Голубая роза. Часть 4. Главы 4, 5, 6

                Голубая роза.
                Роман-фантазия.

                Часть четвертая. ВОПРЕКИ САМОЙ СУДЬБЕ.

Содержание:
Глава 4. Проблема парусников.
Глава 5. Голубые марины.
Глава 6. Встреча в аду.
***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 4.
                Проблема парусников.

«У офицеров, во всяком случае у большинства из них, челюсти сводило от тоски. Томас Фримантл, командир «Нептуна», говорил Бетси, что от скуки становится раздражителен. Этому, положим, способствовали и иные обстоятельства. Его первый лейтенант, служивший на «Нептуне» дольше, чем сам Фримантл, являлся человеком исключительно властным и в то же время обидчивым; один из стюардов – пьяница, другой – чрезмерно горяч; единственная на судне овца провалилась в люк, и теперь капитану приходилось пить чай без молока».
         Кристофер Хибберт. «Частная жизнь адмирала Нельсона», глава 32 «Атлантическими маршрутами».



       Огромный трехмачтовый корабль, глянцевито блестя высокими, черными с белым, крутыми бортами, сверкая громадной, словно айсберг, горой белых парусов, плавно взрезал толщу морских вод, простирающихся вокруг подобно безбрежной волнистой равнине темно-синего цвета. На западном горизонте садилось солнце, огромный ослепительно-золотой диск которого в окружении алых и багряных отсветов, похожих на развернутые во всю свою ширь знамена, уже совсем низко висел над водою, готовый опуститься за ее видимый край и потухнуть.

В это время на восточном горизонте из моря поднимался прозрачный призрак луны, едва видимый на фоне еще светлого неба. Яркие закатные лучи заливали всегда пребывающие в безостановочном движении волны, напоследок озаряя во всех подробностях бороздивший их прекрасный корабль, и казалось, что этот могучий морской странник совершал сейчас свое плавание не по морю текучих вод, но словно по расплавленному золоту.

        Корабль был двухдечным, с деревянным набором и деревянной обшивкой. Знатоки, взглянув на обводы его корпуса, на сделанные без возвышений, прежде обязательных, бак и шканцы, объединенные общей палубой, что особенно бросалось в глаза, сразу отметили  бы по этим и еще некоторым прочим особенностям его конструкции, а также по строгому, без пышных затейливых украшений декору внешней отделки, что он, весьма разительно отличающийся от линейных кораблей более ранней постройки, несомненно, принадлежит к усовершенствованному, согласно возможностям и требованиям современности, типу такого рода морских судов, которые только недавно начали производить на верфях ведущих морских держав, предоставив им постепенно вытеснять и заменять своих морально и физически устаревших предшественников, дальние походы и славные подвиги которых теперь становились достоянием прошлого. Видимо, и этот красавец, столь горделиво смотревшийся на безбрежном океанском просторе, сошел со стапелей всего лишь в последние год или два.

Между грот-мачтой и бизань-мачтой на шканцах помещались тамбур и трап в нижние помещения, а также вентиляционные решетчатые люки и два трапа по левому и правому борту на невысокий ют, на котором стояла бизань-мачта.

В кормовой части корабля, с внешней стороны по правому и левому борту, над волнами, на боканцах у бизань-русленей было два рабочих катера, там же, за бизань-мачтой находились корабельный компас, установленный на специальной тумбе, и штурвал. Еще два 18-весельных барказа стояли на рострах на самой палубе, ближе к середине, перед грот-мачтой, на шканцах. Подводная часть шлюпок до привального бруса блистала белой краской, а выше, до планшира, шла черная полоса. Один из этих барказов (или катеров), капитанский, имел по черной полосе нарядную бронзовую отделку.

Якорный шпиль, крамбол и якорные шлюзы были черными, сами четыре якоря, два по правому борту, два по левому – тоже.

Мачты для предохранения от гниения красились охрой, стоячий такелаж тировался, то есть натирался специальным составом смолы и масла и потому тоже был черным, как и многие другие детали корабля, за исключением бушприта, утлегаря, бегучего такелажа и самой верхней палубы, светло-желтых с черными стыками, причем палуба с такой окраской казалась почти белой.

Блоки и юферсы делались из твердых сортов дерева и имели темно-коричневый цвет, также как марсы и салинги, сохранявшие натуральный деревянный вид. Гакобортные фонари и бугеля на мачтах сверкали надраенной до ослепительного, почти золотого блеска бронзой, в то время как кормовой флагшток, на котором развевался судовой флаг, и флагштоки стеньг радовали глаз нарядной белизной.

Корма и штульцы, как уже отмечалось, не могли похвастаться резьбой и позолотой вычурного архитектурного стиля предыдущей эпохи. Над окнами верхней галереи был укреплен герб страны, которой принадлежало судно, а под нижними окнами шла надпись с его названием. И штульцы, и корма были черными, герб и название – бронзовые, кормовой балкон и рамы окон – белые.

На корме размещались апартаменты капитана, весьма комфортабельные, состоящие из гостиной (или кабинета) и спальни, и большая удобная кают-кампания. Из окон этих корабельных «салонов» открывался неизменный вид на пенную кильватерную струю, которую оставлял за собой по мере продвижения вперед корабль, похожую на реку в океане.          

На княвдигеде, переднем выступе киля, резавшего морскую толщу, словно гигантский нож масло, под наклонной носовой мачтой-бушпритом, была установлена традиционная корабельная скульптура, огромная, выточенная с большим мастерством из цельного деревянного бруса и вызолоченная: поясное изображение морской девы, одной могучей рукой вцепившейся снизу в бушприт, поддерживая его, а другой прижимавшей к обнаженной, выпуклой груди птицу - голубя. Об этом изображении и о том символическом смысле, который в него вкладывался моряками, наверное, самыми суеверными и сентиментальными людьми на всем свете, речь еще будет впереди.      

Корабль нес на себе 84 пушки разного размера, массы и калибра. На верхней палубе (квартердеке) всего их насчитывалось 24, то есть 12 по левому борту и 12 по правому, причем лафеты размещались через почти одинаковые промежутки: шесть на баке, где возвышалась фок-мачта и находились якорный шпиль, бронзовый судовой колокол, люк с трапом и вентиляционные решетки нижних помещений, затем четыре пушки на юте за бизань-мачтой, а кроме того еще 14 по правому и левому борту на шкафуте и шканцах, по обе стороны от центральной грот-мачты.

Все орудия верхней палубы были отлиты из чугуна. В опердеке и гондеке корабля (соответственно верхнем и нижнем деке), фальшборт которых с внешней стороны блестел черной краской с продольными белыми полосами (на этом ярком фоне четко рисовались черные прямоугольники орудийных портов), а с внутренней стороны был выкрашен в темно-красный цвет, находилось по двадцать четыре медные пушки и еще вдобавок к ним десять тяжелых орудий.

Крупнокалиберные 32-х и 36-ти фунтовые пушки были способны поражать цель на расстоянии в милю и пробивать своими ядрами дубовую обшивку на два фута вглубь. Это грозное основное вооружение имело подспорье в виде дополнительных малокалиберных легких пушек небольших размеров. 

Все пушки были вычищены, смазаны, зачехлены и откачены от задраенных портов (пушечных амбразур) на исходную позицию, а также надежно закреплены на своих лафетах, чтобы во время сильной качки ни одна пушка не сорвалась с места, ведь в таком печальном случае беды не оберешься.
          
        Корабль назывался «Великолепный». Название можно было счесть хотя и не слишком оригинальным (эпитетом «великолепный» предварялись многие наименования судов и даже городов, стоит вспомнить хотя бы пиратскую столицу на Карибах «Порт-Ройял», то есть «Великолепный порт»), однако оно тем не менее являлось, бесспорно, очень удачным, ведь в одном этом слове, как в зеркале, отражались весь внешний облик корабля и вся его суть, и с точки зрения чисто эстетической, и с точки зрения того назначения, которое имелось в виду при его создании.

Вообще испокон веков ведется, что имя, будь то имя человека, животного или корабля, может наложить на судьбу своего носителя сильный отпечаток. Отсюда представление, что бывают имена счастливые и несчастливые. Отсюда стремление давать имена, ставшие известными как счастливые.

        Моряки часто относились к речным и морским судам, словно к живым, одухотворенным существам. Рождение большого корабля отмечалось особым праздником. Его, красочно разнаряженного в разноцветные флаги, приветствовали при спуске со стапелей верфи музыка оркестра и крики собравшейся на берегу толпы, желавшей новому мореплавателю «попутного ветра и семь футов под килем», а об его форштевень разбивалась традиционная бутылка игристого вина.

Век корабля приближался иной раз к человеческому веку. При благоприятном стечении обстоятельств он мог плавать лет по пятьдесят, пережив и штили, и штормы, и морские битвы, познав и горечь поражений, и радость побед, и, если так выпадало, что его могилой не становилось за это время море, что честно отслуживший свое ветеран, с источенной морскими червями обшивкой, с разошедшимися швами, с течью в трюмах, стал особенно прославлен, то его не ломали на дрова, как это обычно водилось, а удостаивали торжественных похорон.

В последний раз разубранный разноцветными красочными флагами, под горестные взгляды и печальные приветствия толпящихся на берегу зрителей, под соответствующие случаю гимны оркестра, в сопровождении почетного эскорта многочисленных судов, на палубах которых выстроились в парадной форме во главе с офицерами и капитанами при приспущенных флагах отдающие честь команды, он на буксире выводился в море и торпедировался.

Моряки, случалось, горько оплакивали потери своих судов. И согласно морскому уставу, и по морскому обычаю, куда более старому, чем устав, в безнадежном случае капитан покидал свой корабль последним, и многие свидетели утверждают, что даже закаленные морские волки, для которых пролить морскую воду или человеческую кровь по сути давно уже было одно и то же, плакали тогда на глазах у всех. Ведь редко какой моряк не любил свое судно.
               
        Итак, возвращаясь к проблеме имен. Небольшие корабли, особенно находившиеся в частном владении и предназначенные для торговых рейсов («купцы») часто носили женские имена. Это и неудивительно – в море моряки скучают по своим женщинам. Судовладельцы наименовывали их в честь своих жен, дочерей, сестер, и вот по морям плавали многочисленные Мэри, Шарлотты, Бетси и тому подобное.

Военные корабли, особенно большие, конечно, носили иные имена. Они назывались в честь городов (столиц, значительных центров или тех, возле которых некогда были одержаны славные победы), крупных и знаменитых рек, а также суверенов и героев своих стран. Кроме того, им часто присваивали имена популярных в их народе святых («Святой Николай», «Мария Магдалина», «Святой Георгий»), а также мифологических, особенно древнегреческих персонажей. Один остроумный адмирал, к примеру, назвал захваченные в бою суда, которые он собирался ввести в свою эскадру, именами богинь судьбы: Клио, Лахезис и Атропо. Этот прозрачный намек, по его мнению, должен был произвести впечатление на его противников (если они были достаточно образованы, конечно).

Особенно часто встречались названия, похожие на добрые пожелания, одновременно служившие угрозой для врагов: «Яростный», «Смелый», «Отважный», «Стремительный», «Страшный», «Неистовый» и тому подобное.

Разумеется, во всех флотах всех стран неизменно встречались «Слава», «Победа» (она же «Виктория») и «Надежда».

Конечно, бывали и исключения. Капитан Френсис Дрейк, знаменитый корсар королевы Великобритании Елизаветы I, плавал на «Золотой лани». Мифическая зверушка принесла ему всемирную славу.

Иной раз попадались особенно оригинальные имена, например, «Не тронь меня». Такое имя носил один из кораблей русской эскадры, воевавшей с турками в 1768-74 годах в Средиземном море, когда турецкий флот в результате ожесточенного боя был зажат в Чесменской бухте и сожжен с помощью брандеров.

Конечно, при наименовании судов случались и некоторые переборы. В том же русском флоте в середине XVIII века плавали два 66-пушечных линейных корабля, названные следующим образом: «Трех святителей: Петра, Алексея, Ионы» и «Трех святителей: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста».
        Оба корабля обязаны были своими длинными и замысловатыми именами императрице Екатерине Второй, которая посвятила их памяти московских митрополитов и иерархов православной церкви. Она, бывшая немецкая протестантка, никогда не упускала случая показать себя очень русской и очень православной, но в данном случае чувство меры ей явно изменило.
        Впрочем, моряки, получив такой подарок, не слишком напрягались, выговаривая все эти словеса. Названия красовались на корме судов, но в обиходе их звали куда короче: «Три святителя», и все тут.
        Второй корабль «Три святителя», которому выпала честь носить кайзер-флаг адмирала эскадры в упомянутой выше кампании против турок, в литературе получил позднее название «Три иерарха», вероятно, для того, чтобы отличить его от его менее знаменитого тезки.

В некоторых случаях имена меняли. Когда один из кораблей одной из морских держав, названный с большим чувством и вызовом, по ряду причин не оправдал своего звучного имени, что могло вызвать неприятный для его хозяев внешнеполитический резонанс, он был из предосторожности переименован. В ордере о переименовании, подписанном главнокомандующим военно-морскими силами, было указано, что название не соответствует статусу судна.

При другом раскладе ставшее громким имя передавалось после гибели корабля другому, как бы превращая новичка в преемника славы его предшественника. Иногда подобных последовательных, словно ступенчатых переименований бывало несколько, вследствие чего такое имя становилось флотской традицией в той стране, где происходило дело.          

        С «Великолепным» в этом плане все, казалось бы, обстояло просто. Это был новый корабль с новым именем, которое ранее в списках флотилий не встречалось. Имя в самом деле можно было счесть новым, так как прилагательное в данном случае практически переделали в существительное, не дополнив еще одним словом, например, именем собственным, некогда принадлежавшим какой-нибудь королеве или какому-нибудь королю. Однако простота нравится не всегда.

Всем новичкам, ступавшим на палубу «Великолепного», уже обжившие кубрики на его борту моряки считали своим долгом поведать одну историю, что-то вроде местной легенды, которая, если посмотреть на дело здраво, была, кончено, обязана своим появлением скульптуре на носу судна, хотя они при этом утверждали, что все как раз наоборот: тематика скульптуры обязана своим появлением прежде случившейся истории. 

