Повесть о суворовцах. Сталин дал приказ

Солнце медленно опускалось за темный зубчатый горизонт, и вечерние сумерки становились все гуще и гуще.

Командир разведывательной роты дивизии старший лейтенант Владимир Летимов и два его бойца рядовые Василий Пахомов и Александр Зайков стояли в окопе наблюдательного пункта и пристально всматривались в передний край обороны противника: им предстояло проникнуть ночью в ближний тыл врага и провести там поиск.

Каждому разведчику на время поиска отводилась определенная роль. Летимову, в совершенстве владеющему немецким языком, предстояло действовать в логове фашистов в форме и с документами недавно взятого им же в плен обер-лейтенанта Рудольфа Краузе. Пахомов должен был играть роль предателя Родины, немецкого полицая,  из числа местных жителей, а Зайкову предстояло изображать из себя  советского военнопленного.

Получив три дня назад боевую задачу на поиск, Летимов и его бойцы внимательно изучали передний край обороны гитлеровцев, систему его охранения и заграждений, расположение огневых точек.

Сообща разведчики пришли к выводу, что лучшим местом проникновения в тыл противника является лощина, что лежала рядом с высотой, покрытой голыми стволами деревьев, представлявшими до артиллерийского обстрела осиновый лес. Ночью, даже когда немцы интенсивно освещали ракетами местность перед своим передним краем, эта лощина чернела довольно широкой полосой, что говорило о том, что она не простреливается ими с высоты.

Разведчики понимали, что немцы постарались обезопасить подходы к себе по лощине, создали там различные заграждения, например, заборы из колючей проволоки в два-три ряда кольев, малозаметные противопехотные заграждения из гладкой проволоки в виде спирали Бруно, мины-ловушки. Но все равно разведчики считали, что им будет легче пробиваться к цели именно по лощине в темноте, чем по открытой, хорошо освещаемой и простреливаемой местности.

С мнением разведчиков согласились начальники штаба и разведки дивизии. С их ведома Летимов и его бойцы три дня усиленно тренировались в преодолении различных препятствий на местности, похожей на ту, где обосновались гитлеровцы.

И вот сегодня им предстоял рывок через линию фронта. Днем разведчики хорошо выспались, плотно подкрепились, аккуратно сложили в вещевые мешки трофейное обмундирование, продукты, медикаменты, еще раз проверили оружие, боеприпасы, подогнали снаряжение так, чтобы в движении ничто не гремело, не позвякивало.

До «Ч», условного времени начала броска, было еще несколько часов. Разведчикам можно было вздремнуть час-другой перед тяжелым испытанием. Но им было не до сна. По нервам их текли импульсы эмоционального напряжения, и они, прибыв на НП, продолжали наблюдать за полоской земли рядом с высотой.

С наступлением темноты гитлеровцы стали методически освещать ракетами местность. Это позволяло им держать под прицелом оружия передний край обороны. И в то же время помогло разведчикам. При взлете в небо очередной ракеты Летимов увидел в тусклом дрожащем ее свете то, что заставило его всего напрячься – над лощиной поднимался белесый туман.
 
Показалось, подумал Летимов. Он быстро протер кулаками глаза, нажал на их белки пальцами и резко отпустил, как бы обостряя зрение. И увидел, что, действительно, из низины медленно поднимается белое облачко тумана и чуть расползается в стороны.

За спинами разведчиков послышались шаги и приглушенный говор. По ходу сообщения на НП подошла группа офицеров, и среди них командир дивизии, полковник, с пышными буденовскими усами и начальник разведки, майор.

-Товарищ гвардии полковник! – вскинул к виску руку командир разведроты. -Группа поиска изучает объект прорыва. Командир роты старший лейтенант Летимов!

-И что заметили, гвардейцы? – спросил полковник, пожав каждому руку.

-Кое-что есть. Вот посмотрите на лощину. Туман. Впервые за неделю.

-Вижу. И что?

-Прорыв назначен на полночь. А что если рвануть прямо сейчас. Вдруг к полуночи туман рассеется. Так же неожиданно, как и появился. Надо пользоваться даром природы.

Полковник и начальник разведки переглянулись: есть, кажется, резон в словах молодого офицера которого они ценили и уважали – на его счету было более десятка «языков».

Несколько минут офицеры совещались, взвешивали «за» и «против». И приняли решение: ковать железо пока горячо. Накоротке еще раз обговорили вопросы взаимодействия всех участников операции, сверили часы.

- Нужны свежие разведданные! Как воздух нужны! – сказал на прощание полковник, обняв бойцов. – Немцы замышляют здесь какую-то каверзу. Возможно, реванш хотят взять за поражение под Сталинградом. Вы можете многое прояснить. Я верю в вас, дорогие! Желаю успеха и благополучного возвращения.

Разведчики экипировались, тщательно подогнали снаряжение, накинули на себя маскировочные сети, выдвинулись по ходу сообщения в ближний к лощине окоп.

Летимов то и дело посматривал на часы. Осталось 5 минут… 3… 0. Наступило «Ч».

В воздухе повисла напряженная, казалось, осязаемая на ощупь тишина, такая, что разведчики слышали свое дыхание. Нервы их напряглись, словно натянутые струны.

Но вот из глубины обороны дивизии прозвучали орудийные выстрелы, и на переднем крае, и в глубине опорного пункта фашистов заплясали огненные султаны разрывов снарядов – начался, как было условлено, отвлекающий маневр артиллерийским огнем.

Одновременно с этим несколько пулеметных расчетов, меняя позиции, стали обстреливать трассирующими пулями выявленные на высоте цели, а в разных местах первой и второй траншей дивизии появились мишени, имитирующие подготовку советских бойцов к атаке.

Не мешкая, разведчики покинули окоп, и, распластавшись на земле, поползли к лощине, благо, что туман уже приближался к нейтральной полосе.

Из другого окопа вперед двинулась группа обеспечения поиска в составе двух саперов и четырех стрелков, один из которых был снайпером.

Едва бойцы скрылись в тумане, как местность озарилась десятками немецких осветительных ракет, и на переднем крае обороны дивизии хищно зарыскали огненные трассы вражеских пулеметов, стали рваться снаряды и мины. Позиции противоборствующих сторон накрыла огненная феерия.

Через несколько минут разведчики и группа обеспечения были в лощине. Как и предполагал Летимов, она была перекрыта проволочным забором в два ряда кольев, густой спиралью Бруно. К колючей проволоке были подвешены пустые артиллерийские гильзы, которые, по замыслу их хозяев, должны были лязгать при малейшем прикосновении чужаков к заграждениям.

Однако саперы не стали тревожить заграждения, резать ножницами проволоку. Накануне дожди обильно полили курскую землю – и черноземный грунт был весьма мягок и податлив. Саперы быстро сняли лопатками толстый слой дёрна под колючей проволокой и витками спирали Бруно, и разведчики благополучно преодолели препятствие по глубокой борозде.

Уложив дёрн на место, саперы поползли к своим позициям, а стрелки изготовились к стрельбе по скатам лощины. И не зря: на обеих гребнях лощины ожили два вражеских пулемета и стали перекрестно простреливать ее очередями трассирующих пуль. Ответным метким огнем стрелки заставили их замолчать.

А тем временем трое разведчиков, оставляя позади за собой зарево яростной перестрелки, по-пластунски и короткими перебежками углублялись в немецкий тыл. Через полчаса они вышли к оврагу, где затаились, осмотрелись.

Когда отдаленная пальба стихла, Летимов и Пахомов переоделись. Первый – в форму гитлеровского обер-лейтенанта, второй – немецкого полицая. Зайков остался в своей форме, красноармейца, которая тут же была изрядно порвана и испачкана землей.

Затем товарищи искусно раскрасили ему голову и лицо в кровавые подтеки и синяки специально заготовленной краской. А в кармане его гимнастерки лежала потрепанная красноармейская книжка, с указанием его имени и номера несуществующей воинской части.

Снятое с плеч обмундирование разведчики сложили в водонепроницаемые мешки и закопали в кустах: может, пригодится на обратном пути.

Утром разведчики вышли из укрытия, пошли дорогой в сторону деревни, видневшейся в километре. Шли в колонну по одному: впереди – «военнопленный», за ним – «полицай», с автоматом «шмайсер» на груди. Замыкающим шел «обер-лейтенант», с расстегнутой кобурой «парабеллума» на поясе.


Разведчики приблизились к деревне, но заходить туда не стали: там кишмя кишели гитлеровцы, черно было от дыма елозивших повсюду танков и бронетранспортеров, натужно гудевших двигателями.

К тому же у околицы деревни стоял шлагбаум. И разведчикам нужен был пароль, а они его не знали. Поэтому они принялись считать танки и бронетранспортеры с расстояния.

Из деревни навстречу разведчикам выехала повозка. Когда она приблизилась, разведчики увидели, что вороного битюга лихо погоняет полицай.

«Обер-лейтенант» повелительно дал рукой знак полицаю остановиться. Тот проворно соскочил с козелков повозки, подобострастно козырнул:

-Слушаю, господин обер-лейтенант!

-Как фамилия?

-Фокин.

-Куда и зачем едешь, Фокин?

-В Гусаковку! За козой! – отрапортовал полицай.

-За козой? Зачем?

-Господину генералу. Командиру дивизии.

-А зачем она ему? – не понимал «обер-лейтенант».

-У него язва желудка. Он там… во Франции козьим молоком лечился. И здесь оно нужно ему. А в нашей Буданке нет ни одной козы. Вот еду в Гусаковку. Там у моей тетки Фёклы есть коза.

-О! – вспыхнул обер-лейтенант. – Как раз подбросишь нас в Ольшанку! В штаб! Это по пути в Гусаковку!

Готовясь к поиску, разведчики хорошо изучили по карте и со слов местных жителей расположение населенных пунктов за линией фронта, характерных местных предметов: церквей, мельниц, рек, дорог – и теперь легко ориентировались в обстановке.

-Мой мотоцикл повредил вот этот советский негодяй, – продолжал говорить полицаю «обер-лейтенант». – Теперь бредем на своих двоих. Опаздываем!

-О, с превеликим удовольствием подвезу вас, господин обер-лейтенант, – согласился полицай.

Два полицая, один – настоящий, другой – липовый, бросили «обессилевшего» красноармейца в кузов повозки, «обер-лейтенант» сел рядом с полицаем на козелки. Закурив, он угостил полицая сигаретой из серебряного портсигара. И телега поехала.

Дорогой, жалуясь, на болезнь собственного желудка, «обер-лейтенант» стал расспрашивать полицая, в чем заключается целебная сила козьего молока. И мельком, как бы невзначай, интересовался пустяками, например, о здоровье генерала, удобно ли он обосновался в доме, сколько хат в деревне, сколько в каждой хате размещается солдат, хорошо ли их кормят.

Поинтересовался «обер-лейтенант» у соседа и тем, как стал он полицаем.

-Да очень просто. Я был отделённым командиром в Красной Армии, – отвечал полицай. –Сам я родом из раскулаченной семьи. Злоба у меня кипит к коммунистам и командирам. Вот я и дезертировал из армии в удобный момент. Сдался в плен вашим войскам, господин обер-лейтенант. Вернулся в родную Буданку. Мне предложили воевать против Советов. Я согласился. Теперь я – полицай. В одном строю с вами, как говорят.

-Молодец! – похвалил «обер-лейтенант». – Далеко пойдешь! – И выразил сожаление: –А почему так плохо замаскированы наши танки в деревне. Не ровен час, красные бомберы налетят.

-Да они совсем недавно прибыли к нам. Не успели еще замаскировать, – оправдывался полицай. – Да и трудно маскировать их. Они такие громады. Я полтора года воевал, а таких у вас не видывал, господин обер-лейтенант. Пушка одна у них метров пять, не меньше.

-Кстати, сколько танков в твоей Буданке?

-Да я не считал, но, думаю, около ста, – морща лоб, ответил полицай. – В деревне один танк приходится, примерно, на три двора, а всего дворов – триста.

-Это вполне нормально! – буднично констатировал «обер-лейтенант».

-А где вы, господин обер-лейтенант, так хорошо научились русскому языку? – спросил полицай.

-А я и есть русский! – ошарашил полицая «обер-лейтенант». – Я с тобой, Фокин, одного поля ягода. Я тоже из раскулаченной семьи. Был командиром взвода в Красной Армии. Сдался в плен немцам в самом начале войны, воюю вместе с ними против коммунистов.

- Здорово! – обрадовался полицай.

-Что-то, брат, я не пойму, – вскинул голову «обер-лейтенант». – Значит, в твоей деревне стоит штаб дивизии и один танковый полк. А где же еще два полка?

-Так в Дубровке и Погребцах, – ответил полицай – и вдруг насторожился: – А зачем это вам, господин обер-лейтенант?

И этим необдуманным вопросом он приговорил себя к высшей мере. Приговор, по кивку головой «обер-лейтенанта», привел в исполнение «полицай» в лице Пахомова. Стальное лезвие ножа липового полицая мгновенно вошло в спину настоящего полицая по самую рукоятку.

Разведчики обыскали предателя. Зайков надел форму Фокина, а того – одели в красноармейское рванье. Тело убитого бросили в кузов повозки, а новый «полицай», с документами на имя Фокина, уселся на козелки рядом с «обер-лейтенантом».

До слуха разведчиков донеслись отдаленные гудки паровозов. На ближайшем перекрестке дорог повозка повернула в сторону, откуда доносились гудки, и загрохотала по булыжному шоссе.

Через час быстрой езды разведчики приблизились к железнодорожной станции – и увидели несколько составов. С одного из них на платформу сгружались танки.

Вдоль составов ходили часовые, и Летимов не решился приблизиться к станции. Повозка остановилась на обочине шоссе в двух сотнях метров от станции – «сломалось» колесо, – и разведчики занялись его «ремонтом».

Летимов присмотрелся к танкам на станции – и пожал плечами. Танки – и не танки. За два года войны он не видел таких у гитлеровцев. Башни у них какие-то странные. Скорее, это бронированные верблюды, чем танки. Вскоре разведчикам довелось познакомиться поближе с этими чудовищами. Мимо них от станции по шоссе промчались с десяток мотоциклов с люльками, с экипажем в три человека в каждом. А потом, лязгая гусеницами по камням, проехала колонна бронированных машин – с длинными пушками, увенчанными мощными набалдашниками. И Летимов понял, что это не танки, а самоходные артиллерийские установки. Более могущественные, чем те, которые ему приходилось видеть на поле боя.

Долго торчать на шоссе вблизи железнодорожной станции было опасно. Разведчики подсчитали примерное число САУ на станции, «починили» колесо – и развернули телегу назад.

Они проехали с километр, когда их обогнали четыре грузовика, с тремя большими буквами на бортах – «OST».


-Товарищ старший лейтенант, что означают эти буквы? – спросил Пахомов.

-Это сокращенное название немецкого генерального плана колонизации славянских народов, – пояснил Летимов. – И в первую очередь русских, украинцев и белорусов. Всем нам троим грозит опасность стать рабами немцев. Мне и тебе – как русским, Зайцеву – как белорусу. Это стремление у немцев еще со средних веков.

-Да мы сами уроем их здесь! – благородно возмутился Пахомов.

Проехав километров пять, разведчики заметили впереди, на открытой местности, большое скопление людей. Подъехали поближе – и увидели, что сотни три человек разных возрастов из числа местного населения, под охраной полицаев, роют траншеи, окопы и противотанковые рвы.

«Обер-лейтенант» и «полицай» спешились с повозки, прошлись по фронту инженерных работ. В одном месте «обер-лейтенанту» не понравилось качество работ – и он накричал на полицая, находившегося поблизости. А «полицаи» Пахомов и Зайков, напротив, были вежливыми с «собратьями» по оружию. Побеседовали с ними, обменяли сапоги убитого «красноармейца» на буханку ржаного хлеба и шмат сала.

Под вечер дорога привела разведчиков в лес. Было решено устроить здесь засаду. Они снова сняли с повозки колесо. «Полицаи» занялись «ремонтом», а «обер-лейтенант» стал прохаживаться взад и вперед возле тела «красноармейца», картинно положенного на обочине дороги в позе только что убитого в перестрелке.

На дороге показалась телега, груженая дровами. Сивого жеребца понуро погонял пожилой полицай.

Маскировка разведчиков оказалась удачной. Подъехав к ним, полицай притормозил, испуганно поглядел на убитого «красноармейца».

-Осторожно, папаша! – посоветовал Пахомов. – Здесь таких еще немало бродит.

-Спасибо, сынок! – Полицай достал из-за спины винтовку, поставил между ног, стеганул жеребца плетью. – Но, милай, пошел!

Мимо разведчиков прошагал строй гитлеровских пехотинцев, негромко галдевших на ходу.

Затем проехали шесть грузовых машин, тянувших на крюках противотанковые пушки.

Сумерки сгущались, и вскоре дорогу, зажатую с двух сторон кустами и высокими деревьями, окутала плотная темнота – союзница разведчиков.

Стало неестественно тихо. Кругом – ни человеческого голоса, ни пения птиц, ни звериного шороха. Казалось, дорога опустела до рассвета.

Настроение у разведчиков стало портиться: захват языка днем проводить опаснее и сложнее, чем ночью.

Но вот вдали, кажется, слабо блесну свет. Блеснул -- и погас.

Неужели показалось, прикусив губу, подумал Летимов. Но нет – не показалось. Свет снова блеснул – и даже стал усиливаться. Он то освещал вершины деревьев, то круто падал вниз: видимо, транспортное средство двигалось по ухабистой дороге.

Через минуту-две разведчики увидели на дороге мотоцикл с коляской, а за ним – легковую машину. Освещаемые сзади фарами машины мотоцикл и трое его седоков, были видны, как на ладони.

-Захватываем машину! – скомандовал Летимов бойцам. – Василий,  ты уничтожишь мотоциклистов! Машину беру на себя. Саша, тебе броском выдвинуться вперед, уничтожить мотоциклистов, если они будут за машиной!

Едва мотоцикл поравнялся с повозкой, Пахомов длинными очередями «шмайсера» скосил гитлеровцев наземь. Мотоцикл вильнул в сторону, уперся в дерево – и заглох.

Летимов кошкой метнулся с козелков к машине – «оппелю», выпустил из «парабеллума» несколько пуль в ветровое стекло, целя в водителя и его соседа.

Зайков тем временем бросился за машину. Но там не было мотоцикла, и он всадил «оппелю» в зад несколько коротких очередей из автомата.

Летимов и Пахомов с двух сторон бросились к машине, почти одновременно открыли дверцы.

Никто не оказал разведчикам сопротивления.

Водитель, с окровавленной головой, навалился грудью и лицом на руль, безвольно уронил руки.

Рядом с водителем, запрокинувшись навзничь, полулежал между сиденьями дородный гауптман, старший офицер, с крестом на груди. Глаза фашиста были открыты, но смотрели мертвым взором.

Во лбу его зияло отверстие входа пули.

-Какая жалость! – сплюнул Летимов. – Допросить не удалось.

На полу, под ногами гауптмана, лежала объемистая полевая сумка. Летимов рывком дернул застежку – сумка была набита бумагами, сложенной гармошкой тактической картой, с нанесенной оперативной обстановкой.

Пока Летимов рассматривал содержимое сумки, Пахомов проворно обыскал гаутмана, салон «оппеля» и водителя. Его добычей стали записные книжки, портмоне, документы, ордена.

Тем временем Зайков обыскал мотоциклистов, забрал их документы, автоматные магазины с патронами, гранаты, завел бесхозный мотоцикл, подрулил к «оппелю».

Когда мотоцикл с новым экипажем отъехал от машины метров на десять, Летимов достал из кобуры «парабеллум», прицелился в бензобак «оппеля», произвел выстрел.

Ночную темноту озарило бушующее пламя горящей немецкой машины.


                * * *

-Разрешите? – заглянул в распахнутую дверь землянки солдат. – Я посыльный штаба дивизии рядовой Садыков.

-Входи, – разрешил Летимов.

Владимир лежал на топчане, подложив руки под голову, и смотрел невидящим взглядом в бревенчатый потолок землянки. На скулах его ходили желваки, в глазах горел лихорадочный огонь. Неделю назад Владимир получил из Ленинграда письмо от соседа по его квартире Игоря Андреевича. Его Владимир хорошо знал с детских лет как доброго и чуткого человека. Так вот Игорь Андреевич сообщил Владимиру весьма печальную весть: его родители умерли голодной смертью в блокадном Ленинграде полгода назад. Сосед писал, что во время блокады сам он сильно болел, не надеялся выжить и попросил родителей Владимира сообщить о его смерти жене, которая находилась в эвакуации в Ташкенте.

Но вышло все наоборот: сосед выжил, а родители Владимира умерли от истощения. Сразу об этом написать Владимиру Игорь Андреевич не смог: сильно болел, да и почта не работала. И вот только совсем недавно он немного окреп и смог отправить письмо с помощью отпускника-фронтовика из соседней квартиры.

Белый свет стал немил Владимиру. На глаза нашла темная пелена, солнце почернело. Жить не хотелось. Он перестал есть, спать, в нем совершенно притупилось чувство опасности. Передвигался он по позициям в полный рост, не слыша свиста пуль и воя осколков при обстреле. И вот сейчас, уединившись в землянке, он, примерный сын в семье учителей по немецкому языку, безмерно грустил по матери и отцу, воспроизводил в памяти дорогие ему их образы в разные годы довоенной жизни.

Между тем посыльный подошел к топчану и, не кстати лихо, козырнул:

-Товарищ гвардии старший лейтенант, вас вызывают в штаб дивизии!

-Кто вызывает? Зачем? – механически спросил Владимир.

-Вызывает командир дивизии, а зачем – не могу знать, – развел в стороны руки солдат. – Велели срочно вызвать, а зачем – не сказали.

-Хорошо, иду! – сказал Владимир и резко встал. – «Срочно» говоришь? Это хорошо! Может, за «языком» пошлют.

Владимир вдруг воспрянул духом: «Я буду мстить фашистам жестоко, беспощадно. Только бы послали в тыл врага».

Он быстро собрался, разгладил ладонями набрякшие мешки под глазами и по ходу сообщения пошел с посыльным в тыл первой позиции обороны дивизии.

Штаб дивизии располагался в трех километрах от переднего края, на скатах пологой высоты, густо поросшей кустарником.

Владимир был там не единожды – и теперь быстро шел к цели кратчайшим путем.

Несколько раз офицера и солдата останавливали часовые. Посыльный знал все пароли и отзывы, и пара через полчаса была в штабе дивизии, размещавшемся в большой землянке со множеством отсеков и тамбуров.

За большим столом, ярко освещенном керосиновыми лампами и свечами, сидело пять-шесть офицеров управления дивизии, и среди них ее командир.

Он встал с походного стула, а Владимир шагнул ему навстречу, приложил руку к виску.

-Товарищ… – растерявшись, вдруг осекся Владимир.

Перед ним стоял командир дивизии… Тот, которого он прежде знал, и не тот. Десять дней назад его напутствовал на поиск в тылу врага полковник… А сейчас перед Владимиром стоял генерал. С лихо закрученными усами, как у того полковника…

Генерал понял причину замешательства офицера.

-Докладывайте, капитан! – приказал он.

-Товарищ генерал-майор, старший лейтенант Летимов по вашему приказанию прибыл! – обретя дар речи, отчеканил Владимир.

-Капитан Летимов прибыл! – поправил генерал.

-Как? – не понял Владимир.

-А вот так! Капитан! Досрочно! – произнес генерал и протянул Владимиру новенькие погоны с четырьмя звездочками на каждом.

Генерал обернулся к сидевшим за столом офицерам.

- Каков герой! А?!

Офицеры поддержали генерала одобрительными возгласами.

Генерал обнял Владимира, потом отстранил от себя на вытянутые руки.

-Ты, капитан, хоть знаешь, какие сведения добыл командованию?! Среди бумаг в полевой сумке твоего гауптмана был оперативный приказ самого Гитлера. За номером шесть. Только для командования, передавать который командирам частей надлежало только через офицеров! Отпечатан в ста десяти экземплярах. Ты добыл семнадцатый экземпляр! А начинается приказ так: «Я решил, как только позволит погода, провести под Курском наступление «Цитадель» – первое крупное наступление в этом году». Этот приказ и другие бумаги гауптмана сейчас изучаются в штабе фронта!

-Разрешите, товарищ генерал? – поднялся из-за стола пожилой седой полковник с красной коробкой в руке.

-Пожалуйста!

-Я из наградного отдела Фронта, – сказал полковник Владимиру. – За героизм и отвагу, проявленные в боях с гитлеровскими захватчиками, Командующий Фронтом генерал армии Ватутин награждает вас, товарищ Летимов, орденом Красного Знамени.

Земля качнулась под ногами Владимира, и он, обессиленный недоеданием и бессонницей, пошатнулся.

Генерал придержал Владимира за локоть, отошел в сторону.

-Капитан, выше голову, смотри на меня! – услышал Владимир властный голос сбоку.

Владимир развернулся в сторону – и увидел направленную на него камеру фронтового кинооператора. Ее «зрачок» смотрел ему прямо в глаза.

-Смотри себя, капитан, в одиннадцатом номере Фронтового киносборника, – сказал оператор. – Покажем тебя во всей красе!

                * * *

Сталин оторвал пристальный взгляд от карты с оперативной обстановкой на советско-германском фронте, и только теперь заметил, что уже почти рассвело. В комнату, находящуюся на втором этаже здания бывшего сената у Никольской башни Кремля, струился через окна неровный, отраженный от золотых куполов и белокаменных стен кремлевских церквей свет всходящего над Москвой августовского солнца.

Выключив теперь уже ненужный электрический свет, Сталин усталой, шаркающей походкой направился по ковровой дорожке в свой кабинет. Скользнув взглядом по портретам Маркса, Ленина, Суворова и Кутузова на стенах выше бра, он прошел к письменному столу, на котором под большой лампой лежали документы. Еще раз взглянув на портрет Ленина, где вождь был изображен читающим газету «Правда», он опустился в кресло, откинулся на спинку.

Глухо ударили напольные часы – и сразу же в кабинет донесся колокольный перезвон курантов Спасской башни, приглушенный толстыми стенами старинного здания.

«Один, два, три, четыре…» – считал про себя Сталин и зябко повел затекшими плечами. От непрерывной многочасовой работы болела голова, в затылочной части левого полушария мозга в такт ударам сердца пульсировал кровеносный сосуд.

Разорвав две папиросы марки «Герцеговина Флор», Сталин набил ароматным табаком трубку, чмокая сухими губами, раскурил ее. К сводчатому потолку кабинета потянулись сизые струйки.

Обжигающий дым заполнил легкие Сталина сладко-горьким дурманом, выбил из горла слабый кашель. Пружины молоточков, больно бивших в виски, чуть разжались, и наступило временное облегчение.

Через пару минут трубка погасла. Бесплодно помусолив ее уголком рта, Сталин достал из коробка спичку, поднял руку, чтобы зажечь ее, но так и замер. Взгляд его упал на раскрытую папку с проектом Постановления Совнаркома Союза ССР и ЦК ВКП(б) «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации». Сталин нашел строчку, на которой час назад он прервал работу, и углубился в чтение.

Вчера, как и ежедневно, он прочел и просмотрел документов общим объемом около пятисот страниц, но сейчас, несмотря на усталость и боль в затылке, работал над материалом с прежней эффективностью, ясно воспринимая всю информацию, профессионально схватывая острым взглядом коричневых глаз, как объективом фотоаппарата, сразу всю страницу текста и одновременно сосредоточивая внимание на главном: формулировках, выводах, цифрах – раскладывая нужные сведения по полочкам цепкой памяти.

Сталин читал, и перед мысленным взором его вставали разрушенные гитлеровцами города, сожженные села с остовами русских печей, вереницами беженцев с узлами на плечах, рвы, заполненные трупами расстрелянных советских людей, поля с разбросанными на них подбитыми танками, орудиями, машинами. И в душе Сталина вскипала злоба к Гитлеру. «Не нажрался Европой, пес. Мало тебе Норвегии, Чехословакии, Дании, Бельгии, Польши, Греции, Югославии? Русского хлеба и украинского сала захотел? Подавишься, собака!» – подытожил он.

Только теперь Сталин обратил внимание на спичку в руке, чиркнул ею о коробок и раскурил потухшую трубку.

«Важной задачей партийных и советских организаций считать, – снова побежали глаза Сталина по строчкам Постановления, но тут же остановились. – Важная задача… Важных задач теперь много! Тысячи! О чем думает Маленков, председатель комитета по восстановлению хозяйства страны? Да и Берия тоже хорош! Говорил же им: точнее выражать мысли, четче формулировать выводы! Так нет. Сами оплыли жиром, и мысли их аморфные».

Сталин взял со стола остро отточенный красный карандаш, внес исправления, попыхивая трубкой, перечитал новую редакцию текста проекта Постановления: «Первое. Считать неотложной задачей партийных и советских организаций Курской, Орловской, Воронежской, Калининской, Сталинградской, Ростовской областей, Краснодарского и Ставропольского краев – восстановление и постройку новых жилых домов из местных строительных материалов в селах, городах и рабочих поселках, освобожденных от немецкой оккупации, с тем, чтобы обеспечить размещение в пригодных для жилья помещениях колхозников, рабочих и служащих, проживающих в настоящее время в землянках и разрушенных домах».

; Вот так конкретнее! – удовлетворенно кивнул головой Сталин.
Открылась бесшумно дверь, и в кабинет легкой тенью скользнул секретарь Сталина Поскрёбышев. Он поставил на край его стола стакан чая – и застыл в ожидании распоряжений хозяина кабинета.
Постоял несколько секунд, не дождался реакции Сталина, забрал ранее принесенный стакан чая и также тихо вышел.

Тем временем Сталин читал другой раздел проекта Постановления: «Об организации для детей воинов Красной Армии и партизан Отечественной войны, а так же детей-сирот, родители которых погибли от рук немецких оккупантов,  подготовительных военных училищ, специальных ремесленных училищ, специальных детских домов и детских приемников-распределителей».

Снова в виски Сталина застучали молоточки, запульсировал кровеносный сосуд в затылке.

Сталин бросил на стол карандаш, откинулся на спинку кресла, поднял к потолку воспаленные глаза, расстегнул китель, положил руку на грудь: «Саднит как!»

В дверях бесшумной тенью появился Поскребышев.

Хозяин кабинета молча глядел перед собой невидящим взглядом, и Поскребышев все понял.
-Разрешите вызвать машину, товарищ Сталин?

Вождь в ответ едва заметно кивнул головой.


                * * *

Небольшой, под усиленной охраной кортеж легковых машин выехал из ворот Кремля, помчался по еще пустынным улицам на подмосковную дачу Сталина – в Кунцево.

Сталин долго не мог уснуть в небольшой, без особого комфорта спальне дачи с зашторенными окнами. Ворочаясь с бока на бок на диване, служившем ему кроватью, он еще и еще раз возвращался мысленно к проекту Постановления, призванного в кратчайший срок возродить значительную часть Центрально-чернозёмной зоны России и Украины, находил в нем неточности, общие, мало чему и кого обязывающие фразы или, напротив, чрезмерную детализацию задач, сковывающую инициативу местных властей, прикидывал, где и что изменить в тексте сегодня днем или вечером.

Постепенно вопросы восстановления народного хозяйства на освобожденной территории страны отошли на второй план. На первый выдвинулись проблемы подготовки поколения, которое через семь-десять лет – к середине века – вступить в трудовую деятельность, будет своими руками приумножать мощь страны, докажет всему миру бесспорные преимущества социализма над загнивающим капитализмом.

«Намечено немало, – неторопливо текла мысль Сталина. – Более сотни домов ребенка, детских домов и приемников-распределителей создадим в ближайшее время. Плюс двадцать три ремесленных училища. В основном для подготовки квалифицированных металлистов и связистов. И Красная Армия не забыта. На территории только что освобожденных областей и краев будет сформировано девять подготовительных военных училищ, типа старых кадетских корпусов, по пятьсот человек в каждом, со сроком обучения семь лет, с закрытым пансионом для воспитанников. Тысячи ребят, став на казенный кошт, будут спасены от голодной смерти, обретут крышу над головой, получат специальность и образование, докажут на деле правоту моих слов: «Кадры решают все».

Но что-то по-прежнему беспокоило Сталина, мешало отдаться во власть сна. Что?
Сталин задумался – и вдруг понял, в чем дело. Во фразе проекта Постановления: «Организовать девять подготовительных военных училищ, типа старых кадетских корпусов» – есть лишнее слово  …«старых».

«Каких старых? – думал Сталин. – Тех, что готовили офицеров для старой царской армии? Тех, которые под руководством Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля пытались задушить Республику Советов? Которых я бил на Южном, Западном и Юго-Западном фронтах в гражданскую? Которые позже, скрывая свое истинное лицо, втесывались в Красную Армию под видом военных специалистов с целью заговоров, создания контрреволюционной организации? Которых мы с Климом Ворошиловым выжигали каленым железом из рядов Красной Армии? Которую, по его словам, мы до белых костей почистили от врагов народа. А тут сами старое возрождать будем? Нет уж».

С этой мыслью и заснул Сталин.

                * * *

Багровый диск солнца тяжело свалился за край земли, и небо на востоке запылало густым румянцем, высветив неровный горизонт Москвы. Ещё один августовский день тихо угасал. Завершив работу над проектом Постановления, Сталин разогнул спину, протер кулаками слезящиеся от напряжения глаза.

В дверях кабинета неслышно появился Поскрёбышев.

-Товарищ Сталин, для доклада прибыл товарищ Василевский с помощниками.

-Пусть войдут.

Из-за спины Поскребышева вперед шагнули начальник Генерального штаба Красной Армии Маршал Василевский и два генерала, с картами и рабочими тетрадями в руках. Василевский поздоровался со Сталиным, генералы молча застыли навытяжку.

Кивком головы Сталин приветствовал вошедших, показал рукой на стол, стоявший вдоль стены:

-Прошу.

Один из генералов быстро разложил на столе большую карту, и Василевский стал докладывать оперативную обстановку на фронтах. Она радовала Сталина. Завершилась одна из решающих битв войны с фашистами – Курская. В ходе упорной и стойкой обороны частей Красной Армии на Курской дуге и последовавшего затем решительного наступления врагу нанесен удар огромной силы. Освобождены старинные русские города Орел и Белгород, вот-вот будет освобожден Харьков, вторая столица Украины.

Вермахт потерял около полумиллиона убитыми, полторы тысячи танков, три тысячи орудий, три тысячи семьсот самолетов. Наступательная стратегия Гитлера потерпела полное поражение.

Сталин вдруг поймал себя на мысли, что любуется Василевским: подтянут, эрудирован, докладывает четко, лаконично.

«А он – из царской армии, – мелькнуло в голове Сталина, но он тут же успокоил себя: – Участвовал в первой мировой войне, отличился в боях, после Октября влился в Красную Армию. Отличный штабист, тонкий аналитик, доказал преданность Отечеству. Видно, в системе обучения и воспитания старой армии немало было хорошего».

Ударили напольные часы, и тут же в кабинет донесся колокольный перезвон курантов Спасской башни Кремля.

Заметив, что Сталин прислушивается к ним, Василевский умолк.

-Продолжайте, товарищ Василевский, – с характерным грузинским акцентом произнес Сталин.

Следя взглядом за карандашом в руке Василевского, скользившего по условным знакам на карте, оценивая его слова, Сталин не переставал любоваться начальником Генерального штаба.

«Этот – не то, что Жуков или Ворошилов, – щуря глаза, думал Сталин. – Жуков, конечно, стратег, талантлив, но вспыльчив, упрям. Ворошилов – тот, вообще, неуч, в юности был нищим, ходил по миру с сумой. Революция и армия возвысили его, но не способен он руководить войсками в век войны моторов. Ни стратег, ни тактик. Грозился громить врага «малой кровью» на его же земле. А что вышло?! Не без его вины немцы за одну неделю до Минска дошли».

Взгляд Сталина скользнул по генералам, стоявшим по обе стороны от Василевского. Он знал их. Прежде они не раз приходили вместе с Василевским докладывать планы операций. Но прежде Сталин воспринимал их как «бесплатное приложение» к начальнику Генерального штаба.

Теперь же Сталин, впервые за все время знакомства с ними, посмотрел на них проницательным, изучающим взглядом сквозь узкий прищур красных век.

«Молодцеваты, подтянуты, без начальственного брюшка, хотя получают кремлевский паек», – отмечал про себя Сталин.

-В кадетском корпусе учились? – неожиданно спросил он близстоящего генерала в паузе доклада Василевского.

-Так точно, товарищ Сталин! – с испугом уставился на Сталина генерал.

-В каком?

-В Киевском!

-А вы? – перевел взгляд  на другого генерала Сталин.

-В Петербургском, – не без трепета ответил генерал и оторопело вытянул руки по швам.

-Продолжайте, товарищ Василевский, – кивнул Сталин, видя, что генерал пришел в замешательство.

На протяжении всего доклада генералы находились в полном недоумении, терялись в догадках, что сулит им учеба в кадетских корпусах.

Когда доклад был закончен, Сталин задал Василевскому несколько вопросов, отдал необходимые распоряжения.

-А что вы знаете из истории создания кадетских корпусов? – спросил он у выпускника Петербургского.

-Их история началась во времена царствования Анны Иоанновны, - быстро, но чётко заговорил генерал. - Именно она подписала указ об учреждении Корпуса кадет шляхетских детей в тысяча семьсот тридцать первом году. В нем учились в основном дети небогатых дворянских семей и сироты, чьи отцы погибли на войне. При Екатерине Второй были созданы Артиллерийский и Инженерный корпуса. Впоследствии кадетские корпуса были открыты в большинстве губернских центров. До Октябрьской революции их было около пятидесяти. Одно время их преобразовали в военные гимназии, но потом опять вернули им прежнее название, изменив лишь их число.

-А какие предметы изучались в кадетских корпусах? – спросил Сталин, переведя взгляд на питомца Киевского кадетского корпуса.

-В младших классах – русский язык, арифметика, геометрия, французский и немецкий языки, – подведя глаза к потолку, быстро вспоминал генерал. – Чистописание, рисование. В средних классах добавлялись история, физика, естествознание, алгебра, геометрия. В старших классах – тригонометрия, космография, законоведение. Потом – гимнастика, строевая подготовка. Мы тогда называли ее фронтом. В обязательном порядке все кадеты обучались бальным танцам.

-И обоими иностранными языками вы овладели? – спросил Сталин, раскурив трубку.

-Откровенно говоря, овладел, но не в совершенстве, – признался генерал. – Лучше бы изучал один, но с толком.

-А вы? – посмотрел на другого генерала Сталин.

-Я французским овладел в совершенстве, немецким – хуже.

Едва заметная ехидная улыбка оживила высохшее, в оспинках лицо Сталина.

-А надо бы наоборот. А что означает слово «кадет»?

-«Кадет» – французское слово. Переводится как младший. То есть младший военный.

-Поясните коротко сущность обучения в кадетском корпусе, – сказал Сталин. – В двух словах.

-Высокая профессиональная подготовка преподавателей и воспитателей, дифференцированный подход к обучаемым, – четко и коротко пояснил генерал.

-А вы что думаете? – перевел Сталин взгляд на другого генерала.

-То же самое, товарищ Сталин. Для преподавателей и воспитателей наших не было серой массы обучаемых. В каждом из нас они видели личность, в своей работе учитывали наши индивидуальные особенности.

-Все свободны! – как-то неожиданно и холодно закончил разговор Сталин -- и пошел к своему столу.   
               
                * * *

Несколько минут вождь был под впечатлением разговора с генералами. Закурив трубку, он подумал о том, что надо, не медля, приказать Наркомату обороны создавать новые подготовительные военные училища на основе многолетнего опыта кадетских корпусов. И назначать туда командиров и преподавателей, как правило, с высшим образованием.

В дверях кабинета появился Поскрёбышев.

-Товарищ Сталин, ваше приказание выполнено. Вот «Положение о кадетских корпусах». Последнее издание.

Вождь раскрыл довольно потрепанную книгу дореволюционного издания, прищурил глаза.

-Русский, добрый сын, надежный товарищ, скромный, образованный, честный, исполнительный, терпеливый и расторопный юноша – вот качества, с которыми воспитанник военно-учебных заведений должен переходить со школьной скамьи в армию, – прочел вслух Сталин вступление к Положению.

«Это как раз то, что надо для командира Красной Армии, – постучал Сталин костяшками пальцев по столу. – А еще – командир должен быть смелым, решительным, преданным партии и правительству, делу Ленина-Сталина, проявлять непреклонную волю к победе над врагом. Уметь побеждать тогда, когда победа кажется невозможной. Как Суворов».

Имя Суворова в последнее время все чаще и чаще приходило на ум Сталину. Восхищаясь его блестящими победами, он предложил Калинину учредить новый орден трех степеней в честь великого полководца, лично сам отредактировал его статус, просмотрел множество эскизов награды и выбрал наиболее удачный. А совсем недавно велел Калинину подготовить указ Президиума Верховного Совета о награждении Жукова орденом Суворова первой степени № 1.

Сталин невольно напрягся – кажется, нашел подходящее название для подготовительных военных училищ – суворовские!

«Имя великого полководца – вот что должно осенять всю жизнь в этих училищах», – подвел итог Сталин своим размышлениям.

Он поднял телефонную трубку, велел телефонистке соединить его с начальником Управления военно-учебных заведений Красной Армии.

-Генерал-лейтенант Морозов – у телефона, товарищ Сталин!

-Как думаете назвать вновь создаваемые подготовительные училища?

Генерал замешкался с ответом, чем вызвал недовольство Сталина.

-Если училищам присвоить имя какого-нибудь великого полководца? – наводил Сталин генерала на мысль.

-О! Великолепно, товарищ Сталин! – по-своему понял его слова Морозов. – Предлагаю назвать их вашим именем, товарищ Сталин. Именем гениального полководца, великого вождя всех времен и народов. Как величаво будет звучать: сталинские училища! Сталинские кадеты!

-Я – против! – коротко и резко осадил генерала Сталин. – Дадим училищам имя Суворова! А учащихся будем называть не кадетами, а воспитанниками.

-Гениально, товарищ Сталин! – снова угодливо забасил генерал. – Ребята будут носить имя великого русского полководца, который не проиграл ни одного сражения! Который большинство из них выиграл меньшими силами, чем у противника! Который…

-Решено! – снова резко умерил пыл генерала Сталин. – Сколько иностранных языков будут изучать воспитанники?

-Два, товарищ Сталин. Французский и немецкий!

-Два много! Пусть один изучают, но с толком. – Немецкий или английский!

-Есть, товарищ Сталин!

-Какие предметы, кроме общеобразовательных, будут изучать воспитанники?

-Строевая подготовка, огневая, – перечислял генерал. – Физическая, верховая езда, пение…
-И танцам надо учить воспитанников.

-Простите, товарищ Сталин, не понял. Танцам? Каким?

-Бальным… Вальс, мазурка, полонез, – дальше Сталин явно затруднялся. В свете не вращался, когда другие танцевали, скитался по ссылкам да воевал на фронтах.

-Есть! Будем учить танцам! – поспешил с ответом генерал.

Сталин положил трубку, раскрыл папку с проектом Постановления, нашел десятый раздел и во фразе «организовать девять подготовительных военных училищ, типа старых кадетских корпусов», остро отточенным красным карандашом зачеркнул слово «подготовительных» – и написал слово «суворовских».

                * * *

Петр Васильевич проснулся с тяжелой головой и легким сердцем. Тяжелой голова была от тягостных сновидений: отступление, бои в окружении, гибель боевых товарищей, ранения…

В частности, приснился ему огневой налет вражеской артиллерийской батареи на высоту, на которой он, командир стрелковой дивизии, проводил с командирами частей рекогносцировку накануне наступления и на которой был тяжело ранен осколком снаряда в грудь.

Снилась Петру Васильевичу и молоденькая санитарка, тащившая его на плащ-палатке под огнем противника в тыл, приговаривавшая: «Потерпи, милый» – и погибшая от вражеской пули, когда до спасительного укрытия оставалось рукой подать.

А легко на сердце Петру Васильевичу было от сознания, что сегодня, после полуторамесячного лечения, он выписывается из госпиталя, получит отпуск, встретится с женой, дочерью и сыном, с которыми не виделся больше года.

Подстать настроению Петра Васильевича была и погода. В окна трехместной палаты, стекла которых были заклеены по диагонали крест-накрест бумажными полосами, чем-то напоминавшими бинты на теле раненого, щурилось из-за края облака ласковое, но уже не греющее сентябрьское солнце.

Деревья сада школы, где размещался госпиталь, были одеты в пестрый осенний наряд: по-разному они чувствовали дыхание близкой зимы. Одни почти сбросили листву и сиротливо покачивали полуголыми ветвями под ветром, другие – еще стояли в пышном уборе, лишь поменяв зеленый цвет на желтый, оранжевый и багровый.

После завтрака медсестра принесла в палату обмундирование Петра Васильевича.

-Переодевайтесь, товарищ генерал – и в штаб госпиталя за документами пожалуйте.

Петр Васильевич взял из стопки одежды свой китель, развернул его – и ахнул. Китель был тщательно отглажен, к вороту его пришит свежий подворотничок, а под двумя полосками красного галуна на груди, обозначавшими число легких ранений, была пришита третья, багровая, указывающая на тяжелое ранение.

-Бог троицу любит, – горько усмехнулся Петр Васильевич и по-отечески обнял медсестру. – Спасибо, Машенька, за заботу.

Когда медсестра вышла, Петр Васильевич стал облачаться в форму. Китель оказался слишком свободным ему: сильно похудел за время лечения.

Велик оказался Петру Васильевичу и поясной ремень. Когда он затянул его на последнее отверстие, пряжка его безвольно опустилась на низ живота, как у нерадивого солдата. Придется новые дырки прокалывать, решил Петр Васильевич, отложив ремень.

На койках палаты лежали подполковник Горин, заместитель командира полка по политической части, у которого была ампутирована нога, и капитан Летимов, раненный в голову на завершающем этапе Курской битвы.

Подполковник спал, прикрыв глаза краем простыни, капитан – молча наблюдал за генералом.

Поняв его намерение насчет ремня, капитан стал подниматься с койки.

-Товарищ генерал, я сейчас шило принесу, – сказал он, поправив повязку на голове.

-Лежи-лежи, Володя, ты еще слаб, – протестующее вытянул вперед руку Петр Васильевич.

Но капитан уже встал, вышел из палаты – и через минуту возвратился с шилом в руке. А еще через пару минут Петр Васильевич был, по привычке, туго перетянут добротным армейским ремнем.

Прихорашиваясь, он взглянул в зеркало, висевшее над краном с водой – и остался весьма недовольным собой: цвет лица землистый, лоб и щеки прорезали новые складки.

«Ну да ладно, – кивнул головой своему отражению в зеркале Петр Васильевич. – Оклемаюсь дома за отпуск. Увижу жену, дочь, сына – быстро дойду до строевой кондиции. Вернусь в дивизию свежим огурчиком».

При этой мысли скептическая улыбка невольно тронула тонкие губы Петра Васильевича. Ничего себе свежий огурчик! В пятьдесят три. И более десяти из них – на войнах. Первая мировая… гражданская… финская. А вот теперь – Великая Отечественная. Второй раз с немцем нос к носу столкнуться довелось.

Да и в мирные годы особо расслабляться не приходилось. Все время туго перетянут ремнями крест-накрест, чтобы, как шутят армейские остряки, не рассыпался скелет, бесконечные маневры, учения, марш-броски, короткий тревожный сон в палатке или под открытым небом. Орденов нахватал, но и болячками обзавелся.

«Кого винить в этом? – подумал Петр Васильевич. – Некого. Сам, по доброй воле, в далеком детстве взвалил на себя эту тяжелую ношу. Так что теперь тяни до упора потную лямку армейского пехотного командира – и не стони».

Пора было идти в штаб госпиталя.

Петр Васильевич протянул руку капитану Летимову:

-Прощай, Володя! Тяжелое горе свалилось на тебя. Держись, дорогой! Давай держаться вместе. Будешь мне за сына родного, я тебе – за отца. Пиши мне в дивизию, а после войны, коль живыми останемся, на домашний адрес. И я тебе писать буду.

За спиной Петра Васильевича раздался глухой сдавленный звук.

Петр Васильевич оглянулся: сотрясаясь от душившего его горя, пряча лицо в простынь, рыдал подполковник.

«Думал, бедолага, спит, а он наблюдал, как я экипируюсь», – догадался Петр Васильевич. Он сел на койку подполковника, обнял его: за долгие дни пребывания в одной госпитальной палате он успел полюбить его как единомышленника во взглядах на жизнь, за умение отстаивать их, честно говорить людям правду.

-Что с тобой, Тимофей? – участливо спросил Петр Васильевич.

-Завидую вам.

-Чему?

-На фронт пойдете. Фашистов снова бить будете. А я…

-А ты выздоравливай.

-А что дальше? Иди себе, калека, по жизни гордо! Без ноги, на костылях?!

-Зато светлая голова у тебя есть! Это главное!

-А чего смогу я добиться без ноги, будь у меня даже светлейшая голова?! – произнес подполковник и досадливо рубанул ребром ладони по одеялу, где должна была быть нога. – Из армии меня теперь вон, а без армии я пропаду…

Утешать подполковника было бесполезно. Петр Васильевич еще раз обнял его – и с тяжелым сердцем вышел из палаты. 

               
                * * * 

Начальник военного госпиталя, оказавшийся земляком Петра Васильевича, лично курировавший лечение генерала, приглашавший его в конце каждого дня на «чашку чая», на этот раз встретил гостя настороженным взглядом.

-Присаживайтесь, Петр Васильевич, – показал он на диван, и, сняв очки, растер ладонями синие круги под глазами, провел руками по лицу сверху вниз, как бы стряхивая с себя груз забот.

Однако на лице его осталось прежнее выражение озабоченности.

С губ Петра Васильевича стаяла приветливая улыбка.
  .
-Что с вами? – спросил он.

Вместо ответа на прямой вопрос, начальник госпиталя неопределенно пожал плечами – и вдруг сказал:

-Давайте-ка на прощание по сто граммов.

И, не дожидаясь согласия Петра Васильевича, выглянул в коридор, отдал распоряжение сестре-хозяйке.

Та быстро принесла поднос с водкой и закуской.

Пока начальник госпиталя разливал в стаканы водку, Петр Васильевич повторил свой вопрос.

-Дело в том, – не спеша начал тот, – что после отпуска вам надлежало вернуться в свою дивизию. И мы уже заготовили вам необходимые документы. Но вчера вечером из Москвы пришло другое распоряжение.

-Какое?

-Вас срочно вызывают в Москву.

-Зачем?

-Об этом я и хочу спросить вас. Распоряжение поступило по линии Наркомата Внутренних Дел. За подписью самого товарища Берия!

-Ого! – вытер платком мгновенно вспотевший лоб Петр Васильевич. – Я же армейский офицер! Зачем я им нужен?

Вместо ответа, начальник госпиталя спросил:

-Как прошли для вас тридцать седьмой и тридцать восьмой годы?

-Как видите, цел.

-А ваши родственники? Были ли среди них враги народа?

-Из ближайших – нет. Из дальних – был один. Но я-то причем здесь?

И вдруг по спине Петра Васильевича пробежал мороз: вспомнил, как в тридцать восьмом репрессировали командира полка, в котором он служил. Тот вывел полк в число лучших в округе, получил от самого Ворошилова именное оружие. Но вскоре был арестован. Оказалось, что дальний родственник его одно время был подчиненным некого врага народа.

Полк принял заместитель арестованного. И того через два месяца арестовали. Чекисты установили, что однокашник его по академии тоже был врагом народа, участником военного заговора.

В памяти Петра Васильевича всплыли еще несколько случаев, когда в предвоенные годы арестовывали командиров и политработников только за то, что в разное время их служебные пути пересекались с теми, кто впоследствии оказывался врагом народа.

Тревога тягучей волной заполнила душу Петра Васильевича. А у меня анкетные данные не совсем привлекательные, все больше беспокоился он. Сын чиновника, офицер царской армии. Правда, в восемнадцатом году перешел на сторону восставшего народа, воевал в составе Красной Армии против белогвардейцев в гражданскую войну. В финской потом участвовал. Служил честно. Доверили стрелковую дивизию. С первого дня Великой Отечественной на фронте. За боевые отличия дивизия десятки раз отмечалась в приказах Верховного Главнокомандующего, в сводках Совинформбюро, сам я награжден орденами…

-А как у вас взаимоотношения с особым отделом дивизии? – прервал ход мыслей Петра Васильевича начальник госпиталя.

-Деловые. Правда, не раз приходилось вступаться за своих командиров полков и батальонов. В сорок первом, когда армия наша отступала по всему фронту, тот пытался отдать под суд трибунала некоторых из них. И всем одно обвинение: «За трусость и паникерство». Приходилось до хрипоты доказывать их невиновность.

-И они были невиновны?

-Да. Многие потом геройски погибли, другие – награждены орденами, научились мастерски бить врага.

-Тогда вам не стоит беспокоиться, Петр Васильевич, – повеселел начальник госпиталя. – У вас завидная боевая биография. Вояка, четыре ордена, три ранения. Может, за пятым орденом вызывают в Москву? Ну, давайте по сто граммов. За вашу удачу!

В тиши кабинета глухо звякнули наполненные стаканы.

Петр Васильевич медленно опорожнил свой стакан, но горечи водки во рту не ощутил: на сердце лежал тяжелый камень, мучила неопределенность положения.


                * * *

За окнами пассажирского вагона проплыли улицы утренней Москвы, оставшейся еще с осени грозного сорок первого в воинственном уборе оборонительных сооружений, и поезд, устало лязгнув стальными суставами, застыл у перрона вокзала.

Петр Васильевич попрощался с попутчиками по купе, вышел из вагона, вдохнул свежий осенний воздух, зашагал по перрону.

И опять в голове его зароились тревожные мысли: «Зачем вызывают в Наркомат? Пан или пропал?»

Прежде, посещая Москву, он не упускал случая, чтобы побывать в Лефортово, посидеть на скамье в парке перед Екатерининским дворцом, где некогда располагался Первый Московский кадетский корпус, в котором он проучился восемь лет, чтобы полюбоваться красивым фасадом здания Алексеевского юнкерского училища, где три года он овладевал военным делом и откуда в чине прапорщика ушел на фронт первой мировой войны.

Сюда Петр Васильевич заглядывал даже в том случае, если в Москве был проездом и обременен множеством поручений от домочадцев и друзей по покупке нужных вещей. Как бы ни был он загружен делами, он всегда выкраивал хотя бы час, чтобы поласкать взглядом ставшие ему святыми места далеких, но счастливых лет отрочества и юности.

Теперь же, впервые в жизни, Петр Васильевич изменил своему правилу – прямо с вокзала направился в Наркомат обороны. Получив пропуск, он поднялся по крутой лестнице на пятый этаж, прошел по длинному коридору, нашел нужную комнату, придирчиво оглядел себя, расправил складки на кителе, постучал в дверь.

-Разрешите?

-Входите!

Петр Васильевич вошел в комнату, которая, как понял он, служила приемной: вправо и влево были высокие, обитые кожей двери с табличками.

Навстречу ему из-за стола поднялся подполковник с повязкой дежурного на рукаве.

-Генерал-майор Алексин? – заглянул он в бумаги.

-Так точно! Он самый!

-Проходите сюда, – кивнул на одну из дверей подполковник. – Вас ждут.

«Начальник Управления военно-учебных заведений Красной Армии генерал-лейтенант В.И.Морозов», – прочел про себя на табличке Петр Васильевич и вопросительно поглядел на подполковника.

Тот не ответил на немой вопрос гостя, распахнул дверь.

Петр Васильевич шагнул вперед и очутился в просторном кабинете с широкими окнами и высоким потолком, однако, весьма неуютном, казенном. В глубине его за столом сидел генерал-лейтенант, немолодой, с набрякшими мешками под глазами. В углу за ним стояла железная кровать, заправленная по-солдатски просто и строго.

Петр Васильевич сделал строевым несколько шагов вперед, четко представился.

-Здравствуйте! – привстав с кресла, протянул гостю руку начальник Управления, генерал-лейтенант. – Присаживайтесь. – И сразу же приступил к делу: – Вызвали мы вас по очень важному делу. Вы знакомы с Постановлением правительства и партии «О неотложных мерах по восстановлению хозяйства в районах, освобожденных от немецкой оккупации»? Оно было опубликовано в августе во всех центральных газетах.

-Знаком. Намечена большая программа восстановления народного хозяйства на огромной территории.

-А что в этой программе по военному вопросу?

-Откровенно говоря, не помню. В госпитале лежал.

-Так я вам расскажу, -- сказал начальник Управления. -- Этим Постановлением в стране создается девять суворовских военных училищ. По типу старых кадетских корпусов. В них будут приниматься дети воинов Красной Армии и партизан Отечественной войны, дети-сироты, родители которых погибли от рук немецких захватчиков. В этих училищах дети не только найдут родной кров, но и получат пожизненную профессию в рядах Красной Армии в офицерском звании.

-Здорово! – не удержался от похвалы Петр Васильевич. – Большое дело! Сколько я видел на дорогах войны беспризорных детей!

-И мы так считаем! – сказал генерал-лейтенант. – Это – новая забота товарища Сталина о подрастающем поколении. Пройдут годы, и в армию вольется свежая кровь, на смену нам придет молодая офицерская поросль.

На сердце Петра Васильевича сразу полегчало: «Значит, вызвали не по поводу осужденного родственника. Но тогда – зачем?»

Тем временем, тепло посмотрев на собеседника,  начальник Управления спросил:

-Вы ведь окончили в свое время один из лучших кадетских корпусов?

-Так точно.

-А потом – много воевали, а в мирное время опубликовали в печати немало статей по военной педагогике и психологии, стали боевым генералом.

-Было такое.

-Нам нужны такие люди.

-Буду рад помочь советом. Откровенно говоря, для меня годы в кадетском корпусе – счастливая пора жизни. Многое, что было в стенах его, благодарно храню в сердце и в памяти по сей день.

-Вот и отлично! Кажется, могут вас порадовать: вы назначены начальником одного из суворовских училищ!

Петру Васильевичу показалось, что он ослышался.

-Простите, товарищ генерал-лейтенант, не понял, – привстал в растерянности он с места.

-Да! Вы назначены начальником одного из суворовских училищ, – твердо повторил генерал-лейтенант.

-Я? Начальником суворовского училища? – голос Петра Васильевича задрожал, густая краска крапивницей разлилась по лицу. – Я – командир стрелковой дивизии! Боевой офицер! Окопник!

-Были командиром дивизии! – уточнил начальник Управления. – Теперь – начальник суворовского военного училища!

