Сегодня день

Медиумический рассказ, записанный при помощи "яснослышания".

Сегодня день – четверг, сказал бы я, но оговорюсь: «Сегодня день». Вот как понял это. День был четверг или точнее – не среда. На циферблате этого дня нет, но он был. Я назвал его четвергом, но до четверга была уйма времени. Такие дни есть ещё, но об этом потом.
Красинский сидел против меня и смотрел холодеющим взором – умирал. Я ему «не помогал», но и спасать не хотелось. Он думал о маленьких дочерях, теперь им без отца оставаться; о супруге думать не хотел – он её не любил. «Это она подсыпала мне яду, - думал он, - больше некому». А сам не заботился о своём здоровье и умирал от астмы. Доктора советовали ему беречь спину, не простужать горло и лечить астму. Из всего этого он вынес одно: стал носить корсет и тёплые носки в зимнюю пору. Молодился, одевался франтом и не по сезону. Всё выглядело как отравление: воздух перестал поступать в лёгкие, лицо вытягивалось, мышцы дряблыми сгустками, покрытыми кожей, сваливались с рук, таких некогда сильных, жилистых – он ими гордился; сейчас это была дряблая масса. Мне надоело смотреть – я ушёл.
Кто этот человек Красинский? Почему я пришёл, но помогать не стал? «Господи! Да сам-то ты кто?» - спросит читатель. «Ты не убийца, но мог помочь? Судишь. А право имеется?»
Могу только ответить: «Право имею, оно моё».
Потух взор, угасли мысли – нет человека. Какое зло от него и было ли?
Красинский лет сорока отроду, не брит: лицо выбритое считал глупым, поэтому носил бороду и усики. Да-да, усики, большие усы не любил, считал за дерзость; брил аккуратно, точно по линии – всегда сам, не доверял это искуснейшее дело простонародным людям, говорил так: «Господь создал меня с волосами, с бородой и усами, - и, смеясь, добавлял, - и перед Господом отвечу, если что-то изувечу». Не стесняясь при этом крепких бранных слов неумехам брадобреям, что калечат приличных людей своими острыми бритвами, наносят «непоправимый ущерб».
Громким человеком он не был, но к нему прислушивались, его распоряжения выполнялись. Этот день ему ещё напомнят, он был один из «тех» дней, которых нет на циферблате: день тянется дольше обычного, это многие замечают. Утро тянулось, стрелки часов будто застыли на месте, Пётр Васильевич готов к выходу, лошадь уж подали.
  - Однако рано, - процедил он сквозь зубы, - рано управился. Ладно, приеду пораньше, разворочу кучу дел, - он порылся в карманах. – Куда запропастился портсигар? Вот ещё! Придётся возвращаться. Опоздаю. Вышлю человека, привезёт, - успокоил себя и поехал.
Но было недовольство собой и отомстилось первому встречному сослуживцу рангом ниже себя:
  - Что ж вы, голубчик, не здороваетесь? Уж под носом стою, мог бы.
  - Под моим носом вас нет, уважаемый Пётр Васильевич, а был бы – заметил.
  - Уж вы нахал!
  - Вас опережать не смею!
С тем расстались. Дальше было больше: двое поссорились, решать, кто прав, выпало тому же Петру Васильевичу. Решил не в пользу «обвиняемого» - ссору продолжили, дошли до дуэли.
  - Ну так, господа, я не с вами: ссорьтесь без меня. Уж я выстрелов не люблю: сам не конфликтен и вам примирения желаю.
Убили одного, Петра Васильевича на его место передвинули.
  - Вишь, польза какая! Никто бы не догадался. Сам подстроил? – сомневались.