       Сказка была, в общем, занятна и по-своему оригинальна, а также изобиловала деталями, часто весьма пикантными, которые должны были увлечь слушателя и одновременно убедить его в ее правдивости. Она гласила: на одном корабле (не на «Великолепном», ведь он только недавно был спущен на воду) служили два друга. Друзьями они стали не сразу, а после долгого плавания.
        По возвращении из этого плавания в родной порт один из них в знак своего расположения познакомил другого со своей приятельницей, молодой женщиной, которая вела довольно свободный образ жизни и уже, наверное, поменяла не одного покровителя, поскольку отличалась миловидностью.
        Один из ее прежних мужчин был ею настолько увлечен, что даже заказал ее портрет, который ей затем и подарил. Красавица была снята на нем стоя и в полностью обнаженном виде, но со спины, закрывая себя при этом спереди цветной шелковой шалью и только повернув головку с копной курчавых волос назад, к зрителю, кокетливо поглядывая на него себе через плечо. Со спины она, видимо, на вкус заказчика, была особенно «прекрасна».
        Портрет висел в спальне хозяйки, так что его могли видеть только те, кто туда допускался. Очередным счастливчиком стал ее новый знакомый.
        У красотки было прозвище - «Голубка». Став частым гостем Голубки, молодой человек влюбился в нее всерьез и решил жениться на ней. Однако тут прозвучала военная труба, моряки ушли в море, оставив безутешных подруг ждать их на берегу.
        В морском сражении друг влюбленного в Голубку моряка погиб. Став, по общему мнению, наследником его вещей и как бы его душеприказчиком, тот собирался передать их его родным, но, желая что-нибудь оставить и себе на память, решил, как ни тяжело это ему было, хотя бы осмотреть сложенные в один ящик предметы. Там он нашел шкатулку, а в ней письма. Часть писем, целая пачка, была завернута в тонкий пестрый шелк, женскую шаль, показавшуюся ему знакомой…
        Шаль молодой человек вспомнил не сразу, хотя позднее эта подробность тоже встала на свое место, зато ему хватило одного взгляда на письма, на почерк, которым они были написаны, для того, чтобы узнать, чья рука их написала: рука его Голубки. Увы, и друг, и возлюбленная оба ему лгали. Друг был беден и, желая получше устроить свою подругу, предложил ее своему богатому приятелю, но не порвал с нею.
        От нового горя у молодого человека, который к тому же был ранен в бою и еще не успел оправиться, совсем помутилось в голове. Он вышел на бак и… одни говорят, что он застрелился, другие – что бросился в море и утонул, но все это неправда. Не слушайте того, кто это вам расскажет. Он выбросил в море письма коварной обманщицы, шаль, в которую они были завернуты с таким чувством, а также колечко, которым с нею обручился, и медальон с прядью ее волос, и поклялся себе, что никогда больше ее не увидит. Он сдержал свое слово.
        Но ни один человек не может быть настолько силен, чтобы суметь изгладить из своей души два такие сильные чувства, как дружба и любовь. Молодой человек, как уже упоминалось, был довольно состоятелен. Чтобы увековечить память своего друга, храброго моряка, погибшего славной смертью, и отдать последнюю дань любви к пусть обманувшей его, но такой пленительной женщине, он решил заказать известному скульптору статую морской девы с голубем на груди и подарил ее верфи своего родного города. Статую установили на вновь строящемся корабле, которым и оказался по воле случая как раз «Великолепный»…

- А сама Голубка, лишившись сразу двоих любовников, отправилась на панель, так как потеряла не только сердечную привязанность, но и денежную помощь, - резюмировал, терпеливо выслушав вышеприведенную повесть один из этих самых новичков, в свой черед по местной традиции посвященный в ее захватывающий сюжет.

Новичка звали Анейрин Кембл, и он только месяц назад поднялся на борт «Великолепного» в пункте его отправления одновременно с еще одним молодым офицером, по имени Уве Ульрих Радинг. По их именам можно было понять, что один англичанин (строго говоря, Анейрин – имя валлийское, но все равно ведь это Англия, кто бы разбирал такие тонкости), а другой определенно немец, но оба свободно говорили и на том, и на другом языке, так же, как и на международном – французском, а из документов при этом явствовало, что родились они и начали карьеру мореплавателей в стране, известной как Маленькое королевство, и данное обстоятельство никого не удивило, - как, например, ирландцы и шотландцы нанимались в чужие армии по всей Европе, чтобы по возможности сделать карьеру, в которой им отказывала Великобритания, где их не жаловали, видя в них слишком строптивых, всегда готовых к бунту подданных, или как немцы из Восточной Прибалтики, не имея надежды найти себе достойное применение на своей родине, разбредались на поиски счастья и удачи куда глаза глядят до тех пор, пока их земли не вошли в состав обширных владений Российской империи, или, наконец, как шведы, потерявшие свое былое могущество в долгих войнах с русскими, старались устроиться на службу в союзной Франции, а также вместе с французами, в то время не слишком преуспевавшими, уплывали за море искать счастье в Америке, - так и Маленькое королевство (самоназвание Морская страна), не будучи в состоянии занять всех своих жителей, издавна являлось поставщиком отличных морских кадров во многие европейские флотилии.

Это было нормально, в порядке вещей и не привлекало внимания. Конечно, Маленькое королевство относилось к немецким землям, однако оно всегда находилось в тесной связи с Альбионом, смотревшем на него как на свой форпост во враждебных водах, поэтому среди его аборигенов изредка могли встречаться и потомки переселенцев из-за моря.

Вообще, к слову сказать, люди военных профессий в те времена почти постоянных войн, частым мотивом которых был дележ очередного наследства очередного представителя королевской крови, грубо говоря, сыгравшего в ящик, и которые носили в основном локальный характер, не оставались без работы. Профессиональный ландскнехт, будь то пехотинец, кавалерист или моряк, мог порою даже выбирать: наняться ли в армию к испанским донам, французским лягушатникам, русским медведям, одеть ли белый мундир Австрии или красный Великобритании, а, может быть, отправиться за океан, к новоявленному «дядюшке Сэму».
 
        «Великолепный» торопился выйти в плавание на соединение с военной эскадрой, к которой был прикомандирован и которая уже прибыла на место назначения ранее, занимаясь пока что тем, что караулила своего противника, против которого была снаряжена, но отплытие корабля задерживалось из-за некомплекта состава.

Капитан «Великолепного», в обязанности которого входило уладить это хлопотное дело, уже кое-как с помощью известных грубых методов вербовки, больше похожих на узаконенный традицией разбой,  напихавший в матросские кубрики пьяной матросни всех национальностей, подобранной его помощниками в канавах возле портовых таверн (этим бедолагам предстояло узнать, проспавшись уже в море, что теперь они служат на «Великолепном», и подчиниться своей судьбе под угрозой жестокого наказания), больше беспокоился о нехватке офицерских кадров.

Поэтому неожиданное предложение наняться к нему в команду, исходившее от двух молодых людей, прибывших к нему на собеседование в последний момент перед отплытием и предъявивших вполне солидные бумаги, его только обрадовало. Может быть, он и не слишком поверил в то, что предыдущие контракты эти чужеземные юнцы расторгли по причине болезни, заставившей их сойти на берег… хотя эпидемии на судах всегда были бичом флота… но он не стал придираться, и, таким образом, мистер Кембл и герр Радинг оказались в составе экипажа «Великолепного».

Обоим было не более двадцати лет, но оба вскоре показали себя при том вполне знающими офицерами, что на самом деле было не мудрено, ведь морскую карьеру начинают рано, еще задолго до двадцати, поскольку ее и закончить предстоит не позднее сорока, в лучшем случае пятидесяти, когда, как это часто бывало, потерявший от цинги все зубы, а в сражениях ногу или руку, многократно потрепанный лихорадкой, контуженный, полуглухой и полуслепой моряк уже чаще всего становился, по существу, развалиной и мечтал о пенсии и уютном гнездышке на берегу.
 
        Плавание проходило не слишком удачно, шторм сбил «Великолепный» с курса и повредил его такелаж, так что кораблю пришлось зайти в первый попавшийся близлежащий порт по пути следования и заняться ремонтом. Для новичков это оказалось в какой-то мере роковым.

Побывав на берегу, Уве Радинг попал в неприятную историю, связанную с дебошем в одном считавшемся весьма респектабельным городском заведении, что-то вроде гостиницы, традиционно посещавшейся моряками, причем (и это немаловажно) преимущественно офицерами, и из этой истории выкрутиться ему помогла только крупная денежная взятка.

Деньги выложил Кембл. Для этого ему пришлось извлечь из своей укладки коробку, обтянутую кожей, и, отправившись с нею на берег, перед встречей с хозяином заведения и представителями местной полиции в мастерской одного из городских ювелиров с тяжелым вздохом расстаться с ее содержимым: красивым наградным знаком в форме звезды с гербом посередине, изготовленным из золота и украшенным драгоценными камнями.

Звезда стоила дороже, чем ее оценил ювелир, но пришлось согласиться с заниженной оценкой: ситуация требовала немедленного вмешательства, а такими вещами всегда пользуются, причем без зазрения совести.

Радинг был выкуплен и доставлен обратно на борт. Капитан не стал вмешиваться в происходящее, не оказав своим подчиненным никакой помощи, но зато и не списав дебошира на берег, - он просто предпочел закрыть на все глаза, впрочем, разрешив Кемблу хлопотать за приятеля, используя собственные средства.

Некоторое содействие Кемблу оказали другие офицеры, в результате чего, собственно, и стало известно, с какой драгоценностью молодому человеку пришлось расстаться, чтобы вытащить Радинга из беды. В ответ на вопросы, откуда у него такая удивительная вещь, Кембл ответил, что это семейная реликвия. Таким образом, Радинг был вызволен из тюрьмы вдвойне дорогой ценой. После этого молодые люди поссорились и перестали разговаривать друг с другом. 
 
        «Великолепный» шел вперед медленнее, чем хотелось бы капитану, и уже давно опаздывал со своим прибытием в назначенную ему гавань. Но после шторма небо очистилось, и ветер почти совсем стих.

Вести парусный корабль нужным курсом при слабом ветре - задача сложная. Моряки любят свежий, то есть достаточно сильный и, конечно, не встречный, а попутный ветер. Виртуозно маневрировать на протяжении четырех часов вахты, ловя вдруг налетающие порывы, чересчур утомительно, ошибка же может стоить изменения курса, выправить который окажется после этого непросто. Инерционная сила движения неизбежно протащит громадину корабля не в том направлении вопреки всем усилиям команды на достаточное расстояние. Слабый ветер – извечная проблема парусников.

        Ветер был слабый, и капитан злился. Поужинав и не зная, чем заняться, он поднялся на ют и остановился у борта, с трубкой в зубах и с руками, засунутыми в карманы. Только что началась последняя вахта суток. Стоял тихий и очень теплый вечер, закат был неописуемо красив, море, залитое золотом и багрянцем закатных лучей, едва волновалось, а паруса, развернутые во всю ширь, обвисли. Корабль двигался, но так медленно, словно во сне.   

             Капитан подошел к штурвалу.
- Кто на вахте? – мрачно спросил он вытянувшегося перед ним в струнку находившегося на полуюте офицера. Офицер отрапортовал, что – он. Это был молодой Кембл, и капитан ядовито поинтересовался, кто и когда произвел его из подвахтенных в вахтенные? Последовал отчет о том, что вахтенный болен, что старшему помощнику было об этом доложено, и что тот приказал взять на себя обязанности заболевшего офицера его подчиненному.

- Ничего об этом не знаю, - буркнул капитан.
- Кому прикажете сдать вахту?
- Никому, выполняйте свои обязанности.
- Есть.
- Вы ведь умеете командовать?
- Так точно.
- Вот и покажите.
- Есть.

Еще несколько минут диалог продолжался в том же ключе. Кембл по-прежнему стоял навытяжку и сохранял спокойный вид, но руки у него непроизвольно сжались в кулаки, затем слегка разжались, и он пошевелил пальцами. Наконец капитан отстал от него и направился к трапу, ведущему в нижние помещения. Молодой офицер перевел дух и вновь обратился к своим обязанностям. Однако через несколько минут капитан поднялся на квартердек снова.

- Вахтенный! – крикнул он. - Вы не собираетесь маневрировать?
- Маневрировать, господин капитан? – переспросил молодой офицер с некоторой долей удивления, поскольку в настоящую минуту направление ветра не менялось.
- Отвечайте, - рявкнул капитан. - Вы намерены менять галс?
- Нет, господин капитан, - последовал неожиданный ответ.

Обычно капитану не противоречат, капитан на корабле – царь и бог. Возможно, молодой офицер немного растерялся от того, что капитан не приказывает, а почему-то только задает вопрос, вот он и ответил вдруг так, как на самом деле думал по этому поводу, начистоту. В самом деле, менять галс было рискованно.

- Паруса висят, вы не ловите ветер.
- Ветра почти нет, господин капитан, но мы идем намеченным курсом.
- Вы это называете «идем»? Мы почти не двигаемся.
- Надо ждать порыва.

             Но капитан не желал слушать голоса разума.
- Вы не справляетесь со своей задачей, - заявил он резко.
- Кому прикажете сдать вахту?

Однако ответа не последовало. Капитан пробурчал что-то и опять покинул палубу. Это был человек приятный и общительный во внеслужебное время, а также тогда, когда на службе все ладилось, но, если дела шли не гладко, ему было свойственно проявлять нервозность. Что делать, кто же на свете да без греха!

Капитан был весьма амбициозен, ему не давали покоя успехи товарищей, если эти успехи имели место, он не желал терпеть приниженное положение подчиненного, упорно пробивал себе дорогу вперед и вверх, используя для этого и личные качества, и связи. В бою он был смел, с командой строг, а начальство его не слишком жаловало за причиняемые им беспокойства (он ведь был не из тех, кто сидит тихо и никому не мешает, ему нужно было постоянно обращать на себя внимание), однако при этом вынужденно отдавало ему должное как опытному и надежному командиру.

Получить под командование «Великолепный», новый, современный корабль, что было весьма престижно, капитану, однако, помогли не столько его прежние ратные подвиги, сколько вовремя замолвленное за него словечко одного высокопоставленного лица, с которым он сумел подружиться. Капитан знал, что ему следует «оправдать оказанное доверие», что кое-кому он перешел дорогу и что этот кое-кто, конечно, будет рад его провалу, поэтому провала допустить он не мог, между тем все складывалось не слишком удачно.

