Башкирцева М. К

 

БАШКИРЦЕВА МАРИЯ КОНСТАНТИНОВНА

11.11.1856 – 31.10.1884


Мария Константиновна родилась 11 ноября 1856 года в селе Гавронцы Полтавский уезда Малороссии [1] в семье будущего предводителя уездного дворянства Павла Константиновича Башкирцева (1833 – 1883) и его жены Марьи Степановны (в девичестве Бабаниной,1834 - 1920). [2] В 1859 году родился её брат Павел.
Марья Степановна была родом из Черняковки куда в 1862 году она вернулась вместе с детьми, после развода с мужем. В 1866 году после смерти матери Марья Степановна с сестрой Надин (Надеждой) переезжают в небольшой провинциальный город Ахтырку Сумского уезда Малороссии, Именно в Черняковке и Ахтырке прошли детские годы Марии Константиновны до отъезда семьи заграницу в 1870 г.

Мария Константиновна, очевидно, унаследовала характер свой от французской бабушки по материнской линии, Жюли Корнелиус (1805 - 1866), и дедушки по отцовской линии, генерал-майора Павла Григорьевича Башкирцева (1798 – 1871), человека храброго, сурового, жёсткого и даже, по свидетельству Марии Константиновны, жестокого. [3]

Мать Марии Степановны (бабушка Марии Константиновны), властная Жюли Корнелиус-Бабанина, была женщиной своенравной и деспотичной, авторитет её в семье был непререкаем. Она настаивала на разрыве дочери с Башкирцевым.
Не задолго, до возвращения Марии Степановны в родительский дом, она забрала без всяких церемоний у своей невестки внучку Дину от сына Жоржа, и та не посмела перечить свекрови. Дина с тех пор воспитывалась в доме Бабаниных.
Марья Степановна Башкирцева также безропотно подчинилась воле властной матери. Забрав трёхлетнего сына Павла и шестилетнюю дочку Мусю, она вернулась в родные пенаты, став объектом сплетен, пересудов и разговоров. [4]

Павел Григорьевич Башкирцев в 1818 году был зачислен в Чугуевский уланский полк в чине прапорщика. В 1845 году, получив чин полковника, был назначен командиром Чугуевского уланского полка. В 1850 г на эту должность был назначен генерал граф А.П. Никитин (1797 – 1858).
11 апреля 1854 года, в ходе Крымской войны Павел Григорьевич был возведён в звание генерал-майора. Вышел в отставку в 1858 г. Поручиком того же полка до 1796 года служил его отец Григорий Фёдорович Башкирцев.
В 1850 году, будучи ещё в должности командира полка,  Павел Григорьевич был крёстным отцом Михаила Михайловича Карякина (1850 - 1897) будущего выдающегося оперного певца Большого и Мариинского театров. Только в Петербурге он выходил на сцену 856 раз, выступив в 45 различных ролях.
Нерасчётливый в начале своей карьеры, Павел Григорьевич сумел со временем составить себе весьма солидное состояние. Богатство себе он нажил тем, что скупал земельные участки. Делать он это любил и умел и, будучи к тому же прекрасным хозяином, успел к концу жизни создать ту обстановку, среди которой члены его семьи могли себя чувствовать богатыми и привилегированными людьми.
Данные «дела о дворянстве Башкирцевых», хранившиеся в Государственном департаменте Герольдии Сената, подтверждают, что к концу жизни Павел Григорьевич Башкирцев являлся обладателем 9 тысяч десятин земли в Полтавской и Харьковской губерниях и все его имения в этих документах показаны не наследственными, а благоприобретенными.
Таким образом, Павел Григорьевич Башкирцев стал крупным помещиком, а положение полкового командира и генеральский чин вознесли его на высоту в городе Чугуеве для многих недосягаемую.

Вспоминая своё ранее детство, Мария Константиновна пишет:
«По обычаю дворянских семей, живущих в деревне, у меня были две гувернантки, одна русская, другая француженка. Первая (русская), о которой я сохранила воспоминание, была некто m-me Мельникова, светская женщина, образованная, романтичная, разъехавшаяся с мужем и сделавшаяся гувернанткой скорее всего по безрассудству, под влиянием чтения бесчисленных романов.
Она была другом дома, и с ней обходились, как с равной. Все мужчины за ней ухаживали, и в одно прекрасное утро она бежала после какой-то удивительно романической истории. У нас в России романтизм в моде. Она могла бы преспокойно проститься и уехать, но славянская натура, приправленная французской цивилизацией и чтением романов, - странная вещь!
В качестве несчастной женщины эта дама должна была обожать малютку, порученную её попечениям; я же – одной своей склонностью к рисовке уже отплачивала ей, в её глазах, за это обожание… И семья моя, жадная до всяких приключений, вообразила, что её отъезд должен был пагубно отозваться на моем здоровье: весь этот день на меня смотрели не иначе, как с состраданием, и я даже подозреваю, что бабушка заказала для меня, в качестве больной, особенный суп. Я чувствовала, что действительно бледнею от этого изливавшегося на меня потока чувствительности…
После m-me Мельниковой моей гувернанткой была m-lle Софи Д., барышня шестнадцати лет – о, святая Русь!!! – и другая, француженка, по имени m-lle Брэн.
С тех пор как я сознаю себя – все мои мысли и стремления были направлены к какому-то величию. Мои куклы были всегда королями и королевами, все, о чем я сама думала, и все, что говорилось вокруг моей матери, - все это, казалось, имело какое-то отношение и этому величию, которое должно было неизбежно прийти.
В пять лет я одевалась в кружева моей матери, украшала цветами голову и отправлялась танцевать в залу. Я изображала знаменитую танцовщицу Петипа [5], и весь дом собирался смотреть на меня. Поль не был ничем выдающимся, да и Дина не заставляла предполагать в себе ничего особенного, хотя была дочерью любимого дяди Жоржа.»

После развода в 1862 году Марья Степановна Башкирцева с детьми переезжает к родителям в Черняковку [6], где знакомится с Фаддеем Романовым, приехавшим к сестре с которой не виделся более 20 лет. Фаддей увлёкся Марьей Степановной, но на семейном совете было постановлено, переключить его внимание на её сестру Надин (Надежду Степановну Бабанину). Решение это было принято, очевидно, под влиянием авторитета Жюли Корнелиус. Так или иначе, в 1866 году во время отдыха в Одессе их обвенчали, а через три месяца после возвращения семейства домой Жюли Корнелиус скончалась. [7]

В мае 1870 г. вся семья отправилась заграницу в Вену, а затем в июне в Баден-Баден, самый популярный курорт русских аристократов и представителей искусства. В это время там находился И.С. Тургенев с семейством Полины Виардо, но с началом военных действий, уже в августе, они переезжают в Англию.  Возможно в это же время там был и Ф.М. Достоевский, проигравшийся до исподнего.

Незадолго до отъезда в 1869 году заграницу Мария Константиновна сфотографировалась в национальном костюме. В последствие эта фотография послужила основанием для фальсификации её дня рождения в «Дневнике». Была создана легенда, что фотография выполнена в 1876 году, когда Мария, временно возвращалась из путешествия по Европе к отцу в Россию.

Начало франко-прусской войны вынуждает семейство Бабаниных-Башкирцевых покинуть Пруссию и переехать в Швейцарию. [8]

В начале 1873 года семья покидает Швейцарию и переезжает в Ниццу, где Мария влюбляется в 12-го герцога Уильяма Дуглас-Гамильтона (1845 - 1895), случайно увидев его проезжающим в коляске. Герцог отдыхал там в это время с любовницей и готовился к свадьбе с леди Мэри Монтегю (1854 - 1934). О готовящейся свадьбе Мария узнаёт 13 октября 1873 г.: «Я чувствовала, как будто острый нож вонзился мне в грудь. Я начала дрожать так сильно, что едва держала книгу. Я боялась потерять сознание...» [9]
Это юношеское увлечение сопровождалось фантастическими грёзами, которые она красочно описала в своём «Дневнике». [10]

В неизданных фрагментах «Дневника» встречается запись от 28 октября 1873 года:
«Пьянство это порок, который я предпочитаю у мужчин. Я хотела бы, чтобы у моего мужа был именно этот порок, а не какой-нибудь другой. Пусть он напивается как свинья, лишь бы он любил меня, и был мужчиной в тот момент, когда он пьян».
Есть все основания полагать, что, будучи в одном из таких состояний, «любимый» дядя Жорж (Георгий Степанович, один из пяти братьев Марьи Степановны) имел с Марией интимную близость, спровоцированную ею самой. Учитывая, что в 1870 году она уже уехала заграницу, а дядя остался в России [11], это связь могла быть только до этого, т.е. к моменту встречи герцога Мария (а ей в это время уже 17) фактически была уже женщиной, этим и объясняется её совсем недетское влечение к герцогу.
Чуть ранее, 21 июня того же года, в неизданных фрагментах она пишет:
«Я признаю любовь только таких мужчин как Гамильтон, потому что они много знают и много видели. Мальчик двадцати двух лет любит как женщина. Я была бы горда, если бы меня полюбил именно такой мужчина, который искусен в любви. А уж если он полюбит, то навсегда. Такие мужчины всё испытали, через всё прошли, и, в конце концов, ищут свою гавань. Я люблю Гамильтона и желаю его ещё больше оттого, что он сумеет оценить мою любовь. Потому что он пожил.»
По версии Башкирцевой в момент написания этих строк ей всего 12 лет. (?!?) Именно поэтому эти строки и не могли попасть в официальную публикацию.

