Тысяча шагов

      Какой изумительный день. Солнышко, наконец, заулыбалось, делясь своим хорошим настроением. Небо раскрыло чистые ярко-синие глаза и осмотрело остатки пиршества зимы и её подельника мороза, в виде грязно-серой скатерти на обочинах дорог и мятого белого покрывала на полях и лесных полянках. «Ничего! Я своими теплыми слезами всё смою, очищу, землицу разбужу, напою кореньки и прослежу, чтобы снова радость жизни буйствовать пошла по лесам, садам, чтобы любовь ярким цветком раскрылась, умножая этот сказочный мир, и наполняя его шелестом молодой листвы, пением птиц, смехом детей».
     Лида, казалось, слышала этот мелодичный разговор солнца и была с ним согласна. Она подняла голову, проследила за движением лёгкого облачка на небе и улыбнулась.
- Весна!
Шапка соскользнула с головы, и ещё прохладный ветерок шаловливо пробежал по ёжику уже отрастающих волос. Она спустилась со ступенек крыльца, сделала небольшой шажок, покачнулась.
- И так, начинаю утро жизни с шагов, как сказала мне врач «Хочешь нормально жить – ежедневно – тысячу шагов. А поленишься -  сляжешь и всё. Поняла?». Конечно, поняла. Интересно, сколько шагов будет, если просто обойти вокруг дома? Чего гадать? Вперёд и только вперёд! И главное не забыть высчитать свою тысячу.
     Один, два, три…
- Дом, дорогой мой дом, давно я вот так не была с тобой наедине. Не смотрела на тебя со стороны. Вечно спешила куда-то. То на работу, то на рынок, то с сыном в детский сад, школу, потом в спортзал, бассейн каток – и всё бегом. Бегом с крыльца - в калитку. А вечером уже глаза ни на что не смотрят, только бы в дом – раздеться, посидеть отойти от дневных забот, а потом проверить уроки, приготовить обед на завтра. А что-то заштопать, сшить, связать, постирать – это в выходные. Ну, а летом – огород, сад. Чуть позже – засолить огурцы, сварить варенье, собрать картошку, заклеить на зиму окна и так далее. Жизненный круговорот. Вот так, дом! А ты постарел. Крыльцо покосилось. Правда, немного. Ставенки на окнах стали щелястые -  пропускают свет и поскрипывают при ветре. Завалинка присела и стала подтекать землёй сквозь прогнившую обивку. Так сколько тебе лет? Построил тебя мой дед, а может ещё прадед. Прадеда я не знала. Когда я родилась, его уже в живых не было. А дед с нами не жил. Они с бабушкой тоже рано на кладбище перебрались. Я их не помню. А у мамы не спрашивала, не интересно было. А кого в детстве интересует история своих предков?  Никого! Но тебя дом я любила и люблю. Помню огромную печь, которая делила дом пополам и грела и горницу и спальню. Поленья в неё влезали большие, толстые. Поэтому они горели долго и жарко. Бывало, набегаемся с братом на лыжах, наваляемся в снегу, прибегаем мокрые, замёрзшие, а дома печка топится. Прислонишься к её тёплому, ласковому боку, и такое блаженство накрывает с головой, что понимаешь, какое это счастье – дом!
      Двести двадцать, двести двадцать один, двести двадцать два…
      После войны отец, придя с фронта, прожил не долго. И ранен не был, а сердце надорвалось. Всю войну снаряды на передовую возил. Рассказывал, что дороги плохие - грязь, воронки. Старался аккуратно ехать, чтобы снаряды не сдетонировали. Немцы, как назло старались дороги под постоянным контролем держать, и с земли, и с воздуха обстреливали. Однажды случай был. Напросился к нему в попутчики старшина, из госпиталя в часть возвращался. Ехали, трепались, смеялись. Старшина всё про свою любовь-медсестричку  рассказывал. Говорил, вернусь, мол, с войны, найду её и женюсь. А тут мессеры налетели и начали из пулемётов дорогу поливать. Пуль не жалеют. Выскочили отец вместе со старшиной из машины и в придорожные кусты попадали. Машина загорелась. Хорошо, что снаряды он уже артиллеристам сгрузил. Улетели гады. Отец встал, а старшина лежит. Он ему говорит «что, браток, пока в госпитале лежал, от войны отвык?». Старшина молчит. Отец его толкнул, а он -  мёртвый. Пулями его посекло. А на отца только ветки и листва с куста на голову осыпались.