        К сожалению, неприятности, которые капитан «Великолепного» склонен уже был расценивать как полосу неудач, включали в себя не только вышеперечисленные. На днях должен был состояться традиционный ежегодный праздник, который капитан справлял всегда, в окружении той команды, с которой он на тот момент оказывался связан служебными отношениями.

Это был день именин его жены, и он относился к этому дню, как к своему счастливому талисману. Когда-то на заре своей карьеры он весело отпраздновал этот день, а следующий принес ему удачу. Теперь капитан ни за что не отменил бы празднование счастливой даты, даже если бы с моря надвигался тайфун.

При последней остановке в порту ему пришло в голову побаловать себя и удивить своих гостей изысканным блюдом на праздничном столе: голубиным паштетом (он был гурманом, любил пить кофе по-арабски, с кардамоном, сваренный на оливковых стружках, и не отказывал себе в других доступных деликатесах).

Кок на «Великолепном» славился своим кулинарным мастерством и должен был сладить с задуманным делом, поэтому капитан приказал купить на берегу живых мясных голубей и держать их в клетке до нужного момента. Вчера матрос, убирая клетку, опрокинул ее, она сломалась, и голуби разлетелись.

- Мой паштет улетел? – горестно вопросил капитан, когда ему доложили о неприятном казусе. Увы, так оно и было!

К сожалению, капитана огорчила не только потеря возможности удовлетворить свой гастрономический каприз, его насторожило то, что он был теперь склонен счесть нехорошим предзнаменованием: как уже говорилось неоднократно, корабельная скульптура изображала деву с голубем в руке. Она прижимала птицу к груди, а он-то своих птичек упустил. Как бы чего не вышло.

Капитан был суеверен, подобно многим представителям экстремальных профессий. Интересно, что он не стал ругать себя за свою, возможно, неуместную при таком взгляде на вещи затею с голубиным паштетом, но винил во всем заказчиков статуи, чья нелепая фантазия, воплотившаяся в образ морской наяды с земной птицей в руках, теперь заставляла его усматривать в совпадении фактов дурную примету.

        Небо все более темнело, на бархате огромного небесного купола ярко сияли звездные блестки. Ветер по-прежнему дул еле-еле, рубашки парусов обвисли, как обыкновенные бесполезные тряпки.

- Вахтенный! – вновь раздался резкий окрик капитана, вновь поднявшегося наверх. - Вы что, заснули? Вы собираетесь делать маневр?

             Ответ был прежним: «Нет, господин капитан».
- Паруса висят.
- Да, господин капитан.

На этот раз, конечно, дело было уже не в том, что вопрос капитана застал молодого человека, командовавшего на юте в отсутствие старшего по званию офицера, врасплох. Он, видимо, сознательно решился придерживаться уже избранной линии поведения, чтобы не запутаться в ситуации еще больше.

             Господин капитан выругался.
- Вахтенный!

Молодой офицер стоял перед ним по стойке смирно, его смуглое лицо под черными волосами с пылающим на слегка скуластых щеках густым румянцем казалось спокойным, но руки он сжал в кулаки снова, да так сильно, что они сначала покраснели, а потом побелели.

- По-моему, стоило бы все же взять немного больше по ветру, - раздельно произнес капитан.
- Осмелюсь спросить, вы берете на себя команду, господин капитан?

Капитан молча смерил молодого человека красноречивым взглядом.

- Кому прикажете сдать пост?
- Да никому, черт возьми, что вы заладили одно и то же, как попугай!
- Каков будет ваш приказ?
- Командуйте! Вы же заявили, что умеете это делать!
- Я не согласен с вашим мнением относительно смены галса, господин капитан.
- Вот как! Выходит, я ошибаюсь?
- Да, господин капитан.

        Это было уже слишком.
        Капитан отпустил в адрес молодого офицера ругательство, одно из тех, на изобретение которых моряки особенно талантливы, выкрикнув его прямо тому в лицо, и покинул палубу, с таким шумом и грохотом спустившись по трапу вниз, будто оступился на крутой лестнице и скатился по ней кубарем. Вахтенный остался один, и на его лице появилось выражение тоски и отвращения к жизни.

Матрос, стоявший за штурвалом, считал за лучшее молчать, пока находился на посту, делая вид, что перепалка капитана и вахтенного офицера к нему не относится, но позднее, в кубрике, он, конечно, не преминул рассказать об этом происшествии.
- Сожрет наш кэп теперь этого парня вместо голубиного паштета, - резюмировал один из слушателей.

- Вам следовало подчиниться капитану, - выговаривал в это же время  Кемблу старший помощник, который получил от начальства нагоняй за то, что ставит на ответственные посты разных там «щенков».
- Он не отдавал приказа, - возразил тот. - А послушаться его в тот момент было неправильно. И вся ответственность легла бы на меня.
- Сколько вы плаваете?
- В целом лет пять.
- И вы хотите сказать, что сомневаетесь в мастерстве командира судна, который провел на море в целом лет двадцать пять?
- Но он даже не следил за ветром, он просто был раздражен от того, что корабль идет слишком медленно, и искал, на ком сорвать зло, а в результате мы могли упустить нужный для маневра момент, и что тогда оставалось бы делать?
- А что вы теперь собираетесь делать?

Однако на другой день поднялся ветер, а вместе с ним поднялось и настроение у капитана.

- Не стоило заказывать голубиный паштет, раз у нашей статуи в руках голубь, - решил он. - И очень хорошо, что голуби разлетелись. Вот все сразу и наладилось.

Он приказал выпустить из-под ареста стюарда, сломавшего голубиную клетку, без дополнительного наказания, и даже бровью не повел, вновь столкнувшись с молодым офицером Кемблом на полуюте. Что касается именин капитанской супруги, то они были отпразднованы вполне удачно. Кофе по-арабски с кардамоном, сваренный на оливковых стружках, был великолепен.   

- Не сладко приходится, ваше высочество? – этот вопрос Кембл услыхал в тот момент, когда рядом никого не было. Он и не заметил, как поблизости появился Радинг.
- Неужели ты еще и злорадствуешь, Эрвин? – откровенно вспылил молодой человек. - Кэп сам свинья. И жирный, как свинья. Из него из самого паштет можно сделать. На всю команду хватило бы.
- Я не злорадствую, - пожал плечами тот. - Просто я думаю, а может, мы погорячились, Крис. В смысле, вообще погорячились?
- А какая разница, погорячились мы или нет? – произнес Кембл после минутной паузы. - На своем корабле идти в бой, на чужом, под своим именем, под чужим. Бой есть бой. Разорвет ядром на клочки, и вся недолга. А другой судьбы, кроме моря, у нас все равно нет. Разве не так?
- Тогда хватит на меня злиться из-за того, что случилось в том порту. «Эрвин, ты осел, такие редкие орденские звезды на дороге не валяются, по ней нас могут узнать» и все такое прочее. Я понимаю, это отцовская память, это святое, и я бы даже понял, если бы ты колебался, выручать меня такой ценой или нет…
- Я не колебался. Не мог же я тебя бросить на произвол судьбы, хотя, наверное, следовало. И потом, мы и так потеряли слишком много, что же тут жалеть...
- Спасибо. Так вот, я, конечно, виноват, что из-за меня тебе пришлось пойти на такую жертву, но что касается оставленных следов…
- То они канут в море вместе с нами? И ты так легко готов с этим смириться?
- Но ты уже, кажется, смирился.
- Вовсе нет, - пожал плечами его друг. - Просто я не думаю, что мы поступили неправильно, уехав из страны, где у нас ничего не осталось. И ты был со мной согласен.
- Я и теперь согласен… Но только это по-прежнему тяжело.
- Мне тоже.
- Вот и опять-таки, что ты на меня в таком случае взъелся из-за этой нелепой случайности, тогда, в порту?
- Ты называешь нелепой случайностью стрельбу из пистолета по свечам в люстрах парадного холла и пожар в ресторанном зале?
- Немножко развлекся, - пожал плечами Радинг. - Конечно, если бы не взыграли старые амбиции, если бы мы отправились развлекаться в таверну попроще, если бы я соответственно и разгромил таверну попроще, платить пришлось бы меньше…
- Зато избили бы тебя сильнее, да и меня вместе с тобой заодно.

- Крис, ты же должен понимать, каково покинуть родину и потерять невесту.
- Я тоже покинул родину и потерял даже не невесту, а жену. Но я не бил зеркала и физиономии посетителей в общественном месте.
- Кто бы говорил! А тот мордобой в Мореходке? Ты ведь его начал. 
- Мне будут припоминать это вечно, вероятно. Хотя это было давно. Или кажется, что давно…  Вообще ошибки нужно совершать каждую в приличествующее ей время.
- Но ты тогда отличился, и не думаю, что жалеешь об этом. Причина ссоры была вполне уважительной, хотя, конечно, ситуацию можно было разрулить и иначе... Так что не строй из себя пацифиста, моралиста и вообще зануду. Если люди и меняются, то не так сильно.
- Судя по тому, что раньше ты не позволял себе подобные вещи, я бы так не сказал. И не называй меня Крисом, Эрвин.
- Рис, Рин… это почти одно и то же… Ты ведь у нас теперь сэр Анейрин. А вот Эрвин и Уве… и кто там я еще теперь? Ульрих… это имена разные, а ты все забываешь…       
             Они помолчали.

- Послушай, Крис, - произнес Эрвин задумчиво. - Шутки шутками, а вдруг нас и вправду убьют? Когда воюют, так ведь это всерьез. А?
             Кристиан не ответил.

        Прекрасный трехмачтовый корабль, сверкая горой белых парусов, на корме которого под застекленным кормовым балконом красовалась гордая надпись «Великолепный», продолжал свой путь по голубым океанским просторам, и брызги соленой воды, уверенно и упруго разрезаемой его острым носом, летели в золотое лицо морской наяды, одной рукой поддерживавшей наклонную носовую мачту - бушприт, а другой прижимавшей к своей груди земную птицу - голубя.

И над кораблем, и над всеми находившимися на нем сотнями мужчин, оторванных от земли, от своих близких и любимых и неуклонно приближающихся к довольно предсказуемому в данном случае будущему, реяла, словно его трепетная живая душа, тень легендарной Голубки, прекрасной женщины, пусть даже изменчивой и ненадежной, как морская стихия, недаром столь часто сравниваемая со стихией самой жизни, но такой привлекательной, такой прелестной, что, если и жить – так ради нее и с нею.

Ее чарующий образ, в какой-то мере вобравший в себя образы многих и многих других женщин, волновавших сердца моряков в долгой разлуке и приходивших в их одинокие сны по ночам, недаром осенял собою этот плавучий кусочек суши, затерянный в океане.

                Вернуться, прощаясь, он обещал
                Любимым своим и друзьям,
                И белый парус вдали пропал
                В пути к чужим берегам.

                Проходит время, за годом год,
                Его подруга все так же ждет,
                Любви и надежде верна,
                Ждет одна у окна.

                Лети, ветерок, далеким путем
                Красавице под окно
                И стукни ставнем в память о том,
                Кого с нею нет давно.

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***      

                Глава 5.
                Голубые марины.

«Полыхающий «Восток» являл собой ужасное зрелище. ... Взрыв оказался так силен, что французские пехотинцы, расквартированы в городке Розетта, находившемся в десяти милях отсюда, с удивлением переглянулись. Останки корабля и людей, оснастка и орудия, обломки дерева и металла – все взлетело в небо и рухнуло либо в море, либо на палубу ближайших к месту катастрофы судов. На несколько мгновений наступила тишина…»
        Кристофер Хибберт. «Частная жизнь адмирала Нельсона». Глава 14 «Абукир». 



        Морская стихия испокон веков притягивала к себе взгляды, сердца и души людей. Моря и боялись, море и любили. Изменчивое, такое живое, загадочное, непостижимое, прекрасное и страшное - стоило его увидеть хоть раз, как его образ запечатлевался в памяти. Не всем судьба судила жить на его берегу. Те же, кто приходил однажды к самой кромке бегучих вод, стремился унести с собою хоть частицу этого великого чуда из чудес – моря. Камешек, обточенный волной. Ракушки, выброшенные на песок. Рисунок, сделанный искусный рукой, повторяющий более или менее правдиво изумительный природный вид.

       Морскому пейзажу уделяли внимание самые выдающиеся живописцы, что и немудрено. Картины, в которых, согласно правил классического искусства, присутствует все: и величественный вид, и строгая, выверенная композиция, и единая тональность, и гармония света, воплощенные с великолепным мастерством, часто оказывались пронизаны эмоциональным настроем автора, его восхищением необъятной, вечно изменчивой стихией моря, и тогда зритель, столкнувшись с таким особенно удачным, проникновенным произведением, мог подолгу, словно завороженный, смотреть на воссозданную на холсте природную красоту.

Неутихающий интерес к морскому пейзажу способствовал его бесконечной и разнообразной эволюции, школа маринистической живописи (лат. Marinus – морской) знала и знает много звучных имен художников, опираясь на опыт своих талантливых предшественников находивших все новые нюансы для передачи различных состояний природы и подаривших своим современникам и своим потомкам творения, признанные настоящими шедеврами.

Движения живых стихий кажутся неуловимыми для кисти. Писать молнию, порыв ветра, всплеск волны с натуры немыслимо. Добиваясь в своих работах достоверности в изображении характерных явлений природной морской стихии, ее первозданной мощи и естественной красоты, мастера живописи должны были обладать великолепной памятью и быстротой кисти, чтобы сохранить богатый запас непосредственных зрительных впечатлений и в результате добиться наибольшей реалистичности своих полотен. 

Маринисты, настоящие певцы моря, достигали виртуозности в изображении воды, неба, облаков, воздуха, заполняющего пространство пейзажа, стремясь к наиболее убедительной передаче жизни моря, воссозданию его изменчивости - и в то же время к документальной точности. На картинах тонко и умело воспроизводились морские виды в разную погоду, в разное время суток.

Пространственное единство достигалось за счет тончайшей разработки световой воздушной среды, эффекта рассеянного утреннего или вечернего света, тающего в золотистой дымке. Свежесть восприятия различных состояний природы поражала воображение.