Параллельно с Гамильтоном её привлекает вечно пьяный прожигатель жизни, некий Альфред Бореель, которого она впервые увидела на карнавале в костюме бандита и бросила ему цветы. Она представляет его Дон Жуаном. Но он не знаменит, у него нет даже собственного выезда, и влечение Марии исчезает как дым.

Её увлечение Гамильтоном не было секретом для семьи. Доктор Люсьен Валицкий, друг семьи, участник их европейского путешествия, подтрунивал над Марией, называя её «герцогиней», рисуя карикатуры на эту тему. Зато мать с тёткой воспринимали это увлечение серьёзно, увлекаясь её фантазиями. Они всем силами пытались устроить её жизнь.

Под предлогом, что ей надо развеяться от так и нескладывающегося романа с герцогом тётя Надин увозит её в Вену, где они якобы случайно встречаются с её знакомым ещё с детства Григорием Милорадовичем. Но Муся, погруженная в свои фантазии в отношении герцога, осталась равнодушной к возможности реального брака с богатым буржуа.
Приблизительно к этому времени относится запись в её «Дневнике»:
«Наняли виллу Bacchi; говоря по правде, жить в ней будет страшно неприятно: для каких-нибудь буржуа это годится, но для нас…
Я аристократка, и предпочитаю разорившегося дворянина богатому буржуа, я вижу больше прелести в старом шёлке, в потерпевшей от времени позолоте, в сломанных колоннах и арабесках, чем в богатом, но безвкусном, бьющем в глаза убранстве. Самолюбие настоящего аристократа не удовлетворится блестящими, хорошо сшитыми сапогами и перчатками в обтяжку. Нет, одежда должна быть до известной степени небрежна… но между благородной небрежностью и небрежностью бедности такая большая разница.»
Её не интересует брак как таковой, её интересует «билет» в высший свет, только это имеет ценность в её глазах.

В это же время в русское консульство в Ницце поступают анонимные письма о процессе, связанном с делом Романовых (об отравлении и фальсификации завещания). Вместе с ними к консулу Патону стекаются жалобы на безобразный образ жизни Григория Бабанина. Жорж Бабанин осуждён на месяц тюрьмы за пьянку, и избиение в поезде на Монте-Карло «дамы», с которой он жил, кроме того, он должен заплатить этой даме штраф в сто франков.
Это фактически делает семью Бабаниных-Башкирцевых изгоями, для них закрыты двери семей высшего света, куда так стремилась Мария Константиновна.

В неизданной версии «Дневника» в 1874 год Башкирцева вкладывает совершенно иную версию историю своего путешествия, т.е. дневниковые записи как бы раздваиваются. На самом деле это связано с тем, что при подготовке «Дневника» к публикации Марья Степановна изъяла эти записи, и чтобы не почувствовалось пробела, сдвинула записи 1875 года на год раньше, в результате, начиная с 24 июня и до конца года, дни недели не совпадают с датой ровно на один день.

А Мария Константиновна в это время описывала, как они приехали в Бельгию на курорт Спа, где Марья Степановна познакомилась с непоименованным продавцом картин, который был на столько богат, что его считали «королём Спа». К самой же Муси проявляет внимание молодой барон Шарль Герик д’Эрвинен. Барон, как ей кажется, ведёт себя чересчур развязано, постоянно пытается обнять, поцеловать руку, коснуться ноги, откровенно заглянуть в глаза и прочее. Несмотря на все его фривольности Мария Константиновна продолжает с ним регулярно встречаться и проводит много времени на балах.

Именно в это время она впервые начинает регулярно терять сознание. Доктора диагностировали у неё анемию, которая в те годы была прикрытием начинающейся чахотки.
Таким образом, именно в этот год начинает проявлять себя болезнь, которая впоследствии сведёт её в могилу. Поэтому предположение, которое высказывают некоторые исследователи, что европейское путешествие было связано с необходимостью улучшения её здоровья опровергается самой Башкирцевой. Болезнь проявилась только на четвёртый год путешествия.

Не смотря на признаки надвигающейся болезни Мария Константиновна хочет ехать в Англию, на родину обожаемого ей герцога Гамильтона. По дороге, в бельгийском порту Остенд происходит некрасивая история с братом Полем. История настолько отвратительная, что после смерти Марии Константиновны, мать просто вырвала эти страницы из дневника. Вероятней всего история была связана с портовыми шлюхами, которые потребовали у Марьи Степановны оплатить их услуги.

В Англии путешественники пробыли всего несколько дней из-за отсутствия денег и через Париж вернулись в Ниццу, где уже закончился ремонт приобретённой накануне отъезда виллы. Шёл октябрь 1874 года. Болезнь, не удовлетворённость поездкой в Англию, Муся ждала от неё нечто большего, неустроенность на новом месте, пьяный выходки дяди Жоржа в конец расшатали её психику, она схватила хлыст и выпорола дядю прилюдно. Такого от неё никто не ожидал.

В 1875 году Мария Константиновна смягчает свои требования к претенденту в мужья, и теперь богатые не аристократы воспринимаются ею вполне достойными её внимания, которое она обращает на молодого повесу Эмиль д’Одиффре, племянника разбогатевшего на торговле драпом буржуа. Он принадлежит к кружку «золотой молодёжи» Ниццы, является членом комитета по организации карнавала, прекрасно танцует, эпатажен. Вместе со своими новыми подружками она даёт ему женское прозвище Жирофля – имя героини оперетты Лекока, недавно прошедшей в Ницце.

Общение с новыми знакомками, сёстрами Сапожниковыми, чья мать публично живёт с мужем сифилитиком и любовником, привили ей привычку обсуждать интимные подробности взаимоотношений с мужчинами. Её отношение к собственному телу стало откровенно раскрепощённым:
«…моё тело покрыто от затылка до того места, которое я не осмеливаюсь назвать, золотым пушком, который особенно заметен посреди спины, вдоль того углубления, которое так выражено у Венеры Милосской. У меня чрезвычайно высокая грудь, белоснежная, с голубыми прожилками, такая же белая, как плечи и руки, грудь у меня упругая и очень красивой формы, ослепительно белая и розовеющая там, где это полагается. Место, которое я не осмеливаюсь назвать, такое пышное, что все думают, что я в турнюре.» [12]
Под датой 3 ноября 1875 года Башкирцева в отношении своего нового знакомого  Эмиля д’Одиффре записывает:
«Если бы я была мужчиной, в он женщиной, я бы избавилась от этого каприза, и я уверена, что очень скоро он бы мне надоел, но я – женщина, барышня. И не имею возможности поступить как мужчина, я называю этот каприз словом, которое ему мало подходит, я называю его любовью. Каждый поступает как может.»

Она восхищается любовницей герцога Гамильтона Джойей, которая сама выбирает себе мужчин.

В конце года появляются первые кровохарканья, болезненная бледность лица, пропадает голос, которым она так дорожила и на который очень надеялась, чтобы стать знаменитой.

Когда Башкирцева поняла, что Эмиль д’Одиффре не собирается на ней жениться она пытается ему отомстить и пишет письмо Александру Дюма с описанием истории семьи Эмиля в надежде, что тот напишет о них роман. Но Дюма ей не ответил. [13]
 
1876 год для Башкирцевой начинается с Рима. Здесь разворачивается новый роман Марии Константиновны с племянником папского кардинала Пьетро Антонелли.
На фоне этого романа Башкирцева упоминает герцога Клемена Терлония (1852 – 1899), который по её словам тоже интересуется ею, но не как романтичный Пьетро, а как профессиональный ловелас из чисто спортивного интереса. Муся это понимает, поэтому и не развивает эту тему в своём повествовании, а мать и вовсе исключает её из публикации, но сохраняет в рукописи.

Не состоявшейся роман с герцогом Терлония, все на том же фоне романтичного Пьетро, сменяется новым увлечением Марии Константиновны к  Александру де’Лардерель (1854 – 1885):
«Что ты хочешь, я их обожаю, особенно Лардереля. Ах! Лардерель! Я опять в восторге от него от одного воспоминания об этом чудном развратнике.»

В это время роман с Пьетро приближается к своему логическому концу, он делает Мусе предложение, после которого их близость становится для неё вполне естественной:
«Я только хотела бы знать, что зашла так далеко действительно оттого, что люблю этого мужчину, или же любой дурак, клянущейся мне в любви, может добиться от меня того же. Я думаю, что последнее более вероятно.»

Летом того же года выяснилось, что родители Пьетра категорически против его связи с ней и она разрывает с ним всякие отношения.

Чтобы как-то отвлечься от неудачного замужества Мария Константиновна едет в Париж в надежде серьёзно заняться пением, но мнение известного музыкального педагога Пьера Франсуа Вартеля (1806 – 1882) не давало надежды на быстрый успех, и она решает ехать в Россию к отцу. [14]

Всего неделю провела Башкирцева в Париже, но успела соблазнить политического деятеля, депутата и журналиста Поля Гранье де Кассаньяка (1842 – 1904), который прокладывал себе дорогу в политической карьере лозунгом:
«Мы пройдём через сточные канавы, а ванну можно принять потом.»