А Петру Васильевичу что за интерес пересудами заниматься? Должность хорошая – рьяно за дело взялся. Не чистоплюем был, а чистой воды «чистилищем». Заметили разницу: что ни день – увольнение. За что? Не убрал за собой, «рабочее место в грязи»… Дальше-больше – возненавидели Петра Васильевича, сам стал замечать. Подобрел, осанился, по плечу похлопывать приноровился – подчинённым нравиться стал, думал. Однако того нахала, что не поздоровался, уволил, напоследок. Заметили ему, но виду подавать не стали – отомстит. Умер на охоте чиновник, ему на поминки бедной вдове розы прислал: «Она любила при муже подарки принимать, что ж мне не прислать?» Повышение по службе ждать не пришлось: пристроил племянника вдовы, а у той связи, вот и в рост пошёл чин за чином. Уж до тайных советников добирался, да здоровье подвело. Последнюю подлость изобрёл, вот с неё и начнём.
Часть I
«Врут на меня, - сказал обиженный кем-то чиновник, - не делал я того, в чём меня обвиняют. Вот и нынче, в среду, полковник задолжал, так я его долг выплатил. И вот с чего началось, господа, я не утаиваю ни слова, точь-в-точь скажу. «Крестьян моих трогали: избили, троих привезли на санях – один из них умер. Убит, видите ли. Я сегодня же доложу о самоуправстве. Виданное ли дело суд судить, не над своими, смею заметить, чужими! Вы моих крестьян пестовали? Срубы им, по хозяйству чего? Нет? Так что вы лезете со своим судилищем? Доложите по форме: так мол и так, украл. Что до извозу? Я послал. Что ему без дела шататься? Дружков своих деревенских катал, они и учинили драку… разбой. Вот что я вам скажу: суда не избежать вам. Украли, может быть, мои, а сидеть за них вам придётся». Слово в слово, господа, так и сказал: «Вам придётся».
Дело было небольшим: суд вынес решение заплатить за крестьян; сумму оброка за одних, живых, а за запоротого насмерть тысячу рублей.
«Где таких сумм видели?» - сказал, но жаловаться не стал, оплатил. «Теперь всегда будет воров-мошенников посылать».
Но дело этим не закончено было: барина, что сёк, мужики убили; свои, чужих искать не стали, повязали всех, кого сёк барин. Таких набралось пол деревни своих и двое из чужих. Их особенно допрашивали, а они как воды в рот набрали – молчат. Их и под суд и барина их, что выгораживал. Не сходилось только одно: следов из деревни той нет, не ходили там и ездоков, коли господа не дружили, не бывало. Однако дело затянули надолго, душу из барина живого «вытянули» за выигранные в суде деньги. Оправдан был, но потом. Эти же крестьяне повадились печь картошку. Сутяга всё ещё болел, злился, больше на себя, что не простил вовремя. Он и уловил запах печёной картошки.
  - На барской земле пекут: кто разрешил?
  - Так это мы… ботву вишь жгли, барин, да насобирали, что в поле оставили…
Объяснения не помогли, всех кнутом бить приказал. Не простили мужики – дом подожгли.
  - Они! Больше некому!
В розги дворню, что не уследили, а тех до полусмерти били, один скончался. Без суда и здесь не обошлось, но правым посчитали.
  - Зашибся, барин?
  - Как есть.
  - Отмучился.
  - Норовистая лошадка попалась.
  - А ты потише там… не ты зашиб, а лошадь она того… Предупреждали ведь.
Мужики согласно закивали.
Барин выжил, на мужиков зла не держал, а высек так, чтоб не казалось самому всякое. Может были мужики виноваты, может и нет, а причины его ненавидеть есть. Смирно вынесли, уж потом… добили барина, да так, что и не узнать было, то ли сам барин повесился, то ли помощь подоспела вовремя. А с мертвеца и обвинения сняли, под судом ведь ходил.
Того чиновника, рассказ которого был только что, уволил тот самый Красинский. Пётр Васильевич недолюбливал его и поначалу терпел, потом уж, вычищая «Авгиевы конюшни», как он любил выражаться, так, ни за что, взял и уволил, а у того семья. Спился чиновник, жаль.

День, другой проходит, вот Красинский пришёл. Мёртвенно-бледный вид с лица не проходит. Оглядывается, ищет – мяукает кот; кота не видать, а звук идёт прямо из-под ног; закрутился на месте, наступить боится.