-Да вы что, товарищ генерал-лейтенант, смеетесь надо мной?! – встал со стула Петр Васильевич.

-Мне только этого и недоставало! – сверкнул глазами генерал-лейтенант. – Ночь не спал, думал, как бы посмеяться над вами!

-Да поймите же вы меня: не могу сидеть я без настоящего дела в тылу, болтаться по кабинетам, классам, слюнявчики детишкам надевать…

-Что?! – теперь вскочил с места начальник Управления, побагровев и набычившись. – Значит, мы в тылу бездельничаем, болтаемся по кабинетам, на чужих жен заримся и ищем себя в списках награжденных? Да как вы смеете?! Люди в тылу делают все возможное, и даже невозможное, чтобы дать фронту для победы над врагом, оружие, боевую технику, вновь сформированные полки и дивизии. Напрягают все свои силы, не щадят себя. А вы? Бездельниками называете их?

-Простите, я не то хотел сказать, –  сбавив тон, ретировался Петр Васильевич. – В тылу люди, действительно, работают геройски, на пределе сил. Я другое имел в виду. На фронте я принесу пользы гораздо больше, чем в тылу. Я умею воевать. Я – окопник. Научился убивать ненавистных фашистов. Другим для этого надо переквалифицироваться, терять время на учебу, а я уже овладел этой наукой. И, кроме того, здесь, в тылу, много людей, которые в педагогическом плане гораздо сильнее меня. Вот им и командовать суворовскими училищами!

-Это не вам решать! – тоном, не терпевшим возражений, отрубил генерал-лейтенант. – Я понимаю, что в идеале надо было загодя спросить вашего согласия. Но времени у нас для этого не было. Дорог не только каждый день, но и каждый час.

Заглянувший в кабинет дежурный офицер по Управлению увидел необычную картину: генералы стоят по обе стороны стола друг против друга, нахохлившись, разговаривают на повышенных тонах.

-Товарищ генерал-лейтенант! – прервал диалог генералов дежурный. – Через десять минут столовая закрывается.

-А-а! – досадливо отмахнулся генерал-лейтенант. – Некогда!

-Надо позавтракать! – не по чину назидательно произнес дежурный. – Почти сутки без сна и отдыха. А тут еще и без завтрака. Я как дежурный по Управлению…

-Некогда! Ясно?

-Никак нет. Прием пищи входит в распорядок дня Управления вузов, -- не сдавался дежурный. -- Я прикажу сюда принести завтрак.

-Ладно! Чаю! Покрепче!

Дежурный ушел, генерал-лейтенант шумно выдохнул воздух, устало повел плечами.

-Садитесь, – примирительно сказал он мягким тоном, и сам сел.

Выдержав длинную паузу, Петр Васильевич заговорил тихо, спокойно:

-Прошу понять меня правильно. Я – профессиональный вояка. Практик! Если я занимаюсь теорией, то иду от практики. Мое место – на фронте, бить врага!

-Я тоже так думал о себе! – сурово произнес генерал-лейтенант. – Я больше года командовал Первой ударной армией. Ударной! И не хуже других! А меня отозвали с фронта и назначили вот на эту должность. И не церемонились, как я с вами.

-Разрешите мне жаловаться моему командующему армией? – все еще сопротивлялся Петр Васильевич.

-Пожалуйста. Жалуйтесь, хоть самому начальнику Генерального штаба. Вот бумага, вот чернила, пишите рапорт. Но знаете, какую резолюцию наложит он? «Настоящий рапорт рассматриваю как попытку уйти от трудностей».

-Откуда вы знаете?

Генерал-лейтенант достал из ящика стола лист бумаги.

-Вот мой последний рапорт с просьбой об отправке на фронт. Вот резолюция начальника Генштаба.

-Тогда разрешите написать рапорт Верховному Главнокомандующему?

-Пожалуйста! Но знайте: создание суворовских училищ и ваше назначение – идея товарища Сталина.

-Неужели товарищ Сталин знает меня? – пристально поглядел на начальника Управления Петр Васильевич.

-Знает! Он помнит буквально всех, кто отмечался в его приказах. А председателем Комитета по реализации известного вам Постановления партии и правительства является товарищ Маленков, а его заместителем – сам товарищ Берия! Так что вопрос о вашем назначении обжалованию не подлежит. Не советую…

Генерал-лейтенант многозначительно умолк, а Петр Васильевич мысленно договорил фразу до конца: «играть с огнем».

-Разрешите? – показался в дверях красноармеец с подносом в руках, накрытым салфеткой – и, получив добро, поставил на стол два стакана чая, тарелку с бутербродами.

-Прошу! – кивнул гостю на стол генерал-лейтенант.

-Спасибо, – не взглянув на стол, ответил Петр Васильевич.

-Сюда прямо с поезда?

-Так точно.

-Тогда – нечего, как говорят в народе, кочевряжиться, – простодушно произнес генерал-лейтенант и пододвинул к гостю стакан, а другой взял сам. – Подкрепляйтесь, а я буду вводить вас в курс дела. Работа предстоит вам сложная. Архисложная. Вам будет доверено полтысячи ребят. Детей погибших командиров Красной Армии и партизан, сирот. А в освобожденных от немцев городах еще дымятся пепелища, почти не уцелело более или менее крупных зданий. К тому же нет еще программ обучения суворовцев. Все надо создавать на ходу, в предельно короткие сроки.

Под тяжестью внезапно навалившейся на него ноши Петр Васильевич как-то весь сник, беспомощно обхватил голову руками.

-С чего начать – не представляю, – сокрушенно произнес он.

- А вы записывайте, -- сказал начальник Управления новому подчиненному. -- В Курске уже выехали представители Наркомата обороны. Совместно с местными властями они занимаются выбором и ремонтом зданий для училища, подбором преподавателей, организацией приемной комиссии. Мы назначили вам заместителей. Сейчас они на складах Наркомата, получают кое-какое имущество для училища. Вам выделено четыре грузовых автомобиля. Вечером познакомитесь со своими замами, а завтра – отправитесь на место.

-Не знаю, справлюсь ли с новой должностью? – озабоченно поскреб затылок Петр Васильевич.

-Уверен, справитесь! – убежденно произнес начальник Управления. – Надо только загореться желанием, постараться вернуть ребятам украденное войной детство. Вы говорили, что годы учебы в кадетском корпусе – счастливая пора вашей жизни. Постарайтесь, чтобы и для ребят годы учебы в суворовском училище стали счастливой порой. Будут трудности – звоните. Поможем! Это наше общее дело! Вопросы есть?

-В принципе все ясно, – развел в стороны руки Петр Васильевич. – Вопросы будут потом, когда буду на месте. А впрочем… В госпитале со мной лежал, он и сейчас там, капитан Летимов. Боевой офицер, разведчик от Бога. До войны работал учителем средней школы. Немецкий язык преподавал. Вот бы мне заполучить его в училище!

-Да в ваше училище будут назначены не менее достойные офицеры!

-Здесь особый случай, товарищ генерал-лейтенант, – сказал Петр Васильевич. – У него родители в блокадном Ленинграде умерли. Остался он один как перст! А ведь ему в жизни утвердиться надо, пустить свои корни, обзавестись семьей, детьми. А пойдет он после госпиталя на фронт – и известная учительская династия может оборваться.

Начальник Управления  поднял трубку телефона.

-Васильев, во владимирском госпитале лечится капитан Летимов. По гражданской профессии он учитель. Из известной учительской семьи. Немецкий язык в школе преподавал. Так вот, включи его в проект моего приказа офицером-воспитателем в Курское суворовское училище. Быстренько согласуй этот вопрос с кадровиками .

-О! Спасибо большое! – встал со стула Петр Васильевич. – Очень благодарен вам!
Генерал Морозов протянул ему руку, подытожил:

-Запомните, начало учебного года – первого декабря. Я не любитель громких фраз, но сейчас скажу: если мы начнем учебу в суворовских училищах вовремя и организованно, то нанесем врагу еще один мощный удар. В добрый путь, генерал!

Петр Васильевич, еще находясь в состоянии легкого транса, вяло ответил на пожатие руки генерала Морозова, теперь уже своего непосредственного начальника.

Мысленно он уже был в городе, где ждала его новая и трудная работа.


                * * *

Подполковник Лидакин стоял в окопе запасного командно-наблюдательного пункта стрелкового полка и наблюдал в бинокль за полем боя. Предчувствуя неминуемую беду, он почти реально ощущал, что земля уходит у него из-под ног. А ведь еще минуту назад он чувствовал себя почти счастливым. Час назад гитлеровцы предприняли попытку провести разведку боем обороны полка, в котором он был заместителем командира по политической части. Атака немецких автоматчиков и танков была успешно отражена метким огнем пехоты и артиллерии полка с ложных и временных позиций.

Неся потери, противник отходил по лощине в свой опорный пункт на пологой высоте. На штабные карты противостоящей полку немецкой части, считал Лидакин, будут нанесены ошибочные сведения о начертании переднего края обороны полка, траншей, инженерных заграждений, позиций орудий и окопанных танков. И если противник решится на серьезное наступление, огонь его орудий во время артиллерийской подготовки атаки придется по ложным целям.

Лидакин, второе по значимости лицо в полку, надеялся получить, за умелые действия своих подчиненных, орден Красной Звезды, а может, награду и повыше.

Но минуту назад стоявший в окопе рядом с Лидакиным офицер доложил ему, что немцы пленили расчет пулемета «Максим» и теперь волокут его к себе в тыл. Лидакин глянул туда, куда указывал офицер – и обомлел. Действительно, по полю ползла группа немцев в пятнистых маскхалатах – и тащила за собой трех красноармейцев.

«Что делать?!» – током высокого напряжения всего пронзила Лидакина мысль. Он знал, что расчет пулемета – непростой. Пулеметчики отличились в предыдущем бою, о чем громко поведала дивизионная газета «Во славу Родины». А теперь они окажутся в руках врага. И ему, главному идеологу полка, грозит крупная неприятность – вплоть до трибунала. После грозного приказа Сталина № 227 – «Ни шагу назад!» – за подобные упущения с командиров и политработников стали спрашивать самым строгим образом. Во многих частях даже были проведены показные расстрелы офицеров – в счет не брались никакие их прежние заслуги.

«Надо немедленно доложить командиру полка», – первое, что пришло в голову Лидакину. И он даже велел телефонисту соединить его с полковником, находившимся на основном командном наблюдательном пункте.

Но, взглянув в бинокль, Лидакин отказался от этой мысли: на доклад командиру и принятие им решения уйдет немало времени, а немцам, с добычей, осталось преодолеть по открытой местности каких-то полсотни метров до спасительной лощины. А там их уже не достать. И Лидакин сам принял решение, как ему казалось, единственно возможное в данной обстановке.

Он подозвал к себе снайпера, находившегося рядом в окопе.

-Вон немцы тащат трех наших бойцов? – сказал он снайперу, указав на участок поля перед лощиной.

-Вижу! – ответил снайпер, взглянув в прицел винтовки. – Ползут по-пластунски. И наших ребят тащат.

-Уничтожить!

-Которого? Головного немца? Хорошо виден гад в прицел.

-Красноармейца, которого немец тащит за собой!

-Так это же наш, товарищ подполковник!

-Был наш! А в руках врага – стал нашим врагом! Уничтожить!

-Да вы что?! По своим стрелять?!

-Стреляй, сволочь!

-Не могу греха взять на душу. Крещеный я!

Лидакин выхватил пистолет из кобуры, приставил  к виску снайпера.

-Стреляй – или я пристрелю тебя как изменника Родины!

Заскорузлый палец снайпера нажал на спусковой крючок винтовки – и громыхнул выстрел.

-Стреляй второго! – приказал Лидакин.

-Немца?

-Нет, второго красноармейца!

Громыхнул второй выстрел.

-Стреляй третьего!

-О Господи! За что ж наказание такое?! Я что – Иуда?!

Лидакин снял пистолет с предохранителя, ткнул его дуло в висок снайпера.

-Именем Союза Советских Социалистических Республик…

Договорить он не успел – грянул третий выстрел снайпера.

Лидакин вскинул бинокль, до рези в глазах всмотрелся в ползущих. Немцы, по-прежнему волоча за собой по траве пленных красноармейцев, уже вползали в лощину. Но Лидакина это уже не волновало: мертвых волокут, а мертвые – не умеют говорить.


                * * *

-Стой! Кто идет? – услышав в ельнике голоса, грозно крикнул стоявший у входа в землянку часовой, довольно бравый красноармеец. Он вскинул винтовку, угрожающе лязгнул затвором, дослал патрон в патронник.

-Свои! – поспешил ответить Лидакин. «Дурак, еще пальнет преждевременно со страху», – подумал он, и, проворно раздвинув разлапистые ветви, вышел из-за дерева, чтобы часовой увидел его в полный рост и узнал.

Часовой узнал замполита полка и сопровождавших его двух дюжих бойцов с автоматами ППШ на груди, опустил винтовку к ноге, вытянулся в струнку.

-Молодец! – похвалил часового Лидакин, подойдя к нему ближе. – Службу несешь бдительно!

-Служу трудовому народу! – не будь дураком, гаркнул часовой, переведя обычную похвалу начальства в ранг официального поощрения – в благодарность, – которую теперь командир роты будет должен собственноручно зарегистрировать в служебной карточке бойца как очередное боевое отличие.

-И впредь действуй так же решительно! – наставлял часового замполит. – Немцы совсем обнаглели. Так и ищут щель в нашей обороне. Гляди в оба! Особенно ночью. Удвой и даже утрой бдительность! Вопрос стоит так: либо мы фашиста, либо он нас.

-Есть, товарищ подполковник!

Лидакин отпустил сопровождавших его автоматчиков, распахнул дверь землянки. В лицо ему ударило теплом, запахом обжитого человеческого жилья. Посреди землянки стояла пышущая жаром чугунная печка, на которой пыхтел паром пузатый чайник. Вокруг него, по краям печи, громоздились котелки с пищей.

В затемненном углу землянки светилась панель радиостанции, над которой сутулился дежурный связист. Справа и слева от него на ящиках из-под снарядов стояли два полевых телефонных аппарата: один обеспечивал прямую связь с «верхами», другой – с «низами».

Рядом, в большой нише, завешенной от постороннего взгляда брезентом, находилась опочивальня Лидакина. На добротном широком топчане лежали туго набитые душистым сеном матрас и подушки. Когда нет артобстрела, сон здесь глубокий и здоровый.

В углу, над рабочим столом Лидакина, висела керосиновая лампа, наполнявшая землянку довольно ярким для полевых условий светом.

С толстых сосновых бревен потолка и стен землянки свисали янтарные капельки смолы. В некоторых местах она бежала ручейками, образуя на крутых боках бревен наросты, похожие на миниатюрные сталактитовые образования.

«Так вот откуда эти берущие за душу слова: «На поленьях смола, как слеза», – подумал Лидакин, вселяясь месяц назад в эту землянку. – Видно, и поэт жил в таких же условиях».

-Кто автор Ташкента? – с деланной строгостью спросил Лидакин.

-Мы, товарищ подполковник, – вынырнул из темного угла ординарец Лидакина, пожилой красноармеец, узбек, в прошлом повар ресторана в Ташкенте, умеющий в неблагоприятных походных условиях создать своему любимому начальнику сносный быт, а при возможности – уют, побаловать его вкусной пищей.

Он снял с Лидакина сапоги, помог ему рассупониться от тяжелого окопного снаряжения, слил из котелка на его шею и руки теплую воду.

На своем столе Лидакин увидел конверт. Письмо было от его жены, второй, Людмилы. С первой он развелся через пять лет после женитьбы: брак оказался «неравным». Оба они были крестьянскими детьми. Но если Лидакин постоянно работал над собой,  стремился утвердиться в жизни, добиться определенного положения, продвигался по служебной лестнице вверх, то жена его не хотела учиться, погрязла в быту, отставала от него в общем, и особенно в культурном развитии. Пришлось расстаться с ней.

Вторая жена Лидакина, артистка областной филармонии, была моложе и красивее первой. Но теперь уже он не дотягивал до общего и культурного уровня развития жены, оказался в положении ведомого, и ему частенько приходилось терпеть ее капризы.

В письме Людмила сообщала, что тоскует по нему, что у нее много работы, что ей часто приходится выступать с концертами в воинских частях и госпиталях.

Последняя весть острой иглой уколола Лидакина в сердце. Невольно вспомнились перефразированные остряками слова из песни «Темная ночь»: ты меня ждешь, а сама с капитаном живешь…»

Он представил, как на Людмилу, затянутую в тесное, облегающее ее стройную фигуру платье, смотрят во время концерта сотни голодных до женского тела самцов – и невольно поморщился. Отложив письмо, он подошел к дежурному радисту.

-Молодец, хорошо нес службу! – сказал он, дружески положив руку на плечо рядового. – А теперь – ступай во взвод! Передай командиру, чтобы на дежурство заступила ефрейтор Лебедева!

-Есть, товарищ подполковник! – произнес рядовой, внутренне улыбаясь: знал, что Лебедева – походно-полевая жена замполита полка.


                * * *

Ефрейтор Лебедева прибыла в землянку на дежурство через пять минут. К ее приходу ординарец «изобразил» на столе начальника «натюрморт» из закусок, украшением которого была бутылка «Московской». Охочие до наград тыловики снабжали начальство водкой не скупясь, часто обделяя рядовых.

Лидакин пригласил Лебедеву к столу, подкрепиться «Чем Бог послал».

Скрипнула дверь – ординарец вышел из землянки: до утра он был свободен от своих обязанностей.

Ловкими движениями рук Лидакин распечатал залитую сургучом головку бутылки, плеснул водку в алюминиевые кружки.

Они выпили, закусили, захмелели и, прижавшись друг к другу, пошли, в сладкой истоме взаимного влечения, к топчану. И ночь пылкой любви приняла их в свои объятия.

… Первой зуммер телефона услышала Лебедева. Освободившись из объятий Лидакина, она сползла с топчана, нагая, бросилась к телефону.

-«Фиалка» слушает, – уверенно произнесла она, но в следующий миг вздрогнула: узнала голос начальника политотдела дивизии, любимчика члена Военного совета фронта.

-Илюша, НачПо требует тебя! – метнулась она к Лидакину. Потом вернулась к аппарату, схватила трубку: – Товарищ полковник, подполковник Лидакин сейчас будет!

Лидакину показалось, что его окунули с головой в ледяную купель. Хмель мгновенно улетучился, и он проворно, хотя и покачиваясь, соскочил с топчана в одних подштанниках, выхватил у Лебедевой трубку.

-Здравия желаю, товарищ полковник! – очистив покашливанием голос от хрипотцы, громко произнес он, в глубоком почтении принимая стойку «смирно».

-Здравствуй, Лидакин, – буднично ответил начальник политотдела. – Не спишь?

-Никак нет, товарищ полковник! Рано еще.

-Чем занимаешься?

Лидакин в ужасе качнулся, мимолетно скользнул взглядом по тугим грудям и крутым бедрам Лебедевой. «Не заложил ли кто меня?» – в страхе затрепетал он.

-Чем занимаешься, спрашиваю? – уже строже повторил вопрос начальник политотдела.

-Да вот… схему обороны полка изучаю, – вдруг нашелся Лидакин. – Думаю, левый фланг усилить. Недаром здесь фрицы разведку боем проводили.

-Что ж – усиль. Посоветуй командиру. Я, собственно, вот почему звоню. Хочешь в тыл?

-Как это – в тыл? – не понял Лидакин.

-А вот так! Начальником политотдела училища пойдешь? Есть вакансия. Звонили сейчас из Политуправления Фронта. Велено срочно подобрать толкового политработника.

-Меня – в тыл? Я же – боевой офицер, товарищ полковник! – на всякий случай козырнул Лидакин. – Окопник!

-Потому что окопник, поэтому и предлагаю тебе должность в тылу. Лиха ты хватил, пусть теперь другие понюхают пороху.

-А в какое училище? – в душе уже согласился с доводом своего начальника Лидакин.

-В суворовское.

-Я, простите, такого не знаю.

-И не мог знать. Они, суворовские училища, только что создаются. Постановлением Совнаркома и Центрального Комитета партии. В освобожденных от немецкой оккупации областях… По типу старых кадетских корпусов… Детей к службе в армии готовить будешь. Растить нашу смену.

-Право, не знаю, что делать, товарищ полковник? – колебался перед трудным выбором Лидакин.

-Зато я знаю, иди! – решительно произнес НачПо. – Полковником хочешь быть?

-Да мне, откровенно говоря, не до званий, товарищ полковник. Лишь бы фашиста скорее прикончить! – еще раз козырнул Лидакин, но тут же спохватился – не переборщил ли со своим патриотизмом? – Впрочем, кажется, еще Наполеон говорил, что плох тот солдат, который не носит в своем ранце жезл маршала, – добавил он.

-Точно, Лидакин! Но учти, на пути к маршальскому званию полковником в нашей дивизии ты сможешь стать, если я погибну. Но я не спешу на тот свет. А там, в Москве, ты получишь полковника сразу – при назначении. А тогда – к маршальскому званию путь тебе открыт. Уразумел?

-Так точно!

-Вот и договорились. Тогда я прямо сейчас сообщаю об этом в Политуправление Фронта.

-Хорошо, товарищ полковник! Благодарю вас от всей души за отеческую заботу!

-Полно, Лидакин, – слабо оборонялся полковник. -- Я умею ценить верных людей. Хватит бдеть! Поздно, ложись спать. С завтрашнего дня потихоньку собирай вещички. Через неделю будет вызов из Москвы.

-Спасибо, дорогой… товарищ полковник, – влажно заблестели глаза Лидакина в порыве благодарности к начальнику. – Спасибо…

По щекам счастливого Лидакина покатились слезы. Все! Отвоевался! Остался жив и невредим!

-Что с тобой, Илюша, – испугалась Лебедева.

-Конец войне, Зинуля!

-Как конец? Немец вон за высотой!

-Переводят меня! В тыл!

-А я как же?

-Не горюй, Зинуля. Устроюсь на новом месте, заберу тебя к себе. Как и обещал, женюсь на тебе. В разлуке не смогу без тебя. И заживем мы с тобой на славу. А пока -- повоюешь немного без меня.


                * * *

Взяв с разгона подъем, пассажирский поезд сбавил скорость, медленно подошел к станции. Из дощатого барака, заменявшего разрушенный вокзал, к составу бросилась толпа людей, с чемоданами, баулами, мешками.

Едва поезд остановился, как возле вагонов возникла невообразимая толчея. Из-за угрозы скорой бомбежки стоянка была сокращена, и теперь пассажиры торопливо совали под нос проводникам билеты, отпихивая друг друга, лезли по высоким ступеням в переполненные вагоны.

Алексей Ветров шел вдоль поезда, наметанным глазом бывалого бродяги оценивал проводников, решая, кого легче будет обхитрить. «Этот пинка даст под зад», – думал он, глядя на долговязого горластого верзилу, придирчиво заглядывавшего в билеты напиравших на него пассажиров. – И с этой теткой лучше не связываться: поймает, в милицию сдаст», – решил он и боязливо обошел плотную, крепкую женщину, с суровым лицом, в перетянутой ремнем фуфайке.

Взгляд его заинтересованно остановился на проводнике, с деревянной ногой, в армейской шинели, видимо, демобилизованном красноармейце, потерявшем ногу на фронте. «Если с разбега вскочить на подножку, этот не догонит», – сообразил Алексей, и, прячась за женщину с мешками через плечо, занял выгодную позицию, стал ждать удобного момента для броска.

И вскоре он представился: проводник, отпихивая безбилетного мужчину, на какой-то миг повернулся к Алексею спиной. И малый не упустил своего шанса. Схватившись за поручень, он подпрыгнул, вскочил на подножку, преодолел на четвереньках две ступеньки, вбежал в полутемный тамбур, потом в вагон, юркнул под нижнюю лавку, затаился среди напиханных туда вещей. «Отогреюсь малость, сил наберусь, сойду в первом же попавшемся городе», – прикинул Алексей в уме план дальнейших действий.

Неожиданно снаружи послышалось надсадное завывание сирены – воздушная тревога. А через минуту раздался нарастающий гул тяжело груженных немецких бомбардировщиков. И сразу же часто захлопали зенитки, охранявшие железнодорожный узел.

В вагоне поднялся страшный шум: крики обезумевших людей, плач перепуганных детей, горькие причитания старух, призывы военных «Спокойно! Без паники!»

И вдруг вся эта разноголосица утонула в диком вое падающих бомб, громоподобном грохоте их разрывов справа и слева от вагона, в звоне бьющегося стекла. Алексей, вдавливавшийся всем своим существом в пол, почувствовал, что вагон подпрыгивает на чугунных рельсах, опускаясь, тяжело стукается о них колесами.

«Живой я – или нет?» – судорожно ощупал себя Алексей. И тут он вспомнил недавно услышанный разговор двух красноармейцев на этот счет: если пуля или осколок снаряда уготованы тебе, их свиста или воя ты не услышишь. Услышат их те, которых они минуют. Для них свист или вой металла – это досадный стон сожаления промахнувшейся мимо них смерти.
«Сейчас она не промахнется», – ощутил холод в поджатом животе Алексей. И в это время пронзительно, с истошным надрывом протяжно загудел паровоз, точно заревел в ужасе раненый огромный дикий зверь.

Алексей уже прощался с жизнью, когда поезд, резко дернувшись суставчатым телом, вдруг тронулся с места, начал набирать скорость. Взрывы бомб доносились издалека, потом стихли вовсе.

-Слава Богу, пронесло! – прокомментировал обстановку стариковский голос.

-Сохранил Господь нам жизнь! – поддержал его старушечий. – Грешили мы на земле, а он, Господь, милосерден к нам.

-Да то зенитки наши метко лупили по самолетам! – бодро возразил старушке молодой мужской голос. – А то бомберы не отстали бы от нас!

Паровоз уже работал стальными локтями на полную мощь, стремительно тянул за собой состав по холодной степи, растворяясь в сумерках осеннего вечера, прикрывая вагоны облаком черного дыма от алчного взора немецких асов.

Гомон в вагоне понемногу улегся. Проводник растопил железную печку, и от нее по вагону заструилось согревающее тело и душу тепло.

Алексей перестал прислушиваться к разговорам пассажиров, перевернулся на спину, закрыл глаза. «И когда только кончатся мучения мои?» – с горечью думал он. На душе его стало совсем муторно. Из глаз потекли слезы.

Вспоминая свое нехитрое житье-бытье, он долго зажимал рот рукой, чтобы сдержать рыдания и не выдать себя проводнику. Обессиленный вконец, он забылся тревожным, не по-детски зыбким сном.


                * * *

Легкое облако тумана растаяло – и Алексей увидел мать. Явственно, отчетливо. Она, раскрасневшаяся от жары, в ситцевом цветастом платье, варит на печке во дворе вишневое варенье. И он, Леша, на зависть соседским мальчишкам, поминутно бегает с улицы во двор и слизывает с деревянной ложки сладкую розовую пену. Мама гладит Алексея по голове, накладывает в блюдце еще пены.

Вдруг изображение, стоящее перед мысленным взором мальчика, покрывается рябью, тускнеет, и он видит другой сон.

К хате, под соломенной крышей, с вербами под окнами, подъезжает телега, доверху груженная душистым сеном.

Отец, высокий, плечистый, белокурый, в длинной рубахе без пояса, открывает ворота, берет лошадь под уздцы, заводит во двор, подперев телегу сильным плечом, опрокидывает воз.

-Будет нашей Буренке вдоволь корма зимой, – говорит он и устало вытирает с лица пот подолом рубахи.

Алексей и его младшая сестренка Лена кувыркаются в сене, визжат от радости, хватают охапки пахучего сухого клевера и тащат под навес рядом с хлевом.

А потом Алексей видит отца другим. В сапогах, в коротком сером поношенном пиджаке, с вещевым мешком за плечами, хмурым, насупленным.

-Остаешься хозяином за меня, сынок, – ерошит он на голове Алексея соломенный чуб. – Ухожу на войну. Маме помогай, сестру береги.

Из других хат тоже выходят мужики, с мешками и котомками за плечами, и вот уже по деревенской улице, пыля сапогами, движется длинная колона мобилизованных.

В следующих миг дыхание Алексея резко учащается, сомкнутые веки нервно подрагивают. Он видит, как, вечно спешащая куда-то на своем потрепанном велосипеде, почтальонша вдруг останавливается перед хатой Ветровых, присаживается на скамейку, подзывает к себе Алексея и Лену.

Дети пугливо поглядывают на тетку, а та, прижав их к себе широко расставленными руками, рыдает:

-Сиротки вы теперь. Папку убили. Похоронка вот. Мать вернется с поля, отдайте. Да не сразу… не вдруг… потом.

Алексей с Леной ревут, но тетка успокаивает их.

-Бог даст – не пропадете. Корова есть, картошка есть… И ты, Алешка, уже большой. В колхозе подрабатывать будешь.

Под вечер возвращается домой с колхозного поля мама. Алексей думал отдать ей похоронку дня через два-три, как советовала почтальонша, но, увидев подходящую и улыбающуюся маму, теряется, цепенеет с небольшим желтым листком бумаги в потном кулаке.

Сразу поняв все, мама падает на землю, как сноп ржи, опрокинутый резким порывом ветра. А когда приходит в чувство, рвет на себе волосы, одежду, заламывает руки. И нечеловеческий крик ее, от которого, поджав хвосты, разбегаются по конурам собаки, слышен на обоих концах деревни.

Под мерный стук колес вагона Алексею снилась дальнейшая его нелегкая жизнь.

… Все чаще и чаще над деревней пролетали на восток, надрывно гудя моторами, самолеты с паучьими крестами на крыльях. Они попутно бомбили элеватор, железнодорожную станцию, мосты через речку с топкими берегами, а потом обрушивали бомбовый удар на старинный русский город, некогда преграждавший путь половецким ордам к Москве. Над ним вспыхивали перекрещенные лучи прожекторов, небо кроили на лоскуты пунктирные линии трассирующих снарядов и пуль зенитных орудий и пулеметов, вставало багровое зарево пожарищ, и сельчанам казалось, что там горит сама земля.

Как-то в деревню въехала колонна машин с красноармейцами. Алексей и Лена, как и другие ребята, выскочили из дома, побежали за машинами.

Неожиданно в небе появились немецкие самолеты. Они стремительно неслись над деревней так низко, что, казалось, вот-вот зацепят трубы печей своими ястребиными когтями, срежут острыми крыльями соломенные крыши хат.

Самолеты ударили по колонне машин из пулеметов, сбросили бомбы. Взрывы мощных зарядов слились в один долгий раскатистый гром.

Алексей и Лена повернули назад, к дому, и увидели бегущую навстречу им маму. И в этот миг над их головой черной ревущей тенью скользнул самолет. И там, где была мама, вдруг вырос столб огня, земля вздыбилась к небу огромным красно-черным султаном.

Взрывной волной детей бросило в придорожную канаву, засыпало комьями падающей сверху земли, и они лежали там, пока не кончилась бомбежка.

Когда же дети поднялись с земли, то обезумели: на том месте, где они в последний раз видели маму, зияла огромная глубокая яма, из которой курился дымок оплавленного стекловидного чернозема, несся горьковато-приторный запах сгоревшей взрывчатки.

Обезумев от ужаса, дети лишились чувств. А когда пришли в себя, им не хотелось больше жить, и они пожалели, что бомба не накрыла всех троих.

Взрывом той же бомбы смело с лица земли и хату Ветровых, и все их подворье с живностью.

Жить как-то надо было, и дети подались к тете, папиной сестре, под Воронеж, письмо от которой с приглашением получили неделю назад, когда еще была жива мама.

Алексей и Лена поехали к тете на поезде «зайцами». В пути их сняли с поезда, отправили в милицию, а оттуда – в детдом, который готовился к эвакуации.

Через несколько дней к переправе через реку Рать, где скопилось много армейской техники, подвод с беженцами, неожиданно прорвались немецкие танки, которые смяли ее, посеяли среди людей панику и смерть.

Детдомовская подвода, в которой была Лена, успела переправиться через реку, другая, в которой находился Алексей, была захвачена немцами. И линия фронта, надолго пролегшая по этой реке, разлучила брата с сестрой.

Во время немецкой оккупации Алексей бродяжничал по деревням, подрабатывал, чем мог, попрошайничал, покрылся коростой, завшивел. А когда область освободили от фашистов, он скитался по городам и селам, лелея мечту найти в каком-нибудь возвратившемся из эвакуации детдоме сестру.

Несколько раз Алексея задерживали, направляли в детские дома, но всякий раз он убегал, пускался в трудные поиски сестры. И горе маленького бездомного бродяги утонуло в море человеческих страданий, чинимых страшным и безжалостным молохом невиданной войны.

                * * *

Алексей вдруг почувствовал, что находится в каким-то неестественном состоянии: нет дробного перестука колес, бесконечной тряски пола вагона, поскрипывания его расшатанной арматуры – и сразу проснулся. Оглядевшись, он понял, что поезд стоит на какой-то станции. Снаружи в вагон доносились возбужденные голоса пассажиров, бравших приступом вагон.

По полу потянуло холодным сквозняком. Открылась дверь, в вагон с шумом ввалились первые пассажиры. На освободившуюся против Алексея нижнюю лавку сели двое военных. Знаков различия на их погонах Алексей не видел из своего укрытия, но по сапогам – хромовым – понял, что это командиры.

Офицеры между тем сняли шинели, пристроили свои вещи, стали переговариваться. Как понял Алексей, офицеры были знакомы и продолжали ранее начатый разговор.

-Мне так и сказал главный редактор газеты, – слышал Алексей голос одного из офицеров, – без очерка о капитане Летимове не возвращаться в редакцию! Таких, как вы, должна знать вся страна!

-Ну, это вы преувеличиваете.

-А два ордена на груди! Их за здорово живешь не дают!

«И мой папка был таким героем», – с гордостью подумал Алексей – и стал ловить каждое слово офицеров.

-Каков ваш метод захвата «языков»? – донесся до него голос корреспондента.

-Да он хорошо известен всем, – отвечал капитан. – Взвод разведчиков делится на три группы. Первая – группа захвата, вторая – группа прикрытия, третья – группа обеспечения. Назначение первой ясно. Вторая – прикрывает огнем первую, отвлекает внимание врага на себя. Третья – проделывает проходы в минных и проволочных заграждениях врага.

-Это я знаю, – проговорил корреспондент. – Хотелось бы, Владимир Александрович, побольше конкретики, рассказа о лично ваших приемах по захвату «языков». Все-таки на вашем счету двенадцать «языков». И половина из них важные птицы – офицеры.

Капитан на минуту задумался, потом стал рассказывать:

-Поначалу дела у нас не очень-то хорошо шли. Если и возьмем «языка», то с потерями с нашей стороны. И, бывало, с немалыми. «В чем дело?» – долго и мучительно искали мы причины своих неудач.

-Нашли? – спросил корреспондент.

-Нашли. Шаблон был в наших действиях. В поиск обычно ходили ночью, в дождь, туман, мороз, снегопад. В экстремальных условиях, так сказать. На первый взгляд, это обоснованно. Ночь и непогода – союзники разведчиков. Но и немцы тоже не дураки. Именно в таких сложных условиях они усиливали охранение своих позиций, объектов, увеличивали число постов, патрульных, уплотняли боевые порядки, повышали бдительность, были начеку. Пришлось вносить коррективы в свои действия.

-А именно? – оживился корреспондент.

-Знаете, как происходит смена часовых на посту? – продолжал капитан. – Один часовой докладывает разводящему: «Пост сдал!», другой часовой докладывает: «Пост принял!» Между докладами часовых секундная пауза. Так вот, образно говоря, мы стали использовать эту паузу, эту узкую щель, чтобы успеть вбить в нее клин.

-Поясните на примере, – попросил корреспондент и достал из полевой сумки блокнот.

-Представьте себе такой случай. Наши окопы, а в трех сотнях метров – немецкие. Ночь. Немцы – начеку, предельно бдительны. Но вот светает, всходит солнце. Противник доволен: ночь прошла спокойно, без сюрпризов. А тут – завтрак несут, пахнет кофе, близко долгожданный отдых. Внимание врага на какой-то, пусть ничтожный, миг ослабевает. И именно в этот момент мы, заняв ночью удобные позиции, совершили бросок на врага.

-Дерзкий бросок! – поправил капитана корреспондент.

-А на другом участке фронта мы установили, что вот такое мимолетное расслабление у немцев наступало сразу после обеда. Сытая пища, письма от фрау, свежая смена боевого охранения. А тут как-то один фриц повадился заводить патефон и ставить пластинки с нашими песнями. Особенно нравилась ему «Катюша». Бывало, по три-четыре раза кряду ставил он эту пластинку. Проходит три-пять минут, и снова враг бдит на все сто процентов, готовится к любому нашему сюрпризу. Вот мы и совершили налет на вражеский окоп, когда «Катюшу» поставили повторно. Не успели немцы и опомниться, а мы уже тащили к себе их ротного командира, любителя советских песен.

Собеседники умолкли.

В вагоне наступила относительная тишина. К перестуку колес на стыках рельсов добавилось позвякивание алюминиевой кружки о бачок с питьевой водой, храп спящих людей, их сонное бормотание. Пахло потом, портянками, развешанными для просушки, где попало.

Алексея подташнивало. От голода кружилась голова. Он перевернулся на другой бок, сложил руки под щекой. И вдруг чуткие ноздри его носа задвигались: он остро, до боли в пустом животе, ощутил запах хлеба. Такого, как прежде выпекала его мама в большой русской печи, на листьях белокочанной капусты.

Алексей живо и в мельчайших подробностях представил, как мама, бывало, склонившись к пышущей жаром печи, доставала из ее чрева румяные караваи, которые потом лежали в углу горницы на лавке, под образами, ароматные, вкусные, с хрустящей корочкой.

Видение было реалистичным – и пересохший рот Алексея тот час оросила обильная слюна. Он перевернулся на другой бок, открыл глаза – и увидел перед собой плетенную корзину. Запах шел из нее. Казалось, он проникал во все внутренности Алексея, заполнял его мозг и сердце. Аж дух перехватывало.

Не в силах больше бороться с голодом, Алексей просунул руку под рушник, прикрывавший сверху корзину, нащупал несколько буханок хлеба, осторожно вытащил верхнюю, хищно впился в нее зубами. Жадно откусывая большие куски и почти не жуя, он проглатывал их, чувствуя, как они царапают его пищевод. Он пытался есть медленнее, чтобы полнее ощущать вкус хлеба, но тут же начинал торопиться, наполняя рот большими кусками и, давясь, проглатывал их.

-Господи, грабят! – вдруг раздался визгливый женский голос – и в следующий миг сильная и проворная рука вытащила Алексея из-под лавки.

В вагоне поднялся шум. Пассажиры озирались по сторонам, пересчитывали и ощупывали свои мешки и корзины, поближе пододвигали их к себе.

-Ах ты, шпана! – трясла за плечи Алексея женщина – и бац его с размаха по щеке.

-Эй, ты, за что мальчонку так?! – свесился со второй полки небритый дядька. – Душу из мальца вытрясешь.

-Так его, ворюгу, и надо! У меня у самой дома семь голодных ртов. Вот выменяла на тряпки немного хлеба. Так он спер один! – кричала женщина и снова замахнулась на Алексея.

Но ее руку вовремя перехватил капитан.

- Не смейте! – осадил он женщину суровым взглядом. – Стыдитесь! Перед вами – голодный, отощавший ребенок.

-Да ей самой холку надо намылить, – поддержала капитана пожилая женщина. – Горе людское рекой льется по земле, а она куска хлеба пожалела голодному. На вот, милый, сухарик и яблочко, не плачь.

-Иди-ка, парень, сюда, – сказал капитан, переходя на свое место. – Путешествуешь, значит?

-А-га, – размазывая грязным кулаком слезы по лицу, закивал Алексей.

-А куда путь держишь?

-Не знаю. Куда глаза глядят.

-Беспризорный? – спросил корреспондент. – Сирота?

-А-га.

-А где родители?

Алексей пуще расплакался, потом коротко поведал о своей тяжелой судьбе.

-Да, хлебнул ты горя, парень, – подытожил капитан, – успокойся. Перекусим сейчас.

Он достал из вещевого мешка хлеб, банку тушенки. Корреспондент – сало, сахар. Минут через десять Алексей ощутил в животе приятную тяжесть, сытно заикал и, почувствовав во всем теле ломоту, беспомощно откинулся на спинку лавки.

-А ты полежи, парень, – предложил капитан, передвигаясь на край лавки.

Алексей смежил веки, но вдруг встрепенулся, уставил на капитана расширенные глаза.

-Дяденька, в детдом сдашь меня? Все равно убегу!

-В детдом не хочешь?

-Не-а.

-А в суворовское училище пойдешь?

-А что это такое?

; Это – военное училище для детей, у которых погибли родители. Суворовское называется. Был такой великий русский полководец. Думаю, тебе туда прямая дорога. Выучишься – офицером Красной Армии станешь.

-А как попасть туда?

-Через полчаса будет город. Там создается суворовское училище. Я буду работать там воспитателем. Вроде учителя. Поедем со мной? Помогу тебе устроиться в училище.

Алексей слушал – и не верил своим ушам. На миг показалось ему, что рядом сидит не чужой, а родной человек. Вроде отца. Такой же высокий, сильный и русый, как отец. И глаза такие же ясные, голубые, с лучиками-морщинками в уголках. Глядят внимательно, излучают ласку, тепло.

В груди Алексея внезапно поднялась горячая волна. Что-то щемящее подкатилось к горлу, сбило с дыхания. На глазах его вновь блеснули слезы.

-Хочу в суворовское, – проговорил Алексей -- и порывисто прильнул к груди капитана.


                * * *

Учитель математики Муразин, исполнявший обязанности директора школы № 20, раскрыл журнал успеваемости класса, пробежал взглядом по списку, хищно посмотрел на притихших ребят сквозь блестящие стекла очков.

-Товарищ Суздалева, к доске! – резко произнес он.

Из-за третьей парты встала симпатичная девочка с косичками, втянув голову в плечи, робко пошла к доске.

-Записывай, товарищ Суздалева, условие задачи… Значит, так… Из пункта «А» в пункт «Б» вышел товарищ пешеход, а навстречу ему выехал товарищ велосипедист. Записала?

-Нет еще.

-Живее!

Заложив руки за спину, Муразин пошел между рядами парт, на память диктуя условие задачи.

-Решай! – коротко, по-военному приказал он, когда Наташа записала условие задачи.

Мел в руке девочки задрожал, стал крошиться: она знала, что эта задача ей на засыпку. Уже несколько уроков подряд Муразин вызывал Наташу к доске решать задачу, а у нее были серьезные пробелы в знаниях: сказывалось полуторагодичное пребывание в немецкой оккупации. Муразин ставил Наташе двойку, прочитывал нотацию, приглашал к себе домой на консультацию.

И сейчас, удостоившись той же оценки, Наташа покрылась красными пятнами, вытирая слезы, пошла на место.

; Товарищ Струков, что там интересного на улице? – перевел взгляд на соседа Наташи по парте Муразин.

Толя, подперев рукой подбородок, глядел в окно, бесстрастно наблюдал за перепалкой воробьев на кусту сирени. Настроение у него было отвратительное: только вчера похоронили лучшего его друга, соседского мальчика, тезку, нелепо погибшего.

… В роще, на берегу реки, вдали от постороннего взгляда, ребята с Толиной улицы стреляли из найденного во время отступления гитлеровцев разного оружия. «Вальтер», из которого пытался выстрелить Толин дружок, заклинило. Устраняя задержку, мальчик повернул револьвер к груди дулом, отвел затвор назад – и случайно нажал на спусковой крючок.

Выстрел пришелся в самое сердце, и Толин дружок пополнил печальный список детей военной поры, погибших от «случайных» выстрелов оружия, взрывов снарядов, бомб, мин и гранат, которыми была усеяна, в ходе сражений с гитлеровцами, земля всей области.

После рокового выстрела ребята в страхе разбежались, кто куда, и Толе, тоже насмерть перепуганному, пришлось тащить мертвого друга то на спине, то на руках, пока не подобрала его с тяжелой ношей попутная подвода.

Что творилось в соседнем доме все эти дни – трудно передать словами. Крик обезумевшей матери, плач меньших братьев и сестер, стоны и причитания бабушки – все это до сих пор стояло в ушах Толи.

-Струков, оглох? – на более высокой ноте вторично обратился Муразин к ученику.

-Тошка, тебя, – толкнула локтем соседа Наташа.

-Так что там, на улице, интересного, товарищ Струков? – уставился на Толю Муразин, когда мальчик поднялся с места.

-Ничего.

-А почему объяснения не слушаешь?

-Слушаю.

-Повтори, что я только что говорил.

-«А почему объяснения не слушаешь? – с усердием отличника произнес Толя. – Повтори, что я только что говорил?»

-Остолоп! Не то. Я про задачу спрашиваю тебя. Ну-ка, к доске!

Толя вышел к доске, прочел условие задачи, поднял к потолку невинные голубые глаза. «Не осилю», – решил он про себя и поджал пухлые губы.

-Двойка, товарищ Струков! – сказал Муразин. Он даже взял со стола ручку, чтобы зафиксировать это в классном журнале, но вдруг отложил ее. – Впрочем, двойку ставить тебе, как и Суздалевой, не буду. Придете вместе ко мне домой на консультацию.

Толя хорошо знал, чем это грозит. Придут к Муразину на консультацию ученики, а тот сразу разные поручения им по дому дает: мальчикам – дрова колоть, воду с реки таскать, девочкам – убирать квартиру, белье стирать. А в последний раз Толя вычерпывал ведром воду из залитого погреба Муразина – руки до сих пор болели от перенапряжения. И горло застудил.

-Лучше двойку ставьте! – сказал Толя.

-Это ты так относишься к учебе? – деланно всплеснув руками, изумился Муразин. – Завтра в школу без матери не приходи! Не пущу!

-Причем тут мать? – запротестовал Толя.

-Пусть знает, кого воспитала!

-Я виноват – мне и отвечать, – упрямо произнес Толя.

-Ах, вот как! – возмутился Муразин. – Что хочу, то и ворочу. Повторяю, завтра в школу без матери не приходи! Ясно?

-Нет, не ясно, – нахохлился Толя. – Завтра приду один, без матери.

-Вон с вещичками своими из класса! – вскричал Муразин.

Толя сложил в холщевую сумку видавшие виды учебники, тетради, сделанные мамой из оберточной бумаги, чернильницу-непроливайку, опустив голову, побрел к выходу.

У двери он в нерешительности остановился, поднял вопрошающие глаза на Муразина – не передумал ли?

-Не мешкай, товарищ Струков! – шагнул тот к Толе.

-А чего такого я сделал? – пытался спасти положение Толя.

-Лодырям и лентяям нет места в школе!

Муразин вытолкал Толю в коридор, закрыл за собой дверь.

-Я хочу учиться.

-Поздно спохватился, милок!

С этими словами Муразин положил на голову Толи руку с растопыренными пальцами, резко повернул его к себе спиной, нанес сильный удар ногой в заднее место.

Вскрикнув, Толя почувствовал, что отделился от пола и, распластавшись, летит по направлению к выходу.

-Вон из школы! – кричал ему вслед Муразин. – Исключаю! Совсем! И мать пусть не приходит просить. Все равно не приму!

Опасаясь следующего удара, Толя вскочил с грязного пола, кубарем полетел по лестнице вниз.

Оказавшись на улице, Толя вытер рукавом тесной, штопанной-перештопанной куртки слезы на глазах, в нерешительности поскреб затылок: «Куда идти? Домой? Что делать там? Мать – на работе, сестра – в школе».

Он побрел, куда глаза глядят, и вскоре вышел к парку «Бородино», запущенному, сырому. Деревья и кустарники здесь уже давно сбросили листву, обильные осенние дожди превратили лужайки в болото, и в последние дни здесь редко можно было встретить прохожего.

Сейчас же, несмотря на хмурое небо, сырость и грязь, в парке было людно. В центре его толпился народ, играл духовой оркестр.

«Да здравствует двадцать шестая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции», – прочел по слогам Толя на узкой полоске кумача, натянутого между двумя стволами деревьев.

«Значит, по случаю праздника народ собрался», – решил Толя и пошел в центр парка. Однако там он увидел такое, что заставило его усомниться в правильности своей догадки: человек десять, среди которых были и красноармейцы, ссыпали с двух автомашин чернозем, разбрасывали его.

«Может, неразорвавшуюся бомбу выкопали и теперь засыпают землей яму? – пришло в голову Толе. – Нет, бомбы не видно нигде. Да и народ бы разгоняли. Может, деревья высаживают?»

И эту мысль Толя вскоре отверг. Люди с лопатами в руках делали из привезенной земли подобие высокой клумбы, подравнивали ее с боков и сверху.

-Дяденька, а что вы делаете? – спросил Толя у одного из работающих мужчин.

-Видишь ли, парень, до войны здесь была братская могила, – пояснил мужчина. --Погибшие в боях с деникинцами в гражданскую войну герои здесь были похоронены. Фашисты разрушили могилу, а мы восстанавливаем ее.

Минут через десять клумба приобрела форму куртины, и красноармейцы, под торжественно-траурную музыку оркестра, вкопали в землю столб с табличкой, на которой были записаны имена героев гражданской войны.

Толя пошел дальше по парку – и снова увидел необычную картину. Люди, с повязками на лицах до глаз, копали землю. Копали, как теперь понял Толя, давно: уже обозначился длинный и глубокий ров, весьма похожий на противотанковый.

Другие люди, тоже с повязками на лицах, извлекали изо рва какие-то длинные грязные деревянные ящики. Один из них, в руках неосторожных землекопов, рассыпался, и Толя увидел, что из ящика посыпались человеческие останки. И тут же он остолбенел – в ветхом тряпье, прикрывавшем мощи, он различил военный немецкий мундир, сапоги с невысокими расходящимися кверху голенищами, в которые обычно гитлеровцы засовывали ручные гранаты.

И в следующий миг Толя вспомнил, что во время оккупации города немцы устроили в парке кладбище. Сначала хоронили своих солдат в гробах, а потом, когда конвейер смерти заработал быстрее, гробы не успевали делать, трупы заворачивали в одеяла, укладывали во рвы штабелями, засыпали землей, а сверху покрывали частоколом аккуратных деревянных крестов.

Сразу после освобождения города от гитлеровцев кресты посшибали, а сейчас, накануне праздника, как понял Толя, решили ликвидировать и могилы.

-Ироды, что ж вы делаете? – остановилась у края ямы старушка преклонных лет. – С живыми-то надо было воевать вам.

-А мы, бабуля, и воевали с живыми, – отозвался один из работавших. – Видишь, сколько налупили их. А теперь – вон гадину немецкую не только с нашей земли, но и из земли! Восстановим парк, с внуками гулять здесь будешь, бабуля. Впрочем, шла бы ты своей дорогой.

Толя подошел ближе ко рву, чтобы разглядеть говорившего, и тут же зажал рот и нос рукой: из ямы несло смрадом.

-И ты, парень, иди домой! – бросил ему тот же землекоп. – Нече нюхать мертвечину!

Борясь с тошнотой, Толя поспешил прочь и через несколько минут оказался на Ленинской, центральной улице города. Здесь тоже готовились к ноябрьским праздникам. Рабочие разбивали кувалдами амбразуры, сложенные из кирпича в окнах домов.

Большая группа немецких военнопленных, под конвоем автоматчиков, разбирала массивные баррикады из кирпича и мешков с песком, растаскивала ежи из обрезков рельсов и балок.

Два потрепанных трактора, отчаянно ревя моторами и натягивая в струны стальные тросы, оттаскивали остовы разрушенного старинного дома в стороны. Толя вспомнил, что в первый день немецкой оккупации на балконах этого здания были повешены пленные командиры Красной Армии и коммунисты. Немцы тогда сгоняли сюда горожан, гнали их вдоль вереницы качавшихся на ветру трупов с обезображенными лицами, мимо плаката с устрашающей надписью: «Так будет с каждым, кто будет нарушать новый немецкий порядок».

Толя отогнал прочь неприятное воспоминание, пошел дальше по улице, и вдруг остановился в изумлении: по рельсам восстановленного пути двигался пробный трамвай. Свежевыкрашенный белой и красной краской, подзинькивающий, он казался на сером фоне развалин каким-то беззаботным, по-детски веселым и наивным.

Когда трамвай замедлил ход у груды камней, Толя вскочил на его подножку и ехал, подставляя встречному ветру радостное лицо, пока не шуганул его оттуда оглянувшийся кондуктор.

Ветер разогнал хмарь низких осенних облаков, и в небе блеснул неяркий, окруженный туманным ореолом диск солнца.

«Значит, фронт отодвинулся далеко на запад, раз трамвай уже пустили, – подумал Толя. – Может, не будет больше этих ужасных бомбежек и артобстрелов».

И впервые за последнюю неделю Толя облегченно выдохнул и улыбнулся.


                * * *

Через полчаса Толя шёл домой по  улице Ямской, сбегающей с холма к реке Тускарь. Дома был гость – подполковник, с артиллерийскими эмблемами на погонах. Он сидел за столом и рассматривал фотографии семейного альбома Струковых. Рядом с ним сидели мама, сестра Валя.

-А вот и хозяин явился! – воскликнул подполковник, увидев застывшего в дверях мальчика лет одиннадцати. – Ну-ка, герой, подойди сюда!

Толя подошел к подполковнику, поздоровался.

Тот потрепал Толин чуб, отстранил от себя на вытянутые руки, внимательно вгляделся в лицо его.

-Вылитый Тихон Степанович! – покачал он головой, пораженный сходством сына с отцом. – Глаза – голубые, губы – полные, лоб – высокий, нос – курносый.

-А вы кто? – спросил Толя.

-Я - сослуживец твоего папы.  Панарин моя фамилия.

-Вы знали моего папу?! – изумился Толя.

-Конечно! Мы же – однополчане с ним. Вместе начинали службу младшими лейтенантами. Вместе участвовали в Финской войне, в Освободительном походе в Западной Украине. Вместе приняли бой с фашистами в Бресте, – произнес подполковник, – показав на одну из фотографий. – Я фотографировал. Нам в тот день капитанов присвоили.

-что дальше было? – весь подался к подполковнику Толя.

-А дальше? – тяжело вздохнул тот. Закрыв глаза, он еле заметно покачал головой, очевидно, вспоминая пережитое. – А дальше – бомбежки, артобстрелы, атаки гитлеровцев, жажда, голод. Враг обладал огромным численным перевесом. Трехметровые кирпичные стены центральной части крепости, Цитадели, плавились от огня, покрывались стекловидной коркой.

Подполковник умолк, обессилено откинулся на спинку стула.

-А что дальше было? – вновь повторил свой вопрос Толя.

-Немцы окружили крепость плотным кольцом. Через две недели кончились у нас запасы еды, боеприпасов. Пошли мы на прорыв через Холмские ворота. Отец твой повел группу бойцов… Многие из наших погибли тогда под вражескими пулями. Слыхал выражение: свинцовый дождь. Так вот, тогда мы испытали его на себе в полную меру. Но лично мне повезло. Я прорвался через вражескую цепь. Шел на восток лесами, болотами и только ночью. Вышел в район позиций одной из наших частей. Потом командовал батареей, дивизионом. Списан со строевой из-за контузии.

-А папа? – шепотом спросил Толя.

-Не знаю. Ты уже большой, врать не стану. Может, погиб при прорыве. Тогда из десяти погибали девять. Но, может, и прорвался. Отец твой – жилистый, ловкий, смелый. Видишь ли, уговор у нас с ним был такой: прорвемся – и врассыпную. Поодиночке легче было пробираться к своим сквозь немецкие заслоны. Так мы с отцом твоим и потеряли из вида друг друга. Но ты надежды не теряй. Жди отца. Возможно, где-нибудь громит сейчас немцев, а весточку подать вам не может. А может, в госпитале каком-нибудь лежит. Заживут раны, явится к вам.

Подполковник не утешил Струковых, но и не оборвал тонкую, невидимую нить связи с родным человеком. Значит, считали они, оставалась надежда, возможность встречи с ним, пусть с инвалидом, с искалеченным, но с живым, родным и близким. И пусть придется ждать его еще долго. Месяцы, годы… Они, Струковы, будут ждать столько, сколько потребуется. Пока будут сами живы.

И может, поэтому Струковы повеселели, стали засыпать подполковника вопросами о боях с врагом в Брестской крепости.


                * * *

Под вечер гость собрался уходить . Струковы вышли из дома проводить его.

На крыльце дома подполковник остановился в раздумье.

-Знаешь что, Евдокия, – сказал он, -- а почему бы Толе не пойти по стопам Тихона Степановича?

-Мал еще, – махнула рукой Евдокия Сергеевна. – Ему еще расти и расти.

-Самая пора. В городе создается суворовское военное училище. Для детей командиров Красной Армии и партизан. Я служить теперь буду в облвоенкомате, могу посодействовать. Как, Анатолий?

-Я стану в суворовском училище командиром Красной Армии?

-Нет. В суворовском ты получишь лишь среднее образование и начальную военную подготовку. А из суворовского поступишь в нормальное военное училище. Там и станешь командиром.

-Хочу стать командиром Красной Армии, – мгновенно наполнились радостью печальные глаза Толи. – Как папа, буду командиром!

-А учишься в школе как? – неожиданно спросил подполковник.

Толя побледнел: сказать или не сказать, что его выгнали из школы?

Подумал немного, сознался во всем.

Мама заплакала, а подполковник рассудил по-военному коротко и лаконично:

-Мосты сожжены, отступать некуда. Готовь, брат, документы в суворовское училище.

-А какие нужны?

-Метрика о твоем дне рождения есть?

-Есть, – за Толю ответила мама.

-Еще надо написать заявление на имя военного комиссара области. Примерно так: прошу направить меня в суворовское военное училище. Хочу стать командиром Красной Армии, верно служить Советской Родине, как мой папа.

-Да у нас и бумаги нет, – замялась мама. – Дети пишут на оберточной бумаге, листовках.

Все вернулись в дом, сели вокруг стола. Подполковник достал из полевой сумки чистый лист бумаги,  помог Толе правильно написать  должность и звание военного комиссара города, а текст заявления Толя сочинил сам.

Подполковник прочел заявление – и недовольно свёл брови к переносице.

-Написал ты ладно, но две существенные грамматические ошибки допустил. Запомни: слова «Советская Родина» пишутся с заглавных букв.

Пришлось переписывать заявление. Второе оказалось безупречным.

-Я бы мог передать твои документы военкому прямо в руки, поскольку являюсь его заместителем и мы сидим в одном кабинете, – сказал подполковник. – Но лучше будет, если ты сам их отнесешь в военкомат.

-А где он находится?

