человек не родился еще жестоким. Но Вельзевул изначально был таким, он чистое воплощение Жестокосердия, хотя сердца у него нет в помине. Будем верить, что он исправится. А почему бы и нет? Все возможно. Это истина. В этом мире и вов се других возможно все, только надо ждать, даже не верить. Пройдут миллениумы, и Вельзевул поменяется и станет отображением доброты. Никто из нас не моет представить, что несет день грядущий, так почему мы не глядя от всего якобы невозможного отказываемся? Для бога не существует границ. А может статься так, что и самого бога не будет. Кто знает, может вновь воцарится хаос. Ангелы, демоны и люди - все это так зыбко и непрочно. Даже космос постепенно меняется и расширяется. Вода расколет камень, еси будет очень долго течь. А вы говорите, что никогда не научитесь кататься на лошади. Сегодня, может быть, нет, но завтра - да. Завтра покрыто мраком, оно неведомо. Не может быть никаких провидцев, пророков и прорицателей. Все это шарлатаны. Никто не может сказать, не то что даже ждет человечество, но что ждет его самого. Даже если при встрече сам Бог тебе скажет: это невозможно, всегда остается крупица надежды. Так устроен человек и мир. Что бы не произошло, оно забывается, и надежда возвращается вновь. Вечная вера - вот основное занятие людей. Как сказал писака, есть только один путь - верить и надеяться! Фагот друг Азазеля. Правда, это не совсем тот вид дружбы, что существует на земле. Они работают друг на друга. У них просто взаимовыгодная сделка. Азазель вообще любитель заключать договоры в свою пользу. Фагот тощий, как палка, и самый низкий из всех демонов. На Азазеля работают множество демонов, таких же людей, как и он. Все они успешно заключают сделки и покупают души, которые продают люди в порыве слабости или горя.
Астарот был одним из первородных демонов, которых создал Вирра из сгустков тёмной материи эфира. Он был третим королём Ада, которого ещё ждал переворот или смещение. Герцогов было пятнадцать. Все они помогали королю с управлением Всеобщей Молотильни. Также существует огромное несметное количество нечистых духов. Они служат демонам ради достижения ими целей искушения людей, создания катастроф и вообще добавления нового зла в мире. Отпугивать их надо крестом, образами святых и ангелов, белыми голубями, камнем морфилом , святой водой, молитвой, листьями граавы, и заклинанием на латыни. Вот его перевод: Изыди, дух нечистый, в клетку свою, в преисподнюю, оставь меня, забудь обо мне, сгинь в геенне и никого больше не созлазняяй. Я защищён перстом Божиим, меня не тронь.
Крылья Вирры почернели, а потом и вовсе иссохли и отвалились. За ним никто из ангелов не последовал, он оставался в одиночестве. Зло всегда должно ходить одно, хоть создаётся впечатление, что его много. Нет, я был низвергнут потому что сам хотел быть внизу. Михаила я любил, он был моим старшим братом, но предательства я не прощаю, - говаривал дьявол.
Бегемот, главный Палач Ада, который казнил и мучал провинившихся демонов, по-своему любил эти души, запертые, копошившиеся в его бездонном животе. Туда помещалось около тысячи среднего размера душ. В голове у него, а иногда и выходя наружу, раздавались, не щадя ничей слух, оглушительные, режущие, как алмаз, крики бедных душ. Он выбирал души по следующим критериям: размер, сладость, отчаяние. Души могут быть трёх размеров: маленького (это души из звездной пыли, они довольно компактные и плотные, человек с такой душой может прожить лишь три жизни), среднего (это души из
Бегемот и в человеческой жизни был толстячком, да ещё каким, целым пузырем. Он страдал чревоугодием. Он ел и ее и никогда не мог насытиться. К тому же он был богатеем и избивал своих слуг до смерти розгами (в аду розги заменились неподъёмной булавой на тяжелой цепи). Он жил где-то в эру до пришествия Мессии, на юге Рении, на жарких берегах океана Гийома. Он строил храмы языческим богам. Они были великолепны, но ходили слухи, что обычные люди-горожане заходили туда и оттуда не возвращались. К тому же там, в подвалах и гробницах, были найдены изувеченные неузнаваемые трупы. Все знали, что это милые проделки саида, но не идти же против его войска, его богатства и его власти? Бегемот умер от обжорства. Как-то он устроил званый ужин, ставший для него последним. Собственно, его слуги накрыли стол только для него одного. Известны даже габариты этого алтаря харчей: ширина - метров 5, длина - метров десять. Я не шучу. Долгие тренировки привели к большим результатам. Его тело уже больше не могло вмещать в себя еды, и он лопнул, как шарик. Потом была Тьма и какие-то сновидения из детства и младенчества. А очнулся он уже на тех берегах Стикса. Его посадили в телегу вместе с другими грешниками и отправили к королю. К королю всегда была длинная очередь. Грешник должен был ещё выстоять ее, а стоять приходилось очень долго: с учетом того, что время в Аду движется по другому, чем у нас. Потом король читал биографию каждого посетителя, думал и решал, куда его послать. Он выбирал самый ужасный отрывок жизни грешника, и его окунали туда с головою.
- И что же мы будем делать со всеми ими? - спросил Бегемот.
- То, что мы умеем лучше всего. Пытать. Но для начала мы узнаем, кого мы будем пытать.
- Всех, - заявил Бегемот, - Как всегда, всех.
- Нет, нет..., - Астарот делал вид, что не знал о ритуале, он по сути не очень хотел править, он устал править, он хотел передать власть другому, Дэйрису, - Я же не буду таким глупцом. Я совершу ритуал. Кольцо будем моим, и в аду вновь воцарится хорошая, прочная власть и порядок. Кольцо вернется в родные края, на родину. Сейчас оно на шее у Грина, пусть там и остается. Мы должны выбрать, кого пытать. Если мы ошибемся, и Дэйрис не испугается по-настоящему, его чувство не будет настоящим, и Кольцо не передадится. А между ритуалами должен пройти какой-то срок, по меньшей мере день. Я не хочу ждать. Лучше потратить время на наблюдение. Кто из них наиболее дорог ему? Без кого он не может жить? Не может же он любить их всех? Его чувства, мысли его сердца для нас недоступны. Он избранник Кольца. Это создает некий барьер для нашего вмешательства. Но мы можем видеть, как они относятся к нему. Хотя это нам не поможет, но будет интересно. Люди и их эмоции всегда любопытны. Будет интересно, если окажется, что тот, кого он обожает, на самом деле к нему холоден, а? Как тебе, Бегемот? Транк его ненавидит. Это его противник. Эларай его любит. Жонатан... сложно разобраться. Противоположные чувства. Глубая, братская любовь, а теперь... холодность, если не ненависть. Кольцо его сильно изменило. Хо-хо-хо! Потом идет Мелиан Денева. Теплые чувства. Относится очень даже хорошо, словно она - Грин. Они подружились. Так. И остается Тристагор, старый наш знакомый. Сложно разобраться в его натуре, даже мне. Что ж, теперь, когда он обновленный, пожалуй, положительно относится. Он теперь любит всех, несет в мир свет. Это, конечно, притворство. Я верю в Зло, в вечное, неискоренимое Зло, я верю в Вирру, хоть он и недостаточно хорош для дьявола. Я верю, Тристагору не выпутаться из наших сетей. Он навеки наш.
Демоны хитры: для самого начала они посадили вместе под замок двух крыс - Дэйриса и Эларай, потому как знали о человеческой способности влюбляться до потери пульса, и день наблюдений дал свои результаты.
Но мы еще не сказали важную вещь, а именно – что произошло внутри Дэйриса, когда он очнулся в Подземелье Кошмаров? Он ведь, спешим мы напомнить невнимательному читателю, пытался уверить себя тем, что никакого Ада не существует, что все это сказки, что тот, кто истинно верует в бога, тот не может допустить возможноть бытия и Всеобщей Молотильни, а Дэйрис Уайтли как раз причислял себя к таким редким эндемикам. Не может быть это адом, - говорил он себе, но и сам в слова эти не верил. Он все время хотел прикинуться, будто это сон, фантасмагория, но не было для того никаких оснований. Вот глаза его, не закрываясь, видят рыжие поля, видят своды огромной пещеры, и их даже до боли разведает красная пыль. Вот уши его сжимаются в трубочку от воплей тысяч мучеников, неясных и далеких, но протяжных и завывающих. Вот руки его трогают землю, и он явственно ощущает теплоту, от неё исходящую. Как можно не верить всему этому? Он слишком хорошо знает, что такое сон, он видел ад во сне, и это было совершенно иное дело. Это, конечно, было основной причиной трагедии, с ним приключившейся - это не то что разочарование в реальности, но удар от титана под дых душе.
Поначалу Эларай просто молчала, как ребенок, переживший первый удар судьбы – потерю деревянной лошадки, потом начала скулить, как котенок, попавший в собачью западню, дрожала и передергивалась, смотрела по сторонам, но все больше и больше в пол, потеряв надежду. Ей хотелось кричать и плакать, и если первое она сделать не могла из достоинства, то второе удалось ей с легкостью - она взяла и запалакала. Дэйрис следил за всеми этими этапами, и его отзывчивое сердце разрывалось от жалости, в конце концов он не выдержал и подполз к ней. Но, к чести Ада, хотя демоны не виноваты в этом факте и ничего с ним не могут поделать, хоть что-то было хорошее в этом месте (Дэйрис оценил это, как опытный узник со стажем) – темница была не холодная и не сырая. Они не боялись замерзнуть или подхватить люмбагу - пол подогревался будто автоматически, это был ад, а если бы не это - у Дэйриса в голове прибавилась бы еще одна проблема - как слелать так, чтобы Эларай не было холодно и чтобы она не заболела – это плюс к вопросу о том, как сделать так, чтобы она не погибла.
Если бы Эларай только слышала его мысли, если бы она знала, как он её любит, она бы превратилась в счастливейшую женщину мира! Но стеснение, это постоянное надоевшее уже всем стеснение, это молчание Дэйриса никак не выдавали того, что он думал, и Эларай боялась, что у Дэйриса всего навсего увлечение ею на одну минуту. Несмотря на юный возраст, несмотря на наивность и полную неопытность, она уже разочаровалась в людях. Да сделай же ты к ней шаг, о трус! Сорви цветок и сделай его украшением её красоты! Обними её без всякого на то разрешения, ибо вы родные люди, родные души! Успокой её страхи, вдохни в неё веру, надежду, возроди её из пепла! Но он не мог. Он боялся самое себя. Даже когда все карты раскрылись, он боялся, что сделает что то не так.
- Эларай, - отважился сказать он. Девушка вздрогнула, как от электрического заряда, и посмотрела с удивления ему прямо в глаза. Она выглядела усталой и осунувшейся, с синяками, хоть и красивыми, но под глазами. Говорят, синяки и шрамы красят мужчину, ну а женщину красит все. Она будто увидела в его глазах свое отражение и еще горше заплакала и отвернулась, чтобы он не видел ее лица.
- Пали Транк, - обратился он к ней, приободренный, - Прошу вас, не надо плакать, вы меня этим уничтожаете…
- Хотите сказать, я вас раздражаю?
- Когда вы плачете, я… мне…, - слов не было, как тогда, как приходишь к священнику на исповедь и мычишь там.
Он прижал ее к себе и обнял так мягко, насколько способен лишь он один в мире. Больше всего на свете ему хотелось сообщить, как он ее любит, но не было душевных сил. С Эларай происходило то же самое, никто не смел признаться в любви, но оба ее чувствовали и оба знали, что они любят друг друа.
- Ах, знаете, Дэйрис, мне кажется, я знаю точно, что у меня внутри страшная пустота, как будто я не шестнадцать лет прожила, а девяносто девять. Я ничего не чувствую. Ничто больше не приносит мне наслаждения. Я слаба и немощна... хочу уже не света, не счастья, не блаженства, а покоя.
- Эларай, все это пустые слова. Уныние - огромный грех. Что вы, солнца не видите?
- Представьте себе, да, - саркастически усмехнулась княжна.
- Солнце да трава - вот наше счастье. А нет их - придумаем себе другое.
- Вы это для меня говорите, - вздохнула Эларай, - А на самом деле вас тоже многое гложет. Вы хотите меня утешить, но кто утешит вас? Вообще лицо - словно маска для печали. Это дерзко, но я уже и стыда не чувствую. Все, что мне осталось - это медленно помирать телом, в то время как душа моя уже умерла.
- Эларай, да не можете вы так говорить, когда вас любят! Что вы мучаете меня? Легко говорить гадости, а вот слушать их больно.
- Да? Уж не вы-то? Если бы вы меня любили, я бы это чувствовала. Любовь бы меня спасла.
- Хорошо. Я не буду с вами спорить. Ведь вы только этого и добиваетесь - чтоб вас опровергли, чтоб сказали: Нет, Эларай, у вас все хорошо, вы себе накручиваетесь. Но мне слишком тоскливо убеждать вас. Я и слов подобрать не умею.
- А вы все ноете!
И Дэйрис проник во второе измерение.
Дэйрис во втором измерении.
Первое, что он почувствовал - это ощущение холодной волны, которая как бы нахлынула на него, но не потопила и не схоронила, а увела в другой мир, подводный мир, но не на его дно. Но он так и не смог понять, приятное или пугающее это ощущение. Это было нечто новое, а новое мы сразу не всегда можем понять. Он увидел молодую девушку, вернее, ее тень или ее призрак,
- Что ж, друзья мои! Все демоны отозваны с поверхности, - заявил в предвкушении торжественного момента король Астарот, - Весь Ад ждёт уже несколько тысяч лет этого дня. Мы верили и надеялись, потом сомневались и отчаивались... но реальность такова, что вне зависимости от наших упований посылает нам горе и вне зависимости от нашего горя посылает нам счастье. Господин Транк! Я думал, вы оставили эти мысли в прошлом... я думал, вы изменили своё мировоззрение после той ночи, когда заключили сделку с этим лицемером Азазелем, побывали здесь и продали своего сына за лишние пять лет жизни!
- Да, было такое дело! - вдруг крикнул Злостный Алхимик.
«Демоны толкуют о реальности!» - подумал Транк.
- Зачем же так громко? Они ведь услышат! - но демон ничего не сказал в ответ на эти мысли. Вообще, все, что надо, он уже сказал.
- Кхм... продолжим. Кольцо Нибелунгов будет наше! Кольцо, которое князь Полиандр две тысячи лет семьсот сорок два года и пять дней назад укал из сокровищницы карлика Андвари, Кольцо, которое дарует бессмертие своему истинному хозяину и погибель и сумасшествие тому, кто надевает его против его воли, Кольцо, за которым скитался по пустоши пешком господин Андрил Транк, уже мной упоминаемый, Кольцо, за которое мы боролись, которое мы старались перехватить и которое все время ускользало от нас, скрываясь в тумане, так вот, это самое Кольцо сейчас здесь, и оно уже никогда нас не обманет, оно будет служить нам во имя Зла! Господин Уайтли, мой юный друг, подойдите сюда.
Дэйрис, услышав своё имя, вздрогнул и посмотрел на Астарота, и так вышло, что их взгляды встретились. Произошла странная вещь: ноги Дэйриса будто сами встали и повели его к королю. Астарот его загипнотизировал. Хотя это большее, что он мог сделать с носителем кольца.
- Будьте так добры, подпишите это. Вот вам ручка, которая пишет вашей кровью. Помните, вы поцарапались о ножик во время экспресс обучения боевым искусствам, преподаваемым вам вашим знакомым господином Вилькемом, эдак два месяца назад?
Астарот галантно протянул Дэйрис эту ручку, но наш герой не шелохнулся. Тогда король, скрывая тревогу, аккуратно положил ее на пергамент. Это был договор о добровольной передачи Кольца Нибелунгов в руки короля Ада. Но Дэйрис не мог увидеть слова, которые были там написаны, из-за плохого зрения, и ему пришлось наклониться - брать чтиво в руки он не пожелал. Самый неловкий момент в его жизни - он в Аду, на него устремлены взгляды его товарищей по походу, взгляд самого владыки Всеобщей Молотильни... и он, сгорбившись, пытается внимательно прочитать договор и понять хоть слово.
- Из проведённого опыта мы поняли, - продолжало его величество, - кто ваши фавориты в этой игре. Хотя ваше поведение было чрезвычайно трудно понять. Обычно мы измеряем любовь на этом метре: мы надеваем на вашу голову это устройство
- Что-то имеете сказать? - наконец не выдержал король, - Может быть, желаете узнать, зачем вам это вообще нужно и что вам грозит, если вы этого не сделаете? Что ж, я думаю вы легко можете догадаться сами. Наш издревле проверенный и никогда не подводящий способ получить желаемое - шантаж. Я этого и не собираюсь скрывать.
Дэйрис поднял на него свои небесно-синие глаза, полные страха и боли, но это нисколько не привело короля Ада в замешательство. Подождав немного, Астарот крикнул:
- Поль Бегемот, попрошу вас использовать свою булату в исправительных целях. Будем исправлять ваше решение, поль Уайтли.
Все произошло так быстро, что Дэйрис даже не успевал следить. Бегемот направился к девушке. Транк попытался вырваться и закричал что-то, но после движения пальца Астарота он будто онемел и И Астарот посмотрел на Дэйриса так, будто они были давние друзья.
Суд над самым злостным преступником в мире, или Сон алхимика.
Меня воспитало Зло.
И ничем, ни таблетками,
ни розгами и уж тем более
ни Любовью вы не выбьете
из меня мою сущность.
Слова пациента Госпиталя Святой Грит,
произнесенные за пять лет до
начала событий нашего рассказа.
- Я ваш сын, - промолвил Дэйрис чуть ли не про себя.
- Что ты сказал? - сразу же взьярился Транк, он услышал своими северными ушами бойца каждую букву, но подумал, что ошибся или что Дэйрис в бреду.
Дэйрис опустил глаза и покачал головой.
- М-да, правильно говорят, голодание приводит к сумасшествию, - он выжал из себя непонятно для чего и для кого ухмылку. Он чувствовал какую-то особую неприязнь к этому мальчику. Вернее, он чувствовал необычную связь, но интерпретировал ее как презрение и отчуждение, как это не парадоксально.
Дэйрис ничего не сказал на эти слова.
- Поразительно устроен мир. Ты должен был умереть ещё в первый день, как я тебя увидел, тогда, в комнате тетенгаума. И вот мы здесь, я и ты. Верх и низ. Белое и чёрное. За одной решеткой. Что ж, говорить нам не о чем, я в твоём мнении не нуждаюсь. Посидим тихонько, - Транк сам понимал, что он выглядит нелепо. Но слова хлынули из него неожиданным потоком, - Знай, такие собаки, как ты, вскорости будут истреблены все до единой. Уж я приложу к этому усилия. Ты, видимо, сирота, жалкое, безмозглое существо, только на то и способное, чтобы подбирать объедки, которые не кушают даже свиньи. Если бы ты знал, как я презираю вас, нечисть, вас, животных!
Вдруг Дэйрис засмеялся, грустно и тихо, но засмеялся. Транк улыбнулся.
- Единственное, что делает тебя человеком, - сумасшествие, как это ни странно.
- Если бы вам сказали, что я ваш сын, вы бы очень сильно удивились, - произнёс Дэйрис, внезапно осмелев, но говоря это как бы для себя. Однако он сказал эти слова достаточно громко, чтобы их услышал и понял Транк.
Улыбка уже начала растягивать неулыбчивые скорбные губы Андрила, когда что-то, призрак немыслимой, невозможной, донельзя странной и нехорошей мысли, вклинился в его разум и душу, разбив стекло, как камешек, брошенный рукой атлета Олимпиады. И тогда он померк лицом, и тогда его сердце сжалось - а ведь он ещё даже не начал рассматривать Дэйриса. Какая чепуха! Мальчишка потерял рассудок, если он у него и был! Но как бы Транк не жаждал, чтоб этим все дело и кончилось, он невольно, но внимательно взглянул на Дэйриса по-новому. Лучшего бы он этого не делал. Ужас, доселе неиспытываемый им, Ужас, с которым не сравниться Ужас, что его захлестнул в Аду, Ужас полный и жестокий раскрыл пасть и поглотил его сознание. Каждая черта Дэйриса теперь казалась ему знакомой. Его лицо словно преобразилось. Дэйрис будто откинул маску, повернулся к нему другой стороной, стал другим человеком… Только он ничего этого не делал, а просто с некой долей любопытства смотерл на то, как наполняется Ужасом лицо Транка. И он имел на то право. Взгляд Транка, словно убегая или словно ища, скользил со скоростью трансэлендорского экспресса по лицу Дэйриса, от глаз он опускался к губам, оттуда – наверх, к носу, потом пришла очередь висков и лба, даже шею и волосы он затронул. Осмотр этот повторялся множество раз, и с каждым новым разом Андрил Транк все сильней и сильней убеждался в мысли, о которой мы уже говорили, мысли, что перед ним, здесь и сейчас, сидит его сын, Флориан Транк, которого он продал демону Азазелю за пять лишних лет жизни на этой земле. Он не замечал, как округлились его суровые глаза, как он шептал «Нет, нет, нет…», как он отстранялся от Дэйриса, словно тот был потусторонним созданием, какой сильный был его испуг, а ведь он испугался в эту минуту по-настоящему, его никто, ничто, почти ничто не могло уже испугать, кроме этого, какое сильное было его удивление, как участилось и утяжелилось его дыхание, как затряслись руки, как, наконец, выступили, показались такие редкие слезы на нижнем веке. «Да, несомненно, это он! Но как такое могло произойти? Что это за чудо? Что это за напасть? Что за наказание?», - лихорадочно думал бедный наш наместник провинции Арен, претерпевший столько бед, разочарований и потерь в своей жизни, который в эти роковые минуты действительно был достоин самого искреннего сожаления.