  - Кыс-кыска, иди сюда!
Голос смолк. Заурчал.
  - Да где же ты? Иди сюда!
Нет кошки, но урчит.
  - Да вот она!
И в самом деле – кошка с белыми пятнами на спине и лапках, сама чернее ночи – красота! Обнял Пётр Васильевич кошку, стал гладить. Тут из кустов (он поначалу их не заметил) выглянула голова.
  - Советник! – позвала голова. Милости просим к нам.
Теперь его только так и звали – советник.
  - Я тут случайно оказался. Кошка ваша?
  - Моя. Случая такого нет, чтобы к нам случайно попасть, - и ну, смеяться. – А вы, любезный, проходите, не стесняйтесь, присаживайтесь.
  - Да где же?
  - Вот он: разве не видите?
  - И в самом деле – стул, но мне пора. Вот ваша кошка, прощайте.
  - А как дорогу узнать, спросите?
  - Вот так пойду, прямо, - Красинский указал цель.
  - Там ничего, для вас ничего… Пусто, - и опять смех.
  - Изволите шутить? Думаете, я не догадался, где нахожусь? Вот перелесок, за ним огороды, вот так идут, - и показал на тянущиеся огороды, что должны быть там за леском.
  - Нет, увы! Это не ваши огороды, их там нет. А вам туда, - он показал тянущейся рукой в противоположную сторону. – Ну, если хотите, туда, - он повернул руку под углом и повторил жест. Смех не стихал.
Красинский стал нервничать.
  - Ничего не понимаю, господин… Вы меня разыгрываете: я точно знаю, куда иду.
Оглянулся, перелеска не стало, болотце и только.
  - А где?.. – голос стал изменять ему. – Смею спросить: где мой дом? Я иду в моё имение, - озираясь по сторонам, он всё более имел растерянный вид, ни что не напоминало теперь вход в усадьбу в четырёх верстах отсюда.
  - А я говорил, советник, вам туда.
  - Кто вы, я спрашиваю? Назовитесь! Я то голову вижу вашу, то руку. Где вы сам?
  - А зачем, советник, вам моё туловище? – он рассмеялся заливистым смехом. – Я проводник, показываю вам вашу дорогу, путь, по которому вам надлежит идти. Вы погладили мою кошку, ладно, не спрося хозяина, - голос крепчал, но потом осёкся. – Идти надо туда, - и скрылся из виду, кошка исчезла вместе с ним.
Красинский не верил своим глазам: место преобразилось – стало светлее, что ли? Да, всё то же место, но другое… «Нет, я не сплю, - уверял он себя, - сейчас выйду и увижу», - но сомнения взяли своё, он пошёл в направлении, указанном головой. Через несколько шагов оглянулся: нет никого, но шаги слышались явно. За спиной никого нет, вдоль обочины кто-то шагает, стал присматриваться.
  - Эк! Неугомонный, всё ищет. Иди уже! Да кошку оставь мою.
Красинский не успел заметить, как кошка влезла к нему на руки, она по-прежнему мурлыкала, подставляла свою голову под руку – «гладь!»
  - Она увязалась за мной сама. Хорошая кошка, иди к хозяину.
Но кошка упиралась, не желая покидать тёплых объятий человека.
  - Не твоя, оставь! – голос был недоволен, но оскорблений не позволял себе. – Иди, там тебя уже ждут.
  - Кто? Я никого не приглашал, в эту среду у меня никого нет, если только жена… - он вспомнил обещание жены созвать совет подруг, одна из них была жена состоятельного чиновника, отказывать нельзя. Они всегда собирались вместе решать «насущные» проблемы: как одеться, чтоб не выглядеть вычурно, ну, а более всего, не заказать одинаковые платья (дамы этого не любили). Сегодня, возможно, очередь Натали принимать подруг у себя: праздники на носу, а платье ещё не сшито. Натали замужем за ним вторым браком: первый муж был убит в перестрелке. Наследница большого состояния, Натали долго не мучилась, вышла за него: не такого богатого, как первый муж, но довольно перспективного. «Далеко пойдёт», - сказала мать и посоветовала не медлить. Вскоре родилась дочь, и брачная жизнь стала налаживаться. Красинский быстро остыл к супруге, но брачные обязанности считал своим долгом – так и жили, не любя, но приличия сохраняя.