          Двести шестьдесят, двести шестьдесят один …

             Когда брат младший родился, отец уже хворал сильно. Врач сказал, что сердце у него, как у старика. Умер во сне, тихо. Мама кричала сильно. «Как быть-то? Четыре рта. Чем кормить?». Отец обувь чинил всей деревне. За это ему кто яичек принесёт, кто кулёк пшена, а то и муки. Этим и жили. Да ещё огород спасал. Картошка своя, морковь, репа. Старшая сестра работать на фабрику пошла. Она ещё до войны  в школе училась. А теперь уж совсем взрослая.
                Помню, мама козочку привела. Зойкой назвали.      Молоко своё появилось. Мама её утром подоит и нам с братом ещё тёплого молока в кружки нальёт и по ломтю хлеба чёрного горячего даст. Хлеб она сама в печке пекла. Достанет его деревянной лопатой, пошепчет чего-то над ним, на стол скинет, на корочку водой сбрызнет, тряпицей белой накроет и сядет у стола. Дух хлебный вдыхает и улыбается.
             Зойка у нас прожила семь лет. А потом разродиться не смогла. Ветеринар дядя Боря сказал, что козлёночек у неё поперёк лежал. Если бы его раньше позвали, он бы помог. А сейчас, пока Зойка ещё тёплая, её освежевать надо, да и козлёночка тоже. Сосед вызвался маме помочь это сделать, но она ему просто всё отдала. А сама тихо плакала, жалея Зойку и нас, потому что остались без молока.
     Надо же какие мелочи память сохранила. Чудеса!