Дэйрис не мог найти слов, чтобы успокоить его. Сначала он как бы даже злорадстовал над своим врагом и повелителем, потом более достойные и благородные чувства взяли верх, и он теперь жаждал что-то сказать, сделать, чтобы привести отца – а мы уже можем так называть Транка – в чувство. Но, видя, что реакция Андрила не проходит, он все-таки затароторил:
- Я – ваш сын! Но я не знал этого всю жизнь, и только когда Азазель, демон, с которым, как я понял, вы заключили сделку, сказал мне это, я понял, почему у меня будто стерты воспоминания о раннем детстве, узнал, что со мной приключилось, и… увидел вас в новом свете… Но почему вы так меня боитесь? Я ведь не Господь Бог, и как человек я вас прощаю… Если вы чувствуете за собой вину, я полностью вас прощаю, если же нет, тогда забудем это. И вообще я бы хотел забыть историю наших отношений, забыть все зло, что я причинял вам, забыть мои ужасные помыслы о том, что хотел вас свергнуть… отец.
- Все зло, которое ты мне причинил! – возопил Транк, - О, святое дитя! Как я пред тобою виноват! Но ты должен знать, ни один день я не прожил счастливо, без мысли о тебе, без воспоминания, без кошмара! О, как я мучался! – и он принялся, как сумасшедший, лобызать дэйрисовы ноги, Дэйрис испугался, подумал, что Транк хочет, по своей привычке, произвети над ним какое-то насильственное, не очень приятное действие.
В то же время злостному алхимику приснился удивительный сон, очень похожий на реальность. Ему снилось, что он умер, и пребывает сейчас где-то в иной сфере, чем наша, на верховном судилище, совсем не похожим на суд Линча. Здесь царила высшая справедливость, если не милосердие.
Демоны протрубили в сур, на суд собрались все демонические силы и все ангельские. Ангелы были красивы, они светились, но они были потусторонними созданиями. У Михаила были тёмные, как у Дэйриса, волосы и голубые, почти как у Дэйриса, глаза, он был одет в броню, в отличие от прядильщика, одетого в белую, ниспадающую красивыми ровными складками как на иконах хламиду. На поясе его был закреплен длинный меч без ножен. У всех ангелов крылья были белоснежные, как душа ребенка, и как души их самих. Впервые в жини Филомен чуть не почил в бозу от страха перед этими высшими существами. На демонов-то он успел насмотреться, а эти создания и не думали ему являться. Судьей всегда выступал Дух Чистилища, он держал на руках толстую книгу и с самым безразличным и отстраненным видом читал ее ровно и громко, так, что раздавалось эхо, хотя стен или скал в этом странном месте не было (обратите внимание, что позже, когда начал речь сам осужденный, его голос не производил подобный эффект):
- Филомен Тристагор родился пятьдесят шесть лет назад...
Филомен вспомнил все, но мы воздержимся от описания того, что он вспомнил, буде наша книга содержит тайны, а также ибо эта информация только разрушит мистический образ Алхимика, сделает его скучным, и вы не захотите о нем и слышать. Но мы поделимся, впрочем, самым главным и не выходящем у него из головы случаем, что окрасил его жизнь в чёрный цвет (или цвет радуги, смотря как посмотреть), что изменил даже его сознание в прямом смысле и что сподвиг его на сумасшедшие поступки, чем он кичился и что вызывают у нас один лишь страх и изумление. Он был маленьким ребёнком, когда случилась вся эта катавасия. Он всего лишь шёл по базару из буланжери и внимательно разглядывал лица людей. Ошибкой его было идти рядом со стеной домов, ибо однажды, когда он зазевался, какая-то дверь открылась, его схватили сильные кряжистые руки, и он оказался в темном сыром помещении, где ужасно пахло аспирином. Покупка его осталась одиноко валяться на крыльце. Потом ее подобрали и разобрали голодные мальчишки. Выпечка стала достоянием их желудков.
- Ну что, взяли? - обеспокоенно крикнул кто-то, вероятно, старик, из глубины помещения.
- Ещё как! - отозвался какой-то тип довольно близко к свалке между кряжистыми руками и маленьким Тристагором, - Мальчишка, неоткормленный, десяти лет, брюнет...
- Это мы исправим...- покровительственно сказал старый голос из глубины.
- По видимости, сирота, - продолжал другой голос, более молодой, - строптивый...ай! Кусается!
- Помещайте! - весело и с дрожью крикнул голос глубины, и Филомена, который так и не окончил драку с руками, и который не услышал последнее это слово, иначе оно заставило бы его крепко задуматься над своим смыслом, эти самые руки повели, потащили не без изрыгаемых проклятий в уже упомянутую глубину. Он торжественно молчал всю дорогу, так как битва полностью лишила его сил и дыхания, но про себя думал: Да кто это, к чертям собачьим, такие?! И этот мыслительный процесс не прекращался ни на йоту. Непонятно как и за какое время, но он вдруг оказался крепко надежно привязанным всеми конечностями к какой-то дешевой шатающейся койке. И обнаружил он это слишком поздно, иначе и с ней вступил бы в политические разногласия. Он поднял глаза к небу, точнее к темному капающему потолку, и с ужасом увидел над собой три белых головы, освещённых ярким светом лампы. Одна голова была в очках, искорёжена морщинами, с серыми холодными глазами, полузакрытыми веками. Она смотрела на него, не морщившись, но очень изучающе, казалось, она выискивала в нем нужные ей подробности. Другая голова была помоложе, обладала карими большими глазищами и вполне добрым ртом. Она ещё даже не начала седеть, насколько он мог заметить (заниматься все равно было нечем, так что он решил рассмотреть все три головы как модно более проницательно). Она смотрела немного с отвращением (мы можем себе позволить заметить, что отвращение было вызвано не самим Филоменом Тристагором, а самой операцией, этим подвальным помещением и вообще всей этой затеей) и словно с удивлением и даже с болею, в глазах ее хранились капли разума, что начисто отсутствовали в предыдущих глазах. Третья голова смотрела так, будто ей было все равно, что бы ни происходило, только бы ее не трогали. У неё были чёрные волосы, вены вздувались на лбу и висках, и вообще наблюдалось сходство с быком. Филомен сразу догадался, что хозяину этой головы принадлежат и кряжистые руки, и в гневе шевельнулся. Все три головы по-одинаковому грозно возвышались над маленьким беззащитным мальчиком. Во время того, как головы рассматривали мальчика, а он их, шёл напряженный диалог между первыми. И вскоре операция началась. Голова старика сначала молчала, но е растормошить замечание его коллеги, молодого с карими:
- Доктор, не смею сомневаться в успехе нашей затеи и вообще в глобальности и гуманности вашего великого замысла, который я всецело разделяю, но я должен спросить, меня к этому подбивает совесть, на сколько процентов вы уверены в себе и своих силах?
Голова доктора рассеянно отвечала, даже не смотря на молодого с карими, что повернулся к ней, а продолжая изучать Тристагора:
- На тридцать пять и шесть десятых (смышленый Филомен содрогнулся при этих словах), - Совесть, мой друг, является лишь первейшим атавизмом, оставшимся с тех времён, когда обезьяны вели коллективный образ жизни.
- Признаться, профессор, я вас плохо понимаю.
- Это неудивляющий меня факт, Мой друг. Но я вам объясню: сердце древней обезьяны было больше, чем сердце человека, в то время, как мозг ее был меньше нашего мозга. С эволюцией все инстинкты, что сродни эмоциям и чувствам, стали исчезать, как исчезала шерсть и повадки животного, зато наши мысли становились более длинными и осмысленными, нейронов становилось все больше, идеализировались процессы передачи сигналов между ними и на сердце просто не осталось материала. Оно стало ненужным. Подумайте, ведь как работает мозг, сколько ему нужно сырья и средств для этой работы, а сердце требует Того же материала, но эволюции было угодно, чтобы сердце осталось лишь органом качания крови, просто насосом. Оно уже не играет роли.
- А как же люди, живущие мечтами, любовью и подобными чувствами?..
- О! Они настоящие потомки древней обезьяны... они пропустили эволюцию мимо ушей, точнее она их упустила из виду. Они так и останутся на уровне животного, пока мы будем вершить прогресс. Но хватит слов! Приступаем! Эксперимент столетия начинается!..
- Да это настоящие психопаты, - с ужасом думал Филомен. То, что он сказал про обезьяну и совесть, вообще бред - за совесть отвечает разум, а сердце и вправду лишь насос для крови, оно бьется сильно в случае нервного волнения, но это не значит, что оно связано с нервным волнением. Задумавшись, он потерял нить с реальностью и пребывал в иных сферах, пока до кожи его черепа не дотронулась пилочка. От испуга и инстинкта спасения Он так напряг глотку, что все три головы резко отпрянули. Но их испуг длился недолго: мальчик не мог причинить им никакого вреда, и им надо было продолжать своё дело: времени было мало, их могли обнаружить. Заметив, что рука старого доктора вновь потянулась с оружием к его голове, он принялся истошно кричать, извергая из себя потоки гневных испуганных слов:
- Изверги! Вы что творите тут?! Я буду жаловаться властям! Ааа! - Он перевел дух и продолжал:
Наконец речь его перешла в вой, перемежающийся со стонами. Пила начала медленно и аккуратно разрезать кожу. Третий человек с сильными руками запоздало зажал ему рот. Доктор, задумавший эксперимент, на минуту отвернулся, и в эти две секунды, что его взгляд отсутствовал, его более молодой коллега сделал странную вещь: он вытащил из кармана тряпку, вымоченную в морфие, и приложил ее к носу Филомена Тристагора. Последний мгновенно впал в тревожное забытьё. Услышав, что мычание под ладонью сильного прекратилось, старый профессор обернулся и встревоженно спросил:
- Что такое?
Молодой с карими ему хладнокровно отвечал:
- Низкий порог боли.
- Вот как! Ну что ж, так даже лучше...
Вместе с цветом волос изменилась и вся его жизнь.
Потом в комнату ворвались полицейские и, захватив горе-врачей врасплох, поработили их и отвели в участок. Филомена освободили и даже попытались обследовать его. Но так ничего и не обнаружили. Он был мальчик как мальчик...
Как в тумане он слышал обрывок разговора между полицейскими:
- Это Саймон Куст и его подмастерье, Джереми Рейнберг, так сказать... где они взяли третьего, вообще не знаю. Какой-то проходимец-силач. Приманили его крупной суммой и впутали в свои грязные делишки.
- А кто такой этот Саймон Куст?
- Как, вы не знаете? Он был одно время лицом Больницы Третьего Округа, потом его убрали с поста со скандалом: он подпольно делал операции на мозг своим пациентам... после чего они все умирали, один за другим. Видели, как он вместе с этим Джереми, который был его заместителем, кстати, довольно талантливым и успешным, несмотря на свою молодость, проникал в подвалы... то бишь предверие морга, куда увозили тех, к которым удача не повернулась лицом, и выходил оттуда. Только они умело заметали следы... когда туда нагрянули после ареста, ничего не обнаружили... никаких орудий, ламп, кроватей... вот его и выпустили, но люди: если бы его увидели: растерзали бы... Была целая демонстрация с плакатами, пришлось толпу газами отгонять. С газами переборщили, есть пострадавшие, погибшие. Там были даже такие строчки:
Над тобой склонился Куст -
Будет гроб недолго пуст.
- Хаха! Вот потеха! кхмм. С тех пор, как он залёг на дно, стали вылавливать из реки странные трупы с изуродованными затылками. У некоторых даже мозга не было, весь вытек. То-то река цвет поменяла! И у всех, как у одного, - рыжие волосы! Просто почти красные! А лица их, лица! На них застыло выражение такого ужаса, что мама не горюй. Видно, они в своих опытах продвинулись, раз раньше, когда они в морге работали, такого не было.
Но на всякий случай его оставили под наблюдением в ближайшей больнице святого Варфоломея. Вскоре он зарезал скальпелем своего лечащего доктора, сбежал из больницы (не обошлось и без других жертв - медсестры-блондинки, которую он вышвырнул в закрытое окно, старика-пациента на коляске, которого он ударил по коленям, и неуклюжего медбрата, которому он наступил на ногу) и отправился домой. Там произошло нечто столь ужасное, что описывать это нам трудно. Без всякой причины, только потому что судьба толкнула его на опыты какого-то доктора, возомнившего себя богом, только потому что из тысячи других обыкновенных мальчиков схватили именно его, только потому что случайным образом страшный опыт удался, он выстрелил из охотничьего ружья в лоб своей матери. Слава богу, хоть отца у него не было с того самого момента, как его сбила машина на Каттер-Стрит. Думаю, лучше умереть под колёсами автомобиля, чем от руки своего сына.
«Безумный Алхимик Пугает Жителей Города Своими Беспрецедентными Выходками!»
«Злостный Алхимик Тристагор Пропал! Горожане Надеются, Что Он Не Вернётся!»
«Филомен Тристагор, Известный Как Черномаг и Алхимик, Пропал Не Навсегда! Горожане В Ужасе От Того, Как Он Выглядит и Ведёт Себя»
Против Тристагора пытались идти религиозные секты и банды, они, правда, не шли прямо на него, но организовывали митинги, шествия и протесты по главным улицам нашего города, таким как Альбио, Ру де кафешантан, Мирная, Победы, Набережная. Они взволновали город, хотя он и так постоянно взволнован, они вошли в экстаз, их песни, молитвы и проклятия долетали даже до окон покоев Эларай, и ей надо было немного прислушаться, чтобы уловить их, но она была слишком занята тем, что пыталась услышать глас города, а когда мы берёмся за дело с излишним фанатизмом, успех ускользает из наших рук. Пришлось усмирять и их.
Алхимик сказал тихо после длительного молчания необычным для него голосом. Он смотрел в никуда, словно разговаривал сам с собой, или со своей совестью:
- Я признаю свою вину. В теперь хоть в ад. Ну правда, что таить и что скрывать? Зачем? Я теперь другой. Во мне все переменилось, только вот прошлого не переменить и не стереть. Ну и пусть. Я готов отвечать за свои ошибки. Да, я признаюсь, это я ловил детей, убивал их, жарил и съедал по кусочкам, и мне это нравилось больше какого то там жюльена, это я выливал кислоту на свои руки чтобы посмотреть, как организм переносит боль, а ведь тело мое - тоже дар божий, это я кидал кошек с крыши Съютандонсокго собора, дабы узнать, все ли они приземляются на четыре лапы, это я замуровал у себя в башне какого-то человека, бродягу, имени даже не знаю, слышал его крики и вопли и так и не освободил его, это я пускал в город крокодилов, которых умел усмирять одним колдовским словом, не для чего, просто ради удовольствия, это я пытал вместе с проклятым Транком людей, хотевших всего-навсего изменить власть, это я принимал ванны из крови девушек, это я резал кожу ни в чем не повинных людей и устилал ими полы в своем жилище, это я и никто другой проделывал операции танатологии над больными госпиталя святой Грит, это я разрешал демонам вселиться в некоторых людей , и они меня слушались, это я чертил надписи проклятья на стенах некоторых хижин, это я убивал током прохожих ночью, это все я, я, я...знаю, нет мне прощения, да оно мне и не нужно, я не жду от вас милости, не надо мне подачек от буржуев. Смерть - это лучшее, на что я рассчитываю.
- Вызывается первый свидетель... (стук крови в ушах Филомена). И это Андрил Транк!
Тотчас губернатор Арен предстал перед глазами воинств и их подопечного, или, вернее сказать, подсудимого. Транк был одет как в первой главе, в темный, до полу плащ, некрасивые, но удобные сапоги и в обручальное кольцо своей так рано ушедшей милой.
- Поль Транк, - обратился к нему Дух Чистилища, - Что вы имеете нам сказать по поводу грехов и доблестей этой вот личности? Но прежде поклянитесь на Святом Писании, что будете говорит лишь правду и ничего более.
Тиран Тео-Мартелла спокойно исполнил обряд клятвы. Затем он приосанился и повёл такую речь:
- Осуждённый, именем Филомен Тристагор, был моим приятелем, если не сказать больше, на протяжении пяти лет.
- Хорошо, - одобрительно заметил судья-Дух, - Дальше.
- Дальше - больше. Он помогал мне в тяжком труде наносить увечья и калечить опасных преступников, каковые действия проводились в темнице замка Черновод, моего, так сказать, поместья.
- На-те! - прервал его Филомен, - а вы Спросите себя, не дурно ли то, что это я на скамье подсудимых сейчас нежусь, а он стоит, как гусь хохлатый, и байки рассказывает? Это же несправедливо! Мы вместе творили ужасные дела! Вместе мы резали, растягивали и пилили... а теперь выходит, он тут не причём? Ну ка садите его рядом со мной.
Дух, лениво и невнимательно выслушавший это, резонно сказал:
- А вы не волнуйтесь, до каждого очередь дойдёт. Судный день никто не отменял. Вы первые, остальные за вами. Свидетель, продолжайте! - он в раздражении стукнул молотком.
- Продолжаю. Я обвиняю подсудимого в заговоре против своего друга и наместника, так как он из подлых чувств и даже не из корысти А ради удовольствия предал меня и не признался в этом. Человек этот, - добавил он с жаром, - негодяй, трус и убийца!
- А! - возопил обвияняемый, - А вспомнить, как ты меня в тюрягу засадил не хочешь?! Око за око! Ты тоже меня предал, приятель, и последствия отразились на мне более пагубно, чем последствия моего предательства на тебе. Я, подумать только, просидел в этой вонючей дыре два года, ничего не делая и не пополняя свой разум, слыша крики и стенания.
- Да, - отвечал Транк, - но это были страдания тела, а вы, подсудимый, обрекли меня на муки души, которая после вашего доброго дела просто утонула в отчаянии и одиночестве. Я, могу в этом признаться, так как я всего лишь ваша галлюцинация, что любил вас... По своему... И отдал бы жизнь за вас, а я мало за кого способен отдать жизнь. Как вы все может здесь заметили, я человек чёрствый и суровый, и нежных чувств почти не испытываю.
Таким образом суд превратился перепалку, и Дело чуть не дошло до драки. Но дух вовремя прекратил разговор своим вмешательством:
- Поль Транк, если угодно, вы можете удалиться или остаться и ответить на некоторые вопросы неличного характера. Выбирайте.
- Да уж останусь, - с пренебрежением согласился Транк.
- Тогда... извольте сказать, - Дух заглянул в бумагу, - Что вас сподвигло на знакомство с этим человеком? Что вами руководило? Чувства, мысли, планы...
- Я... я решил, что с таким опасным индивидуумом лучше держат тухло востро, к тому же, как говорится, друзей держи близко, а врагов и Того ближе. Я сблизился с ним, посчитав, что лучше будет хорошенько узнать его и расщупать его характер, чтобы не ждать от него неприятностей.
- Мы, посовещавшись, вынесли свое решение. Вслушайся же в него, о, несчастный! Сказал призрак Чистилища твердо и безразлично.
- Я внимательно слушаю, - был ответ.
- С одной стороны подсудимый явил нам свое смирение и послушание, коих был лишен в своей прошлой жизни, он уверовал в господа и переступил черту тени и света, с другой же он даже не до конца осознал, насколько тяжел его грех, так как привычка к плохому делает нас слепыми, он даже не припомни некоторых своих не таких уж и ничтожный злодеяний. Я объявляю подсудимого Филомена Тристагора самым безжалостным потерянным для бога преступником, какое звание вовсе не должно быть для него лестно. и В виду того, что подсудимый сам признает себя виновным во многих преступлениях, насилии над телом и свободой личности, иными словами, божьей души, предательстве бога и короля, что он раскаивается, и готовится к наказанию, в виду того, что он максимально изменился во время убийства Клео Драги, что его терзают муки совести и что он очистился душой, мы выносим следующий приговор.