Умелой кисти, ее легким, чистым, светлым мазкам  было подвластно все: и контрасты воздушных мерцающих тонов, словно волшебным образом растворяющих в себе очертания предметов, и сумеречное, почти мистическое освещение, и загадочный лунный блеск, и светозарность и лазурность полудня, и умиротворение сонного ленивого штиля, и черное беснование бури, как воплощение динамики и противоборства природных сил, и на фоне всего этого также редкие эффектные атмосферные явления: радужные семицветные дуги различной протяженности и насыщенности, разноцветные яркие всполохи небесных огней, таинственное холодноватое свечение на оконечностях береговых скал и корабельных снастей.

Идеальная композиция, строгий продуманный колорит характерны для лучших произведений этого жанра. Лирическое спокойствие, величественность и блеск, драматическая взволнованность или, напротив, строгая сдержанность, естественность образов и целостное эмоциональное ощущение, изысканная гармония красок…

        Вот прекрасная марина, передающая как нельзя лучше восторг художника перед изумительной красотой южной ночи.  Живописец показал здесь себя вдохновенным мастером лунного пейзажа. Чудесно передана прелесть роскошной природы. Тональность красочного слоя воссоздает ощущение влажности воздуха и мягкую игру светотеней… Полная луна взошла над скалистым мысом и отразилась золотой россыпью на легкой морской зыби. Лунные блики на воде написаны с большим мастерством, создавая иллюзию трепещущей воды. Поэтический образ моря звучит словно мечтательная лунная соната. 

        Солнечный радостный полдень. Первый план картины отдан морю, в волнах которого переливается, играет, золотится солнечная дорожка. Яркие сочетания золота и синевы завораживают. Немалую часть композиции занимает небо, и художник великолепно решает проблему передачи солнечного света, пробивающегося сквозь облака и играющего на поверхности волн. Светлая праздничность восприятия природы воплощена в прозрачности и свежести нежных цветовых сочетаний, здесь есть созерцательность и изысканная нарядность.

        В сверкающем дневном светиле видит главного героя своих произведений еще один знаменитый живописец. Излюбленный им прием построения композиции картины увлекает взгляд зрителя вглубь воссозданного на ней, как на театральной сцене, пейзажного пространства: вид с боков замыкают, словно кулисы, деревья и здания, расположенные по изогнутой линии берега, а между ними, вдали расстилается во всей своей безграничности чарующе-спокойное, туманное море. Наблюдающийся последовательный переход от теплых тонов переднего плана к холодным дальнего поддерживает перспективное решение. У горизонта, чуть в сторону от центра помещено солнце. В солнечных лучах, исходящих из глубины, теряет очертания земной мир, тают силуэты кораблей, однако вместе с пронизывающим их светом они обретают особую убедительность, становясь осязаемо-материальными. Вся описанная картина подобна анфиладе в световом пространстве. Вступив в нее, не хочется возвращаться назад.      

        Совершенно иное впечатление оставляет изображение бурного моря в пасмурный и ветреный осенний день. Сюжет и композиция просты. Колорит построен в изысканной серебристой тональной гамме, основанной на тонких градациях света. Это красиво и еще не страшно, но отсюда уже остался только шаг от темы любования человеком прекрасной, но грозной стихией, до темы его борьбы с нею.

        Море, каким ты можешь быть прекрасным и чарующим - и каким жестоким. Море, море… Ты словно сама жизнь. Твои штили, твои бури и ураганы – как многое известно о них людям, испытавшим их на себе, но ведь они существуют и в переносном смысле. 

        Старый мастер, размышляя уже не над таинственной жизнью морской пучины, но над жизнью человеческой, которую в свои преклонные годы знает не понаслышке, воплощает свои мысли и чувства в монументальное полотно, где есть все – и штиль, и ураган, словно два полюса, две крайние грани, грани начала и конца, а между ними – все отпущенные ему в этом мире годы. Как величественен образ моря, полный огромной самоутверждающей силы. Солнечный луч, падая с небес, словно взгляд свыше, придает прозрачность огромным волнам на первом плане, пронизывая их своим ровным и сильным светом. Пена растекается по поверхности волн, подобная тонкому кружеву. Богатый красочный колорит картины охватывает всю шкалу цветов, от чисто белого до черного.

Так и должно быть. Море и жизнь, как они многоцветны и разнообразны! Море и жизнь, жизнь как море… Да, да, конечно, как же может быть иначе. Создавая живописный гимн морю, человек не мог не думать в связи с изображаемой им природной стихией и о себе. Редко какой пейзаж не оживляется силуэтом морского судна или обходится без фигурок людей на берегу. Лунной ночью на фоне темных скал и мерцающих волн дремлет вдали стройная яхта. Ранним утром флот на рейде портового города поднимает белоснежные горы парусов, готовясь выйти в море с утренним бризом.

В полдень прекрасно видны ожидающие команды к отплытию великолепные суда. Их благородные корпусные обводы и лес тонких мачт над их палубами, пестрящих вымпелами, выписаны знающим и умелым мастером до того тщательно и дотошно, что по ним можно изучать корабельное дело.

А бури, а кораблекрушения, а морские баталии? Как можно обойти стороной эти страшные и полные героики главы великой морской эпопеи, описывающие противоборство людей и стихии и борьбу людей между собой на фоне этой стихии? 

        Тема бурь и кораблекрушений воплощена в ряде захватывающих, оставляющих глубокий след в душе произведений. Вот шлюпка, затерянная в бушующих волнах. С большой эмоциональной силой изображены маленькие фигурки отважных людей, борющихся со стихией. Высота грозового ночного неба, просторы моря с огромными волнами в окружении светотеневых эффектов усиливают общее впечатление безграничности бушующего пространства и трагизм ситуации.

        Произведения прославленных мастеров стали также живописной летописью боевой славы флота.

Деревянный парусный флот, неуклонно развивавшийся с того самого дня, когда древний человек надумал поставить в своей утлой лодчонке шест и прикрепить к нему кусок материала, кожи или ткани, чтобы двигать лодку силой пойманного в ловушку ветра, постепенно достиг своего наивысшего расцвета в конце XVIII – начале XIX веков, пока дереву не пришло на смену тонкое и прочное листовое железо, а вместо парусов не появились механические паровые двигатели.

Но сердце настоящего моряка, хотя бы он и плавал на самых современных, оснащенных всеми достижениями техники судах, все равно дрогнет и сладко сожмется при виде достоверного макета старинного парусника или его удачного живописного изображения, как перед портретом своей первой любви. Что может быть благороднее и прекраснее, чем эти величественные суда, несущие над голубой водой белые горы своих парусов… И как возможно забыть, что именно на них отважные мореходы уплывали открывать новые пути и незнакомые земли, совершали великие географические открытия, одерживали блистательные победы, до сих пор вызывающие головокружительный восторг и гордость, от которых перехватывает дыхание, у их потомков.
         
        Знаменитым событиям прошлых войн, морским битвам парусного флота посвящены многие картины - и отдельным, особенно памятным и судьбоносным моментам морских битв, и общим панорамным снимкам, сочетающим в себе точную схему сражения с эмоциональным художественным видением происходящего.

Эти картины могут оставить странное впечатление у зрителя, особенно плохо подготовленного, по той причине, что часто они обманчиво-красивы, как и большинство марин. Это немудрено, ведь нет ничего прекраснее морского вида, да к тому же действие, ставшее основой композиции таких произведений, как будто замедлено.

Чтобы понять все правильно и оценить драматизм ситуации, в них надо долго вглядываться, разбираясь в деталях, всегда не случайных, а еще лучше - попросить рассказать подробности настоящего события, послужившего сюжетом для картины, или прочитать о них.

Конечно, устный рассказ, в случае, если рассказчик - моряк, окажется колоритнее и может оставить сильное впечатление. Повествователь неминуемо перейдет на морской сленг, состоящий из множества специальных терминов, которые для непосвященных звучат столь же чарующе, сколь и непонятно… словно баллада, посвященная морю и спетая на морском языке… Чего стоят все эти пеленги, бейдевинды, оверштаги, грот-марсели, райны, надгедсы, деки, шканцы и вообще крюйс-стень-штаг и фор-брам-стень-штаг… А команды? Боже правый! Спускаться на врага, гнать на неприятеля, повернуть через фордевинд, фланкировать, стать на шпринг…

Если же перевести на общедоступный язык следующий, произвольно взятый для примера отрывок, то он, конечно, станет понятнее, но как много потеряет в смысле неповторимой морской экзотики: «Флот, бывший под ветром от кораблей противника и лежавший левым галсом, держался, как на маневрах, в правильной линии, сохраняя между судами интервалы. В третьем часу пополудни встречный флот повернул «все вдруг» на правый галс и стал выстраивать линию на северо-запад. Адмиральский корабль находился на расстоянии картечного выстрела от адмиральского корабля противника, это послужило сигналом к началу боя. Первым вынужден был спуститься за линию строя флагманский сильно поврежденный корабль. Тогда эскадра привела на правый галс и продолжала атаковать…» О!
 
        Вот на стене в золоченой нарядной рамочке красуется изображение прекрасного солнечного дня, переданного как нельзя лучше, правдивее и изящнее, поскольку художнику удалось «великолепно решить проблему передачи солнечного света, пробивающегося сквозь облака и играющего на поверхности волн, донеся до зрителя светлую праздничность восприятия природы», и трех красивых белопарусных судов, корпуса и оснастка которых выписаны безупречно и с художественной точки зрения, и с точки зрения знатока кораблестроения, и которые ровно и плавно скользят по лазури чуть волнующихся волн.

Два судна, больших, высоких, идут по краям, а в центре между ними - маленький изящный корабль. Первое впечатление такое, будто двое больших сопровождают на прогулке в солнечный погожий денек маленького.

Однако знаток, бросив взгляд на полотно, тут же отметит, что речь здесь вряд ли идет о мирной прогулке, поскольку все эти суда военные, так как их борта снабжены портами для орудийных дул, что большие корабли – линейные, и, значит, каждый из них несет на себе от 60 до 104 пушек, а легкий фрегат в центре, размер которого почти в три раза меньше, имеет всего 32 пушки.

«Ну и что?» - скажет невнимательный зритель. Зато внимательный заметит, что у боковых линейных кораблей флаги на мачтах одинаковые, а занимающий между ними центральное положение фрегат следует под другим знаменем. Стало быть, речь идет о судах разных держав, и, если наблюдательный зритель к тому еще немного знаком с историей, он сообразит, что это – враждебные державы.

Возможно, в этот момент зритель ощутит холодок, пробежавший по его спине против его воли. Идиллия светлого, пронизанного солнечными лучами морского пейзажа, оживленного прекрасным видом трех великолепных судов, разрушается на глазах, ведь на самом деле налицо настоящая трагедия: два огромных вражеских корабля почти зажали один маленький фрегат, который никак не может противостоять им и потому, видимо, обречен…

Внешняя праздничность картины приобретает обратный смысл, и, чем красивее природа и корабли, тем ужаснее представляется близящаяся развязка драмы, разыгрываемой на фоне морской лазури, золота солнечных лучей и белизны корабельных парусов…

Фрегаты маневреннее и быстроходней сто-пушечных трехдечных громад, они могут сослужить свою службу в больших флотилиях, осуществляя разведку, а также передачу срочных сообщений, но они не принимают боя с превосходящими их по мощи вооружения и численности личного состава противниками, поскольку даже в самой отчаянной ситуации это абсолютно бессмысленно, так что единственное, что они могут сделать, если, отбившись от своих, сталкиваются с ними нос к носу, так это попытаться от них удрать.

Однако этому малявке не повезло, против него ветер, который заставляет его двигаться в одном направлении с уже догнавшими его врагами, и вот сейчас прогремят ужасающей силы бортовые залпы… И все… Конец… Кувырк, легкая скорлупка, прошитая насквозь чугунными ядрами, будто споткнувшаяся во время бега, и вниз, в соленые волны своим острым носиком и всеми своими мачтами-спичками… Короткая агония, бурун завихрившихся волн, расходящиеся по воде круги, всплывшие на поверхность щепки… И снова чуть волнуется в беспечности бездушного покоя раздольность ласковых волн, сомкнувшихся над местом гибели судна и находившихся на нем людей, погибших такой страшной смертью всего миг назад, и снова сияет высоко в зените сквозь золотистую дымку солнце…

Но, пока еще не заговорили пушки, у фрегата остается шанс уцелеть: он может сдаться, спустив флаг и сманеврировав таким образом, чтобы лечь в дрейф и остановиться, ожидая прибытия на свой борт победителей для решения судьбы своего экипажа. Это шанс кажется единственным.

Однако маленький кораблик не использует его. Он упорно идет вперед под всеми парусами, не спуская флага и не признавая себя побежденным. Конечно, иной раз, в безвыходной ситуации, командиры принимали решение затопить корабль, порой даже вместе с командой, чтобы не сдаться в плен, отдавая приказ открыть трюмовые люки – кингстоны. В этом случае судно тонет почти сразу, уходя в воду вертикально, мачтами вверх, так, как плыло только что по волне.

Но фрегат не открывает кингстонов и не тонет. Его командир сошел с ума? Вероятно. В этом-то полубезумном, отчаянном, предсмертном состоянии его и озарило. Фрегат идет быстрее кораблей; вклинившись между ними, он скоро их минует, и лови тогда ветра в поле, а залп бортовой артиллерии… Но дело в том, что корабли уже опоздали с залпом, ведь они, кичась своей мощью, не пожелали топить свою добычу на расстоянии, они решили взять загнанного зверька живьем, руками, и, наблюдая за ветром и ходом фрегата, уверились в том, что так и будет.

Выстрелив, они теперь попадут… не в него. Он слишком близко, и он слишком мал. Бортовые пушки бьют на более дальнее расстояние, и траектория полета ядра будет выше, чем низкий борт небольшого судна.  Ядра пролетят между мачтами фрегата, и стрелявшие попадут друг в друга!

А потом, изрешетив сами себе борта, зазнавшиеся и утратившие чувство реальности охотники еще получат на прощанье бортовой залп от своей наглой дичи: шестнадцать ядер, самый сильный боевой салют, на который только способен этот смехотворный по сравнению с ними кораблик.

Конечно, пока залп не прогремел, капитаны судов могут сообразить, к чему приведет приказ разрядить бортовые пушки. Но они уже совершили одну ошибку, чересчур увлекшись погоней, и потому очень вероятно, что будет совершена другая, которая станет для них роковой.