-На Красной площади. Кирпичное здание рядом с церковью. Завтра же и неси свои документы. Действуй, брат! Не мешкай: желающих  поступить в суворовское училище очень много.


                * * *

Низкие клочковатые тучи сеяли на город нудный дождь. Косая серая пелена хмари делала полдень сумеречным, скрывала от взора холмистые дали Средне-Русской равнины.

Эмка первого секретаря обкома ВКП(б) Доронова, в которой, помимо него, находились заведующий городским отделом народного образования Семенов и заместитель областного военного комиссара подполковник Панарин, промчалась от Красной площади по улице Ленина, замедлила ход против разрушенного здания готического стиля, свернула на малоприметную Гоголевскую, где был главный корпус создаваемого суворовского военного училища.

Дорога пошла под уклон. По обеим сторонам улицы тянулись неказистые деревянные дома с подслеповатыми окнами.

… В середине сентября 1943 года в Курский обком ВКП(б) пришло срочное распоряжение из Москвы – за подписью секретаря ЦК ВКП(б), члена Политбюро и Комитета обороны Г.М.Маленкова и главы НКВД Л.П.Берия. В нем сообщалось, что в областном центре создается суворовское военное училище численностью 500 детей и что к первому ноября надо подготовить для него полностью оборудованное для жилья здание соответствующей вместимости.

Первый секретарь обкома партии Доронов пришел в замешательство: как выполнить труднейшее задание? В городе до войны больших зданий было не более десяти,  и все они взорваны гитлеровцами при отступлении. Обком партии – и тот ютится в подвалах взорванного, некогда роскошного здания на центральной площади города. Восстановить здание требуемой вместимости для жилья, да еще в кратчайший срок, в разрушенном войной городе было практически невозможно.

Доронов связался с Москвой, убедительно изложил свои доводы. Ему пошли навстречу: разрешили, вместо одного здания, готовить несколько зданий среднего размера, но той же вместимости – на 500 человек.

По согласованию с Наркоматом обороны, для создаваемого суворовского училища в городе были выделены три недалеко расположенных друг от друга строения средних размеров: один из корпусов городской больницы, здание средней школы и общежитие педагогического института.

Однако и с их восстановлением дело шло крайне медленно: не хватало строительных материалов. Их хватило лишь на то, чтобы обозначить на зданиях начало работ.

Доронов разослал гонцов в соседние области с просьбой помочь. Но, увы, те вернулись ни с чем. В их центрах тоже была страшная разруха. И, кроме того, там тоже создавались суворовские училища.

У Доронова был небольшой запас строительных материалов для обустройства временного, деревянного здания для обкома партии. И он вынужден был, скрепя сердце, отдать их на нужды суворовского училища.

Но и этого добавка оказалось мало. Помимо этого, на ремонтных площадках зданий не хватало и рабочих рук. Более или менее трудоспособные мужчины города были или в армии, или на строительстве оборонительных сооружений в районах области. А ведь для восстановления зданий под жилье нужны были не просто рабочие, а специалисты: каменщики, плотники, электросварщики, стекольщики.

Руководству области и начальнику суворовского училища генералу Алексину стало ясно: план ввода в строй зданий находится под угрозой невыполнения. В конце сентября в обком партии позвонил по телефону сам Л.П.Берия, глава могущественного НКВД, член Политбюро ЦК ВКП(б), ответственный за восстановление хозяйства в освобожденных от немецкой оккупации областях. Узнав о положении дел в области, и в частности с подготовкой зданий для суворовского училища, суровый вождь пришел в ярость, обещал поставить первого секретаря обкома к стенке – и даже лично привести приговор в исполнение.

В страхе перед неминуемой карой Доронов затрепетал, бросил все силы обкома и облисполкома на ликвидацию провала. Кое-какие материалы пришлось, волевым решением партийного босса, реквизировать в некоторых районах области, там же разжиться ремонтниками.

К счастью, Берия не только пригрозил первому секретарю обкома расправой, но и оказал существенную помощь. Из солнечной Грузии в город прибыли отряд строителей, под руководством опытного прораба Какреашвили, и три вагона нужных материалов.

И работы в трех зданиях училища, под неусыпным оком обкома партии, пошли полным ходом. Сам Доронов периодически появлялся на строительных площадках, вдохновенным партийным и крепким простонародным непечатным словом подгонял строителей. И все работы были выполнены в срок.

Первого ноября Доронов должен был доложить по телефону Берии о полной готовности зданий суворовского училища к приему детей. А сегодня, в последний день октября, он ехал туда, чтобы еще раз убедиться, что это именно так. И только так!

… За ветровым стеклом открылся вид на небольшой пустырь с унылым пейзажем. А за ним возвышалось П-образное здание. Белоснежное, с четкими формами, оно на сером осеннем фоне убегающей к горизонту долины казалось ослепительно красивым, легким, воздушным, точно мираж, зависший над землей.

-Ого! – воскликнул в удивлении подполковник Панарин. – Здорово поработали строители! Кругом – руины, пепелища, скудность и бедность лихолетья, а здесь – дворец настоящий. Точно из сказки Андерсена, – восхищался подполковник. – Оно напоминает мне фрегат, отплывающий от берега туда, где много тепла и света, – высокопарно закруглил тираду подполковник.

-Да ты, я вижу, романтик, – заметил Доронов. – Преувеличиваешь!

-Ничуть! Да вы сами, товарищ первый секретарь, посмотрите. Фасад – белый, разлинован карнизами этажей и водосточными трубами, создает образ надутого ветром паруса, а переплеты окон – вязь канатных лестниц. Надо только желание и немного фантазии, чтобы увидеть в здании фрегат.

-Ну это, братец, ты хватил лишку, – усмехнулся Доронов. – А впрочем, ты прав. Фрегат это в самом деле, и ребятам плыть и плыть на нем по безбрежному океану знаний! Не то что нам, партийцам, людям старшего поколения, окончившим, в лучшем случае, церковно-приходскую школу, рабфак и курсы усовершенствования в партшколе.

                * * *

Генерал-майор Алексин обвел внимательным взглядом офицеров и вольнонаемных, сидящих на стульях, расставленных вдоль стен и вокруг его большого письменного стола, выждал паузу.

-Товарищи, первое заседание методического совета училища считаю открытым! – медленно чеканил он чистым баритоном слова, как бы подчеркивая важность данного мероприятия. – Вчера из Москвы возвратились начальники политического и учебного отделов. Они несколько дней были в Управлении военно-учебных заведений Красной Армии на методическом сборе и сейчас расскажут нам о содержании программ обучения суворовцев и указаниях по организации их воспитания.

Первым с места поднялся начальник политотдела, на плечах которого красовались новенькие, еще не успевшие обмяться, полковничьи погоны, которые хорошо сочетались с его весьма гордой осанкой. Он раскрыл папку, но тут же отложил ее на край стола.

-Петр Великий запрещал своим вельможам говорить по бумажке: «дабы дурь каждого всем видна была», – пояснил он свой жест участникам совещания словами великого реформатора.

Найдя глазами на стене портрет Сталина, Лидакин вскинул руку.

-Дорогие товарищи! Перед нами стоит задача огромной, я бы сказал, исторической важности. Мудрый и гениальный вождь всех времен и народов, дорогой и любимый товарищ Сталин возглавляет титаническую борьбу советского народа против немецкого фашизма, стремящегося к мировому господству. От Баренцева до Черного морей, на всем огромном советско-германском фронте и в тылу кипит героическая борьба нашего народа за свободу и независимость великой Родины Октября…


Алексин сокрушенно покачал головой, недовольно поджал губы: опять «мыслью по древу растекается». Тут дорога каждая минута, а он льет и льет воду, упражняется в красноречии. Вчера, когда проводили ознакомительную беседу с очередной группой прибывших в училище офицеров-воспитателей, тоже словоблудил битый час.

После беседы Алексин сделал Лидакину, с глазу на глаз, замечание: «Илья Андреевич, конкретнее говорите».

Лидакин обиделся: «А разве вы, товарищ генерал, не согласны с моим утверждением исключительных заслуг Иосифа Виссарионовича буквально во всех сферах нашей жизни?»

«Согласен! И даже очень! Но ведь тема беседы с офицерами совершенно конкретная: умело выполнять свои обязанности». Сейчас, в присутствии подчиненных, делать замечание Лидакину Алексин не решился. Он лишь подчеркнуто посмотрел на часы и твердо сказал:

-Время у нас, товарищи, ограниченное! Поэтому прошу обоих выступающих уложиться в двадцать минут!

-Хорошо, – кивнул в ответ Лидакин, но снова рассыпал соловьиную трель.

Втрое превысив установленный лимит времени, Лидакин спокойно и деловито пояснил:

-Тема очень важная, поэтому мысли свои комкать не стал. Не танцуем же в два прихлопа в три притопа.

Зато начальник учебного отдела, подполковник, худощавый, подвижный, со смоляным чубом, не обманул надежд генерала, заговорил по делу, без громких вступлений.

-В основу программ обучения суворовских училищ положены программы средних школ Наркомпроса, – говорил он ровным, спокойным голосом. – Но суворовские училища создаются по типу старых кадетских корпусов. Это значит, что воспитанники должны получать в них не только законченное среднее образование, но и элементарное познание в военном деле. Вся система обучения и воспитания будет строиться так, чтобы воинское начало впитывалось в кровь и плоть воспитанников еще с детских лет. Вместе с тем большое внимание будет уделено привитию им необходимых культурных и бытовых навыков. Поэтому уже с приготовительного класса вводится обязательное изучение одного из иностранных языков и в значительно большем объеме по сравнению с программами гражданских школ. Физическое развитие ребят должно быть на первом плане…

В дверь кабинета постучали.

-Да! – разрешил Алексин.

На пороге появился дежурный по училищу, в шинели, с шашкой на боку, красной повязкой на рукаве, озабоченный, даже растерянный.

-Товарищ генерал-майор! – резко бросил руку к виску дежурный. – Гости пожаловали! Там – внизу.

-Кто конкретно?

-Начальство, товарищ генерал-майор! Первый секретарь обкома партии. С комиссией!

Алексин порывисто встал, оглядел подчиненных, виновато пожал плечами, мол, не дают толком посовещаться. Взял с вешалки папаху, шагнул к двери, остановился.

-Продолжайте изучение программ! – сказал он начальнику политотдела, показав на свое кресло, и вышел.

-Есть! – произнес Лидакин и, перекочевав на председательское место, пристально оглядел офицеров и вольнонаемных, кивнул начальнику учебного отдела: – Продолжайте! И, пожалуйста, конкретнее!

-В соответствии со сказанным ранее, – продолжал начальник учебного отдела, – в училище создается четыре роты и два приготовительных класса. Цель последних – ускоренным методом устранить пробелы в знаниях ребят, не учившихся из-за оккупации год, полтора и даже два.

Лидакин, подперев голову рукой, с минуту слушал коллегу с подчеркнутым вниманием, потом – вполуха, а затем – заерзал в кресле.

-И мне бы надо быть там, – пояснил он подчиненным причину своего беспокойства, показав на дверь. – А вы, товарищ подполковник, продолжайте изучение программ! – передал он начальнику учебного отдела, как по эстафете, бразды правления методическим советом.

Лидакин встал, одернул китель, втянул живот, пошел к выходу, предостерегающе поднял руку, мол, не вставайте, занимайтесь важным делом.


                * * *

Генерал Алексин торопливо спустился по лестнице на первый этаж, вышел из здания и увидел трех человек: двух гражданских и одного военного, подполковника.

Гражданских лиц он хорошо знал. Это были первый секретарь обкома партии Доронов и заведующий городским отделом народного образования Семенов. Они активно помогали Алексину создавать суворовское училище. Обкомовские работники постоянно вникали в ход ремонтных работ,  часто появлялись на строительных площадках.

Семенов же в основном помогал с подбором в училище преподавателей, лучших, как была поставлена ему задача обкомом.

-Решили нагрянуть к вам целым десантом, узнать, как дела у вас! – бодро пояснил цель своего визита в училище Доронов Алексину.

Алексин тепло приветствовал гостей, познакомился с подполковником – заместителем военного комиссара области Панариным.

-Милости просим, дорогие гости! Входите! – широким жестом руки пригласил комиссию в вестибюль Алексин.

Он пропустил гостей вперед, и тут навстречу им шагнул из ниши бравый швейцар, в форменной одежде, с блестящими пуговицами в два ряда на пиджаке и широкими лампасами из золотого галуна на брюках.

-Здравия желаю! – бодро приветствовал он членов комиссии, приложив руку к фуражке.

Доронов кивнул швейцару, а у Алексина спросил:

-Где ж такую форму достали в такие-то годы наши?!

-В Москве! Выдали вместе с формой для суворовцев. Артикулом предусмотрена была в старых кадетских корпусах. И нам перепало.

Гости прошли вперед – и ахнули в изумлении: с большого портрета на стене глядел на них генералиссимус А.В.Суворов. А под портретом красивым шрифтом были набраны его слова: «Потомство мое, прошу брать мой пример».

-Где же обзавелись таким шедевром? – спросил Доронов.

-В Москве. Тоже всем девяти начальникам суворовских училищ выдали. Где бы мы сейчас сами достали его?! – ответил Алексин.

-Здорово! – поддержал Доронова подполковник Панарин. – Прекрасный портрет! Я хоть и военный человек, но мне нравится, что в облике Суворова нет суровости, строгости. Вот смотрите: Суворов весь в орденах, опирается правой рукой на эфес шпаги, а в глазах – доброта, мудрость, лукавинка. Детям портрет очень понравится. Пусть только слова великого полководца будут для них руководством на всю жизнь. А что здесь было прежде? – оглянулся по сторонам подполковник.

-До войны – общежитие педагогического института, – пояснил Алексин. – Во время немецкой оккупации – тюрьма. Чтобы скрыть следы своих преступлений, отступая, немцы взорвали тюрьму. Остались лишь стены, покрытые кровью наших людей. А теперь сами видите, что здесь.

-Ну, показывайте, что еще у вас? – по-хозяйски прошел вперед Доронов. – Куда прикажите?

-Сюда, пожалуйста, – повел за собой гостей по первому этажу Алексин. – Здесь у нас кинозал. Полностью оборудован. Нет только стульев. Но уже приобретены, находятся в пути. Кино будем показывать в субботу и воскресенье.

-А как суворовцы будут размещены? – спросил подполковник Панарин.

-Роты и приготовительные классы будут состоять из трех-четырех взводов. Они будут называться учебными отделениями. Каждое отделение будет иметь свое спальное помещение и свой класс, – говорил Алексин, открывая поочередно двери комнат, в которых стояли металлические кровати, тумбочки, табуретки, пахнущие свежей краской парты.

-А где же такой дефицит достали?! – открыв одну из тумбочек, удивленно спросил заведующий ГОРОНО, указывая на зубные щетки и пасту.

-О! Это дар супруги премьер-министра Великобритании Черчилля, посетившей, как вы знаете, недавно наш город в знак благодарности за победу наших войск на Курской дуге.

Постепенно за спиной Алексина образовывалась свита, обычно сопутствующая появлению высокого начальства.

Первым появился Лидакин. Он четко представился первому секретарю обкома, в паузах, когда умолкал Алексин, стал давать короткие пояснения.

Потом рядом с гостями возникли заместитель Алексина по строевой части, начальники тыла и учебного отделов, помощник начальника политотдела по комсомольской работе, представитель особого отдела и мужчина в гражданской одежде, грузин, по фамилии Какреашвили, главный прораб на всех стройках училища. Под его руководством в зданиях были оборудованы кочегарки, установлены батареи водяного отопления, налажены водоснабжение и канализация.

-Спасибо! – энергично потряс руку Какреашвили Доронов. – Вам удалось сделать почти невозможное!

-А как же! Ведь суворовские училища – детище товарища Сталина! – вскинул голову Какреашвили. – Не могли же мы не выполнить волю нашего великого вождя!

-Ну, друзья, порадовали вы меня, – произнес Доронов. – Есть что доложить товарищу Берия завтра! Так и скажу: наше суворовское училище готово к приему детей! Какие проблемы остались у нас, Петр Васильевич?

-Нет учебников для старших классов, тетрадей нет, – ответил Алексин. – Но это мы будем добывать по линии военно-учебных заведений Наркомата Обороны. А вот как расквартировывать прибывающих в училище офицеров – не знаю. Гостиниц же в городе нет.

-Размещайте на частных квартирах.

-Пытаемся. Но их неохотно пускают. Говорят, что самим тесно, нет топлива…

-О, это – мысль! – оживился Доронов. – Давайте договоримся так. Тех горожан, которые пустят на постой ваших офицеров, мы обеспечим за умеренную плату дровами на зиму.

-Хорошо! – кивнул Алексин. – Есть еще одна проблема. Учителями мы укомплектовались лишь на семьдесят процентов от нормы.

-Добирайте остальные тридцать!

-Неохотно идут к нам учителя из городских школ, – ответил Алексин. – Там – дорожка проторена, здесь – дело новое, неизвестное.

-Постараемся помочь вам, – пообещал заведующий городским отделом народного образования Семенов. – Но есть трудности. Из ближайших школ учителя охотно пошли в суворовское. А вот с Пушкарной, Стрелецкой и Казацкой частей города идут неохотно. Да это и понятно: далеко, а транспорта в городе никакого…

-А мы постараемся заинтересовать их, – включился в разговор подполковник Панарин. – На днях пришла Директива из Наркомата. Нужных работников обоих полов, и даже в солидном возрасте, с их согласия, мы можем призывать в армию – для работы на тыловых объектах. И можем присваивать им первичное офицерское звание «младший лейтенант». Учителя ваши вполне подходят под эту категорию. Им будет вполне выгодно стать военными. Сами понимаете, денежное содержание, паек, форма. И даже рост в офицерском звании возможен. Вплоть до майора и подполковника.

-О, это же здорово! – вскинул руку Доронов. – Петр Васильевич, по-моему, вам надо ухватиться за эту возможность обеими руками!

-Да! – согласился Алексин. – Вещь – стоящая. Мы так и сделаем: начнем прорабатывать этот вопрос в ближайшее же время. – Поможете нам? – обратился он к подполковнику Панарину.

-Сочту своим долгом, товарищ генерал-майор! Я вот что еще хочу сказать. У парадного входа в это здание стоят две немецкие пушки. Какое-то несоответствие получается! Ведь по идее эти орудия должны олицетворять мощь и славу советского оружия, которое громит сейчас врага. Надо бы их заменить на наши.

-Да где же их сейчас взять? – за генерала ответил Доронов. – Наши-то все на фронте!

; Есть выход, товарищ первый секретарь обкома, – ответил подполковник. -- В нашем военкомате есть две отечественные пятидесятисемимиллиметровые пушки. В боях с фашистами на подступах к нашему городу они здорово жгли их  танки и штурмовые орудия. Правда, и сами пострадали -- восстановлению не подлежат. Я думал передать орудия городскому музею, но пока его нет, им самое место в суворовском военном училище. На них следы недавних жестоких боев: пробоины, вмятины. Пусть знают суворовцы, как воюют их отцы и старшие братья.

-Отличная мысль! – весь вспыхнул Алексин. – Это то, что нам нужно! Когда можно произвести замену орудий?

-Через неделю наши пушки будут красоваться перед входом в ваше здание. Мы подкрасим их, нарисуем на щитах звезды – по количеству уничтоженных ими вражеских танков.

-Ну что ж, все вопросы обговорены, теперь – по коням! – улыбаясь, протянул Алексину руку Доронов. – Партия надеется на вас, Петр Васильевич!

-Понимаю, товарищ первый секретарь, – ответил Алексин. – Будем стараться! На то и поставлены здесь!

Лидакину такой ответ начальника училища столь высокому лицу, видимо, показался малоубедительным. Он шагнул вперед из-за спины Алексина, поднял грудь, убрал живот, прижал локти к бедрам, торжественно произнес:

-Товарищ первый секретарь обкома партии! Так и доложите дорогому товарищу Сталину: коммунисты политического отдела, все коммунисты и комсомольцы училища настроены по-боевому, сделают все возможное, и даже невозможное, чтобы вырастить достойную, преданную партии, правительству и лично товарищу Сталину молодую поросль для славной Красной Армии.


                * * *

В военкомат Толя Струков отправился ранним утром, но добрался туда лишь к полудню. В этот день дважды немецкие бомбардировщики прорывались через заслоны противовоздушной обороны города, бомбили железнодорожный вокзал, где скопилось несколько составов, в том числе и санитарных поездов, коммунальный мост через реку Тускарь, жилые кварталы.

По этой причине дважды в городе объявляли воздушную тревогу – и всякое движение, естественно, остановилось. Всех, застигнутых в пути тревогой, хотели они того или нет, милиционеры и дружинники загоняли в бомбоубежища, и там им приходилось ожидать окончания налета. И в число задержанных дважды попадал Толя.

Во время Курской битвы бомбежки для Толи были неотъемлемой частью повседневного быта, такими же естественными явлениями, как восход и заход солнца или луны, дождь или снег на голову. Он привык к ним – и благополучно улизнул из первого бомбоубежища, сказав милиционеру, что его сильно тошнит и он вполне может испоганить все бомбоубежище. И сердобольный страж порядка отпустил мальчика на волю – под бомбы.

Во втором бомбоубежище подобный трюк Толе не удался.

-А ты, милый, пойди в дальний конец подвала и блевани там от души, – посоветовал пожилой дружинник с красной повязкой на рукаве.

Кроме того, вскоре подвал заходил ходуном от рвавшихся поблизости бомб, и Толя, хоть и был по натуре местным Гаврошем,  перестал рваться наружу.

Во дворе здания военкомата, куда прибежал весь взмыленный после окончания бомбежки Толя, он увидел большую ватагу ребят. Многие из них были одеты по моде военного лихолетья, кто во что попало: видавшие виды, заплатанные пальто и куртки, фуфайки, с вылезающей из дыр ватой. Кое-кто был одет в красноармейские гимнастерки и галифе, а то и в немецкие кители и мундиры. И обуты они были также пестро: в башмаки, ботинки, чеботы, сапоги, галоши. И в основном – с чужой ноги.

Дожидаясь своей очереди, ребята играли в карты, под деньги – в «расшибалку» и об стенку.

Некоторые, ослабевшие, сидели на бревнах, зябко кутались в тряпье, почесывались, досадуя на одолевавших их вшей.

Толя видел, как вышедший из казенного дома мальчик вдруг изогнулся в пояснице – и надрывно заголосил.

«Не прошел комиссию, – догадался Толя – и весь внутренне содрогнулся. – А вдруг и меня вот так отфутболят».

Выждав несколько минут, Толя робко вошел в здание, предъявил стоявшей там на страже солидной тете повестку с вызовом на комиссию.

Тетя заглянула в списки, отругала Толю за опоздание, но, сделав скидку на воздушную тревогу, велела ему раздеться на лавке в углу коридора до нага, зайти в комнату с табличкой на двери «Медицинская комиссия».

Толя разделся – и, затаив дыхание, открыл дверь. В просторной и светлой комнате за широким столом сидели человек шесть дядей и тетей в белых халатах.

Они, как по команде, уставились сквозь линзы очков на худого мальчика. Толя съежился – и попятился к выходу.

-Не туда, милый, сюда, – поманила к себе пальцем Толю одна из теток – и стала измерять его параметрические данные у массивных весов.

Толин рост удовлетворил врачей, а вес – нет.

-Может, отправить его в медицинский институт? Пусть студенты изучают скелет человека по живому экспонату, – остроумно пошутил молодой врач.

Однако главный врач, худой, с впалыми щеками пожилой мужчина, уловив сходство  в своей и Толиной конституции тела, проявил к новобранцу товарищескую солидарность.

-Годен в армию! – решительно заявил он. – Тоны сердца ясные, чистые, пульс полного наполнения, давление в норме. Слышит и видит отлично. Худ, но были б кости, а мясо нарастет.


                * * *

К приземистому кирпичному зданию городской бани на берегу реки Кура – речушки, давшей свое имя старинному русскому городу, прибыла из областного военкомата, под руководством пожилого старшины, большая группа мальчиков в возрасте 10-13 лет, зачисленных в четвертую роту суворовского военного училища. Такой возрастной разброс объяснялся тем, что часть этих ребят находилась в немецкой оккупации год-полтора и не училась в течение этого срока. И теперь им, вынужденным недоучкам, предстояло осиливать усредненную программу 4-5 классов средней школы вместе с теми, кто благополучно окончил третий класс, не познав, к счастью, гитлеровского ига.

У входа в баню колонна остановилась.

-Сынки, всем быть здесь! Никуда не отлучаться! Ждать команду! А пока – разойдись! – скомандовал старшина.

Колонна рассыпалась, разбежалась в стороны. Одни мальчишки устроили возню, другие – стали зыркать по сторонам:  чего бы стырить.

Сидевшие на лавках горожане, для которых баня была закрыта на время помывки ребят, мигом слиняли подальше от подозрительной публики.

Ждать ребятам долго не пришлось. Из бани вышел тот же старшина и громко объявил:

-Заходим по одному!

Да где там! Ребята бросились к дверям – и, чуть было не снеся их с петель, шумно заполнили вестибюль бани, а затем предбанник, где стояли длинные лавки.

-Всем раздеться наголо! – последовала очередная команда. – Решайте, что будете делать со своими вещичками. У кого они непригодны к носке да завшивлены, бросайте их к печке, будем сжигать. Кто хочет сохранить одежонку, кладите в пакеты, подходите ко мне. Я подпишу – и отправим на склад.

Смущаясь, ребята разделись, стали исподлобья посматривать друг на друга, завистливо сравнивать свои мускулы с мускулами наиболее крепких сверстников.

А тем временем в предбаннике появились еще двое старшин, с машинками в руках для стрижки волос. Они по очереди усаживали ребят на табуретки – и ловко стригли их под «Котовского» – наголо. На пол летели космы разных цветов и длины, обнажая угловатые, еще не совсем сформировавшиеся детские черепа.

Встав через минуту с табуреток, ребята оторопело рассматривали себя в зеркало: они это – или нет?

Старшины, отряхивая на пол космы, торопили их:

-Бери таз, мочалку, кусок мыла – и марш в зал!

Когда Толя, лишившись чубчика, вошел в зал, наполненный теплым туманом, он даже вздрогнул: настолько там было шумно. С разных сторон неслись крики, визги, шипение кранов, всплески воды.

Он набрал в таз теплой воды, сел на свободный край длинной лавки, намылил голову. Смыл пену, открыл глаза – и обнаружил, что его кусочек душистого туалетного мыла исчез.

Толя огляделся, заглянул под лавку – и там мыла не было.

-Не знаешь, куда мыло мое делось? – спросил Толя у сидевшего рядом мальчика.

-Да вон тот взял, – указал он на удалявшегося худенького мальчика. – Он и мое мыло взял.

Толя догнал воришку.

-Зачем мыло взял?

-Пашка велел.

-Какой Пашка?

-Коробов… Вон, на лавке лежит.

Толя подошел к лавке, на которой лежал Пашка. Двое ребят терли мочалками ему спину. Пашка блаженствовал.

-Ух, холера, хорошо как!.. А тебе чево? – заметил он Толю. – И ты потери мне спину. Становься с энтова боку.

-Сейчас, разбежался! Зачем мыло велел воровать? – кивнул Толя на стоящий на полу таз, в котором было с десяток кусочков мыла.

-А тебе чево? В лоб захотел? – встал с лавки Пашка.

Толя шагнул к кранам, набрал в таз горячей воды.

-Ну, иди сюда, верзила! Кипяточком угощу!

-Сдурел, холера?!

-Это ты сдурел! Отдай ребятам мыло!

-Да они уж скупнулись. А я мыло на семечки сменяю на базаре. И тебе дам, холера.

-Не нужны мне твои семечки.

Толю поддержали другие ребята.

-Леха, отдай ихнее мыло, – велел Пашка мальчику, который все еще держал Толин кусочек мыла в руке. – А с тобой, холера, мы еще стыкнемся!

Когда мыло было возвращено их законным владельцам, Леха сказал Толе:

-Влетит нам от Пашки после бани.

-Так давай держаться вместе, – предложил Толя.

-Давай, – согласился Леха. – Я --  Ветров, Алексей.

-А я -- Струков, Анатолий.

-Можно я с вами, ребята? – спросил сидевший на соседней лавке симпатичный мальчик.

-Давай, – согласно кивнул Толя. – А как звать тебя?

-Николай… Некрасов…

-Ого! «Однажды в студеную зимнюю пору, я из лесу вышел, был сильный мороз», – это не твой отец написал?

-Нет, отец мой погиб на фронте, – ответил Николай. – В первые же дни войны. В Бресте.

-И мой папа воевал там же, – оживился Толя.

-А стихотворение это написал великий русский поэт Николай Некрасов, – заметил -ля. – А мой папа – дальний его потомок. Правда, не по прямой линии.

-Значит, и ты потомок поэта, – заметил Толя.

-Да, но еще более дальний, чем папа, – согласился Коля. – Веточка какая-то.

… Взору ребят, выходящих из душного зала, представал преобразившийся предбанник. На нескольких больших столах возвышались груды белоснежного нательного белья, полотенец, стопки темно-синего обмундирования, а на полу горкой лежали кучи остро пахнущих кожей и краской сапог.

Обмундированием распоряжались те же старшины. Один из них окунал штемпель в банку с черной краской и бойко выбивал на полотенцах, кальсонах и рубашках знак «СВУ», двое других – тут же вручали это белье мальчишкам.

Когда ребята вытерлись и облачились в нижнее белье, старшины стали выдавать верхнее обмундирование. Наметанным глазом они безошибочно определяли, кому какой нужен размер. Мальчишки выхватывали из рук старшин дорогую обнову, быстро натягивали на себя шаровары, гимнастерки с алыми погонами, сапоги, охая и ахая от восторга, вертелись перед зеркалами, узнавали и не узнавали себя.

И лишь Леша Ветров, решив что-то про себя, не стал одевать форму, подошел к старшине.

-Дяденька, дай мне размер поболе, – попросил он. – Чтоб на вырост годилась. Гимнастерку дай, как у тебя.

-Как ты сказал?! – недовольно поглядел на Лешу старшина. – Я теперь не дяденька тебе. Я теперь – товарищ старшина. Так и обращайся ко мне. Вы все теперь – люди военные! Суворовцы! Ясно?

-Ясно, – послышалось в ответ со всех сторон.

-Товарищ старшина, – снова, теперь уже правильно, обратился Леша. – Дай мне форму поболе. Чтоб дольше носилась. На вырост.

-Теперь забота о выросте – не ваша, – пояснил старшина. – Государство позаботится об этом. Носи, что дали тебе – и не боись! Подрастешь – новое получишь. Ясно?

Когда ребятам выдали широкие поясные ремни с увесистыми металлическими пряжками, на которых рельефно выделялась пятиконечная лучистая звезда, в предбаннике стало весьма шумно. А черные, с одним рядом блестящих пуговиц, шинели совсем повергли их в изумление. Они надевали их, снимали и снова надевали, подпоясывались ремнями, отталкивая друг друга от зеркал, стараясь лицезреть себя в полной красе новой формы.

Каракулевые шапки с красными звездочками подняли восторг новоиспеченных суворовцев до апогея. Ребята надевали их на бок вправо, влево, сдвигали на затылок, напяливали до бровей.

Облачившись в форму и налюбовавшись своим отражением в зеркале, Толя вышел в вестибюль – и замер в изумлении. Один из мальчиков, гибкий, стройный, стоя к нему спиной, стал резко поднимать и опускать в стороны руки, разводить их назад – точно делал физзарядку. А потом коротко разбежался и, будто швыряя что-то, сильно замахнулся правой рукой.

-Ты что, в бане угорел? – подошел к мальчику Толя.

-Сам ты дурак! – огрызнулся тот.

-А что делаешь? – пропустил мимо ушей обиду заинтересовавшийся Толя. – Какие-то непонятные движения совершаешь.

Мальчик насупился, но потом назидательно и с достоинством пояснил:

-Разве в тесной шинели гранату далеко бросишь?! Перед самым носом взорвется. Не фашистам будет капут, а тебе.

-А где ж ты гранаты собираешься бросать?

-А ты не знаешь, где бросают гранаты?! – как на чумного поглядел мальчик на Толю. – На фронте, конечно. Между нами по секрету: я в суворовском долго не задержусь. Окрепну, малость немецкий язык подучу. Вроде, фрицы–гады, хэндехох! И айда на фронт! Только меня тут и видели. Но ты – молчок! Смотри не просексоть начальству! Фэрштэйн?

-Ладно! Какой отчаянный ты! Откуда ты приехал сюда?

-С фронта!Я сын знаменитой дивизии, – не без гордости ответил мальчик. – Сто восемьдесят пятой! Панкратовской! Там у меня друзья остались. Вот к ним и рвану когти.

-А звать тебя как?

-Николай! Кубасов я. Но запомни: никому ни слова, ни полслова, что я сказал тебе.

-Заметано! – уверил Толя. – Будь спок!

-Держи пятак! – сказал Николай – и протянул Толе шершавую ладонь.

По команде одного из старшин ребята шумной толпой высыпали во двор бани. Там их поджидали четверо офицеров: майор и трое капитанов.

Майор – на вид – был из числа тех, про которых говорят, что он природный артиллерист, но на его погонах были пехотные эмблемы. А капитаны, с первого взгляда, были похожи друг на друга, как патроны в обойме: одинакового роста и возраста, стройные, подтянутые.

Здесь же отдельной группой стояли те же трое старшин.

Майор представился ребятам командиром их роты, Яночковым, произвел поименную перекличку, а затем огласил состав учебных отделений – взводов.

Первому отделению майор велел перейти на правую сторону двора, второму – на левую, третьему – оставаться на месте.

Толя, Леша и Коля Некрасов попали во второе отделение, чему были рады. Но, когда только что сложившаяся троица услышала, что в их отделение зачислен Павел Коробов, они приуныли, боясь, что новых стычек с этим верзилой не избежать.

-Давайте попросим майора перевести нас в другое отделение, – предложил Коля, и, с одобрения товарищей, он было уже направился к майору, как к ребятам подошел капитан, с двумя орденами на груди.

-Второе отделение, в две шеренги – становись! – громко скомандовал он – и вытянул в сторону левую руку, показывая, где надо становиться ребятам.

Рядом с капитаном стал хорошо сложенный, молодцеватый старшина, а левее его, толкаясь и бранясь, стали строиться в две шеренги ребята.

Когда возня в шеренге стихла, капитан стал в трех шагах перед строем и объявил:

-Я – капитан Летимов Владимир Александрович! Являюсь офицером-воспитателем второго отделения. Вашим командиром. Моим заместителем, по всем вопросам, является старшина Григорьев Валентин Антонович. Вот он, перед вами, стоит на правом фланге строя. По всем вопросам нашей жизни надо обращаться только к нам. Вот так: «Товарищ старшина, или, товарищ капитан, разрешите обратиться?» А теперь я укажу каждому из вас строго определенное место в строю.

Капитан окинул придирчивым взглядом строй и подошел к самому рослому мальчику.

-Как фамилия?

-Коробов я.

-Воспитанник Коробов, вы выше всех в отделении.

-Дубина стоеросовая! – уточнил Толя.

-Отставить! – осадил капитан суворовца – и взглянул на Коробова. – Поэтому при всех построениях  отделения всегда становитесь в первой шеренге и на правом фланге.

При этих словах капитан взял за руку Коробова и переместил его на правый фланг.

-И помните, – продолжал капитан, – на вас будут равняться все остальные. Всегда первым занимайте в строю свое место. Ясно?

-Ага…

-Не «ага», а «Так точно!» Понятно?

-Понятно! – выпучил в служебном рвении глаза Коробов.

-Я ж вам только что объяснил, что отвечать надо: «Так точно!» Понятно?
-П… Так точно!

-Вы, воспитанник Струков, всегда становитесь рядом с Коробовым. Ясно?

-Так точно.

Коле Некрасову и Леше Ветрову места достались в середине строя.

-Запомните: в строю всем занимать только свои места! – подводил итог капитан. – Друг к другу надо относиться уважительно, по-товарищески. Великий русский писатель Гоголь говорил: «Нет уз святее товарищества». Всем ясно?

-Ясно… понятно…

-Что за ответ?! – развел в стороны руки в удивлении капитан.

-Так точно! – хором и слаженно прозвучал ответ.

Подобные построения состоялись в первом и третьем отделениях.

Когда рота вышла со двора бани на улицу, горожане, терпеливо дожидавшиеся своей очереди на помывку, пришли в крайнее изумление. Что за преображение?! Что за чудеса?! В баню вошла толпа шпаны. Думали, оденут ее в тюремную форму. А тут вдруг выходит из бани какое-то боевое подразделение. В чертовски красивой форме. Алые погоны на плечах. На брюках – генеральские лампасы. Может, новый род войск в Красной Армии ввели? Вроде прежних гусар или драгун. Ведь ввели же недавно погоны, хотя раньше всем это казалось невозможным.

Через несколько минут роту окружила толпа зевак всех возрастов. Даже военные среди них были.

Откуда-то набежала тьма детворы. Шагая рядом со строем, мальчишки и девчонки бесцеремонно рассматривали суворовцев, расспрашивали их, кто и откуда они.

Ребята и сами толком не знали, кто они и что они, но сердца их переполняли чувство гордости и безмерная радость.

Правда, строй их еще мало походил на строй: мальчишки шагали вразнобой, не в ногу, чертыхались.

Но командир роты уже брал бразды правления в свои руки.

-Левой! Левой! Левой! – громко звучал его голос.


                * * *

Разместилась четвертая рота в корпусе бывшей городской больницы на Садовой улице. Здание это Толя Струков хорошо знал. Здесь до войны его дяде Петру, папиному брату, делали полостную операцию, и он несколько раз навещал его вместе с родителями. Когда дядю выписали из больницы, он занемог еще пуще и чуть не отдал душу Богу. Как выяснилось потом, по оплошности хирурга, дяде вшили в рану кусок резиновой трубки. Хотя дядю вернули с того света, он остался на всю жизнь инвалидом, негодным к службе в армии. Теперь он жил в деревне, где во время немецкой оккупации Толя не раз гостил у него вместе с сестрой Валей.

Здание больницы было отремонтировано. Каждое учебное отделение располагалось в просторной комнате. Здесь в два ряда стояли металлические кровати. Каждому суворовцу полагалась табуретка и на двоих – тумбочка, в которой находились туалетные принадлежности, личные вещи.

Спальные помещения являлись одновременно и классами. В них стояли учебные доски, одна сторона которых была разлинована в клетку, а другая – в косую линию: как в тетрадях. Офицеры-воспитатели выявляли уровень подготовки ребят, учили их писать, читать, рассказывали об А.В.Суворове.

Тут же суворовцы прослушивали по радио «Сводки Совинформбюро», «В последний час», «Письма с фронта».

Классные занятия чередовались с занятиями на свежем воздухе. Ребят учили быстро строиться, ходить строевым шагом, выполнять в движении различные команды, исполнять строевые песни.

Едва на улице строилась рота, запевала начинал вдохновенно выводить:

              Учил Суворов в лихих боях:
              Держать во славе российский флаг.
              Он на Очаков, на Измаил
              Победно войско свое водил.

Почти ежедневно рота пополнялась одним-двумя новичками, перед которыми весьма гордились ее «старожилы».

Уборкой помещений роты занимались две пожилые женщины утром, когда суворовцы уходили в главный корпус училища на завтрак. Порой они не успевали убрать помещения, где жила почти сотня не приученных к чистоте и порядку мальчишек.

Поэтому к уборке стали привлекать самих суворовцев. Ежедневно в каждом отделении назначались два дневальных. Они подметали полы, делали влажную уборку в умывальниках и туалетах, выравнивали по шнуру кровати, взбитые в кубики подушки, сложенные треугольниками полотенца.

Распорядок дня роты был довольно плотным: ежедневно шесть-семь часов занятий в классах и на свежем воздухе. И не все мальчишки быстро втягивались в армейский уклад жизни. Особенно нелегко давался многим утренний подъем – в 6.30. Когда за окнами была чернильная синева и непогода.

Лежит под теплым одеялом малый, видит сладкий сон – и вдруг звучит громкая команда:

-Четвертая-я рота-а! Подъе-е-ем!

Потом раздаются более конкретные команды старшин:

-Первый взвод! Подъе-ем!

-Второй взвод…

-Третий взвод…

Сразу, вместо слабого синего дежурного освещения, в спальнях врубаются лампы под потолком – и в глаза ребят бьет яркий свет.

А старшины уже ходят между рядами кроватей, поторапливают:

-Живее!

-Быстрее!

-Не мешкать!

Ребята спешат. С шароварами и гимнастерками управляются, а вот с портянками начинается морока. То узел на пятке образуется, то пальцам, до невозможности, тесно в сапоге.

А уже звучит новая команда. Рота шумно строится в коридоре – и, не, дожидаясь бегущих отстающих, выходит во двор корпуса – на физическую зарядку.

Делать ее никому не хочется: на дворе дождь, слякоть, ветер. А филонить нельзя. Старшины стоят перед строями отделений, сами выполняют комплекс упражнений – и следят придирчивым оком за ребятами.

Была еще одна трудность бытия четвертой роты. Трижды в день ребята ходили строем в главный корпус училища: на завтрак, обед и ужин. Расстояние до главного корпуса – один километр. С гаком! И за день ребятам приходилось проходить семь-восемь километров. Для выносливых мальчишек это было в радость, а для ослабленных, а таких было в роте большинство, – в тяжесть.

А тут вдруг еще – и ноябрьская непогода на дворе! Дождь… мокрый снег… ветер…

И, часто бывало, многие ребята к концу дня так сильно уставали, что с нетерпением ждали команды «Отбой!» – чтобы упасть на кровать и забыться беспробудным сном до утра.

                * * *
Первая ночь декабря, морозная и снежная, отступает медленно. Густые сумерки раннего утра еще цепко держат в своих объятиях усталый, едва начавший возрождаться из руин и пепла город.

В спальных помещениях второго этажа главного корпуса суворовского училища, где два дня назад была размещена четвертая рота, царят тишина и покой. Сморенные усталостью и теплом жарко натопленных батарей, спят, разметавшись во сне, обездоленные судьбой мальчишки, подранки, сироты. То здесь, то там блестит в слабом свете дежурного освещения худое детское плечо, изредка слышится сонное бормотание, сдавленный крик испуганного страшным видением отрока.

На тумбочках и табуретках – сложенное в аккуратные стопки обмундирование. Сверху них – шапки-ушанки, вокруг которых обручем скручены поясные ремни, пряжками в сторону прохода между рядами кроватей. Под ними стоят сапоги, голенища которых сверху обернуты – для просушки – фланелевыми портянками

Вдруг сонную тишину здания пугают нарастающие, раскатистые звуки военной трубы – звучит сигнал подъема «Утренняя заря».

Сегодня в училище торжественный день – начало учебного года. По этому случаю на подъем пришли все офицеры и старшины роты.

Понимая важность момента, ребята стараются. Отовсюду слышатся детские голоса, скрип кроватей, звуки нечаянно передвигаемой в суматохе мебели, притопывания ребят сапогами  о пол, беготни по коридору в туалет и обратно.

-Форма одежды на физзарядку: брюки и гимнастерки без ремней, – расхаживая между кроватями, предупреждают старшины ребят.

Еще не все рохли, коих на десяток проворных и собранных воспитанников приходится по два-три, продрали свои зенки и хотя бы частично оделись, а уже звучит команда:

-Рота, приготовится к построению!

Среди отстающих и Павел Коробов, самый великовозрастный воспитанник роты. Во время немецкой оккупации в его деревне квартировала гитлеровская часть. И Павел не раз скрытно наблюдал, как в его саду немецкие солдаты совокуплялись со штатными жрицами любви из роты обеспечения полка. Это произвело на созревающего отрока огромное впечатление. И вчера вечером, после отбоя, он долго занимался онанизмом под одеялом, поздно заснул, не выспался – и теперь спросонья пытается напялить на себя гимнастерку худосочного Леши Ветрова.

Поняв свою оплошность, Павел, для острастки, отпускает Алексею затрещину.

-Ты что, урод?! – подлетает к Павлу Толя Струков.

-Щас, холера, и ты схлопочешь, – буднично констатирует Павел.

-Ой, напугал. Боюсь-боюсь.

К ребятам подходит старшина Григорьев – и конфликт гаснет.

Рота строится на физзарядку и через минуту, грохоча сапогами по лестнице, выходит на плац училища.

На улице свежо и прохладно – зима в этом году нагрянула как-то неожиданно, почти не предвещая свой приход октябрьскими и ноябрьскими заморозками. Ветер холодит щеки ребят, мороз забирается за ворот, вызывает мурашки на спине.

Выпавший ночью первый снег накрыл землю мягким пушистым одеялом, окрасил в светлый тон – еще вчера унылый – пейзаж холмистой местности окраины города.

Суворовцам весело. Они переговариваются, хватают руками снег, пробуют на язык. Офицеры и старшины урезонивают наиболее ретивых из них.

Рота идет по плацу ускоренным шагом, потом переходит на бег. Через несколько минут останавливается перед освещенными электрическим светом окнами – будто всего в сотне километров отсюда нет линии фронта. По команде ротного воспитанники размыкаются в стороны и в глубину на вытянутые руки, выполняют вслед за ним упражнения утренней физической зарядки.

Офицеры и их помощники тоже делают зарядку, следят за действиями ребят, поправляют их.

-Рез-че взмах ру-ками, глуб-же вздох! – в такт движениям приговаривает майор Яночков, показывая, как это делается.

Ребята стараются изо всех сил. Холода уже совсем не чувствуется. Мышцы жаждут движений, напряжения, легкие наполняются свежим воздухом, в тело вливается бодрость и сила.

После утреннего туалета, заправки постелей и уборки помещений рота направляется строем в столовую – на первый этаж.

Несущиеся оттуда запахи щекочут ноздри воспитанников, вызывают у них обильную слюну, заставляют ускорить шаг.

Майору Яночкову несколько раз приходится повторять:

-Направляющий, короче шаг!

Войдя в столовую, ребята замирают в удивлении, открывают в изумлении рты. Как преобразилась столовая, в которой они питались в течение месяца! На окнах – светлые занавески, на столах, вместо клеенок, белоснежные скатерти! А на столах, вместо алюминиевых мисок и приборов, – красивые фаянсовые тарелки, никелированные вилки, ложки, ножи! А у каждой тарелки – сложенные треугольником накрахмаленные белые салфетки! А на столах, в вазах – куски аккуратно нарезанного белого хлеба, в розетках – порции сливочного масла.

Пока воспитанники рассаживаются за столы, официантки, в нарядных кружевных передниках и ажурных кокошниках, ставят перед каждым из них тарелку с гуляшом и гречневой кашей, стакан пахучего какао, уже поддернутого сверху соблазнительной пленкой.

Майор Яночков берет с ближнего к нему стола салфетку, выходит на середину зала, чтобы его видели все, показывает, как надо закладывать ее за ворот и прикрывать грудь.

Нехитрую операцию воспитанники усваивают мигом, и руки их жадно тянутся к вазам с хлебом. Одни ребята выбирают кусок побольше, другие ищут горбушку.

Глядя на возбужденных товарищей «по оружию», Павел Коробов решает, что здесь зевать не стоит – и хватает с вазы сразу четыре куска. Потом еще один: бабушка его не любила четных чисел, и он усвоил ее науку.

Несмотря на присутствие в зале почти сотни человек, здесь царит деловая тишина: все сосредоточенно жуют. Лишь изредка слышится позвякивание вилок и ножей, да подзинькивание стаканов в подстаканниках.

Толя Струков опорожняет тарелку, намазывает на хлеб свою порцию масла, нагибается, чтобы поднять с пола соскочившую с груди салфетку. А когда выпрямляется и протягивает руку к бутерброду, обнаруживает, что его нет.

Толя шарит взглядом по столу вокруг себя – бутерброда нигде нет. Поднимает тарелку: может, нечаянно поставил на бутерброд, – и там его нет.

Он оглядывается по сторонам – все ребята жуют чинно, благородно, точно священнодействуют. И лишь Павел Коробов, сидевший напротив Толи, набив полный рот едой, глядит поверх его головы, силится проглотить плохо пережеванный и застревающий в горле кусок хлеба.

«Ага, вот где мой бутерброд», – догадывается Толя – и пристально сверлит глазами Павла: не стыдно?

Павел придает себе независимый вид, но, тут же поперхнувшись, давится, закашливается, вытирает кулаками глаза.

Этого мгновения Толе достаточно, чтобы опрокинуть в стакан какао Павла половину содержимого солонки.

Откашлявшись и пряча глаза от Толи, Павел усердно размешивает ложечкой какао в стакане – и, предвкушая наслаждение, делает глоток. Скуластое лицо его вдруг перекашивается по диагонали, глаза лезут на лоб.

-Ух и крепкая, холера! – говорит он, обмахивая ладонями лицо и часто дыша.

Прежде Павлу не доводилось пить какао, и, посчитав, что вкус заморского напитка должен быть именно таким, он шумно выдыхает – и залпом опорожняет стакан. И тут же содрогается всем телом, вскакивает со стула, отчаянно машет руками, судорожно дышит широко открытым ртом.

«Вот и квиты», – думает Толя – и на глазах изумленного Павла с наслаждением пьет свое какао.

Распорядком дня на завтрак отводилось двадцать минут. Воспитанники управились за десять.

-Молодцы, – хвалит их ротный. – Лихо работаем. С таким же усердием – и за учебу!


                * * *

Петр Васильевич отвернул рукав кителя, посмотрел на часы, встал из-за стола, пошел к выходу. Телефонный звонок, резкий и требовательный, вернул его от двери к столу.

-Генерал Алексин слушает, – поднял трубку Петр Васильевич.

-Товарищ генерал-майор, сейчас будете говорить с Москвой, --  быстро, но четко произнося каждое слово, предупредила телефонистка.

-Хорошо. Жду.

Петр Васильевич, не отпуская трубку от уха, сел за стол, раскрыл рабочий блокнот.

-Алло! – послышался в трубке через минуту степенный бас. – Генерал Алексин?

-Так точно!

-Это генерал Морозов.

-Морозов?! – зачем-то переспросил Петр Васильевич.

-Он самый! Начальник Управления военно-учебных заведений Красной Армии.

-Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! – волнуясь, произнес Петр Васильевич.

-Здравствуйте, товарищ Алексин. Готовы к занятиям?!

-Так точно! Материальная база создана. Преподавательский состав подобран.

-Как укомплектовано училище?

-Полностью. Даже перебор немного получился.

-Перебор – это плохо. А в чем дело?

-Прием детей приемная комиссия осуществляла строго по правилам. Но, когда мы укомплектовали роты до установленных штатов, поток заявлений о приеме в училище не ослаб. Дети едут к нам со всех концов страны. Среди них – много участников боев, сынов полков и дивизий, орденоносцев. Например, Коля Михайлов больше года был разведчиком в партизанском отряде. Николай Руженов входил в расчет артиллерийского орудия прямой наводки. Илья Рубцов спас много раненых бойцов и командиров. К тому же многие ребята едут в училище по направлению командующих армий и флотов. А Ваню Сергиенко, удостоенного трех боевых наград, направил в училище прямо с фронта лично маршал Советского Союза Жуков. Как не принять их?!

-Согласен, – подобрел Морозов. – Это тот случай, когда перебор лучше недобора.

-Я тоже так считаю, – понял намек Морозова Петр Васильевич.

-Учебный год в суворовских училищах мы начинаем на целых три месяца позже, чем в школах Наркомпроса, а программы обучения у нас гораздо сложнее, – продолжал Морозов. – Но мы должны успешно решить поставленную перед нами задачу! За счет чего?

-За счет высокой эффективности учебного процесса, – ответил Петр Васильевич.

-Вот именно! Точно заметили: высокая эффективность учебного процесса! Вот что нам нужно сейчас. Вчера мне звонил Верховный Главнокомандующий. Товарищ Сталин возлагает на суворовские и нахимовские училища большие надежды. В том числе и на ваше.

-На наше?

-Вот именно! Я докладывал ему о вас, как об одном из грамотных, вдумчивых генералов.

Лоб Петра Васильевича покрылся бисеринками пота. Он непроизвольно задержал дыхание на вздохе.

-Чего молчите? – недовольно спросил Морозов.

-Да нет… Это я так, – спохватился Петр Васильевич. – Думаю. Сделаем все, что в наших силах, чтобы оправдать доверие товарища Сталина!

-Достойный ответ, товарищ Алексин. Верю. Нам известно, что вы хорошо сработались с местными властями. Это хорошо! И дальше действуйте так. Ко мне вопросы есть?

-Вопросов нет.

-Тогда поздравьте от моего имени весь личный состав училища с началом учебного года! Первого учебного года!

-Есть, товарищ генерал-лейтенант!

-Ну, в добрый час! Как говорят на Руси, с Богом!


                * * *


До построения личного состава училища на плацу главного корпуса оставалось с четверть часа. Сюда, с солидным запасом времени, уже прибыли некоторые роты и приготовительные классы. По командам «Разойдись!» воспитанники разбегались врассыпную в стороны, образуя черную клубящуюся многоголосую толпу. Ребята играли в догонялки, находили земляков, завязывали новые знакомства.

Офицеры тоже собирались в группы. Дымя папиросами, они обсуждали фронтовые новости, делились первым опытом воспитательной работы.

Прибыл на плац и духовой оркестр – и, не мешкая, грянул марш. Пожилые солдаты и юные воспитанники недавно сформированного музыкального взвода, надувая розовые от мороза и натуги щеки, старательно выводили красивую мелодию. Барабанщики и фанфарист не жалели ни рук, ни инструментов, задавали оркестру ритм. У музыкантов не было еще нужной сыгранности, но и суворовцы не были искушены в музыке, и она вселяла в них бодрость, радость, поднимала настроение.

Но вот из парадных дверей вышел подполковник, начальник учебного отдела, необычно статный в длинной шинели и с шашкой на боку. Повелительным жестом руки он велел оркестру умолкнуть. И над плацом, перекрывая гвалд сотен мальчишек, властно прозвучал раскатистый бас:

-Училище-е! В линию взводных колонн – ста-нови-и-сь!

Командиры рот, приготовительных классов, а затем и офицеры-воспитатели отделений тотчас стали дублировать команду – и над плацем ветерком пронеслась их протяжная разноголосица.

На призывный клич офицеров со всех сторон к ним неслись воспитанники. Они натыкались друг на друга, отпихивали встречных, занимали свои места в строю, выравнивались в шеренгах и колоннах.

От их беспрестанных перемещений и движений на месте строй училища казался, со стороны, каким-то сказочным живым существом, беспокойно занимающим удобное положение в своем гнездилище.

И когда все движения прекратились, а голоса стихли, из парадных дверей корпуса вышли генерал Алексин, группа офицеров и гражданских лиц.

-Училище – смирна-а! – качнув корпусом, звонко выдохнул начальник учебного отдела. – Равнение – на средину-у! – и выхватив из ножен блеснувший на солнце клинок, пошел строевым шагом навстречу начальнику училища, остановился в пяти метрах от него. – Товарищ генерал-майор! – взвинчивался ввысь его полный металла голос. – Личный состав вверенного вам суворовского военного училища на митинг по случаю начала первого учебного года построен!

Оркестр обрушил на плац лаву бравурной музыки, но когда генерал и сопровождавшие его лица поднялись на сколоченную из досок трибуну, умолк. А многоголосое эхо боевой музыки еще долго металось между холмов окраины города, окутанной сизой дымкой, дребезжало стеклами в окнах здания.

Генерал поздоровался с суворовцами, приказал первой роте, правофланговой, и младшему приготовительному классу, левофланговому, развернуться на девяносто градусов, чтобы образовалось каре, открыл митинг, обратился к суворовцам с речью.

Говорил генерал громко, коротко и ясно, чтобы было понятно самым маленьким. Бивший в лицо генералу ветер мешал говорить ему, и он временами смолкал на секунду-другую, чтобы набрать в легкие воздуха, и продолжал речь.

В строю не было ни единого звука: дети обратились в слух, понимая, к какому важному рубежу жизни подвела их судьба.

Потом выступали представители Орловского военного округа, обкома ВКП(б), Гороно, областного военкомата.

Смысл их речей тоже был понятен ребятам. «Учиться, учиться и учиться», – как завещал молодежи на III съезде комсомола великий Ленин.

Последним слово держал начальник политотдела училища полковник Лидакин. Свою речь он закончил словами:

-Дорогие товарищи воспитанники! Есть предложение, послать от вашего имени приветственное письмо в Москву, в Кремль, лучшему другу советских детей, великому и мудрому вождю всех времен и народов, дорогому отцу нашему товарищу Сталину! Ура-а!

-Ура-а! – что было мочи закричали суворовцы, благодарные сердца которых переполняла любовь к человеку, величие которого они усвоили с материнским молоком, согревшему их в лихую годину своим теплом и заботой.

Напрягая изо всех сил еще не окрепшие голосовые связки, они с упоением еще и еще раз повторяли это короткое, но распевное русское слово «Ура». И оно еще долго, невидимым густым облаком, плавало над строем, заставляя редких прохожих пугливо озираться по сторонам: не враг ли прорвался к городу и не наши ли войска пошли в контратаку?

Лидакин достал из кармана лист бумаги, вдохновенно зачитал суворовцам их письмо товарищу Сталину и громко крикнул:

-Ура!

На этот раз клич звучал над строем еще громче и дольше.

-К торжественному маршу! – взвился ввысь над строем сильный звенящий в морозном воздухе голос начальника учебного отдела. – Поротно, на одного линейного дистанции, первая рота прямо, остальные напра-во! Равнение направо, шагом – ма-арш!

Последнего слова команды воспитанники почти не слышали: голос начальника учебного отдела утонул, растворился в реве медных глоток начищенных до зеркального блеска труб, валторн, баритонов, в ударном крошеве барабанов оркестра, грянувшего старинный бравурный «Суворовский марш», за нотами которого старый капельмейстер специально ездил в Москву.

Первая рота начала движение строевым шагом прямо. Остальные двинулись на ее место, где, заходя правым плечом вперед, поворачивались налево, выравнивались – и шли к трибуне с начальством.

Командиры рот и офицеры-воспитатели, стараясь перекричать оркестр, на ходу поправляли своих питомцев дополнительными уставными и неуставными командами.

-Выше ногу! – слышался в голове колонны четвертой роты бас капитана Кузьмина. – Резче отмах рукой! Левой! Левой! Ать, два!

-Печатай шаг! – требовал в середине колонны капитан Летимов. – Равнение в шеренгах! Выше ногу! Раз, два!

-Грудь – вперед! – кричал в хвосте колонны капитан Комаров. – Глядеть орлами! Рысь, два-а!

Толя Струков, Коля Некрасов и Леша Ветров, трое друзей, шли в одной шеренге, стараясь попасть левой ногой в такт барабану.