Повисла тишина, даже демоны замолчали, в ожидании решения кусая ногти. Ангелы будто волновались больше самого подсудимого. В зале, вернее, в этом параллельном пространстве повисла напряженная тишина, прямо таки давящая на виски подсудимого. И вот среди этого затишья перед грозой чей-то голос (это был голос архангела Михаила) сказал чётко громко и ясно, безо всяких эмоций.
- Помиловать.
Сначала Тристагор не понял, что означает это слово. Потом в уме разобрал его по буквам, и его смысл постепенно через минуты две дошёл до него. И даже тогда он ему не поверил. Он осоловелыми мутными глазами безумно переводил взгляд от одного ангела на другого, от одного демона и так далее.
- Нет, я протестую! Заверещал он. Алхимик решил не смиряться со своим приговором до конца. Он ощущал на себе тяжкий грех, булыжник висел у него на шее, он как Атлант нёс на плечах целый мир преступлений. А тут его милуют! Кому это нужно. Может быть, именно потому что вынесли положительный приговор, он стал вредничать: когда мы долго ждём конца, после того, как он наступил, мы расслабляемся, понимая, что все кончено и ничего больше не угрожает.
Михаил спокойно сказал:
- То, что вынес высший суд бога, не оспоряется. От вашей воли ничто не зависит. Смиритесь со своей судьбой.
- Никогда не смирюсь! - заявил алхимик, и вдруг все поплыло перед его глазами, ангелы стали плыть вправо, Демоны - влево, дух чистилища вообще исчезли, а вместо их появилось светлая пустота. Тогда алхимик прикрыл потяжелевшие свинцовые веки и провалился куда-то в пропасть.
Но была одна причина у Эларай сомневаться в хорошем исходе их отношений. Она, видите ли считала, что так как она очень слабая и нежная девушка, то с ней рядом должен быть кто-то, что поддержит ее и будет сильным в любую минуту. Но глядя на Дэйриса, на то, как он степенно и медленно ходит, как он мягко и лишь изредка глядит на людей, на его плавные неловкие движения, не скажешь, что он подходит на эту роль. Однако, она чувствовала, что их свело вместе само небо, что сам бог за их союз. Но и особой - особой - симпатии она к не у не испытывала. Да, как человек он ей очень нравился, она его уважала и брала с него пример, он являлся для нее авторитетом. но оставались некоторые неразрешенные вопросы, которые могли разрушить эту идиллию. Он слишком слаб для нее, скажем прямо - ей так казалось, но это не была правда. Эларай просто очень мало времени проводила с людьми и плохо знала их, не могла отличить внешнее от внутреннего, главное от второстепенно, да даже если бы она жила в городе, как нормальные жители, она бы не смогла распознавать в людях их истинные характеры, так как жила еще сравнительно с теми, кто мог это сделать, мало, и была крайне ненаблюдательна и невнимательна. Среднестатистическому человеку требуется в среднем пятьдесят лет жизни без перерывов, чтобы научиться распознавать истинное добро и зло в других, истинную красоту и силу. Так что ей надо было очень долго ждать, прежде чем она бы приблизилась к пониманию Дэйриса, который был очень противоречивой натурой. Нутром же она чувствовала, что они более-менее подходят друг к другу, но что-то было не так. Мы вам скажем, что было не так. Она его не любила. Она старалась делать вид для себя, что погрязла в истинной великой любви на все времена, но в глубине души даже она знала, что это не так. Дэйрис не знал и не замечал этого. Он был счастлив, потому что нашел свою вторую половину, и она отвечала всем его требованиям. Это не была взаимная любовь, хотя мало кто вообще мог любить так сильно и так не за что как Дэйрси, но его любовь не могла заменить ее пустоту по отношению к нему, как бы сильно он этого не захотел, если бы знал, что его не любят по-настоящему. Дэйрис был силен, но это ни в чем не проявлялось. Он даже сам не осознавал своей силы. Еще был вопрос: сможет ли он сделать ее счастливой? Потому что сейчас назвать ее счастливой никак нельзя было. Ее душу будто изгрызли черви. Она страдала, но тоже немного наиграно, она не знала, что такое глубокое, сильное страдание. И хорошо. Ведь женщины не созданы для борьбы с несчастьем. Они должны нести свет, и сами быть спокойными, счастливыми и довольными. Но почему Эларай не смогла полюбить Дэйриса? Ответ прост: не сошлись звезды. Там, наверху и толко решаются все союзы, плетутся нити судьбы, оговариваются все детали. И именно там, в облаках, в небесной обители, приняли такое решение: не соединять их сердца, и спорить с этим решением не приходилось. Зато есть одно но: обычно эти решения переменчивы и действуют только на короткий срок. Нет ничего странней и противоречивей этих приговоров: их выносит вечный бог, но только на день или на месяц. А дальше ждите нового поворота событий. Так что мы не можем предсказать, что будет завтра и будет ли оно вообще. Не загадывайте ничего на долгое время, все поменяется очень скоро и быстро, в одну секунду. Еще минуту назад вы верили в хороший финал, а сейчас уже сомневаетесь в нем, все шло вроде как хорошо, но вот вы поскользнулись и упади и растянули связки. Кто же может предсказать неведомое будущее, раз оно так быстро меняется? Кто может с полной уверенностью сказать, что через день будет есть рисовую кашу? И даже если он скажет, произойдет ли это? Да, люди привыкли к монотонности и серости рабочих будней, но мы не говорим, что меняться должны события, меняться должно настроение. Ибо, каково наше отношение к той или иной вещи, такова становится для нас сама вещь. Если вы не боитесь голода, еси вы готовитесь к нему, то он вам не страшен, как тем, ан кого он обрушился, как чан холодной или даже ледяной воды. Еси вы принимаете жизнь со всеми ее неудобствами, она становится легкопереносимой, яркой, приятной. Короче говоря, если вы смиряетесь, то вам уже ничто не грозит плохого.
Возвращаясь к Эларай, скажем, что пока она не откликнулась на зов Дэйриса, но это вовсе не значит, что такое положение вещей будет вечным и нерушимым. Все может легко изменится в самый неожиданный момент. Мы ничего не моем говорить определённо. Что-то исчезнет, что-то наоборот появится. Жизнь как карусель, ты каждую секунду видишь какую-то новую картинку. Жизнь - вихрь, не всегда приятный, но полезный и даже порой исцеляющий. Не надо никогда разочаровываться в ней, ибо то, что есть сейчас, есть только лишь сейчас, а потом, через некоторое время, надо только подождать, все будет другое. Хотя конечно, жизнь имеет привычку вас мучить. И не лучше ли умереть молодым, пока вас совсем напрочь не затравили.
Куда исчезает вся прелесть нашей жизни, когда заканчивается чудесная пора детства? Тут можно проследить целую роковую цепочку, приведшую к полному помрачению духа. Наше тело тогда было маленьким, потому есть надо было мало, а двигаться оно позволяло много. С возрастом все изменилось, мы потолстели, обрызгли, раздобрели. Делать что-то уже не хочется. Возникла леность. И пришло время замкнутого порочного круга: пока не перестанешь есть, не начнешь заниматься спортом, пока не начнешь заниматься спортом, не будешь худеть. Немногим удается оттуда вырваться, из этого зачарованного круга. Только сильные личности способны преодолеть себя, развиваться, искать себя, бороться за свою душу. Отсюда, из лености, полноты, ничегонеделания вырастает страх, скука, сплин, тревога. Мы заедаем стресс едой. Но еда только усугубляет несчастье. Джйрис так и не смог перейти эту границу детства и взрослости. Он остался стоять, потерянный, где-то на середине. Вроде как все радости детства ушли, но до радости взрослой жизни был еще далеко. Что-то, не время, а что-то в нем самом и в обстоятельствах их отделяло. Вроде уже не весело, и не легко на душе, но и даже не появилось наслаждение самостоятельной личности, свободного человека. Это было странное время, полное тоски по прошлому и боязни за будущее. Ему словно мешали пройти вперед, он застрял почти не по своей воле. Хотя кончено, все дело было только в нем. Страшно не когда борешься с проклятием, а когда с ним уже перестаешь бороться. Дэйрис просто сильно устал. На нем, модно сказать, висело это самое проклятие, лишающее его воли и счастья. А победить его он не мог. Он привык к своей болезни и, удручённый, не хотел с ней расставаться. Он не видел конца края мраку своей души. Он потерялся во мгле. Не видно было солнца и любого другого источника света. Жизнь перестала интересовать его, и он - ее. У них сложились далеко не нежные отношения, полные взаимных упреков и недопонимания. Причем Дэйрис не мог сказать, когда точно началась его странная болезнь. ему уже казалось, что она ждала его еще до его рождения. На самом деле это произошло в его шестнадцать. Это был рубеж. До того он был почти счастлив, после этого вдруг сделался несчастливейшим из смертных. Есть такие люди, которые тяжело переносят переход от одной фазы к другой. Детство или юность - более зрелая молодость, молодость - средний уже по-настоящему зрелый возраст, этот последний - старость, и наконец, старость - смерть. Все это очень тяжелые пути. У кого-то они длятся годами, у кого-то они не заканчиваются никогда. Эларай еще не вступила на этот путь, так как отец очень сильно ее оберегал, и она жила в четырех стенах, ей не надо было работать или учится, не надо было чем-то оправдывать свое существование. Кстати, это глупая система - работать, чтобы накормить себя. Она резонная для людей, но непонятная на уровне бога, хотя бог ее и создал. Ведь нас он сотворил, а вы будто спрашиваете: а зачем вы живете? А мы живем, потому что он нас сотворил! Значит, раз вы не помогаете людям, его творениям, то вы уничтожаете их, то есть идете против него. А не помогать значит не дать кусок хлеба безвозмездно, а дать вместо этого работу. Какая работа? Разве мы пришли в этот мир работать, трудится на заводах и в рудниках? Какая вопиющая несправедливость! Причем никто этого и не замечают, все делают вид, что это нормально и приемлемо. Нет, мы здесь, что быть в гармонии с природой, учиться познавать себя и мир, и даже не это главное. Мы здесь - чтобы быть счастливыми и благодарить бога за это счастье. Почему же мы тогда бываем несчастливы? Это что, какой-то сбой наверху? Нет, вспомните эпиграф к главе первой этого произведения, и поймете, что несчастье даются нам не за что-то, не за наши грехи, а для чего-то, для наших будущих подвигов. Мы должны пронести достоинство через страдание, остаться великим и чистым человеком, должны стать еще лучше. Но неправильно говорят, что счастье познается в несчастии. Нет, это абсурд. Наоборот, по-полному мы счастливы только в детства, когда ничто ничто не мешает и ничто не стоит позади. А теперь мы уже другие люди, и дыры в нас никто не заклеит.
На следующий день привели Мелиан Деневу, и тогда, не позабыв и не сменив своего расположения к Дэйрису, а может просто расчувствовавшись, она рассказала ему главную историю жизни, которая оказалась довольно трагической. Голос её иногда прерывался от переживаний, в глазах виднелись маленькие слезинки.
- Три года назад король, тогда ещё принц, входил в кружок золотой молодёжи Либертаж. Он совершал путешествие по стране, оно дошло до того, что он решил объехать и некоторые замки Домино, ведь тогда отец Орителла Нибелунга и Роузлиф Корнелии почти дружили: такое наблюдалось впервые за пятисот лет. Аристид со своей свитой въехал в Звездопад, мой родной замок - проклятый день. После двух дней пирушки какао они всей торой вкатили в мою любимую гостиную где я ошибалась вечерами читая книги они конечно расшумелись и я решила выйти я тогда была немного скромной девушкой я тогда была девушкой почти но когда я сделала шаг к дверям меня окликнули
- Эй, Мелиан, так тебя зовут?
Это был один из приспешников короля, сын лорда Росса Эдвин.
Я оглянулась
Он встал и подошёл ко мне
Сестра об этом знала и все равно вышла за него - я как-нибудь отомщу и ей, и вообще, все герои этой истории получат то, что им причитается, я за этим прослежу. Наш лес нелюдим. Я валялась там целый день, прежде чем меня заметили и подобрали. Затем началась двухнедельная сильная лихорадка, связанная с холодом и ранением, и переживаниями. Когда я пришла в себя, их уже не было. Все знали о том, что произошло, все до исключения в замке, и никто, никто их даже не упрекнул, не то что заставил ответить за свой чудовищный поступок. А моя сестра, веселая, счастливая, рассказала о своей тайной помолвке с принцем Аристидом. То ли она слишком тупа, то ли так же испорчена, как и свой жених, скорее второе, потому как она всегда была лучше меня на уроках. После выздоровления я один раз увиделась с родственниками. Я вошла в гостиную, где сидели они все: дядя, его молодая жена, его брат Уго и остальные, не хочу даже перечислять этот сброд. Они все сидели потупившись, упрямо уставясь в расписной ковёр. Я увидела это по их лицам - что они не собираются ничего предпринимать, что им если и не безразлично (это просто невозможно и обезьяны сопереживают родичам), то поделать они ничего не могут, помочь не могут, спасти из пропасти не в состоянии. Я не сказала ни единого слова, я просто развернулась и ушла. Мне были неинтересны их слова утешения, которыми они стали бы осыпать меня, мне они вообще стали неинтересны. Вот так вдруг мой мир, строящийся целых семнадцать лет, рухнул. Так я стала изгоем. Так я превратилась в разбойницу. Я не взяла с собой ни единой вещи, кроме разве что любимых книг. Все старое, все, связанное с прошлым, мне опротивело. Я будто переродилась, став совершенно другим человеком. Почему? Меня предали. Обидели. Изувечили. Разбили. Уничтожили. Просто превратили в пыль, стёрли в порошок. Не было человека несчастливей, отчаянней меня. Я начала новую жизнь, в новом теле, с новым именем. Я поклялась их всех убить - Росса, Эбилунга, Экруада, Ансона и других. Но первым в моем списке стояло имя Андрила Транка, правителя Арен. Так что не называйте меня Мелиан, Дэйрис. Её больше не существует. До сих пор я не понимаю человеческой сущности. Быть такими чудовищами - как такое возможно? Почему им есть место на земле? Куда они попадут после смерти? Я не могу переложить свою ношу на плечи судьбы или рока, они меня и так подвели.
- Откуда у вас это Кольцо?
- Я украла его у вашего друга, простите.
Она правда это сделала, когда столкнулась с Жимом на выходе из палатки. Жим носил кольцо поверх шарфа и не успел его спрятать подальше, а Мелиан искусными ручками сняла его с этого места и на время присвоила себе.
- Попробуйте, наденьте на палец. Быть может, вы нас сможете вытащить отсюда. Не думайте, что я полагаю, что с ребятами из Ада сработает штука с исчезновением, но кто знает, может, вы станете могущественным властелином и у вас появится титанические сверхъестественные силы? Надевайте.
- Я боюсь, честно вам скажу. Что, если результат окажется таким же плачевным, как и у прошлых носителей кольца?
- Нет, потому что они были лишь средствами для достижения цели для этой штучки. Вы же его настоящий избранник. Вы должны когда-то попробовать его надеть. Лучшее место для этого ад, лучшее время плен. Давайте, верьте мне, все получится. Я никогда не посоветую своим друзьям дурного. Правда, у меня никогда не было друзей, но не в этом дело.
Дэйрис надел кольцо. И исчез. Перед ним выстроились призраки. Все поплыло и запылало синим пламенем. Все они молили снять кольцо и никогда больше не надевать. Все они рыдали и стонали.
- Никакого бога нет, - резко и уверенно произнёс Дух Кольца, - Ни один демон не имеет ни малейшего понятия о его сущности, его веками искали по всему второму измерению, но не нашли и следа. Даже если он и был миллениумы лет назад, то покинул вас, как покидает учитель нерадивых учеников. Даже архангелы и сам дьявол не видели его... они только слышат какой-то голос, но кто, кто, я спрашиваю тебя, может поручится, что это именно его голос? Чьи приказания поступают к ним? Кто знает, может это шепчет какой-то хитрый дух, вроде меня, который может обмануть и их? Не потому ли у нас у всех такой бардак? Архангелы глупы, послушны, как собаки, они и разбираться не хотят, да и не могут, что там за голос такой.
- Вы не искали его в первом измерении... может быть, вы ошиблись, предполагая, что бог живет на небесах, а не на земле? И все-таки один демон знает, что такое бог... он сказал это и моему отцу, и мне... мы оба задали один и тот же вопрос... самый главный вопрос... и он сказал, что бог живет в нем, в его плоти и духе, во мне, в каждом, и как бы не хотел кто-то отречься от бога, он не сможет его уничтожить в себе, как никогда не сможет уничтожить самое себя.
- Все это сказки, Дэйрис. Пора бы тебе уже не верить. А ты все остаёшься маленьким дурным наивным мальчиком. Неужели думаешь, что какой-то вшивый Азазель, желтоглазый демон Перекрестка, сказал правду? Я не имею в виду, что он соврал, он даже на это неспособен, жалкий говорун, но он сам толком не знал, что тебе говорит, века в аду не прибавили этому помешанному на деньгах мафиози мудрости.
- А ты не смей обижать моих друзей, - Дэйрис почти дрожал.
- О! Наш разговор приобретает напряженный оттенок. Думаю, в тебе сейчас прорывается все зло, вся ярость, что заложили эти тупые существа, люди, которые понятия не имеют, что делают, когда кричат и унижают человека. Пусть кричат, пусть унижают, пусть сдирают с его души кожу кусок за куском... это ещё им выльется... ты тоже так думаешь? Если, боже упаси, Этот человек не умирает, то он превращается в чудовище, сметающее все на своём пути... понимаешь, о ком я говорю?
- Правильно думаешь, - отрывисто сказал Дэйрис.
- И вот сейчас вся твоя злоба выльется на меня, самого непричастного к ней существа, совершенно невиновного в том, что ты стал таким, ни разу тебе слова плохого не сказавшего, не дотронувшегося до тебя пальцем. Так всегда бывает, я слежу за этим процессом век за веком: какие-то не люди, а сказочные твари только потому что им больше нечем удовлетворить свою животную потребность грубости и насилия измываются над каким-то бедолагой, что чист, как сам свет, а проходит время, и этот бедолага сам становится таким же, как они, и вымещает все, что они заложили в нем, все это зло, на тоже совершенно невинных людях, которые, в свою очередь, затем станут ровно такими же, как он, в то время уже, как первые будут сосать гнилую землю с червяками в гробу в двух метрах от поверхности.
- Это ты-то невиновен ни в чем? Хаха! Поищите-ка такого невинного! Ты, Кольцо, только ты и виновато в том, что сейчас творится во мне. Это ты, Кольцо, сделало меня таким неврастеником. Это ты убило меня. И знаешь что? А ведь я-то и не собираюсь мстить. Я разрушу, пожалуй, эту схему, за которой ты следил веками. Да, здесь такая атмосфера, что мой язык просто вынужден говорить правду, он меня не слушается... это ты тут что-то наколдовал... ты же можешь... как я не люблю духов...
- А уверен ли ты, что он не слушается тебя? Что, если он только тебя и слушается? Это твой язык, твоя речь, твои кулаки сейчас грозно сжимаются, твои руки сейчас дрожат от гнева.
- Нет, - прошипел Дэйрис, - Это не я. Этотне я сейчас говорю, это не мои мысли. Ты пытаешься убедить меня в том, что я чудовище. Но я знаю себя лучше всех.
- А твои нервные припадки там, в первом измерении? Это тоже я сотворил? Прошлого не изменить, Дэйрис, и оно пагубно влияет на тебя, оно просто давит тебя своей громадой... все эти ненавистные тебе людишки, которых, если бы была возможность, ты бы смел пальцем, все эти случайно произнесённые, задевшие тебя слова, все эти взгляды, что разрыва тебя изнутри... это ты, и это настоящий ты.
- Ах, ну раз так...
…и Дэйрисовы кулаки взяли и разжались.
- Что ж, друзья мои! Все демоны отозваны с поверхности, - заявил в предвкушении торжественного момента король Астарот, - Весь Ад ждёт уже несколько тысяч лет этого дня. Мы верили и надеялись, потом сомневались и отчаивались... но реальность такова, что вне зависимости от наших упований посылает нам горе и вне зависимости от нашего горя посылает нам счастье. Господин Транк! Я думал, вы оставили эти мысли в прошлом... я думал, вы изменили своё мировоззрение после той ночи, когда заключили сделку с этим лицемером Азазелем, побывали здесь и продали своего сына за лишние пять лет жизни!
- Да, было такое дело! - вдруг крикнул Злостный Алхимик.
«Демоны толкуют о реальности! - подумал Транк и тут же испугался: Зачем же так громко? Они ведь услышат!» - но демон ничего не сказал в ответ на эти мысли. Вообще, все, что надо, он уже сказал.