Вот он плывет между двумя зажимающими его в смертельные, казалось бы, клешни огромных вражеских судов, маленький фрегат, совершая свой беспримерный подвиг, память о котором благоговейно сохранили потомки и который запечатлел на полотне знаменитый художник. Нет, не смерть в пучинах волн его ждет, - его ожидает вечная слава, а еще то, что лучше славы, - жизнь.

Герои вернутся в порт живыми и невредимыми и, наверное, если бы не грандиозные обломки двух расстрелявших друг друга в упор судов, им бы не удалось доказать подлинность того поразительного приключения, которое выпало на их долю, и из которого они выбрались без потерь благодаря смекалке командира, в последний момент догадавшегося о том, что нужно делать, и мужеству экипажа, который не сдался врагу и не потерял голову от страха, попрыгав за борт с криками о помощи в тот момент, когда фрегат проходил в узком ущелье между двумя крутыми высокими бортами и почти вплотную к ним, под жерлами глядящих прямо в глаза артиллерийских орудий.

Долго они потом, должно быть, как это и водится, живописали свои подвиги приятелям за пенной кружкой в портовых тавернах и надоедали пространными упоминаниями о них своим женщинам, вовсе не всегда так уж склонным к слепому восхищению героическими деяниями мужчин, совершенными ими где-то вдали от дома… поди разбери, что они там на самом деле натворили…               
               
        Вообще, что касается картин, на которых изображается большее или меньшее количество готовящихся вступить в бой, уже вступивших в него военных парусных судов, то, если просмотреть даже несколько десятков подобных  полотен, в глаза неминуемо бросится одна общая деталь: на картинах прекрасно выписаны корабли, но почти не видно людей, которые управляют ими и сражаются на их палубах, они присутствуют разве только как крошечные фигурки, вдруг выныривающие среди белых клубов дыма, среди оранжевых всполохов пожара, в окрашенных мрачным багрянцем бурных волнах.

Создается впечатление, что вовсе не люди, а сами корабли являются главными героями запечатленных с большим или меньшим мастерством и с большей или меньшей достоверностью драматических событий. Это их ровный грозный ряд выходит на линию огня противника, с гордостью и достоинством принимая смертоносную дуэль. Это они окутываются облаками порохового дыма, они горят, они идут на сближение с противником борт о борт, они, как руками, цепляются своими реями за снасти его такелажа, они сражаются, они гибнут, взрываясь или погружаясь в морскую пучину, они побеждают.

Корабли, морские гиганты, каждый из которых словно соединяет в себе в одно целое свои героические экипажи, все их тела, все их души в себе одном, сверхъестественном сверхмощном существе, и это не метафора, это почти буквальная истина: на корабле, крошечном куске суши среди грозных морских волн, судьба у всех одна, жизнь одна, смерть одна - одна на всех.

Поле боя смехотворно мало, все бойцы находятся на глазах друг у друга, негде спрятаться, отсидеться, переждать смертоносный артиллерийский шквал, а затем, когда вражеские суда, столкнувшись бортами, сцепляются абордажными крючьями, никому не удастся даже попытаться увильнуть от участия в рукопашной сватке: спастись за счет чужой жизни невозможно, а под днищем израненного снарядами корабля с горящими парусами глухо плещет водяная бездна, готовя общую могилу для всех, кто взлетит на воздух вместе со своим плавучим домом или окажется затянутым вместе с ним, разбитым в щепы, в водяную воронку в момент гибельного погружения.

Историки, разбирая ход давних и недавних битв по сохранившимся документам, дают определение особенно жестоких тем из них, после которых наравне с внушительной цифрой потерь убитыми начитывалось не слишком много раненых. Это значило, что люди не покидали поле боя, продолжая сражаться до конца, до последней капли крови. Такое бывало и на суше, но на море во много раз чаще.

Моряки дрались, как черти, потому, что иначе шанса выжить не оставалось - ни у кого из них. Анналы истории сохранили рассказ об одном из самых грандиозных и кровопролитных морских сражений, перед которым, идя на сближение с противником, адмирал счел необходимым передать на все свои корабли краткий лозунг, должный воодушевить бойцов, но встретивший лишь удивление, граничащее с недоумением, почти презрительным, - их не надо было воодушевлять, они знали, что драться предстоит на смерть, и не потому, что к этому призывает командир, а потому, что иначе невозможно.

        Тактика ведения морского боя отрабатывалась столетиями. Классическим стало биться линией против линии. Корабли стоились один за другим, вся эскадра делилась на три части (колонны), у каждой части, авангардии, кордебаталии и арьергардии, был свой командир, всей эскадрой в целом руководил адмирал, который по традиции находился в центре колонны (кордебаталии), и в таком порядке, четко выдерживая строй, грозная армада «спускалась», как это было принято говорить, на врага.

Перевес в количественном составе в данном случае не имел решающего значения, суда занимали позицию друг против друга, и иной раз адмиралы даже не вводили в бой те из своих кораблей, для которых у противника не имелось соперников, оставляя их в резерве, поскольку им все равно не хватало места в районе (весьма протяженном) боевых действий.

Общее руководство боем осуществлялось с помощью сигнальных флагов, причем сигналы передавались первым делом на так называемые «репетичные» суда, маленькие и маневренные, яхты, бриги, фрегаты, которые быстро сновали вдоль строя линейных кораблей, позволяя последним быть в курсе распоряжений адмирала.

С частными проблемами, возникающими по ходу дела, командиры авангарда и арьергарда, а также капитаны отдельных судов справлялись сами по своему усмотрению.

Иногда адмиралы, желая иметь возможность более полно наблюдать за боем, вовремя отдавая нужные команды, переходили на легкие суда, покинув для этого свой флагман.

Слаженность действий при выполнении маневрирования со временем, с накоплением опыта, стала приближаться к идеальной. Однако, как только классика морского боя прижилась, устоялась и была описана в специальных пособиях, как только тактическая линия баталии превратилась в хрестоматийный прием, она тут же и устарела.

Так бывает всегда: то, что казалось еще вчера самым лучшим, сегодня уже таковым не является, поскольку время не остановишь, но не надо забывать, что новое всегда вырастает из старого, что без этого старого, на современный придирчивый взгляд такого косного, такого отжившего невозможен был бы качественный прорыв вперед.

Новаторские технические достижения в области кораблестроения и артиллерии позволили смелым и находчивым капитанам и адмиралам нарушить традиционный линейный строй боевых эскадр, предпринимая наряду с упорядоченными слаженными действиями одиночные, и это было вполне логично, ведь если сила в единстве линии, то ее немедленно следует разорвать, внеся сумятицу в построение противника, разобщив его корабли и тем вернее разгромив их по одиночке, а то, что при этом рвется и собственный строй, - ну что ж, значит, так и надо.

И вот оказались придуманы новые методы ведения боя, предусматривавшие в составе эскадр специальные подразделения из двух-трех кораблей, в задачу которых входили действия, отличные от действий основных сил, и подчинявшихся напрямую адмиралу. Инициатива капитанов, ранее блокировавшаяся стилем ведения боя с его тяготением к массовости, к слиянию отдельных частей в одно общее целое, в связи с этим новым взглядом на вещи должна была подняться в цене и возрасти, что и случилось на самом деле.

        При всем том следует остановиться еще на одном важнейшем моменте. Не следует забывать, что единственной силой парусного флота был ветер, которому помогали или мешали морские течения. Стихия ветра, и это всем известно, капризна и часто мало предсказуема.

Ветер мог сыграть с одним из противников злую шутку, превратив уже готовую победу в лучшем случае в ничью, а в худшем случае в поражение.

Огромная Непобедимая армада испанского короля Филиппа II была разгромлена не столько силами существенно уступающего по численности флота королевы Англии Елизаветы I, сколько уничтожена разыгравшейся бурей… ветер не благоволил испанцам в тот день… и Владычицей морей стала Англия, а слава Испании как морской державы померкла…

Сколько раз бывало, что флот, зажатый в маленькой неудобной для маневрирования гавани превосходящими вражескими силами, вдруг получал неожиданную помощь, когда поднимался свежий попутный ветер, на крыльях которого узники вырывались из своей клетки, проносясь мимо только что стойко державших осаду судов, деморализованных тем же ветром, для них неблагоприятным.

Вынужденные все время делать скидку на ветер, на морское волнение, на погодные условия, на туманы, на штили, на штормы, опытные командиры неделями и месяцами выжидали благоприятный момент для того или иного военного предприятия, кружа вокруг своего врага и не осмеливаясь на нападение в невыгодных условиях.

Да и вообще поймать неприятеля и вынудить его принять сражение, тем более, когда ему это было неудобно, часто являлось одной из первейших задач всех военных мореплавателей. На это уходило много сил и времени. Долго ожидаемый бой, без которого нельзя было обойтись, но который все откладывался и откладывался, становился до такой степени желанным, что, когда наконец в самом деле наступал решающий момент, ему, этому дню множества смертей, бывали рады.               

        Проходя по тихим музейным залам, глядя вскользь на сияющие голубые марины, на прекрасные белые корабли, стоящие в боевом линейном порядке,  окутываясь белым клубящимся дымом от орудийных залпов, словно расцветая белыми головками пушистых соцветий, теряя клочья парусов, куски мачт, перегораживающих палубы, и полыхая желтым, оранжевым, алым, багровым огнем пожаров, который, будучи воплощен с помощью красок умелой рукой художника, кажется ярким и красивым, словно праздничный фейерверк, следует остановиться на минуту, сосредоточиться и, призвав на помощь воображение, представить вдруг себе грохот артиллерии, заглушающий все звуки, от которого глохнут участники боя, видя, как умирают их товарищи, но не слыша ни их криков, ни стонов…

Почувствовать едкость застилающего глаза порохового дыма и ужасный жар открытого огня… Будто бы пройти по палубам, скользким от крови, внутренние переборки которых один бывалый адмирал на своих кораблях не случайно приказал однажды покрасить в темно-красный цвет…

Бросить взгляд на орудийную прислугу, с головами, «по-пиратски» повязанными платками, чтобы волосы и пот не мешали зрению, и голых по пояс, потому что опасно обслуживать раскаленные пушки в одежде, ведь любая искра может стоить загоревшейся робы и тяжелых кожных ожогов…

Увидеть офицеров, охрипших от попыток перекричать грохот выстрелов, перед боем по традиции и по совету врачей одевшихся во все чистое, но уже грязных с ног до головы, в той же копоти и гари, что и матросы, которыми они командуют…

Задержаться рядом с капитаном, стоящим на квартердеке под выстрелами, которому то и дело докладывают о том, что ядром разворотило борт, что убило еще одного офицера, что, кажется, в трюме сильная течь и что поврежден штурвал, и проследить, как он упорно стремится   скорректировать действия команды, не давая себя сбить с толку никаким непредвиденным случайностям и самым несчастным происшествиям, при этом, обернувшись к только что рапортовавшему ему офицеру, увидев вдруг перед собой только кровавую лужу и ошметки тела и одежды, оставшиеся на месте еще одной трагедии…

На груди капитана блестят все его награды, хотя на мачтах кораблей обеих враждующих сторон с начала боя устраиваются на специальных площадках снайперы, задача которых во время близкого боя - уничтожать прицельными выстрелами командный состав противника, и капитан знает об этом, но все равно - это его день, ради которого он, собственно, и живет, это его праздник, который справляет смерть и на который он приглашен в качестве почетного гостя, на праздники же и в любом случае принято приходить при всем параде…

Изувеченные тела погибших смертью храбрых участников сражения сбрасывают за борт, завернув в обрывки парусов, или складывают в сторону, к борту, и гора кусков туловищ, рук и ног все растет и растет… Весь многоэтажный дом корабля охвачен лихорадкой боевых действий, которые могут продолжаться несколько часов, требуя от участников полной самоотдачи.          

                Свежеет ветер. В трюме течь,
                А суши не видать.
                Свистят и пули, и картечь,
                И всем нам умирать.

                К рыбам на дно
                Идти все равно,
                Чего же бояться нам?
                Быстрей заряжай,
                Точнее стреляй.
                Так держать! Все по местам!

        Вот таким примерно образом.

        Наверное, нет страшнее смерти на воде. Кругом безбрежная водная стихия, только где-то там, далеко на горизонте, маячат зубчатые скалы побережья. Убийственный огонь артиллерии, начиная с крупнокабилерной, снаряды которой способны пробить самую крепкую обшивку и разнести в щепки огромные мачты, ведется почти в упор, проносясь по всем палубам железным смерчем, а выучка артиллерийских расчетов иной раз доходит до фантастической скорости и слаженности в действиях, при том, что наводчики натренированы держать цель даже в условиях сильной качки, будь она хоть какая, носовая, бортовая.

Описания морских сражений изобилует рассказами об эпизодах, которые способны вызвать приступ непроизвольной рвоты у впечатлительного читателя. Людей разрывало на куски на глазах у стоящих рядом других членов экипажа, а головы у них лопались, словно тыквы или арбузы, обрызгивая всех кровью, ошметками мяса и мозгами с ног до головы.

На палубе лежали корчащиеся в агонии обрубки тел, ноги и руки которых валялись отдельно. Наткнуться на оторванную голову было проще простого. Перевернутые от прямого попадания артиллерийские орудия громоздились в окружении изувеченных, неузнаваемых останков своего расчета. Иной раз изготовленные из недостаточно качественного чугуна пушки взрывались, не выдержав перегрева, и наносили вред больше и страшнее, чем ядра противника.

Зажигательные бомбы, брандскугели, которыми выстреливали с вражеских бортов, зацепляясь специальными крючьями за снасти, вызывали пожар, поджигая паруса и реи. Эти снаряды считались бесчеловечными и применялись не всегда, только если война велась с противником, не принадлежащим к «цивилизованным народам», под которыми понимались представители королевств Европы, однако корабли обычно имели их запас, на всякий случай, и иной раз командиры пускали их все-таки в дело, предпочитая оправдываться в применении «негуманных методов боя», но позднее, после того, как бой уже выигран.

Для специального поджога сбившихся в кучу в условиях тесной гавани кораблей использовали небольшие суда, начиненные взрывчатыми и легковоспламеняющимися веществами, - брандеры. Подведя брандер поближе к противнику, маленькая команда (часто это опасное задание выполняли добровольцы), находящаяся на его борту, поджигала фитили, бросалась в приведенную за собой на буксире шлюпку и старалась как можно быстрее удрать от места действия.