Чтобы держать равнение в шеренге, они сцепили мизинцами руки, соединили локти, влюбленными глазами глядели на дядей, стоявших на трибуне.

У самой трибуны, оглушенные оркестром, мальчишки уже ничего не видели и не слышали. Сердца их были готовы вот-вот разорваться от счастья, сознания непосредственной причастности к какому-то большому и важному делу.

Верилось им, что теперь все невзгоды и лишения остались далеко позади, что ждет их светлое и радостное будущее.

Громко и звонко пели трубы.

Дробно и гулко стучали барабаны.

И казалось ребятам, что ноги их уже не касаются земли, что за их спинами выросли крылья – и они легко и свободно парят над вольным русским простором.


                * * *

В митинге принимали участие и преподаватели училища, казенно именуемые военным артикулом постоянным составом. Они стояли небольшой смешанной женско-мужской группой рядом с трибуной, с интересом наблюдали за всеми построениями суворовцев, их парадным маршем перед ликом высокого начальства.

Красивое зрелище воинского строя, зажигательные речи ораторов, бравурная музыка духового оркестра подействовали на них мобилизующее. Они воспламенились желанием усердно трудиться на ниве преподавания, коей для них теперь стала полтысячи подранков лихолетья.

Особи женского пола заинтересованно посматривали на офицеров-воспитателей и их помощников, среди которых были молодые и бравые.

Однако декабрьский морозец и северный ветерок досаждали и портили им настроение. По всеобщей команде «Разойдись!» они довольно проворно покинули плац, затрусили в общую учительскую, просторную комнату на третьем этаже, на ходу живо обмениваясь впечатлениями.

Однако, входя в учительскую, покинутую ими час назад, они смолкали, становясь невольными участниками известной немой сцены из комедии Н.В.Гоголя «Ревизор» – на столе в центре комнаты стоял в вазе букет цветов. Алых гвоздик!

Не бутафорских, а живых. Чуть прихваченных морозцем, но живых, наполнявших комнату пряным ароматом.

-Цветы… в декабре?! – наконец всплеснула руками молодая учительница, первая из женщин справившаяся с оцепенением.

-Цветы… – прослезилась импозантная женщина бальзаковского возраста. – Боже мой, сколько дарили их мне в молодые годы!

-Ого! Да здесь более существенные вещи! – послышался взволнованный голос мужчины, прошедшего к своему столу.

Громко шурша плотной упаковочной бумагой, он извлек из пакета буханку ржаного хлеба, две банки тушенки, банку сгущенного молока, упаковку конфет-подушечек, книгу А.С.Макаренко «Педагогическая поэма» – с дарственной надписью начальника училища.

Остальные учителя метнулись к своим столам – и в их руках оказались такие же подарочные пакеты.

Послышались голоса благодарности за нежданный подарок в голодные годы.

-Эх, если бы к этому еще и бутылочку горькой присовокупили, совсем было бы здорово! – диссонансом прозвучал голос одного из учителей. – Я уже и забыл ее вкус.

На автора реплики зашикали, замахали руками: и за это спасибо!

Неожиданно дверь учительской распахнулась – и в комнату вошел генерал Алексин, в парадном мундире, с иконостасом наград на груди.

В почтении учителя расступились, устремили глаза на начальника училища.

-Ну вот мы и дождались праздника, – сказал генерал, обводя добрым внимательным взглядом учителей. – Поздравляю с началом учебного года! Первого учебного года!

-Спасибо, – нестройно раздалось в ответ.

Генерала это не расстроило. Он видел глаза учителей, добрые, озабоченные – и это радовало его, обещало успех дела.


                * * *

Из комнаты дежурного по училищу вышли майор, с красной повязкой на рукаве и шашкой на боку, и воспитанник музыкального взвода, с трубой в руке. Майор достал карманные часы на цепочке, полюбовался точностью их хода, подошел к настенным часам, отстававшим на минуту, перевел большую стрелку на одно деление вперед.

; Давай, друг, труби! – кивнул майор подростку.

Музыкант вскинул трубу, надул щеки, и по широким лестницам и коридорам здания потекла мелодия, которая на языке воинского устава означала строгий приказ начальника: «Приступить к занятиям!»

Первый час занятий в четвертой роте, как и во всех, был посвящен организационным вопросам. Прежде всего офицеры-воспитатели рассадили ребят по партам. При этом учитывались рост и выявленный уровень их подготовки: низкорослые и слабоуспевающие занимали места ближе к учительскому столу.

; Вопросы ко мне есть? – спросил капитан Летимов, когда каждый воспитанник его отделения получил строго определенное место.

; Разрешите? – поднял руку Коля Некрасов.

; Пожалуйста.

; Товарищ капитан, посадите меня, пожалуйста, рядом с Толей Струковым, – встав с места, попросил Коля.

; А что так?

; Друзья мы.

; Это резон, – подумав, ответил капитан и приказал сидевшему рядом с Толей мальчику поменяться местами с Николаем.

; А я хочу сзади Толи сидеть! – крикнул с места Леша Ветров.

Леша рассчитывал – раз капитан устроил его в суворовское училище, – на дружбу с ним и нередко похвалялся этим перед ребятами.

Капитан чувствовал это и до поры до времени терпел панибратское отношение мальчика к себе, а вот сейчас решил, что пора поставить его на место.

; Воспитанник Ветров, встать! – строго сказал он.

Леша округлил глаза, встал.

; Вы что, не знаете, как надо обращаться к старшим?

; Знаю, – робко произнес Леша.

; А почему же нарушаете порядок?

Леша стоял, весь красный, не зная, что ответить.

; Садитесь и задайте вопрос, как положено, – приказал капитан.

Леша сел на место, поднял руку.

; Пожалуйста, – кивнул капитан.

Леша встал, робко посмотрел на капитана.

; Посадите меня поближе к Толе.

; Ваша просьба звучит как приказ, – сказал капитан. – А где слово «пожалуйста»?

; Посадите меня, пожалуйста, поближе к Толе, – попросил Леша.

; А какая причина?

; Мы тоже друзья.

; А не будет ли это мешать учебе? – наморщил лоб капитан.

; Никак нет, товарищ капитан! – заверил Леша. – Обещаю.

; Тогда – садитесь рядом с Павлом Коробовым. За Струковым.

Леша пересел на новое место – и со страхом посмотрел на Павла. «Черт дернул меня за язык, – с горечью подумал он. – Теперь этот верзила будет приставать ко мне каждую минуту».

Тем временем старшина Григорьев принес в класс учебники, новые, поношенные, а то и вовсе потрепанные, тетради, канцелярские принадлежности.

С горем пополам, с радостями и обидами, учебники были распределены между воспитанниками. И сразу же на этой почве начались конфликты между соседями по парте. В частности, Павел бессовестно, незаметно для капитана, конфисковал у Леши новый учебник по русскому языку и всучил ему свой, изрядно потрепанный, и пригрозил кулаком:

; Молчи, а то пришибу!

Далее капитан поведал воспитанникам, что в отделении вводится ежедневное дежурство по классу – по алфавиту. Задача дежурного: поддерживать в классе чистоту и порядок, докладывать учителю перед началом урока о готовности отделения к занятию, об отсутствующих, следить, чтобы на полке доски всегда были мел и ветошь.

; Сегодня, согласно алфавита, у нас должен дежурить по классу воспитанник Авдеев, – сказал капитан. – Но, не в обиду будет ему сказано, Юра у нас самый…

; Маленький, – подсказал кто-то с последней парты.

; Пока, – уточнил капитан. – Скоро Юра подрастет – и обгонит многих. День у нас сегодня особый: первый день учебы! Хочется произвести на преподавателей хорошее впечатление о нашем отделении. И запевалой в этом деле должен стать дежурный. Кто у нас самый…

; Красивый, – опять подсказали с задней парты.

; Нет. Красивые у нас все. Кто самый представительный у нас? – спросил капитан и сам ответил: – Павел Коробов.

; Ага, я такой! – радостно отозвался Павел – и победным взглядом обвел класс.

; Раз вы такой, выходите к доске, – велел капитан.

Коробов вышел к доске, стал подбоченясь.

; Вот в класс вошел преподаватель. Все воспитанники встали. Как будете докладывать? – спросил капитан.
; А просто: проходьте сюды! – показал рукой на учительский стол Павел.

; Э нет! – смеясь, возразил капитан. – Докладывать надо так: «Товарищ преподаватель, второе отделение в составе двадцати восьми человек к занятиям готово! Дежурный – воспитанник Коробов».

; Здорово! – восхитился Павел. – Я уж скомандую-то!

; Да уж, постарайтесь, – поддержал капитан.

Пятиминутный перерыв пролетел весьма быстро – и снова по всем четырем этажам здания с долгим эхом прозвучал сигнал дежурного трубача: «Приступить к занятиям!»

Дверь класса второго отделения тихо отворилась – и в комнату робко вошла молодая женщина, в синем шерстяном платье, с портфелем в руке.

Хлопая крышками парт, суворовцы шумно встали с мест.

; Отделенья-я, смирна-а! – заорал во всю мощь своих крепких голосовых связок Павел – и, не щадя казенных сапог, остервенело рубанул фальшивым строевым шагом по полу навстречу учительнице.

Женщина в испуге отшатнулась назад, оглянулась на дверь, как бы определяя, на всякий случай, пути возможного отступления.

А Павел, не дав учительнице опомниться, продолжал рапорт. Тараща на нее в служебном рвении глаза, он весьма косноязычно доложил о готовности отделения к уроку.

; Здравствуйте, товарищи воспитанники! – неуверенно произнесла учительница.

; Здравия желаем! – громко и довольно слаженно раздалось в ответ.

Учительница прошла к столу, достала из портфеля классный журнал.

; Давайте познакомимся с вами, – сказала она. – Меня зовут Любовь Николаевна Баршина. Я буду вести у вас русский язык и литературу.

; Как-как хфамилия ваша? – по праву дежурного по классу, спросил Павел. – Барышня?

; Да нет! – улыбнулась учительница. – Не барышня я, а Баршина.

Она подошла к доске, взяла мел и красивым крупным каллиграфическим почерком написала свою фамилию, имя и отчество.

; А молодая, как барышня, – сказал Толя Струков Николаю Некрасову, да так громко, что слышал весь класс.

Учительница сделала вид, что не слышала этой реплики, раскрыла журнал, стала называть фамилии суворовцев, а те, вставая из-за парт, кто тихо, кто громко, произносили «Я».

Толе Струкову Любовь Николаевна сразу понравилась: стройная, симпатичная. Она как-то мягко и нежно произнесла его фамилию и, как ему показалось, дольше, чем на других, задержала на нем взгляд своих больших зеленых глаз.

; А меня не кликали! – с обидой произнес Павел, когда Любовь Николаевна закрыла журнал.

; А я с вами уже знакома, – ответила та.

; Когда? – не поверил Павел.

; А вы же назвали свою фамилию в конце рапорта.

; А-а, – довольно протянул Павел. – Ага!

Любовь Николаевна стала рассказывать ребятам о великом и могучем русском языке. Толя, не очень понимая, в чем заключается богатство и привлекательность русского языка, слушал ее вполуха. Но когда Любовь Николаевна начала читать сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке», которую прежде Толе не раз читала мама, он обратился в слух. Подперев кулаком подбородок, Толя жадно слушал негромкий, завораживающий голос учительницы, по-новому воспринимая хорошо известные события.

Какая-то неведомая чудодейственная сила вдруг отнесла Толю на берег синего моря, и он, никогда не бывавший там, почти физически слышал рокот его волн, ощущал, как белая пена вперемежку с мелкой галькой обволакивает его босые ноги, как соленый ветер бьет в лицо.

И другие ребята, изголодавшись по духовной пище, жадно слушали Любовь Николаевну, ходившую между рядами парт, искусно подделывавшую голоса старика, старухи и золотой рыбки.

Для них тоже растворились, сделались прозрачными стены класса, и они зримо видели и явственно слышали сказочных героев.

Павел Коробов, начавший было вырезать перочинным ножом на новой парте свои инициалы, отложил дело увековечивания собственной персоны на следующий урок, эмоционально переживал все перипетии сказки. Часто дыша впереди сидящему Толе в затылок, он шепотом поругивал злую и жадную старуху. А когда, в бытность старухи вольной царицей, стража по ее приказу чуть не изрубила топорами бедного старика, громко, на весь класс произнес:

; У холера, треклятая!

Все устремили на Павла глаза: тот, красный, потный, смахивал руками со щек крупные слезы, шумно шмыгал носом.

Любовь Николаевна сделала ребятам знак рукой, мол, не обращайте внимание, но вдруг умолкла, остановилась возле парты, за которой сидел Николай Кубосов, сын одной из дивизий Западного фронта.

; Что это у вас, товарищ воспитанник?

; Это? – спрятал руку за спину Николай. – Это… – Черные зрачки мальчика побежали сначала по часовой стрелке, потом – в обратном направлении. Под наморщенным лбом Николая угадывалось бурное биение мысли в глубоких извилинах мозга.

Наконец зрачки его застыли – и глаза стали похожи на дула спаренных пулеметов.

; Пожалуйста, поживее, – поторопила Любовь Николаевна.

; Это – не сказка, во всяком случае! – проговорил Николай – и положил на парту тетрадный лист в клеточку, на котором было изображено что-то вроде карты или схемы баталий, со множеством условных знаков, стрелами фронтальных и фланговых атак, глубоких маневров.

; План разграмления хвашистов, – прочитала по слогам вслух Любовь Николаевна.

; На фронте бои идут, – скосил глаза на учительницу Николай, – нам надо поскорее военным делом овладеть! А нас тут сказками пичкают! Фрицев бить надо! Вот тут все и изложено, как бить их надо. Вот явлюсь в Москву – и сразу к товарищу Сталину! И все ему расскажу, как бить их гадов. Дадут мне пехотный батальон, а может, и цельный полк – и покажу я тогда фрицам, – потряс в воздухе кулаком Николай.

Возможно, он нарисовал бы еще более заманчивые картины разгрома фашистов, но Павел, успевший быстро забыть про невзгоды бедного старика из сказки, восхищенно воскликнул:

; Во бедовый, холера!

; Или – бредовый, – съязвил Коля Некрасов.

Класс хохотнул.

; Не обижайся на них, – примирительно сказал Кубосову его дружок Сергей Хлопов, тоже мечтавший о побеге на фронт. – Для них – это тайна, окутанная мраком. Туманно, смутно.

; А вы просветите нас, – попросила Любовь Николаевна.

; А чего тут непонятного?! Сидим в тепле, белый хлеб с маслом едим, а там, – Сергей кивнул на окно, – война! И я на фронт рвану! А то война без нас кончится.

Любовь Николаевна стала объяснять классу, что те, кто собирается водить в бой полки, мастерски бить врага, должны многое знать и многое уметь, и поэтому сейчас им надо упорно и терпеливо учиться.

; А вы думаете, я баклуши бью?! – скривил рот в презрительной улыбке Николай. – Вот! – порывисто достал он из парты брошюру и звонко шлепнул ее перед собой. – Книга «Наука побеждать» Суворова! Александра Васильевича! Подарил ее мне сам командир нашей дивизии. Я многое узнал из нее. В одна тысяча семьсот восемьдесят девятом году на реке Рымник Суворов разгромил семью тысячами русских и семнадцатью тысячами австрийцев стотысячную армию турок! Улавливаете?

; Нет, не улавливают, – за всех ответил Сергей Хлопов. – Для них это – тайна, покрытая мраком. Им все туманно, смутно!

; А я – вник во все тонкости сражения, – продолжал Николай. – Даже план его могу начертить. Суворов, знаете, как учил солдат своих?! «Стреляй редко, да метко! Штыком коли крепко! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится, пуля – дура, а штык – молодец!»

; Но ведь Суворов грамотнейшим человеком своего времени был! – пояснила Любовь Николаевна. – Знал математику, историю, географию, владел немецким, французским, итальянским, польским, турецким, персидским и финским языками, был основательно знаком с философией, древней и новой литературой.

; Литературой?! – от удивления Николай даже перешел на шепот.

; Вот именно. И даже стихи писал. Как-то он выразился: «Не будь я военным, я был бы поэтом». Служа Марсу, богу войны, он всегда был поклонником Аполлона, бога покровителя искусства. А вы посмотрите на план свой: что ни слово, то ошибка или две. А в слове из трех букв сразу четыре ошибки умудрились сделать.

; Это как же? – не поверил Николай.

; Вместо «еще» написали «исчо».

Николай сощурил глаза, обидчиво поджал губы: считал, что про фашистов можно писать и с ошибками, что их можно справедливо обзывать любыми словами.

В оставшуюся часть урока воспитанники читали на память вслух любимые стихотворения – кто что помнит.

Когда дошла очередь до Павла, тот в испуге вскинул глаза на Любовь Николаевну, робко вышел к учительскому столу, устремив глаза к потолку, сделал вид, что усиленно роется в памяти.

Время шло, а Павел все глядел и глядел в потолок, нервно покусывая ногти.

; Не знаете? – огорчилась Любовь Николаевна.

; Знаю! Щас! Ага, вот, – смахнув с лица крупные капли пота, Павел зачастил:

Жили были дед и баба,
Ели кашу с молоком,
Дед на бабу рассердился,
Хлоп по пузу кулаком.

Класс разразился хохотом.

Любовь Николаевна, давясь от смеха, закрыла лицо руками.

; Кто же написал стихи эти? – сквозь слезы спросила она.

; Мужик один… холера возьми, не помню хвамилию ево.

; Пушкин! – подсказывали с передней парты.
; Лермонтов! – вторил другой.

; Кажись, Пушкин, – неуверенно проговорил Коробов.

; Да нет же! Автор стихов – поэт Коробов, – шептал Толя, прикрыв со стороны учительницы рот ладонью, усилием воли придав лицу серьезное выражение.

; Ах да, Коробов! – обрадовано подхватил Павел. – Холера, как же я забыл!

И тут последовал сильный взрыв смеха.

Павел открыл в изумлении рот – и только теперь понял, как купился. Обиженный, он сел на свое место, стал отпускать злые реплики в адрес следовавших за ним чтецов. К нему подключились Николай Кубосов, Сергей Хлопов – и «святая троица» повела линию на срыв урока.

Когда это им почти удалось, Любовь Николаевна взяла со стола свой портфель, чтобы уйти из класса, и в это время Толя громко сказал:

; Можно мне прочитать стихотворение?

И, еще не получив ответа, отрезая путь бегства учительнице, вышел к доске.

В классе воцарилась тишина. Даже Павел, Николай и Сергей умолкли, выжидающе уставились на Толю – посмотрим, каков ты герой?

Толя любил и умел читать с выражением, но сейчас, оказавшись в центре всеобщего внимания, оробел, нервно теребил край гимнастерки.

; Начинайте, воспитанник Струков, – ободряюще кивнула Любовь Николаевна.

«Что прочесть? – задумался Толя. Он взглянул в окно – на улице снег, искрится на солнце. – Может, «Зимнее утро» Пушкина? Или – «Зимний вечер»? Нет, не до природы сейчас. Надо что-нибудь такое, что соответствовало бы обстановке в стране, в мире».

; Я жду, – ласково взглянула на Толю учительница. – Начинайте.

; Стихотворение Лермонтова «Два великана», – объявил Толя и начал:

В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран.

Кубосов разочарованно махнул рукой – опять сказки. Коробов ухмыльнулся – тоже мне великан: ниже меня ростом, худ и смугл, как грачонок.

Толя читал громко, с выражением, чуть покачивая корпусом в такт словам. Произносил он их отчетливо, с каким-то внутренним напряжением, будто то были не слова, а камни и он с силой бросал их в чужого грозного великана.

Любовь Николаевна раскрыла журнал, поставила Толе «пятерку». Павла это задело за живое, и он начал отпускать шуточки в адрес Толи.

; Хватит кривляться! – обернулся к нему Толя. – Ты же – дежурный по классу. Блюститель порядка!

; Отвернись, холера! – зло огрызнулся Павел. – Гляди на свою училку. На переменке в лоб закатаю! Уместо тово, шоб выручать товарища, ты яго об заваленку мордой. Хрясь, хрясь!


* * *

На перемене, едва за учительницей закрылась дверь, к Толе вальяжной походкой подошел Павел.

; Ну што, Тыля? Горлу драть могешь, а как кишка у тебя? Слаба?

; Чего привязался? – подошел к Павлу Николай Некрасов.

; Не лезь, Кыля! – огрызнулся Павел – и отпустил Николаю звонкий щелчок в лоб.

Ойкнув, Коля схватился руками за ушибленное место, на котором тотчас выросла большая шишка.

Такая же участь постигла и Алексея Ветрова, пытавшегося заступиться за друга.

; Ну что, Тыля? – напирал грудью Павел на Толю. – Стыкнемся, можа? Али так в лоб дать?

Дом Струковых, что стоял в центре города, на улице Гоголя, был разрушен во время немецкой бомбежки в самом начале войны, и они жили у родственников, на улице Ямская, круто сбегающей к реке. Между ребятами нижней и верхней частей улицы испокон века шла вражда. И Толе, воля неволей, частенько приходилось участвовать в драках, хотя забиякой он не был. Тем не менее в стычках и драках он порядком поднаторел, мог дать сдачи и верзиле. И вот сейчас он спокойно принял вызов переростка – и вышел к классной доске, на свободное место.

Тремя прыжками молодого ягуара Павел оказался рядом с Толей, схватил его за грудки, стал трясти, словно яблоню со спелыми яблоками.

Массивный, выпирающий вперед подбородок Павла закачался перед Толиными глазами. Дотянуться рукой до него не было возможности, и Толя нанес Павлу короткий и резкий удар кулаком в живот – прямо «под дых».

Павел громко охнул, вытирая спиной стенку, грузно опустился на корточки, побледнел, стал часто раскрывать рот, точно выброшенная на берег рыба.

; Х-хо-ле-ра, – по слогам проговорил он, придя в себя спустя полминуты. – Уб-б-бивец тр-тр-трек-лятый…

; Вот так хлопнул по пузу кулаком! – растирая шишку на лбу, злорадно воскликнул Леша под хохоток ребят.

Коля Кубосов достал из парты брошюру «Наука побеждать» А.В.Суворова, громко зачитал подходящий для данного случая афоризм великого полководца:

; «Истинное правило военного искусства – прямо напасть на противника с самой чувственной для него стороны. – Николай смерил Павла жалостливым взглядом, добавил: – В сражениях сдающимся давать пощаду!»

Обступившие кольцом ристалище и увлеченные созерцанием поединка, ребята и не заметили, что перемена закончилась и в класс вошел их новый учитель. И когда тот гневным покашливанием громко заявил о своем присутствии, они шумно бросились к своим партам.

У доски остались Толя и Павел. Первый в позе победителя, руки в бока, второй, вытирая спиной стену, все еще сидел на корточках.

Увидев учителя, Толя обомлел – перед ним стоял школьный директор и учитель математики Муразин.

Поползли брови вверх и у Муразина.

; Струков, ты в суворовском?! – не поверил он вооруженным массивными очками глазам своим.

; Да, – пролепетал Толя, внутренне холодея от страха. – И вы здесь?

; Как видишь. Видно, мир тесен.

Глаза Муразина скользнули по измятой, вылезшей из-под ремня гимнастерке Толи с оторванной пуговицей на вороте, по Павлу, все еще державшемуся обеими руками за ушибленное место.

; И здесь уже успел напроказничать! – мигом оценил обстановку Муразин. – Вон из класса!

; За что? – пробовал защититься Толя.

; Поговори мне еще?! – угрожающе шагнул к мальчику Муразин.

Помня о пинке, полученном от него в школе, Толя спешно затрусил к выходу, опасливо прикрыв заднее место руками.

«Куда пойти? – поскреб рукой затылок Толя, оказавшись в коридоре. – Он устроился на подоконнике, горестно подпер рукой подбородок. – Не везет в жизни. Пашка без конца привязывается. И Муразин, как гром средь ясного неба, свалился на бедную голову мою».

И в это время дверь канцелярии отворилась – и в коридор вышли командир роты майор Яночков и офицеры-воспитатели капитаны Кузьмин, Летимов и Комаров.

Толя был готов провалиться сквозь землю, но не успел.

; А вы почему не на уроке? – спросил у вытянувшегося в струнку суворовца Толи Яночков.

; А меня… того. Как его… Удалили из класса.

; За что?

Толя неопределенно пожал плечами:

; Не знаю.

И в этот миг в классе раздался взрыв смеха.

Дверь порывисто распахнулась – и в коридор с шумом вылетели друг за другом Николай Кубосов и Сергей Хлопов.

; Что случилось? – поднял в удивлении брови Яночков,  переводя взгляд с одного мальчика на другого.

; Велели дверь закрыть за собой с той… теперь уже с этой стороны, – пояснил Николай.

; За что?

; Да вот, – протянул он ротному брошюру А.В.Суворова «Наука побеждать».

; Посторонним делом на уроке занимались? – нахмурился Яночков.

; Да разве это постороннее дело? – обиделся Николай. – Это же труд Суворова! Великий труд! Я только на секунду заглянул в книженцию.

; Заветы Суворова надо изучать, но в свободное время. А тебя за что удалили? – спросил Яночков у Сергея.

; Не знаю, – неопределенно пожал тот плечами. – все как-то туманно, смутно…

; Кто ведет урок? – взглянул на Летимова Яночков.

; Муразин, товарищ майор. – И достав блокнот, Летимов уточнил: – Эдуард Леонидович.

; Кто он?

; Откровенно говоря, не было возможности близко познакомиться с ним.

; А вот сейчас и познакомься! – кивнул рукой на дверь Яночков.
; Есть!

Яночков, Кузьмин и Комаров пошли дальше по коридору, а Летимов постоял в раздумье с минуту, потом решительно постучал в дверь.

; Разрешите? – заглянул он в класс. – Можно вас на минутку, Эдуард Леонидович?

; Я весь внимание, товарищ капитан! – прикрыв за собой дверь спиной, щелкнул каблуками Муразин, похожий во френче и галифе на отставного военного.

; Видите ли, я – офицер-воспитатель этого отделения капитан Летимов. Хочу поприсутствовать на вашем уроке. И захватить с собой этих воспитанников. Видите ли, есть приказ начальника училища: никто не имеет права выгнать с урока воспитанника.

; Ах вот как! – вспыхнул Муразин и распахнул перед Летимовым дверь. – Пожалуйста, входите! Прошу, контролируйте!

Летимов сел на свободное место за последней партой, Толя, Коля и Сережа прошли на цыпочках к своим партам.

; Товарищи! Товарищи суворовцы, продолжим урок, – зазвенел с металлическим отливом голос учителя. – Внимание! О! А кто это, товарищи, пялится у нас в окно?! А?! Как фамилия? Некрасов? А ну марш к доске!

Летимов достал из полевой сумки блокнот, карандаш, посмотрел на часы, подпер голову рукой, обратился во внимание.


                * * *

Старшина Валентин Григорьев, помощник офицера-воспитателя второго отделения капитана Летимова, сидел в одиночестве за столом в ротной канцелярии – и, горестно подперев голову рукой, думал о родителях и младшей сестре, попавших на Украине в немецкую оккупацию и погибших там мученической смертью.

От горестных мыслей Григорьева отвлек сигнал трубы, возвестивший об окончании в училище «Тихого часа».

Григорьев размял пальцами набрякшие мешки под глазами, тряхнул головой, как бы освобождаясь от тяжелых дум, встал, пошел в спальню отделения.

Там было «мертвое царство»: вставшие ранним утром, переполненные массой новых впечатлений, обремененные сытым обедом и разморенные теплом жарко натопленных батарей, ребята нехотя отрывали головы от подушек, сонно потягивались, вяло вылезали из-под шерстяных одеял.

; Подъем, товарищи воспитанники! – бодро скомандовал Григорьев. – Вас ждут великие дела!

Это что же за такие дела, заинтересованно повернули головы ребята в сторону старшины.

; Самоподготовка! Учеба!

Воспитанники зашевелились, стали действовать проворнее: старшина Григорьев для них – кумир, символ мужской силы и красоты. Природа, что другим дает лишь по крупицам, ему дала сразу все вкупе: стать, силу, правильные черты лица, жемчужные зубы, приятный баритон. И мужеством не обделила. У старшины два ордена на груди – Красной Звезды, Славы третьей степени – и медаль «За отвагу».

Ребята по достоинству оценили качества старшины с первых минут знакомства с ним, и с тех пор старались не ударить перед ним лицом в грязь.

; Одеваем брюки, снимаем нательные рубашки! Все делаем, как я! – подал новую команду старшина.

При этих словах он снял с себя гимнастерку и нательную рубаху. Под смуглой кожей старшины на груди, животе и руках ходили рельефные бугристые мышцы.

; Ух ты! Ого! – послышались в разных местах спальни восхищенные голоса ребят. – Богатырь! Сила!

; А теперь берем полотенца, мыло – и все в умывальник! – сказал старшина.

; Зачем? – удивился Вячеслав Марков. – Утром же умывались!

; Закаляться! Холодной водой поплещемся, взбодримся! Впереди у нас еще полдня учебы! – пояснил старшина.

; Уу, – послышались недовольные голоса.

; Скажите-ка, ребята, кто такие суворовцы? – задал вопрос старшина.

; Да это мы, – быстрее всех сообразил Павел Коробов. – Ну, вот я, вон Тошка Стручок, Колян Кубосов.
; Нет, вы пока просто мальчишки, – поднял кверху указательный палец старшина. – А суворовцы это те, кто поступает, как Суворов!

; Куда им до Суворова! – авторитетно вмешался в разговор главный специалист отделения по Суворову Николай Кубосов. – Суворов – во-о был! – Николай глубоко вздохнул, выпятил вперед ребристую грудь, развел в стороны руки так, если бы опустить их ему мешали необычайно развитые бицепсы и трицепсы. – Силач! Богатырь!

; Ты что?! – возразил Толя. – Портрет Суворова в вестибюле на первом этаже видал? Худой, невысокий.

; Товарищ старшина, а чего Тошка бочку на Суворова катит?! – обиделся Николай. – Правда же, что Суворов богатырем был?!

; Правда и неправда! – неопределенно, против ожидания Николая, ответил Григорьев.

; Это как же? – захлопал оловянными глазами Николай.

; Да так! Суворов не был ни рослым, ни физически сильным, – вносил старшина ясность. – Напротив, родился он хилым, слабым, в детстве часто болел, боялся простуды. Но, к счастью, понял, что жить так дальше нельзя. Стал закалять себя. Обливаться холодной водой, спать на свежем воздухе – на сеновале. В любую погоду много ходил, ездил верхом на лошади, ел простую пищу. На дворе – дождь, снег, мороз, а он в одном плаще, с непокрытой головой. И, представьте себе, закалился, окреп, возмужал. Семьдесят километров мог пройти за день. Став офицером, и солдат своих закалял так же. Закалка и помогала ему военным искусством овладевать. Да так, что в военной науке ему не было равных. Он провел двести сражений – и все выиграл. Теперь судите сами: богатырь Суворов или нет?

; Богатырь! – в один голос пришли к выводу ребята.

; Богатырь духом! – уточнил старшина. – Военный гений! И вы должны быть такими же закаленными.

; И военными гениями, – скосил глаза на старшину Николай Кубосов, явно напрашиваясь на комплимент.

; Правильно! – поддержал Николая старшина. – Великий французский полководец Наполеон говорил, что плох тот солдат, который не носит в своем ранце маршальский жезл.

; Это как? – не понял Николай.

; Плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом, – пояснил старшина.

; А я мечтаю, товарищ старшина. Сильно!

; Молодец, Коля! А пока суд да дело – все за мной в умывальник.

; А я простудюсь, – раздался жалобный голос Юрия Авдеева.

; С таким упадническим настроением, конечно, простудишься, – согласился старшина. – А ты, Юра, твердо скажи сам себе: нет, не простужусь, это на пользу пойдет мне. И не простудишься. Главное, ребята, настроить себя. А когда решил – ничего уже не страшно.

; Это точно! – авторитетно поддержал старшину Николай. – Суворовцы, не робей! За мной!

Через минуту из умывальника донеслось шипение струй холодной воды из кранов, крики ребят, испуганные, притворные, блаженно-радостные, пронзительные, как ржание молодых, еще не окрепших жеребчиков.


* * *

; Отделение, смирно! – скомандовал старшина Григорьев и, шагнув навстречу вошедшему в класс капитану Летимову, доложил о готовности воспитанников к самоподготовке.

Капитан прошелся между рядами парт, придирчиво оглядел ребят, остался доволен их видом, разрешил сесть, а старшине – быть свободным.

; Назавтра уроков задали нам немного, – сев за учительский стол, сказал капитан. – В качестве прелюдии к ним поговорим вот о чем.

Он достал из полевой сумки газету, с хрустом развернул ее.

Ребята вытянули шеи, наиболее любопытные привстали с места.

; «Красная звезда», – продолжал капитан. – За второе декабря тысяча девятьсот сорок третьего года. Сегодняшняя! Видим в газете большую подборку материалов: «Первый день занятий в суворовских военных училищах». Вот… о Калининском рассказывается… Учатся там два внука Чапаева, сын капитана Гастелло, того, что направил свой подбитый самолет с грузом бомб в колонну немецких танков. Вот заметка о Воронежском училище… А вот и о нашем пишут. В заметке «Будущие офицеры».

Капитан кашлянул в кулак, стал читать:

; «Большинство питомцев училища – дети фронтовиков и сироты, родители которых погибли от рук немецких оккупантов.

Среди учащихся есть непосредственные участники Отечественной войны. Николай Михайлов больше года был разведчиком в одном из ленинградских партизанских отрядов. Илья Рябцов, награжденный медалью «За боевые заслуги», в боях за Киев под огнем противника перевязывал раны бойцам и офицерам. Среди воспитанников – Валентин Гербанев, мать которого немцы казнили за связь с партизанами…»

Когда капитан умолк и опустил газету, в классе стояла такая тишина, что ребята слышали собственное дыхание и удары своего сердца.

; О, а Валентин Гербанев в первом отделении нашей роты, – заметил кто-то из ребят.

; Точно, – поддержал кто-то другой. – Такой худой, как прутик.

Многие ребята устремили глаза на Александра Гербанева, чернявого мальчика, сидевшего с Юрием Авдеевым за одной партой. Ребята знали, что речь в газете шла не о его матери, но жалость, которую они испытывали к Валентину, они, воля неволей, переносили на Александра.


И, видно, не без основания: Александр вдруг закрыл лицо руками, громко разрыдался.

Капитан подошел к Юрию, сказал, чтобы он пересел на свободную парту, а сам сел рядом с Александром, положил на сотрясающееся плечо мальчика руку, а потом прижал его к себе.

Когда мальчик успокоился, капитан вернулся на свое место, пояснил классу:

; Наш Саша воевал в партизанском отряде на Брянщине. А мама его тоже погибла, когда участвовала в подрыве немецкого эшелона с техникой.

; Во! Отчего же он не рассказывал нам, что воевал?! – воскликнул Толя Струков.

; Наш Саша – скромный парень, – заметил капитан. – Скромность украшает героев.

; Выходит, мы в историю входим! – восторженно воскликнул Николай Некрасов. – О нас даже пишут в газете! Надо бы сберечь газету, товарищ капитан. На память. Станем взрослыми, интересно будет прочитать.

; А вот вы, Николай, и сберегите ее! – сказал капитан, угадав в горящих глазах мальчика дар будущего летописца отделения, и вручил ему газету. – И дневник о нашей жизни советую вести. А для начала вашей деятельности я сейчас вам общую тетрадь дам.

Идея эта всем понравилась – и в классе поднялся шум и гам.

Капитан не гасил бурю в чашке, не приструнивал воспитанников, ждал, когда они насладятся славой, так неожиданно свалившейся на них, хотя и в общих газетных выражениях, без указания их персон.

Когда волны эмоций стали стихать, капитан поднял руку, призывая всех к полной тишине.

; Итак, товарищи воспитанники, как написано в «Красной звезде», новая жизнь началась. А как мы начали ее? В общем – я доволен. Хорошо начали. Но есть одно «но».

; Какое? – напрягся класс.

; Если бы не один позорный факт, – уточнил капитан.

; Какой, – недоумевали ребята: неожиданная слава туманом застила им глаза. – У нас все нормально, – за всех ответил кто-то.

; Как все нормально! – повысил голос капитан. – А драка воспитанников Коробова и Струкова! Это, по-вашему, нормально?

; Ничего особого не было, товарищ капитан, – на правах узаконенного летописца отделения, рассудительно ответил за всех Николай. Он даже отодвинул подаренную тетрадь на край парты, давая понять, что не намерен фиксировать столь незначительный для начинающейся истории отделения факт, как драка двух суворовцев. – Просто – один врезал другому. Умнее, чтоб был впредь.

; Вот это да! Один бьет другого, а вы утверждаете: ничего особого не было. Было! Поймите, отделение наше – это одна семья, а все вы – братья.

; А вы – наш папа? – улыбаясь, спросил Сергей Хлопов, и тут же под общий, быстро угасший хохоток потупился.

Класс затаил дыхание, кое-кто пригнул голову, ожидая бурной отрицательной реакции капитана.

Но острастки не последовало.

; Не знаю, стану ли я вам папой, – спокойно произнес Летимов, – но сделаю все, чтобы жилось вам, как в родной семье: мирно, спокойно, счастливо. А по сему требую, чтобы драка эта была первой и последней в отделении. Все спорные вопросы должны решаться не методом кулака, а методом убеждения, доказательства. Кто затеял драку?

Анатолий Струков опустил глаза, прикусил губу, понурил голову.

Павел Коробов сразу же воспользовался этим.

; Струков, холера, вдарил меня.

; Не ври! – вскочил с места Алексей Ветров. – Ты, Коробов, первый схватил Тошку за грудки.

; А он, холера, кипятком удумал ошпарить меня, товарищ капитан! – парировал Павел. – У бане… давеча

; Откуда у вас это слово – «холера»?

; Бабка моя кликала меня так у деревни. И дед тожа.

; А вы – товарищу присвоили это имя? Давайте без всяких холер и других оскорблений! – строго проговорил капитан. – За что вас хотели ошпарить кипятком в бане?

Теперь Павел опустил глаза, понурил голову.

; За то, что мыло заставлял меня воровать у ребят! – признался Алексей Ветров.

; Ах, вот оно что! – поморщился капитан. – Только одели суворовскую форму, а у нас уже два чрезвычайных происшествия: воровство, драка. Так дальше не пойдет. Подымите руки, кто не хочет учиться в суворовском училище?

Наступила долгая, тягостная тишина. Мысль эта всем ребятам показалась страшной, способной в миг разрушить все, что недавно подарила им судьба. И они, боясь посмотреть в глаза капитану, стали тише воды и ниже травы.

Поднявших руку в классе не оказалось, и капитан, выводя суворовцев из оцепения, продолжил:

; Запомните, товарищи дорогие: за стенами училища остались сотни, тысячи достойных ребят, страстно желающих учиться здесь. Им, к сожалению, не улыбнулась мечта стать суворовцами. А вам – выпала счастливая доля. Так дорожите ею! Живите дружно, относитесь друг к другу уважительно, с достоинством. Ясно?

; Ясно! – слаженным хором обрадовано раздалось в ответ.

; На первый случай, – строго говорил капитан, – воспитанникам Коробову и Струкову объявляю замечание!

Павел и Анатолий встали, вытянули руки по швам.

; Есть замечание! – повторил Анатолий.

Павел Коробов непонимающе передернул плечами.

; А чево ето такое – замечание?

; А ты помозгуй, – за капитана ответил Сергей Хлопов. – Есть мозги у тебя? Или для тебя все – тайна, окутанная мраком? Туманно, смутно?

; Есть мозги, – обиделся Павел. – Нет, што ля?

; Раз надумал воровать, значит, нет мозгов! – констатировал Николай Кубосов, усиленно листая брошюру Суворова «Наука побеждать», ища слова полководца по поводу воровства.

; А вот и есть! – взыграла гордость в обиженном Павле. – У меня даже цельная обзимлитрисения мозгов была.

; Это как же? – уставился на Павла Николай.

; А так! У прошлом годе я на кобыле скакал. Верхом. Она, треклятая, на полном скаку – шасть в сарай. Я не успел соскокнуть с кобылы – и шибанулся головой о стропилу сарая. Потом головой об зем шмякнулся дюже.

; А что это такое – стропила? – спросил москвич Коля Некрасов, в отличие от своего именитого прадеда, никогда не бывавший в деревне.

; Брявно такое, – снисходительно пояснил непросвещенному товарищу Павел. – Опора для крыши сарая. Толща ейная – во-о! – обозначил он полусогнутыми ладонями внушительный диаметр стропилы.

; Цела? – поинтересовался Коля.

; Хто?
; Стропила?

; Сломилась – трухлявая была.

; А голова?

; Цельная. Только обзимлитрисения мозгов вышла.

От взрыва смеха с шумом распахнулась одна из форточек класса, на стене закачалась географическая карта.

; Это как – обзимлитрисения мозгов? – сквозь слезы смеха спросил Николай.

; Какой тупой! – проявлял недовольство Павел. – Шмякнулся головой об зем, вот и трясение мозгов вышла! Даже во-о, шишка на башке осталась, – и Павел горделиво повертел головой, демонстрируя товарищам приличных размеров шишку на затылке.

; Понятно! – с серьезным видом закивал Сергей Хлопов. – С тех пор у тебя – все туманно, смутно.

Капитан старался держаться в рамках, подобающих стражу воинского порядка, но не смог – и от души смеялся вместе со всеми.

Наконец ему удалось подавить в себе смех, а затем и утихомирить класс, и он вернул всех к прерванной теме разговора.

; Воспитанник Коробов, поясняю вам: замечание – это устное взыскание. Самое первое из целого ряда взысканий, предусмотренных Дисциплинарным уставом Красной Армии. Словесное. Я наказываю вас словом. Поняли?

; Малость, а что буде мне от слова етова?

; Совесть должна заговорить в вас. Стыдно должно стать вам за свой проступок. Теперь поняли?

; Типерича понял, – ответил Павел, весьма довольный тем, что легко отделался – и сел на свое место.

; Вижу, не поняли, – разочарованно произнес капитан. – Кто разрешил сесть вам? Встаньте!

; А-а, – спохватился Павел – и вскочил. – Понял! Совсем понял! Есть словесное замечание, товарищ капитан! Разрешите седать?


* * *

Командир роты майор Яночков встал из-за стола, обвел изучающим взглядом офицеров-воспитателей и их помощников.

; Товарищи, подведем накоротке итоги первой недели учебного года, – заговорил он ровным, приятным на слух баритоном. – Кажется, вот уже семь дней держимся на плаву…

; Не только держимся на плаву, товарищ майор, но и плывем, – за всех ответил капитан Кузьмин, считавший, что именно он имеет право быть нештатным заместителем ротного. Во-первых, именно он офицер-воспитатель первого отделения, во-вторых, именно он – образцовый строевик, окончил Московское пехотное училище, а не какой-нибудь там педвуз.

; Рад, что и другие думают так, – продолжал Яночков. – Учебу рота начала организованно. Занятия и самоподготовка проходят строго по распорядку дня. В бытовом отношении рота наша не хуже, чем остальные. – Яночков помолчал, как бы давая возможность сидящим против него получше усвоить сказанное им, потом тяжело вздохнул. – И все же – многим ребятам учеба дается нелегко. Иные, кажется, вообще не осилят сложную программу обучения. К тому же мальчики с трудом втягиваются в довольно жесткий распорядок дня – у некоторых просто не хватает силенок дотянуть от подъема до отбоя. Наша задача – помочь детям, как можно скорее войти в колею новой жизни, привыкнуть к армейским порядкам. Вот об этом и давайте поговорим. Как будем строить учебно-воспитательный процесс? Как будем работать с ребятами?

Первым взял слово капитан Кузьмин.

; Прошу извинить меня, товарищ майор, но позвольте задать вам один вопрос: почему вы вместо слова «воспитанники», употребляете слово «мальчики», «ребята»? – заполнил канцелярию басовитый голос Кузьмина.

; А какая разница?

; Существенная, товарищ майор. Ребята – это дети, гражданские мальчуганы. А суворовцы – это дети в военной форме. Это – дети, решившие навсегда связать свою жизнь с армией. Это – маленькие солдаты. А раз так – энергично рубил ребром ладони воздух Кузьмин, – то и подход к ним должен быть соответствующий. С первых дней учебы к ним надо предъявлять высокую требовательность! Надо поставить их в жесткие рамки воинских уставов! Закрутим гайки покрепче сейчас, значит, сызмальства приучим их к дисциплине, к порядку. Им же самим будет потом легче, когда привычка подчиняться требованиям уставов, приказам старших войдет в кровь и плоть их. Нельзя нам сюсюкаться с ними. «Сынок», «ребенок», «мальчик» – слова эти надо выкинуть нам из своей головы. Только в повелительном падеже надо нам обращаться к воспитанникам. Пусть постоянно чувствуют дистанцию между нами и ими.

; Но ведь дети же перед нами, а не оловянные солдатики, – покачал головой Яночков.

Кузьмин отрицательно помахал рукой.

; Как-то читал я один научный трактат. К ученому мужу прибегают взволнованные родители ребенка: «Помогите наставить чадо на путь истинный». – «А сколько лет чаду?» – «Семь годочков». – «Э, да вы опоздали ровно на семь лет!»

Наступила пауза.

Кузьмин полюбовался произведенным эффектом на присутствующих, заключил назидательным тоном:

; А нам еще тяжелее, чем тем незадачливым родителям. Наши-то сыночки в два раза старше их.

; Да, но рассказанный вами случай был перед войной, а сейчас – война, – включился в разговор Летимов. – А она вносит существенные коррективы. У того сыночка были родители, у наших, как правило, нет. Поэтому требовательность наша должна сочетаться с заботой о них.

; С отеческой заботой! – уточнил Яночков.

; Вот именно! – кивнул Летимов.

; Об этом уже давно позаботился товарищ Сталин, – удостоил мимолетного взгляда Кузьмин Летимова. – Все есть у суворовцев: крыша над головой, обмундирование, паек, учебники. Дети наших офицеров не видят того, что видят суворовцы. Поэтому для пользы дела в оборот брать их надо с первого дня. Учить плавать можно по-разному. Одних учат правильно грести руками и ногами сперва на берегу, лежа на песочке, затем – на мелководье, потом – на глубине. Годы уходят на это. А меня сверстники отвезли на лодке на середину реки, выбросили в воду на самом стрежне – и плыви, милок! И представьте себе, поплыл – жить хотел! И с суворовцами надо также! Будем требовать с них денно и нощно, как миленькие, поплывут себе по реке жизни. И все увереннее, бойчее. И нас потом благодарить будут.

; Требовательность требовательности рознь, – в тон Кузьмину громко заговорил Летимов. – Вот здесь в блокноте у меня именной список моего отделения. Двадцать восемь человек. Поначалу казались они мне все на одно лицо: все в новенькой форме, у всех – глаза горят от усердия. А познакомился с ними поближе – какие они разные на самом деле! Нет ни одинаковых фамилий, ни одинаковых характеров.

; Судеб, – подсказал Яночков.

; Судеб, – повторил Летимов. – У каждого из них – своя судьба, свой мир, своя особенность. Поэтому считаю: требовательность к ним должна быть дифференцированной, строиться с учетом их индивидуальных особенностей.

; Правильно! – энергично поддержал Летимова офицер-воспитатель третьего отделения капитан Комаров своим высоким тенором. – Порадка муштрой не добьешься! На сознание рэбят нажимать надо. Тогда и будет требуемый порадок!

; О! Верно сказано! – оживился Яночков. – К сознанию ребят надо апеллировать. Видеть в них личность! Уважать их достоинство!

; О! Высокая материя! – скептически улыбнулся Кузьмин.

; Напротив, сознание – обыденная вещь! Суть учебного процесса! – произнес Яночков. – А если сказать высоким штилем о сознании, то я приведу вам, товарищ Кузьмин, тоже слова всемирно известного ученого: «Обучаемый – не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь!»

Хотя Яночков и обещал накоротке поговорить об итогах первой недели учебы суворовцев, разговор получился длинным.


                * * *

Капитан Летимов и старшина Григорьев спустились на первый этаж, закурили в холле.

Швейцар услужливо протянул им шинели, пожелал счастливого пути.

На улице немного вьюжило. Бодрящий ветерок приятно холодил их лица, наполнял легкие свежим воздухом.

Они шли не спеша, продолжая обсуждать затронутые на совещании вопросы. Разговор был доверительный: за короткий срок совместной службы в училище они успели подружиться. Многое сближало их. Оба с первых месяцев войны – на фронте. Оба воевали сначала на Западном, затем – на Центральном фронтах. Одногодки, имели по два ранения и по два ордена.

Оба были взрослыми сиротами: остались одни-одинешенки в своих семьях. Родители Владимира умерли голодной смертью в блокадном Ленинграде, а родителей Валентина, подпольщиков, казнили немцы. Сестра Валентина, изнасилованная палачами, наложила руки на себя.

Оба учились в педагогических институтах. С той лишь разницей, что Владимир успел окончить вуз и даже поработать в школе, а Валентин ушел на фронт с третьего курса.

На службе они вели себя как командир и подчиненный, а в быту – как друзья.

Разговор у них зашел о Кузьмине, о его взглядах на воспитание суворовцев.

; Откровенно говоря, не завидую я его мальчишкам, – заметил Валентин.

; К сожалению, его точки зрения придерживаются и некоторые учителя, – заметил Владимир. – Был я на уроке арифметики у Муразина. Да ты его видел не раз, наверное. Ходит во френче, галифе. Не служил, а строевых замашек у него больше, чем у генерала. «Молчать! Не болтать! Не рассуждать! Рот не разевать!» – только и слышно было на уроке его. Поговорил с ним после урока с глазу на глаз. Мол, надо учитывать, что перед вами дети, у которых война отняла родителей, травмировала их психику. Да где там! Стоит на своем! Дескать, в армии уговорами да увещеваниями ничего не добьешься. Завтра пойду опять к нему на урок. Потом визит «англичанке» нанесу. А тебя, филолога, попрошу побывать на уроке русского языка. А потом – поменяемся ролями.

; Это – мысль, – отозвался Валентин. – Нам надо хорошенько познакомиться со всеми учителями, своими глазами посмотреть, как чувствуют себя на уроках наши пацаны. Как с дисциплиной у них, как настроение.

На перекрестке улиц, со спящими приземистыми домами, пути Владимира и Валентина расходились: они снимали комнаты в разных районах города.

; До завтра, Валентин! – протянул руку Григорьеву Летимов.

; До завтра, Володя.

Ладонь Владимира хрустнула в сильной ладони Валентина.



                * * *


Любовь Николаевна Баршина простучала, точно ключом Морзе, каблуками по гулкому коридору, подошла к классу второго отделения. придирчиво оглядев себя, стряхнула с плеч невидимые пылинки, глубоко вздохнула, открыла дверь.

Дежурный по классу воспитанник Авдеев, тщедушный с виду, весьма толково доложил учительнице о готовности отделения к занятию.

; Здравствуйте, товарищи воспитанники! – бодро произнесла Любовь Николаевна – и вдруг осеклась: у окна, за партой, рядом с щуплым мальчуганом, стоял статный старшина.

Она знала, что сегодня на ее уроке будет гость – помощник офицера-воспитателя, некий старшина Григорьев. Об этом ее предупредил капитан Летимов еще вчера.

«Хорошо», – ответила тогда Любовь Николаевна, успокоив себя мыслью, что визитер всего-навсего старшина, помощник офицера-воспитателя по хозяйственным вопросам, вроде дядьки-няньки, а не офицер учебного отдела или сам начальник училища.

Но то, что увидела она, поразило ее – за партой стоял молодой стройный мужчина, примерно ее возраста, в со вкусом подогнанной по фигуре форме, интеллигентного вида, с притягательными чертами лица.

Мимолетный взгляд Любови Николаевны отметил высокий открытый лоб старшины, смоляные волнистые волосы, прямой нос, глянец отливающих синевой гладко выбритых щек, брови в виде раскинутых в полете крыльев ласточки, а под ними – черные глаза, свет которых сразу проник ей в сердце, взволновал грудь.

Любовь Николаевна отвела взгляд от лица старшины, машинально проговорила:

; Садитесь, товарищи воспитанники. Приступим к уроку.

Но, вместо того, чтобы сразу идти к учительскому столу, она еще раз посмотрела на старшину.

И взгляды их встретились.

Она смутилась, залилась румянцем, прошла к столу, села, раскрыла журнал и, чтобы успокоиться, начала перекличку. На половине списка остановилась: поняла, что делает лишнее – ведь дежурный четко доложил, что в классе нет отсутствующих.

Потом нашлась и продолжила перекличку, сказав воспитанникам, что хочет поближе познакомиться с каждым из них. При этом она с подчеркнутым вниманием оглядывала встающих из-за парт суворовцев, усилием воли удерживая себя от желания снова взглянуть на старшину. А когда из-за парты поднялся сидящий рядом со старшиной воспитанник, она исследовала внимательным взглядом не только его, но и его соседа, сидящего с отсутствующим видом.

«Да ему не военным быть, а актером, сниматься в кино, – пришло ей в голову. – А уж если служить в армии, так генералом».

Она начала урок – и вдруг поймала себя на мысли, что объясняет новый материал, не проверив, как суворовцы усвоили ранее изученный.

Исправляя ошибку, она опросила четырех воспитанников, и, слушая их, пару раз бросала мимолетные взгляды на старшину: не заметил ли он ее оплошности?

А между тем старшина не обращал внимания на учительницу, на ее методические огрехи. В начале урока он посматривал в окно, словно желая убедиться, надежно ли заклеены щели бумагой и не сквозит ли от них.

Потом перевел взгляд на потолок и стены, недовольно покачал головой, точно обнаружил огрехи в их побелке.

Затем стал оглядывать класс, следить, как слушают учительницу воспитанники, молча поправил спину впередисидящему мальчику, сильно искривившему позвоночник, погрозил пальцем Николаю Кубосову, доставшему из парты брошюру Суворова «Наука побеждать».

Со временем Любовь Николаевна взяла себя в руки – и грудной ее голос звучал все увереннее. И, судя по глазам воспитанников, он находил в их сердцах благородный отзвук.

Но стоило ей посмотреть на старшину, как она теряла нить рассказа, начинала оговариваться, покашливать в кулак. И она поняла, что ей ни в коем случае нельзя смотреть на старшину.

… Прежде идеалом мужской красоты Любови Николаевны был этакий высокий блондин с голубыми глазами. Именно такой парень был у ее подруги по педагогическому институту, в которого она, студентка Любовь Баршина, была безумно влюблена, по которому вздыхала бессонными ночами, орошая горючими слезами подушку.

Блондин не заметил любви Любови Баршиной – и, разбив ей сердце, женился на ее подруге.

Начавшаяся вскоре война, неисчислимые народные бедствия, гибель на фронте отца помогли Любе перенести любовную драму.

Но в сердце ее жила твердая вера, что, когда после войны наступят лучшие времена, когда земля и народ залечат раны, а небо будет безоблачным, она встретит своего суженого – непременно блондина с голубыми глазами.

И вот сейчас этот незваный гость на урок прямо на её глазах низвергал с высокого пьедестала ее идеал мужской красоты, утверждал новый. Она пыталась противиться этому, мысленно убеждала себя, что все в старшине ординарно: и рост, и фигура, и лицо.

Но стоило ей украдкой взглянуть на старшину, как она убеждалась в обратном: все в нем удивительно хорошо. Он манил ее к себе, пробуждал в душе пригашенные суровым военным лихолетьем чувства.

Любовь Николаевна мысленно очертила вокруг старшины линию, за пределы которой запретила себе смотреть.

Но время шло, а взгляд ее невольно проникал в запретную зону, пытался получше рассмотреть старшину.

А тут еще и сам старшина подлил масла в огонь зарождающейся у нее страсти: несколько раз посмотрел на нее своими черными, завлекающими глазами.

«Господи, что за наваждение, – повторяла про себя Любовь Николаевна, чувствуя, как воля ее слабеет, размягчается, плавится, как воск. – Да когда же кончится урок этот?»

Когда прозвучал спасительный горн, забыв попрощаться с суворовцами, бросив мимолетный взгляд на старшину, Любовь Николаевна выбежала из класса.

«Боже, неужели в самом деле существует любовь с первого взгляда? – прислонившись в коридоре к стене, прижимала она портфель к груди. – А я думала, что такое бывает только в романах».


* * *

Григорьев встал из-за парты, критически оглядел стены, пол, прошелся по классу, подергал носом, сморщился.

; Ну и дух у нас! Дежурный! Открыть все форточки, проветрить помещение! Всем выйти из класса на перемену!

Дождавшись, когда последний суворовец покинул класс и из открытых форточек потянуло свежим воздухом, Григорьев пошел в ротную канцелярию.

; Что случилось, Валентин? – поднял на Григорьева настороженные глаза Летимов.

; Ничего, Володя. Урок прошел нормально.

; А почему Любовь Николаевна вышла из класса растерянная, красная? «Что случилось?» – спрашиваю у нее: я проходил в коридоре как раз мимо нее. А она точно была в каком-то трансе. Ничего вразумительного мне так и не сказала.

; Да нет, Владимир, все нормально было! – заверил Григорьев. – По-моему, отделению нашему повезло с Баршиной. Урок толково провела. Любит предмет свой. Да и детей. Рассказывала взволнованно, проникновенно. Артистка своего дела! Ребята слушали, разинув рты.

; Слава Богу! – шумно выдохнул Летимов. – А я, откровенно говоря, растерялся. Думаю, не случилось ли чего? Но в то же время знаю: ты на уроке и обеспечишь порядок.

; Порядок был – и отменный! Просто, может, что-то на душе было у нее неладное. В тяжелое время живем. Да вот еще что, Владимир, некоторым ребятам плохо видно учителя с «камчатки», когда он за своим столом. Да и нижняя часть классной доски плохо видна с последних парт. Ребята встают, хлопают крышками парт, переспрашивают. Одним словом, лишний шум в классе.

; Предлагаешь за первые парты посадить их? – спросил Летимов. – Но ведь за них мы посадили низкорослых и слабоуспевающих.

; Нет. Сидел я на уроке Баршиной – и вот что надумал. Сделать у классной доски, что-то вроде авансцены. Такого возвышения. На нем и будет учительский стол. И доску повыше поднимем. Учителю будет видно всех, а всем – учителя и доску.

; По-моему, дело говоришь, Валентин, – поднял к потолку глаза Летимов, как бы пытаясь представить новый интерьер класса.
; Затрат особых не потребуется, – развивал свою мысль Григорьев. – За воскресенье управились бы. Благо что пока доски есть на складе.

; Да и я помогу, – согласился Летимов. – Надо только разрешение у ротного получить.