- Кхм... продолжим. Кольцо Нибелунгов будет наше! Кольцо, которое князь Полиандр две тысячи лет семьсот сорок два года и пять дней назад укал из сокровищницы карлика Андвари, Кольцо, которое дарует бессмертие своему истинному хозяину и погибель и сумасшествие тому, кто надевает его против его воли, Кольцо, за которым скитался по пустоши пешком господин Андрил Транк, уже мной упоминаемый, Кольцо, за которое мы боролись, которое мы старались перехватить и которое все время ускользало от нас, скрываясь в тумане, так вот, это самое Кольцо сейчас здесь, и оно уже никогда нас не обманет, оно будет служить нам во имя Зла! Господин Уайтли, мой юный друг, подойдите сюда.
Дэйрис, услышав своё имя, вздрогнул и посмотрел на Астарота, и так вышло, что их взгляды встретились. Произошла странная вещь: ноги Дэйриса будто сами встали и повели его к королю. Астарот его загипнотизировал. Хотя это большее, что он мог сделать с носителем Кольца.
- Будьте так добры, подпишите это. Вот вам ручка, которая пишет вашей кровью. Помните, вы поцарапались о ножик во время экспресс обучения боевым искусствам, преподаваемым вам вашим знакомым господином Вилькемом, эдак два месяца назад?
Астарот галантно протянул Дэйрис эту ручку, но наш герой не шелохнулся. Тогда король, скрывая тревогу, аккуратно положил ее на пергамент. Это был договор о добровольной передачи Кольца Нибелунгов в руки короля Ада. Но Дэйрис не мог увидеть слова, которые были там написаны, из-за плохого зрения, и ему пришлось наклониться - брать чтиво в руки он не пожелал. Самый неловкий момент в его жизни - он в Аду, на него устремлены взгляды его товарищей по походу, взгляд самого владыки Всеобщей Молотильни... и он, сгорбившись, пытается внимательно прочитать договор и понять хоть слово.
- Из проведённого опыта мы поняли, - продолжало его величество, - кто ваши фавориты в этой игре. Хотя ваше поведение было чрезвычайно трудно понять. Обычно мы измеряем любовь на этом метре: мы надеваем на вашу голову это устройство
- Что-то имеете сказать? - наконец не выдержал король, - Может быть, желаете узнать, зачем вам это вообще нужно и что вам грозит, если вы этого не сделаете? Что ж, я думаю вы легко можете догадаться сами. Наш издревле проверенный и никогда не подводящий способ получить желаемое - шантаж. Я этого и не собираюсь скрывать.
Дэйрис поднял на него свои небесно-синие глаза, полные страха и боли, но это нисколько не привело короля Ада в замешательство. Подождав немного, Астарот крикнул:
- Поль Бегемот, попрошу вас использовать свою булату в исправительных целях. Будем исправлять ваше решение, поль Уайтли.
Все произошло так быстро, что Дэйрис даже не успевал следить. Бегемот направился к девушке. Транк попытался вырваться и закричал что-то, но после движения пальца Астарота он будто онемел и И Астарот посмотрел на Дэйриса так, будто они были давние друзья.
Глава, где лукавый всеми силами пытается переманить возлюбленную на свою сторону.
Предательство не считается предательством, если договор не подписан.
И, выйдя из лодки,
Питер пошёл по воде, чтобы подойти к Равви,
но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал:
Господи, спаси меня!
Мессия тотчас простер руку, поддержал его и говорит:
Маловерный! Зачем ты усомнился?
Святое Писание, Книга Мессии
- Это все ваше, - тихо и проникновенно произнёс дьявол, - Если вы того захотите.
Он специально оформил свои покои в золотых тонах, так как, хоть прекрасно знал, что Эларай всей душой тянется к простому и бедняцкому, но что-то ему говорило, что лишь звезды притягивают звезды, и что рождённая в красоте и роскоши девушка втайне тяготеет к родному и прекрасному. Вирра не ошибался. Именно в случае с Эларай она лишь обманывала себя романтикой жизни на просторах, сна под крышей неба, безденежья и
Страх, который она испытывала при самой встрече с сиим необычным незнакомцем, довольно быстро испарялся в то время, как она внимательно разглядывала его облик. Натуре княжны вообще было свойственно неразумное и наивное бесстрашие, ее привлекала опасность, а приключения, которые не удалось пережить, отравляли душу. Чем дольше она приглядывалась к Вирре, теп сильнее было любопытство и тем сильнее он её привлекал. Она не знала, что он может принять любой облик, какой только пожелает, и что поэтому не стоит доверять своим глазам в данный момент. В нем вроде не было ни капли злобы, которую ставят ему в упрёк.
- А что это? - спросила девушка, указывая на листок, прикреплённый к стене.
- Ах, это..., - сказал Вирра, подходя и рассматривая текст следующего содержания:
- Как вы можете видеть, это договор о купле Эрменгерды мною. С тех пор она перешла в мое владение. Бог оставил ее.
- Как? Как оставил?
- Я не знаю, не могу влезть в его голову, - раздражился дьявол, - Не знаю, что им руководило. Он просто прислал мне ангела-посланца с этой бумажкой, ну я, соответсвенно, быстро подписал ее.
- Зачем?
- Я не собираюсь от вас ничего скрывать. Я одержим властью. Точнее, мне нравится владеть этой землёй. Ваша планета очень хороша, так хочется ее испортить. Я тоже хочу иметь свой собственный кусок, на котором могу распоряжаться.
- Но, скажем честно, вы не имеет власти над людьми. Ни малейшей, - бесстрашно произнесла Эларай, отходя к следующему экспонату.
- Если вы захотите, так и будет.
- Нет. Я имела в виду, что вы уже, точнее, давно не имеет власти над нами. И вообще, никто не властен над человеком, никто не может влиять на его выбор.
Вирра расмеялся.
- Нет, вы ошибаетесь. Каждый ваш шаг продуман госпожой Судьбой, каждую секунду за вас боремся мы и они. Но здесь осталось не так много ангелов, а вот демонов становится все больше. Зло - это я.
- Не может быть, чтобы зло было таким прекрасным.
- Значит, я могу рассчитывать на вашу любовь?
- Так что же вы будете со мной делать? - еле слышно выдохнула Эларай.
- Ничего, на что бы вы не согласились сами.
Они вошли в столовую, сотворенную самим Виррой.
- Я покажу вам издалека вашу скудную жизнь. Он подошёл к ней и оперся на её стул, к ней не прикасаясь. Щелкнул пальцами - и перед Эларай поперёк стола возникла картинка - вот ваш маленький брат Флориан, в которого вы влюбились, вот ваш отец бьет его за то, что он порвал свою подушку. На подушки ему было наплевать, но на сына нет. Вот он продал Флориана демону Азазелю, недолюбливаю его. Все ради вас. Ваша с ним любовь - велика и бесконечна. Но вот и она разрушается. Вы знакомитесь с цветочным принцем-негодяем Меллиотом. Он действительно любил вас. Вот вы узнаете, что он знает про пыточные камеры. Предательство. Вот вы растеряны. у вас нет брата. Но разве это что-то меняет? Для вас специально я воскрешу на время дух вашей матери. Смотрите и слушайте.
Вот что она сказала: Эларай ты на самом деле не моя дочка. Оскар одну бедную продавщицу, и она призналась мне, как близкому его другу, что у неё есть от неё ребёнок. Я притворялась девять месяцев, что беременна. Потом мы подменили ребёнка несколько раз, пока я не показала ему Эларай. Я не давала ему часто видеть Эларай, хотя он не мог на неё наглядеться.
- Нет, Эларай, против Договора и я бессилен. Он подписан его кровью, добровольно, от него теперь не отвязаться. Единственное, что я могу, это смягчить его муки.
- К-Какие муки? Вы о чем говорите? Это же невозможно - чтобы мой отец... чтобы его забрали туда! Я...я... не верю... не бывать этому!
Он сам подписал себе приговор.
- Нет! Нет! Нет! Умоляю, не говорите так!
- Вы плачете, потому что понимаете, что я говорю правду.
- Но ведь вы всесильны!
- Раньше вы так не считали, однако.
- Понимаете, я ведь могу видеть будущее, только вас я не видел... вернее, все, что связано с вами, было как бы в тумане, в тревожной дымке неизвестности. Вы свалились на меня, как звезда из космоса! Я не шучу. Немногим удаётся так провести меня, а любовь смогла. Знаете, я ведь ей звонил по телефону. Я никогда ее не видел, никогда. Для меня любви в мире и не было. Это моя слабая сторона. А я и не думал об этом. Вы знаете, я понял вот что: возьми самого могущественного, самого мудрого и самого богатого властителя, и, приглядевшихся внимательней, ты обязательно увидишь, что и у него есть Ахиллесова пята. Она - любовь, она - нежность. Они пропустили что-то важное, но незаметное в своём плане, и оно их погубит. Какая-то простая, примитивная вроде вещь, а погубит!
- Вы ведь завидуете Дэйрису, вам хотелось бы, чтобы Кольцо досталось вам.
- Я никогда такого не думала, но сейчас понимаю, что вы правы. Да, это было так!
- Ну так я покажу вам то, чего и он не может видеть. Подойдите сюда и посмотрите, какой чудесный вид из окна.
Удивленная Эларай шагнула к окну и замерла. Перед ней расстилались сине-желтые непроходимые (редко какая нога дерзает испортить эту красоту) равнины Эпоны, на которых стояла сверху донизу украшенная древними символами Карнакская башня. Вдалеке виднелись голубо-розовые горы во главе с гигантом- Аттикуром, с которых падал радужной узкой лентой водопад Ангел.
- У вас идеальный вкус, - восторженно прошептала Эларай, - Как такое возможно?
- Мессия говорил, имейте веру с горчичное зерно и сможете передвинуть гору. Ангелы отличаются от людей тем, что у них развита вера, она как ещё одна рука. Вообще, вся магия, все чудеса - это вера. Ну а ад держится на мне, можно даже сказать, не будь ангелов - не будет и ада в прямом смысле.
Счастливая девушка уснула в первый раз за долгое время сладким, спокойным сном.
Воскрешение двух Лазарей.
Тихий знакомый голос вырвал Эларай Транк из объятий душистого цветастого сна. Хоть она много раз его слышала, имя Дэйриса удивленно сорвалось с ее губ только, когда она окончательно пробудилась. Не вполне понимая, где она и не помня, что произошло вчера, она улыбнулась Дэйрису и, протянув к его шее руки – в этот момент он страшно заалел, но разума не потерял – прошептала:
- Ах, Дэйрис, как мне хорошо!
- Надо быстрее уходить, - ответил Дэйрис, не ожидая от нее таких слов. Признаться, он был ими расстроен и разачарован, ведь ожидал найти ее в другом расположении духа в дьявольских покоях.
- Куда? Зачем? – удивилась встревоженная девушка.
- Эларай, да что с вами? Или вы позабыли, где находитесь? Что он сделал такого, что вы теперь радостны?
- Он показал мне сам Мир.
- Разве ты не видишь? Посмотри на него! Вот его настоящее лицо!
С этими словами он вытянул указательный палец с Кольцом, и дьявол мгновенно преобразился в свете истины, прикрывая глаза от ее невыносимого сияния. Теперь перед Эларай и Дэйрисом стоял не столько красивый молодой человек и не столько грозное чудовище, сколько невообразимого уродства низенькое распухшее создание со скользкой шкурой грязно-оливково цвета. На его макушке торчали в разные стороны покосившиеся толстые рожки. Чёрные Когти на трёх пальцах его лап давно сломались и готовились совсем отпасть. Нет, это уже не был величественный светлоглазый ангел в серебристых доспехах, сияющих при ярком свете близкого солнца, развевающий два белоснежных мягких упругих крыла длиной каждое по десять метров. Макушка его не доходила Эларай до груди. Пять заячьих лап торчали во все стороны.
- Поздно! – заявило чудище, - Слишком поздно! Княжна уже соизволила подписать эти бумаги.
В трех его пальцах появился договор с росписью Эларай. Дэйрис застыл на месте, будто пораженный громом. Тем времнем Вирра сложил из документа самолетик и пустил его к Дэйрису. Бумажное устройство ударило нашего юношу по лбу и опустилось к его ногам. Дэйрис не погнушался согнуться и взять листок. Распрямив его заледенелыми руками, он прочитал содержимое. Пока он внимательно вчитывался в каждую деталь, дьявол, вновь принявший свой импозантный образ, продолжал:
- Эларай теперь моя. Ее душа принадлежит мне. Навсегда! Не далек тот день, когда мы соединимся.
Дэйрис не нашел что сказать. Его сердце разрывалось от удара, от этих последних слов, которые – он чувствовал – содержат пророческий смысл. Но к нему вскоре вернулась воля, он схватил руку возлюбленной и потянул ее за собой. Не успели они пробежать и пары шагов, как очутились перед дверью, что мгновенно была открыта. Дэйрис уже готов был умчаться на всех парусах, но вместо этого чуть не выпал из дьявольских покоев, ибо дверь выходила в воздух, а под его сорвавшейся ногой зияла пропасть.
И Дэйрис очутился в полной темноте.
Полный мрак и рука самого дорогого существа в твоей руке.
Мы не оценим сокровище,
пока не потеряем каждую монету.
Иодофет Свиристель, «В канун Судного Дня».
«Только не сейчас! Не в этом месте!»
Широко открытые глаза его не видело ничего, а ничего - это бесконечный мрак. Конечно, немедленно началась паника. Он боялся, что наступит такой момент. Он знал, что наступит. И все-таки верил, что этот мрак как-нибудь обойдёт его стороной. Эта вера была слаба, и с каждым новым приступом ещё больше ослабевала. Но Надежда, пусть и слабая, если она есть, умирает последней. Он будто узрел первозданный хаос, который был до начала времён и будет в конце. Не было ни звёзд, ни планет, ни света, ни жизни в любой форме. С потерей зрения жизнь его будто прекратилась, хотя на самом деле она продолжала пульсировать. И это было самое страшное - жить в страдании - страдать, но при этом продолжать жить. Ему чудилось, что вокруг него какие-то фигуры, призраки, ему казалось, что они его трогают и пытаются утащить в бездну. Все! Финита ля комедия! Полная темнота - и нет спасения! Он не был к этому готов - нельзя подготовиться к величайшей трагедии своей жизни. Он пытался моргать, зажмуривался надолго, делая попытки рассеять эту глубокую темноту, темноту подводного мира в двухстах тысячах лиг от земли. Ничего не помогло. Он закрывал глаза - была пелена, он их открывал - пелена оставалась. Его будто одели в чёрный саван, через который не пробивался свет ни лампы, ни солнца. Его будто похоронили заживо. Он начал мычать, стонать, выдыхать какие-то одному ему понятные звуки. В одну секунду весь прогресс человечества исчез, и он превратился в первобытного человека-обезьяну. Он упал. Стал бить по полу слабым дрожащим кулаком. Мир для него заключался в цветах, в свете, в красках... и все это почему-то отняли. Страх сковал его члены и освободил горло. Он кричал, катался по полу, он плакал. Он чувствовал горячие слёзы в глазах, но сами глаза - нет. Эти конвульсии продолжались долго, с полчаса, без перерыва.
Вдруг случилось нечто необыкновенное... нет, он не прозрел, но что-то коснулось его плеча. Он почудилось, что это химера, чудовище, что это сам мрак очеловечился и теперь поглощает его тело. А на самом деле это была всего лишь хрупкая девушка, пытающаяся помочь ему, вывести его из мер тенидрарум. Он, уже совершенно не в себе, принялся корчиться, отмахиваться, драться с мраком. Он даже поцарапал Эларай и чуть не поставил ей фингал. Эларай что-то шептала, говорила, кричала ему, но он кричал сильнее и слышал только себя. Наконец он понял, что рядом с ним просто Эларай, добрая и милосердная Эларай. Это случилось, когда ее слеза жалости упала на его кожу руки. Тогда он опомнился и протянул руки куда-то туда, откуда упала эта слеза.
- Эларай! Я ослеп, ослеп, ослеп!
- Да, да, я вижу! - отозвалась девушка, не подумав, как звучат эти слова в такой ситуации.
- Где ты?
Она протянула ему руки. Дэйрис жадно схватил их и поднял голову - может быть, ему удастся разглядеть свет, всегда исходивший от неё.
- Ты совсем ничего не видишь?
- Ничего, ничего!
- Ну тогда хорошо, что ты хотя бы слышишь...
- Ладно... (тяжкий вздох), - уходи без меня.
- Нет, я не могу! Как же мне... тебя бросить?
Призраки Кольца Нибелунгов.
Азазель открывает все свои карты.
Третий Дворцовый переворот.
На самом деле короли – рабы.
Рабы своей страны,
этикета и формальностей.
Я встречал многих,
кто хотел стать владыкой мира.
Но королей, которые жадали
стать этими многими,
было в разы больше.
Маркус Велоньер,
отрывок из речи сорок пятого Совета
Гилкрист не был героем, и в нашей повести ему отведено второстепенное место. Но он не был также и злодеем, таким, каким мнил себя. К некоторым вдохновение приходит чтобы они творили стихи, к другим - чтобы они творили зло. Зло сейчас это нечто романтическое и красивое. Все к нему стремятся. Все его почитают, как идола. Так вот, он пытался стать злодеем, но у него вышло только стать благородным разбойником наподобие Робин Гуда. А все потому что в него внутри были спрятаны принципы. Принципы - это все, они решают все, кем человеку быть и кем умирать. Бороться с Принципами - значит напрасно бороться с самим собой и с богом. Гилкрист ненавидел эти свои Принципы, он хотел бы от них избавиться раз и навсегда. Но не получалось. Если в человеке есть хоть капля добра, она остановит в нем проснувшегося зверя любой величины и с любой величины когтями, сейчас или потом. У кого не было принципов, как это ни странно - так это у Квинна. Он, так сказать, не совсем человек. А его рыцарские и королевские качества - немного не то. Такие люди, как он, могут не задумываясь убить, а в следующую минуту так же не думая, что это ненормально спасти жизнь уже другого человека. Но Гилкрист не таковский. Он был воспитан так, что ему привили ненависть к убийств ужи насилию, и чтобы пересилить эти задатки потребовались бы долгие годы - уж точно не три года. Он может кичиться своими навыками кидать нож прямо в сердце, может воровать без зазрения совести, может обозвать и плюнуть в лицо, но это все не изменяет простого факта - он не убийца. Поэтому все его попытки убить Транка оканчивались полным провалом. Как рука младенца не может нарисовать то, что рисует Донателло, так его рука не может сотворить худший из грехов. Но боль обиды было сильна, и она корила и презирала его слабость. Он не мог решить кто он на самом деле - великий преступник или жалкое подобие человека. Он не знал, что является великим человеком, который может перебороть свою обиду, хоть и не хочет этого. Во что я называю деспотизмом тела - тело настолько сильно, что не даёт душе сделать определенные вещи. И это хорошо, это прекрасно! Оно просто нас оберегает. Не мы управляем телом нашим, а Бог. Но Транка он ненавидел яростно, изо всех сил. И к нему стала приходит мысль: а зачем убивать? Можно просто сделать с ним то, что он сделал со мной. Испугать, опозорить, унизить, кинуть в грязь его.
Квинн, поняв, что это последний шанс отправить Транка в мир иной, стал действовать, не думая и не останавливаясь ни на шаг. Транк в это время смотрел на драку демонов. Квинн подкрался к нему так, что он ничего не услышал - у Транка в подземелье сильно болела голова и шумела - и, округлив зеленые светлые глаза, замахнулся. Но удара все же не последовало. Квинн в эти секунды выбирал: убить его так, чтобы он не заметил или наоборот, увидеть в его глазах панику и страх? Он не подумал, что если бы Транк знал, что Квинн занёс над ним нож, он бы смог остановить его благодаря своим навыкам и силе. Эта нерешительность и погубила все планы Квинна. На него налетели, его снесли с ног, его повалили. Мелиан ещё и специально задела плечом Транка, чтобы тот обернулся, чтобы он видел, что ему спасли жизнь. Но Квинн мгновенно вскочил на ноги и даже не размышляя, почему, собственно, Галспанди ему препятствует, набросился на него с ножом, который он не выпустил из рук. Мелиан тоже была уже в готовности защищать себя и нападать. Она повернулась боком, и таким образом нож скользнул лишь по воздуху. Квинн тут же ещё раз атаковал её, но Мелиан повернулась другим боком. Затем она резко толкнула его в живот ногой. Квинн упал. Но сознание не покинуло его. Он намеревался сначала снова броситься на женщину, но хитрость взяла над ним верх: он кинулся к Транку, который был к нему ближе. Мелиан не долго думая подняла с Земли камешек и бросила его прямо в голову Квинна. Конечно, она метила не в висок и конечно камень попал куда надо. Мелиан не умела промахиваться. Квинн упал, на этот раз оглушённый. Транк был спасён одним из своих многочисленных врагов, хотя мог спасти себя сам.