Брандер, оставшийся без управления, по инерции шел вперед и врезался в свою цель, становясь причиной страшного бедствия. Огонь мог перекинуться на соседние суда. Если пожар на корабле не удавалось сбить, и он распространялся, охватывая большую площадь, то становилось ясно, что вскоре буйное пламя доберется до крюйс-камеры, порохового погреба, и тогда судно взлетит на воздух.

Спасаясь от взрыва, остатки команды прыгали за борт, а соседние корабли, и чужие, и свои, торопились отойти от обреченного гиганта на как можно большее расстояние.

Когда взрывался огромный линейный корабль, грохот взрыва и удар взрывной волны достигали такой силы, будто произошло извержение вулкана. Останки корабля и находившихся на нем в тот момент людей, живых и мертвых, падали с высоты, куда их забросило взрывом, из мрачного, затянутого черной дымной пеленой неба на палубы других судов и на головы находящихся на них людей.

Моряки, успевшие прыгнуть за борт, израненные, обгоревшие, изувеченные, чаще всего тонули прежде, чем их принимались спасать. Командиры отдавали приказ подбирать из воды терпящих бедствие безоружных врагов через несколько часов после того, как они попали в беду, по окончании боя и не ранее, что, собственно, и понятно…

Огонь и вода, две всемогущие стихии, находящиеся в непримиримом антагонизме друг к другу, как ни странно, объединялись против человека, и тогда гибель становилась неминуемой, - или в огне, или в воде. Мало того, что бой был жесток и кровопролитен, но даже тех, кто вырывался из его огненного жерла, ждали смертельные объятия водяной бездны…

        Степень травматизма в морских сражениях всегда являлась приближенной к максимуму. Даже если человека не убивало, а только ранило, раны были ужасны и вели к потере пострадавших конечностей. Осколки ядер и пули крупнокалиберных ружей превращали руки и ноги в лохмотья.

Корабельные врачи, работавшие во время боя в самом нижнем помещении корабля, находившемся ниже ватерлинии, там, где за обшивкой борта плескалась вода и где потолок нависал так низко, что нельзя было выпрямиться в полный рост, кажется, только то и делали, что отрезали куски рук и ног, перепиливали кости и перетягивали шелковой лигатурой внутренние крупные кровеносные сосуды, пытаясь спасти раненым жизнь посредством остановки кровотечения.

Ампутация была долгое время единственным видом хирургического вмешательства, который давал реальный шанс пострадавшим выжить еще и по той причине, что предохранял от заражения крови, весьма вероятного, если принять во внимание развороченные мягкие ткани в месте ранения, имевшего непосредственный контакт с куском закопченного, со следами пороха и прочей грязи металла.

Врачи уже не вспоминали давний метод прижигания ран кипящим маслом или раскаленным металлом, что способствовало остановке кровотечения, но вело к дополнительной травме – ожогу, часто приводившего не к обеззараживанию раневой поверхности (данное заблуждение вспоминается иногда еще и сегодня), но, напротив, к гангрене, а если вспоминали, то как пример средневековой дикости – все же минуло столько лет со времен Амбруаза Парэ, однако впереди по прежнему расстилалось обширнейшее поле непознанного и не внедренного в практику. 

Медицина развивалась неуклонно, но, если говорить о рубеже XVIII-XIX веков, еще многого не знала и не умела. Лекарства применялись, однако их перечень не был слишком разнообразен. По прежнему считалось правильным делать кровопускание, что в реальности путем вывода из организма «дурной крови» не приблизит к выздоровлению, но может нанести серьезный вред, пропорционально кровопотере. Врачи знали о раневых инфекциях, но не умели толком с ними бороться. Даже анестезию еще не изобрели, операции делали «на живую», накрепко привязывая пациента к операционному столу ремнями, как к столу пыток, а в качестве обезболивающего беднягам перед ожидающим их мучительным испытанием давали выпить крепкий алкоголь.

Настойка опиума использовалась как обезболивающее и снотворное средство в период выздоровления. Лихорадку лечили американским хинином, однако его назначение себя не оправдывало, если речь шла о воспалительном процессе, сопровождавшимся лихорадочным состоянием, ознобом и жаром…

Команды судов набирались по большей части из молодых людей. Калеками становились двадцатилетние, еще вчера сильные, здоровые, красивые парни. Если осколками снарядов отрывало пальцы на руке, срезало ухо, то можно было смело сказать, что этот человек настоящий везунчик.

        … Последним творением знаменитого художника-мариниста, прославившего подвиги морского флота своей великой страны и прожившего на свете более 80 лет… многое он за это время повидал и переосмыслил… стал небольшой этюд, на котором он изобразил взрыв парусного корабля. Желто-оранжевый сполох огня над корабельным корпусом, в ярчайшем свете вспышки видны падающие в разные стороны мачты, составившие в месте визуального пересечения подобие креста, а выше клубится в небе огромное облако черного дыма. По волнам разошлось выдержанное в ало-багряных красках отражение пожара. Гибель в огне на лоне бескрайних морских вод. Почему художник перед своей смертью обратился к такому сюжету?..       

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 6.
                Встреча в аду.

«В нижние отсеки корабля свет и без того едва проникал, а тут еще темно-красный цвет стен. Говорят, их так красили по инициативе Роберта Блейка, главнокомандующего английским флотом в XVII веке, чтобы особо чувствительные побыстрее привыкли к цвету крови. … колебля пламя утопленных в роговых плошках свечей, воздух вытягивался наружу отдачей от выстрелов бортовых орудий… Стоны и крики раненых, лежащих на тряпках и обрывках парусов, заглушали гул орудий и треск обшивки».
            Кристофер Хибберт «Частная жизнь адмирала Нельсона». Глава 33 «Трафальгар».

«… эскадру встретил жестокий шторм, длившийся пять суток. … через несколько часов после начала шторма флагманский корабль «Слава Екатерины» потерял все три мачты и бушприт. Детали набора корпуса выходили из своих гнезд, из раздавшихся пазов обшивки бортов и настила палуб выпадала конопатка, и вода потоками лилась внутрь. Вода в трюме поднялась на три метра и, несмотря на пущенные в ход все помпы, ведра, ушаты, не убывала. От непрерывного продольного и поперечного движения элементов набора внутри корпусов ломались и разваливались легкие переборки кают и кубриков. Обломки дерева, сорвавшиеся с креплений предметы судового оборудования, бочки с провизией носились от борта к борту, круша все вокруг и травмируя людей. Хаос, царивший внутри корабля, усугубляла темнота, лишь кое-где нарушаемая неверным светом сальных свечей».
        А.Б. Широкорад «Адмиралы и корсары Екатерины Великой». Раздел IV. Глава 2.



        … Эрвин открыл глаза, будто выныривая на свет из какого-то бездонного черного колодца, еще плохо понимая, что с ним, где он и какие вещи творятся вокруг. Было темно, душно, в голове гудело… казалось, что чрезвычайно мощный насос вдруг с медленной натугой и глубинным, утробным гулом вытягивал из окружающего пространства воздух… и вместе с воздухом тянул за собою и тело, и душу… Это была ужасная боль, Эрвин застонал и заметался в напрасной попытке освободиться от сдавивших его голову тисков, которые так сильно мучили его, при этом стукнувшись обо что-то твердое виском, но почти не почувствовав удара, - внешняя боль от ушиба была пустяками по сравнению с той болью, которая шевелилась у него внутри… Он схватился руками за голову и ощутил что-то горячее, липкое… Кровь… Рана? Он не помнил, когда его ранили. Попытавшись приподняться, молодой человек повернул голову и вдруг увидел прямо перед собой качавшийся в полумраке большой желтый шар… 

- Где… где я? – прохрипел Эрвин, в ужасе уставившись на этот шар и вдруг догадываясь, что видит фонарь… Обыкновенный масляный судовой фонарь, горящий, как это и свойственно подобным фонарям, весьма тускло и неровно, еле-еле освещая низкое тесное пространство, наполненное какими-то фигурами, каким-то движением…

- В кубрике, где же еще, - откликнулся кто-то рядом, и над молодым человеком, распростертым навзничь на полу на куске свернутой парусины наклонилось чье-то смутно знакомое лицо… Впрочем, сейчас все лица он мог различать только смутно, при том еле опознавая их…

Страшный, нарастающий, тягучий гул, от которого все вокруг ходило ходуном и тряслось, раздался снова, огонь в фонаре, подвешенном на железном крюке под низким дощатым потолком, затрепетал и едва не погас… Канонада! Это была канонада. Залп бортовых пушек, продолжавших палить где-то над головой. Эрвин понял. Он находился на кокпите, где был устроен судовой госпиталь, то есть в самом нижнем из жилых отсеков корабельного трюма, расположенного под матросскими кубриками, стены которого являлись стенами корабельного днища ниже ватерлинии и были погружены глубоко в воду. Судовой врач, стоя рядом с ним на коленях, с закатанными по локоть рукавами рубахи и в коричневом от сплошных пятен фартуке, осматривал его окровавленную голову.    

- Ты меня слышишь, приятель? – громко спросил он, внимательно глядя в лицо раненому и следя за его реакцией. - Ну, давай, говори, слышишь?
- Не кричите! – дернувшись в его руках, буркнул Эрвин.
- Голова болит? – продолжал спрашивать врач. - Болит?.. Скорее всего, сильная контузия. А рана так себе, мясо стесано до кости, но сама кость цела. Сейчас зашьем и все… Отлежишься...

Тут он отвернулся куда-то в сторону и позвал своего помощника, отдавая ему указание и заставив Эрвина снова болезненно сморщиться от звуков резко и громко прозвучавшего голоса, - Здесь надо промыть и за…

Видимо, врач сказал «зашить», но конца слова Эрвин не расслышал из-за нового залпа наверху и еще из-за того, что слух то и дело подводил его, а голову будто пронзало насквозь раскаленной иглой. На миг он опять как будто отключился, но сознание вернулось быстро.

Через несколько минут молодой человек, все более приходя в себя, стал слышать и видеть лучше. Последствия страшного удара, прогремевшего некоторое время назад, когда рядом с ним что-то разорвалось и разбросало всех находившихся в том месте людей кого куда… и его самого тоже… эти последствия оказались для него не столь гибельными и уже начали отпускать его понемногу…

Эрвин не мог восстановить в памяти того момента, когда его подобрали и притащили вниз, в госпиталь, но зато вскоре вспомнил все предыдущие события и уже почти совсем ясно отдавал себе отчет в том, что происходило сейчас вокруг него… Вернее, отдавал бы, но ему дали выпить рома, чтобы снять боль, и от крепкого напитка его так повело и развезло, что он, наверное, даже заснул на какое-то время, что ли… 

Рядом кто-то громко стонал и кричал временами, вообще было очень шумно, но самым ужасным был этот отзвук мощных выстрелов сверху, сопровождавшихся не менее мощной отдачей, втягивавшей в себя, как в воронку, и окружающий спертый, вонючий воздух, и горячее дыхание людей, заставляя все внутри сжиматься и замирать от причиняемого страдания, перед которым меркли действия хирурга, зашивавшего молодому человеку рану на лбу и заливавшего ее спиртом.

Пока Эрвин валялся в наполовину беспамятном состоянии на жестком полу по соседству с матросом, раненым в грудь, и, наверное, отдававшим концы, уж больно хрипло и тяжело он дышал, вернее, пытался дышать развороченным легким, вокруг ничего нового не произошло, только сверху запыхавшиеся грязные матросы все приносили новых раненых, укладывая их куда придется на полу. На несколько минут Эрвин опять увидел главного врача, который осматривал рану другого пострадавшего, также находившегося поблизости, и мельком поинтересовался, как себя чувствует контуженный юноша, раненый в голову. Лучше? Слух возвращается?..

В этот момент вдруг раздался громкий треск, все пространство кубрика со всеми и со всем, кто в нем находился, качнулось и поехало, вернее, полетело куда-то в сторону… Врачи бросили свою работу, застыв над своими пациентами… Инструменты со звоном посыпались с подносов на операционных столах… Даже умирающие очнулись…

- Кажется, нам здорово вмазали, - сказал кто-то поодаль.

Нижние отсеки корабля были наименее подвержены обычной качке, происходившей от движения волн, хотя, разумеется, не могли избежать ее последствий вовсе, однако амплитуда колебаний, испытываемых корпусом судна, возрастала по мере удаления от днища и достигала максимума на верхней палубе. Так что в произошедшем только что толчке, подобном землетрясению, виновна была не качка, скорее сильнейший удар в борт…

Несколько минут все напряженно вслушивались и ждали… Ждать можно было чего угодно: нового треска и нового могучего толчка, соленой морской воды, хлынувшей безостановочным потоком внутрь через пробоину… Бой продолжался уже довольно давно, около пяти часов, «Великолепный», как и другие корабли эскадры, почти все это время находился под непрекращающимся огнем противника, сам паля изо всех своих пушек. Кульминация приближалась…

- Знать бы, что там наверху, - пробормотал один из раненых.

Наверху… При этих словах Эрвин вспомнил голубое утреннее море, легкий туман, клубящийся над поверхностью волн, золотистый от лучей поднимающегося на небо солнца… Синие горы на горизонте, там, где простирался берег… Прекрасные суда под белыми парусами, выстроившиеся в четкую линию с равными промежутками, - к этой линии неуклонно приближался в составе встречной линии «Великолепный»…

Первые, излишне поспешные выстрелы противника, безопасные на дальнем расстоянии, - белые пышные клубы дыма, окутавшие крутые борта и снасти кораблей, фонтаны воды в местах падения не достигших своей цели ядер. До предела напряженные нервы стоящих на своих местах, готовых к бою моряков, когда все личное поневоле отступает, потому что уже поздно – и бояться поздно, и надеяться, и даже молиться, потому что все это потеряло всякий смысл, и остается уже только одно: идти навстречу своей судьбе. Да, так оно все и было… было совсем недавно…

А теперь - это низкое тесное помещение с выкрашенными в темно-красный цвет стенами, за которыми плещется глубокая морская пучина, тусклый свет раскачивающихся фонарей, запах свежей крови, зловоние, духота, жара, стоны и крики корчащихся вокруг в самых разнообразных позах людей…

Если б можно было выбраться отсюда наверх, вдохнуть полной грудью свежего воздуха… Но наверху идет бой… Эрвин опять опустил больную голову на пол и закрыл глаза. Стены и потолок тряслись, пол ехал под ним то в одну, то в другую сторону, грохот и гул раздавались почти непрерывно.