     Вот и крыльцо. Триста тридцать шагов. Ещё семьсот впереди. Передохну и вдоль огорода пойду.
              Ну, постояла, птичками полюбовалась и … триста тридцать один, триста тридцать два…
             Математика в школе мне давалась с трудом. У брата всё наоборот. Ему математика, физика очень нравились. Задачки он решал, словно орехи щёлкал. А я по всем гуманитарным предметам пятёрки получала, в школьной редколлегии постоянно работала. А ещё в школьном хоре пела. Даже солировала. «Взвейтесь кострами синие ночи. Мы пионеры – дети рабочих». Все слова, конечно, не помню, а вот мелодия прямо въелась. Кстати, красивая мелодия. А сейчас детских песен вообще нет. Вот и голодно было, и одевались неважно, но с какой радостью вспоминаются детские годы.
       Старшую сестру я очень любила, восхищалась её серьёзностью, а когда она в дом к нам своего жениха привела, ревновала ужасно. Свадьбу её помню плохо, потому, что проревела в чулане весь праздник. Вышла, когда уже расходиться стали. Сестра подошла ко мне, обняла крепко и сказала:
- Дурочка ты моя, я вас очень люблю, а без своего Серёги жить не могу. Подрастёшь ещё чуть-чуть и поймёшь. А пока тебе за старшую оставаться. Матери помогай. Тяжело ей.
     И ведь права была сестрёнка. Прошло-то всего пять годков. Школу я окончила и в институт поступила. Еду с семинара в электричке, задремала, чуть станцию свою не проехала. Просыпаюсь, а поезд уже к платформе подкатил. Двери вот-вот откроются. Вскочила и наступила на ногу парню, что рядом сидел. Скривился он, охнул. Я извинилась. А тут поезд дёрнулся, останавливаясь. Так я не только опять ему ноги отдавила, а не удержалась и на колени к нему упала. Я опять извиняться, а он говорит:
- Ну, теперь, как порядочный мужчина, я обязан на вас жениться после такой интимной близости!
Покраснела я, как рак. А он смеётся.
- Да не спешите вы так. Вон очередь на выход какая. Я тоже здесь выхожу. Так и быть пропущу вас вперёд. Меня Володей зовут. А вас как звать-величать?
- Лида – проблеяла я.
            Вот с того дня я потеряла покой. На свидания к нему каждый божий день бегала. Нет, не бегала – летала. Мама головой качала: «ой, видать, и эта скоро из дома выпорхнет». Но не выпорхнула. Он сам к нам из своего заводского общежития перебрался. На военный завод в нашем городке он после армии попал по набору, как хороший наладчик точных приборов. А родом из Крыма. Южанин, одним словом. Дом наш сразу преобразился. Рукастый мой Володечка был. Достал  из чулана отцовы инструменты и начал в доме порядок наводить. Сначала кусок горницы под кухню отделал. Полочки-шкафчики на стену у окна повесил, и стол под ними поставил. Удобно и уютно стало. А потом спаленку нам сотворил, отгородив в горнице угол, где кровать наша стояла. Маленькая спаленка. Только кровать и тумбочка. Влюбилась я в свою спаленку. На тумбочку зеркальце  и настольную лампочку поставила. А на самой перегородке Володя полки сделал до самого верха для учебников моих и для мелочей всяких. Я потом эти полки для пелёнок и детских вещичек приспособила. Забеременела я сразу. И ровно через девять месяцев сынишку родила. Тесно в спаленке стало. Детскую кроватку поставить некуда. Так Володя крюк в потолок вбил и люльку подвесил. Но мало мой малыш в этой люльке полежал. Родился он с недостатком в развитии. Пуповина длинная ножку ему обмотала и не дала ей развиться как следует. Запутался он в ней, как в паутину попал. Это я себе так представляла его мучения внутри меня и плакала – его жалела. Вот я с сынишкой по больницам и зачастила. А любимый мой в это время нашёл другую женщину, развод у меня потребовал, обвинив меня, что не смогла ему здорового ребёнка родить. Опять женился и уехал к себе на родину. Ох, и рыдала я тогда от обиды, от душевного горя горького. Удивлялась, как же быстро у него любовь прошла, а у меня вот память о нём в сердце через всю жизнь прошла.
      Так сколько я уже протопала? С этими думками чуть счёт не потеряла. Ага, пятьсот девяносто девять, шестьсот. Уф! Тяжеловато. Ноги в коленках затряслись. Ничего, сейчас обопрусь на яблоньку, постою, и, глядишь, силёнок прибавится.
      Хлебнули мы с сыночком горестей всяких. Маму я схоронила. Брата в армию проводила. В девяностые годы с работой плохо было. Вроде и работа есть, а голод подступает. Зарплату месяцами не выплачивают. Благо огород не даёт ноги протянуть. На рынок пришлось идти, торговлей заниматься в свои выходные дни. Душа корёжилась, когда знакомые подходили. Казалось, осуждение в их глазах читаю. Знают меня многие, городок маленький, а я на приличной должности числюсь. А как подумаю, что с рыночного приработка смогу сыночка курочкой накормить, так ещё смелее торговать начинаю.
        Выправился мой сын, восьмилетку даже без троек закончил, в училище пошёл. Дома помощником моим стал. В отца, видно, рукастый. За любую работу берётся, и всё у него ладится. Притащил откуда-то старый мотоцикл-развалюху. Наверно, под колёса грузовика когда-то угодил. Провозился с ним сын всё лето. А осенью уже на нём друзей катал. Полегче мне стало. Главное душа воспряла. И опять влюбилась я. Многие годы после Володиного бегства я в сторону кавалеров смотреть не могла. Опротивели все мужики. Веры им никакой. Набивались в любовь поиграть, не скажу, что много, но поклонники были. А тут расслабилась, душа распрямилась. Захотелось радости, ласки, слов жарких. Вот и случилось.
           Так, опять отвлеклась. На каком шаге остановилась?
           Семьсот пятьдесят уже.
 И как раз в забор, что огород пополам делит, упёрлась. Забор этот брат поставил. Он из армии вернулся не один. Жену привёз. Девчонка неплохая, но уж очень завистливая. Хотя мне завидовать-то нечему. Однако она всё боялась, что я для себя больше грядок на огороде засажу, вот и захотела забором отгородиться. А заодно и дом пополам разделили. К счастью тогда у нас к дому газ подвели. Отопление от газового котла подключили, поэтому печка уже без надобности оказалась. Её сломали, а на её место стенку поставили. Брат на своей половине дверь во двор прорубил. Получилось две квартиры. Ну, да бог с ним. К этому разлому я без особых переживаний отнеслась. Своих забот было полно. Даже порадовалась, что лишние хлопоты с моих плеч упали.
            Только потом этот раздел болью аукнулся. Брат умер. Сердце у него слабым оказалось. В отца, видно. Жена его здесь оставаться не захотела. Забрала дочку и к себе на родину уехала. А половину дома продала вместе с родительской мебелью и отгороженной землёй. Хотела я  у новых жильцов буфет старый, что от мамы остался, выкупить, но они отказались.
       Накренился забор, доски подгнили от времени. Всё старится, ветшает. Вот и я … Что-то взгрустнулось. Нет, уж лучше о любви вспоминать.
        Восемьсот десять, восемьсот одиннадцать …