- Не забывайте, поль Транк, вы у меня теперь в пожизненном долгу.
Но она не на того напала. Транк и честь были несовместимы, хотя это известие и немного покорежило его. Мелиан просто плохо разбиралась в своём враге. Она думала, что раз у неё есть принципы, то они есть у всех. Следя за новой дракой, Транк боролся с собой. Дрались оба его врага, но в его силах, возможно, было остановить их и не допустить кропролития. Что выиграет: холодный расчёт или измученное огрубевшее сердце?
Начало для тех, кто идет с конца. Сияние.
Смерть – это свадьба с душой.
Цитата неизвестного поэта
Неужели ты простишь меня?
Да, я полностью тебя освобождаю от твоего груза, но это будет возможно, только если ты сам простишь себя. Чего бы в прошлом не случилось плохого, мы живем на этом свете не чтобы обвинять и уничтожать, а чтобы дарить полное прощение и милосердствовать на каждом шагу.
Но ведь это ещё не все. А как же мое презрение к тебе, как же все эти оскорбления, как же тот факт, что я засадил этого Вилькема в темницу? Как же быть, если я и тебя почти пытал на дыбе? Ох...
отец, все это ты делал не из-за злобы, ведь ты неплохой человек, все это из-за одной только ночи, принёсшей столько горя. Да если бы со мной случилось такое, не представляю, что бы я делал. Я не знаю, что творится у тебя в душе, поэтому не мене тебя винить. За себя я скажу: что прошло, то прошло. Надо глядеть в будущее. У тебя, слава Богу, есть много времени, чтобы исправить все.
Нет, Дэйрис, я н смогу уже ничего сделать. Я потерял понятие о справедливости. Не мне править этим развратным городом. Ты должен спасти его, ты призван вести людей по правильной стезе. А твой друг Жим - правильно я его называю? - будет давать тебе Советы. Ты же мой наследник, Флориан Транк.
- Что ж, вот и нет вашего Преданного Друга, - произнес Азазель на самом краю гибели.
Что происходило в это время в Тео-Мартелле…
(душещипательные и в некоторых случаях даже романтические
приключения вождя революции и его товарищей)
Да, им было убивать так же легко, как моргать.
Их отвергло общество, церковь, счастье и семья.
Да, они заслужили своими кровавыми злодеяниями
петлю на шее и все муки Ада.
И все-таки это были Люди,
и я это подчеркиваю.
Харкер Примроуз, «Во времена Золотого Короля»
Никто из внешнего мира и подумать не мог, что в Аст Гроуве все устроено так оригинально. Это была не обычная тюрьма, в чем Бэзмонт смог убедиться на собственном опыте. Там жил врач, который постоянно, денно и нощно наблюдал заключенных. И он придумал систему, при которой узников выпускали во двор, чтобы они
Тюремщики придумали себе веселую затею: они выпускали своих подопечных во двор, где те выделывали забавные штуки. Некоторые дрались, другие танцевали, третьи разговаривали и внушали друг другу мысли о самоубийстве или убийстве. Маньяки по прежнему охотились, как в старые добрые времена. Никто из тюремщиков не жаловался, что заключенных постепенно становится все меньше и меньше, им никто не вел учет. Всех это устраивало, потому что тюремщики здесь были не лучше заключенных. Бэзмонт попал в этот ад. Так и закончилась его революционная деятельность, он конечно как хороший тактик знал, что такое может случится, предусмотрел все варианты. Но того, что на него навалилось, он представить не мог. Он был больше врачом, чем писателем, воображение его хромало. Именно здесь он познал как говорят настоящую жизнь, жизнь мрака и преступления, жизнь, которую ведут, которую поглощают самые прогнившие, самые безнадежные низы общества. Но он был мужчиной и он был человеком, этот опыт ему как воину был очень даже полезен. Правда, после такого опыта он мог и не остаться в живых, но это высока цена этой услуги. Для него было предусмотрено два варианта: либо он выйдет из Аст Гроув другим, полностью изменившимся и трансформировавшимся, либо не выйдет вообще. Да, мы сказали, что из этой тюрьмы еще никто не сбегал, но там жили рецидивисты и сумасшедшие, а куда им бежать? В мир обычных людей, где их ждали другие, обыкновенные тюрьмы? Странно это признать, но им тут даже нравилось. Они чувствовали себя тут среди друзей, в своем круге. Бэзмонт еще не вошел в здание тюрьмы, как твердо решил любым способом бежать из нее. Один лишь способ он исключал: если потребуется перешагнуть через чью то жизнь, то он этого не сделает. Он еще не знал, что попадёт в такие условия, где забываешь о правиле Подставь другую щеку. Здесь больше действует инстинкт сохранения своего тела и жизни. Больше ни о чем не думаешь. Аст Гроув превращает людей в зверей, как и всякая другая обитель насилия. Пока его вела стража, он держался. Показать свои чувства на людях, на врагах - к этому он не был способен. Но вот его оставили одного в холодной сырой каменной камере, он сел на пол - никакой кровати или кушетки, даже самой подряпанной не было видно - и печальные, отчаянные мысли хлынули в его голову, он впал в состояние полной безнадежности. Редкие мужские Слезы начали катиться из его серых глаз, но он вдруг опомнился и резко, но с трудом поднялся для того, чтобы шагать по камере в поисках решения возникнувшей проблемы. Потом с ним случилась истерика. Он стал колотить по стенам, по полу, пытался лезть на потолок, выл, кричал. Но прошло время, и прошла и она. Бэзмонт сел куда-то и упершись взглядом в стену сказал хрипло:
- Я выйду отсюда.
Признаться, несмотря на весь свой реализм и прагматичность, он целый день сидел и ждал чуда. Когда на тебя обрушивается такая ужасная катастрофа, ты в первое время после потрясения как бы замираешь в ожидании спасителя и освобождения… и ничего не происходит. Не на то Бог – Бог, чтобы быстро избавлять нас от испытаний, которые сам же и послал, причем, нам во благо, хоть мы этого не осознаем. Пищущий эти строки – конечно, не мудрец и даже не посигает на роль какого-нибудь монаха, но он испытал пару-тройку огорчений в жизни, и, хоть они не принесли мудрости или даже опыта, но они принесли одну ускользающую, скользскую, странную, непостигаемую, но помогающую в чем-то иногда мысль: нет никого, кто любил бы нас сильнее Бога, и если он мучает и пытает нас, то на то есть важная особая причина, ибо не трудно ли и не больно ему смотреть на наши мучения? Он мучается в тысячи раз сильнее нас. На то есть его великая воля. Но как же трудно понять эту мысль и удержать ее в своем разуме! Она то и дело пытается выпорхнуть из рук, как птица.
Первый день в Аст-Гроув.
На Бэзмонта во дворе сразу обратили внимание. Молодой, приличный, симпатичный. Маньяки, рецидивисты, просто убийцы детей и женщин устремились к нему, как акулы на свежую кровь. Первое, что он сделали, это ощупали его. В некотором смысле перевес был почти на его стороне: он был сильный и здоровый, они же, если их не сломила Аст-Гроув, существовали просто как мешки с костями, тщедушные, согбенные, кривые и косые, воняющие и таящиеся в тени. Бэзмонт не долго думая ударил первого, кто к нему подошёл, и приготовился дать отпор другим. В первое мгновение толпа на шаг отхлынула от него, словно узрела чудо. Но потом, конечно, к нашей великой скорби и к бэзмонтовскому отчаянию, она хлынула на него и придавила так, что он остался внизу, и его даже не было видно за спинами преступников.
Изнеможенный, растерзанный, с порванной тогой, он бросился на камни и стал рыдать, что есть силы.
Так Бэзмонт провёл свой первый день на новом месте.
И он так сожалел, что этот день не окончился для него Смертью!
Второй день в Аст-Гроув.
Он вообще не смог уснуть в первую ночь. И не только потому: что сердце не может упокоиться в тревоге, и голова его была забита ужасными крайними мыслями. Камни ночью совсем заледенели, и лежать или сидеть на них было холодно и по меньшей мере неприятно. Кроме того, как бы он ни был расстроен, он все ещё лелеял мечту о спасении и прежней жизни, поэтому старался поменьше давать телу прикасаться к камням, которые могли вызвать инфлюэнцу, лихорадку и воспаление легких. Поэтому он ходил и ходил по своей золотой клетке среди мрака и тишины. Истерика его прошла, но легче не стало, просто в организме истощились ресурсы слез и криков. Он стал покашливать. Сначала он или не замечал этого, или ставил причиной свои крики, которые якобы надорвали горло. Во дворе один из охранников вывихнул плечо. Доктор был в отъезде. Бэзмонт пришёл раненому на помощь. Это спасло его от рук и зубов томившихся в неволе мародеров. Надо сказать, на его доброте и ласковой руке вся эта мука, все это раздражение не отразилось.
Но, как мы уже обмолвились в одной из начальных глав, все проходит, рано или поздно. Самые прочные и крепкие здания рушаться, реки высыхают, озера превращаются в болота. Люди умирают, а жизнь их – лишь краткое мгновение в истории Вселенной. Для нас эта особеность бытия сыграла хорошую роль. Ибо как и счастье мимолетно, так и горести отпускают, так и слезы высыхают, так и успокоение покрывает саваном душу. Бэзмонт намучился за эти два дня впритык, на всю свою дальнейшую жизнь. Больше не было сил страдать. К нему вернулось его обычное, коронное логическое мышление. Правда, голова пылала, но разумно мыслить он уже мог. Он сел на выступ у стены, глубоко дыша, оглядел свою камеру как бы новым взглядом, хотя это было преддверие его плана. Он опять возвратился к своему решению покинуть эти стены. Только если вчера он запрещал себе даже думать о том, что потребуются человеческие жертвы, то сейчас он в этом вопросе не был непоколебим. Страдания превращают некоторых из нас в монстров. Другие же через них преображаются. Бэзмонт корил себя за мысли о допущении чужой крови, но они все возвращались. Тогда он усилием воли взял себя в руки и выгнал их из головы. Теперь его занимала просто первая часть плана побега, точнее, он начал соображать, как это все будет и возможно ли выбраться отсюда вообще.
Бэзмонт встал и в первый раз за свое пребывание здесь подошел к окну. Сквозь толстые чугунные прутья виднелись скалы и болота. Тучи, будто сделанные из газетного свинца, заполонили тео-мартелльское вечно серое небо. Наш узник все-таки робко, с засветлившейся надеждой попробовал на прочность решетку оконца, но тут же новая волна отчаяния нахлынула на него. Сломать их было невоможно. Причем, невозможно никак, а не невозможно пока и сейчас. Стон вырвался из его груди, хотя он предугадывал, что будет так. После этого фиаско он стал ощупывать стены и пол в поисках хоть какой-то лазейки. И опять революционера постигла горькая неудача. Снова сев и поразмыслив, он понял наконец, что если путь на свободу и существует, то не здесь, не в камере. Зато оставался двор. До прогулки оставалось несколько часов. Бэзмонт решил соснуть, чтоб избавиться от головной боли и успокоить нервы. Он забыл, что запретил себе ложиться на камни. Нежность его и брезгливость проходила час за часом, проведенном в этом месте. В неком подобии хорошего настроения и ожидании удачи, он провалился в тревожный, но глубокий сон.
Просыпаться было крайне тяжело. Он с трудом осознал, где находится. До прогулки оставалось где-то минут пятнадцать. Он вдруг увидел в углу миску с каким-то варевом и бросился к ней, правда, запах отбил у него всякое желание кушать. Он еще не был настолько узником, чтобы питаться такими харчами. Голод только приближался. Морально готовясь к осмотру двора и стен тюрьмы, припоминая то, что он уже видел вчера, он ждал выхода на воздух. Эти минуты показались ему часами. Он даже стал снова тревожиться и страшиться – мол, а если его не выпустят во двор? От мысли о таком повороте дел он весь похолодел. Но дверь, однако, открылась, и тюремщики взяли его под локти и вытолкнули вон. Там его ждали новые тюремщики (он подумал с ужасом: сколько же их тут?), которые передали его во двор. После сумрачной камеры и темных коридоров, свет дня, даже тучного и туманного, ослепил его. Он старался держаться в тени, чтобы аст-гроувцы его не заметили. О нкак-то даже позабыл, мечтая о побеге в камере, что его тут жаждут. Эта забытая проблема навалилась на него, как девятый вал. И, вместо того, чтобы внимательно рассматривать двор, он озирался, как загнанный зверь, по сторонам. Немного не в себе, он столкнулся с вчерашним знакомцем, который первый подошел к нему вчера. Тот положил руку на бэзмонтовское плечо и куда-то повел его. Бэзмонт не кричал и не выбивался – не было сил и не хотелось привлекать внимание.
Бэзмонт выдохнул, решился и подскочил к кузову автомобиля. Вскочил на ступеньку у окна передней части, Ухватился за тросы, которыми были привязаны мешки с провизией... и беспомощно повис на них. Тут только охранники опомнились и стали предвидеть, что он собирается делать. Бэзмонт оглянулся - к нему бежали гвардейцы с пиками. И такой страх обуял его, что руки его сами подтянулись на тросах, и он залез, как рысь, на верх мешков. Тут уж было нечего делать - только вскарабкаться по выступу стены над машиной. Но нашего бедового Бэзмонта задела пущенная чьей-то кривой рукой пика, и он чуть не свалился вниз, обратно на землю. Мешки были достаточно скользкие из-за только что прошедшего дождя. Провидение помогло нашему другу - остальные гвардейцы подумали, что Бэзмонт сейчас свалиться, и будет над чем посмеяться. Не понимая, что он делает, почти бессознательно, Бэзмонт ухватился за парапет выступа и, помогая себе носочками ног, забрался на крышу. Затем он перебрался через всякие выступы, карнизы и углы, которые не представляли большой ценности как тренажеры для ловкости, на крышу тюрьмы и там, где его уже никто не видел и где до него не могли достучаться грозные пики, притаился. Охранники бросились искать его по каменьям и болотам, а он в то время переправлялся на другую сторону крыши, на двести метров ближе к городу. Бэзмонт бежал и спотыкался, если можно назвать бегом лихорадочное безумное и бесцельное передвижение способом каракатицы или рака по камням и по кустарникам и если можно назвать спотыканиями грандиозные падения, приводившие к садинам, синякам и растяжениям. Да, он был разумным малым, рассудительным, предусмотрительным и правильным, но, согласитесь, друзья мои, что в такой критический час, в момент, когда они спасаются от пожизненного и посмертного заключения, даже самые сильные мира сего теряют свои приобретённые в детстве даже навыки и превращаются просто в человека, просто в тело, просто в ноги, которые пытаются убежать от других, их настигающих ног. Здесь нет воспоминаний, высокой цели, борьбы чувств, здесь присутствует только страх, первородный, как демон Астарот, дикий, ужасный, всепоглощающий. Человек в такую минуту уже не душа, а плоть. Это очень плохо. Человек должен быть прежде всего душой, а плотью - как получиться.
Вдруг Бэзмонт будто канул в секундное забытье, а вынырнул из него навстречу жуткой боли. Он упал и сломал ногу в расселине между двумя валунами. Сначала он даже не мог понять, что так сильно, так невыносимо болит и жжется, потом он глянул вниз, почти осознал, что произошло, почти услышал свой собственный, давно уже, впрочем, разлетающийся крик. За мгновение до того, как он почувствовал боль, он ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Так бывает, это не феномен: перед тем, как случится что-то страшное и непоправимое, мы будто уходим из этого мира, хотя моет это случается не перед этим, а как раз в самые первые доли секунды, как то произошло. Мы просто не осознаем этой боли, того шока. Мы не можем припомнить последнюю мысль перед падением. Так и Бэзмонт, хоть и не потеряв сознание ни на секунду, как-то заснул, а проснулся через момент с поломанной ногой. Слезы брызнули потоком Беллерофонта из его глаз, он руками вытащил повреждённую ногу из этой проклятой, изменившей все планы расселины, и почти упал на камни, покрытые жестким мохом. Он разрывался от невыносимой боли, он кусал руку, чтобы не кричать (он вдруг понял, чт его могут услышать), он катался, как неваляшка по камням и сотрясался в судорогах. Так и не пришло к нему малейшее успокоение, и мысль, что он не кто-то, а сам Лебедь Бэзмонт Вилькем, не заставила его успокоиться и пересилить себя. Слишком многое произошло, слишком сильно перекосилась его жизнь, воспоминания стали если не исчезать, то затуманиваться. Но дело даже не в этом. Проверка телесной болью - самая плохая проверка на силу характера, потому что иногда боль душевная намного сильней, и человек, который может преодолеть эту душевную боль, не всегда может преодолеть боль телесную.
Бэзмонт лежал так, полностью и в буквальном смысле подавленный, отчаявшийся, попавший в безнадежную ситуацию, неведомое ему время, нам оно известно - 14 минут и 34 секунды, пока до него не добрались гвардейцы, иждивенцы Аст-Гроув, так сказать, с другой стороны. Как это произошло - вторичный захват в плен? Уши его не слышали тяжелых шагов и грубых мужских голосов. Они появились сзади. Он вдруг почувствовал, что его схватили под подмышками и начали поднимать. Тогда он принялся неистово и дико, в последней бессмысленной попытке освободиться, брыкаться руками и извиваться торсом, хотя вскоре оставил это гиблое дело, потому что результатов оно не принесло, а вот боли в ноге прибавило. Но мы-то знаем, что охранники переговаривались между собой, заметив ранение своего потерянного сына и услышав его стоны:
- Э! Да паренёк-то наш поломанный! Правду говорят: не вернём мы, вернёт Судьба. Хехехе!
- Вот отрада будет Доктору!
- Да! По этим камням только и скакать.
- А ты знаешь кто он?
- А какая разница? Истину молвят: Аст-Гроув как чулан - уже не важно, кто ты и набит ли у тебя карман.
- Почему чулан?
- Там привидения.
- По тебе видно, Дик, что ты боишься их! - (Дик был малый шести с половиной фунтов от земли) .
- Давайте, ребята, поднапрягитесь! Он не такой большой, чтобы так охать!
- А ты бы сам попробовал, когда он елозит тебя по носу, - огрызнулся стражник, тащивший Бэзмонта на пару с коллегой, - Лицо девичье, а кулачок хорош!
- Да вы что, не знаете, ребята?
- Что ещё?
- Это ведь сам Лебедь из Возрождённого Тео-Мартелла! Ещё бы у него кулачок был не хорош!
- Кто? Откуда?
- Эх! - махнул рукой недавно прибывший из мира на почетную синекуру в нашу тюрьму и ещё не освоившийся с ее дикими нравами, - Вы не слышали! После Крови Мая и Чёрного Пузыря это самая известная группировка повстанцев вон в том городе.
Но Бэзмонт всего этого не слышал. Он даже не видел приближающуюся стену тюрьмы, его тащили спиной к этой великой достопримечательности. Но он мог видеть, как свобода постепенно удаляется все дальше и дальше, и тоска и отчаяние слились в единой слезе с мыслью о родителях.
День пятый.