Но, отменить свой вояж в Россию Мария Константиновна уже не может и покидает Париж.

Въехав на территорию России Башкирцева направляется в Петербург, где останавливается у своих знакомых по Ницце сестёр Сапожниковых. Несколько дней в Петербурге, затем Москва и 15 августа она уже в Гавронцах у отца.

Используя весь свой талант обольщения, Муся начинает наступление на отца:
«Мы договорились до того, что он спросил, сколько может стоить в Ницце большое помещение, где можно было бы устраивать празднества.
Мне надо приучить к себе этого человека, сделаться ему приятной, необходимой и воздвигнуть для моей тётки Т.(Софья Павловна Тютчева, 1833 - 1910 ) стену между её братом и её злостью.»
О своих результатах она ежедневно отчитывается перед матерью.
Основная цель, которую перед ней поставила мать, уговорить отца переехать к ним в Ниццу и примерить его с матерью:
«Отца можно победить, действуя на его тщеславие»
«Для человека сорока пяти лет, имеющего такой характер, он сделал серьёзный шаг, выставив любовницу, с которой жил три года, из-за девочки, которую почти не знал.» [15]

Наконец она пишет матери:
«Если я не одержала других побед, то одержала победу над отцом он говорит, что ищет моего одобрения, позволяет мне говорить все что угодно о своей сестре Т. и соглашается со мной.»

Все молодые люди, жаждущие её внимания, вымаливают у неё её фотографии и готовы на исполнение любых её требований. Однако всех перещеголял Мишель Эристов, сын богатого полтавского помещика, заявив, что готов вынести двенадцать ударов хлыстом за её портрет в одежде капуцинов. Мария Константиновна заставляет его пройти это испытание и в качестве вознаграждения тот получил вожделенную фотографию. [16]

Мишель Эристов готов был исполнить любую прихоть Муси и выписал для её удовольствия кегли, крокет и микроскоп с коллекцией блох. Мария Константиновна не церемонилась со своими воздыхателями. Однажды, усадив одного из них на пол, использовала его вместо подставки для мольберта, на котором быстро нарисовала карикатуру на Мишеля.

Финансовый вопрос вновь всплывает уже в Черняковке, имении её матери, где она предъявляет претензии дяде Александру, который им управляет. Тот, чтобы снять все подозрения на его счёт, вручает ей отчёт и двадцать тысяч франков.

Миссия была выполнена и Мария Константиновна с отцом в середине ноября отбыли в Ниццу. Тяжелее всех перенёс расставание с Мусей Паша её двоюродный брат:
«Он поцеловал мне руку, и я поцеловала его в щеку, около глаза. В России это принято, но я ещё никогда не подчинялась этому обычаю.
… он спрыгнул на платформу, ещё раз поцеловав мне руку: это был поцелуй верной и преданной собаки.»

Приехав в Ниццу, Мария Константиновна попадает в привычную ей обстановку:
«Действительно, семья имеет свою прелесть. Играли в карты, смеялись, пили чай, и я чувствовала себя отлично среди своих, окружённая моими милыми собаками: Виктором, с его большой чёрной головой, Пинчио, белым, как снег, Багателем, Пратером… Все смотрели мне в глаза, и в это время я видела и стариков за их партией, и этих собак, и эту столовую…»

И тут же:
«О, это меня давит, душит, я хотела бы убежать, мне кажется, что меня приковывают, как это бывает в кошмарах. Я не могу!!! Я не создана для этой жизни, я не могу!»

Складывается впечатление, что она иногда и сама плохо понимала своё настроение, которое менялось как капризная апрельская погода от малейшего дуновения.

В начале 1877 года Мария Константиновна в Неаполе, где встречает своего старого знакомого Александра де’Лардереля.
Их комнаты в гостинице оказываются рядом, и она начинает подглядывать за ним в замочную скважину:
«Я как будто обезумела, я уже не властна над собой. … вечером, я увидела это животное без рубашки и в кальсонах; сначала я думала, что он в корсете, а потом поняла, что это кальсоны, которые держатся на подтяжках, как у детей. Его голые плечи, белые и круглые, произвели на меня чрезвычайно странное впечатление. Я не привыкла видеть мужчин в подобном наряде.»

Она начинает охоту за молодым графом, преследуя его по пятам. Навязывает ему фривольную переписку, но пишет печатными буквами и просит Лардереля отвечать ей до востребования. Он сообщает ей в ответном письме, что ранен на дуэли в правую руку.
Она отвечает ему письмом, полных намёков:
 «Я только что сделала открытие, потому-то и родились эти строки. Зачем вам писать левой рукой той, которую считают до такой степени легкомысленной, что даже говорят об этом с Вами. Тем хуже для Вашего самолюбия, если у Вас такой плохой вкус, и Вы верите, что она все так же легкомысленна, как и была прежде, с Вами и для Вас.
Обиженная, неоценённая и опечаленная фиалка».
К письму была приложена фиалка.

Узнав, что он уезжает из Неаполя, она берет вместе с матерью билет на тот же поезд, но только на одну остановку, чтобы только поговорить с ним. Граф Лардерель замечает их на перроне, где они специально прохаживаются перед посадкой, и приглашает в своё купе. У него в петлице она увидела бутоньерку с фиалками, которые она накануне послала ему в номер.

В его отсутствии она собирает о нем сведения и узнает, что он содержит во Флоренции миланскую певицу Риччи и что у неё от него есть маленькая дочь:
«Я принимала его за обычного шалопая, но когда я узнала, с каким размахом он распутничает, то стала уважать его».

Начало 1878 года омрачилось смертью доктора Валицкого.

Этот год переломный в судьбе Марии Константиновны. Ей уже исполнилось 21. Прошёл 1877, последний год, который ещё оставлял надежды на выгодный брак. Возможности, которые ей представлялись, она не использовала, и рассчитывать в дальнейшем на выгодную партию она не может. Она в отчаяние:
«Умереть? Это было бы дико, и, однако, мне кажется, что я должна умереть. Я не могу жить: я ненормально создана; во мне – бездна лишнего и слишком многого недостаёт; такой характер не может быть долговечным. Если бы я была богиней и вся вселенная была к моим услугам, я находила бы, что мои владения дурно устроены…
Нельзя быть более причудливым, более требовательным, более нетерпеливым, а иногда или, может быть, даже всегда во мне есть известная доза благоразумия, спокойствия, но я сама не вполне понимаю себя, я только говорю вам, что жизнь моя не может быть продолжительна.»

Осознав, что брак по расчёту теперь не возможен, а любовь это не для неё, она принимает решение стать знаменитой любой ценой. Болезнь сделала надежду на оперную карьеру призрачной, и она решает, посвятить себя живописи.

В конце февраля Мария Константиновна поступает на обучение в мастерскую художника Родольфа Жюлиана (1839 – 1907). [17]
Вместе с ней учатся Амелия Бори-Сорель (1848 – 1924), Луиза-Катрин Бреслау (1856 – 1927), Анна Нордгрен (1847 – 1916), Мари-Мадлен Реал дель Сарт (1853 – 1927), Софи Шёппи (1852 – 1921), Женни Зильхард (1863 — 1950) и другие, некоторые из них стали впоследствии известными художницами. Для этих девушек живопись была не развлечение перед замужеством, а смысл и цель жизни.
Л.-К. Бреслау, на которую Марии все время придётся равняться, в 1879 году стала единственной женщиной из мастерской, работы которой были отобраны жюри для дебюта на парижском Салоне. Впоследствии она получила не одну официальную награду и золотую медаль, её работы хранятся в музеях Женевы, Лозанны, Берна, Цюриха, а также в Ницце. Она умерла в 1927 году и удостоилась посмертной ретроспективной выставки работ в Музее Изящных Искусств.

Будучи весьма обеспеченной, Башкирцева оплачивала некоторые расходы на обучение своих коллег - например, платила за Бреслау и Шеппи, которые вместе с ней посещали индивидуальные уроки по анатомии. Несмотря на это, постоянное соперничество с Бреслау не давало Башкирцевой покоя.

Мария Константиновна действительно была одарённой художницей - так считали её учителя — Родольф Жюлиан и Тони Робер-Флёри (1837 – 1911), приезжавший на консультации по субботам, но для развития таланта ей не хватило времени.

Работа в студиях мастерской начиналась в 8 утра и продолжалась до полудня — это время отводили портрету. После часового перерыва на завтрак и до пяти часов вечера ученики рисовали обнажённую натуру, так называемую «академию».
Зимой практиковались вечерние занятия, с 20 до 22 часов, когда работа над «академиями» проходила при искусственном свете, давая ученикам возможность лучше изучить тени и источники света.
Как писала Башкирцева, «сделаться художником не так легко, как сказать это; кроме таланта и гения, существует ещё эта неумолимая механическая работа…».
Мария Константиновна тратила ежедневно по два-три часа, чтобы добраться до мастерской и вернуться домой, и 8;10 часов проводила за мольбертом. Некоторые её соученицы к тому времени занимались уже 4;5 лет, Башкирцевой же, подстёгиваемой страхом смерти, непременно надо было учиться быстро и эффективно. И она делала это с блеском.