            Так вот, о любви своей. Влюбилась я как в юности, без памяти. Он взаимностью мне ответил. От жены ушёл. Такой грех на мне висит. Чужую семью разрушила. Вот, видно, сейчас расплачиваюсь за этот грех. Поселился любимый мой у нас. Сын не возражал. Он к тому времени сам влюбился сильно и жениться надумал. Тогда решили мои мужики ещё один дом поставить вплотную прямо к основному дому. Чтобы на одно крыльцо выход был. Я сомневалась. Но они своими руками за три года такую избу сладили, любо-дорого посмотреть. Вот сюда невестушка моя пришла и внучку мне подарила. Такой я счастливой себя почувствовала, что о своих годах позабыла. Всё-то у меня ладится, всё-то мне в радость. Поэтому и не заметила поначалу, что муж охладел вроде ко мне. Вечерами всё больше в кресле у телевизора засыпает. А раньше без ласк в постели и не засыпал. В лес за грибами, за ягодами пойдём, он от меня шмыг в чащу, и нет его. Зову, зову – не откликается. Телефон его набираю – или гудки длинные, или занято бесконечно. Вернётся довольный, хвалится, что корзинка полнёхонька, а звонков вроде не слышал, увлёкся сбором, да и связь в лесу, видно, плохая. «Ну чего ты ворчишь? Не заблудилась и хорошо». А где там хорошо? Душа-то подвох чувствует, что переговаривается с кем-то, чтобы до моих ушей не дошло. Но сказать мне ему нечего. Всё стараюсь для него оправдание какое-то найти. А тут случилось, что Новый год нам с ним пришлось одним встречать. Дети куда-то в пансионат на несколько дней уехали, друзья все в семьях решили праздновать. А у нас праздник не получился. Я уже потом поняла, что помешала я мужу моему. Его молодая любовница ждала, а он не смог из дома уйти. Не нашёл предлог ни себе для ухода, ни меня куда ни будь спровадить. И такая у него ненависть ко мне в душе поднялась, что справиться с собой не смог, а может и не хотел. Лицо такой неприязнью светилось, что на него смотреть не хотелось. Да и он глаз от телевизора не отрывал. И поняла я тогда, что ВСЁ – я опять одна! По глотку шампанского выпили и разошлись. Я – в спаленку свою, а он на крыльцо с телефоном. А на утро села я напротив него и говорю:
- Не держу я тебя. Уходи. Семья – это не клетка. Любовь и привязанность крепче любой цепи держат. А если их нет, то, что же при открытой двери бояться в другую жизнь уйти?
Собрал он самое необходимое, в чемодан покидал и пошёл. Перед дверью оглянулся, хотел что-то сказать, но только кепку свою поглубже на лоб натянул и выбежал. А что тут говорить? …
              Посидела я до вечера, не вставая. Спина затекла, и тошнота к горлу подступила. Встала, чайник поставила, Жить надо дальше. А жить не хочется. Пусто кругом. У каждого свои заботы. Разве нужна кому-то моя опустошённость? Кто будет в ней разбираться? Нет. А куда же мне любовь свою деть? Уж было совсем расквасилась, грех и вспомнить, хотела руки на себя наложить. Вдруг дверь скрипнула, и звери мои вошли. Сначала кот подошёл к ногам. Трётся, ласкается, мурлыкает. А старая моя охранница у порога легла и так на меня смотрит, что стыдно мне стало. О них ведь я и не подумала. А они беду мою почувствовали, любовь и преданность свою мне принесли. Вот тут заревела я в голос. Голову собачью глажу, а она, Ладушка моя, норовит меня в лицо лизнуть. Успокаивает.
             Отплакалась, и мысли светлее пошли. О сестрёнке своей вспомнила. У неё жизнь тоже не сахар. Овдовела рано. Мужа в пьяной драке ножом дружок саданул. Она дочку сама растила. И ведь никогда, ни единым словом не поплакалась. Придёт всё с улыбкой. С гостинцем для детей, с косточкой для собаки. В праздники, бывало, мы с ней по рюмашке выпьем, сядет она на табурет, аккордеон отцовский трофейный возьмёт и играет, играет. Талант у неё. Видно, музыка ей душу отпускает, в песни грусть свою вкладывает. Почему я так раньше не думала? В своём горе глаза видимо зорче чужую беду видят.

          Девятьсот пятьдесят, девятьсот пятьдесят один…

          О том, что я счастливая, я поняла, когда в палате после наркоза проснулась. Врач рядом на стульчик присел, сказал, что груди мне обе отняли. Операция прошла хорошо. Всё чистенько почистили. А теперь мне надо сил набираться.
Вот так! Потом сын с женой пришли, притащили снеди всякой домашней. И есть не хочется, и обидеть их не хочу. Внучка прибежала. Сначала в глазах тревога, а потом застрекотала, зачастила словами, рассказывает о своей школьной жизни. Смеюсь вместе с ней, радуюсь её успехам. И сестра, и друзья волнуются, дома ждут.
         Дни такие тёплые стояли, яркие. Утром проснулась, а солнышко уже в окошко заглядывает, улыбается. Голуби на подоконник садятся, крошек хлебных ждут. А голубок времени не теряет, голубку обхаживает и кружится и курлыкает, словно в любви признается. Смотрю я на них и понимаю, что счастливая я. Жива! Большую жизнь прожила и ещё жить буду. А сколько всего Господь дал узнать – и любовь познала, и материнство, и дружбу. А главное – цену этой жизни теперь знаю. И каждым днём дорожу. Вот ведь, когда её много, жизни этой, иной раз, с горяча, думаешь, что скорее бы свой срок на земле завершить. А когда на самом краю стоишь, хочется хоть на часик, на один хотя бы часик её продлить.
      Девятьсот девяносто девять, тысяча…