«Мне все время кажется, что эти стены раздавят меня. Мысли мои путаются, руки дрожат, голова будто ищет тихую гавань кораблем, попавшем в ужасный шторм. И самое главное, самое удручающее то, что мне не светит даже такой вид спасения, как казнь, в то время, как я бы не отказался и от четвертования лошадьми. О! Все лучше, чем влачить все жалкое существование в этом вертепе ненормальных. Замечаю, что я говорю о них не как о преступниках, а как именно о сумасшедших. Видимо, даже преступления, даже такие жуткие жестокие преступления, какие они совершили, уже не пугают меня. Эти стены... они навевают медленно, но настойчиво какое-то подобие мысли о том, что я сам преступник, а ведь я помню ещё, что ничего плохого не совершал. Или совершал? Может, стоит переосмыслить всю мою жизнь? Особенно, тот период, в течение которого я пытался путём насилия, крови и войны свергнуть с трона, с его законного, между прочим, трона Андрила Транка, и не просто даже свергнуть, а убить, если понадобиться. Да, я попал сюда несправедливо, причём, именно мой враг засунул меня сюда, но все ли, что я делал, было обосновано рассудком и моралью? Боже мой! А если вдруг окажется, что это был мерзкий самообман, что я ещё более худший и потерянный преступник, чем те, которые меня сейчас окружают? Потому что они не скрывали от самое себя свою порочную натуру, они знали, на что способны, а я, защищаясь, как щитом, особенностями нашего тяжелого времени от своей совести, не мог признаться себе, что иду на страшный грех, на преступление, и даже веду за собой других, более молодых, невинных, ещё не вполне сформировавшихся юнцов... так ведь получается, что я не только маньяк, убийца и мародёр, но что я ещё и вождь нелепой шайки анархистов? Да как мне вообще пришла в голову мысль идти против власти и влезать в мозги совершенно непричастных к делу мальчиков, у которых вся жизнь впереди? О! А сколько их погибло из-за меня! Их смерти - на моей совести, я ответственнен за них, и не отделаться мне теперь от раскаяния и наказания никогда. Но, может быть, не все так плохо... это, возможно, лишь влияние этих стен. Посади преступника в тюрьму - и он станет ещё большим злодеем. Потому что стены делают своё дело. Если я тут не свихнусь, это будет чудом. Хотя, кажется мне, процесс уже пошёл. Ну что вы смотрите на меня?! Ну чего вам неймется?! Чего вы хотите от меня? Чтоб я признался в том, чего не совершал? Да никогда! Разве я виноват, что они пошли за мной? У них свои мозги есть, уже не дети, у них был выбор. Я никого не заставлял. А насчёт меня самого... так что же? Я лишь хотел сделать Арен счастливее. Благими помыслами устелена дорога в Ад. Я руководствовался прежде всего желанием и стремлением привести этот тео-мартелльский беспорядок в нечто удобоваримое. Я хотел справедливости! Я не хотел войны! То, что случилось, все эти смерти, все эти тревоги, все эти стычки - не моих рук дело. Это единственное бы спасло этот затхлый город. У меня была высокая цель, я шёл к свету в туннеле. Я мечтал их спасти. Я возомнил себя богом, героем, хранителем этого города. Надо было оставить все, как есть. Передать власть настоящему богу, хотя я в него не верю. Однако же часто он встречается в моей безумной речи, в моем длинном монологе, вернее, в моем споре с этими Стенами. Андрил Транк - человек, несмотря ни на что. Так вот, я поднял руку на творение божие.» - такие мрачные думы одолевали родившегося богатым аристократом, ставшего по своей воле тайным революционером и попавшим уж точно не по своей воле в самое ужасное и отвратительное место единения злостных преступников Бэзмонт Вилькем, надежда Тео-Мартелла (хоть одна часть этого города вообще не знала о его существовании и чем он занимается, а другая хотела его уничтожить) на спасение и, собственно, возрождение морали, порядка и справедливости, а также, свободы слова, права Человека, величия книги и величие благородства.
Вдохновение Бэзмонта на побеги после этой попытки мгновенно истощилось. При каждом движении нога отдавала болью. В остальное время она просто ныла.
Бэзмонт не верил в бога. Он не умел читать молитвы и даже почти презирал верующих, настолько, насколько доброе сердце его было способно презирать.
Оставался шаг до смерти, оставалось только сделать шаг - и дверь в вечность откроется. Но как тяжело его сделать! Даже сейчас, в столь нечеловеческих условиях, в столь великом горе, это сложно сделать, потому что жизнь эта так цепляет некоторых из нас, что мы ее любим до глубины души, и расстаться с этим прекрасным сном не можем.
Решившись наконец, простившись уже с родителями и вообще этим миром, Бэзмонт сделал шаг...
- Эй-эй-эй! - вскричал кто-то, раздался выстрел, что-то подпрыгнуло возле Бэзмонта, и одновременно с этим всем мученик упал на второй секунде входа в ворота Смерти.
Несмотря на близость вечного покоя, он пребольно ударился плечом о пол. Затем веревку, сжавшую и раздиравшую его одновременно покрасневшее и посиневшее, вздувшееся горло, потянули (что причинило Бэзмонту немалую боль и забрало у него ещё больше воздуха) и разрезали, освободив его от пут такой желанной Погибели. Тут он начал плеваться, откашливаться, судорожно хвататься за шею, округлив глаза, хрипеть, в общем, на смену долгожданному покою пришли ещё одни, теперь уже чисто физические мучения.
- Ты куда собрался, Лебедь? - сказал голос, вроде бы и знакомый, но никак не хотевший вспоминаться. Бэзмонт даже не понял, что это тот самый голос, что сказал непонятное и бессмысленное «эй-эй-эй».
Над революционером склонились два разноцветных шара (в голове Бэзмонта сейчас было довольно пусто, видел он все сквозь водную пленку и вообще не имел понятия о том, что происходит). Это были две головы. Первая принадлежала нашему старому знакомому - блудному сыну, нелюбимцу Лебедя, несчастному горбуну и романтичному влюблённому. Вторая находилась на изящных, но крепких плечах рыжей девушки, высокомерной и тонкой натуры, красавицы, подавшейся в войну двух миров: рая и ада, Олимпа и канализации, дна и облаков. Пилигрим и Лиза склонились над своим предводителем. Их лбы почти соприкасались, но они не замечали этого, полные тревоги за Бэзмонта, ещё не совсем осознавшие, что они все-таки спасли его и что беда была уже позади. Когда к ним все-таки пришло осознание победы, Пилигрим На радостях попытался обнять свою возлюбленную, но Лиза с величайшим отвращением и недюжинной силой оттолкнула его.
- Вы что делаете, ненормальный! Нет, вы взаправду ненормальный!
- Ну да, ну да, - кинул волчий взгляд на неё исподлобья бедный мальчик, - Непробиваемая, - ворчал он в стороне, озлобляясь вдруг на весь мир.
Неожиданно Бэзмонт подал голос. Он произнёс нечто нечленораздельное, хриплое и еле слышное. Никто не понял, что он хотел сказать, хотя он пытался произнести довольно значимую и вескую сентенцию по случаю: Возьми эту башню не приступом, а измором.
- Ох, поль Лебедь, как я рад! - бросился к нему Пилигрим, снова обретя хорошее расположение духа.
Бэзмонт с усилием привстал на локти и что-то ещё прошепелявил, после чего залился кашлем. Пилигрим мотнул головой.
- Ничего не понимаю! - огласил свой приговор он и в недоумении посмотрел на Лизу.
- Как вы здесь очутились, - соблаговолила перевести она, отводя равнодушные и холодные глаза.
Пилигрим ударил себя по лбу.
- Точно! Поль Лебедь, так мы собрались с силами и духом, пошли сюда и разгромили этот амбар! АСТ-Гроув больше не существует! Да здравствует Возрождённый Тео-Мартелл! Ну как, вы ещё против моего участия в вашем отряде? - подмигнул он.
Бэзмонт, которого тряс за плечи Пилигрим, ещё что-то выдавил из себя, точнее, что-то вырвалось из его губ.
Лиза сказала тут же:
- Спасибо.
- Спасибо на хлеб не намажешь! - расхохотался юный карбонарий, - А вас никто не нанимал переводчиком, - отрезал в сердцах он, адресуясь Лизе, и тут же отвернулся, - Да, не намажешь! Придётся вам, Бэзмонт, возвращать этот должок! Хватит вам отсиживаться в этой затхлой тюряге, вы должны встать во главе Возрождённого, который действительно возродился. И идти прямо на Черновод. Все готовы, оружие - во всех подвалах, Транка в столице нет, дворяне покатили на всеобщий обход земель, а вместе с ними и милиция! Лучшего шанса не будет!
И, заикаясь, переминаясь и дрожа, он начал следующую оду:
- Послушайте, мне глубоко все равно, что вы ко мне чувствуете, хотя я знаю, что вы испытываете ко мне величайшее презрение. Нет на свете человека, которого вы бы не держали за человека, кроме меня. Я этим горжусь, мерси. Но да, мне все равно, потому что всякая мания, даже самая сильная, когда то да проходит, когда то отходит на задний план, и я устал... устал ждать появления искры в вашем сердце, рожденной из жалости и, кто знает, может быть, приведшей к... но я не смею произносить это слово, даже его эхо губительно отзывается на моем состоянии здоровья, а вы его хорошо пошатнули, даже больше, чем это сделала сама природа. Быть сумасшедшим нелегко, это требует сил и времени, и вот я не потянул это бремя. Моя жизнь только началась, и мне так жалко графиню...Но и вы так же хорошо знаете, что мне не безразлично ваше здоровье, и потому вы останетесь здесь. Надо подождать, пока заживет рана, хотя бы часок или два... вам нельзя ходить... присядьте, прилягте... только не уходите. Господи, я же ничего не прошу, ничего не требую, хотя без вас, не встреть вас мог бы быть счастливым человеком, веселым горбуном... только чтобы соблаговолили посидеть со мной. Вы знаете, я тоже в некоторой степени доктор, моя мать привезла меня лечиться на ваши грязи, а я еще тогда говорил, что из этого не выйдет ничего хорошо. И вот, как вы можете наблюдать, действительно ничего хорошего не вышло.
Пилигрим издал стон, сделал непроизвольный пьяный шаг назад и схватился почему то за нос. Лиза с усмешкой направилась к выходу, так бодро и статно, будто ее не задела никакая пуля.
- Ну уж нет! - прокричал Пилигрим на бегу и заслонил ей выход своим маленьким телом. Вы уйдете отсюда только через мой труп!
- Ну что ж, тогда придется мне на миг перестать быть благородным человеком.
Она вытащила свое излюбленное оружие: цепь и отошла.
- Нет, нет, постойте, я с дамами не дерусь, - сказал ошеломленный Пилигрим и тут же был сбит с ног. Когда он лежал на полу, чувства и страсти прямо таки забурлили в нем, как в вулкане, он даже не мог бы точно сказать: величайшая ненависть или отчаянная любовь руководило им, когда он вскочил и ринулся на нее. Пилигрим был откинут к стенке и сильно ударился об нее головой. На этом увлекательное побоище подошло к финалу. Лиза спокойно сложила и спрятала цепь и ушла со словами, дотронувшись до кончика шляпы, как делали в старину благородные разбойники:
- В следующий раз, когда будете влюбляться, ищите тех, на кого подействуют как ваши сладкие глупые речи, так и ваши неумелые приемы.
У Пилигрима еще остались силы в полном бессилии и отчаянии ударить кулаком по полу.
И вдруг внимательный взгляд Лизы упал на некий распростертый предмет. Этим кривым предметом неправильных форм оказался Пилигрим. Он лежал сильно раненый и без малейших признаков жизни. Девушка тронула рукав Бэзмонта и указала кивком головы на своего бедного несчастного поклонника. Внезапно в глазах ее появились серебряные капли. Она была настолько ошеломлена, чтобы даже не заметила слез. Они с Бэзмонтом шли к раненому - или мертвому - и Лиза пыталась как то успокоить свое сердце, которое вдруг запрыгало, как на батуте. Пока еще ни одной мысли не пронеслось в ее голове насчет Пилигрима, но все чувства, все воспоминания уже пробежали молниеносной чередой и оставили след боли и страдания. Она не могла отвести взгляд от этой скорченной карликовой фигурки, положенной в самой грязи и пыли. Она видела, как кто то быстро перебежал, прыгая через его ноги, и хотела оттолкнуть этого человека, но ее собственные ноги стали ватными и одновременно такими тяжелыми, как железо, она не могла уже больше ими руководить. Они только несли ее к Пилигриму. Бэзмонт наклонился над мальчиком. Лиза не могла наклониться и стояла, а бусины падали на сапоги Пилигрима. Из-за какой-то стены до нее донеслись слабые слова Бэзмонта:
- Рана глубокая и опасная, я не могу поручится, что он будет жить.
Прошло некоторое время, Бэзмонт делал перевязку.
- Ему всего пятнадцать лет, - прошептал он и посмотрел на Лизу. Она же посмотрела на него и увидела в его глазах странный упрек. Бэзмонт устыдился и опустил их долу. Но он действительно в эти мгновения почувствовал некую неприязнь к Лизе, как будто она стреляла в мальчика, как будто она его убила. Он подсознательно был сильнее привязан к нему чем в обычном сознании. Но он был падким до всего прекрасного и романтического и не хотел допустить этой связи.
Лиза ушла так тихо, что он и не заметил ее отсутствия.
Свершился переворот в ее душе. В нее проникла Жалость. Но она и до того была не злым человеком. Почему же она только сейчас ее почувствовала? Потому что она его любила. Наверно, это была самая невидимая любовь, какую только можно встретить. О ней не знал и не догадывался никто. Причин для нее не было. Мы привыкли искать причины везде и всюду. Но поймите наконец: для любви, для небесной, божественной любви нет ни одной причины, а если кто то говорит, что есть, то он имеет в виду надуманные и воображаемые оные. Почему? Да просто напросто потому что ее вершит бог. Почему Пилигрим родился увечным горбуном? Почему другие рождаются слепыми? Почему следующие всю жизнь обладают неувядающей красотой? Почему есть гении и есть больные врожденной шизофренией? Почему, наконец, солнце светит и мы неодим на руках? Бог всему и есть причина. Казалось бы, никогда не бывать союзу Пилигрима и Лизы, настолько они не похожи, и даже не то что союзу, мы сейчас не про это, а Любви, зародившейся там наверху и занесенной в сердце Лизы насмешником-Амуром. И это казалось бы только потому что вы не видели бы причин, поводов, мотивов для этого. Тайная, тихая, глубинная - вот какая была Любовь Лизы. И такое чувство не вырвешь из сердца, даже если очень захотеть. Вы просто не властны над ним, как не властны над роком. В таком случае надо лишь подчиниться воле небес. Да если бы она полюбила жабу, мы бы и то поверили бы! Вот почему Лиза испытывала отвращение к Пилигриму. Если бы не Любовь, она бы обращалась с ним более ласково и вежливо. Она бы давно испытала Жалость. Ее сердце сжималось каждый раз, когда она видела инвалида на костылях, так почему же в ту секунду, когда она узрела в первый раз Пилигрима, она прост отвернулась от него? Как бы дико это не звучало, это так: она его давно любила. И вот Любовь эта странная, магическая прорвалась наконец наружу и сотворила с Лизой милое дело: девушка стала по-настоящему задумчивой и печальной. Но вы скажете, она и до того была очень молчаливой, серьезной и меланхоличной. Это была маска, ответим мы. На самом деле у нее в голове было мало мыслей, у нее был посредственный ум, тол ко драться она умела хорошо, так как ее этому обучали с детства. Лиза вообще была дочерью одного деревенского революционера, который воевал - или, скорее, играл - под началом Уокера.
Пилигрим явился домой, к матери и упал в кресло без сил, в глубоком горе.
- Что случилось, дорогой мой Тедди?
- Ох! - вздохнул Пилигрим и ещё сильнее зажмурился, как от головной боли.
- Кто тебя обидел?
- Жизнь, мама! Жизнь меня обидела! Жизнь меня и вознесла на Парнас и кинула в бездну... Не будет мне теперь покоя... дотоле как мы с ней не встретимся там, в лучшем мире.
- О боже, дитя моё! Что за страшные слова ты говоришь?
- Говорю я то, что чувствую. И не называй меня ребёнком, я кажется, старше всех на этой земле лет на тысячу. Я будто прожил сотню жизней, как кот. Это ты, - он открыл лицо и ударил мать по рукам, - Ты виновата! Ты отпустила меня! Ты... ты родила меня! Такое... потрясающее уродство, такую страшную горгулью! Такую чудовищную калеку!
Графиня всплеснула руками.
- Да неужто ж я знала!
- Что?! - возопил потрясённый Пилигрим.
- Нет! Я не то хотела сказать... я хотела сказать, что... если бы знала, как нам будет трудно, я бы не дала твоему отцу уйти, я бы молила, угрожала ему, но он остался бы и все было бы иначе!
- Ладно! Я слишком утомлён роком, чтобы обижаться на твои глупые бредни. Сама не знаешь, что лепечешь.
- Деточка моя, а кто это она?
- Я тебе не рассказывал? Это... не смею назвать тебе ее имя, это священное слово... короче, это Лиза... ты ее точно не знаешь. Она из Возрождённого Тео-Мартелла.
- Но что такое Возрождённый Тео-Мартелл? Скажи мне, это какая то плохая организация, в которую тебя втянуло неверие и отчаяние?
- Да, помню, я был несчастен и тогда... но это не сравнится с тем, что Я испытаю сейчас. Я горю! Я в агонии! Мне так больно, так плохо, будто меня колют ножами, четвертуют, будто я стою на эшафоте и жду сиюминутной смерти... это тайное общество, их в этом городе десятки. Они ждут, они творят революцию.
- И ты, ты тоже хочешь революции? Но это же незнакомый нам город! Эта чужая для нас страна! Собирай вещи, поедем домой! Теперь я вижу, грязи не помогли...
- О, мама! Есть ли пределы твоей глупости! Нет мне теперь дома! Она погубила меня, она сделала меня инвалидом души, настоящим инвалидом! И все из за этого проклятого... о! Как я ненавижу своё тело! Как оно меня подвело! Никогда она меня не любила и никогда уже не полюбит... и не было у меня ни единого шанса. С такой то рожей, с такой спиной и ногами, а я ещё кутил, выпивал, так что совсем сбился с пути, вот она меня и презирала. А ты знаешь, у неё такие шелковые волосы... они цвета огня, цвета пламени. В них я и сгорел, это пламя пожрало меня полностью. То, что сейчас сидит перед тобой, это уже не Тедди. Я уже не я. Я пропал, твой сын сгинул в пучине. Остался лишь мой скелет. Души моей больше нет. Она умерла! - заплакал он, - умерла, умерла, умерла! Да как она могла!
Тут с ним случилась сильнейшая истерика, он сполз на пол, как каракатица, и бился головой о доски, явился Бёркинс и как то дал ему нюхательных солей. Графиня в стороне рыдала, не понимая, над чем она рыдает. Вероятно, над горбом - это ее излюбленная тема. Беркинс понёс мальчика - Пилигрим был лёгок, а руки дворецкого скрывали под вычищенными и белоснежными рукавами рубашки стальные мускулы - в его малопосещаемую хозяином спальню и аккуратно уложил на чистую нетронутую постель.
- Отдыхайте, мой господин.
Тут он нагнулся и поцеловал Пилигрима в лоб. Тот был весь красный, исцарапанный, изможденный. Он ничего не слышал, не воспринимал окружающий мир и только бормотал невнятно: умерла, умерла, умерла. Тедди Голджер впал в летаргическое беспамятство с тем, чтобы ещё больше усугубить горе своей матери и тревогу и печаль поля Беркинса.
Что же с ним произошло? Расскажем подробнее.
Заместо Транка теперь главным врагом революционеров выступал ардель Мартинесс Меллиот, отец неудачной пассии Эларай. Он взял на себя управление городом-вулканом, готовым каждую минуту разразиться новым восстанием. Ему не нужны были чины, деньги и власть - все это уже у него давно было. В борьбе с карбонариями им руководила жгучая, сильнейшая и слепая ненависть. Это был настоящий патриот сливок общества, защищающий свое орлиное гнездо от нападок назойливых ворон. Это был выдержанный, холодный офицер с деревянной походкой и вечно гордо откинутой назад спиной. Он воспитывал сына в строгости и возлагал на него большие надежды, которым не суждено было сбыться. Когда он проницательным взглядом увидел, что сын его превратился в бесполезный цветок, он заставил себя перестать думать о нем, и вся их связь сводилась только к денежным пособиям - офицер не хотел бы, что бы его сын стал посмешищем общества, для которого отсутствие денег сродни инвалидности. У Мартинесса Меллиота скула представляла собой ужасный шрам, обезобразивший его вполне разумное и даже в чем-то приятное лицо. Но, хотя шрам его не украсил, это было бы ничего, если бы не ледяной, сильный, выразительный и гипнотизирующий взгляд хитрых узких и всегда прищуренных глаз. Глаза - это то, что делает лицо красивым, когда остальные черты подводят, или уродливым, когда в общем лицо это приятное и даже в чем-то отвечает правилам золотого сечения. У арделя, которого таке называли маршалом, был компромат на каждого карбонария, но словить их было не так просто. Он очень тщательно, не как Транк, отнесся к делу победы над революцией. Он не собирался никого пытать - у него были другие, инновационные методы борьбы. Он одним словом мог убить человека, одним разговором погубить целое тайное общество.
- Итак, начнем, - сделал вступление офицер Меллиот.
Бэзмонт вперил в него свой спокойный взгляд.
- Вы - Бэзмонт Вилькем? Также известный, как Лебедь? Глава тайного общества Возрожденный Тео-Мартелл?
Ответа не послышалось. Бэзмонт решил молчать до конца и стоять насмерть за свое тайное общество. На арделя это не произвело ни малейшего впечатления. Он продолжал в том же духе.
- Вы побывали в тюрьме Аст- Гроув, были там ранены, когда бежали. Вы были также ранены на выходе из Театра Наций недалеко от вашего дома грабителем Исааком Джонсоном. Он ударил вас складным ножом в плечо. Вы были подобраны неким Дэйрисом Уайтли и его другом Джонатаном Грином, которые вскоре вступили в ваши круги. Вы не хотите узнать, откуда у меня такие данные? Вы не хотите узнать, кто вас предал?
«Пилигрим или Лиза? Пилигрим или Лиза?»
- Может быть, тогда, вы захотите посмотреть на это.