Раз в месяц в каждой студии проходил конкурс: студенты рисовали голову модели за час, и победитель получал самое лучшее рабочее место в мастерской.
Женские рисунки регулярно отбирались с тем, чтобы продемонстрировать мастерство учениц «внизу», в мужских классах, что тоже вызывало ажиотаж среди дам.

В 1879 году трое художников – Жюль Лефевр (1837 – 1911), Гюстав Буланже (1824 – 1888) и Робер-Флёри - присудили Башкирцевой медаль конкурса, проводимого в мастерской. Что это значило для Марии, понятно из строк её «Дневника»:
«Если живопись не принесёт мне довольно скоро славы, я убью себя, и все тут. Это решено уже несколько месяцев…»

Не смотря на то, что с началом обучения в мастерской Жюлиана у Марии Константиновны практически не было свободного времени, она не теряла надежды поймать в свои сети Поля Гранье де Кассаньяка, ведя с ним игру на грани дозволенного в приличном обществе. Тем не менее, терпит поражение.
27 июня 1878 года в Париже состоялось венчание Поля де Кассаньяка и Джулии Акар. Мария Константиновна посылает ему записку полную нескрываемого раздражения:
«Мы узнали об этом самом важном и, надеемся, самом счастливом событии Вашей жизни из газет. Кое-кто был бы разгневан таким невниманием и отомстил бы пренебрежением. Но я беру на себя труд сказать Вам, что Вам не хватает ума, раз Вы не поняли близких Вам людей, о чем Вы, разумеется, судите по-своему. Я беру на себя труд сказать, что Вы - плохой друг и фальшивый брат, чем мы сильно огорчены, особенно я, которая, приняв Вас всерьёз, оказала Вам честь считаться Вашей сестрой».

Во время неудачного романа с Полем де Кассаньяком Мария Константиновна приближает к себе маркиза Мультедо. Он сопровождает её на выставки, в концерт русских цыган, в театр. Когда они возвращаются с концерта цыган, маркиз Мультедо держит её под руку и говорит о своей любви, он даже плачет, что вызывает в ней сентиментальные чувства:
«Теперь я знаю, что М. любит меня. Так не играют комедию. И потом - если бы он добивался моих денег, моё пренебрежение уж давно оттолкнуло бы его, и потом - есть Дина, которую считают такой же богатой, да и мало ли ещё девушек… М. не какой-нибудь хлыщ, это настоящий джентльмен. Он мог бы найти, и он ещё найдёт кого-нибудь вместо меня».
К середине 1878 года его любовь достигает апогея. С позволения Марии Константиновны он пишет ей письмо, которое фактически подвело черту под их отношениями:
«Раз Вы хотите жить во Франции, то постарайтесь походить своим образом жизни на французских девушек, каким бы отвратительным сей образ жизни Вам не казался. Воздержитесь от того, чтобы превосходить их в обаянии, уме и красоте, которые свойственны Вам. Пока Вы жили во Флоренции, Ницце и в других провинциальных городках, Вы безнаказанно могли поступать так, как Вам заблагорассудится. Но в Париже никто не может обладать абсолютным превосходством. В желании превосходить поневоле выделяешься среди других. А молодой девушке не пристало выделяться; девушка, не обладающая скромностью, - чудовище. Воздержитесь от того, чтобы быть красивее и загадочнее остальных, это очень выгодно. Вы и так красивы, и нет никакой необходимости одеваться всегда в белое, в Париже это бросается в глаза, то есть не совсем «комильфо».
Чтобы казаться загадочной, Вам нужно лишь слегка приоткрыть очарование Вашего ума, а не прибегать постоянно к парадоксам, резкостям и насмешкам. Нужно предпочитать золото естественных и правдивых слов мишуре изысканных и пышных фраз.
Желая жить в Париже, Вы должны сделать выбор между Вашими белыми нарядами, Вашими прогулками в одиночестве, Вашей мастерской, Вашим черепом от скелета, с которым вы постоянно играете, хотя смерть заслуживает большего уважения, несколькими взрослыми дамами с их собаками, вроде двух-трёх, которых я встречал у Вас, и которые показались мне довольно странными особами, несколькими молодыми людьми, которых Вы отпугиваете своими насмешками, едкими, как лимонные дольки, Вашими нескончаемыми записями, балами в Опере и менее броскими костюмами и менее оригинальными привычками…
Постарайтесь выглядеть более скромно, проявляйте больше доброты к Вашим преданным друзьям, таким, как я, и больше нежности к тем, кто окружает Вас, например, к Вашей матушке».

После «предательства» Поля де Кассаньяка и разрыва с маркизом Мультедо Мария Константиновна обращает своё внимание на секретаря спикера палаты депутатов миллионера Жозефа Арно де л’Арьежа, и братьев, сербских династических князей, Божидара (1862 – 1908) и Алекса (1859 – 1820) Карагеоргиевичей.

1879 год начинается с мыслями о смерти:
«… Ещё в России я хотела убить себя, но побоялась ада. Я убью себя в тридцать лет, потому что до тридцати - человек ещё молод и может ещё надеяться на успех, или на счастье, или на славу, или на что угодно.»

В начале 1880 года Мария Константиновна решается представить свою картину в Салон:
«Имела длинное совещание с отцом Жулианом по поводу Салона: я представила два проекта, которые он находит хорошими. Я нарисую оба, это возьмёт три дня, и тогда мы выберем…
В первом сюжете у стола сидит женщина, опершись подбородком на руки, а локтём на стол, и читает книгу, свет падает на её прекрасные белокурые волосы. Название: «Вопрос о разводе» Дюма. Эта книга только появилась, и вопрос этот занимает всех.
Другой, просто Дина, в бедной юбке из crepe de Chine (крепдешина), сидящая в большом старинном кресле; руки свободно лежат, сложенные на коленях. Поза очень простая, но такая грациозная, что я поспешила набросать её раз вечером, когда Дина случайно села так и я просила её позировать. Немного похоже на Рекамье, а чтобы рубашка не была неприлична, я надену цветной кушак. Что меня притягивает в этом втором проекте — полная простота и прекрасные места для красок».

И вот наступает кульминационное событие первая настоящая публичная выставка:
 «M-r Гавини в карете проводил меня во Дворец промышленности, и два человека понесли холст. Меня бросало то в жар, то в холод, и мне было страшно, словно на похоронах.
Потом эти большие залы, огромные залы со скульптурой, эти лестницы — все это заставляет биться сердце. Пока искали мою квитанцию и мой номер, принесли портрет Греви, сделанный Бонна, но его поставили около стены, так что свет мешал видеть его. Во всей зале только и были, что картина Бонна, моя и какой-то ужасный жёлтый фон. Бонна показался мне хорошо, а видеть здесь себя мне было страшно.
Это мой первый дебют, независимый, публичный поступок! Чувствуешь себя одинокой, словно на возвышении, окружённом водою… Наконец все сделано, мой номер 9091 «Mademoiselle Mari-Constantin Russ» (Мадмуазель Мари-Константин Русс). Надеюсь, что примут. Послала Тони свой номер».

Картину приняли, но внимание на неё не обратили.

В середине 1880 года проявляются первые признаки ухудшения слуха:
«Когда говорят тихо – я не слышу!»
И Мария Константиновна пишет завещание:
«Сделала своё завещание и положила в конверт со следующим адресом: Господину П. Башкирцеву (брату Павлу). В Полтаву. В собственные руки. В Россию.»

Тётушка и мать озабочены лишь одной проблемой, как выдать Мусю замуж, поэтому в их доме постоянно проходят смотры кандидатов:
«Вечером был С. (князь Сутцо)… Я смеюсь, говорю ему, что он тщеславен и дерзок, и объясняю ему, что у меня нет приданого, потому что моё приданое пойдёт на булавки, а мой муж должен дать мне помещение, должен кормить, вывозить меня. Бедняга, мне все-таки жаль его. Не думаю, чтобы он был в восторге от своего отъезда… Он сто раз целовал мои руки, умоляя меня думать о нем.
– Вы будете иногда думать обо мне, прошу вас, скажите мне, будете думать обо мне?
– Когда будет время!
Но он так просил, что я принуждена была сказать, хотя вскользь – да. Прощание было трагическое, с его стороны, по крайней мере. Мы были около дверей залы, и чтобы у него осталось хорошее воспоминание, я дала ему серьёзно поцеловать мою руку, потом мы так же серьёзно пожали друг другу руки. Я промечтала добрую минуту. Мне будет недоставать этого мальчика. Он будет мне писать.»

Когда князь возвращается, Мария встречает его крайне презрительно:
«Я не люблю вас. Станьте богатым, тогда посмотрим! Ограбьте банк, а если не можете, ступайте домой и размозжите себе голову о стену!»