- Застрелю, если вы только попробуете это сделать! – очень громко и пронзительно закричали где-то рядом. Эрвин вздрогнул. Голос был знакомым, но звучал при том как-то непривычно. Совершенно непривычно… Впрочем, все вокруг было сейчас знакомым и непривычным одновременно. В прозвучавшем вопле слышались и боль, и ярость, и что-то сродни безумию.

- Не смейте! – снова крикнул тот же голос. «Еще встретимся, Эрвин, - всплыло в памяти молодого человека, - только бы не в аду». Только бы не в аду! И вот они, кажется, встретились… в аду… Потому что здесь сейчас и есть настоящий ад…

Эрвин с огромным трудом, преодолевая сильное головокружение и позывы к рвоте, усиливавшиеся, когда он поднимал голову, держась рукой за стенку, сел на полу и, немного отдышавшись, приподнялся, чтобы добраться до человека, который был ему еще не виден, но, судя по направлению, откуда раздавался его голос, наверняка находился рядом, вон там, за выступом толстого деревянного бруса.

Через несколько минут ему все же, несмотря на испытываемые трудности, в самом деле удалось преодолеть расстояние в несколько шагов, и он, практически ползком, достиг нужного места как раз в тот момент, когда на помощь одному из своих подчиненных, вступившего в перепалку с вновь доставленным вниз с верхних палуб пострадавшим в бою моряком, пришел главный судовой врач, и оба они склонились к раненому, который, лежа на полу, как и все прочие, размахивал у них перед носом пистолетом и кричал, что не позволит вот так запросто отрезать себе ногу…

- Вы только и умеете, что резать, а я не могу явиться к ней без ноги! Нет, не могу, не могу!
- Вообще-то к женщинам важно вернуться не с ногами, а с другим, - философским тоном заметил главный врач. - И с чего вы взяли, юноша, что мы вам отрежем ногу? Это, кажется, пуля… или мелкий осколок…
- Этот вот сказал, что надо ампутировать!
- Да ну, вы не поняли. Можете не верить, но мы никого вот так просто не укорачиваем.
- Рана плохая, кости превращены в осколки, - вполголоса сказал второй врач.
- Значит, вынем осколки, - спокойно говорил его начальник.
- Но…
- Что же «но»?
- В такой обстановке…

- А какая такая здесь обстановка? – пожал плечами главный врач. - Самая обыкновенная для того, что происходит. Вы меня удивляете, ей богу. У нас по-другому не бывает. Молодой человек, отдайте оружие и лежите спокойно, мы вам поможем. Сейчас стол освободится… Санитары, как только тот стол освободится, положите вот этого раненого и позовите меня…
- Тут работы на два часа, не меньше, - в досаде пробормотал второй врач, - Представляете, сколько вам придется терпеть? – обратился он к раненому.
- Я вытерплю, - отрезал тот решительно.
- Нет, вы не представляете… А отнять стопу все равно потом придется, чтобы гангрена не началась… - наставительно закончил врач.

- Застрелю! – в ответ на это заявление, которое свело на нет все предпринятые усилия восстановить спокойствие, снова заорал раненый, взмахивая пистолетом перед лицом говорившего, новым угрожающим жестом заставив его отскочить в сторону.

Проделывая свой вынужденный стремительный маневр, тот едва не наступил на присевшего без сил возле стены Эрвина. Когда врачи отошли от беспокойного пациента, Эрвин смог не только услышать, но и увидеть его.

- Кристиан, - горько прошептал он. - И зачем ты сказал про ад? Нас будто кто-то подслушал и нарочно все сделал по твоему слову.

Его друг, покрытый пороховой копотью, в грязной, местами прожженной и разорванной одежде, лежал на спине, вытянувшись во весь рост. Правой рукой он крепко сжимал пальцами рукоятку пистолета, а на правой ноге у него не хватало башмака, и чулок на нее был натянут красного цвета, в отличие от левой ноги, одетой в белый чулок и обутой.   
 
             Кристиан повернул голову в сторону говорившего.
- Эрвин! - воскликнул он, лихорадочно блестя широко раскрытыми глазами на расцарапанном лице, испещренном черными пятнами грязи. - Ты как здесь? Ты тоже ранен?
- Тоже. Но, кажется, ничего такого страшного. А ты…
- Я не тяжело ранен, - быстро и по-прежнему громким голосом отвечал Кристиан, и у Эрвина, слушавшего его, сжалось сердце, потому что он ясно увидел, что тот не в себе. - Это просто пуля… Ты знаешь, я видел, как она летела… Да, да, видел… Откуда-то сверху, с соседней палубы, со снастей… ударилась о пушечный лафет, высекла искру и рикошетом… понимаешь, срикошетила прямо мне в ногу… Я стоял рядом с лафетом… Но я уверен, что пулю можно вырезать, а отсечь себе ногу я не дам. Обычная рана, прочистить, зашить, и все! Им здесь некогда этим заниматься, вот они и режут всех подряд, чтобы возиться меньше. Ясно, что им так проще…   

- А почему в вас стреляли с соседней палубы? – спросил, приподнявшись на локте, лежавший поблизости раненый.
- Наш «Великолепный» шел на сближение с их «Смелым», чтобы взять его на абордаж. Наверху сейчас рукопашная схватка.
- Точно, вот по какой причине нас так тряхнуло… это когда корабли ударились бортами, значит… и вот почему теперь приносят раненых с колотыми и резаными ранами, - сказал услышавший последние слова, подошедший к ним в этот момент снова главный врач. - Ну, давай, малыш, на стол. Посмотрим, что там у тебя с ногой. Только пистолет сначала отдай.
- Если вы меня искалечите… я вас убью!..

- Я спасу тебе ногу, - глядя раненому прямо в глаза, раздельно произнес главный врач, почти всегда называвший своих пациентов на «ты», входя с ними по долгу своей особой службы, чрезвычайно востребованной в боевых условиях, в тесный контакт. - Будешь снова танцевать со своей девушкой как ни в чем не бывало. Вот, выпей рому и молчи. Силы еще понадобятся. Давай сюда свой пистолет. А то в самом деле пальнешь кому-нибудь в голову ненароком…

Но молодой человек колебался. Он напряженно всматривался в лица окружавших его людей, губы у него дрожали, бледное скуластое лицо под растрепавшими черными волосами блестело каплями выступившего пота, пальцы, сжимавшие рукоять оружия, казалось, свело судорогой, потому что они побелели и, возможно, не могли разжаться.
 
- Послушайте, мы теряем время, - бросил помощник главного врача, в отличие от своего шефа не желавший никого уговаривать. - Что вы в самом деле! Вы не один нуждаетесь в помощи.

- Я вам приказываю, господин Кембл, отдайте оружие, - раздался рядом голос, характерные интонации, прозвучавшие в котором, сразу выдавали в произнесшем эти слова высокое начальство.
- Господин капитан! – ахнули все, кто был рядом.

Господин капитан опирался на плечо санитара, сюртук на нем был распахнут, рубаха под сюртуком багровела кровью.

- Со мной почти все в порядке, - объяснил капитан кинувшимся к нему медикам. - Так, зацепило чуть-чуть. Я подожду своей очереди… Сначала займитесь этим мальчиком. Дай мне пистолет, сынок. Давай, давай его сюда… Все будет хорошо. Ты отличный моряк, сражался, как надо… Я заметил… И характер у тебя, как у настоящего бойца, твердый. Твой отец, если бы тебя видел, гордился бы тобой… И маневрировать ты умеешь хорошо… поймаешь даже такой ветер, которого нет. Прости, я тогда погорячился… Я ведь даже не смотрел на ветер, просто зло брало, что наша махина еле тащится. Если бы ты мне уступил, мы, пожалуй, упустили бы момент для маневра… Хотя при той черепашьей скорости это было почти все равно…  Доктор, позаботьтесь об этом юноше… как если бы… как если бы он был принцем крови…

- Насчет принца гарантирую, - со свойственным ему спокойствием, весьма выручавшим его в отчаянные моменты, которых много выпадало по время его работы, ответил врач. - А что касается крови, то ее у нас тут пруд пруди.       

Кристиан смотрел на капитана, широко открыв глаза, пораженный его речью и в целом, и в частности. Возможно, прочувствованность этой речи, которая произвела глубокое впечатление не только на него, но вообще на всех, кто ее слышал, отчасти объяснялась тем, что капитан принял обезболивающего, в качестве которого здесь предлагался обжигающий глотку и мешающий все в мозгах ром, еще прежде своего ранения, и в достаточно большом количестве, так что еще один стакан ему можно было и не подносить… но ему поднесли, и он выпил и его тоже.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что этот бывалый морской командир, в данную минуту в самом деле несколько воспламененный выпивкой и обстоятельствами сражения, который, конечно, давно усвоил, как нужно вести себя с подчиненными в разных условиях совместного несения службы, тем не менее был отнюдь не чужд человечности и обладал определенной долей чувствительности, в некоторых случаях прорывавшейся наружу, что и неудивительно, собственно говоря… «все мы люди», как сказал кто-то из великих...

Между тем молодой человек, услышав сравнение, пришедшее на ум его начальству, то есть невольно обратив внимание на те именно слова, про принца крови (и как бы он мог пропустить их!), в тот момент почти поверил, что его тайна раскрыта. «Это из-за продажи орденской звезды», - мелькнуло у него в голове. В замешательстве он, сам не зная, как, разжал затекшие пальцы правой руки и позволил отобрать у него пистолет. Отдаваясь на волю судьбы, он откинулся навзничь, прикрыв глаза…

Эрвин, из-за своей травмы будучи слаб, как дитя, и на вид почти совершенно зеленого цвета, полусидел рядом с ним и смотрел на него сквозь слезы. Он не узнавал своего друга. Вспыльчивый, но умеющий себя контролировать хотя бы до определенной степени… если не считать того случая в Мореходке, пожалуй… Кристиан на этот раз совершенно потерял над собой власть. Потрясение от пережитого было слишком сильным.

- В какую беду мы попали, - думал Эрвин. - Нам не надо было уезжать… И никто не знает, никто…

Он вспомнил то, что было ими обоими так заносчиво отвергнуто и покинуто. Родной город, знакомую до мелочей с самого детства гавань, полную кораблей под всеми флагами всевозможных королевств, знакомых, друзей, любимых, родных… Он вспомнил свою мать, попавшую в беду из-за верности своей госпоже, униженную, сосланную… Ему даже не выпало с нею повидаться, они не простились перед его отъездом…

Впрочем, тогда, находясь в состоянии злости и горя от разрыва с Иветтой, он даже и не помышлял о том, чтобы попытаться устроить себе свидание с матерью, виня ее в своем несчастье: ведь это из-за нее, из-за ее участия в заговоре леди Элеоноры его семья потеряла свой престиж в глазах окружающих, в глазах родни Иветты и ее самой…

А Кристиан поссорился с леди Элеонорой, разругался с принцессой Софией… Положим, леди Элеонора в самом деле сильно виновата, это надо же было додуматься до того, что ей пришло в голову сотворить, но она мать Кристиана, она его любит… Собственно, ради любви к нему она и решилась на свой подлог… Она вышла замуж, пытаясь создать новую семью, но своего взрослого сына она не сумеет забыть даже на миг ни в постели с новым мужем, ни над колыбелькой нового младенца. Кто может измерить, сколько горя вмещает порой материнского сердце…

А принцесса София! Эрвин вспомнил, что сказал ему Кристиан, впервые увидав принцессу на переправе через реку вблизи Пограничного замка за несколько дней до своей свадьбы с нею. Он назвал ее сказочной девушкой: «Смотри, Эрвин, какая сказочная девушка, я и не думал, что такие бывают». Она тогда была необычно одета в «народный» костюм и с пышным венком на голове поверх распущенных волос, что словно бы еще более подчеркивало ее природную прелесть. Правда, в тот момент в его словах было много от легкомыслия, и все же главное было сказано…

Что он тут кричал только что? «Я не могу явиться к ней без ноги!» Конечно, он говорил не о матери. К матери можно придти и без ноги, мать примет сына любым… А вот к возлюбленной хочется нагрянуть во всем блеске, так сказать, прискакать к ней на белом коне, желая поразить ее воображение, вызвав восторг восхищения, а не приползти к ее ногам изувеченным калекой, взывая к ее жалости, словно нищий к милосердию.

Значит, что бы там Кристиан ни говорил вслух про свой «окончательный» разрыв с юной женой, про себя он мечтал о другом повороте событий…  «Не слишком ли мы погорячились?» - всплыли в памяти Эрвина его собственные слова.

- Это я виноват, - подумал он в раскаянии. - Если бы я не поддержал идею Кристиана сбежать куда глаза глядят и начать новую жизнь, в другом месте, все равно в каком, под другими именами, все равно какими, он один бы на это не решился. Это он с отчаяния заявил, вот бы, дескать, уехать на край света. А я взял да и сморозил глупость, дескать, а почему бы и нет! Что нас держит? Бабы все мерзавки и дуры, что любовницы, что жены, что матери… Карьера, та, о которой мы мечтали, больше не светит ни ему, ни мне. И ведь это была моя мысль, чтобы покопаться в бумагах моего отца и попробовать подобрать новые документы… Папаша порой занимался делами дома, у него и аттестаты лежали, и свидетельства разные, и вообще все такое прочее… подлинное, настоящее… Чуть-чуть подправили, и все. Через границу под одними именами, за границей под другими… О, господи, еще радовались, что все так складно получается! Вот дураки! И к чему теперь пришли… Затеряны в белом свете, а Кристиан искалечен, и дом далеко…

В припадке морального самобичевания Эрвин на несколько минут даже забыл, как он плохо себя чувствует.

        Капитан, благородно заявивший, что не желает, чтобы его обслуживали в первую очередь, на самом деле ждать не мог: ранили его не тяжело, так что он был в состоянии вернуться к своим обязанностям, и это следовало сделать как можно быстрее.

Пока ему обрабатывали и зашивали рану, Кристиана взгромоздили на операционный стол и привязали, по приказу главного врача, отданному одним жестом, поскольку этот опытный специалист сомневался, что без применения мер предосторожности ему удастся справиться со строптивым и чересчур нервным больным, но на этом временно и остановились, потому что главный врач занялся капитаном.