; Получим! И вот еще что, Владимир. В классе – запах… какой-то такой стоит.

; Знаю. Неприятный.

; Не то слово! Отвратительный! Запах солдатской казармы. Все-таки двадцать восемь гавриков собраны в кучу. Пахнет, а вернее, воняет потом. Гуталином тоже пахнет. Ребята не жалеют гуталина. По полбанки мажут на ботинки. Пол черный от него, весь в каких-то замысловатых иероглифах. К тому же – «моряки» появились у нас. Федю Прохорова трижды за ночь будить надо в туалет. Сегодня дежурный старшина не разбудил Федю, так он, бедный, напрудил полную постель. От него за версту несет мочей. Зашел я перед уроком в класс, а мне в нос так шибануло запахом! Мне, мужику! А что испытала Баршина? Она такая – хрупкая, нежная. Ты спрашивал, что случилось на уроке. Да она, Баршина, просто угорела от запахов! В пору противогаз выдавать ей на уроки.

; Да, с гигиеной у нас полный разлад, – разочарованно произнес Летимов. – Уборщица моет полы в классе раз в неделю. Маловато!

; А мы их будем мыть ежедневно! – как бы продолжал мысль Летимова Григорьев.

; Каким образом?

; Ежедневно в помощь дежурному по классу будем назначать уборщика из числа воспитанников. Утром все – на физзарядку, а он – в класс мыть полы. К началу занятий полы высохнут – и будет в классе полный ажур.

; Тряпок не напасешься, – заметил Летимов.

; А зачем тряпки? Швабра, знаешь, что это такое? Которыми матросы палубы драют? Две дощечки, а между ними – плоская резина, хотя бы от автопокрышки, и ручка. Вот и весь нехитрый, но надежный инструмент для мыться полов! Ведро воды на пол – и драй доски! Когда я был старшиной в учебной роте, у нас полы мыли швабрами. И скажу я тебе без преувеличения: ни у одной, даже самой привередливой хозяйки, не было таких чистых полов в квартире, как у нас в казарме. Сосновые доски – чистые, белые, смолой пахнут. И весь рисунок их виден. И мы так можем. Будут ребята полы драить, а за одно и мускулы качать!

; Приятное с полезным? – улыбнулся Летимов.

; Полезное с приятным, – уточнил Григорьев.


                * * *

Требовательный звук трубы, возвестивший о начале в училище следующего урока, застал Летимова врасплох. Решив сегодня побывать в отделении на уроке английского языка, он думал прийти в класс загодя, да вот заслушался в канцелярии роты радио: передавали сводку «В последний час». В ней, в частности, рассказывалось об успехах войск Центрального фронта в боях с гитлеровцами, в составе которого еще недавно воевал Летимов.

Дослушав до конца сводку, Летимов поглядел на часы – урок шел уже десять минут.

«Что делать? – поджал губы Летимов. – Отложить визит на следующий урок? Но он будет через три дня. Или – все же пойти сейчас? Но тактично ли войти в класс во время урока?»

Он постоял с минуту в нерешительности, потом махнул рукой – была не была! Выключил репродуктор, вышел из канцелярии, на цыпочках подошел к классу, несмело приоткрыл дверь.

; Здравствуйте, – проговорил он, увидев за учительским столом молодую женщину с копной огненно-рыжих волос на голове. – Можно вас на секунду?

Учительница вскинула в удивлении брови, встала из-за стола, подошла к двери.

; Слушаю вас, товарищ капитан.

; Я – офицер-воспитатель этого отделения. Хочу поприсутствовать у вас на уроке, Ева Константиновна. Не возражаете?

; Пожалуйста, товарищ капитан, – обиженным тоном произнесла учительница. – Вы же в отделении – хозяин!

; Да, в отделении я – хозяин, но на уроке, Ева Константиновна, вы – полная хозяйка, – уточнил Летимов. – Непререкаемая и полномочная!

; Тогда проходите, – вежливее произнесла польщенная учительница, обдав гостя мягким взглядом выразительных золотисто-карих глаз.

Воспитанник Семин уже успел простудиться, лежал с ангиной в санчасти, и Летимов сел за парту на его место, рядом с Вячеславом Марковым.

Сел, огляделся. «Прав Валентин: пол замызган подошвами ботинок, в классе – стойкий, неистребимый запах солдатской казармы, – подумал Летимов. – Надо что-то срочно предпринимать».

Затем офицер обратил внимание на воспитанников, в частности, как они слушают учительницу, растолковывавшую им азы английского языка – алфавит. Одни ребята – само внимание, жадно внимали учительнице, другие – растерянно хлопали ресницами: русского не знаем толком, а тут – английский учи!

Были в классе и их антиподы. Так, Николай Кубосов и Сергей Хлопов, сидевшие перед Летимовым, «незаметно» переговаривались.

; Почему не слушаете учительницу?! – улучив подходящий момент, шепнул им сзади Летимов.

; А зачем нам английский? – тоже улучив момент, вопросом на вопрос ответил Кубосов.

; Как зачем?! – тоном выше шепнул в ответ Летимов. – Чтобы использовать в жизни!

; Да нам немецкий нужен! – тоже повысил тон Кубосов, правда, не выходя за рамки существующей субординации между ним и капитаном. – Во как надо! – чиркнул он ребром ладони по горлу, что означало крайнюю необходимость.

; Зачем?

; Чтобы лучше немцев бить на фронте! – удивляясь недогадливости своего командира, произнес Кубосов.

; Без вас их разобьют! – проговорил Летимов, и тут же нашел веский довод в пользу кропотливого изучения английского языка: – Кто наши союзники в войне против немцев? Американцы и англичане. Канадцы! Они тоже говорят на английском. Да что там Канада! Полмира говорит на английском! Так что внимательно слушайте учительницу! А вечером у нас состоится с вами нелицеприятный разговор!

Порядок в классе был установлен, и Летимов обратил свой взор на учительницу, объяснявшую в этот момент воспитанникам понятие о транскрипции и стоявшую к нему полубоком.

Летимов  отметил про себя, что учительница стройна, гибка, что даже под свободным темным платьем угадываются ее привлекательные формы тела.

Ему захотелось посмотреть, какие у учительницы ноги. Но впередисидящий Кубосов своей спиной ограничивал угол обзора, и Летимову пришлось сдвинуться на парте почти вплотную к своему соседу. И ноги учительницы поразили его. В туфлях на каблуках, они показались ему необычайно стройными, сильными, как у балерины. Может, на самом деле они были и не такими, но на протяжении войны он видел женские ноги в основном в сапогах, ботинках, валенках, галошах. А тут вдруг в туфлях и обнажены почти до колена!

 Объясняя материал, учительница сделала шаг в сторону, и Летимов, следуя взглядом за ее ногами, нечаянно коснулся плечом рядом сидящего воспитанника Маркова.

Мальчик уставился на капитана, поразившись, что взрослый человек, с высшим образованием, так прилежно слушает объяснения учительницы начальных классов. Беря пример с командира, он весь обратился во внимание, став от усердия нервно покусывать ногти.

Учительница села за стол, раскрыла журнал, очевидно желая задать кому-нибудь контрольный вопрос, а Летимов стал рассматривать ее лицо.

За этим занятием она и застала его, неожиданно резко вскинув голову и посмотрев прямо ему в глаза.

Застигнутый врасплох, Летимов демонстративно перевел взгляд на карту, потом на портрет Сталина, на Доску объявлений, всем своим видом давая понять учительнице, что смотрел на нее, как бы между прочим, вскользь.

В дальнейшем он не пытался глядеть в лицо учительнице. Но и того, первого, мимолетного взгляда ему, разведчику, с хорошо развитой зрительной памятью, было достаточно, чтобы навсегда запомнить лицо ее: мягкий овал, тонкие дуги бровей, большие золотисто-карие глаза, нос с точеными крыльями, полные губы, сложенные сердечком.

«Чем не библейская Ева? – задал себе вопрос Летимов. – Если та Ева была такой, как эта, то ясно, почему Адам так быстро поддался ее искушению».

Отгоняя непрошенные мысли, Летимов недовольно тряхнул головой, нервно забарабанил мочками пальцев по парте. Его сосед воспитанник Марков по-своему понял состояние капитана, придвинулся к нему ближе.

; Не ясно? – кивнул он в сторону учительницы. – А я – понял. Давайте объясню.

; Не надо, дорогой! – с благодарностью поглядел Летимов на проникнутого чувством товарищества и взаимовыручки воспитанника.

Ему стало стыдно за себя. «Ты зачем пришел сюда? Устанавливать отношения с «англичанкой» – или на вечер знакомств? – мысленно спросил он сам себя. И тут же возразил себе: – А, собственно, что здесь такого зазорного? Смотрю на симпатичную женщину. Тяга у людей к противоположному полу – это основной наш инстинкт».

… Жизнь не баловала Летимова, хотя он был из благополучной ленинградской семьи учителей. Но случилась беда – и не одна! Старшая сестра Владимира, студентка педагогического института, занималась велоспортом. К несчастью, однажды на соревнованиях она упала, сломала позвоночник, была парализована. На этой почве с главой семейства случился инсульт, и он стал нетрудоспособным. Матери пришлось уволиться с работы, чтобы ухаживать за двумя инвалидами, а Владимир был студентом-первокурсником того же педагогического института. Семья сразу оказалась в труднейшем материальном положении.

Что делать?

Заботу о семье взвалил на свои плечи младший ее член – Владимир. Он бросил институт, пошел работать. Профессией он не обладал, поэтому работал, где придется – где платят побольше. Порой работал на двух работах, часто ночами подрабатывал. Все, что зарабатывал, отдавал матери.

Когда умерла сестра, Владимир поступил на вечернее отделение в институт: днем работал, вечерами изучал немецкий язык, хотя – в семье учителей этого языка – знал его отлично.

Молодость Владимира проходила в заботах о ближних, в трудной работе и напряженной учебе, не оставляя времени для развлечений, похождений на любовном фронте.

Бедность, хотя она и не порок в социалистическом обществе, все же угнетала Владимира, усиливала его природную скромность, вынуждала избегать женского общества, хотя он чувствовал, что нравится девушкам, сам нередко воздыхал по одноклассницам и однокурсницам.

После института Владимир преподавал в школе немецкий язык, продолжал помогать отцу и матери. Перешитый отцовский костюм, старательно натертые с вечера зубным порошком парусиновые туфли, футболка – вот почти весь гардероб Владимира, в котором приходилось ему «сеять разумное, доброе, вечное» в ленинградских школах.

До ухаживаний ли тут? До прогулок ли под луной с любимой в обнимку?

Костюм себе купил он на третьем году учительствования. Но так и не успел пощеголять в обнове – началась война.

Размеренная жизнь учителя немецкого языка стала закладывать один крутой вираж за другим… Ускоренный курс обучения в пехотном училище, специальные курсы разведчиков, Западный фронт, войсковая разведка, поиски в тылу врага, засады, захваты «языков», свист пуль и осколков, ранение. И снова – фронт, теперь Центральный. И снова – повседневная опасность, поиски, засады, захваты «языков», ранение, госпиталь… И совершенно неожиданное назначение – в суворовское училище.

Так и прожил он три десятка лет с небольшим. В трудностях, испытаниях, лишениях. С истинно христианской душой, с надеждами на будущее.


                * * *

Ева Константиновна объявила классу об окончании урока в тот самый момент, когда об этом возвестил и сигнал трубы – будто посмотрела на часы, хотя их на ее руке не было.

Воспитанники шумно покинули класс, а она осталась за учительским столом, ожидая реакции проверяющего , незваного гостя.

Поняв это, Летимов подошел к Еве Константиновне, обезоруживающе улыбнулся.

; Вас насторожил и, видимо, обидел мой приход на ваш урок, – сказал он мягким тоном. – Извините. Но я пришел не контролировать вас, а, во-первых, чтобы познакомиться с вами, и, во-вторых, посмотреть, как ведут себя на уроке мои воспитанники. А среди них есть трудные, и даже весьма! А кое-кто просто враждебно настроен к английскому языку. Видите ли, им немецкий подавай, чтобы со знанием дела потом громить на фронте фашистов, как уверяют они.

; Понятно, – улыбнулась Ева Константиновна. – А я краем глаза видела, как вы убеждали двух таких ребят.

; Как же так? – сделал обиженное лицо Летимов. – Ведь я делал это тихо, незаметно для вас.

; А я вот заметила, – лукаво улыбнулась Ева Константиновна. – Видела, как вы, прикрывая рот рукой, что-то шептали им. И, думаю, туго мне пришлось бы с ними, не появись вы на уроке.

; Это точно! Поэтому, если не возражаете, я буду периодически присутствовать у вас на уроке. Как и у других учителей.

; Пожалуйста. Мне только легче будет.

; А иногда визит к вам на урок будет наносить мой помощник старшина Григорьев.

; А он знает языки?

; О да! Английский и греческий! Древняя Греция – это его студенческий профиль и увлечение в Киевском педагогическом институте.

; Что?! – округлила глаза Ева Константиновна. – В Киевском пединституте?

; А что тут такого? – не понимал Летимов.

; Это же мой институт! А когда же он окончил его?

; К сожалению, не окончил. В сорок первом ушел с третьего курса на фронт.

; А я окончила этот институт в тридцать девятом. Значит, год мы учились вместе с ним. Жаль, что не помню студента по фамилии Григорьев. Хотелось бы познакомиться с ним, повспоминать наши студенческие годы, учителей, профессоров.

; О! Это легко сделать! – обрадовался Летимов. – Завтра же и познакомлю вас. Представляю, как обрадуется он сам такой новости.


                * * *

День у Летимова выдался на редкость хлопотным – он был дежурным по училищу. Один перечень его обязанностей занимал в Уставе внутренней службы три страницы. Плюс инструкция учебного отдела… Это сделать, то проверить, туда сходить, тех проинструктировать… ночью побывать в двух других корпусах училища… трижды лично снять на кухне пробу пищи и дать «добро» на выдачу в столовую завтрака, обеда и ужина. И все двадцать четыре часа суток быть в постоянном напряжении, одетым в шинель с шашкой и пистолетом на боку, передвигаясь в основном ускоренным шагом, часто переходя на пехотную рысь.

После отбоя к Летимову зашел Григорьев. Он доложил, что их отделение дружно отошло ко сну, что дежурным на ночь в роте остался старшина Кольцов, который трижды подымет в туалет Федю Прохорова и других ребят, страдающих энурезом.

; Вот и отлично, Валентин! – сказал Летимов. – Завтра на подъем не приходи. Я сам посмотрю, как наши гаврики встанут.

Летимов и Григорьев вышли на крыльцо, покурили на свежем воздухе – и разошлись.

Выбросив в урну пустую пачку от папирос, Летимов решил сходить в ротную канцелярию за новой.

; Василий Карпыч, я на пару минут отлучусь в роту, – сказал он старшине Луценко, помощнику офицера-воспитателя первого отделения капитана Кузьмина, а сегодня выполнявшего роль помощника дежурного по училищу: в суточный наряд офицеры и их помощники назначались из разных отделений – дабы не «оголять» отделения и дабы ежедневно в них находился кто-то один из двух старших.

; Давайте, усе у порядке будет тута, – ответил Луценко, дородный, средних лет хохол, поправляя красную повязку на рукаве, как бы подтверждая серьезность своих слов.

Летимов поднялся по лестнице на второй этаж, направился в правое крыло здания – и вдруг замер: услышал детский плач. Он завернул на цыпочках за угол коридора – и увидел сидящего на подоконнике Лешу Ветрова. Плечи мальчика сотрясались, лицо было мокрое от слез.

Заметив капитана, Леша соскочил с подоконника, побежал ему навстречу, уткнулся лицом в полы шинели, точно малое дитя в подол матери.

; Что с тобой, дорогой? – спросил Летимов, чуть отстранив мальчика от себя. – Почему плачешь? Тебя обидели?

; Нет.

; Почему же ты плачешь?

; Они, слезы, сами текут.

; Но почему?

; Горько мне, товарищ капитан! Один на белом свете остался я. Папка – на фронте погиб, мамку – немецкой бомбой убило, сестра – потерялась, – говорил сквозь слезы Леша.

В груди Летимова защемило: Леша не раз рассказывал ему о своей судьбе, жаловался, что чувствует себя одиноким, всем существом тянется к нему, а он уделяет ему внимания не больше, чем остальным.

«Надо быть поласковее с ним, – мысленно говорил себе Летимов. – Держать поближе к себе. Будут обижаться другие? Ну что ж! У других хоть дальние есть родственники, а он – один как перст».

; Сочувствую тебе, дорогой, всем сердцем, – сказал он Леше. – Но теперь у тебя есть братья. Много братьев. И я есть у тебя.

Когда Леша более или менее успокоился, Летимов предложил ему идти в спальню.

; Да там Пашка Коробов ругается, – сказал Леша. – Говорит: не мешай спать, иди хныкать в коридор.

Летимов взял мальчика за руку, повел в спальню. Они тихо вошли в окутанную полумраком комнату, постояли, пока глаза привыкли к темноте, огляделись.

На кроватях в разных позах: кто на спине, разметав в стороны руки, кто на боку, сложив ладони лодочкой под щекой, кто на животе, уткнувшись лицом в подушку, – спали мальчишки. Отовсюду доносилось их мерное дыхание, безмятежное посапывание.

Летимов и Леша тихо прошли к кровати мальчика. Леша лег под одеяло, лицом к капитану, взял его руку в свою.

; Спи, дорогой, – шепотом произнес Летимов – и погладил Лешу по голове. – Сестренка твоя найдется… Обязательно… Я уверен. А с Коробовым я поговорю строго.

Через минуту Леша уснул, и рука его, прижимавшая к себе руку Летимова, безвольно упала на одеяло.

Летимов тихо вышел из спальни, зашел в ротную канцелярию, достал из ящика стола пачку папирос, стопку бумаги, копирку, спустился в комнату дежурного.

; Усе у порядке! – доложил старшина Луценко. – Вы бы покимарили годину-две, – кивнул он на топчан в углу комнаты. – А я побачу тута.

; Э нет, у меня дела есть, – ответил Летимов, устраиваясь за столом. – А вы, Василий Карпыч, вполне можете придавить пару часов. Не мешкайте, топчан в вашем распоряжении.

; Гарно! – отозвался старшина – и, быстро заняв на топчане горизонтальное положение, отключился от мирских забот, о чем вскоре свидетельствовал его богатырский храп
Летимов согнул листы бумаги пополам, разрезал их ножом, переложил половинки копиркой, вывел на первом листе крупным каллиграфическим почерком:

УВАЖАЕМЫЕ РАБОТНИКИ ДЕТСКОГО ДОМА!
РАЗЫСКИВАЕТСЯ ДЕВОЧКА ЛЕНА ВЕТРОВА, 1935 ГОДА РОЖДЕНИЯ, КОТОРАЯ НАХОДИЛАСЬ ВМЕСТЕ С БРАТОМ АЛЕКСЕЕМ ВЕТРОВЫМ В ВАШЕМ ИЛИ, ВОЗМОЖНО, В ДРУГОМ ДЕТДОМЕ НАШЕЙ ОБЛАСТИ. В АВГУСТЕ 1941 Г. ПРИ ПЕРЕПРАВЕ ДЕТДОМА ЧЕРЕЗ РЕКУ РАТЬ ДЕТИ БЫЛИ РАЗЛУЧЕНЫ. В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ АЛЕКСЕЙ ВЕТРОВ, 1932 ГОДА РОЖДЕНИЯ, УЧИТСЯ В СУВОРОВСКОМ ВОЕННОМ УЧИЛИЩЕ.
ВСЕХ, КТО ЗНАЕТ О МЕСТЕ НАХОЖДЕНИЯ ЛЕНЫ ВЕТРОВОЙ, УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ СООБЩИТЬ ОБ ЭТОМ ЕЕ БРАТУ В СУВОРОВСКОЕ УЧИЛИЩЕ, КАК МОЖНО СКОРЕЕ! ДЕТИ СТРАДАЮТ ДРУГ БЕЗ ДРУГА.

Отложив ручку, Летимов перечитал написанное. «Не совсем ладно, зато коротко и понятно, – подумал он. – Лишь бы по адресу пришло письмо».

Через час более десятка копий письма лежали стопкой на краю стола. Летимов заканчивал писать второй десяток писем, когда в комнату дежурного вошел встревоженный истопник печи столовой. Он сообщил, что под котлами лопнул колосник, и завтрак – под угрозой срыва.

Пришлось будить старшину Луценко, посылать за печником, благо, что он жил неподалеку от училища.

А через час прибежал дежурный по столовой, весьма расстроенный, озабоченный.

; Т-товарищ капитан! П-подвода с х-хлебом п-пропала, – с порога отрапортовал он заикаясь.

; Как пропала? – вскочил с места Летимов, словно ужаленный.

; Н-не з-знаю. Н-не п-пришла еще.

; А когда должна прийти?

; У-уже д-два ч-часа н-назад…

; Сейчас вернется мой помощник, срочно вместе жмите в пекарню, – распорядился Летимов. – Может, выпечка хлеба задержалась там.

Через десять минут двое нарочных отправились в городскую пекарню.

Подвода с хлебом прибыла в училище за час до подъема – в городе была облава на дезертиров, и дороги были перекрыты патрулями на два часа.

; Ну, кажись, усе утряслось, лягайте почивать, товарищ капитан, – предлагал Луценко Летимову в который уже раз. – Хоть годынку малую.

Самому ему, помощнику дежурного, удалось вздремнуть часа два-три, и он чувствовал за собой вину перед дежурным, на миг не сомкнувшим глаз.

; Успокойтесь, Василий Карпыч. Сменимся с дежурства – отоспимся по полной программе. Целые сутки в нашем распоряжении.

В восемь тридцать в главном корпусе училища появился генерал Алексин
.
; Училище – смирна-а! – понеслось по всем этажам громкая команда. Приложив руку к виску, Летимов шагнул навстречу Алексину. – Товарищ генерал-майор, за время моего дежурства во вверенном вам суворовском училище происшествий не случилось! Личный состав готовится к занятиям! Дежурный по…

; Благодарю за службу, разведчик! – протянул руку Летимову генерал, не дав ему закончить рапорт. – Как можется, Владимир? Как служится?

; Нормально, товарищ генерал-майор!

; Как-нибудь нагряну к тебе во взвод!

; Будем ждать! Очень!


                * * *

Сменившись с дежурства, Летимов первым делом направился в отдел борьбы с сиротством и беспризорностью областного Совета народных депутатов. Однако все сотрудники отдела были в разъездах и правила там бал секретарша, молодая девушка, печатавшая что-то одним пальцем на видавшей виды машинке. Как сама сказала девушка гостю, она совсем недавно принята на работу, и поэтому малокомпетентна.

Отдать свои письма этой горе-секретарше, значит, загубить дело на корню, решил Летимов – и стал ждать других сотрудников отдела.

Лишь к полудню в учреждении появился сам его начальник – пожилая женщина, в полувоенной форме, но довольно деятельная. Она близко к сердцу приняла беду Алексея и Елены Ветровых, обещала Летимову помочь.


                * * *

Развод на занятия в четвертой роте проходил, как обычно. Как обычно, на общем построении роты офицеры-воспитатели отделений коротко напомнили воспитанникам их упущения в соблюдении дисциплины, распорядка дня, ношении формы одежды, в выполнении домашних заданий, о полученных ими на уроках замечаниях.

Затем майор Яночков поздравил от имени всего коллектива роты воспитанника первого отделения Сонина с днем рождения.

В роте почти сотня ребят – и на недели у кого-нибудь из них да случается это знаменательное событие. А на прошлой неделе даже двух мальчиков угораздило появиться на свет в один день.

Как водится в подобных случаях, ребята приветствуют отрока хлопками в ладоши, как правило, жидкими. Подумаешь – день рождения! Экая невидаль! Так случилось и на этот раз.

А дальше случилось необычное. Ротный поздравил с днем рождения… Нет, этого никто не ожидал… Ротный поздравил с днем рождения старшину Григорьева, стоявшего в строю второго отделения рядом с капитаном Летимовым… С тридцатилетием!

Рота дружно ударила в ладоши. Будто в строю стояли не мальчишки, а взрослые.

Старшина смутился, покраснел, чувствовал себя весьма скованно.

Но это было не все. Ротный объявил, что в училище пришла из штаба Орловского военного округа радостная весть: старшина Григорьев награжден вторым орденом Славы, второй степени – за подвиг, совершенный четыре месяца назад.

Строй взорвался аплодисментами. И вдруг из строя второго отделения раздался отчаянный вопль Юрия Авдеева, самого немощного воспитанника:

; Качать старшину!

Две-три секунды в строю стояла мертвая тишина. Ребята как бы осмысливали услышанное.

Потом случилось невообразимое. Строй второго отделения сломался, рассыпался. Мальчишки окружили старшину, повалили его, подхватили на руки – и откуда только взялись силы! – стали подбрасывать вверх тяжелое тело любимого человека.

; Ребята, дорогие, не надо! – говорил старшина, подлетая в неуклюжей позе вверх. – Придавлю кого-нибудь!

На мальчишек уговоры старшины не действовали, и они продолжали неумело, надрываясь, качать его.

Командир роты с изумлением смотрел на происходящее, не зная, как поступить. С одной стороны, это было форменным безобразием: воспитанники самовольно покинули строй. С другой стороны – это непосредственное, необузданное излияние чувства любви к человеку, которое не так просто заслужить.

В растерянности были офицеры-воспитатели и старшины.

Конец радости, восторгу и беспорядку положил сигнал трубы: «Приступить к занятиям!»

                * * *

Утром училище облетела весть: после занятий состоится построение личного состава на плацу главного корпуса. В течение дня весть эта не раз подтверждалась различными способами.

Но, видимо, начальству этого было мало. Ближе к полудню помощник дежурного по училищу обошел с Книгой приказаний все подразделения и под личную роспись командиров рот и приготовительных классов передал им приказ начальника училища: в строю должны стоять все сто процентов личного состава в парадной форме.

«В чем дело?» – терялись в догадках офицеры.

Некоторые из них, пользуясь случаем, включали репродуктор: может, началось наступление Красной Армии по всему советско-германскому фронту?

Но нет. В сводках Совинформбюро такого сообщения не было. В них сообщалось, что продолжаются бои по освобождению Левобережной Украины и Белоруссии, по удержанию многочисленных плацдармов на Днепре. Как и прежде, наступление наших войск развивается в тесном взаимодействии с партизанами.

Сразу после занятий лестничные клетки трех корпусов училища наполнились грохотом сапог. Рота за ротой, не мешкая, покидали здания, организованно, с песнями шли на плац главного корпуса, занимали свои места перед трибуной, обитой красным кумачом.

Сюда же прибыл и смешанный строй преподавателей и офицеров, не имевших в своем подчинении личного состава.

Оркестр встречал подходящие подразделения бравурным маршем.

Начальник учебного отдела собрал у их командиров строевые записки, доложил вышедшему из парадного подъезда генералу Алексину, что училище построено в полном составе.

Тем временем к зданию подкатило несколько легковых машин. Из них вышли первый секретарь обкома ВКП(б) Доронов, заместитель командующего войсками Орловского военного округа генерал-майор Зубков, председатель Горсовета и сопровождающие их свиты.

; Училище – смирна-а! – громко и властно скомандовал Алексин. – Равнение – на середину-у! – И, выхватив из ножен саблю, резко опустил ее долу, пошел под грянувший марш навстречу первому секретарю обкома ВКП(б).

Тот шарахнулся в сторону, показал рукой на генерала Зубкова – мол, это его ипостась.

Алексин направился красивым строевым шагом к Зубкову.

; Товарищ генерал-майор! – звенел в наступившей тишине его сильный, чуть дрожащий голос. – Вверенное мне суворовское военное училище по случаю вручения Боевого Знамени в полном составе построено.

Всем стала известна причина построения училища – и все обратились во внимание.

Один из офицеров свиты генерала Зубкова принес ему из машины Боевое Знамя, обернутое вокруг древка. Зубков развернул полотнище, на одной стороне которого золотыми буквами было вышито наименование училища, и протянул Знамя генералу Алексину.

Многие воспитанники не знали, какую роль в жизни воинских коллективов играет Боевое Знамя. И поэтому немало изумились, когда увидели, что генерал Алексин опустился на колено – и поцеловал край полотнища.

Затем Алексин принял из рук Зубкова Боевое Знамя – и передал его знаменщику и двум его ассистентам: офицеру-воспитателю из первой роты и двум сержантам с автоматами на груди.

Когда гости поднялись на трибуну и начался митинг, суворовцы многое узнали о Боевом Знамени.

; Оно, – говорил с трибуны генерал Зубков, – является символом воинской чести, доблести и славы! Напоминанием каждому военнослужащему о его священном долге преданно служить Советской Родине! Защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни!

; Боевое Знамя вручено нам от имени Президиума Верховного Совета СССР, – разъяснял затем с трибуны суворовцам генерал Алексин. – Теперь наше училище – боевая воинская часть! Наш священный долг – учиться, как завешал великий Ленин, настоящим образом!

; Весь личный состав, – громко и выразительно чеканил слова вслед за Алексиным начальник политотдела полковник Лидакин, – обязан самоотверженно и мужественно защищать Боевое Знамя в бою и не допустить захвата его противником. При утрате Боевого Знамени командир части и все военнослужащие, виновные в таком позоре, подлежат суду военного трибунала, а воинская часть – расформированию. Так поклянемся великому вождю, гениальному полководцу, лучшему другу советских детей, дорогому и мудрому товарищу Сталину, что все мы будем достойно учиться и служить Родине под этим Знаменем, прославим его своими делами!

Лидакин не успел крикнуть «Ура!»

Оно само, разом и многоголосо, вырвалось из уст обезумевших от радости и счастья суворовцев, сознающих себя полноправными и законными защитниками Отчизны, стоящими под сенью Боевого Знамени, сильными, смелыми, готовыми на подвиг.

Мощное протяжное «Ура!» еще не раз взвивалось над строем училища, далеко разносилось вокруг по окрестным улицам.

Оно достигло апогея, когда после митинга Знамя проплыло перед строем училища в руках знаменщика.

Многим суворовцам казалось тогда, что в руках офицера не древко с колышущимся на ветру полотнищем цвета алой крови, а трепещущее пламя. Жгучее, горячее.

И в сердцах ребят тоже загоралось пламя. Пламя великой любви к великой Родине, готовность всего себя посвятить ратному делу.


* * *

Вечерело. Генерал Алексин сидел за письменным столом и, держа в руке очки, смотрел в синий квадрат окна невидящим взглядом – размышлял, бросал, по укоренившейся привычке, ретроспективный взгляд на прошедший день.

Сегодня полдня он провел в младшем приготовительном классе. Он давно придерживался правила: лучше своими глазами увидеть, чем полагаться на доклады, не всегда объективные.

В целом он остался доволен классом. Распорядок дня строго выполняется, в расположении чисто, уютно. Чувствуется, что офицеры по-отечески относятся к детям.

Остался он доволен и детьми. Есть расхожая армейская фраза: «Гореть на службе». Ребята же не горят, а сгорают… от чрезмерного усердия. Торопятся, мельтешат, шумят.

«Соскучились по учебе, – думал Петр Васильевич. – А может, просто-напросто меня боялись? Как-никак, а самый высокий в училище начальник пожаловал в гости к ним. Одна генеральская форма чего стоит? Тройной лампас на галифе, золотые погоны, на груди – десятка два разноцветных планок орденов и медалей. У петуха – и у того наряд скромнее. Как тут не оробеть детям от моего сурового взгляда сквозь массивные очки?»

Легкая улыбка оживила плотно сжатые губы Петра Васильевича: вспомнил случай. Класс, шагая по коридору на обед, свернул в сторону – на лестницу, а двое, замыкающих строй ребят, не спуская с него, генерала, завороженного взгляда, шли прямо, потом спохватились – и бросились догонять строй. «Точно, как Ромашев в «Поединке» Куприна», – подумал он.

Размышления Петра Васильевича прервал стук в дверь. Сначала робкий, потом более решительный.

; Входите! – разрешил Петр Васильевич.

В дверях показался старшина Григорьев, помощник капитана Летимова – днем он спросил у генерала разрешение прийти к нему на прием по личному вопросу.

; Разрешите, товарищ генерал-майор?

; Да, проходите, садитесь! – кивнул на стул против своего стола Петр Васильевич.

; Да я постою, товарищ генерал-майор! Разрешите узнать, как с моим рапортом? Об отправке на фронт?

; Никак, товарищ Григорьев! – сухо и резко произнес Петр Васильевич. – И вот что, давайте договоримся: больше вопрос этот не поднимать! Дело нам доверили государственной важности – обучение и воспитание суворовцев! Дело – новое, трудное! Я еще спрошу с вашего командира роты, почему он дал ход рапорту вашему, а не сразу отклонил? И с капитана Летимова спрошу – за это же! Понимаете?

; П-пониаю, т-товарищ г-генерал-майор! – от волнения стал заикаться Григорьев. – Я…

; Нет, не понимаете, – перебил Григорьева Петр Васильевич. – Училище только родилось. В муках, в трудностях. Только-только начало жить. Только что укомплектовались, только что начал сколачиваться и сплачиваться постоянный состав. Ответьте мне: могу ли я своими руками разваливать то, что сам создавал с огромными трудностями?

; Я п-понимаю вас, товарищ г-генерал-майор! – обретал уверенность в голосе Григорьев. – Вы – организатор училища, создатель. Но и вы меня поймите, место мое – на фронте! На передовой! Я умею убивать врагов. И сделаю это лучше, чем кто-либо другой. Я – сапер. Подрывник! Я буду пускать под откос вражеские эшелоны, взрывать мосты, склады.

Что-то до боли знакомое и родное показалось в доводах Григорьева Петру Васильевичу, и он вдруг увидел себя в кабинете начальника Управления военно-учебных заведений Красной Армии в Москве, вспомнил, как тогда сам просился на фронт. И аргументы те же: я больше принесу пользы на фронте, чем в тылу.

«Тогда со мной не посчитались, – резанула по сердцу Петра Васильевича обида. – И я вот с ним не считаюсь».

; У меня еще один довод есть, товарищ генерал-майор, – прервал воспоминания Петра Васильевича Григорьев – и достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги. Голос его задрожал, стал крошиться. – Письмо с родины. Хорошего мало… Отца и мать немцы повесили… А сестра – сама руки наложила на себя: надругались над ней гады. Теперь вы ответьте мне на мой вопрос: могу ли я, здоровый, сильный, оставаться в тылу? Я вожусь с ребятами, а мыслями там… на фронте. Ночью только закрою глаза – и вижу отца и мать на веревках с большими треугольными знаками «OST» на груди. Качаются под ветром на виселицах. И тогда в бреду начинаю метаться, мысленно вступать в бой с фашистами. Ух, сколько бы я положил их, гадов, если бы отпустили меня на фронт!

Взяв из дрожащей руки Григорьева письмо, Петр Васильевич положил его на стол перед собой, бережно разгладил, но читать не стал, вернул.

; Говоришь, отца и мать… И сестренку…

Петр Васильевич резко отвернулся, вытер глаза тыльной стороной руки.

С минуту он сидел молча, потом порывисто открыл ящик стола, достал рапорт Григорьева с просьбой отправить его на фронт, что-то размашисто написал.

; Тебе и впрямь, солдат, нужно быть на фронте!

Петр Васильевич встал из-за стола, было протянул руку Григорьеву, но вдруг шагнул к нему – и по-отцовски обнял его сильное тело.

                * * *

Свободное время воспитанники четвертой роты обычно проводили на училищном плацу, в классах и в холле, просторном помещении в три широких окна, между классами и спальнями. В холле стояли пианино, столы с подшивками газет «Правда», «Красная Звезда», «Боевое Знамя», журнала «Красноармеец» и с настольными играми, а в свободное время ребят включалось радио. Так что в часы отдохновения воспитанников – с 15.00 до 18.00 – в холле было шумно, говорливо, «музыкально».

Так было и на этот раз. Когда двое бесталанных мальчишек кончили терзать пианино, за него сел Николай Некрасов, учившийся до войны в музыкальной школе. Он лихо исполнил «Польку» Рахманинова, стал играть «Итальянскую песенку» Чайковского – и сбился. Продолжил играть – и снова сбился. Николай позиционировал себя в роте обладателем абсолютного слуха. Поэтому он расстроился, психанул – и убежал от «позора» в спальню отделения, хотя заходить туда с утра до отбоя запрещалось… -- кроме «Тихого часа». Иногда спальни вообще закрывали на замок.

Открыв дверь, Николай увидел, что перед своей тумбочкой стоит на коленях Вася Полохов. Мальчик низко наклонился так, что лбом коснулся пола.

«Потерял что-то», – решил Николай – и хотел было помочь товарищу искать потерю, как услышал:

; Господи милосердный, помоги и спаси меня, грешного…

«Богу молится», – догадался Николай – и от неожиданности даже оторопел.

С минуту он с изумлением наблюдал, как Вася прикладывал сложенные в щепотку пальцы правой руки ко лбу, животу, плечам, усердно отвешивал поклоны и что-то иступленно шептал.

Не зная, что предпринять, Николай вышел из спальни, тихо прикрыл за собой дверь.

И тут до слуха его донеслись звуки вновь терзаемого пианино, и он пошел в холл.

; Ребята, а в спальне Васька Полохов Богу молится! – громко объявил Николай, чтобы хоть как-то реабилитироваться перед ребятами за неудачное исполнение «Итальянской песенки».

«Музыка» мгновенно стихла. Секунду-другую ребята осмысливали услышанное, затем с гиком сорвались с места, помчались в спальню второго отделения.

Застигнутый врасплох, Вася вскочил с пола, молитвенно сложил руки на груди, с испугом уставился на ребят расширенными глазами. А те подняли его на смех, стали куражиться над ним. Особенно усердствовали Николай Кубосов и Сергей Хлопов, которые довели несчастного Васю до слез.
Михаилу Зосимову, тоже иногда тайком осенявшему себя крестным знамением, стало жалко бедного товарища – и он побежал за помощью к капитану Летимову в ротную канцелярию…

                * * *

После вечерней поверки по команде «Отбой!» Николай Некрасов быстро разделся, аккуратно сложил обмундирование, лег в постель.

Прохладные простыни приятно ласкали его тело, и он, повернувшись на правый бок, с блаженством закрыл глаза.

Но сон не шел к мальчику – в спальне не было Васи Полохова. На вечерней поверке, когда назвали его фамилию, старшина Григорьев ответил, что тот находится в ротной канцелярии.

«Значит, Васю прорабатывают до сих пор, – решил Николай – и его всего обожгло жаром. – Это же его заложил я, фискал несчастный».

Под ложечкой у мальчика заныло, правая рука задергалась в нервном тике. Будь сейчас перед ним зеркало – и он увидел бы, что покрылся красными пятнами. «За что я предал товарища? – корил себя Николай. – Ведь он ничего плохого мне не сделал. И сирота он круглый: родители погибли при бомбежке! А у меня мама есть».

Наконец полумрак спальни осветил луч электрического света – открылась дверь. Шмыгая носом, к своей кровати прошел Вася. Разделся, лег в постель.

Николай тихо встал, на цыпочках подошел к Васе.

; Где ты был? – шепотом спросил он.

; В канцелярии. С капитаном нашим.

; Попало?

; Не-а.

; А чего хнычешь?

; Капитан говорит, что Бога нет. Представляешь?

; И вправду нет, – подтвердил Николай.

; Есть. Дед и бабка мои говорят, что есть. И отец Силантий говорит так же.

; Твоего же отца бомбой убило.

; Правильно… Силантий – это наш поп деревенский. Его все отцом или батюшкой зовут. Так вот, он говорит, что есть Бог. На небе живет он. Праведный суд скоро вершить будет. Честным людям будет рай на том свете, а грешники – в ад попадут. Их там черти будут в котле с кипящей смолой варить.

; А твои родители грешники были? – спросил Николай.

; Ты что? Очумел? Хорошие были люди.

; А почему Бог не спас их?

Вася перестал всхлипывать, задумался.

Молчание длилось долго, и Николаю показалось, что Вася уснул.

; Ты спишь? – спросил он.

; Нет… думаю.

; О чем?

; А в самом деле, почему Бог не отвел бомбу немецкую от папки и мамки?

; Вот видишь: не сходится. Родители твои хорошими людьми были, а Бог не защитил их, – рассудительно заметил Николай.

; А твой отец грешником был?

; Ты что? – обиделся Николай. – Чекистом был он. А погиб потому, что чекистов бросают на фронте в самое пекло.

; А-а, – понял Василий.

; Знаешь что, – взял мальчика за руку Николай. – Это я сказал ребятам, что ты Богу молился.

Вася ничего не ответил.

; Обиделся? – потрогал за плечо Васю Николай.

; Нет, – не сразу ответил Вася. – А за что? Чево плахова сделал я тебе?

; По глупости ляпнул. Прости, Вася. Ненавижу себя.

; Ладно, – незлобливо ответил Василий.

; А я бы не смог так быстро простить, – признался Николай.

; Бог велит всем зло прощать.


                * * *

; Разрешите? – приоткрыл дверь кабинета генерала Алексина начальник строевого отделения училища.

; Входите.

; Товарищ генерал-майор, из штаба округа вернулись документы на старшину Григорьева, – сказал кадровик – и положил на стол перед Алексиным бумаги.

«Направить на фронт не представляется возможным», – прочел резолюцию окружного кадровика Алексин на своем рапорте с просьбой направить Григорьева на фронт.

; И там бюрократы засели! – хлопнул кулаком по столу Алексин. – Да такие люди, как Григорьев, нужны на фронте теперь позарез!

; А он надеется, товарищ генерал-майор, – заметил кадровик. – каждый день заходит в строевое отделение: «Не решился ли мой вопрос?» И вот тебе – отказ! Как сообщить ему об этом?

; А вы и не сообщайте, – приказал Алексин. – Кроме нас двоих, об этом никто не должен знать! Что-нибудь придумаем.

… Две недели назад Алексина навестил подполковник Панарин, заместитель областного военного комиссара, с просьбой: принять в училище его сына, двухклассника, оставшегося без матери.

Просьбу подполковника уважили – и сын его стал воспитанником старшего приготовительного класса.

На следующий день после получения документов на Григорьева с отрицательной резолюцией Алексин направился в областной военный комиссариат. И тоже с просьбой.

Подполковник встретил генерала весьма радушно, на скорую руку накрыл в кабинете стол.

Алексин не отказался от «боевых ста граммов» – и сразу перешел к делу.

; Есть у меня старшина Григорьев. Помощник офицера-воспитателя. Орел! Фронтовик! Недавно орден Славы второй степени получил. Просится на фронт. Надо бы помочь.

; Славу первой степени хочет заработать? Полным кавалером ордена хочет стать?

; Нет, ее дело не в этом. Боец он отменный! В нем восемьдесят пять килограммов веса – и всё мышцы, кости да сухожилия. Ни одного грамма жира. Решителен, смел, отважен! Это не человек, а сжатая стальная пружина! Взведенный курок! Дело вот в чем. Немцы казнили его отца, подпольщика, в прошлом буденовца, и мать, подпольщицу. Сестру изнасиловали – и та сама себя казнила. Сам понимаешь, каково в тылу Григорьеву! Свет померк в глазах его. Рвется на фронт. И,уверен, уложит не одного фашиста. За другого я бы не стал просить. А за него прошу! Сам видишь – случай особый!

; Да, дело серьезное, – нахмурился подполковник. – В каких войсках служил старшина?

; В саперной роте стрелкового полка.

; Минуточку! – вдруг оживился подполковник. Он открыл сейф, заглянул в папку. – Говорите, отличный боец?!

; Гвардеец по всем статьям!

; А если мы этого гвардейца не на фронт, а – за линию фронта? В тыл к немцам?

; В тыл к немцам? – неуверенно переспросил Алексин, будто его смущало слово «тыл».

; Да! Я имею особое спецзадание: срочно сформировать диверсионную группу для заброски в тыл к немцам. Вместе с партизанами вести рельсовую войну против гитлеровцев. Если старшину вашего  я включу в эту группу?

; Думаю, он будет доволен, – по достоинству оценил предложение подполковника Алексин.

; Давайте, товарищ генерал-майор, договоримся так. Я предложу кандидатуру старшины командиру диверсионной группы. Думаю, он подойдет ему. Кроме того, старшиной займется особый отдел. Получим «добро» от особистов, тогда и порадуете гвардейца своего. Идет?

; Идет! Но смущает меня одно обстоятельство, – ответил Алексин. – Кадровики округа только что дали отбой рапорту старшины. Как бы и сейчас не воспротивились.

; Пусть это не волнует вас, товарищ генерал-майор, – успокоил Алексина подполковник. – Я наделен чрезвычайными полномочиями по линии товарища Берия по подбору людей в диверсионную группу. Это будет щелчком по носу окружным кадровикам за формализм в работе с людьми.

; Ну, спасибо! – потряс руку подполковника Алексин. – И еще одна просьба. В госпитале я лежал с одним подполковником, замполитом полка. Герой! Когда в ходе наступления полка пехота залегла под огнем врага, он поднял людей в атаку. Сам подорвался на мине, но атака полка увенчалась успехом. Ноги лишился герой. Но голова у него осталась на плечах. Светлая голова! Знает педагогику, психологию. Человек этот здорово помог бы мне наладить учебный процесс в училище. Не в службу, а в дружбу помоги мне перевести его в училище.

; Да он же – без ноги, говорите!

; Ну и что? Он в атаку больше ходить не будет. Учебно-воспитательный процесс налаживать будет в училище. Ты читал, наверное, в газетах, что некоторые герои и без ног управляют самолетами, водят в атаку танки.

; Читал! Есть такие люди в армии. Но ведь назначение офицеров в суворовское осуществляется по линии военно-учебных заведений Красной Армии. Оно распоряжается кадрами.

; Это – верно. Но по этой линии я не пробью свой вопрос. Бюрократ там на бюрократе. Как и в случае с Григорьевым, будет отказ. А ты, думаю, сможешь помочь мне каким-нибудь обходным маневром. Например, включить его по линии товарища Берия в особую группу, а потом – вывести за штат, ввиду отпавшей надобности. А я сделаю на него запрос тебе.

; Не мытьем, так катаньем, – улыбнулся подполковник. – Мудрено слишком. Надо подумать серьезно. А пока – давайте вплотную займемся вашим Григорьевым.


                * * *

; Ну, кто это так безбожно фальшивит? – горестно всплеснула руками учительница пения, сухая старушка, со следами былой красоты на лице.

Она закрыла крышку пианино, обвела ребят усталым взглядом.

; А мы стараемся! – за всех ответил Павел Кораблев.

; Стараетесь – это хорошо. Но зачем кричать? Это же урок пения, а не бросок в атаку с боевым кличем. Кричать не надо. Петь надо. Легко, свободно, отчетливо произнося каждый слог. Вот так, – красиво зазвучал по-молодому звонкий голос старой учительницы:

       У меня ль во садочке,
       У меня ль во прекрасном
       Люшеньки, люли.
       Люшеньки, люли.

; Ух, ты! – за всех восхитился Павел.

; А теперь – споем все вместе. Весело… начали! – тряхнула седой головой учительница, тонкие пальцы ее коснулись клавиш.

Толя Струков набрал в легкие воздуха, запел фальцетом: «У меня ль в садочке», – и тут же сбился: стоящий сзади Павел Коробов вместо буквы «С» произнес букву «З», громко, отчетливо, намеренно.

; Опять та же ошибка! – вскинула руки учительница – и в следующий миг заметила на лице Павла улыбку.

; Вы специально путаете буквы! – обиделась она. – Не стыдно? Ведь похабщина получается! Так никогда не научитесь петь. Никогда не освоите музыкальную грамоту.

; А зачем она нам? – вскинул голову Николай Кубосов. – Мы же – офицерами будем, а не артистами.

; Правильно, офицерами будете. Но офицер не мыслим без высокой культуры, в том числе и без музыкальной. Знаете, кто такой Римский-Корсаков?

; Какой-нибудь полководец римский, – высказал предположение Кубосов, претендовавший в отделении на роль лучшего знатока военного дела.

; Наверное, какой-нибудь морской пират, – заметил Сергей Хлопов.

; Ошибаетесь, дорогие ребята, – загадочно улыбалась учительница.

; Артист! – уточнил кто-то из воспитанников.

; А это уже ближе к истине!

; Директор кинотеатра, – предположил Толя Струков. – В городе кинотеатр имени Щепкина есть!

; Нет, ребята. Римский-Корсаков – это русский морской офицер! – горячо произнесла учительница. – И одновременно – великий русский композитор! Он окончил морской кадетский корпус. Были в старое время такие. Что-то вроде нашего суворовского училища. В кадетском корпусе Коля увлекался не только морским искусством, но и музыкой. Тогда некоторым его товарищам, как и некоторым из вас, музыка казалась никчемным занятием. Но для Коли, затем Николая Александровича, она впоследствии стала всем делом его жизни. Он, блестящий морской офицер, совершивший кругосветное путешествие, написал множество музыкальных произведений. И в их числе – пятнадцать опер! И каких? Великих! «Садко», «Майская ночь», «Снегурочка», «Царская невеста».

; Большая редкость, – авторитетно произнес Кубосов.

; А писатели Лев Толстой, Михаил Лермонтов и Александр Куприн?! – возразила учительница. – Они ведь тоже окончили кадетский корпус. Были офицерами, стали крупнейшими писателями. И я уверена – среди вас есть немало талантов. Совершенствоваться надо, ребята.

Казалось, учительница убедила суворовцев в необходимости быть всесторонне грамотными, но когда они снова запели ту же песенку, Толя вдруг снова услышал вместо буквы «С» букву «З».

Теперь она звучала не за его спиной, а сбоку: Павел, для маскировки, сменил место, и учительница не сразу нашла, кто фальшивит.

; Перестань! – ткнул локтем в бок Павла Толя.

; А табе, холера, больше усех надо! – оскалился Павел. – Смотри, схлопочешь, Тыля, у рылу.

; Как бы сам не схлопотал, Пыля? – набычился Толя. – В твою рылу!

Неожиданно дверь распахнулась – и в музыкальный класс вошли начальник политотдела училища полковник Лидакин и его помощник по комсомольской работе лейтенант Веселов.

Лидакин дозором обходивший свои владения, хозяйски огляделся, молча уставился на учительницу, ожидая от нее четкого рапорта о том, что происходит здесь.

Но старая женщина не разбиралась в воинских уставах. Продолжая сидеть за пианино, она непонимающе переводила взгляд с полковника на лейтенанта и обратно.

; Чем занимаемся? – не дожидаясь доклада, спросил Лидакин.

Лейтенант Веселов из-за спины полковника сделал учительнице энергичный знак рукой, мол, встань же ты, наконец, карга старая.

Учительница поняла знак лейтенанта, встала, приняла строевую стойку.

; Пением, товарищ полковник! – коротко ответила она.

; Что поем?

; Русские народные песни.

; Какие же? Эту, что ли, «Люшеньки, люли»?!

; Да. Осваиваем азы музыкальной грамоты.

; Это хорошо! Только, по-моему, начали не с того!

; А с чего надо? – растерянно заморгала учительница.

; Да вы, уважаемая, посмотрите на хор свой, – показал на ребят Лидакин.

; Мальчики как мальчики, – не понимала учительница.

; Мальчики, но не простые! В погонах! Военные мальчики – вот кто ваши хористы! Суворовцы! Дети и внуки товарища Сталина, маршала Советского Союза!

; Великого и мудрого вождя! – добавил комсомольский вожак училища лейтенант Веселов.

; Вот именно! – довольно кивнул Лидакин. – Разве у нас нет песен об Иосифе Виссарионовиче?

; Очень много! – опять к месту вставил Веселов. – И прекрасных! Ну, вот хотя бы эта:

На просторах Родины чудесной,
        Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде.

; Прекрасно! – захлопал в ладоши Лидакин. – А кто из воспитанников самый голосистый у вас?

; Колька, – подаказал кто-то из ребят.

; Что за «Колька»?! – нахмурился Лидакин. – Не уважительно это. Вы ведь теперь все – братья. «Коля» надо было сказать. А фамилия его?

; Некрасов, – добавил тот же мальчик.

; Здесь он?

; Так точно, товарищ полковник! – выступил вперед Николай Некрасов.

; Песню эту знаешь? – указал Лидакин глазами на лейтенанта Веселова, только что с чувством продекламировавшего куплет.

; Так точно!

; А ну – спой!

Учительница села за пианино, Николай сглотнул слюну, кивнул ей, мол, начинайте.

Зазвучала величавая музыка – и в следующий миг чистый хрустальный голос Николая наполнил класс серебряными звуками, понесся на крыльях красивой мелодии по зданию.

Пораженные чудом, ребята вытянули шеи, жадно впитывали в себя каждое слово песни, проникаясь безграничной любовью к человеку, который уверенно и мудро ведет народы страны через хаос и тернии истории в счастливое будущее – в коммунизм.

; Молодцом! – произнес растроганный Лидакин. – Талант! Запомни его фамилию! – приказал он лейтенанту Веселову. – Ему скоро в комсомол вступать. Считай, что одну рекомендацию он себе уже заработал!

; Есть! – щелкнул каблуками лейтенант – и записал фамилию суворовца в блокнот. – Это классная идея, товарищ полковник!

; Искусство должно помогать нам воспитывать юных патриотов великой Родины! – взглянул на учительницу Лидакин. – Беззаветно преданных делу большевистской партии, делу Ленина-Сталина! Прошу позаботиться о соответствующем репертуаре. Ко дню Красной Армии проведем смотр художественной самодеятельности. Думаю, порадуете командование училища песнями о творце всех наших побед – товарище Сталине, о его боевых соратниках.

; Хорошо! – закивала учительница. – Постараюсь!

; Ну вот, кажется, и нашли общий язык! – подвел итог Лидакин – и круто повернулся к двери, которую уже предусмотрительно распахнул перед ним лейтенант Веселов.

Из музыкального класса суворовцы вместе с учительницей направились в спортивный зал… на урок танцев. Здесь их ждала учительница бальных танцев, молодая, стройная, с красивой головой на лебединой шее – балерина городского драматического театра.

  Ребята быстро сняли ботинки, надели тапочки, выстроились в шеренгу вдоль стенки, устремили взгляды на учительницу, которая почти поголовно всем приглянулась им еще на первом занятии.

; Сегодня, товарищи воспитанники, мы продолжим изучать прекрасный танец – вальс, – сказала она приятным голосом. – Вальс – король бальных танцев! И все вы, будущие офицеры, и, я надеюсь, отчаянные кавалеры, должны владеть этим танцем в совершенстве.

Затем учительница разбила отделение на пары, и ребята стали отрабатывать основные па танца. Сначала – под счет учительницы «раз-и, два-и, три-и», а затем – под музыку вальса Шопена на пианино.

Павел Коробов, лишенный напрочь музыкального слуха, старался изо всех сил понравиться красивой учительнице и поэтому безбожно наступал на ноги своему партнеру Геннадию Портнову. Тот беспрестанно чертыхался на Павла, хотя сам тоже был неловок.

; Где же ваша грация? – подошла к паре учительница.

; Какая? – оглядел себя Павел.

; Легкость движений! Изящество фигуры! Не сутультесь, пожалуйста!

; Да я щас изделаю, – пообещал подросток.

Однако от чрезмерного усердия Павел вспотел, стал еще больше допускать ошибок.

Учительница нашла выход. Она разъединила две пары, дала Павлу нового партнера – Анатолия Струкова, которого только сто хвалила за умение легко и правильно двигаться.

; Голубчик, отойдите в угол зала, – сказала она Анатолию, – и помогите своему товарищу научиться легко поворачиваться под музыку на сто восемьдесят градусов и не смотреть себе под ноги.

Через полчаса напряженной тренировки пары поочередно танцевали вальс под музыку -- на зачет.

; Ну, как мы? – устремил на учительницу вожделенный взгляд Павел, ожидая похвалы.

Учительница хотела сказать правду, но пожалела неуклюжего воспитанника.

; Неплохо. Но надо еще много упражняться.


                * * *

После «Тихого часа», часового сна сразу после обеда, у воспитанников наступило свободное время: занимайся, чем хочешь – в разумных пределах.

На улице разгулялась первая декабрьская метель – и большая часть воспитанников второго отделения направилась в класс. Там, за учительским столом, уже сидел капитан Летимов.

Спросив разрешения войти, ребята разошлись по своим местам, занялись кто чем хотел.

; Товарищ капитан, разрешите обратиться? – подошел к Летимову Алексей Ветров.

; Пожалуйста.

; Пожалуйста, почитайте еще нам книгу «Машина времени».

; Не-а! Лучше про мужика тово… Што гору своротил, – встрял в разговор Павел Коробов. – Про Ераклу. Про тово, што старшина Григорьев рассказывал намедни нам.

; Про Геракла, – поправил Павла Летимов.

; Про ево…

; Про его, – снова поправил подростка Летимов.

; Про его, – согласился тот.

Мнения ребят разделились. Нашлись сторонники и у Алексея, и у Павла – и в классе поднялся шум.

Конец спорам положил капитан:

; С героями «Одиссеи» пусть продолжает знакомить вас Валентин Антонович. Он тонкий знаток древнегреческой мифологии. А я продолжу знакомить вас с «Машиной времени».

Летимов достал из сумки книгу английского писателя Герберта Уэллса, нащупав закладку, открыл нужную страницу.

; А што ето такое «Машина времени»? – спросил Павел – не столько из интереса, сколько по злобе.

; Тайна, окутанная мраком! – за Летимова ответил Сергей Хлопов своей излюбленной фразой. – Туманно, смутно!

; Напомню, на чем основан плод воображения писателя, – начал рассказывать Летимов. – Каждый материальный предмет обладает четырьмя измерениями. Имеет длину, ширину, высоту и продолжительность существования. В этой книге фантазия писателя затрагивает именно четвертое измерение предметов – время. С помощью изобретенной им «Машины времени» человек смог перемещаться во времени на многие тысячи лет вперед, то есть в далекое-далекое будущее.

; На днях вы читали, что изобретатель улетел аж в восемьсот две тысячи семьсот первый год нашей эры, – напомнил Анатолий Струков, в память которого врезалась эта удивительная история.

; Правильно, – улыбнулся Летимов, отметив про себя хорошую память мальчика. – Тогда автор изобретения с помощью своей машины времени оказался в золотом веке человечества. Помните, каким он увидел мир далекого будущего? Кругом – изобилие, роскошь. А людей золотого века помните? Миниатюрные, стройные, красивые, изящные, как фарфоровые статуэтки.

; И мы такими будем?! – не то обрадовался, не то ужаснулся кто-то из ребят. – Вот житуха будет!

; И хлеба много будет?! – привстал с места в изумлении Павел Коробов. – И масла?