«Да, это они соберутся сегодня. Натали сказала, я не расслышал», - эта мысль его окончательно успокоила. Тем более шёл он по знакомой тропинке. Нет, не всё сходилось: Красинский остановился и присел от неожиданной мысли; он не в доме на Набережной, а идёт к своему имению, что куплено на совместные деньги с женой. Сюда мог наведаться соседний помещик, но он его не предупредил о приезде. Как он здесь оказался? Забыл. Всё было ясно до этих пор, теперь всё перемешалось. Вспомнил доктора, жену, она куда-то собиралась, потом… всё поплыло перед глазами: «Умер», - был обжигающий ответ.
Красинский зашатался.
  - Вспомнил?
  - Да.
  - Тогда ступай, дорога твоя, если что вспомнишь – плачь, мой тебе совет.
Вот тут-то всё и началось. Не выходило из головы детство – один эпизод: он с матерью на качелях. Раскачивала она, а ему семь с половиной, он держался за юбку матери с одной стороны и туго натянутую верёвку с другой. Мать не удержалась, голова закружилась и упала под качели, а он продолжал держать её за юбку. Удар по голове был так силён, что мать потеряла сознание и скоро скончалась. Он винил себя, но отцу сказал: «Мама упала, я не смог удержать». Отец и не винил сына, был рад, что оба не разбились.
Вторая история поменьше, но вины с себя не снимал. Дед научил плести венок, простой такой: «Матери на могилу отнесём», - сказал. Показал оплётку, и цветы разложил по цвету. Мальчик принялся выполнять указанные действия, но не рассчитал длину стеблей – решил подрезать. Дед отвернулся, что-то хотел достать из портфеля, а нож отлетел от руки и ударил между лопаток, да так, что лезвие вошло наполовину. Стебель цветка показался толстым и он изо всех сил нажал на лезвие, лезвие в неумелых руках ребёнка соскользнуло, и нож по инерции отлетел в сторону, где и находилась спина дедушки. А будь он лицом к внуку, причины для слёз было бы больше, а так… царапина? Нет. Но и поводов для огорчения доктор не нашёл: залечил резаную рану за две недели. Цветы к могиле матери не носили – не в этот раз.
Маленький мальчик помнил много историй, где причиной гнева родителей был он (отец женился, и у него теперь была мачеха), но всё сходило с рук. Однако за ним водился один грех, хотя виноватым себя не считал. Дело было вот в чём.
Сегодня четверг, именины у мачехи. Принаряженная, она сидела в гостиной, гости неохотно съезжались – это была повинность, Элю не любили, но уважали мужа и боялись тех извинений, которыми грозила их неучтивость по отношению к его супруге, а значит и к нему тоже. Вот последний гость перешагнул порог, и началось «веселье»: объятья, поцелуи, поздравления. Маленький мальчик, так его все считали, с напомаженными волосами, читал книжку, кривил рот, чтобы лучше выходили звуки, и голос за спиной прошептал: «Брось кривляться». Мальчик задохнулся от неожиданности и закричал. На крик сбежались гости. Отец отвёл в угол, и весь вечер он простоял там, глотая слёзы. Только один человек, маленькая девочка, она приехала с мамой и не отходила от неё всё время, подошла и прошептала:
  - Я дам тебе игрушку.
  - Не надо, - плачущим голосом ответил наказанный мальчик.
История на этом закончилась. Тётя, которая шептала на ухо воспитательный урок, была матери (так он теперь называл мачеху) подругой; своих детей у неё не было, а ребёнку нашла, что сказать.
Отец выслушал объяснения сына после отъезда гостей, ничего не сказал, но эта тётя в доме не появлялась больше, как мать ни уговаривала отца, он был непреклонен.