Капитан же, перед тем, как покинуть кокпит, хлопнув на прощанье рому, которого здесь было хоть залейся (как и крови, по выражению главного врача), и пожелав всем выздоровления, снизойдя к просьбам окружающих, рассказал, как проходит бой наверху… Ведь наверху продолжали сражаться, палить из пушек свободного борта и кормы по соседним неприятельским кораблям и одновременно драться на объединенных палубах двух сцепленных абордажными крючьями судов…

Ветер и волнение усилились, оба корабля стало сносить, нужно было не смотря ни на что позаботиться о правильном положении уцелевших парусов…

- Сквозь дым было плохо видно, но, кажется, нам удалось разбить на ихнем флагмане все мачты, а один корабль и два фрегата уже спустили вымпелы и сдались нашим в плен… Они так изрешетили нам нашу «Медузу», что корабль едва оставался наплаву и от выстрелов в упор его пришлось загородить «Отважному», который тоже, наверное, сильно пострадал… Но зато и ихний «Гром» горит и больше не стреляет…

На этом месте захватывающего повествования капитану пришлось прерваться, хотя его слушали с огромным вниманием и напряжением, не пропуская ни слова, потому что сверху примчался офицер с выпученными глазами, горевшими особенно безумным огнем на фоне покрытого пороховой копотью лица, крича, что с другой стороны неприятельского «Смелого», с которым был сцеплен сейчас «Великолепный», прибило еще один вражеский корабль:

- Они шли мимо, на помощь своему флагману, но у них плохо с парусами, они не смогли сманеврировать, их повело в сторону, и они застряли в снастях «Смелого» своими нок-реями. Матросы прыгают на палубу «Смелого» со своего борта, и наши теперь дерутся сразу с двумя командами. Господин капитан, нам не выстоять одним! Старпом дал приказ сигналить о помощи.

- О господи, - сказал капитан, которому уже завязали плечо и помогали натянуть сюртук. - Какая помощь, откуда! Придется самим как-нибудь… Снять канониров с гондека и бросить в помощь абордажной команде! Тут не до пушек и чужих бортов. Живо!

Офицер понесся передавать приказ, а капитан, морщась и поддерживая больную руку, немедленно покинул кокпит.

- Чего встали, господа? – обратился главный судовой врач к своим помощникам и матросам-санитарам, потрясенным отчаянной вестью. - Они там наверху справятся, а у нас свои дела.

- Но если наших сейчас разобьют… - начал было кто-то. В этом прозвеневшем в воздухе, словно звук от натянутой сверх меры струны, замечании выразилось овладевшее находящимися в госпитале пострадавшими людьми, потерявшими способность помогать товарищам и защищать самих себя, ощущение жгучей тревоги за судьбу тех, кто сражался наверху, и за свою собственную, а также чувство горечи от собственного бессилия, ведь оружие у них из рук оказалось вырвано в такой неподходящий момент… «Если наших сейчас разобьют!»
 
- Когда разобьют, тогда видно будет, - отрезал врач, который в полной мере сознавал себя командиром во вверенном ему госпитале, особенно после того, как ушел капитан, командовавший кораблем со всеми, кто на нем находился, будь то медработник, здоровый или раненый моряк.

        Операцию Кристиану главный врач делал сам, поскольку это действительно, как и заметил совершенно справедливо его помощник, было делом весьма хлопотным и мешкотным, а кроме того, требовало немалого опыта и искусства. Впрочем, ампутация тоже дело непростое.

Пуля, траекторию полета которой молодой человек так красочно описал, впилась ему в подъем стопы правой ноги, удивительным образом не только срикошетив от пушечного лафета (если только это действительно было так), но и пройдя почти вплотную к металлической пряжке на башмаке… Если бы она взяла хоть чуть в сторону, пряжка, возможно, защитила бы хозяина башмака от ранения или хотя бы смягчила удар.

Кости, пришедшие в соприкосновение с пулей, оказались разбиты, острые, похожие на иглы осколки впились в окружающую мышечную ткань, дополнительно к травмирующему действию пули повредив кровеносные сосуды. По сути дела, пострадавший участок представлял собою кровавое месиво из мелких костяных обломков, обрывков кожи, мяса и жил, а внутри еще сидел вызвавший все эти разрушения сам металлический снаряд. Кровотечение было довольно сильным, и его остановили жгутом, наложенным значительно выше раны, над коленом (голень жгутом перетянуть невозможно из-за двойной костной системы, которую она имеет).

Хирургу предстояло разрезать место попадания пули, вытащить ее, выбрать все осколки, с помощью все того же скальпеля расширяя по мере надобности операционное поле, поврежденные, сломанные, раздробленные кости поставить на место, а сосуды перевязать. Это была в какой-то мере виртуозная работа.

Впрочем, главный врач не торопился. Бросая на время копаться в разверстой ране на ноге, к которой он из-за сумрачного освещения наклонялся так низко, что, казалось, задевал ее носом, а теплая пахучая кровь брызгала ему при этом в лицо, он отвлекался к другим пострадавшим, давал рекомендации по проведению операций и перевязок своим помощникам, сам принимал в них участие, потом опять возвращался к «трудному случаю», как он назвал раненого в ногу молодого офицера, который до такой степени боялся остаться калекой, что чуть не перестрелял весь медицинский состав, и о котором ему самим капитаном было приказано позаботиться как о «принце крови», что, впрочем, даже если брать все в целом, вряд ли на самом деле повлияло на предпринятые им в отношении этого раненого действия… если бы опыт не подсказывал врачу, что тут есть за что воевать, он все равно пошел бы на ампутацию.

Хотя, вероятно, в какой-то мере сыграло свою роль и несколько тщеславное желание, продиктованное профессиональной гордостью, испытать и доказать еще раз на практике свое мастерство…

Во время отлучек врача от операционного стола измученному пациенту предоставлялась возможность перевести дух и немного опомниться, но зато вся процедура затягивалась до бесконечности. Пережимать крупные кровеносные жилы надолго нельзя, поскольку травмированная конечность без доступа крови может вообще отмереть, поэтому жгут то немного ослабляли, то перетягивали снова, что тоже было мучительно и добавляло раненому страданий.      

        Люди ведут себя в экстремальных ситуациях по-разному, причем внешность чаще всего оказывается обманчивой. Человек, казавшийся очень стойким, твердым и мужественным, сдается порой быстрее, чем мнительный субъект с тонкой нервной организацией, особенно уязвимой в момент потрясений, который вообще производит на окружающих впечатление болезненного и слабого.

На нервном подъеме совершаются подвиги, ведь неординарный поступок, чреватый большой опасностью для жизни, можно принять рассудком, но не подсознанием, поскольку он идет вразрез с инстинктом самосохранения, а тот, у кого хватит терпения переждать момент, не сорвется с места, чтобы побыстрее справиться с отчаянной ситуацией, не будучи в состоянии долго ее выносить.

Но страх перед болью и сама испытываемая боль, как правило, равняют всех. Всякий мало-мальски уважающий себя человек терпит, сколько может, а потом ломается. Нужно иметь в груди невероятный запас мужества, подкрепленного особенно сильным чувством: ненавистью, любовью или отчаянием, чтобы не дать боли одолеть себя полностью. Тут опять-таки случается, что дольше держатся те, от кого окружающие этого меньше всего ожидают.

        Судовой врач, который окровавленными руками копался в ноге лейтенанта Кембла, смело запуская в нее то один инструмент, то другой, следил за тем, в каком состоянии находится его пациент, но на его поведение, с тех пор, как у него отобрали заряженный пистолет и прикрутили к столу, лишив возможности двигаться, обращал внимания мало.

Врачи, тем более военные, принадлежат к представителям суровой профессии, не менее суровой, чем сами военные. Только вторые наносят раны и увечья, а первые пытаются исправить то, что те натворили. На своей медицинской практике в те времена, когда еще не было придумано анестезии и наркоза, они поневоле должны были вдоволь наслушаться и криков, и стонов, и жалоб, и просьб, и проклятий, и ругательств, но, поскольку свое дело им все равно надлежало исполнять, то им опять же поневоле пришлось к этому до известной степени привыкнуть.

Это не означало, что они неминуемо делались совершенно бесчувственными, но как иначе помочь страдающему человеку, если не леча его, хотя бы и ценой причинения ему новых страданий?

Зато Эрвину, который лежал поодаль, не имея сил встать рядом со своим другом, только наблюдая снизу, как он корчится на столе, выгибаясь всем телом, как мотается из стороны в сторону его темноволосая голова, как его рука, пристегнутая ремнем к краю стола, то сжимается в кулак, то разжимается, и дергается, дергается, - Эрвину казалось, что эти стоны и крики никогда не кончатся и будут теперь раздаваться в его ушах до конца его жизни.   

        Бой закончился к вечеру победой того флота, к которому принадлежал «Великолепный». Адмирал, в процессе боя покинувший сильно пострадавший корабль, где он держал свой флаг, перешел на яхту, сопровождавшую эскадру в числе еще нескольких маленьких судов, и далее корректировал действия своих кораблей и их экипажей с этого суденышка, быстроходного и юркого.

Ему удалось вовремя заметить бедственное положение несчастной полузатопленной «Медузы», не укрылось от его глаз и отчаянная ситуация, сложившаяся на «Великолепном», по стечению обстоятельств атакованном командами двух кораблей в абордажной схватке. По приказу адмирала корабль, перепутавшийся своими снастями со «Смелым», был обстрелян и потоплен, вполне удачно для «Великолепного».

Ночью на протяжении всего участка моря, где днем так яростно сражалось несколько десятков огромных кораблей, горели брошенные командой остовы разбитых судов, озаряя все вокруг алыми всполохами пожаров яснее, чем это делает солнце днем, а по волнам плавали трупы и обломки, на многих из которых пытались спастись люди и между которыми сновали шлюпки, подбиравшие пострадавших. Треск горящего дерева, крики людей, плеск волны о борта…

Война – дело в первую очередь трудоемкое. У людей, которые на протяжении нескольких часов убивали друг друга не покладая рук, было по-прежнему чрезвычайно много тяжелой и неотложной работы: чинить корабли, оказывать помощь раненым… К тому же ветер все свежел, снося получившие множественные пробоины, лишившиеся половины мачт и парусов, ставшие неповоротливыми и неуклюжими суда…

        Победители разделили эскадру, понесшую определенные потери в своем составе, но пополненную пленными кораблями. Наиболее разбитые суда, к которым принадлежал и «Великолепный», должны были идти в гавань одного из близлежащих материковых портов, который располагался довольно близко от места сражения. Прочим был предписан иной маршрут.

«Великолепному», похоже, предстояло преодолеть выпавший ему путь при попутном ветре, что, казалось бы, сильно облегчало задачу его измученного, сократившегося в численности в связи с гибелью или ранением многих членов экипажа, но капитан был настроен отнюдь не оптимистично: ему не нравилась погода. Он страдал от раны, боль в которой не давала ему покоя, глушил ром и не сходил с капитанского мостика. Легкие тучки на горизонте, по его мнению, предвещали шторм. Всех имеющихся в его распоряжении людей он бросил на починку корабля.

Шторм налетел в точном согласовании с прогнозом капитана. «Я предпочел бы на этот раз ошибиться», - заметил он по этому поводу весьма мрачным тоном. Несколько дней и без того пострадавшее судно мотало по волнам под шквальным ветром и дождем, причем направление ветра вскоре поменялось.

С бурей удавалось бороться перенапряжением сил всей команды. Людям пришлось очень нелегко, ведь усилия, требовавшиеся от них, по существу превосходили человеческие возможности.

Ветер еще несколько раз менялся, заставляя менять направление и корабль. Чтобы он не стал окончательно игрушкой волн, матросы выбивались из сил, однако, к счастью, не напрасно. В конце концов, после того, как непогода все же улеглась, «Великолепному» пришлось лечь на новый курс, а через малый промежуток времени корабль причалил-таки к небольшому клочку суши, куда сначала он попасть отнюдь не стремился, что, собственно, частенько и бывает при подобных неблагоприятных условиях: ветер способен изменить планы моряков и загнать их совершенно в другое место, безотносительно того, куда они на самом деле направлялись…

На удачу этот вышеозначенный клочок земли, затерянный в море, оказался дружественным Островом, вполне пригодным для стоянки. Остальные корабли эскадры, разметанной штормом, тоже вынуждены были спасаться сами по одиночке, и об их судьбе у командира «Великолепного» долгое время не имелось никаких известий.
 
        Неописуемы были страдания многочисленных раненых матросов и офицеров, размещенных в жилых отсеках корабля. Условия, в которых они находились, и так были далеки от комфорта, а тут еще безумная многочасовая качка… Многим из них шторм стоил жизни.

        Моряков в те времена редко хоронили на берегу. В этом случае похороны проводились как и положено, даже матросов обеспечивали гробами, а в гробы для офицеров превращались их же койки, которыми они пользовались при жизни: похожие на глубокие ящики, эти подвесные кровати изготавливались согласно морской традиции точно по росту своих владельцев, готовые служить им и живым, и мертвым…

Но гораздо чаще могилой тех, чья судьба – бороздить моря и океаны, море и становилось. Тогда довольствовались куском паруса, в который заворачивали труп, и чугунным ядром, привешенным к ногам, чтобы увлечь этот труп на дно… Если хоронили старшего офицера или если похороны были массовые, команда выстраивалась вдоль борта, приспускали флаг, давали салют из ружей, и судовой священник читал молитвы.

На этом торжественная и печальная церемония считалась исчерпанной. Окоченевшие трупы, плотно завернутые в свои белые парусиновые саваны, помещали по очереди на наклонные доски, установленные в орудийных портах, и спускали за борт. И они быстро скользили вниз… Всплеск воды внизу… И все, что касалось земного пути, на этом бывало кончено… Но, притянутый грузом на ногах в стоячем положении к морскому дну, сносимый подводными течениями, мертвый моряк продолжал свое путешествие, которое не могла прервать даже смерть… и так продолжалось до тех пор, пока плоть не истлевала, а остов не рассыпался в прах…   
               
***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/04/13/787
Предыдущее: http://www.proza.ru/2019/04/12/1128
Предисловие: http://www.proza.ru/2019/04/06/1081