; Да хоть лопатой загребай! – просветил Павла Николай Кубосов.

; Будущего никто не знает, – авторитетно заявил Сергей Хлопов. – Тайна, окутанная мраком! Туманно, смутно! – первый раз за все время к месту употребил он свою любимую присказку.

; Почему будущее смутно? – возмутился Анатолий Струков. – А коммунизм? Забыл, куда ведет нас мудрая партия большевиков под руководством вождя всех времен и народов товарища Сталина?!

Летимов отметил про себя и политическую зрелость воспитанника, мысленно похвалил его.

; Посмотрим, что увидел автор там, в далеком будущем, – проговорил он – и стал читать ребятам вслух очередную главу романа: «Закат человечества».

Читал он негромко, но с выражением, мимикой, правдоподобно передавая чувства и переживания сына двадцатого века, вдруг перенесшегося в будущее человечества почти на миллион лет: изумление, восторг, страх, недоумение.

Летимов читал, а сам испытывал гордость за великого фантаста: никто прежде до него не смог силой своего воображения так глубоко проникнуть в четвертое измерение, а он смог. Первый! Потом появились сотни и тысячи подражателей, интерпретаторов его гениальной мысли. Но все это были перепетивы, дерзания на уже проторенной дороге познания мира.

В то же время Летимов мысленно корил великого писателя: в далекое будущее смог он заглянуть, а в ближайшем будущем России глубоко ошибся. Написал в 1920 году, после беседы с В.И.Лениным, книгу «Россия во мгле», пророча ей скорую гибель. «А наша страна, – думал Летимов, – вырвалась из мглы, стала строить светлое будущее. Правда, фашистская Германия пытается превратить нас в рабов, но мы сломаем ей хребет – и продолжим строить коммунистическое общество.

 
                * * *

Капитан Кузьмин появился в училище в полдень. Вчера он был дежурным офицером-воспитателем по роте, находился там целый день, обеспечивал выполнение распорядка дня, расписания занятий, своевременность построений на различные мероприятия. А сегодня, согласно заведенного генералом Алексиным порядка он был свободен от службы до обеда, занимался личными делами, а именно – поиском жилья.

Офицер снимал комнату в частном доме на окраине города, но она не устраивала его: одна стена ее в морозы покрывалась инеем, а в трех метрах от окна стояла собачья конура. Хозяйничавший там злобный пес часто лаял по ночам, гремел тяжелой цепью, не давая Кузьмину нормально выспаться.

Утром, наспех позавтракав, Кузьмин обошел две улицы в поисках сносного жилья, но так ничего подходящего не нашел. Поэтому в расположение роты появился он злым, недовольным своей судьбой.

Первым делом офицер направился в спальню своего отделения. Он прошелся по комнате – и в глазах его появился металлический блеск: кровати, тумбочки и табуретки не выровнены в линию, многие постели плохо заправлены.

Кузьмин заглянул в тумбочки – и там беспорядок. Туалетные принадлежности лежат, как попало, между ними – посторонние предметы, куски хлеба, комки бумаги.

Опять ротный вечером на подведении итогов дня будет попрекать меня беспорядком в отделении, острой занозой кольнула обида Кузьмина в грудь. А что я хуже Летимова и Комарова стараюсь?!

Своего помощника старшину Луценко Кузьмин нашел в ротной каптерке: тот упаковывал в мешки использованное нательное белье ребят для сдачи в прачечную.

; Почему в отделении беспорядок?! – вперил в старшину суровый взгляд Кузьмин. – Бардак форменный!

; Да я ж гутарил им: хлопцы, швыдче шевелите руками и ногами, пастельки прибирайте свои!

; Не гутарить, старшина, надо, а требовать! Добиваться четкого выполнения команды!

; Стараюсь, товарищ капитан. Да они же дэти. Не усе успевают. Выучатся порядку – дайте срок малый.

; Да уж давал! И немалый!

… Сигнал трубы возвестил об окончании самоподготовки. В предвкушении ужина, воспитанники дружно высыпали из классов в коридор, где обычно строится рота, заполнили все пространство гомоном веселых голосов.

И только первое отделение осталось в классе.

; Всем – в спальню! – скомандовал Кузьмин. – Быстро!

Воспитанники, в растерянности и замешательстве, завертели головами, захлопали ресницами: почему? зачем?

В спальне отделение построилось – и Кузьмин пояснил воспитанникам, «почему» и «зачем» они прибыли сюда:

; Что это за беспорядок здесь у вас, мать вашу… Постели заправлены как зря, кровати стоят вкривь и вкось! А что в тумбочках твориться?! Ужас! Будем учиться порядку! Образцовому!

; Ученье – свет, а не ученье – тьма! – раздался с левого фланга строя голос.

; Кто это сказал? – грозно повел по шеренгам очами Кузьмин.

; Суворов, товарищ капитан, – прозвучал тот же голос.

; Кто это у нас такой остряк-самоучка? – подошел к левому флангу строя Кузьмин. – А, Денисов! И без тебя знаю, что Суворов произнес эти бессмертные слова. Почему нарушаешь дисциплину строя?!

В ответ – долгое молчание.

; За нарушение дисциплины строя объявляю наряд вне очереди! – громко и резко произнес Кузьмин.

; По классу? – осведомился Денисов.

; Нет! Сортир драить будешь! Своими белыми ручками. Ясно?

; Так точно.

; Тогда – повтори!

; Есть сортир драить своими белыми руками!

В спальню заглянул старшина Луценко.

; Товарищ капитан, рота строится на ужин.

; Мы ужина пока не заслужили. А ты, Денисов, вижу, неисправимый остряк. Теперь у тебя два наряда вне очереди! Повтори, как положено!

; Есть два наряда вне очереди! – поспешил исправиться Денисов.

; Сегодня же, после отбоя, отработаешь первый.

; Есть!

; Старшина, проследи, чтобы в туалете все сияло и блестело!

; Есть, товарищ капитан!

; А теперь – приступаем к тренировке. Отделение – отбой! – скомандовал Кузьмин.

«Как отбой? – непонимающе уставились на капитана воспитанники. – Без ужина?»

;Отбой! Что, уши заложило, олухи царя небесного?! Даю тридцать секунд – и чтобы все были в постелях! Засекаю время!

Воспитанники быстро разделись, сложили на табуретках обмундирование, легли в постели.

; Плохо! Не уложились в тридцать секунд, – констатировал Кузьмин. – Продолжим тренировку. Отделение – подъем!

И на этот раз воспитанники не уложились в отведенное капитаном время.

; Плохо! Совсем плохо! Продолжаем тренировку. Отделение – отбо-ой!

Подстегнутые командой и суровым взглядом капитана, воспитанники быстро и четко выполнили команды «Отбой» и «Подъем».

; А теперь – заправляем постели, – командовал Кузьмин. – Как учили! Одеяла расправляем, приглаживаем, чтобы ни единой складки не было. Подушки взбиваем, делаем кубики, полотенца складываем треугольниками…

Когда воспитанники справились с делом, Кузьмин построил отделение, пошел вдоль первого ряда кроватей, на ходу делая короткие замечания.

; Тихонов, одеяло надо разгладить лучше.

; Хорошо.

; Не «хорошо», а «есть»! Не в колхозе ты и не от бригадира получаешь замечание. От командира!

; Есть!

; Лобанов, простынь у тебя торчит из-под одеяла. Аккуратнее подворачивай!

; Есть!

; А это что такое? – картинно отшатнулся от следующей кровати Кузьмин. – В борделе и то лучше заправляют постели.

Кузьмин взялся за край матраса – и рывком перевернул постель, образовав бесформенный ком.

; Кто хозяин?

; Я, товарищ капитан, – отозвался из строя Владимир Алексин.

; Твоя?! – опешил Кузьмин: постель была сына начальника училища.

; Так точно.

; Володя, не годиться так заправлять постель. Иди сюда. Смотри, дорогой, как это делается. Сначала стелишь простынь, потом – одеяло. Края его подворачиваешь под матрас, – спокойно говорил Кузьмин, ловко управляясь с одеялом. – Помогай мне. Поправь-ка здесь… вот так… отлично! Залюбоваться можно. Все понятно, Володя?

; Так точно!

Совершила оборот вверх тормашками и постель воспитанника Филимонова.

; Иди сюда! – подозвал к себе мальчика Кузьмин. – Заправь постель, как твой товарищ.

Филимонов склонился над кроватью, но действовал явно небрежно – и заправил постель хуже, чем было прежде.

; Старшина, веди отделение на ужин! – распорядился Кузьмин. – А ты, Филимонов, останься!

При этих словах Кузьмин снова рывком перевернул постель воспитанника, снова велел ему заправить как следует.

Филимонов стал заправлять еще раз.

; Быстрее! – торопил его Кузьмин.

; Быстрее не умею, – в голосе мальчика прозвучал вызов.

; Упрямишься?! – Кузьмин схватил Филимонова за шиворот, бросил на кровать, ткнул кулаком в лицо, когда тот попытался встать. – Я научу тебя любить Родину, сволочь!

; У-у! – заревел от боли и обиды мальчик.

; Цыц, сволочь! Убью! Заправляй постель как полагается!

Хныкая, Филимонов аккуратно заправил постель.

; А говоришь, не умею, скотина! Посмотри как заправил! Любо-дорого поглядеть! Впредь всегда так заправляй! Понял?

; Так точно.

; А теперь перестань хныкать! То же мне – маменькин сынок! Вытри слезы полотенцем. Впредь умнее будь! Ба! Да у тебя синяк под глазом! Больно?

; Больно, – снова захныкал Филимонов.

; Перестань! Будь орлом! – похлопал по щеке Филимонова Кузьмин. – Сам виноват. Улыбнись! Вот так! А теперь – иди на ужин.

Филимонов поплелся к двери.

; Постой! Паша, обиделся?

Потупившись, Филимонов молчал.


; Не обижайся, Паша. Сам напросился на комплимент. Хорошо?

; Хорошо.

; О том, что здесь было, никому ни слова, ни полслова. У старых кадетов было правило: доносчику – первый кнут. И ты молчи! Договорились?

; Договорились.

; А если спросят, откуда синяк? Что скажешь?

; Зашибся.

; Нечаянно зашибся, – поправил Кузьмин.

; Нечаянно зашибся, – повторил Филимонов.

; Молодец, Павлик. Иди в столовую. Приятного аппетита!


                * * *

В последнее воскресенье года суворовцам, родные которых жили в городе, разрешили увольнение.

Первое в жизни.

Радостное, волнующее, ожидаемое.

В числе нескольких увольняемых из всего училища был и Толя Струков, коренной житель города.

Когда накануне, в субботу вечером, мальчику объявили об этом, он сразу же стал готовиться к увольнению. Получив в каптерке роты у старшины Григорьева свое выходное обмундирование, он пришил к мундиру свежий подворотничок, начистил все пуговицы и пряжку ремня мелом, а ботинки – гуталином.

Сложнее дело было с брюками. Они хоть и новые, но без стрелок, а утюгов в роте не было.

«Что же делать?» – прикусил губу мальчик.

Но голь на выдумки богата – и Толю осенило. Он схватил брюки, побежал в умывальник, побрызгал на них водой, вернулся в спальню, расправил их, положил на матрас, накрыл сверху простыню.

По команде «Отбой!» Толя лег в постель, на свои брюки, выполняя роль живого, хотя менее горячего, но более тяжелого утюга.

Всю ночь он спал тревожно, то и дело ощупывая под собой брюки – не скомкались ли, не сбились ли в кучу.

Но опасения были напрасны. Когда утром Толя достал из-под простыни брюки, он невольно ахнул: на них не было ни единой морщинки, а на штанинах образовались прямые и острые стрелки.

; Обрезаться можно, – пошутил Толя, проведя пальцами по стрелкам.

После самоподготовки, которая по воскресным дням проводилась после завтрака, майор Яночков придирчиво оглядел Толю, остался доволен его внешним видом, проинструктировал, как вести себя в городе, выдал увольнительную записку.

Толя пробежал взглядом по небольшому листику бумаги – и сердце его замерло в сладком восторге: вот он, документ, удостоверяющий его личность! В графе «воинское звание» было аккуратно выведено слово «суворовец», а в графе «фамилия, имя, отчество» с еще большим усердием было написано: «Струков Анатолий Тихонович».

Бережно спрятав увольнительную в нагрудный карман мундира, Толя пустился вприпрыжку к выходу. Сбежав по крутой лестнице вниз, в вестибюле он замедлил шаг, резко повернув голову влево, отдал воинскую честь Александру Васильевичу Суворову, глядевшему на него добрыми и умными глазами с большого холста, вышел из здания, вдохнул полной грудью свежий морозный декабрьский воздух, заспешил по Гоголевской в другой конец города, на улицу Перикальского, названную так совсем недавно в честь командира дивизии, подполковника, погибшего на ней при освобождении города от фашистов.

Правая рука Толи зудела – хотелось отдавать и отдавать честь командирам и бойцам славной Красной Армии, в составе которой теперь он сам числился.

Между тем, как назло, военных Толе не попадалось. В основном навстречу ему шли штатские, озабоченные,  хмурые.

Толя был готов заплакать от обиды, когда вдруг заметил военного, идущего навстречу по другой стороне улицы.

«Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе», – вспомнил Толя где-то прочитанное или услышанное мудрое восточное изречение – и решительно перешел дорогу.

Встречным оказался капитан, слегка прихрамывающий, видимо, недавно выписавшийся из госпиталя после ранения.

Толя весь подобрался, напружинился. За пять шагов до капитана он усердно затопал по скованной морозцем дорожке, приложил руку к виску, резко повернул голову, так, что хрустнули шейный позвонок.

Капитан в ответ козырнул – и вдруг остановился.

; Это что же за войска такие? – кивнул он Толе.

; Я – суворовец, товарищ капитан! – на выдохе произнес Толя.

; Суворовец? – поднял в удивлении плечи капитан.

; Так точно! Суворовец!

; Впервые слышу, что есть такие, – весьма буднично произнес капитан.

; Не слышали?! – обиделся Толя. – И не читали в газетах? О нас даже в «Красной Звезде» писали!

; Прости, брат, не слышал, не читал. Я, видишь ли, полгода боролся со смертью на госпитальной койке.

; Понимаю, товарищ капитан, – добродушно простил Толя офицеру пробел в познании современной истории. – В стране создано девять суворовских военных училищ! По типу старых кадетских корпусов. Названы именем Суворова.

; Теперь понятно. Ну, прощай, мой юный Суворов!

Толя отдал честь, пошел своей дорогой – и вдруг замер: навстречу ему шел подполковник. Высокий, статный, резкий в движениях.

«А нечетная сторона улицы счастливей четной», – подумал Толя – и что есть силы рубанул строевым шагом по дороге, резко бросил руку к виску, повернул голову, стал «есть глазами начальство».

И вдруг – о ужас!

Правая нога толи заскользила по ледяной корке и он с размаху грохнулся на дорогу.

; Ушибся? – бросился к Толе подполковник, помогая встать.

; Нет, товарищ подполковник! – бодро ответил Толя, чувствуя, однако, саднящую боль в бедре. – Заживет, товарищ подполковник!

; Слава Богу! – не по-военному произнес подполковник. – Осторожнее, дорогой! Под ноги смотри!

; Есть, товарищ подполковник! Разрешите идти?

Слова подполковника оказались пророческими. Толе по-настоящему повезло – из-за угла дома навстречу ему вывернул целый военный патруль: старший лейтенант с шашкой на боку и два солдата с автоматами ППШ за плечами.

Толя зыркнул глазами по дороге, выбрал участок, посыпанный шлаком, отдал честь, несколько вяло – специально, чтобы приковать к себе внимание патруля.

И это сработало. Старший лейтенант небрежно козырнул Толе, поманил его к себе пальцем.

; Какими судьбами в городе?

; В увольнении, товарищ старший лейтенант. До двадцати двух ноль-ноль!

; Увольнительная есть?

; Так точно! – чуть не задохнулся от радости Толя.

; Предъяви!

Толя долго не мог расстегнуть пуговицу мундира – пальцы не слушались от волнения. Наконец он извлек из кармана увольнительную записку, театральным жестом протянул старшему лейтенанту.


Беззвучно шевеля губами, офицер прочитал ее содержание, вернул Толе.

; Порядок! Можешь идти!

«А в армии военнослужащие обращаются друг к другу на «Вы», – хотел  сделать замечание старшему лейтенанту Толя, но вовремя осадил свою гордыню:  молод еще!»  И браво ответил:

-- Есть, товарищ старший лейтенант!

     Толя повернулся кругом, сделал шаг вперед – и услышал за спиной голос офицера:

; Растет гвардия!


                * * *

Дома Толю ждал приятный сюрприз: за столом сидел, попыхивая козьей ножкой, дедушка – мамин отец. Шел ему уже десятый десяток, но он, сухой, жилистый, словно законсервированный, не очень-то поддавался годам: раз-два в месяц преодолевал пешком путь в двадцать пять километров из деревни в город, приносил дочери и внукам нехитрые крестьянские гостинцы.

«И сейчас что-то принес, – догадался Толя, увидев на полу у стола увесистую сумку. – К новому году что-нибудь».

Мама и сестра Валя уже трижды навещали Толю в училище, но сейчас, увидев его в длинной шинели, туго перехваченной широким блестящим ремнем, в каракулевой шапке, стройного, подтянутого, вскрикнули от восторга, всплеснули руками, бросились к нему.

; А ну, погодьте чуток! – одернул их дед. – Дайте-ка мне глянуть на ринадера!

Дед подозвал к себе внука, смерил его с головы до ног изучающим взглядом блеклых, выцветших от времени, но все еще зорких, даже без очков, глаз.

; Здравствуй, дедушка, – не вытерпел экзекуции Толя.

; Ерой! – наконец по достоинству оценил внука дед. – Ей-Богу, ерой! Здравствуй!

; Здравия желаем! – подыграл Толя.

; О! – воскликнул польщенный дед. – И я бывал таким ероем! В турецкую войну! Шире, правда, был в плечах. И ростом поболе! – для наглядности он показал сухим крючковатым пальцем на потолок. – На Шипке тогда турка лупили мы. Болгар вызволяли из неволи.

; А кто командовал вами? – предвкушая удачу, вспыхнул Толя. – Суворов?

; Э, куда хватил, ерой! – оскаблился дед. – Суворов в те поры уже не было, – разочаровал он внука. – А Суворов командовал дедом моим! Сергеем Ивановичем, царство ему небесное. Лихой был дед. Измаил брал! А в бою на реке… дай Бог памяти… Требии, что ли, отличился.

; Да ну?! – округлил глаза Толя. – Правда?

; Вот тебе крест! – сотворил сложенными в щепотку пальцами крестное знамение дед. – Мядалька дедова у меня сохранилась. За образами держу. «За героизм и доблесть» – так на ней написано.

; Да ты разденься, сыми хорму-то сперва! – построжал дед. – Молочка мово выпей… Тогда и потолкуем.

Разговор затянулся.

Когда дед притомился рассказывать, Толя вышел во двор, придирчивым оком оглядел несложное домашнее хозяйство.

Возле сарая куры клевали пшено из опрокинутой немецкой каски, угловатой, глубокой.

Забор обветшал, наклонился, угрожал упасть на кур. Почтовый ящик почти развалился.

Толя наколол дров на неделю-две, сделал для забора новую подпору, отремонтировал почтовый ящик, расчистил дорожки от снега, посыпал их песком.

Вскоре к Вале прибежали подружки. Они без конца выбегали во двор – поглядеть на ероя, – смеялись, с визгом убегали в дом, устраивали возню.

Отложив лопату, Толя вошел в комнату к девочкам.

; Уроки сделала? – спросил он у сестры.

; Вечером сделаю, – отмахнулась сестра.

; Сейчас! – приказал Толя.

; Вечерком, а сейчас – отдохну.

; Нет, делай уроки сейчас! – настаивал Толя.

; Да правда, сынок, вечером Валя сделает уроки, – вступилась за дочь мама.

; Вечером разгуляется, так и не позанимается, – зная характер сестры, уверенно проговорил Толя. – Ты же всегда сама учила меня: сделал дело – гуляй смело!

Дед, наблюдавший эту сцену, подозвал к себе дочь.

; Не оструняй его, – кивнул он на внука. – Хозяин растет!

За окном раздался знакомый посвист – ребята, узнав от ушедших от сестры девочек о приходе Толи, вызывали его на улицу.

Толя оделся по полной форме, вышел на крыльцо.

; Смирна-а, братва! – скомандовал приятель Толи.

; Вольно! – козырнув, отшутился Толя.

Ребята обступили Толю, засыпали вопросами.

Вскоре все они знали, что училище, в котором учится Толя, называется суворовским, кем был Суворов, сколько одержал он побед над врагами, почему в обороне бойцы по глаза зарываются в землю, стоят в окопах, а в наступлении – двигаются в боевой цепи, на расстоянии 6-8 метров друг от друга.

Были, конечно, и такие вопросы, на которые толя не мог ответить. Тогда он глубокомысленно умолкал, прижимал к губам вытянутый вертикально указательный палец – и все понимали, что расспрашивать дальше об этом нельзя: это военная, а может быть, и государственная тайна, в которую посвящены лишь единицы.

; Тошка, а вон бабка Щедрениха идет! – сказал кто-то из ребят.

Бабка Щедрениха жила через дорогу от Струковых. Сын ее, летчик Красной Армии, добровольно сдался немцам в плен и во время оккупации города не раз появлялся у матери в форме офицера вермахта. Как-то голодным летом ребята, с участием Толи, оборвали в два-три кавалерийских налета яблоки «Белый налив» в саду Щедренихи.

Та и пошла в комендатуру с доносом на Струковых: мол, глава их – красный командир.

То ли немцы посчитали Щедрениху сумасшедшей, то ли не застали Струковых дома – те вовремя ушли в деревню к родственникам, – только остались они целы и невредимы.

И теперь, всякий раз встретив кого-нибудь из Струковых, Щедрениха уверяла, что при немцах была глуха и нема как рыба.

Когда Щедрениха поравнялась с ребятами, Толя, в неотразимом блеске своей формы, шагнул навстречу ей.

Та остолбенела, потом в испуге исступленно замахала руками.

; Ты, штоль, Тошка?!

; Я!

; О, Господи! Откуда ж тебя нечистая сила принесла?! Аль, в армию подался?

; Точно! В армию!

Щедрениха с минуту молча изучала Толю. На сухом изможденном лице ее отражалась внутренняя борьба. Правая щека стала дергаться.

; Будь ты прок… – старуха вдруг осеклась, но тут же нашлась: – Будь счастлив, касатик!


                * * *

До окончания увольнения было еще добрых часа два, но Толя засобирался.

; Остался бы еще, – уговаривала мама.

; Пора. Мне еще кое с кем повидаться надо.

; С кем?

; С приятелем из школы, – уклончиво ответил Толя. – Мама, у нас в роте стенд «Наши отцы сражаются за Родину» создается. Можно, я возьму фотографию папы? Для стенда.

; Возьми. Вот эту – «брестскую». И вот эту. Вся семья наша здесь. Ты с Валей – в матросках.

Толя бережно завернул в бумагу фотографии, положил в карман мундира.

Четверть часа спустя он уже в полном параде подымался по крутой улице со свертком в руках. Отыскал дом, окрашенный охрой, с резными наличниками на окнах, постучал в дверь – здесь жила недавняя его одноклассница и соседка по парте Наташа Суздалева.

; Одну минуточку! – послышался из глубины дома женский голос.

Раздался скрежет задвижки, дверь приоткрылась, показалась женщина, нарядная, пахнущая духами.

; Вам кого? – с любопытством уставилась она на Толю, в незнакомой красивой форме.

; Наташу, – застеснявшись, ответил Толя.

; Ах, Наташу?! – оживилась женщина. – А вы тот самый Тошка, который сидел с ней в школе за одной партой, а потом поступил в какое-то военное училище?

; В суворовское, – уточнил Толя.

; Входи, пожалуйста! – посторонилась женщина, пропуская Толю в дом. – Мне Наташа все уши о тебе прожужжала. Я ее – мама.

; Очень приятно! – на манер взрослых произнес Толя, проходя вперед, не решаясь, однако, протянуть руку женщине – удобно ли?

Перед дверью в комнату он тщательно вытер ноги о коврик, стряхнул с плеч снежок.

В комнате, накуренной, освещенной неяркой лампочкой, за столом, уставленным тарелками с закусками и бутылками, сидел майор, в кителе, накинутом на плечи, с дымящейся в уголке рта папиросой.

Увидев Толю в незнакомой форме, майор привстал от удивления со стула, механически передвинул окурок из одного уголка рта в другой.

; Это – Наташин друг, – пояснила ему женщина.

; А-а, – понимающе улыбнулся майор. – Друг – это хорошо.

; Здравия желаю, товарищ майор! – щелкнул каблуками Толя. – Суворовец Струков! Нахожусь в увольнении.

; Здравствуй, кавалер! – тоже бодро проговорил майор. – Раздевайся, гостем будешь!

; Я – к Наташе, – повел глазами по сторонам Толя.

; Знаю, что не ко мне, – улыбнулся майор.

; Проходи сюда, – показала рукой на дверь смежной комнаты женщина.

Наташа полулежала на диване, читала книгу. Подняв голову, она прижала руки к груди, выронила книгу.

; Тошка?!

; Он – самый! – склонил в чинном приветствии голову Толя, щелкнул каблуками и прижав локти к бокам.

; Вот ты какой теперь?! – застенчиво смотрела на Толю Наташа.
; Какой?

; Такой… Какой-то такой
…
; Ну, говори, какой?

; Красивый…

; Это – форма новая, – пояснил Толя. – А я остался таким, каким был.
За закрытыми дверьми раздалась бодрая музыка фокстрота «Рио-Рита» – там завели патефон, послышалось шарканье ног о пол.

Толя кивнул на дверь.

; А это кто?

; Это, – замялась Наташа, – это так… мамин знакомый…

; А-а, – с деланным равнодушием произнес Толя: он знал, что Наташин отец погиб на фронте в первые дни войны.

Но, видимо, Наташу вопрос его задел за живое. Она покраснела, отвернулась к стене, дернула плечами.

; А как дела в школе? – поспешил сменить пластинку Толя, мысленно упрекнув себя за излишнее любопытство: какое ему дело, кто гостит у них?

; Все по-старому, – равнодушно ответила Наташа. – Лучше ты расскажи, как там, в твоем суворовском?

; Здорово! – оживился Толя – и, раскрасневшись от возбуждения, стал рассказывать о своей жизни в училище, о встрече с Муразиным…

Наташа слушала внимательно, охала и ахала от удивления и восторга, но вдруг нахмурилась, пристально поглядела на Толю.

; Скажи, Тошка, что такое верность?

; Верность? – Толя прищурился, поднял глаза к потолку. – Верность – это…

Прежде он никогда не задумывался над этим вопросом и сейчас не мог дать правильного ответа с ходу. – А у вас толковый словарь есть? – спросил он.

; Есть. Принести?

; Принеси.

Наташа встала с дивана, подошла к дверям, из-за которых доносилась томная музыка танго, остановилась в нерешительности.

«Так вот мучает ее», – догадался Толя об истинном смысле вопроса Наташи.

; Не надо словаря, – тронул он сзади за плечо Наташу. – Я знаю, что такое верность. Мы будем дружить с тобой долго-долго. Всю жизнь!

Из глаз Наташи потекли слезы.

; Правда? – шепотом спросила она.

; Честное слово.


* * *

Возвратившись в училище, Толя доложил майору Яночкову, что за время увольнения замечаний от старших не получал, вернул, не без сожаления, увольнительную записку.

В спальне Толя разложил на тумбочке домашние гостинцы: антоновку, пирожки, вареные яйца, куски жареного гуся.

; Подходи, ребята, угощайся! – пригласил он всех, кто был в спальне.

Мигом вокруг тумбочки собралась толпа.

Первым подошел к ней Павел Коробов. Он схватил гусиную ножку, яблоко, яйцо и два пирога.

; Положи назад! – решительно остановил подростка Николай Кубосов.

; Небось, харч не твой, – парировал Павел. – Твоя какая забота, холера?! Лучше хватай  вон яблоко!

; Скажи, к тебе тетка из деревни на днях приезжала? – не отставал Николай.

; Ну, было.

; А где коржики, что привезла она тебе? И сало где? Сам хвастал гостинцами!

; А они… ето… тово, – стал, как обычно, испытывать серьезные затруднения Павел с изложением своих мыслей. – Они тово… пропали…

; Украли? – спросил Николай Некрасов.

; Не, – мотнул головой Павел. – Спортились… затухли, холера их возьми.

; Так быстро пропали?! – с прокурорской прозорливостью сверлил глазами Павла Кубосов. – Сало – оно ведь год пролежит – и не испортится.

; Спортилось! – убеждал Павел. – Ей Бо, затухло. И я выбросил.

; Не выбросил, а сожрал ночью под одеялом!

; Я?

; Ты!

; А ты откуда знаешь, холера?

; Сам видел!

; Как же видел? Ты ж, холера, токо сказал: под одеялом я жрал! – вдруг блеснул ясностью ума Павел.

; Не видел, а слышал, как ты чавкал под одеялкой, – поправился Кубосов. – Только свет после отбоя выключили, ты одеяло на голову – и давай хрумкать. Гад, я весь слюной изошел. Не по-военному это. У нас, в полку, на фронте, офицеры делили свой дополнительный паек с солдатами – всем поровну. А ты?

; Прорва, все сам сожрал! – послышался возмущенный голос Сергея Хлопова. – Никому ничего не дал.

; Жлоб, пошел вон отсюда! – вторил ему Николай Кубосов.

Не спрашивая воли хозяина гостинцев, ребята отняли у Павла гусиную ножку, яйцо, яблоко, пирог – и вытолкали его взашей из спальни.

; Хорош гусь! – со знанием дела хвалил гусиную ножку крестьянский сын Алексей Ветров. – У нас дома штук сорок было гусей. К праздникам резали одного-двух. Ели мясо вдоволь!

; А я в первый раз ем гуся, – признался Николай Некрасов. – У нас дома обычно городская еда была: сыр, колбаса, котлеты, конфеты, печенье, лимонад…

; Эх, братцы, когда теперь вволю наедимся всего этого?! – мечтательно воскликнул Сергей Хлопов.

; Ничего, скоро фрицев прикончим – и наступит великая житуха! – авторитетно заявил Николай Кубосов. – Коммунизм построим, а там – всего этого навалом будет! Ешь-пей сколько душе будет угодно. 


                * * *

Учебный год в суворовском училище начался на три месяца позже, чем в городских школах. А между тем программы обучения суворовцев всех классов были объемнее и сложнее, чем у их гражданских сверстников.

Выход из создавшегося положения командование училища видело в том, чтобы давать воспитанникам максимальную нагрузку. Поэтому каждый день ребят был до предела насыщен занятиями и тренировками под руководством преподавателей и офицеров-воспитателей, самостоятельной работой, громкой читкой книг, газет, прослушиванием вестей с фронта, участием в художественной самодеятельности и спортивных секциях.

Может, поэтому для личного состава училища, обремененного хлопотами и заботами трудного старта учебного года, декабрь, первый месяц зимы, пролетел незаметно, быстро, точно тройка рысаков по заснеженным полям.

Может, и поэтому так незаметно подкрался к училищу Новый 1944 год.

А когда он неожиданно появился на пороге училища в самый последний момент – занятия в суворовском шли и 31 декабря, – ему несказанно обрадовались, встретили с восторгом, выпуская пар из  клокочущих котлов.

… В спортивном зале главного корпуса училища была установлена – в качестве новогодней елки – молодая разлапистая сосна, украшенная бумажными и электрическими гирляндами, разноцветными фонариками, игрушками, звездами, лентами как из довоенных запасов сердобольных преподавателей, так и изготовленными мастеровитыми старшинами из подручных материалов.

После четырехчасовых занятий приготовительные классы и роты последовательно, с интервалом в один час, направлялись в спортивный зал на новогоднюю «елку». Вместе с воспитанниками в новогоднем празднике участвовали офицеры-воспитатели, их помощники и некоторые преподаватели. Такова была педагогическая установка политотдела училища: «Быть вместе с народом, быть в гуще масс!»

Изумлению и восхищению воспитанников не было предела: кругом разруха, пепелища, недостаток в самом необходимом, голод – и вдруг яркий свет, блеск, обилие красок и игрушек, бравурная музыка духового оркестра училища. Деревенские ребята из глухих углов России, по бедности и скудности сельской жизни, и раньше не имели никакого представления о новогодних праздниках, а теперь были просто шокированы светом, красками, необычным видом хвойного дерева, звуками, озирались по сторонам, раскрыв рты и округлив глаза.

Но больше всего воспитанников поразили Дед Мороз и Снегурочка. Прежде ребята, даже из состоятельных городских семей, имели под своей новогодней елкой игрушечных Деда Мороза и Снегурочку, сделанных в основном из папье-маше и ваты. А здесь, эти непременные атрибуты новогодних сказок и праздников, были живые. Бог ты мой! Да! Да! Именно живые. Они двигались, поздравляли ребят с Новым годом, желали им здоровья, отличной учебы, счастья, шутили, смеялись, рассказывали занимательные истории – и вручали подарки: пакеты с печеньем, конфетами, пастилой и яблоками.

И было невдомек даже самым смышленым ребятам, что Дед Мороз – это заведующий столовой, которому и не надо было особо гримироваться: нос и щеки красные от природы, брови клочковатые. Одели мужика в армейский тулуп, приклеили к лицу ватные усы и бороду – и вот он сказочный Дед Мороз.

Не узнали ребята в Снегурочке и своего преподавателя по английскому языку Еву Константиновну Давыдову. Лицо ее скрывал искусный грим из примитивных косметических средств военного времени, а одета она была в пальто, обшитое марлей и украшенное ватными тампонами и блестками слюды.
Узнали Еву лишь капитаны Летимов и Кузьмин, когда на «елку» в спортзал прибыла четвертая рота. Узнали по ее золотисто-карим глазам: оба были неравнодушны к ней.

Но если Летимов сомневался в своей внешней привлекательности, весьма робко оказывал Еве знаки внимания, то Кузьмин был высокого мнения о своей персоне, не сомневался в успехе – и решительно налаживал отношения с Давыдовой. Всегда представал перед ней в тщательно отглаженной форме, гладко выбритым, благоухающим одеколоном «Шипр», был улыбчив, завязывал тары-бары.

И вот сейчас, улучив момент, он сладко улыбнулся Снегурочке, шепнул ей на ухо: «А я узнал вас, маска», – и стал активно подыгрывать ей в общении с воспитанниками своего отделения.

Летимов же, боясь разоблачить Снегурочку в глазах своих воспитанников, лишь скромно улыбнулся ей – и отошел в сторону, чтобы не мешать ей помогать Деду Морозу вести праздник. И, завистливо поглядывая мельком на Кузьмина, стал сетовать на себя за то, что мало внимания уделял своему внешнему виду, что еще не обзавелся новой формой одежды.

У «елки»-сосны зрела еще одна амурная интрига – Валентин Григорьев и Любовь Баршина. Григорьев был на празднике по долгу службы, а Баршина, преподаватель русского языка и литературы, участвовала в его организации, проводила викторины, соревнования на лучшее прочтение стихов о войне, устраивала хороводы.

… Григорьев, еще дважды побывавший на уроках Баршиной и ловивший на себе ее изучающие внимательные взгляды, в конце концов прозрел: понял, что нравится ей. И сначала остался равнодушен к этому открытию. Он был убит горем мученической смерти родителей и сестры, был одержим жаждой мести, и главной его целью на данном этапе жизни была отправка на фронт, в действующую армию. И поэтому в будничном течении жизни он смотрел на слабый пол равнодушным взглядом, не обращая внимания на его внешние достоинства. Встречалась ему на улице женщина, он шел мимо, не удостоив ее мимолетного взгляда, не оглянувшись ей вслед, как многие. А коль доводилось ему вступить в разговор с женщиной, то говорил он лишь по делу, холодно, без сантиментов. Ответил ей или спросил – и пошел дальше своей дорогой аскета.

Поняв, что он нравится Баршиной, Григорьев стал гнать от себя мысли о сближении с ней, считая, что не время сейчас обременять себя амурными делами. Да и нет в ней ничего особого, убеждал он себя.

И в то же время Григорьев ловил себя на мысли, что пытается обмануть себя: Баршина тоже нравилась ему.

Он бросил на нее украдкой взгляды – и отмечал, что у нее правильный овал лица. Что зеленые ее глаза необычайно ясные, как майская зелень после дождя. Что губы у нее полные, сочные, алые, будто только что ела она спелые ягоды. Что нос у нее прямой, тонкий, а волосы в крупных завитках, упругие, блестящие, как у него самого. А на все вместе взятое – хочется смотреть и смотреть.

Григорьев и Баршина в конце концов пришли к единому знаменателю: поняли, что неравнодушны друг другу. А как ближе подступиться друг к другу, они не знали – мешала природная скромность. Поэтому повседневные диалоги их были весьма краткими: «Здравствуйте», «Как прошел урок?», «Нормально», «До свидания».

До свидания! А как назначить его? Кому и как сделать первый шаг?

Помог обоим новый год.

Налюбовавшись «елкой», воспитанники шли в кинозал, расположенный пор соседству со спортзалом, где демонстрировался довоенный художественный фильм «Сердца четырех» – три сеанса подряд, с небольшим перерывом: кинозал был рассчитан всего на 150 человек.

А ближе к вечеру, когда спортзал опустел, по распоряжению начальника политотдела, озабоченного идеей скорейшего сплочения постоянного состава училища в дружный работоспособный коллектив, проводился вечер отдыха для военнослужащих, членов их семей и вольнонаемных. Он свелся в основном к просмотру того же кинофильма и танцам в спортзале, где духовой оркестр училища доказывал, что он уже поднаторел не только в бравурных военных маршах, но и в популярной танцевальной музыке.

Офицеры, преподаватели и вольнонаемные, кому было за сорок и больше, пренебрегли танцами и направились в кинозал смотреть весьма популярный фильм про четырех влюбленных. А кто был помоложе – одни в полуприказном порядке, другие добровольно, с ожиданием чего-то необычного – шли на танцы.
К их началу народу в зале набралось немного – десятка два человек. В основном женского пола: преподавательницы, медсестры, официантки.
В отсутствии кавалеров возле оркестра, со скучающим видом на лицах, топталось несколько однополых пар – шерочка с машерочкой, – как раньше в пансионах благородных девиц.

Но вот в зале стали появляться офицеры, старшины, мужчины в пиджаках – и дело пошло веселее.

Два друга, Владимир Летимов и Валентин Григорьев, вошли в зал, когда оркестр делал передышку. И они сразу нашли взглядами тех, кого хотели видеть здесь. Баршина стояла у окна, в обществе библиотекарши и медсестры санчасти. Они о чем-то беседовали, но со скучающим видом, явно для проформы.

Давыдова же, напротив, была весела, улыбалась. Перед ней стоял старший лейтенант, преподаватель физкультуры, и что-то рассказывал ей смешное.

В зале, по праву своей профессии, верховодила учительница танцев, внешне не уступающей  мифологической музе, покровительницы танцев Терпсихоре: легкая, подвижная, фигуристая, находящаяся на пике женской привлекательности и зрелости.

   Она дала оркестру отмашку – и тот грянул фокстрот «Рио-Рита».

; Мужчины приглашают дам! – провозгласила земная Терпсихора  клич – и пошла по кругу «мобилизовывать» кавалеров на танец, формировать пары на свой вкус.

Летимов собрался пригласить Еву, но решил выждать, для приличия, небольшую паузу.

И прогадал.

К Еве молодецкой походкой подошел Кузьмин, ловко оттеснил стоящего рядом с ней старшего лейтенанта, галантно склонил перед ней голову, легко повел по кругу лисьим шагом, умело лавируя меж танцующих пар.

Григорьев тоже медлил. Он было уже направился а Баршиной, но им овладела робость: «А вдруг оплошаю. Давно ведь не танцевал». И, составляя компанию другу, переминался с ноги на ногу, подпирая спиной стену. 

Выручила Григорьева учительница танцев. В этот вечер ей подходила не только роль покровительницы танцев, но и роль Афродиты, согласно той же  греческой мифологии, богини любви. Она каким-то тонким чутьем угадала синхронное волнительное биение сердец Баршиной и Григорьева. И, играя роль свободного кавалера, пригласила Баршину на танец, и тут же, «озабоченная» тем, что танцуют не все, передала ее в руки Григорьева – и запорхала по залу соединять одиноко стоящих у стен людей в пары. на танец Баршину, а Летимов остался ни с чем: возле Евы стоял Кузьмин – он как банный лист прилип к ней после окончания предыдущего танца.

И больше не отошел от нее.

У Летимова защемило в груди: «Вот и закончился твой роман, так и не начавшись».

Чтобы не стоять истуканом у стены, Летимов приглашал на танец нескольких женщин. Без разбора, которые стояли к нему поближе.

Когда, в конце танцев, оркестр заиграл «Дамский вальс», Летимов стал ретироваться к выходу – и вдруг услышал за спиной голос:

; Владимир, можно пригласить вас на вальс?

Летимов резко обернулся – перед ним стояла Ева.

В золотисто-карих глазах ее были и вопрос, и волнение, и ожидание.

; О да! – не своим от волнения голосом ответил Летимов. – Спасибо за приглашение.


                * * *

Вечерняя поверка в последний день уходящего года в четвертой роте, как и во всех остальных, проводилась по-особому. Недавно в стране был введен Гимн Советского Союза – и все партийные, советские, профсоюзные, комсомольские работники и военнослужащие должны были знать его наизусть, уметь петь на общественно значимых мероприятиях под музыку или без ее сопровождения.

Это касалось и суворовских училищ. Поэтому все воспитанники выучили текст Гимна наизусть – и в течение двух недель учились исполнять его хором в строю без музыки. А вот сегодня – и впредь ежедневно в наступающем году – им предстояло исполнять Гимн на вечерней поверке.

Перекличку по этому поводу сегодня проводил не дежурный офицер-воспитатель, как обычно, а лично командир роты. Когда последний, по именному списку, воспитанник выкрикнул из строя свое «Я», ротный вскинул голову – и негромко, но, четко выговаривая слова, запел:

Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь…

Слова следующей строки Гимна подхватили офицеры-воспитатели и их помощники. А затем запели воспитанники, немного спешившие от новизны обыденного мероприятия. И поэтому запели сначала нестройно, но затем – все громче и слаженнее, до предела напрягая голосовые связки. И вот уже стоголосый хор пел вдохновенно, священнодействуя, заполняя все пространство второго этажа величавой мелодией на пророческие слова Гимна.

А с других этажей, снизу и сверху, сюда неслось встречное многоголосое эхо хоров других рот, образуя мощную какофонию звуков, в которых угадывались торжество дня настоящего и уверенность в светлом и радостном будущем.


                * * *

В завершение последнего дня года в училище проводился банкет – скромный товарищеский ужин – для холостых офицеров и преподавателей под лозунгом начальника политотдела: «Создадим дружный, сплоченный коллектив!» Ужин был в складчину, офицеры платили за гражданских лиц, коими в основном были женщины.

Ужин устраивался в столовой воспитанников, и официанткам потребовалась помощь мужчин – для расстановки в шахматном порядке прежде тесно сдвинутых столов. В помощь женщинам выделили троих помощников офицеров, в числе которых оказался Григорьев.

И старшины, и официантки управились с делом быстро, и участников ужина пригласили в столовую.

Пока суд да дело, Летимов решил сходить в расположение роты, проверить, все ли его воспитанники отошли ко сну. И не зря. Кое-кого пришлось урезонивать.

Подходя к столовой, Летимов услышал за закрытой дверью шум: кто-то кому-то предлагал поменяться местами, кто-то кого-то звал, кто-то передвигал стол и стулья.

Летимов вскинул голову, обозрел просторный зал, ища, куда бы опустить свое бренное тело.

; Владимир! – услышал он   голос Григорьева. – Сюда! Мы здесь!

Летимов пошел на зов – и сердце его сладко заныло: за столом на четыре персоны сидели Баршина, Давыдов и Григорьев.

Свободный, четвертый, стул был прислонен спинкой к столу, что означало: место забронировано.

«Для меня занято, – согрела душу Летимова радостная мысль. – А где же Кузьмин?»

Летимов заскользил взглядом по столам – Кузьмин сидел в компании офицеров первой роты, был хмур, явно не в духе.

; А мы, Владимир Александрович, – вернул к своему столу Летимова Григорьев, – думаем, куда это запропастился наш командир. Ждем вас.

Летимов опустился на стул рядом с Давыдовой, с благодарностью посмотрел на Григорьева: «А ты, друг, помощник не только в служебных делах. Спасибо, Валентин».

Полковник Лидакин, восседавший за столом рядом с генералом Алексиным в центре зала, поглядел на наручные часы, подошел к столу, на котором рядом с патефоном стоял радиоприемник, покрутил ручку настройки.

Послышался треск и шум эфира, потом четко прозвучал голос Народной артистки Советского Союза Надежды Обуховой, исполнявшей романс «Грустные ивы».

Потом раздался бой Курантов Спасской башни Кремля. А потом участники банкета услышали голос Всесоюзного старосты М.И.Калинина, выступавшего с Новогодним обращением к народам Советского Союза.

Калинин говорил о том, что позади осталась самая тяжелая пора Великой Отечественной войны, что наступил ее коренной перелом в жестокой битве под Курском. Что начался новый период Великой Отечественной, в ходе которого Красная Армия нанесет немецко-фашистским войскам новые сокрушительные удары, полностью очистит от них всю территорию нашей страны, а затем начнет громить врага на его собственной земле. Калинин поздравил народы Советского Союза с Новым годом – и провозгласил здравицу.

В зале раздались радостные возгласы, аплодисменты.

Затем на середину зала вышел начальник политотдела – и по-ленински вскинул правую руку.

; Внимание, товарищи! – громко произнес Лидакин, приступая к выполнению своей роли-организатора партийно-политической работы в массах. – Будет говорить начальник училища!

Генерал Алексин встал с места, обвел всех внимательным добрым взглядом.

; Прошу наполнить бокалы! – прозвучал в наступившей тишине приятный его баритон.

За неимением бокалов, сидящие за столами наполнили граненые стаканы, и не вином, а «сучком» – водкой, произведенной, за дефицитом зерна, из древесных опилок, поставляемой на передовой позиции каждому фронтовику в дозе ста граммов.

; Михаил Иванович Калинин только что коротко и ясно обрисовал нам положение на фронтах Великой Отечественной войны, – сказал Алексин. – А у нас свой фронт борьбы: сиротство, беспризорность! Нам доверили подранков войны, сирот, мальчишек, лишившихся одного или двух родителей, хлебнувших горя. Так выпьем за то, чтобы мы добились высоких результатов в обучении и воспитании суворовцев, сделали их детство счастливым!

Звон стаканов растворился в возгласах взаимных пожеланий.

; Ура-а, – крикнул тихо сдавленным голосом кто-то из молодых преподавателей, и тут же в испуге закрыл рот рукой.

Лидакин погрозил пальцем в сторону «смельчака».

Генерал Алексин медленно опорожнил свой стакан, осторожно поставил его на свободное от тарелок место, задумался на пару секунд, как бы мысленно взвешивая что-то, – и вдруг удивил подчиненных:

; Ну что ж, друзья! За наши будущие успехи пьем, – сказал он, собрав в улыбке лучистые морщинки в уголках глаз. – Можно вполголоса и ура!

Многоголосое, тихое и нестройное «Ура!» поплыло под сводами столовой, окна которой были плотно занавешены, а дверь, охраняемая с наружной стороны помощником начальника политотдела по комсомольской работе лейтенантом Веселовым, заперта на ключ.

Затем столовая наполнилась характерным позвякиванием вилок и ножей о тарелки, сдержанным говором.

Вскоре разношерстная компания распалась на компашки…
Пошли разные тосты:

; За Сталина!

; За победу!

; За успехи в обучении суворовцев!

Кто-то вполголоса запел: «На поленьях смола, как слеза…»

Песню подхватили другие, но тоже вполголоса.

За столом Летимова было весело и хмельно. Не от спиртного – от того, что сердца молодых людей раскрылись друг другу навстречу, наполнились волнующими чувствами.

Но странное дело. Все четверо выпили на брудершафт – в знак установления приятельских отношений, перехода на доверительное «ты». Однако никто из них так и не решился переступить через эту незримую тонкую грань отношений: природная скромность сдерживала порывы их сердец.

В углу столовой, на свободном пятачке, закачались в танце под патефон две-три пары.

К столу Летимова подошел Кузьмин, склонился к Давыдовой.

; Ева, можно пригласить вас на танец?

Давыдова весьма выразительно посмотрела на Летимова.

; А-а, понимаю. Простите. Надо было сначала спросить разрешение у вашего кавалера, – с язвительной улыбкой на лице сказал Кузьмин. – Владимир, можно вашу даму пригласить на танец?

; Да, пожалуйста, – неуверенно ответил Летимов, не то смущенный, не то обрадованный словами «вашу даму».

Кузьмин вновь склонился к Давыдовой, повторил приглашение на танец.

; Нет, извините, – отрицательно покачала головой та. – Я уже натанцевалась у «елки». Устала.

; Да я, вижу, о вашем столе вторую серию кинокомедии «Сердца четырех» снимать можно, – усмехнулся Кузьмин.

; А вы подскажите киношникам наш адрес, – сказала Баршина – и вдруг залилась румянцем.

Кузьмин огляделся, нашел свободный стул, взял его, чтобы подсесть за стол рядом с Давыдовой, но Григорьев встал против незваного гостя.

; Давай, кэп, отчаливай!

; Что?! Что ты сказал, старшина?! – побагровел Кузьмин.

; Я сказал: отчаливай, кэп!

; Не по чину горло дерешь, старшина! Знай свое место!

; Я знаю. И ты знай. Вон тебя, кэп, зовут к твоему столу.

Кузьмин открыл рот, чтобы сказать что-то резкое, но осекся на полуслове: к столу подходил начальник политотдела. Ушлый Лидакин затевал товарищеский ужин с двойной целью: не только ради сплочения постоянного состава училища, но и чтобы выявить морально-неустойчивых людей, в частности, откровенных выпивох. И вот сейчас он бдел, был на стреме, вальяжно прохаживаясь меж столов.

; Мы еще продолжим разговор, старшина, – пообещал Григорьеву Кузьмин – и пошел к своему столу.


* * *

Владимир и Ева шли по ночному городу, припорошенному снегом, пушистым, мягким, какой бывает только в сказочную новогоднюю ночь.

Снежинки на земле, на деревьях и крышах домов искрились под лунным светом мириадами алмазов, россыпью изумрудов. Небо было усыпано звездами. Крупными, яркими на фоне Млечного Пути, текущего широкой рекой, подчеркивая беспредельность и величие мироздания.

Может, поэтому разговор у Владимира и Евы зашел о звездах.

Ева слушала Владимира с неподдельным интересом – и поэтому ему хотелось рассказывать и рассказывать. И он говорил с увлечением и упоением, даже сам удивляясь своему необычному красноречию.

За разговорами они и не заметили, как подошли к дому в три окна на Садовой улице, где жила Ева.

; Откуда у вас, Владимир, такие глубокие познания астрономии? – спросила Ева.

; Я же разведчик, Ева. Звезды нам и путь указывают, и время сообщают… И будущее предсказывают.

; Ах, как жаль, что так поздно! А то я слушала бы и слушала бы вас!

; Сегодня, Ева, я рассказал вам о созвездии Кассиопея. А всего их на небе восемьдесят восемь. Значит, мне осталось рассказать вам о восьмидесяти семи созвездиях.

; Как замечательно, – улыбнулась Ева. – Я так рада!

Глаза Евы загадочно мерцали, как далекие звезды. Но, в отличие от них, холодных, далеких, золотисто-карие глаза Евы совсем рядом, излучали тепло, ласку.

Рот Евы приоткрылся в улыбке – и Владимир приник к нему своими горячими губами.


                * * *

Через полчаса быстрой ходьбы Владимир был дома, на улице Херсонская, где снимал небольшую комнату. Зажег керосиновую лампу, сел за стол у окна, посмотрел на освещенный луной сад хозяйки: все так же загадочно искрился и блестел в серебряном свете снег.

Владимир достал с полки этажерки дневник, раскрыл, побарабанил пальцами по столу: что доверить чистому листу бумаги? Улыбнулся вдруг пришедшей в голову мысли – и записал: «Сегодня я открыл новую звезду».

Перечитал, покачал головой: «Слишком высокопарно. Точно юный Ромео написал, а не строевой офицер».

; Ну и пусть! – вдруг сказал он вслух – и захлопнул дневник.


                * * *

Во время утреннего осмотра в четвертой роте, проводимого помощниками офицеров-воспитателей, старшина Луценко спиной почувствовал подходящего к строю майора Яночкова.

Луценко оглянулся – точно, идет ротный.

; Смирна-а! Равнение – направу-а! – скомандовал он – и, несмотря на свою грузность, легкой походкой пошел с рапортом навстречу ротному.

; Здравствуйте, товарищи воспитанники! – выйдя на середину строя, поздоровался Яночков.

; Здравия желаем, товарищ майор! – вяло ответила рота – какая бодрость натощак?

Яночков изобразил на лице удивление.

; Здравствуйте, товарищи воспитанники! – повторил он приветствие на более высокой ноте.

В ответ рота гаркнула слаженно и четко, понявшая намек ротного, которого уважала за справедливость и добрый нрав.

; Продолжайте утренний осмотр! – бросил Яночков Луценко – и пошел вдоль строя, оглядывая воспитанников внимательным взглядом.

; Левков, до сих пор не научился подшивать подворотничок? – остановился он против длинношеего подростка. – Он слишком торчит из ворота гимнастерки. Два миллиметра вполне достаточно.

; Учту, товарищ майор! – ломающимся баском ответил Левков.

; Донцов, покажи носовой платок, – остановился Яночков у соседа Левкова, звонко втягивавшего «на вдохе» бегущую из носа жидкость во внутрь.

; Чей?

; Свой, конечно!

; А-а, – понял Донцов, но лезть в карман не спешил.

; Я жду! Показывай!

Донцов извлек из кармана заскорузлый матерчатый комок с желтыми пятнами засохшей слизи.

; Не стыдно, Олег? – глаза Яночкова были полны укора. – А вы, старшина, куда смотрите? – взглянул он на Луценко.

; Виноват, не доглядив.

; Запомни, Олег, нянек у нас нет. Носовой платок – предмет личной гигиены каждого воспитанника. Стирать носовой платок должен ты сам. Периодически. А коль простыл, обзавелся насморком – стирать ежедневно. А то и по два раза на дню.

; Есть, товарищ майор!

; Даю сроку тебе две минуты на стирку платка. Повесь в спальне на батарею, пока будешь завтракать, высохнет.

Донцов рванул с места устранять недостаток, а Яночков пошел дальше вдоль строя.

; Ой, что это у тебя, Григорий? – воскликнул он удивленно, увидев под глазом воспитанника Чалова синяк.

; Где? – не понял Григорий, притворно удивляясь.

; Под глазом, вестимо.

; Ничего нет под глазом.

; Синяк же!

; Да? А я и не знал.

; А в зеркало глядел на себя, когда умывался? Полчаса назад?

; Не-а.

; Почему?

; Некогда. Да и девица, что ли, я?

; У тебя под глазом синяк. Откуда?! – построжал Яночков.

; Ах да! Синяк у меня. Зашибся, товарищ майор.

; Как?

; Нечаянно. О кровать. Нагнулся постель заправлять – и трахнулся о спинку кровати.

; Глазом?

; Ага.

; А ты что – с закрытыми глазами нагибался? Не видел спинки кровати?

; Не-а, я как раз моргнул в это время.

; Неправдоподобно.

; Ах да! Вспомнил я, товарищ майор! Просто в спальне темно было, – поспешил с новой версией Чалов. Он наклонился и показал, как трахнулся глазом о спинку кровати в темноте.

Этот жест, кажется, несколько успокоил Яночкова.

; Впредь осторожнее будь. Иначе без глаза остаться можешь!

; Постараюсь, товарищ майор.

Яночков сделал шаг в сторону – и округлил глаза: у соседа Чалова тоже сиял под глазом синяк.

; А у тебя откуда это, Карпин?

; Что?

; Синяк.

; Где? – на манер Чалова, стал хитрить Карпин.

; Под глазом, – подсказал Яночков.

; Зашибся вчерась. Аль чуток раньше.

; Как?

; Тоже о спинку кровати ударился.

; И тоже в темноте? – уточнил Яночков.

; Точно.

; Не ври! Подрались? – смерил обоих воспитанников пристальным взглядом Яночков.

; Никак нет! – в унисон ответили оба подростка. – Чес слова! – уточнил Чалов.

; А ты, Карпин, честное слова можешь дать?

; Могу! Честное слово – не дрались!

Яночков вопросительно взглянул на старшину Луценко, следовавшего за ним по пятам.

; Ни-ни! Ни дрались! – заверил старшина ротного – и привел весьма веский аргумент. – У етого – свежая дуля. Прикуривать можно цыгарку. А у етого – инова колера дуля. Старая!

Яночков исследовал синяки ребят, согласно кивнул головой: действительно, один синяк подставлен давно, уже проходит, отливает сине-желтым цветом, другой – свежий, красно-синий, с добавлением по краям остальных цветов радуги.

«В самом деле, не могли же ребята подраться и иметь синяки разной давности, – пришел к выводу Яночков. – Надо с этим разобраться».

Видя, что ротный не на шутку расстроен, Чалов заметил:

; Да вы не переживайте, товарищ майор, заживет, как на собаке!

; Точно, товарищ майор! – был солидарен с Чаловым Карпин. – Синяк – дело молодое! Были б кости целы.


                * * *

Луценко повел роту в столовую на завтрак, а Яночков, озадаченный, расстроенный, пошел в спальню первого отделения, придирчиво оглядел ближайшую кровать.

«Как можно удариться о спинку кровати лицом?» – наморщил он сократовский лоб.

Яночков провел эксперимент: нагнулся раз, другой.

«Удариться можно, – пришел он к выводу, – но уж если очень захочется».

В ротную канцелярию он вошел стремительной походкой, точно боксер на ринг, жаждущий реванша.

Сведенные к переносью брови, орлиный нос, плотно сжатые губы, выдвинутый вперед подбородок повергли в изумление офицеров-воспитателей, сидевших за своими столами.

Предчувствуя недоброе, они один за другим встали с мест.

; Капитан Кузьмин, – не поздоровавшись с подчиненными, взглянул он на офицера-воспитателя первого отделения. – Поясните, почему у вас воспитанники с синяками?