Родился брат, и всё внимание обратилось к нему: он много болел и умер в четыре года. Отец рыдал и не стеснялся показывать на людях своё горе. Пётр становился взрослей и крепок здоровьем, за это мать невзлюбила пасынка, будто он был виновен в смерти её единственного сына – больше она не рожала отцу. Он винил её в этом, но бедная женщина умирала; чахотка ли была причиной рождения больного сына (она долго болела ещё до его рождения, думала, роды восстановят ей здоровье, но вышло наоборот) или другие причины – доктора молчали. После похорон матери, внимания к сыну отец не проявлял, отослал учиться сначала в пансион, затем в Петербургский университет, там и получил студент вместе с дипломом весть о кончине отца. Пётр Васильевич, теперь все так его называли, был бы наследником большого состояния, если бы не карты; отец сел за стол и стал играть по-крупному, ему везло лишь однажды, но он не оставлял своё занятие, и проигрался бы вчистую, да сердце остановилось. «Будто хотел оставить меня без наследства», - думал любящий сын. Он действительно любил отца, понимал без слов. Его: «Уйди», - звучало в ушах, Пётр этого не хотел больше слышать и уходил сам. Отец замечал сообразительность сына, но думал о себе и горе, которому нет конца в душе.
Остатки денег и имение, которое приносило доход при должном усердии и составило всё наследство Петра Васильевича. После посещения кредиторов, их оказалось немало, денег почти не осталось. Отец делал всё, чтобы сын помучился: удар за ударом. Пётр Васильевич собрал, что мог собрать и вернулся в Петербург. Имение ещё будет ему приносить доход, но служба даст больше. Он расстался с иллюзиями деревенской патриархальной жизни и стал завоёвывать класс за классом. Шёл по головам: «Совесть потерял», - говорили за спиной. До «тайного» не дошёл…
Это было в субботу, за неделю до смерти. Пётр Васильевич был не в духе: ему всё казалось, что шепчут у него за спиной. Шепоток то усиливался, то стихал и вот отчётливо прозвучал голос: «А я предупреждал…» Ничего такого, что связывало Петра Васильевича с этим шёпотом не обнаруживалось, он утих только к ночи. Пётр Васильевич посмотрел на жену с раздражением и отвернулся. Он приучил себя спать с женой в одной постели, и от этого было только хуже – Натали раздражала его. Сейчас она нервно кусала губы, муж едва сдерживал себя, чтобы не закричать: «Прекрати!» Такие условия проживания вместе. Они почти не ссорились, дочери были уверены в любви родителей друг к другу, но это только выглядело так. Невольно Пётр Васильевич стал замечать вокруг себя тепло: не атмосферу тепла, а разогретый воздух, как будто кто-то дышал на него жаром – он велел открывать окна, «проветривать почаще». Вот и все предсмертные наблюдения, которые всплывали в памяти «упокоенного с миром». Да, знаки были, но что он бы сделал, зная о них? К чему могут привести? Осмысливать он умел: был жёстким, грубым, но дураком – нет, не был.
Пётр Васильевич вспоминал одну историю, которой гордился, но рассказывал редко – хвастлив не был.
В Петербурге жило одно семейство в дальнем родстве с его матушкой. Узнали случайно в Петре Васильевиче схожие черты, да и портрет на стене висел, где мать изображена в девичестве на фоне загородного имения его деда. Слово за слово выяснилось, что гость его, некто Самуил Петрович Вереин, прямой потомок деда Петра Васильевича и теперь владелец того самого имения, изображенного на картине. После смерти матери и новой женитьбы отца, все связи с её родными постепенно сведены были на нет. Дед вскоре умер, оставив имение своё в плачевном состоянии. Унаследовав заложенное имение, его дядя пустился в поиски решения этой проблемы: обращался к отцу за помощью – отказал. Женился дядя скоро на богатой наследнице приличного состояния; дети умирали один за другим, жив остался старший, один из всех. Самуил Петрович, он самый, выживший, как и Пётр Васильевич, один из всех родившихся. Обретённый брат не стал другом, но в услуге нуждался: имение, в который уж раз закладывалось – срочно нужны были деньги. Сын Самуила Петровича проигрался в «пух», угроза семейного позора и отцовская любовь были беспредельны. «Да, Александр виноват, но я отец, - говорил он, - обязан помогать…» Лишь случайно встретив юнца-кадета Александра, Пётр Васильевич понял «отцовскую любовь» кузена – играл не он, а сам отец. Вот и долг. А помощь состояла в совете – не играть, но если хочется, то с резоном. Резоном Пётр Васильевич называл биржу, там частенько бывали курьёзы с выигрышем и дилера посоветовал, тот помог: составил состояние. Так, не выдав ни гроша из своих, помог братцу и тем гордился.