Попрежнему, рядом с ней князья Карагеоргиевичи. Божидар тоже художник и радуется её успехам. Он открыл её фамилию, когда она представила свою картину в Салон, одному из своих друзей, а тот сообщил журналисту. В газете было написано, что «мадемуазель Мари Башкирцева отправила свою картину в Салон» и что ей всего девятнадцать лет. [18]

20 июля она едет в Монт-Дор на лечение:
«Начала своё лечение. За мною являются закрытые носилки. Надевается костюм из белой фланели и плащ с капюшоном. Затем следуют ванна, души, воды, вдыханье. Я подчиняюсь всему; я лечусь в последний раз и то потому только, что боюсь оглохнуть. Моя глухота гораздо меньше, почти совсем прошла.»

Не смотря на временные успехи, в целом её состояние продолжает ухудшаться:
 «У меня так болит все внутри, от шеи к левому уху, что можно сойти с ума. Я не говорю об этом, а то тётя будет надоедать, но я знаю, что это связано с горлом. Вот уже двадцать четыре часа я испытываю такую боль, что хочется кричать, совершенно невозможно спать или что-нибудь делать. Мне приходится даже каждую минуту прерывать чтение. Я думаю, что из-за этой боли жизнь представляется мне в чёрном свете. Что за горе! Когда же оно кончится, и навсегда?»

В Париже все повторяется. Она стонет и катается от боли. Согнувшись и выпрямляясь, она чувствует жесточайшую боль. Доктор честно сказал ей, что она уже никогда не будет слышать попрежнему. Она ещё не глуха, но слышит все, как иногда видят — точно через вуаль.

Под неустанным давлением мыслей о смерти Мария Константиновна окунается в борьбу за права женщин:
«Сегодня вечером мы присутствовали на еженедельных работах общества «Права женщин». Это происходит в маленькой зале m-lle Оклерк
…Штук двадцать старых женских типов и несколько мужчин, — все такая дрянь, какую только возможно себе представить. Это юноши с длинными волосами и невозможными прическами, которых никто не хочет слушать в кофейнях. Мужчины кричали о пролетариате, коллективизме и измене наиболее выдающихся депутатов.
M-lle Оклерк очень умна и понимает, что дело идёт не о пролетариате и не о миллионерах, но о женщине вообще, которая требует подобающих ей прав. На этом бы и следовало удержать всех. Вместо этого они рассуждали о политических тонкостях.» [18]

Несмотря на то, что Башкирцева иронически описывает собрание общества, она вступает в него под именем Полины Орелль, представившись иностранкой, воспитанной во Франции. Она ходит в общество, всегда надевая каштановый парик, платит ежемесячный взнос в двадцать пять франков и даёт свои карманные деньги Убертине Оклер на издание женского журнала «Гражданка», в котором вскоре сама начнёт публиковаться. Всё это она делает в тайне от тётушки и матери.

20 февраля 1881 года под псевдонимом Полина Орелль в журнале «Гражданка» она публикует полемическую статью о женщине-художнике:
«Я никого не удивлю, если скажу, что женщин не принимают в Школу изящных искусств, как впрочем, и в другие места. Однако их принимают в Медицинскую Школу, тогда почему — не в Школу Изящных искусств? Загадка…
… К счастью, проводятся ежегодные выставки, а последние Салоны доказали, что эти презренные женщины являются способными ученицами и высоко несут знамя свободной школы, т.е. мастерской Жулиана, которая открыла им свои двери.»

После неудачи с представлением картины на Салоне 1880 г. Жюлиан предлагает Башкирцевой начать работу над новой картиной для Салона 1881 г. Мария Константиновна соглашается:
«…(он) предложил мне сделать часть нашей мастерской с тремя фигурами на первом плане, в натуральную величину, других же как аксессуары.»

За свой счёт она ломает перегородку в мастерской, чтобы её расширить — так ей надо для композиции. Рисуя картину, она на ночь опутывает холст цепями и закрывает его на большой замок, чтобы Амелия Бори-Сорель не увидела её композиции и не скопировала бы детали.

К Салону картина закончена, но она не нравится учителям: Жюлиан недоволен, что испортили его сюжет, Робер-Флери считает её неудачей, несмотря на то, что хорошо сделаны, как он считает, отдельные части. Он даже берет кисть и пытается кое-что поправить, но Мария потом замазывает его поправки. Жюлиан, хотя и не говорит прямо, но все же надеется, что она не решится выставить в Салоне посредственную вещь. Однако, несмотря на такое мнение учителей, она все же отправляет картину в Салон, подписанную псевдонимом «мадемуазель Андрей». Она не может себе представить, что кто-то подумает, будто её картину отвергли профессора в Салоне, как слабую. Учителя не противятся её тщеславному желанию. Башкирцеву обнадёживает то, что картину Амелии они сразу забраковали, значит, в её случае есть какая-то надежда.
Но и в этот раз её ждала неудача, награда досталась Бреслау. В сердцах Башкирцева пишет:
«…Но картина Бреслау! Это ужасно. Вот денёк!..»

Мать Марии Константиновны уехала в Россию устраивать свадьбу сына и в письмах изливает ей свою любовь:
«27 января, Харьков.
Мой обожаемый ангел, дорогое дитя моё, Муся, если бы ты знала, как я несчастна без тебя, как беспокоюсь за твоё здоровье и как я хотела бы поскорей уехать!
Ты моя гордость, моя слава, моё счастье, моя радость!!! Если бы ты могла представить, как я страдаю без тебя! Твоё письмо к m-me А. (Аничковой) в моих руках: как влюблённый, я все перечитываю его и орошаю слезами. Целую твои ручки и ножки и молю Бога, чтобы я имела возможность сделать это поскорее на самом деле.
Целую нежно нашу дорогую тётю.»

На что Мария Константиновна отвечает:
«Будучи вольной или невольной причиной всех моих несчастий, так как это из-за Вас я проводила и провожу мою молодость взаперти, не видя никого, кроме де Музэй или старых Гавини, и ещё кого-то вроде них; так вот, будучи причиной моей моральной смерти, Вы могли бы не обрекать меня на смерть физическую…
Раньше предлогом для драм был Жорж, теперь — я. Вместо того, чтобы говорить мне о Вашей любви, вспомните, что вы морально убили меня, Вы и Ваш Жорж. С меня достаточно трагедий, я повторяю Вам, что чувствую себя хорошо и сожалею об этом. Раз я не умираю от болезни, то определённо найду другой способ, когда окончательно потеряю надежду выбраться из этой ужасной, отвратительной жизни, которую Вы мне создаёте».

А уже через некоторое время в России в связи с разбитым зеркалом она записывает:
«Неужели же я умру? Бывают минуты, когда я холодею при этой мысли. Но я верю в Бога, мне не так страшно, хотя… я очень хочу жить. Или я ослепну; это было бы то же самое, так как я лишила бы себя жизни… Но что же ожидает нас там1 Не все ли равно? Избегаешь, во всяком случае, знакомых страданий. Или, может быть я совершенно оглохну? Я пишу это с озлоблением… Боже мой, но я не могу даже молиться, как в былое время. Если это означает смерть кого-нибудь близкого… Отца! Но если мама? Я никогда не могла бы утешиться, что была резка с нею.»
К середине 1881 года глухоту уже стало трудно скрывать. У неё появляется страх ослепнуть. На исходе года она записывает:
«Но я все-таки хочу идти, с закрытыми глазами и протянутыми вперёд руками, как человек, которого готовится поглотить бездна.»

Тётушка и мать чувствуют её настроение и устраивают необыкновенный приём по случаю Нового года и наконец-то выигранного процесса по наследству, на который приглашаются двести пятьдесят (!) гостей. В светских новостях влиятельная газета «Фигаро», рассыпаясь в любезностях, описывает роскошный приём, перечисляя всех знаменитостей и их наряды. Два знаменитых актёра, братья Коклены, Бенуа-Констан и Эрнест, разыгрывают перед публикой два водевиля, «Капиталиста» и «Мы разводимся?», в три часа ночи всех ждёт изысканный ужин.
На этом приёме она встречает одно из прежних своих поклонников (Габриэль Жери, «Архангел»), который бродит с ней по залам, целуя руки. Он приглашает её в Ниццу.

Новый 1882 год приносит знакомство с Жюлем Бастьен-Лепажем (1848 – 1884), знаменитым художником, постоянным участником Салонов. Снова возникает желание заняться живописью, и она со всей семьёй отправляется в Ниццу к своему воздыхателю «Архангелу», который любезно предоставляет Башкирцевым свою виллу. Здесь в Ницце она хочет создать большую картину – сцену карнавала.

Новогодний приём сделал своё дело и перед Башкирцевыми открыли двери высшего света. Но Мария Константиновна, хотя иногда и участвует в шумных празднествах семьи, все же большую часть времени проводит за мольбертом.

Однажды она становится свидетелем обнаружения на берегу моря трупа рыбака и рисует с него эскиз. Картон «Убитый» под номером 1161 числится в списке её пропавших работ. Она вновь одержима живописью.

По возвращении в Париж, её учителя не оценили её наброски к новой картине о карнавале и она, ища новый сюжет, обращается к евангельской теме:
«Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями; все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба. Это один из лучших моментов божественной драмы и один из наименее затронутых. Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое… Какое-то ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем… Остаётся ещё изучить материальную сторону картины…»

Осенью в Диканьку приехали молодые князья братья Кочубеи – Виктор (1860 – 1923) и Василий (1862 – 1911), и Мария Константиновна, срочно вызванная матерью, едет в Гарвонцы, чтобы не упустить последний шанс выйти замуж. Через месяц становится понятно, что у неё уже нет никаких шансов с её 26 годами и прогрессирующей чахоткой, и она возвращается в Париж.