; Не знаю, товарищ майор, – не по-военному обескуражено развел в стороны руки Кузьмин. – Поначалу думал, что подрались. Побеседовал с каждым по душам – уверяют, что не дрались. Даже, говорят, мы дружим.

; Может, Тимур Борисович, они дрались, но не между собой, а с ребятами других отделений? – предположил Яночков, видя, что случившееся с воспитанниками также волнует Кузьмина.

; Говорил с ними и на эту тему, товарищ майор, божаться, что не было этого.

; Может, Луценко руки распускает? – не отставал Яночков.

; Ну что вы, товарищ майор! – вскинул в удивлении руку Кузьмин, всем своим изумленным видом отвергая даже малейшие подозрение на своего помощника. – Да он и мухи не обидит! Бесхарактерный, мягкотелый! Бабушка Арина в сапогах и погонах. Мне бы – построже помощника!

; Садитесь, товарищи офицеры, – разрешил Яночков – и, сев первым, подпер в раздумье кулаком подбородок.

; Ну что вы, товарищ майор, – стал успокаивать ротного Кузьмин. – Да разве можно взрослому поднять руку на ребенка. На сироту! Случись это, скажем, с Луценко, да я собственными руками удавил бы его!

; Не справился бы с таким бугаем, – пытался шуткой разрядить обстановку Летимов.

; Ничего! Ради святого дела, справился бы! – сверкнул очами Кузьмин.

; Товарищи, очень просто узнать, откуда у воспитанников синяки, – вмешался в разговор офицер-воспитатель третьего отделения капитан Комаров. – Я, например, все знаю, что творится в отделении, когда меня нет.

; Каким путем? – спросил Яночков.

 Надо иметь в отделениях… этих… из числа воспитанников…

; Кого этих? – не понял Яночков.

; Осведомителей, – не сразу пояснил Комаров.

; Проще говоря, стукачей?! – изумился Яночков. – Да вы что, Геннадий Дмитриевич, в своем уме?! Это же разложение коллектива!

; Для порядка же, товарищ майор! – сказал Комаров. – А привыкнут к порядку воспитанники, тогда и откажемся от осведомителей.

; Сейчас же! Немедленно! – посуровел Яночков. – Иначе 6 я строго накажу вас! Кто числится у вас в доносчиках?

; Кулагин, Симаков, Даркин, – понурив голову, ответил Комаров.

; Неужели они не знают, что доносчику – первый кнут! Это испокон веков было в народе! А если об этом узнают остальные ребята?! Что будет с вашими шептунами? Яночкова горячо поддержали Кузьмин и Летимов. Особенно непримирим с методами воспитания Комарова был Кузьмин:

; Сплачивать воспитанников надо, коллега! Доверять им! – энергично взмахивал он руками. – А не уповать на доносы!

; В общем, Геннадий Дмитриевич, после самоподготовки давайте мне ваших визави ко мне на беседу, – сказал Яночков. – Я вправлю им мозги.

; Тогда вы поставите в неловкое положение самого Геннадия Дмитриевича, – заметил Летимов. – Да и доносчикам попадет от ребят. Станет известно всей роте.

; Это точно, – согласился Яночков. – А как же положить конец этому безобразию?

; А пусть Геннадий сам поговорит с ними, – нашел выход Летимов. – Не в открытую, а с… хитрецой как-то. Мол, велел фискалить вам, чтобы знать, есть ли у вас совесть?! Мол, больше никогда не поступайте так. Или что-то в этом роде.

; С больной головы на здоровую валить? – ухмыльнулся Яночков. – Впрочем, Геннадий, сам заварил кашу, сам и расхлебывай! Завтра же доложить, что с этим безобразием покончено раз и навсегда!


                * * *

На улице буйствовала январская метель, и с наступлением свободного времени у воспитанников почти все второе отделение собралось в своем классе. Сюда же заглянул и капитан Летимов.

; Товарищ капитан, можно обратиться? – встал из-за парты Анатолий Струков.

; Пожалуйста.

; Давайте поиграем в «Машину времени».

; Мы же недавно играли.

; Да, но тогда мы путешествовали в будущее, а теперь – хочется в прошлое, – сказал Анатолий.

; В какой год хотели бы вернуться?

; А в каком году Суворов сражался на реке… Треб…

; Треббии, – подсказал Летимов.

; Ага!

Летимов поднял глаза к потолку, напряг память.

; За год до смерти Суворова. В тысяча семьсот девяносто девятом году. Летом.

; А где эта река?

; В Италии. А почему эта, а не другая битва заинтересовала тебя? Суворов одержал много блестящих побед.

; Там мой… пра… пра… Не знаю, как правильно сказать… В общем – дедушка моего дедушки участвовал в той битве. В войске Суворова. Гренадером был.

; Прапрадедушка, – помог Летимов Анатолию определить свое место в родословной. – А ты откуда знаешь?

; Дедушка рассказывал про своего дедушку. У него даже медаль дедушкина сохранилась за сражение. Обещал подарить мне.

; Вот как! – проговорил Летимов. – Значит, быть суворовцем – тебе на роду написано!

; Наверное! – не без гордости ответил Анатолий.

; А остальным будет интересно услышать про эту битву? – спросил Летимов, обводя взглядом класс.

; Интересно!

; Конечно!

; Ну тогда, Анатолий, садись за воображаемый пульт «Машины времени», – сказал Летимов. – Мысленно набирай на счетчике лет цифры один, семь, девять, девять. На счетчике месяцев набери цифру шесть, а на счетчике дней – цифры один и восемь. Итак, возвращаемся мысленно в восемнадцатое июня одна тысяча семьсот девяносто девятого года.

Летимов сел за стол, закрыл лицо руками, стараясь восстановить в памяти хронологию сражения, в котором весьма ярко проявился военный талант Суворова и о котором он совсем недавно прочел в книге известного русского историка, исследователя наследия великого полководца. Он попытался силой воображения зримо увидеть берега реки Треббии в далекой Италии, где сошлись две лучшие в мире армии – русская и французская, республиканская, до сих пор непобедимая, высоко ставившая понятие воинской чести.

Убрав руки с лица, Летимов предложил ребятам представить себе пересеченную местность средиземноморской страны, потрескавшуюся от зноя землю, палящее солнце, жидкую тень одиноких деревцев, русло обмелевшей, но по-прежнему быстрой реки, изготовившиеся к бою полки на ее берегах.

Затем, прохаживаясь между рядами парт, стал негромко и с выражением рассказывать о том, что накануне сражения к французскому полководцу Макдональду неожиданно подошли ожидавшиеся им только на другой день подкрепления. Теперь французов стало в полтора раза больше, чем русских, а на отдельных участках – в четыре.

Пользуясь численным превосходством, французы обрушились всей мощью на русских. На острие их атак была Пятая полубригада, отличившиеся в предыдущих ста сражениях.

Наши солдаты, окруженные со всех сторон, дрались отчаянно. Но враг предпринимал одну атаку за другой, постоянно наращивая силу удара.

К Суворову, наблюдавшему за ходом сражения с удобного места, прискакал князь Багратион с рапортом о необходимости отвести войска назад.

Суворов потребовал коня, поскакал навстречу расстроенной, бегущей толпе своих солдат, но еще отстреливавшихся.

Соскочив с коня, Суворов вмешался в их ряды, побежал вместе с ними.

; Шибче! Шибче! – громко кричал он. – Заманивай их! Бегом!

Солдаты узнавали Суворова, устыдившись своей слабости, группировались вокруг него.

У кустов, где скрытно заняла огневые позиции чуть раньше высланная Суворовым артиллерийская батарея, он остановился.

; Стой! Истукан наполовину побежден! – услышали солдаты голос полководца.
Батарея ударила картечью по наседавшим французам. Многие из них упали замертво.

; Мы русские! Мы все одолеем! – выхватил из ножен шпагу Суворов. – За мной!

Солдаты бросились за Суворовым в атаку. Ударили огнем из ружей, стали колоть неприятеля штыками.

Батальон егерей и полк казаков, снятые с соседнего участка, усилили их атаку.

Французы, считая, что Суворов получил крупное подкрепление, дрогнули, бежали с поля брани…

; Товарищ капитан, а где в этом сражении мог быть мой… прапрадед? – спросил Анатолий, когда Летимов сделал паузу.

; А ты сам попытайся представить, где мог быть он в сражении, если получил медаль. Похоже, что был в самом пекле и отличился в бою.

Летимов стал рассказывать, что вскоре Суворов узнал, что в ближайшем тылу его войска появились передовые отряды другого способного французского полководца Моро и над русскими нависла угроза окружения.

Суворов не дрогнул, принял бой – и, искусно маневрируя войсками, разбил численно превосходящего противника по частям.

Но Анатолий уже не следил за рассказом Летимова. Привычные очертания класса растворились в пороховом дыме, стены его стали прозрачными, голос Летимова утонул в бое барабанов, боевых кличах, ружейной и артиллерийской пальбе, стонах раненых и умирающих.

И вдруг Анатолий явственно увидел бегущего навстречу врагу с поднятой шпагой великого полководца, а за ним – своего далекого предка, бывалого гренадера русской армии.


* * *

Воспитанник Александр Карпин вышел после окончания самоподготовки в коридор – и нос к носу столкнулся с воспитанником первой роты Николаем Руженовым и его другом Юрием Байковым, бывшими до суворовского училища сынами полков, награжденными на фронте медалями «За боевые заслуги». Александр и Николай были родом из одной области – и Николай патронировал над значительно младшим по возрасту и опыту жизни земляком, частенько захаживая к нему в роту, спускаясь с четвертого этажа на второй.

; Привет, брат, – протянул земляку руку Николай – и вдруг вскинул голову. – Ох, кто это тебя так разукрасил?

; Да это так, – неопределенно махнул рукой Александр. – Пустяки.

; Ничего себе пустяки! Фингал что надо!

; Зашибся я, Коля.

; А как так?

; Да о спинку кровати трахнулся. Нагнулся – и бац!

; Не представляю, как можно трахнуться о спинку кровати? – заметил Николай. – Она ведь гладкая, закругленная, без углов. Другое дело – ударился об угол тумбочки. Это понятно.

; Или о чей-то кулак, – подсказал Юрий Байков.

; Это правдоподобнее, – поддержал Николай. – Говори, кто ударил тебя? Не дрейфь!

; Да мы его так разукрасим, что мать родная не узнает! – показав для убедительности большой кулак, сказал Юрий.

; Не-а, не сладите, – разочарованно заметил Александр.

; Что, в твоем отделении есть большие пацаны? – удивился Николай. – Больше меня даже? И сильнее?

; Не-а.

; Так кто же тебя, брат, так шмякнул? Из другой роты кто-нибудь?

; Да зашибся я сам, – промямлил Александр – и заколебался: говорить или нет?
Николай сразу это уловил.

; Говори правду. Или – пойдем к твоему офицеру-воспитателю выяснять обстановку! – требовал старший брат. – Кто твой взводный?

; Кузьмин… капитан.

; Это такой щеголь? С усиками?

; Точно, он.

; Идем к нему! – взял за руку Александра Николай.

; Не надо, Коля, – испугался Александр. – Хуже только будет.

; Это почему?

Александр пугливо огляделся по сторонам – и, наконец, признался:

; Это он огрел меня.

; Вот гад! – возмутился Николай.

; Сволочь! – солидарно заметил Юрий.

; Чего же сразу не признался? – допрашивал Николай.

; Он не велел. Грозился убить, если расскажу кому-нибудь.

; Он фронтовик? Воевал? – спросил Николай.

; Нет. Но говорит, что просится на фронт.

; А где до этого служил?

; В пехотном училище. Взводным был там.

; А почему ты ротному не пожаловался?

; Что я фискал, что ли?

; Правильно! Фискалить не надо, – согласился Николай. – Но надо что-то предпринять! Но что?

; А я знаю что! – осмотревшись, сказал Юрий. – До войны в нашем пионерском лагере был аналогичный случай. Наш пионервожатый, падла, избивал нас, пионеров. Сам – верзила, а мы – мелюзга. Он избивал нас поодиночке, как в старой морской песне поется: «Он избивал нас в праздники и в будни». Так, за пустяки. Не так честь ему отдал, не так постель заправил. Терпели мы терпели… Начальству докладывать не стали, а решили сами проучить его.

; И что же придумали? – спросил Николай.

; А очень просто – «темную» устроили гаду, – продолжал Юрий. – Она раньше частенько применялась в бурсах и кадетских корпусах. Так вот, вошел наш главпионер в палатку после отбоя, а мы его уже ждем. Один пацан накинул ему сзади наволочку на голову, проворно завязал лямки на его шее – и пошла молотьба! Били кто как мог. Ногами, руками, палками… Били, пока он не упал наземь. А потом – все разом разбежались по койкам.

; И что же было дальше? – заинтересовано спросил Николай.

; А ничего. Убрался он из лагеря на следующий же день. И поступил молодцом: не стал фискалом!

; А это ведь идея, – поднял к потолку глаза Николай – и глубоко задумался.

; А Кузьмин твой хоть и фраер, но жидковат на тело, – философски заметил Александру Юрий. – И тут же ощупал мышцы на руках мальчика. – Жаль, хиловаты бицепсы твои. Но вас во взводе тридцать гавриков. Сладите!

; Да ты что?! – в испуге вытаращил Александр глаза на Юрия. – «Темную» офицеру?

; Да какой он офицер, если руку на сироту поднимает?! – благородно возмутился Николай. – Сашок, в отделении твоем есть ребята-фронтовики?

; Есть. Петя Маслов. Связистом был на фронте.

; Знаешь что, братец, устрой нам встречу с Петей и ребятами, которых пометил кулаком, вроде тебя, Кузьмин, – сказал Руженов. – Только тайно. Мы поговорим с ними, а они – с остальными.

; Боязно, Коля, – потупился Александр. – Влетит нам по первое число. Тсс! Ротный наш идет сюда.

Действительно, по коридору шел майор Яночков.

Все трое ребят дружно устремили взоры на стенную газету «Суворовец», вытянув шеи и изобразив на лицах неподдельный интерес, «углубились» в чтение заметок.

Яночкову явно польстило внимание авторитетных старшеклассников к творчеству его воспитанников.

; Как находите нашу стенгазету? – поинтересовался он у ребят, принявших строевую стойку.

; Интересная газета, – живо отозвался Руженов, не успев прочесть и строчки.

; Вот только название подкачало, товарищ майор! – заметил Юрий. – «Суворовец»! Красиво! Но во второй и третьей ротах так же называется газета. Да и в нашей роте тоже. Шаблончик!

; Да, замечание верное, товарищи, – согласился Яночков. – Будем думать.


                * * *

Через пару дней Николай Руженов и Юрий Байков тайком встретились с «боевым ядром» первого отделения четвертой роты. А те – поговорили с остальными ребятами. Судили-рядили и так и сяк. Но решение приняли единогласно – и назначили день «Х».


                * * *

Едва окончился последний урок, как на втором этаже неожиданно раздалась команда:

; Четвертая рота, выходи строиться!

«Что такое? Зачем? Почему?» – недоумевали воспитанники, покидая классы и следуя к постоянному месту построения.

В коридоре они еще больше изумились: там уже были все офицеры и старшины роты, а Григорьев был в шинели, шапке-ушанке, с вещевым мешком за плечами.

Когда рота построилась, Яночков взял Григорьева под руку, и они вышли на середину строя.

; Товарищи воспитанники, – взволнованно произнес Яночков. – Мы собрались в экстренном порядке, чтобы проводить старшину Валентина Григорьева. Командование
удовлетворило его настоятельную просьбу об отправке на фронт. И он едет на фронт бить ненавистных фашистских захватчиков. Изгонять их с нашей священной земли!

Яночков знал, что Григорьев уходит не на фронт, а за линию фронта, что в составе диверсионной группы будет заброшен в тыл к немцам для ведения партизанской войны. Но, по соображениям военной тайны, он не мог сказать ребятам правду.

«Да какая разница, на фронт или за линию фронта идет Григорьев? Все равно на войну идет, бить фашистов», – успокаивал себя Яночков, что не мог сказать всей правды своим воспитанникам.

По строю волною прокатился гул, ропот.

Во втором отделении поднялся такой шум, что Яночкову пришлось несколько раз громко призывать воспитанников к тишине. А те, будто не слышали его, округлив глаза, высовывались из строя, жадно смотрели на старшину Григорьева, статного, красивого, к которому привыкли, как к родному, которого полюбили за отцовскую заботу, за умение говорить с ними, как с равными.

; Так пожелаем нашему Валентину Антоновичу боевой удачи! – продолжал Яночков, выдержав паузу. – Верим, он не подведет нашу четвертую роту. Будет смелым, отважным! Пусть вражьи пули и осколки минуют его. А чтобы он помнил о нас, мы вручаем ему наш памятный подарок.

При этих словах Яночков достал из кармана и протянул Григорьеву пару новеньких суворовских погон, алых, с золотыми вензелями училища.

; Удачи вам, товарищ старшина! – выкрикивали из строя с надрывом детские голоса.

; Возвращайтесь здоровым и живым!

; Ждем с победой!

Подняв руку, Яночков призвал роту к тишине, кивнул Григорьеву.

Григорьев откашлялся в кулак, обвел строй повлажневшими глазами.

; Дорогие ребята, – громко произнес он. – Учитесь по-настоящему, растите, закаляйтесь! Будьте достойны имени великого полководца! Вот вам мой наказ!

Яночков встал на правый фланг строя, громко скомандовал:

; Рота-а – смирна-а! Равнение на – середину-у!

Все устремили расширенные глаза на старшину.

Оставшись один на один с замершим в глубоком почтении к нему строем, Григорьев расправил плечи, приложил ладонь к виску, замер, отдавая роте воинскую честь.

И вдруг в строю второго отделения послышался плач. Детский, горький. Ему подвыли еще два-три голоса, с надрывом.

И в следующий миг строй отделения сломался, рассыпался. Нарушив дисциплину строя, ребята бросились к Григорьеву, прильнули к нему, как к матери дети малые, обхватили руками.

; Валенти-ин Антонови-ич, – голосил звонко Ветров. – Как мы без вас? Не уходите…

; Товарищ старшина, родной, – вторил ему Федор Прохоров. – Останьтесь…

Прижимая к себе ребят, Григорьев силился, чтобы не заплакать, но не удержался, стал вытирать ладонями навернувшиеся слезы.

; Прощайте, дорогие, – начал вскоре высвобождаться из рук ребят Григорьев.

; Не прощайте, а до свидания, товарищ старшина, – поправил Григорьева Николай Некрасов. – Все мы будем ждать вас с фронта!

; До свида… – голос Григорьева дрогнул, сорвался.

Он резко повернулся – и крупными шагами пошел по гулкому коридору к выходу.

Глядя Григорьеву вслед, Яночков пожалел, что нет в его распоряжении оркестра. А то велел бы ему сейчас грянуть «Суворовский марш» или «Прощание славянки».

И повинуясь желанию, хоть как-то придать данному моменту торжественность, он вдруг захлопал в ладони.

И рота дружно поддержала командира. Казалось, в строю не мальчишки, а бравые солдаты. И не рота, а целый батальон.


                * * *

По огромному зданию училища разнесся сигнал трубы – «Отбой!»

Дежурный офицер-воспитатель четвертой роты капитан Кузьмин сидел в одиночестве в канцелярии и курил. Недавний разговор с офицерами в этой же канцелярии по поводу частых синяков в его отделении произвел на него глубокое впечатление. «Надо завязывать с избиением разгильдяев, – твердо решил он. – А то крупно погорю. Но я доконаю их, подлецов, не мытьем, так катаньем. Услышу сейчас в спальне хоть один посторонний звук, устрою им головомойку: подъем, отбой, подъем – и так до потери пульса. Я научу их Родину любить!»

Кузьмин погасил в пепельнице окурок, вышел из канцелярии, на цыпочках подошел к спальне отделения, прислонил ухо к двери, прислушался.

«Так и есть: болтают подлецы! Тем хуже для них».

Он резко распахнул дверь, смело вошел в темноту спальни. Пошарил рукой по стене, ища выключатель.

Неожиданно кто-то отстранил его руку от выключателя.

«Что за чертовщина?» – мелькнуло в голове Кузьмина.

Но он тут же успокоил себя: «Показалось».

Снова пошарил рукой по стене, и в этот миг ему накрыли голову не то мешком, не то какой-то тряпкой.

Кто-то проворно закрутил вокруг его шеи не то полотенце, не то веревку.

Кузьмин схватился руками за шею, чтобы сорвать с головы покрывало, но кто-то повис на его руках.

Кто-то обхватил его ноги, стал валить на пол.

Кузьмин напрягся, резко крутнулся, сбросил с себя что-то тяжелое, цепкое.

Но кто-то снова повис на его руках, обхватил сзади туловище.

Кузьмин решил повторить этот прием, но вдруг со всех сторон на него посыпались удары: слабые, сильные, робкие и смелые.

«Бог ты мой! Это же – «темная»! – всего обожгла с головы до ног страшная догадка Кузьмина. – Это же они, подлецы, лупят меня. Командира своего. Да я их…»

Кузьмин отпрянул в сторону, тряхнул плечами, пытаясь сбросить с себя тяжелые гроздья своих неблагодарных воспитанников.

Несколько тел шмякнулось на пол.

Но тут же к Кузьмину прилипли другие, цепкие, точно летучие мыши.

И заработала мельница.

В темноте.

Втихую. Без единого возгласа.

Удары стали сильнее, но еще мало ощутимы для него, жилистого, тренированного.

«Мало каши ели, суки, – со злорадством подумал Кузьмин. – Кто бьет меня? Все отделение – или несколько уродов?»

; Прекратить! – басом, с надрывом, как раненый зверь, заорал он, но в следующий миг ему зажали рот.

Кузьмин снова отпрянул в сторону, снова, что было сил тряхнул плечами, снова сбросил с себя несколько человек.

Он слышал, как при падении на пол они звучно выдыхали воздух, точно при колке дров, но не вскрикивали, боясь выдать себя.

Опасаясь, что на нем снова повиснут другие, Кузьмин резко сделал шаг в сторону, потом – в другую, потом – назад.

Растопырив руки в стороны и вперед, будто играя в «кошки-мышки», он пытался поймать кого-нибудь из нападавших.

«Тогда поговорим с глазу на глаз, – думал он. – Тогда тайное станет явным».

Он даже успел схватить кого-то за исподнюю рубашку.

Та затрещала – и нападавший ускользнул в темноту.

«А мы теперь тебя, меченного, завтра найдем легко», – обрадовался Кузьмин.

Рука его скользнула по чьему-то мокрому от пота лицу, и он попытался схватить его хозяина за волосы, но пятерня его скользнула по стриженой голове. И тут же Кузьмин скорчился от боли: получил удар в живот.

И снова посыпался на него град ударов.

; Сволочи! – заорал в дикой злобе Кузьмин. – Бить? Меня? Офицера? Поубиваю гадов!

Ярость придала ему сил, и он, бешено отбиваясь руками и ногами, раскидал ребят, еще не набравших вес до нормы.

Ему осталось сбросить с себя еще двух-трех мальчишек – и тогда бы он…

И в этот миг трехпудовый удар обрушился на него.

Потом второй, третий.

Чувствовалось, что били крепкие подростки и со знанием дела: по почкам и печени.

Но Кузьмин устоял на ногах – бывал прежде в переделках.

«Хлопчики, трошки посторонись», – не то показалось Кузьмину, не то в самом деле услышал он до боли знакомый голос.

Что это было, он не успел сообразить.

Мощный удар выбил из глаз Кузьмина огромные снопы искр. А в следующий миг из глаз его стали расходиться во все стороны, точно волны от брошенного в воду камня, концентрические круги, окрашенные всеми цветами радуги.

Кузьмин сделал руками движения, точно собрался плыть брасом, рухнул на пол, затрясся в беззвучном рыдании.

; Отделение – отбо-ой! – снова не то показалось Кузьмину, не то в самом деле услышал он шепот до боли знакомым голосом. – Шыбче!

«Все! Это – конец», – успел подумать Кузьмин, прежде чем впал в беспамятство.


                * * *

Придя в себя через минуту, Кузьмин тихо поднялся на ноги, шатаясь, вышел из спальни, оставив за собой незакрытую дверь.

В спальне воцарилась гробовая тишина. Все воспитанники лежали в своих кроватях, накрывшись с головой одеялами, затаив дыхание, не осмеливаясь перекинуться с соседом словом даже шепотом, размышляя о случившемся. «Куда пошел Кузьмин? – думали они. – Не ворвется ли он, очухавшись, в спальню с диким гиком вот-вот? Не устроит ли им подъем и детальный разбор «полетов»? А может, вернется он с майором Яночковым – и они сообща начнут вершить суд праведный?»

Но Кузьмин не вернулся ни через минуту, ни через час, ни к подъему, ни к утреннему осмотру.

Предчувствие неминуемой грозы у ребят все больше усиливалось. Они вопросительно посматривали на старшину Луценко.

Тот был темнее тучи, молча отводил глаза в сторону.

Дважды в отделение прибегали воспитанники первой роты Николай Руженов и Юрий Байков, озираясь по сторонам, спрашивали у ребят:

; Ну, как?

; Пока никак! – следовал ответ.

Тревога не покидала воспитанников и на занятиях. Все были скованы, напряжены, на вопросы учителей отвечали невпопад.

И когда перед последним уроком в класс вошел майор Яночков, все втянули головы в плечи, словно ожидая, что вот-вот сверкнет молния и прогремит гром.

Между тем Яночков не был похож на громовержца, лицо его было скорее печальным, чем злым.

; Товарищи воспитанники, ваш офицер-воспитатель заболел, – с сожалением сообщил он.

По классу пронесся вздох не то облегчения, не то удивления.

; Чем? – осмелился спросить кто-то.

; Простудился? – робко предположил другой.

Яночков сочувственным взглядом обвел класс.

; Хуже, товарищи воспитанники, – мрачно проговорил он. – На него напали бандиты, когда он ночью возвращался домой. Избили.

; Сильно? – спросил кто-то.

; Сильно. – И, увидев, что почти все суворовцы застыли с открытыми ртами, Яночков сочувственно добавил: – Надеюсь, все обойдется. В отсутствие вашего офицера-воспитателя прошу и требую проявлять высокую сознательность, дисциплинированность. За капитана Кузьмина в отделении остается старшина Луценко. прошу подчиняться ему беспрекословно.


                * * *

Только через три дня Кузьмин набрался храбрости прийти в училище. В вестибюле парадного подъезда навстречу ему поднялся со стула швейцар, крепкий мужчина средних лет.

; Давно не видно было вас, товарищ капитан, – козырнув по-военному, сказал привратник.

Кузьмин весь напрягся: «Не дошел ли до него слух о моей «темной»? Не издевка ли в его голосе?»

Но нет, на лице швейцара была угодливая улыбка, а голос был заискивающий.

; Приболел малость, – придал себе непринужденный вид Кузьмин.

Он протянул швейцару свою шинель, придирчиво оглядел себя в зеркало, остался доволен своим видом: ссадины на лице за давностью времени и под искусным гримом были не видны.

Кузьмин поднялся по лестнице на второй этаж, уверенной походкой направился в класс отделения, занимавшегося самоподготовкой.

Все эти дни и бессонные ночи после «темной» Кузьмин много пережил и передумал, без конца ведя сам с собой трудные, нелицеприятные диалоги:

«Конечно, Кузьмин, ты не прав. Разве можно распускать руки, бить воспитанников?» – «А если они не понимают доброго слова? Если у меня кончается терпение?» – «Но ведь ты воспитатель! Педагог! На сознание обучаемых  упор надо делать! Сначала убедить, а потом – принудить!» – «А разве на Руси в гимназиях и кадетских корпусах не пороли сукиных сынов розгами? Не отпускали затрещин в затылок, не били по лбу линейкой? И ничего! Умнее только становились – и старших чтили!» – «Но теперь иные времена». – «А теперь они труднее прежних. Подумаешь, ударил одного-другого, но ведь из благих намерений». – «А разве ты не знаешь, что дорога в ад вымощена благими намерениями?»

Мучаясь и терзаясь, независимо от исхода диалога, Кузьмин неизбежно приходил к одному и тому же выводу: жить как-то надо! И службу продолжать надо! А раз так, надо, поборов страх и позор, сделать навстречу воспитанникам примирительный шаг. Прийти, например, в класс, улыбнуться и сказать: ребята, я – вам, вы – мне! Квиты! Забудем все обиды – и продолжим наш совместный путь!

С этой мыслью и открыл дверь класса Кузьмин.

; Встать! Смирна-а! – скомандовал дежурный по классу воспитанник Филимонов – и, шагнув навстречу капитану, доложил, что отделение занимается самоподготовкой.

; Вольно! – весело бросил Кузьмин, обведя класс внимательным добрым взглядом.

И вдруг он помрачнел: в устремленных на него глазах его воспитанников были и страх, и любопытство, и усмешка, и вызов.

«И это теперь видеть ежедневно, ежечасно?» – обожгла Кузьмина ужасная мысль – и он содрогнулся всем телом, точно его ударили по лицу, точно прикоснулся он к току высокого напряжения.

Кузьмин сделал шаг назад.

В смятении он еще раз обвел внимательным взглядом воспитанников – и прочел в их глазах, что и прежде: страх, любопытство, усмешку, вызов.

«Все кончено!» – как приговор, не подлежащий обжалованию, подвел итог встречи с отделением Кузьмин – и медленно попятился к двери.


                * * *

Увидев вошедшего в канцелярию Кузьмина, бледного, пошатывающегося, Яночков вскочил из-за стола, опрокинув стул.

; Что с тобой, Тимур?

; Я… Я убит, товарищ майор…

; Как? – испугался Яночков. – Кем? Опять напали на тебя в городе?

; Нет, товарищ майор. Я убит своими подчиненными. Воспитанниками моего отделения.

; Что за шутки, капитан?! – хлопнул по столу ладонью Яночков.

Кузьмин медленно опустился на стул, затравленно глянул снизу вверх на Яночкова.

; Я не шучу, товарищ майор. Меня избили мои воспитанники и иже с ними. Они устроили мне «темную». В спальне отделения, когда я зашел туда три дня назад после отбоя.
; За что? – не понимал совершенно сбитый с толку Яночков.

Кузьмин открыл рот, но вдруг упал грудью на стол, закрыл лицо руками, глухо зарыдал, сотрясаясь всем телом.

Яночков принялся расспрашивать Кузьмина, топчась вокруг него. Тот, наконец, стих, вытер ладонями глаза, стал рассказывать, откровенно и подробно. Как избивал воспитанников, как они устроили ему «темную»…

Яночков внимательно слушал, мрачнел, наливался гневом, точно не на Кузьмина, а на него самого обрушился этот страшный позор.

; Что же мне делать теперь, товарищ майор? – спросил он трагическим голосом в заключение своего сбивчивого рассказа.

; Помнится, Тимур, совсем недавно ты грозился на этом самом месте удавить своими руками человека, который поднимет руку на подранка. Так?

; Так.

; Теперь тебе известно имя этого человека. Действуй!

Наступила долгая, тягостная пауза, когда обоим офицерам были слышны свои тяжелые вздохи и учащенные удары собственного сердца.

; Я тоже думал об этом, – наконец произнес Кузьмин, глядя прямо в глаза Яночкову, как на духу, как в минуты глубокого откровения. – Но не поднимается рука поднести пистолет к виску, товарищ майор. Хочется жить, я молод – и в жизни мало чего видел хорошего, тоже терпел и оскорбления, и побои. Видимо, тогда и поразила меня бацилла рукоприкладства. Я презираю себя за это – и хочу искупить свою вину. Своей кровью. Отправьте меня на фронт! Даже в штрафной батальон! Я докажу, что я стоящий человек, что сумею принести Родине пользу.

; Это выход, – согласился Яночков. – Только у меня нет на это полномочий. Но я буду ходатайствовать об этом перед начальником училища.


                * * *

Через три дня Кузьмина исключили из списков постоянного состава училища, направили в распоряжение командующего войсками Орловского военного округа. Тот своим приказом снял с погон Кузьмина по звездочке, направил в действующую армию на фронт.


                * * *

Одновременно проводилась большая воспитательная работа со вторым отделением роты. Начальники всех степеней, и в том числе начальник грозного – особого отдела, в ходе бесед со всем отделением и с каждым воспитанником в отдельности пытались выявить состав участников «темной» и ее зачинщиков.

Однако установить им удалось лишь первое: в «темной» участвовало все отделение. Все мальчики, как один, категорически утверждали, что принимали активное участие в «темной». Ни один воспитанник не заявил, что остался в стороне, спал, ничего не слышал, не видел и тому подобное.

И более того, каждый из мальчиков утверждал, что именно он был организатором «темной». Даже весьма хлипкий воспитанник Маркушев заявил: «Это я подговорил ребят отомстить капитану за то, что он избивает нас». И даже с выразительными жестами и мимикой рассказывал, как это было: «Значит, прихожу я в класс с фингалом под глазом. А там – все отделение в сборе! Ребята спрашивают, кто это тебя так разукрасил. А я и говорю им в ответ: это капитан, сука, стукнул меня в туалете. И предложил им отомстить за меня. И все согласились».

С особым пристрастием старшие допытывались у ребят, не старшина ли Луценко подговорил их на позорный шаг.

В ответ воспитанники в удивлении вскидывали уголками брови и разводили руками: «Что вы?! Наоборот, старшина велел нам во всем слушаться капитана и уважать его! Мы даже были в обиде на него за это».

Создалась щекотливая ситуация: раз в избиении капитана участвовало все отделение, то в нем принимал участие и сын генерала Алексина Владимир, воспитанник этого отделения. Старшие спрашивали и у него о зачинщике «темной». Но ничего не добились. Владимир отвечал, как и все: я был им.

Петр Васильевич мог бы надавить на сына – и добиться от него правдивого ответа. Но не стал: иначе сделал бы его фискалом, презираемым в коллективе сверстников генеральским сыночком. И училищное начальство скрепя сердцем вынуждено было признать: «темная» в отделении возникла стихийно, спонтанно, как защитная реакция воспитанников на их избиение офицером-воспитателем.

Тем не менее, было констатировано, что воспитанники совершили весьма позорящий звание и честь суворовца проступок – и каждому из них был объявлен начальником училища строгий выговор. Их предупредили, что впредь за подобные нарушения воинской дисциплины и уставного порядка они будут безжалостно изгнаны из училища.
Менее серьезное наказание понесли командир роты майор Яночков и старшина Луценко: им объявили по выговору. Нестрогому. Но это стало для всех воспитанников первого отделения по-настоящему строгим и тяжелым наказанием.


                * * *

Через месяц первое отделение четвертой роты принял новый офицер-воспитатель капитан Серегин, фронтовик, орденоносец, в прошлом детдомовец, добрый, улыбчивый, с открытым сердцем.

Воспитанники быстро распознали в новом офицере родственную душу, приняли его сердцем и разумом в свою семью.

А имя и образ Кузьмина, хотя он был для них первым командиром, быстро забылись ими.

Не то чтобы забылись, а просто ребятам не хотелось вспоминать недоброе, злое, вызывающее боль в сердце.


* * *

Урок английского языка в отделении капитана Летимова подходил к концу, когда дверь класса резко распахнулась.

В класс порывисто вошел капитан Летимов – не вошел, а влетел.

Все воспитанники разом устремили на него вопрошающие взоры, открыли рты.

Ева Константиновна, писавшая мелом на доске домашнее задание воспитанникам, обернулась, вздрогнула: Владимир был возбужден, глаза его горели огнем.

Мел выпал из рук Евы Константиновны на пол, лицо ее побледнело, стало белым как мел. «Что-то случилось страшное», – тревожно застучало сердце в груди женщины.

Вчера, на служебном совещании постоянного состава училища, генерал Алексин зачитал приказ Народного Комиссара Обороны по поводу страшной трагедии, происшедшей в Сталинградском суворовском училище. Там группа воспитанников во время прогулки по окрестностям города нашла снаряд от 122 миллиметровой гаубицы.

Ребята решили посмотреть, как устроен снаряд. Оттащили его в овраг, окружили со всех сторон, стали разбирать. И в этот момент прогремел взрыв. Роковой, страшный по силе и последствиям – все ребята погибли.

И сейчас, взглянув на Владимира, ставшего ей близким и дорогим, Ева испугалась: не случилось ли что-нибудь подобное в отделении ее любимого? Не грозит ли ему, Владимиру, суровая кара Наркома, которая постигла офицеров соседнего суворовского? Ведь все Черноземье России щедро нашпиговано бомбами, минами, гранатами. И почти ежедневно приходиться читать в газетах, слышать по радио и от очевидцев о гибели людей, и особенно детей, при взрывах еще не убранных боеприпасов.

А на минувшей неделе Ева сама слышала, как во время занятий главный корпус училища потряс огромной силы взрыв. Оказалось, что в саду соседнего частного дома ребятишки положили в костер противотанковую мину – и тоже все погибли.

«Да, но ничего подобного в отделении Володи сейчас не могло случиться, – вдруг нашлась Ева. – Ведь все его воспитанники сидят в классе на моем уроке, живы и здоровы».

; Что случилось? – прерывающимся от волнения голосом спросила Ева у Владимира, прижав руки к груди.

; Мне… Мне… – сбивчиво заговорил Летимов, – Ветрова нужно. Ветров здесь?

Все повернулись к Алексею Ветрову.

; Тут я, товарищ капитан, – робко встал из-за парты Алексей.

Под взглядами ребят он съежился, в ужасе перед какой-то неотвратимой бедой, стал похож на затравленного зверька.

; Леша! – крикнул Летимов. – Иди сюда! Бегом!

Летимов вдруг сам подбежал к Алексею, схватил его за руку, бросился вон из класса так, что мальчик чуть не отделился от пола и не повис в воздухе в горизонтальном положении.

Расстояние в сорок метров от класса до ротной канцелярии Летимов и Ветров преодолели со скоростью перворазрядника по бегу на короткие дистанции.

Алексей ожидал увидеть в канцелярии что-то удивительное, невообразимое. Но то, что он увидел, обескуражило, и даже как-то разочаровало его: у окна за столом сидели пожилая женщина и девочка.

Обычная женщина, обычная девочка. В серых пальто, в серых платках.

Алексей непонимающе посмотрел на женщину и девочку, потом – на Летимова.

Тем временем девочка встала, вгляделась в мальчика.

И вдруг канцелярия огласилась пронзительным девичьим криком:

; Леша-а!

; Лена-а! – закричал в ответ Алексей – и бросился к девочке. – Сестренка! Родная!

В классе, настороженном, недоумевающем, отчетливо услышали отчаянные детские крики.

Все вскочили с мест, вслед за Евой Константиновной выбежали из класса, рванули по коридору в канцелярию, дверь которой была распахнута – и застыли в изумлении.

Посреди комнаты стояли, прижавшись друг к другу, их товарищ Леша Ветров и какая-то незнакомая девочка.

Они плакали навзрыд, по щекам их текли ручьями слезы.

Возле них стояла незнакомая пожилая женщина. Молитвенно сложив на груди руки и покачивая седой головой, она тоже плакала.

Капитан Летимов стоял в стороне, прижавшись спиной к стене. Лица своего капитана воспитанники не видели – он закрывал его руками. Как поняли они, чтобы скрыть от них свои слезы.

Воспитанники не удивились слезам своего командира. Ведь плачут не только от горя, но и от радости. А радость была великая: посреди комнаты стояли родные брат и сестра, прежде разлученные войной.

Ребята были крайне поражены  и поведением Евы Константиновны. Она подошла к их капитану, отняла его руки от его лица, прижалась к нему – и поцеловала  в губы.

Ребята на миг опешили, а потом поняли: у их офицера-воспитателя и преподавателя – любовь. А это что-то такое серьезное.


                * * *

; Отделение, шагом – марш! – скомандовал капитан Летимов.

Воспитанники дружно ударили коваными сапогами по мостовой.

; Некрасов, запевай!

Отделение шло на занятие по верховой езде – и Летимов назначил соответствующий репертуар:

; Сначала «Конармейскую», потом – «Марш Буденного».

Училищные конюшни находились на другой окраине города – и суворовцы спели, помимо названных песен, еще и «Дальневосточную», и «Священную войну».

Когда центральные улицы остались позади и дорога пошла под уклон, к реке, в излучине которой и находились конюшни, песня смолкла, и Летимов разрешил воспитанникам идти вольным шагом, и даже разговаривать в строю.

Позволялась такая вольность редко, а так как запретный плод всегда сладок, представленной возможностью поспешили воспользоваться и словоохотливые, и те, кому молча идти было приятнее.

; А каким способом лошадь скачет быстрее всего? – спросил Николай Некрасов у шагавшего рядом Анатолия Струкова: столичный житель, Николай испытывал робость перед лошадьми.

; Галопом, – ответил Анатолий: у его дяди в деревне была лошадь. И он, бывая в гостях у дяди, кое-что усвоил о лошадях, немного ездил верхом.

; А вот я слышал выражение: с места в карьер. Это как?

; Карьер – это ускоренный галоп, – ответил Толя.

; И это все способы?

; Кажется.

; Эх, балда ты, Тошка! – встрял в разговор Павел Коробов, деревенский малый, умевший с ранних лет управляться с лошадьми. – Аллюрой три креста могет скакать коняка.

; Откуда ты знаешь? – удивился Толя.

; Оттеда! Конюх наш колхозный орал на лошадь свою: «Но, милая, пошла аллюрой три креста!»

; А как понять «три креста»? – спросил Толя, проникаясь некоторым уважением к обычно туповатому Павлу.

Павел не знал, но был в ударе:

; Огрей кобылу кнутом три раза по хребтине крест-накрест, она и поскакает из последних силов!

И тут кто-то из ребят уронил авторитет Павла в глазах товарищей:

; Пашка, не аллюрой скачут лошади, а аллюром!

Павел пропустил мимо ушей справедливое замечание – и стал давать ребятам советы, как не шибануться с кобылы головой наземь и не получить «землетрясение мозгов».

У входа в конюшню, заложив руки за спину, чинно прохаживался преподаватель верховой езды и вольтижировки, подполковник, на вид младший брат самого Буденного: поджарый, кривоногий, с торчащими в разные стороны усами, похожими на упругие стрелки зеленого лука на грядке.

Выслушав с подчеркнутым вниманием доклад капитана Летимова о готовности отделения к занятию, подполковник поздоровался с воспитанниками, приосанившись начальственно, пошел вдоль строя, рассыпая вокруг себя малиновый звон шпор.

; Не шевелись! – приговаривал он, смеряя каждого воспитанника суровым взглядом, хотя никто не осмеливался и бровью повести. – Не таращить бельма! – еще больше ужесточил он требование.

Учинив строевой смотр, подполковник объявил тему занятия, его цель и учебные вопросы, разделил отделение на две группы.

; Первая группа-а, под моим руководством, занимается верховой ездой! – торжественно и громогласно объявил он. – Вторая группа-а, под руководством офицера-воспитателя, повторяет в конюшне ранее изученный материал: материальная часть коня и правила ухода за ней, конская сбруя, потом – чистит конюшню. На следующем занятии, через неделю, группы меняются местами. Вопросы есть?

; А много там навоза? – с кислой миной на лице спросил Николай Некрасов, попавший во вторую группу.

; Навозу – на три воза! – щегольнул юмором подполковник.

; Авгиевы конюшни? – улыбнулся Летимов.

; Да нет, это училищные конюшни, – не понял шутки Летимова подполковник, явно бывший в неладах с древнегреческой мифологией.

Вторая группа, вооружившись вилами и лопатами, покорно побрела к тыльной стороне конюшни, откуда терпко пахло навозом от полутора десятка трофейных лошадей.

Анатолий попал в первую группу, чему был рад: «Эх, поездим сейчас!» Однако в конюшне боевой настрой его поослаб: кобыла, на которой он прежде ездил, спокойная, послушная, расковалась, и теперь, в ожидании кузнеца, находилась в дальнем стойле, сиротливо озираясь по сторонам, видно, поджидая всадника с куском сахара и соленой горбушкой хлеба.

Подполковник, ничтоже сумняшеся, велел Анатолию седлать серого огромного жеребца Тайфуна, отличавшегося свирепостью нрава – ввиду потери своего уха в бою его хозяина с советским кавалеристом, и теперь мстительно вымещавшего злобу на суворовцах: одного укусит, другого – лягнет, третьего – сбросит из седла наземь.

Сняв с крюка седло, Анатолий боязливо приблизился к стойлу Тайфуна, уже грозно косившего на него налитый кровью глаз.

Как быть, прикусил губу Анатолий. Седло такое тяжелое, а животина такая высокая, огляделся – нет ли поблизости ящика, чтобы подставить под ноги.

Ящика не было – и Анатолий в нерешительности мялся с ноги на ногу.

; Ето, холера, не танцы тебе! – услышал он сзади злорадный голос Павла Коробова.

Анатолий оглянулся – Павел уже оседлал своего коня, стоял руки в бока, скалил зубы.

; Причем здесь уроки танцев?! Кстати, я тогда помогал тебе.

; И я, Тыля, помогу , – дружелюбно ответил Павел. – Только масло свое в ужин отдашь мне! Идет?

Масла Анатолию было не жаль. Обижало коварство Павла.

; Сам ты «Тыля»! Без помощников обойдемся! – бросил он Павлу, а себе в назидание привел народную пословицу: «Взялся за гуж, не говори, что недюж».

Несмотря на гулкие удары сердца в груди, Анатолий шагнул к жеребцу сбоку, подпрыгнул, бросил на спину ему седло.

Оно легло точно, и Тайфун перенес эту процедуру более или менее спокойно.

Ободренный успехом, Анатолий сунул руку под брюхо Тайфуну, чтобы схватить подпругу и, туго затянув ее, прочно закрепить седло.

На какой-то миг Анатолий проявил нерешительность – и этим воспользовался Тайфун. Он мотнул головой, оскалил желтые зубы – и укусил Анатолия за плечо.

; У, фашист проклятый! – взвизгнул Анатолий, отчаянно растирая укушенное место. – Лучше бы тебе наш кавалерист зубы выбил!

Теперь предстояла самая опасная операция: накинуть коню на голову уздечку, сунуть ему в рот железные удила.

; Тыля, сожрет щас тебя жеребчина! – снова услышал Анатолий за спиной вкрадчивый голос Павла. – Давай помогу. Уместа масла, отдашь какаву на завтраке. Идет?

И опять коварство Павла придало Анатолию сил и решимости.

; Обойдемся без тебя, холера! – бросил он Павлу – и, подпрыгнув, накинул на голову Тайфуна уздечку. Затем, мысленно прощаясь с указательным пальцем правой руки, вдруг резко сунул его жеребцу в рот, сразу за коренными зубами. И, едва тот разжал дышащую влагой и жаром пасть, проворно сунул в нее лязгнувшие о зубы отшлифованные стальные удила, быстро прикрепил второй их конец к ремню узды.

; У, холера! – снова услышал Анатолий за спиной голос Павла – на этот раз разочарованный.

Анатолий не стал выяснять, к кому относилось слово «холера». К Тайфуну, который не изловчился и повторно не укусил Толю, или к самому Анатолию, за то, что обуздал жеребца и тем самым лишил Павла вожделенной добавки на завтраке.

Взяв под уздцы Тайфуна, Анатолий вывел его из конюшни на манеж.

По команде подполковника воспитанники выстроились полукругом перед ним, стали отрабатывать технику посадки в седло и спешивания. Сначала по элементам, в замедленном темпе, фиксируя положение тела после выполнения отдельных приемов, затем – слитно, быстро.

На двадцатой попытке нетерпеливые воспитанники начали канючить:

; Товарищ подполковник, давайте ездить!

; Ездят на телеге! Отставить разговоры!

Темп тренировки возрос.

И, когда все взмокли от пота, последовала долгожданная команда:

; По кругу шагом – арш!

Сделали шагом круг по манежу, второй… пятый…

; Рысью давайте! – начали просить нетерпеливые верховые.

; Галопом! – вторили им другие.

По команде подполковника всадники сделали несколько кругов рысью.

; Бросить стремена! – приказал подполковник.

Лишенные стремян, а с ними и надежной опоры в шатком седле, мальчики стали прижиматься ногами к бокам лошадей – поэтому у кавалеристов ноги кривые.

Какое-то время они держались в седлах, но вскоре от напряжения мышцы ног одеревенели. Чтобы не упасть, они стали хвататься руками за луки седел.

; Держать поводья обеими руками! – лишил их и этой опоры подполковник. – Не сутулиться! Выпрямить спину! Прижать локти! Пятки – в бока коню!

Лошади продолжали скакать, а мальчишки неуклюже качались в седлах, рискуя вот-вот вывалиться из них.

; Ноги устали, товарищ подполковник! – жалобно кричал один из воспитанников.

; Все! Больше не могу! – взмолился другой.

; Отставить разговоры! – слышалось в ответ.

; Мама родная! – кричал кто-то в ужасе, опрокидываясь наземь.

; Отставить разговоры! – упрямо звучало в ответ.

Долгожданная спасительная команда «Стой!» прозвучала лишь через четверть часа.

Кожаные седла, ставшие непривычно жесткими, точно железными, ребята покидали, позабыв разученные приемы, кое-как, испытав «прелесть» свободного падения о грунт в условиях почему-то резко усилившегося земного притяжения.

Еще более тяжелым оказался путь пешком от манежа до конюшни: ноги не слушались, на внутренних сторонах бедер и ягодицах саднили кровавые мозоли и волдыри.

Ведя под уздцы лошадей, ребята шли медленно, широко расставляя ноги – как матросы на палубе во время шторма.

У входа в конюшню их с нескрываемой завистью встречала пропахшая навозом вторая группа отделения.

; Здорово!

; Классно!    

                * * *

Зима принесла суворовцам много радости. Два ее братца-месяца – декабрь и январь – оказались на редкость погожими: с умеренными морозами, легкими метелями, ярким, до рези в глазах, солнцем.

Почти таким же был и февраль. Лишь в конце его впервые закапало с крыш. И то ненадолго. Вскоре подморозило, обещая, что и марток будет на трое порток.

Командование училища стремилось использовать благоприятные зимние условия для закалки воспитанников. Утренняя физическая зарядка с ними проводилась, как правило, на плацу и под оркестр. Основным видом занятий на свежем воздухе стала лыжная подготовка.

Большую пользу ребятам приносили вечерние прогулки строем и с песнями. Нередко они превращались в состязания между ребятами на лучшее прохождение строевым шагом и исполнение песен.

Воскресные дни превращались в спортивные праздники. С утра и до вечера прилегающая к главному корпусу училища заснеженная рельефная местность становилась пестрой от снующих повсюду, черной саранчой, сотен мальчишек в темно-синей форме. Уставший училищный оркестр беспрестанно тревожил окрестности хвалебными всполохами труб в честь чемпионов гонок на дистанцию один, три и пять километров, победителей прыжков с самодельных трамплинов на склонах оврага.

В расположение воспитанники возвращались посвежевшими, раскрасневшимися, радостными. Повседневная физическая нагрузка на свежем воздухе помогала им легче втягиваться в напряженный ритм учебы по трудным, перегруженным программам обучения.

И, может, поэтому незаметно, как и новый год, в училище подошла очередная годовщина Красной Армии, а с нею – и пора подведения первых итогов учебы.

Командиры рот и офицеры-воспитатели все чаще и чаще заглядывали в журналы успеваемости воспитанников, стали приглашать на их самоподготовку преподавателей для консультаций. А руководящий состав училища зачастил к ним на уроки: как обучают и воспитывают будущую молодую офицерскую поросль?


                * * *

Генерал Алексин сделал пометки в рабочем блокноте, бросил карандаш на стол так, что он покатился по столу, побарабанил пальцами, посмотрел на часы. Они показывали восемь с четвертью. Через пятнадцать минут в училище начало очередного рабочего дня.

Для генерала же он начался двумя часами раньше – дел много. А об их положении в подразделениях училища он судил не столько по докладам командиров и своих заместителей, сколько на основе личных наблюдений. У него уже давно выработалась привычка: видеть жизнь не с парадной ее стороны, а в будничном, привычном ее течении, изнутри, без прикрас и лакировки. Поэтому он часто появлялся то в одном, то в другом корпусе училища без предупреждения, заходил в классы, спальни, каптерки, учительские, столовую, на кухню – и тогда, когда его меньше всего ждали там.

И сегодня, рано встав и позавтракав, генерал прошелся ускоренным шагом по морозцу от дома до главного корпуса училища. Обойдя стороной парадные двери здания, где его ждал с рапортом дежурный по училищу, он вошел в него с черного входа, через который на кухню завозились дрова, уголь и продукты.

Генерал побывал на кухне, в столовой, на подъеме в первой роте – и вот теперь, сидя за столом в своем кабинете, размышлял об увиденном.

… В дверь кабинета постучали.


Генерал знал кто это: его заместитель по тылу. Полчаса назад он приказал дежурному по училищу немедленно разыскать его и прислать к нему.

; Входите! – резко бросил генерал.

Вошел подполковник, с внешностью, весьма не похожей на ту, которую народная молва приписывает работникам тыла: стройный, несколько худощавый, без двойного подбородка, без сытого брюшка.

Увидев, что генерал не в духе, подполковник весь подобрался, озабоченно наморщил лоб.

; Товарищ генерал-майор, по вашему приказанию прибыл! – четко доложил он, сделав к столу генерала три шага строевым.

; Как у нас с питанием воспитанников, товарищ подполковник? – не поздоровавшись и не пригласив гостя сесть, против обыкновения, строго спросил генерал.

; Нормально, товарищ генерал-майор!

; Конкретнее! Все ли продукты питания получают наши дети?

; Так точно! Всё, до грамма!

; Когда последний  раз снимал пробу в столовой?

; Буквально вчера. Приготовлено было вкусно, сытно.

; То было приготовлено персонально для тебя. Вкусно и сытно! А ты пробовал из общего котла?

; А я именно из общего котла и пробовал.

; Сколько мяса положено в сутки одному воспитаннику?

; Какого? Сырого или вареного?

; Сырого! – злился генерал. – Норма устанавливается только для сырых продуктов!

; Семьдесят граммов… Нет, кажется, семьдесят пять…

; Кажется – или точно?

; Позвольте, товарищ генерал-майор, не могу же я помнить нормы питания по каждому продукту. Их более полусотни…

; Не позволю! – стукнул кулаком по столу генерал – и резко поднялся со стула. – Обязан знать наизусть! На то ты и главный тыловик училища! Сколько тебе положено, можешь не знать. А сколько воспитаннику положено, с точностью до грамма должен знать! И выдать должен каждому, что положено!

; Стараемся, товарищ генерал-майор!

; Плохо! Сегодня утром я побывал на кухне. И вот какая картина там! Обворовывают воспитанников наших. Повар припрятал в кладовой для выноса домой кусок мяса – килограмма на три.

; Да ну?! – вытаращил на генерала глаза подполковник.

; Этого повару было мало, – продолжал генерал. – Он еще и не всю гречку засыпал в котел.

; Подлец! – тоже вскипел подполковник. – Да за это он может и под суд угодить!

; А за одно и ты! И даже очень! Сирот обворовывают, а ты говоришь: «вкусно, сытно». Откуда у тебя такая близорукость?! Беспечность?!

; Виноват, товарищ генерал-майор! – упавшим голосом проговорил подполковник. – Исправлюсь! Налажу строжайший контроль по своей службе!

Генерал смерил подполковника пристальным взглядом – искренен или нет? Прошелся по кабинету взад-вперед, чтобы остыть, посмотрел в окно.

; Вот что, – резко обернулся он к подполковнику, бледному, растерянному. – На первый случай, за халатное отношение к своим обязанностям, объявляю выговор!

; Есть, товарищ генерал-майор! – спешно ответил подполковник, видимо, довольный тем, что отделался такой мерой наказания.

; Надеюсь, выговор пойдет тебе на пользу! Кухня и столовая должны стать твоей ежедневной головной болью! – подытожил генерал. – Я теперь с тебя, живого, не слезу!

; Ясно! Все сделаю, – согласно кивал головой подполковник.

; Проверю! И начни вот с чего. Повара – под суд! Прямо от меня иди к начальнику особого отдела – оформляй документы!

; Есть!

; Второе, пробу всем должностным лицам училища снимать только из общего котла воспитанников! Убрать с кухни всякие персональные котелки, кастрюли и сковородки! Лично проконтролируй. Иначе – пробу тебе впредь придется снимать на фронте, в окопе штрафного батальона! Даю слово!

Подполковник сглотнул слюну – и его качнуло в сторону.

; Не слышу ответа! – сверкнул очами генерал.

; Есть, товарищ генерал-майор!

; Третье, учредить суточное дежурство по кухне воспитанников старших классов. Получение продуктов со склада и закладка их в котлы должны производиться под их личным контролем!

; Есть!

; Четвертое, составить подробный табель норм ежедневного питания воспитанников по каждому продукту в отдельности! И поместить этот табель на кухне – в назидание поварам и контролирующим лицам!

; Есть, товарищ генерал-майор!

; А теперь – иди! И помни: на твою должность у меня есть хорошая кандидатура! Кристальной честности человек!

Подполковник ушел, а Петр Васильевич недовольно поджал губы. «Чего это ты так распустился, – повел он сам с собой нелицеприятный разговор. – Кричал, тыкал». – «Но ведь случай вопиющий». – «И все равно, это не оправдание. Ты есть первое должностное лицо в училище – и должен показывать подчиненным пример воинской вежливости, этики, такта». – «Согласен, что должен. Но не всегда хватает терпения, выдержки». – «А это уже признание своей несостоятельности».

В дверь снова постучали.

И снова Петр Васильевич знал, кто это – командир первой роты майор Никонов. Его он тоже велел дежурному по училищу прислать его к нему прямо от порога парадного входа.

; Войдите! – разрешил Петр Васильевич.

Выслушав доклад майора о прибытии, Петр Васильевич поздоровался с ним за руку, предложил сесть на стул против своего стола.

; Сегодня побывал в вашей роте на подъеме, – сообщил он майору.

Хотя генерал говорил ровным, спокойным голосом, майор напрягся, подался грудью вперед: что наковырял там этот до мозга костей служака?

Однако, словно угадав мысли майора, Петр Васильевич успокоил его:

; В целом я доволен, как проводится подъем в роте. Дежурный офицер-воспитатель и старшины действуют правильно. Четко подают команды, замечания воспитанникам делают тактично, не переходя на крик. Рота вовремя и в полном составе вышла на плац на физзарядку.

Майор с шумом выдохнул воздух из легких: слава Богу, пронесло.

; Но есть и определенные недостатки в роте, – продолжал Петр Васильевич.

Ротный пытался встать со стула, но Петр Васильевич удержал его на месте предостерегающим жестом.

; Но есть и определенные недостатки, – повторил он тоном помягче. – И, прежде всего в гигиене.

; В гигиене? – непонимающе свел к переносью брови майор.