А вот в истории с Анастасией Павловной вышла нелепица: такого не бывало. Женщина преклонных лет, Анастасия Павловна Винокурова была замужем… много раз, поговаривали – семь, врут конечно. У неё случился припадок как раз на глазах Петра Васильевича. Он растерялся, такое видел впервые: пена у рта и судороги сотрясали всё тело, голова запрокинулась, глаза закатились – ужас, ранее им не виданный. И надо было ему кинуться на помощь бедной женщине, не будучи доктором. Он пытался ослабить корсет «для притока воздуха» и пристально смотрел в, закатившиеся к тому времени, глаза. Так бы это прошло, не случись быть увиденному местным остряком. Тот назвал эту картину «супружеской идиллией», за то и поплатился, к сожалению не он. Вызов был чудовищно холоден: «Извольте объясниться или стреляемся!» Новый супруг «вечно трясущейся дамы» (выражение того же остряка), захотел выяснить причину столь неучтивого поведения, но Пётр Васильевич, в это время совладавший с вновь образовавшейся перспективой, дал понять, что такому ревнивому господину как N нужно иметь доктора всегда под рукой или не посещать увеселения наряду со здоровыми дамами. Это помогло, но лишь отчасти, дама так заинтересовалась «своим рыцарем», что Петру Васильевичу пришлось прибегнуть к ретировке: в домах, где эта дама любила бывать, Красинские не показывались. Вскоре муж этой дамы скончался, и Анастасия Павловна снова готовила себя к замужеству. История была не исключительной: Пётр Васильевич не раз попадал в «казусные истории», как выражался он, но вспоминать о них удовольствия не было. Однако ещё об одной расскажу.
Дело было в имении, гости ещё не разъехались, до вечернего чая оставалось немного. Кто-то хотел остаться, но большая часть садилась в кареты. Супруга, как всегда добра ко всем, давала ручку для поцелуя, он же провожал поцелуями ручки дам. У одной отстегнулся шлейф, и дама топталась на месте, пытаясь совладать с непослушным предметом одежды. Пётр Васильевич не заметил неудобства дамы, которой только что поцеловал надушенную ручку и топтался на шлейфе, пытаясь дотянуться до другой ручки следующей гостьи. Первая дама дёрнула посильнее, и Пётр Васильевич с размаха опустился на пол. Пытаясь удержаться, он схватил за руку особу, очередь которой подошла быть им поцелованной, и в обнимку они повалились. Причём несчастная оказалась снизу, под Петром Васильевичем, и кубарем вместе они спустились с нескольких ступенек лестницы (именно там происходило прощание). Несколько ушибленных мест и всё, если бы у дамы, им уроненной, не случилась истерика. Замяли, выяснив причину «казуса». Но историю со шлейфом вспоминали долго.
Была ещё одна история, не столь трагичная для дам, сколько для самого Петра Васильевича. Это он не любил вспоминать, и даже сейчас, когда мёртвому надлежит вспомнить все «казусы», он старательно избегал этой истории. По вине чьей, не скажем, произошло убийство, да-да – убийство. Был ли виноват в том наш герой – умалчиваем, но вот продолжение. Истекая кровью, молодой солдат сказал: «Я видел его…» - и описал внешность, чем-то напоминающую Петра Васильевича. Его шуба с пушистым воротником, шарф с серебряной нитью, шапка соболья – хорошо одетый господин; да и сапоги – это запомнил умирающий; сапоги были с «опушкой» из меха (он пытался вспомнить)… Козы, добавил бы я, но солдат умер, не назвав мех на сапогах убийцы.