По приезде в Париж, она обращается к доктору, выбрав неизвестного и скромного, чтобы он не обманул её. Тот и не обманывает, говорит, что она неизлечима, что слух никогда не вернётся. Между ней и остальным миром всегда будет завеса:
«Шум ветра, плеск воды, дождь, ударяющий о стекла окон… слова, произносимые вполголоса… я не буду слышать ничего этого! Я страдаю из-за того, что мне всего нужнее, всего дороже. Только бы это не пошло дальше!»

Родные тоже знают о смертельном диагнозе и как могут, стараются её утешить, покупают на выставке драгоценных камней два понравившихся ей бриллианта:
«Это, кажется, был первый случай, когда я оценила драгоценные камни. И, представьте, вчера вечером мне принесли эти два бриллианта; оказалось, что мои матери купили их для меня, хотя я только намекнула о своём желании, без малейшей надежды иметь их: «Вот единственные камни, которые мне хотелось бы иметь». Они стоят двадцать пять тысяч. Камни желтоватые, иначе они стоили бы втрое дороже.
Я забавлялась ими весь вечер, пока лепила, Д.(Дина) играл на рояле, а Божидар и другие разговаривали. Эти два камня ночью лежали около моей постели, и я не расставалась с ними даже во время сеанса. Ах, если бы другие вещи, которые кажутся столь же невыполнимыми, могли так же случиться».

На исходе 1882 года она записывает:
«Однако меня занимает положение осуждённой или почти осуждённой. В этом положении заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново. Говорить серьёзно о моей смерти — очень интересно, и, повторяю, это меня занимает».

 6 января 1983 года Париж прощается с Леоном Гамбеттой, общественным и политическим лидером. Мария Константиновна восхищена пышностью его похорон:
«Признаюсь без всякого стыда, что я была просто поражена всем этим великолепием. Это зрелище трогает, волнует, возбуждает — не хватает слов, чтобы выразить чувство, непрерывно возрастающее.
Как, ещё? Да ещё, ещё и ещё — эти венки всевозможных величин, всех цветов, невиданные, огромные, баснословные, хоругви и ленты с патриотическими надписями, золотая бахрома, блестящая сквозь креп. Эти груды цветов — роз, фиалок и иммортелей, и потом снова отряд музыкантов, играющих в несколько ускоренном темпе погребальный марш, грустными нотами замирающий в отдалении, потом шум бесчисленных шагов по песку улицы, который можно сравнить с шумом дождя…
Крыльцо палаты убрано венками и завешено, как вдова, гигантским черным крепом, спадающим с фронтона, окутывающим его своими прозрачными складками. Этот креповый вуаль — гениальное измышление, нельзя придумать более драматического символа. Эффект его потрясающий; сердце замирает, становится как-то жутко.»

Очевидно, в эти минуты она представляла собственные похороны.
Она хочет сама увековечить свой образ, и вместо того, что ехать в Россию к больному отцу, она каждое утро одевается в белое, играет на арфе или на рояле, затем, переодевшись в чёрную робу с белым жабо, работает до вечера над собственным портретом, который сегодня находится в музее Жюля Шере в Ницце.

Салон 1883 года, как и салоны прошлых лет, тоже не приносит ей ожидаемого успеха, не смотря на то, что она вновь получает почётный диплом. Но она рассчитывала на медаль, и диплом её не устраивает. Мария легкомысленно привязала его к хвосту своей собачки Коко.
Эдмон Гонкур в своём дневнике описал этот случай со слов Клер Канробер (1865 – 1945):
«Сегодня вечером (дело происходит у принцессы Матильды) дочь Канробера рассказывала о Башкирцевой, которую знала по Академии Жулиана. Она представила её как существо способное, но совершенно невыносимое из-за непомерного тщеславия, превосходящее все представимое. Она была свидетелем гнева Башкирцевой, когда та, ожидая получить на выставке медаль, получила только отзыв. Тогда она заставила своего дружка, потомка сербских королей, снять его и привязала к хвосту собаки».

Благодаря Клер, эта история получила широкую известность, и в следующем году Башкирцеву на Салоне ни как не отметили.

В это же время на Башкирцеву обращает внимание корреспондент петербургской газеты «Новое время» Дарий Ромуальдович Багницкий, писавший свои корреспонденции под псевдонимом «Ричъ». В своём интервью Мария Константиновна подтвердила свой возраст 22 года, очевидно уже привыкнув к тому, что благодаря предыдущей газетной заметке помолодела на 4 года. Подробная публикация о Марии Башкирцевой появляется в России 18 июня 1883 года.

Эта публикация не осталась незамеченной  и уже той же осенью русский иллюстрированный журнал «Всемирная иллюстрация» помещает на обложке её картину под своим названием, «Жан и Жак — дети приюта» (1883, № 774):
«Это самый большой из иллюстрированных русских журналов, и я в нем разместилась как дома!.. Но это вовсе не доставляет мне особенной радости. Почему? Мне это приятно, но радости не доставляет. Да почему же? Потому что этого недостаточно для моего честолюбия. Вот если бы два года тому назад я получила почётный отзыв, я бы того и гляди упала в обморок! Если бы в прошлом году мне дали медаль, я разревелась бы, уткнувшись носом в жилетку Жулиана!.. Но теперь…»

Её персону начинают обсуждать при Малом Дворе.

Именно в 1883 году Мария Константиновна начинает писать свой знаменитый «Дневник» на французском языке, в котором на основе реальных фактов личной жизни описывает внутренние переживания, чаянья и надежды в ожидании трагического конца своего жизненного пути. Она бала неизлечимо больна туберкулёзом (чахоткой). Мотивом написания этого «Дневника» было искреннее желание преодолеть духовную смерть. В этом смысле её цель была достигнута. И хотя она не стала ни великой художницей, ни великой писательницей, тем не менее, её творческий путь не исчез в истории и до сих пор привлекает к себе внимание.

В начале 1884 года, последнего года своей жизни, Мария Константиновна начинает переписку, в качестве таинственной незнакомки, с Ги де Мопассаном (1850 – 1893), о которой в русскоязычном издании её «Дневника» нет ни слова.

Эта переписка весьма странная. Мария Константиновна считала, что Мопассан не знает кто его корреспондентка, но он практически сразу её вычислил, но продолжал предложенную ею игру.

Арман Лану (1913 - 1983) в своей книге о Мопассане приводит свидетельство одного, как он говорит, достойного доверия свидетеля, Бода де Морселе, секретаря редакции одной из газет, в которой сотрудничал Мопассан.
«Однажды, — рассказывал Бод, — выходя из почтового бюро, я встретил Мопассана.
— Я страшно зол, — сказал Ги. — Мадемуазель Башкирцева пишет мне письмо за письмом «до востребования» и заставляет ходить за ними на почту. Но с меня хватит. Я с ней незнаком. Чего она от меня хочет? Может быть, она мечтает о любовной встрече? Так пусть изволит сказать об этом!»

Самое интересное, что Башкирцева называет Мопассана в своём «Дневнике» (неизданные фрагменты) так же незнакомцем:
 «Осталась дома, чтобы ответить незнакомцу. Собственно говоря, я для него незнакомка. Он мне уже трижды ответил. Он не Бальзак, которого боготворишь за все. Теперь я сожалею, что обратилась не к Золя, а к его адъютанту, талантливому и даже очень. Среди молодых он мне понравился больше всех.
Однажды я проснулась, ощущая потребность, чтобы какой-нибудь знаток оценил по достоинству, как красиво я умею писать: я подумала и выбрала его».

В одном из писем этой странной переписки, в которой они состязались в, граничащей с пошлостью, откровенности, она обозначила свою позицию в отношениях мужчины и женщины:
«… я полагаю, что мужчины должны быть только аксессуаром в жизни сильных женщин.»
Фрагменты этой её позиции нет-нет да и проскальзывали на страницах её «Дневника», но последний год её жизни был заполнен чувствами к Жюлю Бастьен-Лепажу.

Он, так же как и она, неизлечимо болен. У него рак желудка. Но она прекрасно понимает, что он много крат талантливей её и хочется конец своей жизни провести рядом с талантом:
«Я не хотела бы идти к друзьям. Я хотела бы оставаться там часами, целыми днями плакать вместе с ним, спокойно созерцать, как тычет время, и вместе с тем, развлекать и отвлекать его. Да, это моя мечта».

Двумя экипажами они с Жюлем ездят греться на осеннем солнышке в Булонский лес. Им подносят горячий шоколад, суют грелки под ноги. Они полулежат рядом, укрытые пледами. Она берет его руку, прижимается к ладони щекой, он гладит её по волосам. На обратном пути часто садятся в один экипаж. Болтают.

1 октября она записывает:
«Такая усталость и такая тоска! К чему писать? Бастьен-Лепажу со дня на день – хуже. Я не могу работать…
… он умирает. Я иду туда только по привычке. Это только тень его. Я тоже наполовину только тень. К чему же? Он не чувствует особенно моего присутствия; я не нужна ему; я не обладаю даром оживлять глаза его. Ему приятно видеть меня – вот и все. Да, он умирает, и мне это все равно. Точно что-то ускользает мало-помалу.
Впрочем – все кончено. Все кончено. В 1885 году меня похоронят.»