Ардель высунул из своего дипломата некий лист бумаги и положил его на стол. Бэзмонт бросил на него быстрый взгляд, и глаза его стали панически вылезать из орбит, туловище его не поднялось даже, а моментально взлетело, сердце запрыгало в раздувающейся груди так сильно, что Бэзмонту стало больно. В тот миг, когда он вскочил, к нему подобрались стражи и вывернули ему локти. Но офицер сделал еле заметный знак рукой, и Бэзмонта оставили в покое. Он крикнул так, что эхо разнеслось по кабинету:
- Откуда это у вас?!
Офицер тихо, но надолго засмеялся. Бэзмонт не мог отвести от него взгляда, пока он смеялся, он, как зачарованный или загипнотизированный, с расширенными от ужаса глазами, с ходящими в сильной дрожи руками и с подкашивающимися ногами просто смотрел в лицо офицера. Бэзмонта в эту минуту не узнали бы его товарищи. Он как бы резко, за одну секунду постарел и иссох. Это было письмо, которое он написал своим родителям. Чем дольше и упоительней смеялся Меллиот, тем сильней становилось желание Бэзмонта прыгнуть на него и вырвать все волосы с этой хитрой головешки, и размозжить ему череп и снять с него скальп, и впиться зубами в его кожу на щеках. И тогда, когда это желание стало невыносимым и Бэзмонт почти уже не держал себя в руках, Мартинесс вдруг перестал смеяться и произнес, обращаясь к страдам:
- Приведите их.
Бэзмонт сразу понял, о ком он говорит и вскричал:
- Что вы с ними сделали? Послушайте, если вы их тронули, вам не жить на этом свете!
- Что ж, мы не только их тронули. Что же вы будете делать?
- Нет! Нет! Нет!
Тут он услышал шум позади себя, обернулся и волосы на его голове встали дыбом. Он увидел своих родителей, точнее, то, что от них осталось после многодневних пыток. Он зарыдал, с ним случилась истерика. Он упал на колени и воскликнул:
- За что?!
Потом он разразился стенаниями, продолжая стоять на коленях. И, знаете, было отчего прийти в полнейшее отчаяние.
Мать его была похожа на жалкое подобие отважной женщины-ученого. Она сильно хромала, пальцы ее были скрюченные, на лице все ещё оставалась засохшая кровь. У отца поджарили всю левую часть лица, так, что она была багровая и бугристая. Бэзмонт не мог ещё раз взглянуть на них - слишком это было ужасно. Он вдруг захотел тут же на месте умереть, убежать подальше отсюда, забыться, потерять сознание, сойти с ума - только чтобы не видеть это, не чувствовать это. Но ничего из этих благодатей с ним не случилось.
- Мистер Вилькем, послушайте меня, - мягко произнёс Меллиот, - Вам предстоит выбор не из лёгких.
- Чего же вы хотели? – спросил Меллиот, искусно притворяясь заинтересованным.
- Мы хотели освободить город от ига монархизма.
- Разумеется, вы понимали, что если несколько довольно сильных и организованных группировок до вас не смогли добиться успеха на этом поприще, то это дело не столь быстрое и легкое?
- Они - Кровь мая, и другие подстилали нам дорогу наверх, они трудились, чтобы мы продолжили их дело. Все это - цель многих поколений. Сначала это зарождалось как мысль, потом люди стали говорить на эту тему, потом они взялись за оружие. И вот теперь мы готовы исполнить давнюю мечту - разрушить пагубный монархический строй, добиться равноправия, свергнуть лжеправителей, освободить землю от врагов, а сердца - от страха!
- Зачем? Зачем вам это нужно?
- Я лично считаю, что я был рождён для этого.
- Вы бы не хотели посмотреть на ситуацию объективно, не в фокусе максимализма и молодежных амбиций, а как бы сверху? Ну например, как смотрит птица на землю?
- Понимаете, - раздраженно заметил Бэзмонт, - если бы только я один так считал... но за мной пошли люди, их много, и они все разделяют мои мировоззрения.
- Слыхали вы о массовой галлюцинации? Людей очень легко повести за собой. Но если бы им предложили встать на ваше место - они бы отказались. Почему? Потому что пока они не на вашем месте - они не думают, им не надо думать, они как бы зависят от вас, они - марионетки в ваших руках. Люди - это стадные животные. Но им обязательного нужен вожак, альфа-особь, сильный и вдохновлённый человек. Они верят вам, но думать на счёт того, что вы им говорите, на тему ваших речей, обдумывать их - это не входит в их обязанности. Вы тянете их за собой в бездну, полагая, что они идут за вами по доброй воли. Что происходит на самом деле? Вы теряете связь с реальностью, где-то в восемнадцать-двадцать лет. Вы придумываете всеобщее горе, потому что вам нечем заняться, вы богаты и довольно ленивы, чтобы заняться делами поистине насущными. Вы становитесь героем в своих глазах, не совсем разобравшись в положении вещей и не совсем изучив проблему. Ваша идея становится маниакальной, упорной, навязчивой. Вы не можете без неё жить. Вы мучаетесь от своих фантастических миражей. Но вам мало страдать одному. Вы - власть имущий человек. Вы недавно поступили в Институт Печати. Я уверен, вы сделали это не для того, чтобы удовлетворить свои писательские нужды, а для того, чтобы собрать вокруг себя кучу птенцов, готовых умереть за наваждение, ослеплённых вашей харизмой и вашими нелогичными речами (они не знают, что они нелогичны, у них мало опыта, мало ума, образования, короче, мало мозгов), вы затуманили им головы красивыми словами о том, что революция ждёт, что родина зовёт, что мир погибнет без вашей помощи. С чего вы взяли, что у вас есть право вести за собой людей? Вы просто загипнотизировали их. Так легко завладеть помыслами молодежи, особенно литературной молодежи. Писательство - это ведь не синекура. Это отдых, полное погружение в свои фантазии. Это хобби, милое развлечение. С чего все началось? Вы увидели во сне символическое послание с другого мира. Вы как бы получили Экскалибур, причём сны рождает наш разум, а не потусторонний мир. Вы увидели не ангела, а демона. Бэзмонт, вы совершенно провалились. Вы сейчас находитесь в водовороте мечты. Вы немножко ушли с дороги настоящей жизни. Я бы не хотел говорить это так прямо, но вы нуждаетесь в медицинской помощи. Это может смягчить ваш приговор. Я могу добиться, что вас отправят в Госпиталь Святой Грит. Излечитесь там, и забудете эти два года как страшный сон. Все пройдёт, все устаканится. Мы поможем вам. Я стараюсь сейчас достучаться до вашего разума. Да, вам кажется, что вы мыслите отлично, логично и в нужном направлении, но поверьте, так кажется каждому больному. Вы сделали больше бед, чем счастья, вы принесли этому городу только горе. Ну подумайте, это ведь невозможно - чтобы люди, все люди, все семь миллиардов жили в равенстве и братстве. Даже если когда-нибудь эта мечта станет хоть сколько нибудь реальной и воплотимся, это произойдёт в далёком будущем, когда будут другие средства, другие войны, другие люди. А пока мы ждём. Вы думаете, мне нравится положение дел? Вы думаете, у меня нет сердца? Я знаю то же, что и вы. Только я и не пытаюсь разрешить неразрешимое, тратя время на более полезные занятия, ибо я взрослый и мыслящий человек. Вы не спаситель мира, вы - бедный заплутавший молодой человек. Сколько у меня на счёту таких воинов, готовых победить все зло на этой земле! И на моих глазах они заканчивали тем, что застреливались, ибо в конце концов понимали, что свернули не туда, что нельзя человеку идти против дьявола, им становилось плохо здесь, они обращали свой взгляд за черту. Вы не станете таким, Бэзмонт, я даю слово. Конечно, там, за чертой все красиво и прелестно, там все равны, все живы и счастливы. Толк о вот незадача: вдруг этого мира вовсе нет? Вдруг после смерти лишь тьма? Они разделяют ваши мировоззрения, ибо им хочется их разделять. Я бы поверил в успех вашего дела, если бы хоть кто-то из вас пошёл бы в революцию без энтузиазма, без фанатизма, по зрелом размышлении, испробовав себя в други делах. Я бы поверил, если бы к вам присоединился кто-то из высших классов - из князей, королей. Потому что вы ничего не знаете об этом мире. Вас ведет сирена. Революция - это манящая сладким гласом сирена.
- Вы зачем это все говорите?
- Я пытаюсь спасти вас. Я протягиваю вам руку. Схватитесь за неё крепко, или упадёте в пропасть.
Бэзмонт промолчал и вдруг выдал:
- Чтобы вас волки пожрали!
Это было его первое ругательство за всю жизнь. Поль Меллиот собрал свое добро, встал и вышел вон.
Начало для тех, кто идет с конца,
или злоключения одного демона.
Смерть – это свадьба с душой.
Цитата неизвестного поэта
- Я... я... я...- мычал Дэйрис.
Эларай не выдержала и съязвила:
- Ну? Ну что? Что? Мы не подходим друг другу.
- Вы стали очень прямолинейны в свете последних событий, - произнёс озадаченный наш герой.
Эларай вконец озлобилась и резко и довольно грубо выдала:
- Хам!
Дэйрис прямо-таки обомлел.
- Как?
- Да вот так! Наше положение даёт о себе знать. Наша разница в положении... разница в нашем положении. Все-таки, я тут подумала, и решила: ну не может королева выйти замуж за свинарника.
- Ах, вот оно что! - тоже начал горячиться Дэйрис, - Куда же делись ваши... это...
- Ну?
- Мысли о неравенстве, о несправедливости неравенства, о богатых и бедных?
- Да я могу мечтать о чем угодно, но факт остаётся фактом. Реальность мечтой не изменить.
- И мечту реальностью, - вклинился Дэйрис, - Знаешь что, Эларай? Ты можешь говорить, что угодно, я ведь понимаю, что это от плохих эмоций, а не от чистого сердца... я не обижаюсь. Я подставляю тебе вторую щеку.
- Вот только этого не надо! Этой патетики церковной! Мы уже знаем, что это просто слова, причём слова обманные, ложные, ловушечные! Не смейте мне говорить о церкви! Я всю жизнь читала Писание и знаю, кто такой Сидох, кто убил Ваарла, почему Синона предалась Баорила... и что мне дали эти знания! Сколько я потеряла времени на ненужное, на ложное увлечение этой вашей церковью.
- Ну, здравствуйте, поль Транк, мой любимый, мой знакомый Транк!
- Ну что ж, как вижу, вы думаете к нам попасть. Не пользуетесь правилом вашего сына «возлюби врага твоего». Вы все делаете для того, чтобы снять у нас роскошные апартаменты.
- Хватит паясничать, бес! - вскричал вне себя Транк, - Я боялся тебя тогда, когда ночью первый раз прикоснулся к запретному и неведомому, но сейчас я готов тебя удавить!
- О! Великий и молчаливый Андрил Транк наконец-то открыл все свои Карты, все свои души! Странное зрелище, - продолжал шипеть демон.
- Ты испортил мне жизнь! Ты забрал моего сына! Ты превратил его в жалкое подобие человека, в бомжа, в маргинала!
- Нет! Тут вы ошибаетесь, - спокойно заметил Азазель, - Вы сами отвечаете за свои поступки. Вы сами вызвали меня, я ещё и идти к вам не хотел, потому как знал, чем все это обернется. А жалость мне отнюдь не чужда! Представьте: я вам говорю: иди, Андрил, и спрыгни с вон той крыши. Я не заставляю, я не применяю силы, гипноза, шантажа. И вы берёте и прыгаете в эту пропасть. Я всего лишь вам нашептал на ушко, а вы готовы меня слушаться во всем. Нельзя быть зависимым от людей и, тем более, от нас. Надо быть зависимым от него. Кто бы что вам не сказал, у вас есть свои мозги, плохонькие правда, но достаточные для того, чтобы предвидеть, какое раскаяние и какие душевные и не только муки вам предстоят. Это было ваше решение. Никто, кроме вас, в этом не виноват. И хоть разрубите меня на куски этим ножом, вам это не поможет. И вы сами это знаете.
- Да что вы говорите? Мое решение? Без шантажа? Эларай была больна, она умирала. Вы хоть представляете, что это значит, какое это отчаяние, когда ваш ребёнок, только появившийся на свет, угасает в ваших руках, и вы ничего, ничего не можете сделать?
- Что ж. Вы придумали себе проблему и решили, что лучше пойти на сделку с дьяволом, чем жить без неё, жить с мыслью о том, что вы не смогли ее спасти.
- Я? Я придумал проблему себе?
- Да, именно так. И это не пустые слова. Сейчас объясню. Провидение, или рок, или отец ежечасно посылают нам испытания. Вам, например, послали Бич Распоясанных. Чудесно. Но человек вам решает, как поступить с этой проблемой, и вообще считать ли это за проблему. Молчите! У вас два пути: отпустить ее или решить. Отпустить в вашем случае значило дать Эларай умереть. Решить значило пойти на грех, своими же руками убить свою душу, тело обречь на вечные муки во Всеобщей Молотильне. Как вы считаете: не обусловлен ли ваш выбор эгоизмом? Да, вы ее любили безумно, но любовь - это чистый эгоизм. Вы хотите, чтобы она как можно больше оставалась вместе с вами и развлекала вас. И вот ради этой потехи, этого эгоизма вы губите себя, между тем, как убийство другого человека чуть ли не меньший грех, чем убийство себя, своей души. Решения можно искать, но есть граница, а за ней - уже неведомое, темное, греховное. Если не нашли решения на светлой стороне - не лезьте за грань, будет ещё хуже. Тем более, так необдуманно, так спонтанно! Вы подписали договор, почти не глядя на его 395 пунктов мелким шрифтом. Между тем, зрение у вас не хромает и у нас была целая ночь. Вы погубили себя, вы, устроив этот бессмысленный поход, готовы были погубить других, вы погубили ее возможное уважение к вам, вы погубили тех, кого могли бы спасти, если бы все обернулось не так. Вы погубили себя. У вас был выбор: дать ей умереть и остаться человеком или спасти ее и стать чудовищем. Да, выбор сложный, жестокий, невозможней. Да, она ваша возлюбленная дочь, но не вам решать, кто останется в этом мире, а кто преждевременно уйдёт. Разве вы не поняли? Это было испытание для вас.
- Если бы все было так... Но она бы не увидела больше белый свет, она не прожила бы нормальную человеческую жизнь, как я мог допустить, чтобы мой ребёнок вот так... просто на пятом году жизни... ушёл в небытие...
- Эгоизм, чистый эгоизм. Не об этом вы думали, нет-нет. А знаете, о чем? Вы думали о своём горе, о своей боли, вы прикинули, сколько страданий отхватите, дав ей умереть. Ну не можете вы, люди, рассуждать здраво и объективно, когда дело касается вашей крови. Кстати, вы как желаете отдавать долг? – вдруг спросил он.
Транк молчал. Он не понял вопроса – ведь давным-давно демон договоров сам объяснил ему, как он будет отдавать долг. Тем не менее Азазель тоже многозначительно сохранял молчание, в упор смотря на него. На его лице читались и жалость, и игривость, смешанная с какой-то полудетской шкодливой веселостью, и тоска, тоже непонятная. Транк все-таки произнес грубо и нетерпеливо:
- Какой долг? Вы о чем?
- Ну как же, милейший! – набросился на него давно жаждущий этих слов Азазель, - Я спас вашу дочку, но ведь не за бесплатно. Небезвозмездно, так скажем. Это надо понимать человеку в таком положении, как ваше.
- Ну и? Сам же сказал, что за мной явится Тигр и утащит прямо в…
- Нет, нет, нет! – воскликнул демон, - Вы ничего не поняли!
Транк похолодел.
- Эх вы, господин Транк! Быть может, если бы вы внимательно читали мелкий шрифт в договоре, ваша судьба и судьба ваших близких сложилась бы несколько иначе. На странице восемдесят четвертой, в пункте одиннадцатом черным по белому сказано: либо пасть в объятия Тигра, либо заплатить денежную сумму в сто тысяч золотых драконов и два таланта.
- Зачем вам деньги?
- А я вам про это не рассказывал? Странно… короче так: мы деньги берем не из жадности, не из нужд на строительство колледжей, не из прихоти короля, нет. Мы деньги берем только для того, чтобы из них варить масло для Сковородок. Золото плавится, затем выливается на Сковородку. Оно очень хорошо и долго горит. Жалко, что мы так поздно встретились. У вас теперь есть только два дня на то, чтобы собрать вышеуказанную сумму.
- Скорее! Скорее! - кричал Азазель, пытаясь взобраться на скалу, ухватившись за выступ.
Но в это время его схватили чьи-то лапы. Оглянувшись, он увидел, что бесы тянут его назад.
- Нет! Нет! Нет! - взвизгнул демон, - Я к вам не вернусь! Неееет! Друзья, помогите мне!
Он задыхался, бился в припадке отчаяния, трепыхался, как рыба, попавшая на крючок удочки... но бесовская хватка была сильной, и обитатели Молотильни не отпустили его. Все новые руки хватали и цапали его, пока стена утеса все дальше и дальше отдалялась от него. Рука, протянутая Мелиан, разжала его руку. Бежали без него, гонимые его криками.
Вирра тогда мрачно приказал Азазелю:
- Я повелеваю тебе, демон: исполни свою роль, выполни свою извечную работу.
- Да я лучше ласты склею! - бесстрашно и лаконично заявил наш демон. А затем истерично расхохотался прямо в лицо дьяволу. И вдруг прошептал:
- Вперёд, Дэйрис.
В эту же секунду этой исполненной мрака ночи на кладбище Пер Лашез тот, к кому он обращался, негнущимися пальцами чиркнул спичкой и кинул её в могилу. Желтое, как глаза Азазеля, пламя обуяло несчастного демона и принялось с упоением лизать его полосатый костюм. Но Дэйрис вдруг не выдержал, надел Кольцо и приказал времени остановиться.
- Нет! - решил он, в миг оказался рядом с демоном, Транком и Виррой и увидел потрясающую картину: окаменевшие языки темно-жёлтого золотого пламени причудливыми формами устремлялись вверх, как длинные лихо закрученные листья. Дэйрис хотел уж было принять меры по спасению Азазеля, но внезапно краем глаза увидел его лицо, заслонённое застывшим огнём. Дэйриса бесконечно поразило его выражение: оно было блаженно и спокойно, будто Азазель вновь лежал младенцем на нежных руках матери. И мука обуяло сердце нашего героя, он понял, что единственное спасение для его недавнего знакомого - смерть. Дошло до его рассудка понимание того, что эта минута для демона - чуть ли не самая счастливая в жизни. Слезы ринулись реками по его белым, как мука, щекам, он закрыл глаза, убрал изящным жестом иссиня-чёрные волосы со лба, вздохнул, и время снова потекло по-прежнему. Он не мог смотреть на погибающего демона.
- Дэйрис! - воскликнул Транк - Как ты тут оказался?
Но Вирра его перебил:
- Что ж! Не может он, смогу я! За каждую мелочь нам приходится платить, господин Транк! Гармония, гармония и ещё раз гармония!
При этих словах Тигр ворвался в комнату, схватил Транка за левую штанину и утащил прочь.
Тут как раз Дэйрис Уайтли и осознал, во что именно превратилась его жизнь, и разом навалились на него все почти отстоянные беды, все почти выдержанные страдания, все почти пережитые муки, навалились, как шкаф, как свод небесный… и полностю раздавили его, так, что даже воспоминания о Дэйрисе прошлом уже почти не осталось. Стекло разбилось, разлетелось на тысячи осколков, дверь, что открывается перед всяким несчастным грешником, распахнулась, Скорлупа треснула до основания, Дэйрис поскользнулся на хрустальной лестнице в небо и упал на самое дно самого глубоко ущелья. Все это, главное, случилось с ним за одну секунду. Но шёл он к этому почти с самого того рокового дня, когда Бэзмонт предложил им вступить в клуб любителей приключений. А, может, все и раньше началось - когда впервые он осознал, что Жим - вор. Стоило быть проданным демону за свой жестокий характер, стоило оказаться в аду, потом в горящем подвале, стоило всю жизнь идти к свету, будто мучаясь от забытых воспоминаний, чтобы вот так, разом, не вытерпеть и погубить себя! Сколько труда морального не привело ни к чему! Сколько усилий отказались напрасными! Наш герой пал в одночасье. Он сам не заметил, как все произошло, как разверзлась перед ним страшная бездна, как упал он на сковородку адскую, которая поджаривала его душу на медленном огне и еще и подбрасывала к потолку, чтобы она перевернулась и упала как ни в чем не бывало.
Дэйрис после всего этого начал постепенно сходить с ума, скатываться вниз. Как-то незаметно в его голове зашумели, зашуршали, как весенние листья на ветерку, странные Голоса. Сначала он не понимал, откуда они беруться, потом разгадал, что это к нему пытаетсч достучаться Кольцо Нибелунгов.