А дело было плёвое, так бы решил каждый, но не наш герой. Зачинщиком он не был, и это правда, но и прав не оказался: на замечание прохожего, что у него торчит из повозки куль, отчего на тротуаре случилось падение людей, Пётр Васильевич ответил язвительным предложением пересесть на возки, «здесь будет безопасно» - куль убирать не стал (подарок лежал удобно для него). Выйдя из санок, он убрал «куль» подальше в возок, а сам зашёл проститься с сановитым другом, тот уезжал. На беду или на встречу смерти мимо шёл военный, отставной солдат (по ранению). Выйдя из подъезда, будущий преступник не обнаружил заветный «куль» - забыл, что сам задвинул вглубь возка. Набросился на проходившего солдата, лицо показалось подозрительным, ехидным. У солдата ранение в глаз, лицо косило, ну чем не ехидство… И уж как в руке оказался нож, это бы и сам Пётр Васильевич, как ни старался, вспомнить не мог (а нож носил за подкладкой, так, на всякий случай). Солдат был ранен, на крик сбежались люди: кто видел – на него указали, на того господина, что быстро сел в возок, приказал: «Гони!» - и уехал. Долго разбирались, но солдат защитить себя не мог, при нём не оказалось сворованных вещей, и делу не был дан ход. Обнаружив «украденную» вещь у себя в возке, убийца опомнился. Признаваться не стал. Нож до сих пор при нём: будет ли пользоваться?..
Ещё два убийства: «Наказать надо», - а так, всё как у всех. Сам он, конечно, больше не убивал, «наказывал» чужими руками, но делал это охотно.
История с маленькой девочкой у Петра Васильевича вышла такая. Маленькая подружка Оленьки, младшей дочери, гуляла с няней. Няня заботилась, как могла, но отвернулась, подбирала платок, упавший от ветра. Не заметила коляску, несущуюся на ребёнка. Девочка побежала, няня не успела опомниться, как морда лошади оказалась в двух шагах от Любоньки. Не окажись рядом старого друга её родителей, лошадь затоптала бы трёхлетнюю девочку. Пётр Васильевич, с видом заправского лошадника, схватил лошадь под уздцы и налёг всем телом; лошадь попятилась, девочка была спасена. Об истории долго ходили слухи, приплетались подробности, но было именно так.
А последняя история так вообще невероятна. В ней пострадали двое: один из них Пётр Васильевич лично. Позарился один лентяй брать у него со стола скрепки: близко лежали, а встать и попросить как следует сил не имел (это было в бытность его простым клерком), ну и отучил. Пётр Васильевич служил усердно, порядок любил на столе, а тут… Правда, и у того клерка дела шли не хуже: кругом связи, дядья, влиятельные тётки… Через день обнаруживает на столе вороватый клерк записку: «Милостивый господин N, будьте так любезны, запаситесь собственной канцелярией. Ваш Красинский». Тот запомнил и при случае отписал: «Милостивый г. Красинский, окажите любезность, не пишите мне личных записок, над нами уже шепчутся. Весь ваш N.» Тут бы и забыть о неприятном, но не с Петром Васильевичем такие шутки отпускать. Он возьми да скажи: «А вы, милостивый господин, и ухом не ведёте, что я вам сказал». Клерки прыснули, а дело было в обсуждении, как раз на крыльце и говорили.
  - Вы бы господа не корили его, господин Красинский полдня считал на столе скрепки, но с наклонами – беда, - выдержав паузу, - ведь как наклониться? - господа, и без того расположенные к веселью, тихо посмеивались, а клерк невозмутимо продолжал. – Ведь наклониться… посмотреть… господа, это не одно и то же…
При полной поддержке своих коллег, он добавил:
  - Я не соглашался, ведь дело до записок…(он помедлил), ну, да, впрочем… Какое нам дело?