16 октября:
«У меня ежедневно ужасные истощающие лихорадки. Я провожу целые дни в зале, переходя с кресла на диван. Дина читает мне романы.
Я более совсем не могу выходить, но бедный Бастьен-Лепаж выходит. Его приносят сюда, он устраивается в кресле, вытянув ноги на подушках. Я – совсем подле, в другом кресле, и так время проходит до шести часов. Я укутана массой кружев, плюша. Все это белое, только разных оттенков. У Бастьен-Лепажа глаза расширяются от удовольствия: «О, если бы я мог писать!»»
20 октября:
«Несмотря на прекрасную погоду, Бастьен-Лепаж вместо того, чтобы отправиться в лес, приходит ко мне. Он почти не может ходить: брат поддерживает его под руки, почти несёт его…
… Мне слишком трудно подниматься по лестнице…»

На этом «Дневник» оканчивается.
26 октября она попросила принести ей книги, среди которых были «Жизнь парижанок» Мопассана и «Месть женщины» д'Орвиля. Очевидно, она решила восстановить свою переписку с Мопассаном. Но для этого у неё уже не было ни сил, ни времени.

Мария Константиновна умерла в четыре часа утра 31 октября 1884 года.

Как сообщила газета «Фигаро» в некрологе посвящённом Марии Константиновне тётя Надин в день её смерти сняла два миллиона франков, чтобы оплатить строительство для неё художественной мастерской. Очевидно, именно эта сумма была потрачена на возведение её усыпальницы по проекту скульптора Эмиля Бастьен-Лепажа, брата Жюля, который умер месяц спустя после Башкирцевой.
Центром внутреннего убранства усыпальницы стала её неоконченная картина «Святые жены».

«Дневник», который фактически является воспоминаниями, был опубликован в 1887 году на французском языке, в одно время с дневниками Эдмона и Жюля Гонкуров.

Вначале 1887 г. в Париже находилась Л.Я. Гуревич (1866 – 1940), выпускница петербургской гимназии кн. А. Л. Оболенской (1884), и Бестужевских курсов (1888), которая одна из первых познакомилась с «Дневником» Башкирцевой, и была им очарована.
Вернувшись в Россию, она 11 июня 1887 года в «Новом времени» опубликовала статью «Памяти М. Башкирцевой», а на следующий год в журнале  «Русское богатство» (1888, №2) она публикует очерк «М.К. Башкирцева. Биографически-психологический этюд». Одним из первых на эти публикации откликнулся известный адвокат и писатель А.Ф. Кони (1844 – 1927), который в письме от 1 августа 1887 года её отцу пишет:
«…я читал отрывки из дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным истощением произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не проиграла от отсутствия этого перевода. Видите — я говорю не стесняясь, как подобает по дружбе».

В целом пресса негативно восприняла публикации Л.Я. Гуревич. Тон статей появлявшихся в печати был отнюдь не восторженный: «Ярмарка женского тщеславия», «Жертва самообожания и культ Марии Башкирцевой» и пр.
Несмотря на негативный приём фрагментов «Дневника» Любовь Яковлевна выкупает журнал «Северный вестник» и с января 1892 г. начинает полную публикацию «Дневника» в собственном переводе. А с 1895 года начинают выходить периодические издания «Дневника» в книжном варианте в основном на иностранных языках. И он производит сильное впечатление на представителей «Серебряного века».

Велимир Хлебников прочтя его писал:
«Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь дневник Марии Башкирцевой — и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем — самая яркая чёрная Фраунгоферова черта современного человечества.» [20]

В. Брюсов, прочитав «Дневник» Башкирцевой записал:
«Башкирцева – это я сам со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами».

А вот А.П. Чехову «Дневник» не понравился:
«Читаю «Дневник» Башкирцевой. Чепуха, но к концу повеяло чем-то человеческим».

Тоже впечатление произвёл он и на И.А. Бунина, который в своём дневнике от 20.10.1916 г. записал:
«Прочёл (перечёл) «Дневник Башкирцевой». «…» Все говорит о своей удивительной красоте, а на портрете при этой книжке совсем нехороша. Противное и дурацкое впечатление производит её надменно-вызывающий, холодно-царственный вид. Вспоминаю её брата, в Полтаве, на террасе городского сада. Наглое и мрачное животное, в башке что-то варварски-римское. Снова думаю, что слава Б. (основанная ведь больше всего на этом дневнике) непомерно раздута. Снова очень неприятный осадок от этого дневника.
Письма её к Мопассану задирчивы, притязательны, неуверенны, несмотря на все её самомнение, сбиваются из тона в тон, путаются и в конце концов пустяковы. Дневник просто скучен. Французская манера писать, книжно умствовать; и все – наряды, выезды, усиленное напоминание, что были такие-то и такие-то депутаты, графы и маркизы, самовосхваление и снова банальные мудрствования.»
«13.VIII.42.
Кончил перечитывать «Дневник» Башкирцевой. Вторая половина книги очень примирила меня с ней. И какая действ. несчастная судьба!»

В.В. Розанов (1856 – 1919) познакомившись с «Дневником» пишет:
«Секрет её страданий в том, что  она при изумительном умственном блеске - имела, однако, во  всем только полуталанты. Ни - живописица, ни - ученый, ни -  певица, хотя и певица, и живописица, и учёный. И она все меркла, меркла неудержимо...».
В письме от 7 марта 1914 года В.В. Розанову  М. Цветаева пишет:
«Послушайте, Вы сказали о Марии Башкирцевой то, чего не сказал никто. А Марию Башкирцеву я люблю безумно, с безумной болью. Я целые два года жила тоской о ней. Она для меня так же жива, как я сама.»

Марина Цветаева была настолько очарована «Дневником» Башкирцевой, что посвятила ей один из своих первых сборников «Вечерний альбом»:

Посвящаю эту книгу блестящей памяти Марии Башкирцевой. [21]
ВСТРЕЧА.

Вечерний дым над городом возник,
Куда-то вдаль покорно шли вагоны,
Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,
В одном из окон полудетский лик.
На веках тень. Подобием короны
Лежали кудри… Я сдержала крик:
Мне стало ясно в этот краткий миг,
Что пробуждают мёртвых наших стоны.
С той девушкой у тёмного окна
— Виденьем рая в сутолке вокзальной —
Не раз встречалась я в долинах сна.
Но почему была она печальной?
Чего искал прозрачный силуэт?
Быть может ей — и в небе счастья нет?…


ВОКЗАЛЬНЫЙ СИЛУЭТ 

Не знаю вас и не хочу
Терять, узнав, иллюзий звёздных.
С таким лицом и в худших безднах
Бывают преданны лучу.

У всех, отмеченных судьбой,
Такие замкнутые лица.
Вы непрочтённая страница
И, нет, не станете рабой!

С таким лицом рабой? О, нет!
И здесь ошибки нет случайной.
Я знаю: многим будут тайной
Ваш взгляд и тонкий силуэт,

Волос тяжёлое кольцо
Из-под наброшенного шарфа
(Вам шла б гитара или арфа)
И ваше бледное лицо.

Я вас не знаю. Может быть
И вы как все любезно-средни…
Пусть так! Пусть это будут бредни!
Ведь только бредней можно жить!

Быть может, день недалеко,
Я всё пойму, что неприглядно…
Но ошибаться — так отрадно!
Но ошибиться — так легко!

Слегка за шарф держась рукой,
Там, где свистки гудят с тревогой,
Стояли вы загадкой строгой.
Я буду помнить вас — такой.

Севастополь. Пасха, 1909


«Дневник» Башкирцевой не оставлял равнодушными и читателей следующих поколений. Светлана Макаренко (Астрикова), познакомившись с ним, опубликовала в 1998 году в небольшой местной газете «Голос народа» «Поэтическое посвящение М. Башкирцевой»:

Ей даровал Бог слишком много!
И слишком мало - отпустил.
О, звёздная её дорога!
Лишь на холсты хватило сил...
Я с этой девушкой знакома
Увы, конечно не была!
Но, как она сидела дома
И золотой узор ткала
В привычной клетке одиночеств,
Где и живёт одна душа.
Как много в дневниках пророчеств
Когда Любви тебя лишат!
Ей даровал Господь так много!
А Жизнь крупинками считал
О, звёздная её дорога!
И Смерть - признанья пьедестал!

Позднее это стихотворение стали приписывать М. Цветаевой.

В предисловии к публикации 1991 г. «Дневник Марии Башкирцевой. Избранные страницы» А.Е. Басманова пишет:
Башкирцева давала «не столько автопортрет, сколько анатомию своей натуры - очень отважной, извлекающей из глубины души все или почти все, что лежит на самом дне. Этим обнажением до дна она привлекает и отталкивает, может быть, отталкивая больше, чем привлекая, – лишь, когда абсолютность смерти начинает явственно проступать за словами, а потом резко обрывает напряжённую нить повествования, глубокая грусть овладевает нами, ставшими, по её желанию, свидетелями некой счастливой и трагической судьбы»


В 1934 году истёк срок аренды земли, на которой стояла усыпальница Марии Константиновны. У оставшихся в живых её родственников финансы уже не позволяли оплачивать дальнейшую аренду, но в связи с тем, что усыпальница изготавливалась по проекту Эмиля Бастьен-Лепажа, её признали национальным достоянием, и она перешла в собственность государства, в связи с чем, она сохраняется до настоящего времени.