- Чего тебе стоит? Только одно движение рук, только одно приказание разума, только одна ошибка души... да и то, может быть, счастливая, правильная ошибка! Надень Кольцо, оно сделает тебя счастливым! Помнить будешь всегда эту минуту!
И, сам не заметив как, он начал, будто начинающий помешанный, говорить с голосами в Кольце. Причём, язвительно, не без едкостей различного сорта и сарказма, доселе им непроизносимого. Он и не знал даже, откуда услышал такие манёвры речи, не помнил, чтобы когда-либо слышал их.
«Уж, конечно, буду помнить, - мысленно усмехнулся он, - Помнить буду как самую ужасную, самую гибельную минуту своей жизни. проклинать ее буду! Нет, Мысли - такое имя он дал голосам, - Вы меня не искусите. Жемчужина не утонет в грязи. Так мне брат мой говорил».
- Ох, Дэйрис, ох, Дэйрис! - затороторили Мысли, - Плохо о себе такое говорить - возгордишься! К солнцу полетишь да крылышки подпалишь! Считаешь себя лучше других? Мы и не таких ломали! Ты, главное, снаружи тихий и скромный, да в тихом омуте черти водятся - считаешь себя лучше всех, знаешь это и стыдишься этого - и гордишься тем, что стыдишься! Подлая у тебя душа, падшая, прогнившая, как подвал у ведьмы! Ты бы не рассказывал о себе сказки, не делал бы из себя святого, мы-то знаем, каков ты на самом деле! Ты добрые дела творишь, чтобы место себе в раю заслужить! Чтобы там, сверху, тебе заплатили!
«Для меня награда лучшая - это поощрение совести, иной мне не надо. Замолчите же немедленно!»
- Э нет, так легко ты нас не прогонишь! Это ты-то жемчужина! Да, у тебя есть добро, только вот второго сокровища не хватает - жертвенности. Что доброта без жертвы? Кому она нужна? Да это и не доброта вовсе. Нет, ты не отдашь себя людям, не дашь себя растерзать во благо человечества! Не для твоей слабой печени такой тяжёлый долг! А если так - зачем рисковать? Может быть, придёшь к богу, а он тебе скажет - добро твоё есть лишь профанация, маска, обман, которым ты пытался заполучить царствие небесное. И не даст тебе этого царствия! А? Что скажешь? Не рискуй, переходи к нам! Ты знаешь, у дьявола оплата всегда быстра. Что Бог? Что рай, который ждёт на небе, необычайно далеко и в неопределенном будущем?
- О! И этот окочурился! - сказал Жим, когда Дэйрис стал ходить кругами и, не замечая ничего вокруг, болтать с голосами, подкрепляя бессмысленные сентенции активными, почти ему не принадлежащими жестами, - пожалуй, в сумасшедший дом тебя затащу. Там как раз ангелов не хватает. Хотя хватает.
- Вы как... вы как можете это говорить? - не удержалась возлюбленная помешанного, Эларай.
- А что я? Это, может, вы его довели до ручки! Всегда говорил: всякому злу первопричина - девки. Что сидишь тут и сопли глотаешь? Ты, ведьма старая! - это он добавил уже не по делу и даже не вполне сознательно. И продолжил жевать яблоко, смачно избавив продукт от лишнего кусочка. Просто злости в нем накопилось как воды в океане, и выливалась она в каждом слове и все никак не могла вылиться вся.
Эларай с несколько долгих секунд смотрела во все глаза на Жонатана, потом втянула голову в шею, встала и отошла в угол. Это был достойный ответ на эти колкости.
- Но почему же старая? - прошептала в задумчивости девушка.
Как это ни дико звучит, но слова Жонатана нашли отражение в реальности. Он как-то в полдень схватил друга за локоть и повел его, качая бедрами и размахивая своим лягушачьим шарфиком, к госпиталю Святой Грит.
Страж свистнул, и появились розовощекие упитанные медбраты, которые аккуратно притянули Дэйриса и повели его к корпусу. Дэйрис не сопротивлялся, смотрел в землю, улыбался. Но вдруг он перестал шептать, обратил лице своё на Жонатана и длинно и серьёзно посмотрел на него.
- Если ты хочешь, я пойду и туда, - умиленно и тихо произнёс он наконец.
- И правда сумасшедший, - недовольно и даже обиженно пробурчал Жим, - Хотя он всегда был таким...
Эти слова вырвались у Дэйриса, когда нечто странное накатило на него. Он вдруг очнулся, а он все слышал и видел, не показывая этого, и, сам не зная для чего, решил проявить своё смирение и любовь по отношению к брату. Он сделал это, вероятно, для того, чтобы себе доказать, что все навеки потеряно, и чтобы покрасоваться.
Мимо кортежа прогуливались главные доктора. Один из них, Толстый почтенный Поль в черных огромных очках, а это был сам директор больницы, обратил на них внимание и подошёл к ним, остановив кортеж.
- А это у нас что за господа? - молвил он сладко, пристально вглядываясь в Дэйриса и даже в Жима.
Пока медбраты готовились отвечать, Жим бодро и весело крикнул:
- Да вот, господин доктор, ведём к вам новенького. Примите, ядите, так сказать...
- Кто таков будет? - тоже на радостях спросил директор.
- Бродяга, маргинал, люмпен, мадригал, кардинал, - выплеснул на него поток не особо Жиму известных слов Жим.
- А вы, простите, кто будете? - поинтересовался у отвечающего доктор, с великим интересом рассматривая нового постояльца.
- Я-то? Да я так, мимо проходил. А этот сидит в луже, шепчет белиберду якусь, руки кусает, головой вертит и мотает, на собак шикает... Я иду как ни в чем не бывало, а тут он вскакивает и как обнимет за горло - я уж приготовился богу душу отдать - и кричит Мама! Мама! Ну, я его за шкирку недолго думая и к вам!
- Интересно, интересно, - молвил доктор, пыхтя. Затем он вдруг махнул рукой, мол, правильно все делаете, развернулся и пошёл прочь.
- И этого с собой забирайте, - вдруг, оглянувшись на Жима, приказал он изменившимся, ледяным голосом.
- А я-то тут причём? – поднял благим матом весь двор Жонатан, - А ну отпустите меня! Изверги! Вот собаки! Я вам ещё покажу! Это ты, Дэйрис, во всем виноват! Будь ты проклят!
Его поместили в палату номер семь на втором этаже. Вот, собственно, чем кончились все его муки и все муки Дэйриса.
Последнего посадили в палату в угле здания, остальные шесть её иждивенцев не особо обрадовались этому прибавлению. Однако новопостоялец не слышал ни единого бранного слова, кинутого в его адрес, занятый неумолкающими голосами. Его подтолкнули к койке, хотя он не сопротивлялся. Он спокойно и равнодушно сел и даже почти лёг, но перед тем он вдруг поднял глаза и тут же опустил. Он успел ухватить главные черты раскинувшегося перед ним пейзажа.
- Что со мною сделала жизнь? - только вырвалось у него, - Это ли ваш подарок, Мысли? Это ли вами обещанная власть? Я ли властелин мира? Оглянитесь! Куда вы меня привели?
Эта речь не произвела никакого впечатления на его средней, занятых дискуссией со своими голосами. Правда, они не были носителями Кольца Нибелунгов, но голоса это не смущало.
Прошёл вечер, наступила длинная томительная ночь. Жима привязали к койке, так как он бесился и рвался наружу, на солнце чудесное посмотреть, как мечтал великий поэт Борис Галконь. Дэйрис лежал с открытыми остекленевшими глазами и смотрел в потолок.
Мягко садилось солнце, но из окон этого не было видно - они смотрели на двор с другим корпусом, заслоняющим небо и пейзажи. Измазанные белой краской стены тускнели и мрачнели, становилось темно и грустно. Дэйрис сидел, скрестив ноги по восточному обычаю, на середине кушетки, и смотрел на неработающую батарею, не отрываясь, уже минут пятнадцать, одеяло валялось на холодном полу, смятая простынь свисала лохмотьями, почти присоединяясь к одеялу. Все в палате как-то внезапно притихли и перестали бесноваться, кривляться и дёргаться. Вдруг в одном глазу его появилась странная, нежданная слеза, посидела в нем и внезапно скатилась по щеке. Он был прекрасен в эту минуту, со своими синими воспалёнными и широко открытыми глазами, со своим алыми, искусанными губами, и с этой искупительной слезой, которая ждала, когда он обратит на неё внимание. Она задержалась на подбородке. Дэйрис вздрогнул и безо всякой эмоции, но с недоумением и бесподобно глупым выражением на лице смел её кончиком пальца, палец поднёс к мутным глазам и попробовал слезу на вкус, ощутив едкую соль. Ни одной мысли не пронеслось при этом в его светлой доселе голове. Кольцо Нибелунгов, как ничто другое, умеет превращать людей в мумий.
- О! Приперлась егоза! - воскликнул даже почти радостно, но жестоко и яростно Жим, как увидел его, - Говори чего надо и проваливай по добру по здорову!
Но Дэйрис не был в состоянии говорить, лицо его перекосило, как будто на нем застыла вечная судорога или гримаса не то боли, не то веселья. Как не был зол на него Жим, он отвернулся, чтобы не видеть этого коровьего сумасшедшего, уже ничего не выражавшего лица. Дэйрис, как восставший мертвец, поднял несгибающуюся руку и потрогал жимов нос. Пока Жим пребывал в полном недоумении и растерянности, он успел ощупать и его губы, и выпуклые горбы над бровями.
- А ну руки убери! - зарычал наконец Жим и вдруг оттолкнул Дэйриса со всей силой.
Дэйрис оказался настолько слаб, что отлетел, как пушинка, и закатился под стенку. На мгновение Жонатаном овладело раскаяние и даже жалость. Он почти возненавидел себя. Он смотрел на своего "бывшего" братца и ждал с мукой, когда тот встанет или хотя бы поднимет голову. Вдруг он вскочил, бросился к Дэйрису и стал трясти:
- Эй! Эй! Тюшка! А ну очнись! Да что с тобой?! Все мы помним, какой ты боец!
Тут Дэйрис поднял голову и нелепейшим образом засмеялся, даже загоготал вперемешку со стонами и мычанием. Жим отпрянул. И, так же, как его переполнила жалость, сейчас к нему снизошла ненависть к Дэйрису, ненависть за то, что он такой сейчас. Долго и бессмысленно смеялся Дэйрис, в конце концов захихикал и Жим, только он тут же оборвал себя и поднял Дэйриса за подмышки.
- Пошёл вон отсюда, гад! - с этими словами он вытолкнул, выпихнул, высунул своего Тюшку за дверь, а последнюю захлопнул так, что вся больница затряслась.
Одно лишь лицо Жима толкнуло его к выздоровлению.
Вскоре Дэйрис вместе с другом поселился во дворце Черноводе.
Он пытался обмануть себя, успокоить мысли, забыться, Но предчувствие уже клокотало траурным боем в его груди, с силой прорываясь в дрожи и треморе, в молящих тусклых и лихорадочных глазах, в голосе, что срывался на полуслове и в седеющих от ужаса, стоящих дыбом волосах. Он понимал, что от его хладнокровия зависит жизнь Эларай, однако червячок в сердце подсказывал, что уж все поздно - поздно торопиться, поздно спасть, поздно суетиться. Жизнь оборвалась! Вдруг у него из глаз хлынули потоки слез - а он даже не почувствовал себя опозоренным из-за этого - и он схватил Жима за лягушачий шарфик, прильнул к нему и забился в истерической судороге у него на груди. Жим, хоть понимал, что стряслась страшная беда и сейчас не до манер и приличия, но все же немного ошалел и удивился, что Транк - давний враг - рыдает у него на груди, но таковое состояние не помешало тому, чтобы он похлопал Андрила Транка по спине, в некоем даже дружеском и утешающем манере. Потом наместник успокоился, взял в себя в руки, вспомнив, что является воином, мужчиной и отцом, но мобиль уже был в это время у утеса. Жим и Транк выбежали, склонились над обрывом и увидели, что Дэйрис сидит на скользко камне - там, где Жим его оставил - у самого океана и держит на руках Эларай, и, после того, как Спасательная служба подняла влюбленных с помощью верёвок и рычага, Транк оттолкнул всех, схватил безжизненное тело дочери и принялся трясти его, как полоумный. В каком бы состоянии не находилась девушка, она пришла бы в себя от такой взбучки, но щекотливое дело было как раз в том, что она уже была давно мертва. Никто не посмел сделать какое-либо замечание по случаю произошедшего, настолько все боялись своего властителя, даже доктор тихонько стоял в сторонке и переминался с ноги на ногу. А Транк все тряс и тряс прекрасное мертвое тело, в бессилии понять, что все потеряно, что все потеряно навсегда. Сейчас он прощался с главным грузом своей бедовой лодки, плывущей по бурной реке. Прощался до той поры, когда все мы соединимся уже в ином мире, где не будет ни мертвых, ни живых, а где будут только светлые прекрасные души.
Пришло тяжелое время похорон. Транк решил сделать это тайно, подпольно, никому из дворцовых ничего не говоря.
- Я не хочу, чтобы она покоилась там. В этом месте, в Тео-Мартелле прошла уже почти вся моя жизнь. Тут я встерил ее, женился, потерял ее, тут появились мои дети, тут я сгубил много душ и надеюсь спасти столько же. Тут я заключил ту проклятую сделку. Тут я встретил тебя, Дэйрис. Это место давно уже стало моим домом, хоть и неуютным, холодным, неприветливым. Да и в родном доме мне было несладко. Я вообще не нашел себе приюта за всю прожитую жизнь.
Дэйрис, Андрил Транк, Жим, Нандо Керо собрались в условленное время у усыпальницы Транков. Было ветрено, свежо и прохладно, но солнце все еще грело по-летнему. Порывы теребили лягушачий шарфик Жима и даже сорвали шапочку с круглой головы повара. Двери не было, нужно было спускаться по широкой и длинной лестнице из мрамора. Жим вошел туда первый и любопытный. За ним медленно и спотыкаясь двинулся Транк с дочерью в белом облачении на руках, он чуть не упал на предпоследней ступеньке. Дэйрис придержал его, хотя у самого ноги страшно подкашивались. Нандо Керо, вытирающий пухлым локтем бегущие бесчисленными ручейками слезы, замыкал траурную вереницу, которая, как только все очутились в подземном торжественном и сыром и холодном полумраке, двинулась вдоль белных, рельефных гробниц предыдущих наместников Арен. Над мраморными гробами возвышались величественные и искусные статуи покоящихся. Наконец, шаги, гулко раздавашиеся в звенящей тишине, затихли у пустой мастабы. Никто не решался ни сказать слово, ни сделать жест, ни даже вздохнуть. Но Жим не выдержал этого тягостного молчания и, выступив вперед, сказал с жалостью и уважением:
- Я все понимаю, поль Андрил, но надо это дело как-то кончать. Мы-то не умерли. Чем быстрее это сделаем, тем быстрее это все пройдет. Ну что нам тут мяться? Уже ничего не исправишь. Толку-то что стоять и глядеть долу?
Транк вздрогнул, и ватные обессиленные руки его медленно и очень нехотя передали тело его вечному ложу.
- Покойтесь с миром, мадемауазель, - произнес Нандо, перебирая края шапочки, которую он давно уже снял, видимо, повинуясь требованию ветра.
Эларай легла в свою последнюю постель, навеки успокоенная и мирно спящая. Транку каждую минуту казалось, что дочь сейчас встанет, и все будет как раньше - как и должно было быть. Но этому не суждено было случиться. Как правильно заметил в пещере демон Азазель, провидение не отвечает за наши мечты, как бы сильно мы не хотели чего-то, и нам же от этого лучше - нашим душам.
Но не здесь, в мрачной усыпальнице закончится наша повесть, полная и трагедии, и радости. Предоставим мёртвым хоронить мертвых, сами же вновь ворвёмся в бурное течение жизни, полные сил, надежд и воскресенные и прощённые страданием - потерей близкого человека.
- Я буду всегда с вами, отец, - произнес он, - И вас уже ничто не ожесточит.
И Транк вдруг расплакался у него на плече.
Дэйрис пережил смерть Эларай легче и спокойнее Транка, он вообще стал более замкнут и хладнокровен после госпиталя, страсти в нем улеглись, может быть нездорово улеглись, но он был уже на пути к покою и выздоровлению. Он, так сказать, пережил трагедию не сердцем, а мозгами, понимая, что Эларай ввергла себя в такую пучину сомнений и страха, что выбраться из неё было уже невозможно, и, хотя, конечно, мучил и корил себя, что не смог ее спасти, но вернуть ее обратно не хотел, ибо не то что знал, что мир этот сломил ее, но чувствовал здесь божью волю, какую-то интуитивную уверенность в том, что это все идёт даже к лучшему. А вот Транк не мог, никак не мог освободиться от объятий горя даже спустя много времени. Хрупкий человеческий Механизм со всеми его шестеренками и зубчатыми колесиками сломался, растоптанный грубой подошвой Провидения. Душевные муки проявились и внешне: Транк иссох, поблек, скрючился и стал напоминать старика. Дэйрису было очень жалко смотреть на отца, находившегося в таком ужасном состоянии - казалось, Смерть недалёка и от него самого. Тем не менее Дэйрису не пришлось спасать его от пьянства или других пороков, куда толкает людей несчастье, просто потому что Андрил и не думал о том, что таким образом можно заглушить горе, что горе его вообще можно заглушить. В нем также говорило здоровое детство, проведённое за бесконечными тренировками и прогулками средь суровых, но полезных своим дыханием гор. Дэйрис всегда был рядом с ним, и Транк, хоть почти не видел его и не чувствовал в объятии горя, в подсознании решил посвятить оставшуюся жизнь сыну. Это значит, что он не мог умереть или убить себя в порыве отчаяния, так как его сдерживало наличие Дэйриса в этом мире. Что бы не сделаешь, Эларай уже не вернуть. Транк не сначала это понял. Глубокие морщины избороздили его лицо, в волосах добавилось морозной седины, он потерял осанку и двигался с трудом. Но Дэйрис сказал ему как-то: «Не стоит унывать и отчаиваться. Надежда всегда остаётся. Кто знает, может быть, в один день...» Приближалась осень.
Жиму поначалу было очень трудно с Транком, хоть тот относился к нему, как к сыну, забыв их взаимную вражду. Вместо дочери у него будто прибавилось два сына. Но Жим, хоть и пытался порадовать Дэйриса своим принятием Транка, но все же не мог себя заставить по-доброму поглядеть на него или даже не задеть плечом. И вообще, ему очень трудно дышалось в этом бесконечно огромном мрачном замке. Потом он привык, расслабился и адаптировался, на что ушло две недели.
Это было начало новой эпохи.
Глава заключительная, которая
Тристагор как-то обмолвился, что хочет теперь стать звездочетом. Что ж, все карты в его руки. Он поднял свой взгляд к небесам. Он выкинул весь мусор без малейшей жалости, состоящий из неиссякаемых запасов глазных яблок, старинных медальонов с надписью: Санта Муэрта да примет твою жертву, костей, волос, органов животных и людей, из башни, самой башней занялись рабочие, посланные новым правителем. Формально наместником теперь стал Дэйрис, но де-факто пытался и очень даже удачно пытался править ваш знакомый некий Жонатан Грин.
1 одна из десяти провинций Элендора, граничащая с океаном Гийома и провинциями Брезавиль, Мораннон и Нодендаль в Элендоре, а также с провинцией Бирон в Домино.
2 столица провинции Арен, город на берегу океана, основным его достоинством является то, что он производит на свет правителей провинции и бродячих животных (комаров, кошек, собак, нищих).
3 знаменитый элендорский ученый, посвятивший свою жизнь таким объемным и много кому нужным (но и много кому неинтересным) трудам, как «О необходимости песчинки», «О великом и малом», «Живые и мертвые», «Переводы старинных поэм на привычный нам язык (хотя он и сам жил в старину)».
4 наша страна, столица – Ираклион.
демон,
Эларай – имя южных горцев, живущих ниже Кирки. Эла означает «свет», рай – «душа». В некоторых источниках перевод этого имени варьируется от «светлая душа», как вы могли подумать, до «несущая свет».
Бирея – солнечная страна в Рении, известная своими розовыми пляжами, весьма востребованными у аристократии.
Флориан – обыкновенное элендорское имя, означает «мальчик-цветок».
Бич Распоясанных – болезнь с частым летальным исходом, часто встречающаяся у маленьких детей и монахов, но и не обходящая стороной всех остальных. Появилась несколько лет назад, завезена с Островов Скелета. Распоясанные – мертвецы, которых больше ничто не связывает.
Бригит – черный алмаз, драгоценный гномий камень.
Кольцо Нибелунгов версия 2. 0
© Copyright: Анастасия Барс1, 2019
Свидетельство о публикации №219041101734
Свидетельство о публикации №219041101734
Рецензии