Каждое слово веселило и заключительным словом стало:
  - Ведь я о чём думаю, господа? Ненаязчивая идея сблизиться со мной?
С видом размышления на лице, он устремился в присутствие. И когда Красинский сказал фразу, призванную ошеломить противника, он с просторечным выражением на лице тихо ответил, устремив глаза в бумагу, которую подписывал:
  - Не сейчас, Красинский, богом заклинаю, не сейчас…
Реакцию окружающих предсказать невозможно: выбегали из кабинета и навзрыд хохотали в коридоре. Департамент стонал от хохота. Не все, правда, знали, что дело в скрепках, но шутка удалась на славу. А кто второй? Пострадали двое. Шутка разлетелась, смеялись уже на другом этаже, начальству доложено было, но суть так и не дошла. На ковёр вызвали и другого господина.
  - Вам, господа, надо знать: меру соблюдайте и личные ссоры не в моём ведомстве! – и лишил доплаты, хоть и временно.
Знал ли он всю шутку? Но реакция директора понравилась всем, шутить перестали.
Истории закончены, шум стих. Один серьёзный момент, когда уход становится явным, все его ощутили: «Я умер», - говорит один. Другой ему вторит: «Эта жизнь другая, не похожа на нашу». В этом ошибка – в сравнении. Если сравнивать один мир с другим, произойдёт невероятное – похожи как две капли воды, но это лишь на первый взгляд. Рассмотрим на примере Красинского. Он тяжёл походкой, ходит лениво, как бы говорит: «Я не увалень барской крови, я вышестоящее лицо». А здесь: походка быстрая, не стремительная, но быстрая, будто проныра всюду хочет поспеть. «Неважно, - скажут многие, - не ожидали мы такой похожести».
Увы! Нет ни одной похожей мысли у человека с той и этой стороны. «Как понять?» - спросят. Ответ прост: «Добро пожаловать в мир «потуг»!» Не так? Тогда послушайте притчу.
Однажды князь созвал совет. В нём решали вопрос измены. Да-да, измены. Это водилось с жёнами: одни становились лесбиями, других манил заколдованный мир лобызаний с другими непозволенными мужами и братьями, близкими по крови. У мужей водилось измен больше, а измен князю за измену не считали вовсе. Решили: изменникам головы рубить не будем – обезлюдит земля, а наказание вот каким будет. Изменника или изменницу изгонять. Куда? Где не будет искушения измены. Договорились, князь печать свою поставить вознамерился… Вдруг голос спрашивает:
  - А где изгнание будем проводить?
Все удивились, зашикали на него:
  - Не понимаешь – молчи!
Однако он не унимался:
  - Скажи, князь, где сие место будем делать?
Князь задумался:
  - А правду говорит, нет места исправления.
Печать поставил и сказал:
  - Теперь слушайте: коли нет на вас управы, создам мир, в котором вы исправитесь, а не пожелаете – что ж, - он задумался, грехом называть не хотел, - отдам на растерзание червям, - и засмеялся.
Не поняли князя и засмеялись тоже. Однако через день заболели трое и дети – семья, не стало скоро.
  - Князь отправил в изгнание, - говорили, - а детей за что? Не могли дети измены чинить.
К князю гонца посылают спросить: «За что?»
Князь ухмыляться не стал.
  - Виновен один, - сказал, - а эти берут на себя изгнание. Если выслали за пределы города, семья последует? Нет? Мать пойдёт всегда за дитём. Муж – за любимым сыном. Эти дружны были: идут друг за другом.
Князь умолк, гонец не уходит: как он скажет отцу, что нет дитя, если сам жив остался? Князь говорить не стал, указал на дверь. Гонец подумал: идти надо, но оглянулся. Князь сидит, развернул кресло, смотрит в стену. Понял ответ князя, ушёл. Приходит, перевёл ответ князя, как понял, вышло: «Урок один: за измену надо платить, есть дети – и детьми тоже». А князь про детей не сказал: «Дети – урок для родителей, заберут – плачь будет ваш». Такова притча, а «переводов» с божественного языка много и все неверны.