[1] В «Дневнике» Мария Константиновна называет дату своего рождения как 11.11.1860 г., но генеалогический анализ позволяет предположить, что она уменьшила свой возраст на 4 года. Т.е. фактически она вероятней всего родилась в 1856 году, а не в 1858 году, как это предполагают некоторые исследователи её биографии.
Другой вопрос, связанный с рождением Башкирцевой, на который не обращают внимание исследователи, это дата. В тексте «Дневника» она указывается только однажды в предисловии и ни разу не описывается как событие, что, по меньшей мере, вызывает удивление.
Есть всего две записи в этот день в 1876 и 1880 годах, в которых день рождения не упоминается. Но в другие дни на протяжении всего дневника Башкирцева ни разу не вспомнила о своём дне рождения, как будто его и вовсе не было. Мало этого, она ни когда не отмечала и свои собственные именины, хотя их целых десять в году с 14 апреля по 20 июня, в тоже время дважды мимоходом в «Дневнике» упоминаются именины: в 1876 в отношении сестры отца, и в 1881 году в отношении собственного брата Поля.
Полагаю отсутствие в дневнике описания таких важных для человека событий как празднование дня рождения или именин, со всей определённостью указывает на то, что «Дневник» Башкирцевой не является собственно дневником, а представляет собой художественный пересказ отдельных фрагментов её жизни, обильно сдобренный буйными фантазиями.

[2] В 16 км от Диканьки.  В Диканьке часто бывал Николай Гоголь. Отдельный зал краеведческого музея посёлка в настоящее время посвящён творчеству М.К. Башкирцевой - тут размещена её мемориальная комната-музей.

[3] Память о Павле Григорьевиче сохранилась в названии микрорайона г. Чугуев (Украина) Клугино-Башкировка.

[4] В предисловии к дневнику Мария Константиновна описывает Жюли Корнелиус накануне замужества как кроткую и хорошенькую девушку, пятнадцати лет. Вероятней всего это не соответствует действительности. Можно предположить, в этом случае Мария Константиновна спроецировала на бабушку свой собственный образ, какой она воспринимала себя 15 летней девушкой в 1884 году, незадолго до своей смерти, это хорошо видно из содержания дневника.

[5] Очевидно Башкирцева имеет ввиду Марию Сергеевну Суровщикову (1836 - 1882), первую жену известного балетмейстера Мариуса Иванович Петипа (1818 - 1910), так как их дочь Мария Петипа (1857 – 1930), так же впоследствии знаменитая балерина, в то время была ещё очень юна, чтобы быть настолько известной.

[6] Ахтырка расположена в 170 км от г. Чугуева, где служил дедушка Марии Константиновны Павел Григорьевич Башкирцев и в 90 км от имения Башкирцевых в Гарвонцах. Ряд исследователей относит детские годы Башкирцевой к имению деда по материнской линии в Черняковке, расположенного в 60 км от Гарвонцов, но сама Башкирцева в своём «Дневнике» указывает именно Ахтырку, где они очевидно жили не в имении, а в городском доме.

[7] Фаддей Романов умер в 1871 году в Швейцарии во время европейского путешествия семейства Бабаниных-Башкирцевых, что дало повод его сестре обвинить Надежду Степановну и доктора Валицкого в его отравлении и фальсификации завещания.
Мария Константиновна объяснила присутствие доктора в их путешествии необходимостью медицинской помощи дедушке, но судя по подозрениям сестры Фаддея Романова, у Нади вероятно была с ним близкая связь. Некоторые исследователи предполагают, что в то же время он был любовником и Марьи Степановны, матери Муси.
В любом случае заграничное путешествие Бабаниных-Башкирцевых не было связано со смертью Фаддея Романова, оно началось ещё при его жизни.
Но вполне возможно, что он выступал одним из спонсоров этого мероприятия. Вторым спонсором, очевидно, выступил дедушка Марии Константиновны Павел Григорьевич Башкирцев, который также по трагическому стечению обстоятельств умер в 1871 году. Но смерть обоих спонсоров не повлияла на ход этого путешествия, хотя, начиная с 1873 года, семья начинает испытывать определённые материальные трудности. Возможно, это было связано с разделом наследства Павла Григорьевича, и непомерными тратами Константина Павловича. (В 1901 году наследство Павла Константиновича составляло лишь 1/15 от всего состояния его деда). Косвенно финансовая проблема семьи в это время подтверждается полным отсутствие денег у Марии Константиновны во время проезда по России до Полтавы, где её уже встретил отец.

[8] Итогом франко-прусской войны стало создание 18 января 1871 г. объединённой Германии. Мирный договор между Францией и Германией по итогам войны был подписан 10 мая 1871 г.

[9] Вполне возможно, что Мария, находясь в Баден-Бадене, слышала о герцоге. В 1868 году он сильно проигрался в местном казино, и ему было запрещено гулять с его любимыми собаками. На следующий день герцог вышел на прогулку, ведя на поводке свинью, что породило целую волну самых разнообразных сплетен.

[10] В неизданных рукописях «Дневника» Мария Константиновна отмечает в отношении своего дяди Жоржа: «Этот монстр управлял и командовал всеми, а иногда забавлялся тем, что читал ужасные книги m-lle Брэн, моей французской учительнице. Я слушала и понимала…».
Среди этих книг вполне мог быть и роман «Похотливый турок» (1828) в котором описывались приключения англичанки, попавшей в сексуальное рабство к турецкому султану и обречённой выполнять его всевозможные прихоти, живя в гареме. Кроме этого были книги де Сада, итальянские и английские эротические новеллы. Одним словом эротической литературы было достаточно, чтобы удовлетворить любопытство ранней сексуальности юной Марии.

[11]  Хотя, периодически приезжал к семье в Европу, привозя с собой одни проблемы и неукротимую тягу к проституткам.

[12] Считается, что турнюр ввела в употребление Сара Бернар (1844 – 1923) в октябре 1869 года, выйдя на сцену парижского театра «Жимназ» в пьесе Л. Гелеви и А. Мельяка «Фру-фру» (Шелест). Мода на платья фру-фру молниеносно разлетелась по Парижу, а затем и по всему миру. Сохранился шарж её соучениц по живописной мастерской, где они особо выделили именно эту деталь её платья.

[13] Этот же мотив в 1883 году стал одним из стимулом для написания ею «Дневника».

[14] На самом деле решение об отъезде в Россию было приято ещё в начале года, а может быть и раньше, и с Пьетро оно ни как не связано. Тогда в Россию отправили её брата Поля. Вероятней всего эта поездка связана с решением материальных проблем семьи, и Муся ехала просить у отца деньги. В это время все ещё шёл процесс по делу Надин Романовой, её тётки, и возможно был наложен арест на её счета.

[15] В 1876 году Константину Павловичу 43 года. Это несоответствие указывает на то, что реальная поездка в Россию состоялась не в 1876 году, в 1878, когда Марии Константиновне было уже 21 год и она ни как не могла выглядеть 16 летней девушкой. На фотографии в национальном костюме Мусе около 14 лет, но она уже выглядит на все 16, это указывает на её раннее половое созревание, которое доминировало в ней на протяжении всей её жизни. К ней можно отнести слова П. Вяземского: И жить торопится, и чувствовать спешит!

[16] Если сравнить эту фотографию с той, где Муся в национальном костюме, то видно как повзрослело её лицо. Разница между этими фотографиями 9 лет, и это не могло не отразиться на внешнем облике Муси, это видно и в причёске и в чертах её лица.

[17] Первый женский набор в мастерскую состоялся в 1875 году. Плата за обучение для дам была в два раза выше чем для мужчин (100 франков в месяц, или 500 - за годовую подписку), но это не отпугивало представительниц прекрасного пола. Талантливые ученики мастерской могли наравне с учениками Школы изящных искусств участвовать в конкурсе на получение Римской премии (5;6 лет пенсионерства в Риме на вилле Медичи), а также выставляться на ежегодных Салонах и других крупных художественных выставках.

[18] Именно эта заметка в газете и изменила возраст Башкирцевой, и когда она приступила к написанию «Дневника», она уже пользовалась этой датой, и постаралась всю его хронологию подогнать под неё. Что надо признать ей удалось, если не считать психологических проколов.

[19] Убертина Оклер (1848 - 1914).

[20] Фраунгоферова черта – линии поглощения в спектре оптического излучения. В метафорическом смысле это тёмные пятна человеческой биографии, которые ни когда не выносятся на общественное обсуждение.

[21] Свою третью книгу М. Цветаева предполагала озаглавить «Мария Башкирцева».
По воспоминаниям Анастасии сестры М. Цветаевой весной 1910 года, происходит их знакомство с художником Люсьеном Леви-Дюрмэ (1865 – 1953), знавшим когда-то Башкирцеву в Париже, его рассказ о Башкирцевой глубоко поразил Марину.