; Вот именно: в гигиене! Чем ваши воспитанники чистят зубы?

; Зубными щетками и порошком.

; Но в тумбочках многих ваших воспитанников я не обнаружил ни того, ни другого. А ведь совсем недавно эти предметы личной гигиены мы повторно выдали каждому воспитаннику. С наказом: пользоваться рачительно! Это сейчас, как и многое другое, страшный дефицит. Добейтесь, чтобы ваши воспитанники берегли предметы личной гигиены, а чистить зубы утром и на ночь стало для них таким же необходимым делом, как есть и пить. Я поручу нашему начальнику санчасти провести беседу в роте на эту тему. А вашим офицерам и их помощникам надо усилить контроль за воспитанниками.

; Есть, товарищ генерал-майор!

; Но это не все, – продолжал Петр Васильевич. – Многие воспитанники спят в кальсонах. Негоже это. Кальсоны нужно снимать на ночь.

Никонов вытаращил на начальника училища глаза.

; Зачем, товарищ генерал-майор? – вскинул он голову.

; В целях гигиены.

; Какая же это гигиена?! Казалось бы, наоборот, спать нужно в кальсонах!

; Не понимаете? – улыбнулся генерал. –  Поясню. В норме половые органы мужчин должны иметь температуру на два-три градуса ниже, чем все его тело. Так распорядилась сама матушка-природа. И не случайно она выносит их наружу – в мошонку. Поэтому негоже ребятам круглые сутки держать свои половые органы в тепле. Может пострадать репродуктивная способность будущих мужчин.

; Надо же! – искренне удивился ротный. – Дожил до седин, а не знал. Воистину, век живи – век учись! Что ж! Будем заставлять воспитанников на ночь снимать кальсоны. Довод – веский! Хотя предвижу, сколько баталий выдержать придется нам с мальчишками.

; И вот еще что, товарищ майор, – продолжал Петр Васильевич. – Рота ушла на физзарядку, а постели ребята оставили абы как. А ведь что надо было сделать? Одеяла и верхние простыни откинуть на спинки кровати. Как бы вывернуть постели наизнанку. Чтобы проветривались при открытых окнах.

; Требуем мы это от воспитанников, – ответил Никонов. – Но приживается это с трудом.

; Привыкнут к этому, если будете не от случая к случаю требовать, а повседневно, – заметил Петр Васильевич. – Когда я учился в кадетском корпусе, с нас требовали то же самое. Вначале мы сопротивлялись, а потом для многих из нас это стало нормой, и даже во взрослой жизни.

; И мы добьемся от своих воспитанников, – заверил майор.

; Ну что ж, продолжим наш разговор после очередного моего визита инкогнито в роту, – улыбнувшись, протянул руку майору Петр Васильевич.

Майор пружинисто встал, крепко пожал руку начальника училища, широко улыбнулся.

; Всегда рады вашему визиту в роту, товарищ генерал-майор! Даже инкогнито!


                * * *

Майор ушел в добром расположении духа, а Петр Васильевич подошел к сводному расписанию занятий училища. «Так, где тут у нас четвертая рота? – заскользил он взглядом по стенду, на котором были листки, испещренные убористым машинописным текстом. – Ага, вот. Математика там, русский, английский, физкультура, пение. Побываю-ка на математике и русском».

Проходя мимо зеркала, Петр Васильевич остановился, вгляделся, остался недоволен своим изображением. Глубокие складки бороздили лоб и щеки. Взгляд из-под клочковатых бровей – настороженный, недобрый. Под глазами – мешки.

«С такой физиономией только в атаку идти, а не на уроки к детям», – упрекнул он себя».

Петр Васильевич недовольно тряхнул головой, несколько раз провел ладонями сверху вниз по лицу, как бы умываясь, разгладил морщины на лбу и щеках, причесался.

И все равно остался недоволен собой. «Что ж ты хочешь? Годы уходят», – констатировал он с грустью – и, одернув китель, вышел из кабинета. Поднялся по лестнице на второй этаж, где располагалась четвертая рота.

В холле и коридоре было безлюдно, тихо, лишь из-за дверей классов доносились приглушенные голоса преподавателей.

Петр Васильевич подошел к классу первого отделения, о чем свидетельствовала табличка на его двери.

Взялся за ручку двери – и задумался. «Скажут, к сыну пришел», – посмотрел он на себя глазами воспитанников. – Да и как Вовка будет чувствовать себя перед товарищами. У многих отцы погибли на фронте, а у него – вот он! Живой! Генерал! В орденах и в золотых погонах!»

И тут же он успокоил себя: «Ну что ж! Прибыл ты сюда не из хлебного города Ташкента, а с фронта. И против своей воли. Да и Вовка ведет себя в коллективе скромно, не кичится перед товарищами мною. Ведь я постоянно внушаю ему мысль: ты – как все! Никаких тебе привилегий. И всем командирам категорически запрещаю давать ему даже малейшие поблажки».

И все же, поколебавшись, Петр Васильевич пошел дальше по коридору, остановился у двери класса второго отделения.

Из-за двери доносился мужской голос. «А, это Муразин ведет урок, тот, на которого давно жаловался Яночков. Ну что ж, познакомимся». И Петр Васильевич решительно открыл дверь класса.

; Встать! Смирна-а! – почти по-военному скомандовал Муразин.

Класс грохнул крышками парт, одновременным ударом сапог о пол.

Муразин сделал шаг навстречу генералу, чтобы доложить, но Петр Васильевич остановил его предостерегающим жестом руки.

; Здравствуйте – и, пожалуйста, продолжайте урок, будто меня здесь нет, – спокойно и миролюбиво проговорил Петр Васильевич – и прошел к свободной парте в конце класса.

Муразин согласно кивнул головой, а сам, пока генерал устраивался за партой, подумал: «И чего, старый хрыч, приперся на урок?! Будто смыслит в педагогике! Бывали на моих уроках и Летимов, и Яночков. Но те хоть с высшим педагогическим образованием! А этот?! Академию «ать-два» окончил?! По факультету строевых наук?! Лучше следил бы за порядком в училище! Безобразий полно. Суворовцы – распущены. Офицеры – тоже. Отъелись в тылу, шашни со смазливыми учительницами заводят. А сами кричат на всех перекрестках: дисциплина – мать победы».


* * *

Через день в канцелярии четвертой роты состоялся разговор тет-а-тет начальника училища и преподавателя.

; Товарищ генерал, я знаю, что привело вас ко мне на урок, – взял инициативу в свои руки Муразин. – Нажаловались на меня товарищи офицеры роты. Дескать, наш товарищ математик груб, повышает голос на товарищей суворовцев, выставляет товарищей нарушителей с урока за дверь. Да, я такой! А почему? Потому, что программа обучения товарищей суворовцев крайне сложна и объемна. Осилить ее товарищ суворовец сможет лишь при строжайшей дисциплине. Вот я и добиваюсь ее. Так? Так!

; Нет, не так! – не согласился Петр Васильевич. – Высокая требовательность к обучаемым должна сочетаться с уважением их личного достоинства. Это не моя прихоть, а азы педагогики, Эдуард Леонидович.

; Ну, хорошо, товарищ генерал, давайте насчет требовательности останемся каждый при своем мнении, – сказал Муразин. – А как вы находите саму мою методику обучения?

; Откровенно говоря, не понравилось мне, как вы обучаете воспитанников.

; А именно?

; Как-то бесстрастно. Сухо, без души, что ли? Без огонька!

; Математика, товарищ генерал, это не литература вам! Это учитель литературы, зачитав письмо Татьяны Лариной товарищу Евгению Онегину, может слезу выбить у товарищей суворовцев. Или из «Бородина» отрывок с пафосом может прочесть:

Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.

; Браво, выразительно! – похвалил Муразина за красивую декламацию Петр Васильевич.

; Потому что литература, товарищ генерал, затрагивает чувства учеников, – сказал Муразин. – А математика – это язык сухих цифр, рациональных действий, логика мышления, целесообразность.

; А вот их-то у вас нет, – заметил Петр Васильевич, открыв журнал учета успеваемости воспитанников второго отделения. – Посмотрите сюда. Из пяти возможных оценок вы используете лишь две: двойку и пятерку. Почему?

; Ответ прост! – улыбнулся Муразин. – Поработал, как следует товарищ суворовец – получай пять. Поленился выучить урок – получай два.

; А где в журнале тройки, четверки?

; А что – пятерка хуже четвертки или тройки, товарищ генерал?

; Нет, не хуже. Но они свидетельствуют о промежуточных познаниях воспитанников. Один может осилить урок лишь на тройку, другой – лишь на четверку. На пятерку не потянет, хоть лопни! А кто-то с ходу осилит материал на пять. А есть еще откровенные лентяи и явно неуспевающие. Короче, оценка должна объективно отражать успеваемость учеников. И некоторые преподаватели так и поступают. – При этих словах Петр Васильевич перевернул несколько страниц журнала – и продолжил: – Вот успеваемость этого же отделения по русскому языку. Здесь все оценки представлены – от кола до пятерки. И что интересно, здесь видны и рост, и топтание на месте отдельных воспитанников. Вот, смотрите, у воспитанника Авдеева в декабре были в основном одни двойки, в январе – двойки и тройки, а в феврале – тройки и одна четверка искоркой сверкнула. А вот у Ветрова – двойки и в декабре, и в январе, и в феврале. Нет никакого движения вперед. Но общая успеваемость за отделение растет. За декабрь общий балл – два целых и девять десятых, за январь – три, за неполный февраль – три целых и одна десятая. Рост успеваемости, хоть ничтожно малый, но есть.

А теперь посмотрим, что у вас, – сказал Петр Васильевич, перевернув несколько страниц журнала назад. – Вы всех метите только двумя красками: белой и черной. У вас, примерно, поровну двоечников и отличников. Вот смотрите: был воспитанник Коробов в декабре двоечником, им остался и в январе, и в феврале. Никакого роста. Хоть бы раз порадовал троечкой! И общий бал у вас за три месяца топчется на месте. Нет, к сожалению, Эдуард Леонидович, у вас индивидуального подхода к воспитанникам, который, как известно, является основополагающим методом обучения.

; Нет, я хорошо знаю индивидуальные особенности воспитанников – и учитываю их в своей практике, товарищ генерал.

; А я, со слов капитана Летимова, знаю одну историю. Как-то вы пристыдили на уроке Ветрова за очередную двойку – и грозились написать об этом его родителям.

; Не грозился, но обещал, – уточнил Муразин. – Хотел хоть так пронять лентяя.

; А вы знаете, что у него нет родителей? – нахмурился Петр Васильевич. – Отец погиб на фронте, а мать убило осколком немецкой бомбы прямо на глазах мальчика.

; Виноват, товарищ генерал, – приложил руку к груди Муразин. – К сожалению, я пока не смог познакомиться детально со всеми товарищами воспитанниками. Сознаю свою вину перед товарищем суворовцем Ветровым.

; Кстати, о «товарище». На уроке вы очень часто употребляете это слово. На это у вас ушло массу времени.

; Это, товарищ генерал, признак моей природной вежливости. И потом, не зря поется в песне: «Наше слово гордое товарищ нам дороже всех красивых слов».

; Но у вас слово «товарищ» – слово-паразит. От него надо избавляться, – заметил Петр Васильевич. – Я, к сожалению, тоже грешу порой словами-паразитами, но стараюсь избавиться от них.

; Не знаю, как насчет других слов-паразитов, а слово «товарищ» служит мне своего рода цементом, позволяющим соединять разрозненных людей в коллектив товарищей, единомышленников, – стоял на своем Муразин.

Петр Васильевич ехидно улыбнулся:

; Вода, Эдуард Леонидович, а не цемент.

Муразин отвел глаза в сторону, сокрушенно покачал головой: «Генерал, а не понимает».

Наступила тягостная пауза, оба молчали, считая, что высказали все, что было на душе.
; Выходит, зря я променял должность директора гражданской школы на рядового преподавателя училища? – первым прервал паузу Муразин, стараясь не произнести злополучного слова-паразита.

Петр Васильевич чуть потарабанил пальцами по столу, потом прямо и откровенно взглянул Муразину в глаза.

; К сожалению, Эдуард Леонидович, мы не пришли с вами к общему знаменателю. Боюсь, что нам придется расстаться.


* * *

По случаю очередной годовщины Красной Армии в областном драмтеатре состоялось торжественное собрание личного состава суворовского училища. Сюда оно проследовало по улицам города стройными ротными колоннами, с Боевым Знаменем впереди и под марш духового оркестра.

С докладом перед собравшимися выступил генерал Алексин. Он рассказал об истории создания Красной Армии, о том, как громит она ненавистного врага на всех фронтах Великой Отечественной войны.

Затем начальник политотдела полковник Лидакин предложил послать от имени всего личного состава училища письмо в Москву, лучшему другу советских детей, гениальному вождю всех времен и народов, великому полководцу дорогому Иосифу Виссарионовичу Сталину – и весьма выразительно сам зачитал подготовленный им текст. письмо было принято всеми с энтузиазмом, бурными, долго не смолкающими аплодисментами, возгласами: «Слава великому Сталину!», «Спасибо за счастливое детство!», «Ура!»

После торжественной части состоялся концерт художественной самодеятельности училища. Несмотря на короткий срок подготовки к нему, прошел он с большим успехом. На сцену выходили доморощенные декламаторы, певцы, танцоры, юмористы, акробаты.

Публика принимала их выступления восторженно, аплодисментами. Особенно сильное впечатление концерт произвел на ребят, томившихся долгое время в немецкой оккупации, а также из глухих сельских углов Центрального Черноземья.

В каждой роте нашлись таланты. В четвертой ими оказались Николай Некрасов и – старшина Луценко. Николай с пафосом прочел популярное стихотворение К.Симонова «Сын артиллериста», а Василий Карпович спел чистейшим лирическим тенором песню «Россия». Когда он произнес слова: «Нас враги не одолеют, Звезды светятся Кремля», в зале раздались аплодисменты. А когда он закончил петь, зал отозвался бурной авацией.

Многие воспитанники были поражены: откуда в этом грузном, немного мешковатом пожилом дядьке такой красивый молодой голос, который доставляет их душе и сердцу сладкое удовольствие.

Зрители долго не отпускали Василия Карповича со сцены – и вынудили его бурными аплодисментами петь еще. И он запел «Дивлюсь я на небо» на украинском языке.

Василий Карпович, видно, был искушен в пении – и теперь слова «Чему ж я не сокил?» и другие, умело вибрируя голосовыми связками, произносил с таким трагическим надрывом голоса, что выбивал слезу из глаз не только у слабонервных детей, но и у взрослых.

А вечером того же дня в спортивном зале главного корпуса училища состоялся вечер танцев для воспитанников. Первый за все время, и, может, поэтому поначалу проходил он весьма вяло. Духовой оркестр училища был в ударе. Сотрясая стекла окон в рамах, он призывно играл красивые мелодии, а воспитанники робко жались к стенам, переглядывались со скучающим видом между собой.

Учительнице танцев приходилось без конца понукать воспитанников танцевать друг с другом – за кавалера и барышню. Она, энергичная, подвижная, заводная, применяла испытанный метод: приглашала одного из воспитанников, выделывала с ним несколько коленцев танца, затем подводила его к другому мальчику, создавала пару – и пускала ее по кругу. Так ей удавалось поддерживать хоть слабый танцевальный пульс в зале.

Положение в корне изменилось, когда около семи часов вечера в спортзале, робкими группками, стали появляться приглашенные из соседних с училищем школ девочки, как и воспитанники, разных возрастов. Учительнице танцев больше не приходилось формировать пары: воспитанники, кто робко, краснея до ушей, кто – смело, приглашали впервые в жизни девочек на танец.

Пришла в спортзал и троица друзей – Анатолий Струков, Алексей Ветров и Николай Некрасов. Затащил сюда Алексея и Николая, против их воли, Анатолий, пообещав устроить им здесь сюрприз. Поглядывая на танцующие пары, они ждали, когда же и чем удивит их друг.

Наконец Толя сказал друзьям, что отлучится на минуту и чтобы они ждали его здесь.

Вернулся он не через минуту, а через пять, и не один, а с тремя девочками: сестрой Валей, своей подругой по школе Наташей и ее подругой Катей. Их он пригласил на танцы, побывав накануне в увольнении в городе.

; Знакомьтесь, ребята, – сказал Толя, подойдя к друзьям – и распределил девочек по персонам: себе – Наташу, Алексею – Катю, Николаю – Валю.

От природы стеснительный, Алексей тотчас стал пунцовым, опустил глаза, как красная девица.

К тому же Анатолий явно ошибся «калибром» – Катя была выше представленного ей кавалера. Смерив Алексея оценивающим снисходительным взглядом, она еще больше вогнала его в краску, вынудила заикаться.

Зато Николай оказался одного роста с Валей, а главное – она сразу понравилась ему. И он, начитанный мальчик и краснобай, стал заливаться курским соловьем.

Оркестр в очередной раз заиграл вальс, а Николай и Алексей все продолжали налаживать контакты с девочками, не решаясь пригласить их на танец, хотя те с интересом смотрели на кружащиеся пары.

И их нетерпение вскоре было вознаграждено: к ним подошли два воспитанника второй роты Алексей Зорин и Игорь Возников, рослые, плечистые. Зорин имел на груди медаль «За отвагу», Возников – знак «Ворошиловский стрелок».

Ветров был знаком, и даже дружен, с этими старшеклассниками. Как-то, поднимаясь по лестнице, он нечаянно столкнулся с Зориным и Возниковым торопливо спускавшимися вниз. До училища ребята были в действующей армии, а здесь сдружились, образовав неразлучную пару.

Алексей Ветров упал, зашибся, заплакал. Старший Алексей поднял его со ступенек младшего Алексея, вытер ему своим носовым платком слезы, успокоил, сопроводил в расположение четвертой роты.

С тех пор между тезками завязалась дружба, которая день ото дня крепла.

; Привет, брат! – радостно воскликнул Алексей-младший, думая произвести выгодное впечатление на Катю тем, что дружит с таким видным парнем, надеясь, что тот внесет в их компанию заметное оживление, поможет ему наладить контакт с симпатичной девочкой.
Между тем Алексей-старший удостоил тезку лишь кивка головой – и, слегка оттеснив его плечом в сторону, вежливо обратился к Кате:

; Можно пригласить вас на танец?

Еще более галантно, тоже немного отодвинув рукой в сторону Николая Некрасова, пригласил на танец Валю Игорь Возников.

Две новые пары закружились в вальсе.

Алексей и Николай, оставшись не у дел, обидчиво поджали губы, молча стояли с потерянным видом.

Будучи солидарными с Алексеем и Николаем, Анатолий и Наташа стояли рядом с друзьями, перекидываясь с ними малозначащими фразами.

Но вот к Наташе подошел с решительным видом высокий старшеклассник.

; Девушка, можно пригласить вас на вальс? – парадно улыбаясь, произнес он, «нечаянно» слегка наступив на носок ботинка Анатолия.

«Теперь и я останусь бобылем?» – загрустил Анатолий.

; А меня уже пригласили, – ответила старшекласснику Наташа – и положила руку на плечо Анатолия.

Анатолий благодарно взглянул в преданные глаза подружки – и, млея от ее взгляда, повел ее в танце по залу.


* * *

Вьюжным февральским утром Валентин Григорьев и Любовь Баршина вышли из ее дома, где после памятного новогоднего праздника жили, вот уже почти два месяца как муж и жена, официально зарегистрировав свой брак. Скороспелая, всепоглощающая любовь связала их судьбы воедино, заставила биться их сердца одним пульсом, принесла им, познавшим разочарование и тяжелые утраты, счастье, придала смысл жизни.

Они шли по заснеженным улицам города в областной военкомат, откуда Валентину предстояло убыть через два часа в составе спецгруппы на аэродром в соседнюю область.

Они шли, сцепив руки, плечо в плечо, обговаривая семейные вопросы перед разлукой на неопределенный срок.

Когда, через час ходьбы, они пришли в военкомат, выяснилось, что Валентина там ждут с нетерпением. От группы мужчин, стоявших у крытой брезентом грузовой машины, отделился один из них – и пошел быстро навстречу Валентину. Он сказал, что отъезд предстоит прямо сейчас, раньше планируемого срока.

Еще дома у Валентина и Любови был уговор: при расставании она не будет плакать. Она обещала держаться молодцом.

Но сейчас, от неожиданного сообщения и испуга, у нее оборвалось сердце. Она побледнела, вся затряслась, обхватила любимого – и зарыдала навзрыд, как плачут простые многострадальные русские бабы, провожая мужей на страшную войну, с которой многие не возвращаются домой.


                * * *

Самолет с диверсионной группой, в составе которой был старшина Григорьев, при перелете через линию фронта попал под огонь немецкий зениток.

Один из снарядов разорвался совсем близко – и его осколки продырявили в нескольких местах фюзеляж и плоскости самолета. И теперь в тылу немцев летчик вел машину с предельной осмотрительностью, врезаясь в толщу сеющих на белорусскую землю мокрый снег облаков, обходя полыньи на ночном небе окружным путем.

Потому, когда он заметил на лесной поляне три костра, расположенных в линию, строго в направлении запад-восток, как и было условлено с партизанами, то не сразу пошел на снижение. И, лишь выпустив в воздух три желтых ракеты и заметив, что с земли ему ответили двумя такими же, убедился, что это свои – и пошел на снижение.

В салоне самолета замигала лампочка, зазвучала сирена, засветилось табло «Приготовиться».

Сидевшие на скамейках вдоль бортов фюзеляжа люди зашевелились, стали ощупывать лежащие на полу тюки.

А вскоре в салон вошел штурман, открыл дверцу в борту, поднял руку:

; Пошел!

Вторым в разверзшуюся пропасть, сырую, холодную, шагнул Григорьев.

Встречный упругий поток воздуха чуть было не опрокинул его, но он вовремя распростер в стороны руки и ноги, занял правильное положение, поворачивая ладони, как маленькие рули, стал планировать, вести счет секундам.

В нужный момент Григорьев прервал затяжной прыжок, раскрыл парашют. Скорость падения резко замедлилась – и Григорьев, держась за стропы, стал всматриваться в приближающуюся землю.

Он хотел опуститься на опушку леса, но порывом приземного ветра его бросило на крону могучего дуба.

Купол парашюта зацепился за ветви дерева, и Григорьев беспомощно повис на стропах в десяти метрах над землей.

Что делать, лихорадочно думал Григорьев. Обрезать стропы? Но тогда при падении можно поломать руки и ноги о нижние ветки дерева. Стоило ли падать с поднебесья, чтобы бестолково покалечиться у самой земли.

Наконец Григорьев нашел выход. Он начал раскачиваться на стропах, как на качелях. И, когда ствол дерева оказался совсем рядом, он, с цепкостью клеща, обхватил его руками и ногами, быстро расстегнул на груди замок парашюта.

Отдышавшись, Григорьев спустился на землю. Здесь он снял с себя  тяжелое снаряжение … и полез на дерево -- снимать парашют. На помощь ему поспешили два  бойца,  удачно приземлившиеся на поляну чуть раньше командира .

Через четверть часа вся диверсионная группа была в сборе, знакомилась со встречающими их партизанами.

; Далеко до базы? – поинтересовался Григорьев у одного из них.

; Минут сорок ходьбы – и мы в хозяйстве Тихона.

; А кто это?

-- Наш бывший командир.

; Почему бывший?

; Погиб он. Уже как полгода. А отряд именем его называться стал.

; А  кем Тихон  был? – спросил Григорьев.

; Капитаном Красной Армии. Войну встретил он в Брест-Литовске. Вырвался на свободу из захваченной немцами крепости, создал  в нашем лесу отряд из попавших в окружение командиров и бойцов. Нагнал он здесь на фрицев страху!


                * * *

Мысль о побеге на фронт все больше и больше овладевала умами Николая Кубосова и Сергея Хлопова. И если раньше они высказывали ее не таясь от ребят, то теперь, после ухода Григорьева на фронт, стали скрывать от всех свое намерение.

Однажды, когда кто-то из ребят поинтересовался у пары на этот счет, Сергей отмахнулся своей излюбленной фразой: «Тайна, окутанная мраком. Туманно, смутно». И все решили, что свое чудачество друзья на этом прекратили.

Между тем Николай и Сергей активно готовились к побегу на фронт. Прежде всего они обзавелись в библиотеке немецко-русским и русско-немецким словарями,  политической картой мира и политико-административной картой Советского Союза, вырванными из учебников по истории.

Затем скомплектовали хозяйственный пакет, в котором были нитки, иголки, пуговицы, мыло, похищенные из бытовой комнаты.

Предметом особой заботы друзей были харчи. Они таскали из столовой хлеб – и тайком сушили сухари на печном дымоходе чердака.

Увесистый вещевой мешок с сухарями, который с каждым визитом ребят на чердак становился все тяжелее, вселял в них уверенность в успехе задуманного дела.

В кармане вещмешка хранился и большой кулек сахара, сэкономленного на завтраках и ужинах, а также выигранного у ребят в различных играх и пари.

Вначале побег друзья думали осуществить ночью, сесть на вокзале в эшелон, который идет на фронт, добраться до передовой – и пристать к одной из воинских частей.

А там дело – за их удалью и смелостью, которых, как полагали они, у них в избытке. Будут, как капитан Летимов, ходить в разведку, брать «языков» – и скоро вся страна узнает об их выдающихся подвигах. А их бывшие сотоварищи по суворовскому училищу будут скрипеть зубами от зависти, а учителя – рвать на себе волосы за то, что мало ценили их в свое время. А некоторые, напротив, будут гордиться ими, везде и всюду говорить: «Мне выпала великая честь воспитывать этого юного героя!»

Но вскоре произошло такое, что заставило друзей отказаться от первоначально разработанного плана. Однажды капитан Летимов, комментируя воспитанникам очередную сводку Совинформбюро, заметил, что у фашисткой Германии есть сильные союзники – Япония и Турция, что с первых дней войны они ждут удобного момента, чтобы напасть на нашу страну.

«Правда, народы этих стран не хотят воевать против нас, – подчеркнул тогда Летимов, – но ведь правящая верхушка не желает считаться с волей своих угнетенных народов».

«Народы не хотят воевать – это хорошо, – подумал Николай Кубосов. – А чего ж на революцию не поднимутся, раз не хотят воевать? Потому что неграмотные, отсталые, – сам себе ответил Николай. – А если помочь им?»

Вечером, когда опустел класс, Николай поделился своими мыслями с Сергеем. Тот оказался единомышленником, живо откликнулся: «Раз народы сами не могут сбросить ярмо капитализма, надо помочь им. И мы сделаем это».

Но куда податься, остро встал перед ребятами вопрос: В Японию? В Турцию?

Николай склонился над политической картой мира, стал оценивать стратегическую обстановку.

; Япония далеко, а Турция – вот она, милая, рядом, – провел рукой по карте Николай, чувствуя необычную ясность своего ума. И тотчас тонкая мысль озарила его светлую голову: – Серега, держим путь в Турцию. Доберемся эшелоном до Черного моря. Найдем на берегу лодку, навалимся на весла. И мы у турецкого берега. Высадимся на берег, подымем турок на революцию.

Сергей даже притопнул от восторга:

; Голова все-таки ты, Коля! Умница! Не то, что наши дундуки-отличники Некрасов и Струков!

С тех пор друзья еще больше зачастили в библиотеку; «Дайте почитать что-нибудь про Турцию».

Читали все, что давали. Они делали выписки, многое запоминали наизусть.

Ребята стянули с витрины книгу В.И.Ленина «Государство и революция», усиленно штудировали ее и в личное время, и на уроках, читая через щель в парте.

Не все было понятно ребятам в мудреной книге. Вместе со знакомыми словами «революция», «борьба», «свержение», часто встречались им и незнакомые: «ситуация», «диктатура», «узурпация», «оппортунист», «классовое господство»…

Но кое-какие мысли Ленина о двух фазах коммунистической формации и условиях перехода от низшей фазы – социализма к высшей – коммунизму они усвоили. И неизбежно приходили к одному и тому же выводу: надо торопиться с революцией в Турции.


                * * *

У входа в класс отделения Летимову встретилась учительница русского языка Баршина – шла на урок. С портфелем в руках, в платье, облегающем стройную фигуру, порывистая в движениях, она походила не столько на учительницу, сколько на старшеклассницу, спешащую на урок.

; Ну, как орлы мои ведут себя? – поздоровавшись, спросил Летимов.

; Нормально.

; А успеваемость?

; Не хуже, чем в других отделениях.

Баршина старалась держаться непринужденно, бодро, но в глазах ее Летимов видел тоску, печаль, потерянность.

Она, для близира, задала Летимову несколько пустячных вопросов, а потом – главный:

; Почему не пишет Валентин?

; Знаешь, Люба, с фронта письма приходят редко, а ведь Валентин за линией фронта.

; Где?

; Не знаю, – честно признался Летимов. – Но ты же знаешь Валентина: трудности ему нипочем. Будем надеяться на лучшее. Да?

; Да.

Прозвучал сигнал трубы.

Обтекая Летимова и Баршину, воспитанники заполнили класс.

; Ну, я пошла?

; Удачи, Люба.

Она улыбнулась, тряхнула портфелем, взялась за ручку двери, но резко обернулась:

; Володя, ты правду говоришь? Тебе, офицеру, известно гораздо больше, чем нам, штатским. Ведь у вас, военных, свои каналы связи. Что с Валентином? Почему нет писем от него?

; Честно, Люба, знаю не больше твоего. Будем ждать. И надеяться на лучшее. Да?

; Да, – прошептала Баршина – и благодарно взглянула Летимову в глаза.


                * * *

Был понедельник, но вопреки пословице, для начальника политотдела училища полковника Лидакина он оказался на редкость легким, удачным. Прежде всего, ночью состоялось примирение с женой, с которой он не делил общего ложа около месяца. Артистка областной филармонии, своенравная, она не считалась с высоким положением мужа, командовала им, как хотела, прочно удерживала за собой позиции лидера в семье. А при непослушании мужа устраивала ему сцены замысловатого домашнего спектакля, после чего резко ограничивала круг общения с ним, заставляя его томиться в одиночестве.

Вчера же у нее произошла ссора с администратором филармонии, давшим ей в сборном концерте всего два номера.

Тяжело переживая дома драму, она весь вечер вздыхала, всхлипывала, в конце концов, позволила мужу успокаивать себя, умиротворять.

Лидакин оказался на высоте положения: окружил жену заботой, вниманием и нежностью.

И гордое сердце женщины сдалось.

Ночь для обоих была полна радости, блаженства.

Утром, уходя на службу, Лидакин ободрил жену:

; Приведу на концерт с твоим участием две роты старшеклассников. Овацию устроим тебе! Освистаем, кого надо. Тогда администратор твой научится ценить таланты! Хвост сразу подожмет.

; Это идея! – просияла жена. – Но как оплатить билеты на две роты? Это же – круглая сумма!

; Зачем билеты, дорогая? – улыбнулся Лидакин. – Недооцениваешь моих возможностей. Я, политработник, добьюсь, чтобы администратор сам пригласил суворовцев на концерт – в порядке культурного шефства над армией.

Утром, посвежевший, бодрый, Лидакин с удовольствием прошел неспешной походкой от дома до училища три квартала, не стал до конца выслушивать рапорт дежурного, фамильярно протянул ему руку.

Этой же чести удостоил он и офицера, молодецки взявшего под козырек.

; Здравия желаю, товарищ генерал! – польщенный доступностью начальника политотдела, гаркнул швейцар, имевший привычку называть воинское звание уважаемых им людей на ступень выше их настоящего. – Морозец на улице?

; Да нет, вроде, весной пахнет.

; А щеки у вас, как у молодого, румяные!

Лидакин глянул в зеркало – и остался доволен: румянец пылал во всю щеку.

Войдя в свой кабинет в приподнятом настроении духа, он просмотрел газеты «Правда», «Красная Звезда», положенные на стол его помощником по комсомольской работе лейтенантом Веселовым еще до начала рабочего дня, прослушал по радио утреннюю сводку Совинформбюро.

В числе отличившихся в боях с фашистами диктором была названа и дивизия, в составе которой Лидакин еще совсем недавно воевал.

Ему стало жаль, что он ушел из дивизии в суворовское, с передовой – в тыл. «Может, орденишко кинули б на грудь? – заныло в груди у него. – Впрочем, не стоит печалиться, – тут же успокоил он себя. – Здесь ты, Лидакин, в тепле, у Бога за пазухой, а там, на фронте, неизвестно, как сложилась бы судьба. Или – грудь в крестах, или – голова в кустах. Черт с ним, с этим орденом. Вот только вопрос: кому Вика Лебедева досталась? С кем спит, зараза? Ух, и горячая девка была?»

Лидакин откинулся на спинку стула, закрыл глаза, отдался мечтам, вспоминая, как сладко проводил ночи с походно-полевой женой, молодой телефонисткой ефрейтором Лебедевой.

В дверь постучали.

; Войдите! – разрешил Лидакин.

В дверях показался инструктор политотдела, майор, худой, с помятым лицом, хронический язвенник, ездивший в Москву на инструкторские занятия по воспитанию суворовцев.

; Разрешите?

; Входи-входи, – взмахнул рукой Лидакин, делая вид, что оторвался от важных бумаг.

; Я прямо с вокзала, товарищ полковник! – стал докладывать майор.

; Ну, зачем же так? Отдохнул бы, а завтра со свежими силами и на работу, – легко пожурил майора Лидакин.

; Спешил обрадовать вас, – просиял майор.

; Да ну? Неужели?! – поднял в удивлении брови Лидакин, догадываясь, что имел в виду майор. – Достал фильм «Суворов»?

; Так точно! Выполнил ваш приказ! Достал! Вон в коридоре три коробки кинолент!

; Ну, молодец! – вскочил из-за стола Лидакин. – Ну, уважил! Генерал заколебал меня вопросом: «Когда покажем суворовцам фильм «Суворов»? Где я только не искал его! На областной кинобазе нет! В соседних областях – нет! А ты достал. Молодец! Где же ты достал его?

; В политуправлении Московского округа, – жестикулируя, стал объяснять майор. – Говорю там: делайте, что хотите, а без фильма «Суворов» не вернусь в училище! Ребятам, как воздух, нужен! И ваши слова им привел: «Из всех видов искусства для нас важнейшим является кино».

; Да это не мои слова, – возразил Лидакин. – Это слова товарища Ленина.

; Вот именно! Поэтому и стали они фильм искать. И нашли!

; Молодец! – горячо потряс руку майора Лидакин. – Да ты подвиг совершил! Не знаю, как благодарить тебя?! Теперь мне и перед ясны очи генерала можно предстать. Мол, выполнили ваше приказание!

Майор, счастливый, довольный, гордый, стал рассказывать Лидакину о полученных на инструкторских занятиях в Москве указаниях по воспитанию суворовцев, но тот замахал руками.

; Потом-потом, дорогой! Сейчас – домой! Отдыхай, сил набирайся! Затаскивай сюда коробки с лентами – и три дня не появляйся на службе! Предоставляю тебе трехдневный отпуск! Заслужил!

Когда майор ушел, Лидакин довольно хлопнул в ладоши, энергично потер.

; Такс! Гора с плеч! Теперь я докажу генералу, что политработники не зря едят хлеб государственный!

Он хотел сразу идти к начальнику училища, чтобы обрадовать его приятной вестью, но, поразмыслив, пришел к выводу, что тот непременно заведет разговор о воспитании суворовцев в суворовском духе – и решил обстоятельно подготовиться к нему.

«Прежде всего надо выяснить, как идет изучение биографии Суворова в ротах?» – подумал он – и тут же вызвал по телефону своего помощника лейтенанта Веселова, находившегося в соседней комнате.

; Как идет изучение биографии Суворова в ротах? – встретил он прямым и строгим вопросом Веселова, едва тот появился на пороге.

; Полным ходом, товарищ полковник! – щелкнул каблуками лейтенант – и проворно достал из кармана блокнот. – У меня – точный учет. Первая рота. В свободное время проведено шесть бесед по биографии Суворова. Вторая рота…

; Мне не нужны твои цифры, – прервал Веселова Лидакин. – Меня интересует эффективность этих бесед. Знают ли воспитанники биографию человека, чье имя носят?

; Так точно, товарищ полковник. Знают!

; Проверим! – встал из-за стола Лидакин – и вышел в коридор.

Лейтенант последовал за ним.

; В какую роту желаете идти, товарищ полковник?

Лидакин задумался: «В какую? В первую? Или начать с младших рот?

Лейтенант нашел более простой выход. Заметив идущего по коридору воспитанника, рослого старшеклассника, с медалью «За боевые заслуги» на груди, поманил его пальцем к себе.

; Вас вызывает начальник политотдела, – сказал он юноше – и показал рукой на полковника, стоявшего в стороне.

Старшеклассник не растерялся. Рубанув строевым шагом по дощатому полу, он подошел к Лидакину, вытянулся в струнку.

; Товарищ полковник, воспитанник Руженов по вашему приказанию прибыл!

-- Скажи, биографию Суворова Знаешь?

; Так точно!

; Когда родился Суворов?

; Двадцать четвертого ноября одна тысяча семьсот тридцатого года, товарищ полковник!

; Молодец! А полный титул Суворова знаешь?

; Так точно! – не смутил Руженова трудный вопрос – и он пулеметной очередью застрочил: – Суворов есть граф Рымникский, князь Италийский, граф Священной Римской империи, фельдмаршал русской и австрийской армий, генералиссимус сухопутных и морских сил, великий маршал пьемонтских войск, наследный принц сардинского королевского дома, гранд короны!

Лидакин и сам не знал полного титула Суворова – и теперь с восхищением смотрел на воспитанника.

; Молодец! Орел! Объявляю благодарность!

; Служу Советскому Союзу! – отчеканил Руженов.

; Свободен! Доложи офицеру-воспитателю о полученном поощрении!

; Есть!

Руженов резко повернулся кругом, отошел от начальника четким строевым шагом.

; Молодец! – похвалил своего помощника Лидакин. – Видна работа твоя.

; Стараемся, товарищ полковник! – зарделся Веселов.

; Пошли дальше, – проговорил Лидакин – и поднялся по лестнице на второй этаж.

; Здесь у нас четвертая рота, – пояснил Лидакину Веселов – и, увидев идущего по коридору воспитанника, приказал ему представиться начальнику политотдела.

Им оказался Павел Коробов.

; За что? – испугался тот.

; Ни за что! Просто так!

Коробов подошел к Лидакину, представился.

; Биографию Суворова знаешь?

; Ага!

; Не ага, а – так точно! – поправил воспитанника Веселов.

; Так точно!

; Скажи-ка, братец, мне, какими орденами награжден Суворов? – спросил Лидакин.

; Суворов? – в ужасе переспросил Коробов. – Орденами?

; Вот именно! – подтвердил Лидакин.

; Это самое… Андрея Прозванного, – начал вспоминать Коробов.

; Не Прозванного, а Первозванного, – поправил Веселов.

; Ага! Так точно! Георгия первой степени… Владимира первой степени…

В такт словам Коробова Веселов одобрительно кивал головой.

; Дальше, – торопил он.

; Это самое… Как ее?

; Орден Александра Невского, – подсказал Веселов. Коробов повторил, стал смотреть лейтенанту в рот.

; Дальше… смелее…

; Орден…

; Ну! – от нетерпения лейтенант подался грудью вперед.

; Орден Ленина, – тихо проговорил Коробов.

Лейтенант улыбнулся, но тут же благородно возмутился:

; Да ты что?! Спятил?!

Сбитый с толку, напуганный, Коробов покраснел, покрылся крупными каплями пота, виновато глядел то на полковника, то на лейтенанта

; Мда! – неопределенно произнес Лидакин. – Начали за здравие, а кончили за упокой.

; Виноват, товарищ полковник! – произнес Веселов. – Исправим положение! Подтянем! Сегодня же поговорю с офицерами роты. Увеличим число бесед! Охватим всех до единого суворовца!

; Хорошо, – согласился Лидакин, решив поберечь нервы. – Сам примешь у четвертой роты зачеты по биографии Суворова. Чтобы все знали, как «Отче наш»!

; Есть! Будут, как «Отче наш» знать – заверил Веселов, обрадованный более или менее удачным исходом кризисной ситуации. – Да я их, товарищ полковник…

; Ну ладно, – подобрел Лидакин. – Доведи только дело до конца. Головой отвечаешь!

; Есть!

; Иди тогда сейчас к себе. Напиши объявление: в ближайшую субботу и воскресенье в клубе училища будет демонстрироваться фильм «Суворов». Вот такими аршинными буквами напиши. И повесь в вестибюле у входа. Пусть все знают: фильм «Суворов» смотреть будем!

; Есть, товарищ полковник! Не извольте беспокоиться! Напишем, как надо!

; Действуй! А я – к генералу! Порадую старика приятной новостью!
 
                * * *

Весть о том, что на днях будет демонстрироваться фильм «Суворов» с быстротой молнии облетела все училище, овладела умами и сердцами воспитанников. В ротах и приготовительных классах разгорелось социалистическое соревнование на лучшее знание биографии Суворова и его военно-теоретического наследия.

По подготовленным плакатам и листовкам воспитанники зубрили наизусть биографию полководца, хронологию важнейших событий его жизни и деятельности, его афоризмы.

В головах мальчишек на всю жизнь оседали мудрые слова Суворова, сказанные им в разное время и по разным поводам: «Воюют не числом, а умением… Сам погибай, а товарища выручай… Мы русские, мы все одолеем… Для хорошего солдата нет ни тыла, ни флангов, а везде фронт, откуда неприятель… Орлы русские облетели орлов римских… Испуган – наполовину побежден… Где пройдет олень, там пройдет и солдат… Ученье свет, неученье тьма, дело мастера боится… За ученого трех неученых дают… Каждый воин должен понимать свой маневр… Стреляй редко, да метко, пуля дура, штык молодец… Дружба – дружбой, а служба – службой… Солдат ученье любит, было бы с толком» и другие.

Те, кто не надеялся на память, записывали изречения Суворова в блокноты, тетради.

На проведенных помощником начальника политотдела по комсомольской работе в четвертой роте зачетах по знанию биографии Суворова эрудицией блеснул Николай Кубосов, к тому времени выучивший «Науку побеждать» назубок, прочитавший о Суворове все, что было в училищной библиотеке.

Особенно изумил начальника политотдела рассказ Кубосова об образе жизни Суворова.

; Везде и всюду, – говорил с жаром Николай, – Суворов спал на покрытой простыней охапке сена, укрывался вместо одеяла плащом. Вставал в четыре часа утра. причем слуге было велено тащить его за ногу, если он проспит. Одевался Суворов очень быстро, соблюдая величайшую опрятность.

По утрам он полчаса упражнялся в беге и гимнастике, потом принимался за дела. Обедал в восемь-девять часов утра. В пище был умерен. Любил гречневую кашу и щи, другую простую, но здоровую пищу, которую для него умело готовил повар Мишка. За обедом выпивал рюмку тминной водки и стакан кипрского вина. Если превышал норму, один из адъютантов подходил к нему – и запрещал больше пить и есть.

; По чьему приказанию? – спрашивал Суворов.

; Фельдмаршала Суворова! – отвечал тот.

; Ему должно повиноваться, – говорил Суворов – и отставлял рюмку.

Растроганный, комсомольский вожак потащил Кубосова как живое свидетельство его умелой работы с воспитанниками к начальнику политотдела.

Лидакин пришел от рассказа Кубосова в умиление. А когда он услышал от воспитанника градом сыпавшиеся на него бессмертные афоризмы Суворова, а главное – собственный вывод мальчика о том, что полководец, вопреки прусским фридриховским правилам, насаждаемым в русской армии, стремился вырабатывать у подчиненных сознательное отношение к возложенным на них задачам, а тактику боя строил на стойкости русского солдата, он прослезился, облобызал суворовца, тотчас принялся писать донесение в политуправление округа о высоком духе вверенного ему личного состава училища.
 
                * * *

В полдень в главном корпусе училища неожиданно зазвучала труба, возвещая об окончании занятий.

Учителя, бросая взгляды на часы, недоуменно пожимали плечами – только середина урока.

Воспитанники тоже растерянно вертели головами – такого еще не было.

Тем временем двери классов распахивались, появлялись встревоженные офицеры-воспитатели. Занятия прекратить, командовали они, надеть шинели, приготовиться к общеучилищному построению на плацу.

; В чем дело? – спросила Баршина у Летимова, когда он вошел в класс – Я и половины запланированного материала не успела дать ребятам.

; Право, не знаю. Может, наши союзники открыли второй фронт?

; А я знаю! – озорно сверкнул глазами Николай Кубосов.

; Ну, скажи, герой, – разрешил Летимов.

; Внимание-внимание! – сложил руки рупором у рта Николай. – Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом!

Класс грохнул взрывом смеха, однако недоумение осталось.

Через полчаса роты выстроились на плацу.  Начальник учебного отдела прошелся вдоль строя, приказал первой шеренге выровнять носки сапог, занял позицию перед серединой его фронта.

Вскоре дверь парадного подъезда открылась – и показался начальник политотдела.

; Смирна! Равнение – на середину! – скомандовал начальник учебного отдела – и пошел навстречу начальнику политотдела с рапортом.

Грянул «Встречный марш».

Приняв рапорт, Лидакин поздоровался с училищем, приказал правофланговой роте и левофланговому младшему приготовительному классу развернуться на девяносто градусов, чтобы образовалось каре.

«А где начальник училища?» – пронеслось в головах многих стоящих в строю.

Если для воспитанников этот вопрос был навеян простым детским любопытством, то многих офицеров, прошедших многочисленные чистки армии в конце тридцатых годов, когда врагами народа становились, казалось бы, самые преданные люди, он навел на недобрые мысли: «Неужели и генерал Алексин из той кагорты?»

Ясность внес Лидакин.

; Генерал Алексин – на совещании в обкоме партии. Его обязанности временно исполняю я! А собрались мы вот по какому случаю. Недавно мы послали дорогому и любимому товарищу Сталину приветственное письмо. А сегодня у нас – радостный день! Получен ответ от товарища Сталина! Иосиф Виссарионович, наш любимый отец, мудрый вождь и гениальный полководец, желает вам, дорогие суворовцы, успехов в учебе, расти крепкими, здоровыми, чтобы потом стать умелыми и бесстрашными офицерами Красной Армии!

По строю прокатился шум одобрения.

Лидакин, раскрасневшийся и от мороза, и от внутреннего возбуждения, подошел ближе к строю, громко крикнул срывающимся голосом:

; Нашему родному и любимому товарищу Сталину пламенное суворовское – ура-а!

Стекла в окнах здания училища и прилежащих к нему частных домов задрожали от взвившегося над каре громогласного протяжного «Ура!»

Оно перевалило через сады, овраги, понеслось к холмистому горизонту старинного  города.

Редкие прохожие останавливались и пугливо озирались по сторонам: «Что за веселье во время чумы?»

Пленные немецкие солдаты, разбиравшие неподалеку от училища развалины дома, разогнули спины, выронили из рук кирпичи: «Неужели русские одержали новую крупную победу на фронте над нашей армией?»

Стоял хмурый промозглый день. Но для суворовцев, радостных, счастливых, надрывающих голосовые связки, казалось, что из-за туч блеснуло солнце – и все окрест заиграло красками близкой уже весны.


                * * *

С каждым днем фронт все дальше отодвигался на запад, но город оставался фронтовым. Враг постоянно огрызался. И в конце февраля группа немецких бомбардировщиков прорвалась ночью через наши авиационные и зенитные заслоны – и бомбила город.

По темному небу, в поисках бомбардировщиков, хищно рыскали лучи прожекторов, в пойманные ими цели впивались перекрестные трассы зенитных счетверенных пулеметов, небо кромсали вспышки снарядов зенитных орудий разных калибров.

Вместе с этим в разных районах города в небо взвивались сигнальные осветительные ракеты затаившихся немецких диверсантов и их пособников, указывающих пилотам самолетов цели для бомбометания.

Ракеты вспыхивали и горели над железнодорожным вокзалом, коммунальными мостами через реки, расположением воинских частей… и над главным корпусом суворовского училища.

Когда в училище поступил – после отбоя – сигнал воздушной тревоги, дежурный по училищу офицер-воспитатель первого отделения четвертой роты капитан Серегин быстро оповестил об этом офицеров и старшин, оставшихся на ночь в ротах. А сам решил обойти здание вокруг, чтобы проверить надежно ли закрыты светонепроницаемыми шторами окна.

; Остаешься, Федор Игнатьевич, за меня! Никуда не отлучаться, быть у телефона! Я мигом управлюсь! – сказал он своему помощнику по наряду старшине третьего отделения Кольцову – и исчез в темноте.

С фасадной и левой боковой стороны здания все окна были надежно закрыты, ни в одном не было ни малейшей световой полоски.

Серегин завернул за угол здания, чтобы проверить его тыльную сторону. И в это время из оврага, что тянулся за частными близлежащими домами, в небо взметнулись с шипением, с интервалом в десять секунд, три осветительные ракеты.

На минуту четырехэтажное П-образное здание было ярко освещено в кромешной темноте, всплыло огромным белым айсбергом над окраиной слободой города.

Фронтовик, человек неробкого десятка, Серегин выхватил из кобуры пистолет ТТ, рванул через улицу к оврагу – с намерением задержать диверсанта.

Серегин уже достиг края оврага, когда трезвый рассудок в нем взял верх над его молодой боевой удалью. «Диверсант заранее занял позицию, находится в укрытии – и с близкого расстояния метким выстрелом легко уложит меня, – подумал он. – А вход в училище без меня практически окажется без присмотра. Швейцар болен, на работу сегодня не вышел, а старшина бдит у телефона в комнате дежурного. Диверсанту ничего не стоит прихлопнуть его там. А дальше…»

Что будет дальше, Серегин думать не стал, а рванул назад, в здание.

И не зря. Старшина Кольцов сидел за столом, держал трубку телефона у уха, а другое – закрывал ладонью: видимо, слышимость была плохой.

К счастью, огонь зенитных пулеметов и орудий в районе училища был плотным – и не подпустил вражеские самолеты к цели.

Утром генерал Алексин, начальники строевого и особого отделов обследовали овраг. Ночью снегопада не было – и они нашли позицию вчерашнего диверсанта и три стреляных гильзы от ракетницы. Позиция представляла из себя стрелковую ячейку в сугробе слежавшегося снега, откуда на фоне неба хорошо просматривались и здание училища, и край оврага.

Через день в суворовском училище был издан приказ: «О мерах по повышению военной и политической бдительности личного состава». В приказе, в частности, отмечались грамотные действия капитана Серегина во время налета на город вражеской авиации – и объявлялась ему благодарность.


                * * *

Генерал Алексин просматривал список преподавателей училища, достойных, по мнению политического и учебного отделов, присвоения им первичного офицерского звания «младший лейтенант», когда в кабинет к нему зашел начальник особого отдела, капитан, нескладный на вид, в без вкуса подогнанном обмундировании, тихий, спокойный, вежливый – не в пример своим коллегам по грозному ведомству. Но дока в своем деле, знающий почти всю подноготную офицеров и вольнонаемных училища.

Капитан положил на стол перед генералом досье на офицера германского абвера Ганса Клюгера, занимавшего в училище скромный пост швейцара, привратника парадного входа.

; Сегодня мы его возьмем, – сказал капитан, когда Алексин ознакомился с документами. – Это приказ начальника нашего управления.

; С Богом, Павел Семенович, – ответил генерал. – Он как раз на вахте и в добром расположении духа. Только берите тихо, без стрельбы.

; Не извольте беспокоиться, товарищ генерал-майор! Сделаем в лучшем виде.


                * * *

Фильм «Суворов» произвел на всех воспитанников неизгладимое впечатление. Артист Николай Черкасов-Сергеев ярко нарисовал на экране психологический портрет великого русского полководца, сумел показать его тонкий ум, новаторский дух, величие и простоту.

О фильме говорили и спорили везде: на занятиях, на самоподготовке, в строю, в столовой, в спальнях после отбоя, живо воспроизводя наиболее яркие его фрагменты, вставляя к месту и не к месту слова полководца.

Для четвертой роты фильм демонстрировался в субботу вечером. На сеансе присутствовали также вольнонаемные, и в частности преподаватели, которые не смогли посмотреть фильм с другими ротами. Они сидели группками и поодиночке среди воспитанников там, где находили свободные места, и выделялись на фоне их стриженых наголо голов и черной формы своими вольными прическами и гражданской одеждой.

Летимов вошел в зрительный зал, когда он был полностью заполнен.

; Сюда, товарищ капитан! – звали его Струков, Некрасов и Ветров с первого ряда.

; К нам, товарищ капитан! – кричали другие из середины зала.

Летимов заколебался – куда бы сесть?

Поведя взглядом по залу, он увидел в пятом-шестом ряду Еву Давыдову и Любовь Баршину. Они сидели рядом у прохода. И крайнее к нему место, рядом с Евой, было свободно.

То, что Летимов и Давыдова неравнодушны друг к другу, для четвертой роты было секретом полишинеля (тайной, но в действительности известной всем).

«Для меня Ева бережет место», – согрела Летимова радостная мысль. И он, взмахом руки поблагодарив воспитанников за приглашения, направился к Давыдовой.

; Свободно? – склонился он к ней, указав на свободное кресло.

; Нет, занято… тобой, – шуткой ответила Давыдова, благодарно взглянув на Летимова снизу вверх своими лучистыми золотисто-карими глазами.

Летимов сел рядом с Давыдовой – и сразу ощутил своим плечом теплое ее плечо. Они оба зарделись, но благо, что свет в зале погас – и на экране вспыхнули титры «Фронтового киносборника».

В первой части киноленты рассказывалось о жизни партизанского отряда в тылу гитлеровцев… Сосновый лес, лагерь партизан, землянки, сторожевое охранение… На поляне группа молодых партизан изучает подрывное дело.

А потом показали дело рук их: взорванные мосты, пущенные под откос вражеские эшелоны с танками и орудиями.

А затем в Киносборнике рассказывалось о награждении отличившихся в боях с фашистами командиров и солдат Красной Армии. И вдруг что-то до боли в глазах показалось Летимову знакомым то, что происходило в одной из фронтовых землянок… стол, освещенный керосиновыми лампами и свечами… сидящие за ним старшие офицеры… генерал с лихо закрученными усами… пожилой седой полковник с коробочкой в руке…

И неожиданно Летимов вздрогнул всем телом – на экране он увидел себя. Явственно, отчетливо: худой, с впалыми глазами старший лейтенант, что-то докладывает генералу.

А тот жмет ему руку, вручает капитанские погоны…

А потом… потом Летимов увидел, как пожилой седой полковник вручает ему орден.

От неожиданности и волнения Летимов только сейчас услышал звуковое сопровождение кадров киноленты, голос полковника: «За героизм и отвагу, проявленные в боях с гитлеровскими захватчиками, Командующий Фронтом генерал армии Ватутин награждает вас, товарищ Летимов, орденом Красного Знамени».

Летимов вспомнил, что тогда, на фронте, оператор сказал ему, что отснятый материал, скорее всего, пойдет в одиннадцатый номер Киносборника и чтобы он, Летимов, по возможности постарался посмотреть его.

Находясь во фронтовой землянке в стрессовом состоянии, Летимов счел тогда совет оператора пустой, никчемной фразой, ибо выполнить его в жестоких фронтовых условиях – такое же безнадежное дело, как и искать иголку в стоге сена.

А две-три минуты назад, когда в титрах Киносборника на экране мелькнуло число 11, он не придал ему абсолютно никакого значения – обычный Киносборник, очередной из многих. А вот вышло, что необычный! Именно тот, который советовал посмотреть ему фронтовой кинооператор. И Летимов несказанно подивился роли случая в жизни человека.

А тем временем зал тоже реагировал на кадры Киносборника, бурно, энергично.

; Это же наш капитан был в землянке! – истошно закричал из первого ряда Алексей Ветров.

; Точно! Смотрите, нашего капитана награждают! – кричали из середины зала.

; Товарищ капитан! – хлопали сзади Летимова по плечу. – Вас по кино показывают…

; Боже мой, Володя, это действительно было так?! – всплеснула руками Давыдова.

Зал зашумел, загалдел, захлопал в ладоши.

Сбитый с толку, механик принял шум в зале на свой счет, выключил киноаппарат, включил в зале свет.

Шум еще больше усилился. Воспитанники повскакивали с мест, кинулись к Летимову, окружили его, стали поздравлять, расспрашивать.

В зал тотчас прибежал полковник Ледакин, кабинет которого находился за стеной и которого обеспокоило необычно шумное поведение кинозрителей. Разобравшись в чем дело, он приказал механику повторить Киносборник.

И когда на экране снова появился Летимов, зал снова взорвался аплодисментами.

Лидакин не упустил благоприятной возможности для политического воздействия на воспитанников. Он приказал механику остановить киноаппарат, включить в зале свет, поднялся на сцену, вскинул по-ленински руку.

; Товарищи суворовцы! Видите, кому Родина доверила обучать и воспитывать вас! Берите во всем пример со старших товарищей, таких, как капитан Летимов! Они научат вас любить Родину, великого Сталина, дадут вам глубокие знания!

Фильм «Суворов» начали демонстрировать с задержкой почти на час.

Смущенный, обескураженный, по-школьному положив руки на колени, Летимов глядел невидящим взглядом на экран, на котором уже разворачивались события суворовской эпохи. Сейчас он заново переживал испытанное на фронте, ждал, когда улягутся в душе волнение, смятение и радость.

Что-то теплое и нежное коснулось руки Летимова. Он догадался, что это была рука Давыдовой.

Летимов повернулся к Давыдовой. С заплаканного ее лица на него смотрели расширенные влюбленные глаза.



                * * *

Перед уроком математики в классе второго отделения наступила напряженная тишина. Воспитанники знали, что придет новый учитель, а кто именно – не знали. Прежний их учитель – Муразин – оставил в душе ребят неприятный осадок: злюка, несправедливый.

И теперь многим воспитанникам хотелось, чтобы новый учитель был добрым, молодым и красивым, как капитан Летимов или старшина Григорьев.

А уж если он окажется женщиной, то пусть будет не менее привлекательной, чем Баршина или Давыдова, которые для некоторых воспитанников стали предметом тайных воздыханий и влечений – у них наступала пора перехода от отрочества к юношеству.

Но вот дверь робко отворилась – и в класс вошел мужчина, лет за сорок, невысокий, невзрачный. Серый пиджак на впалой его груди висел, точно на вешалке при просушке после зимовки в сыром помещении. Пухлый портфель в правой руке учителя явно кособочил его.

По классу пронесся вздох разочарования: поменяли шило на мыло.

Воспитанники встали с мест, а дежурный по классу Николай Кубосов устремился на вошедшего быстрым строевым шагом.

Учитель испуганно заморгал,  чуть не попятился к двери.

Там и настиг его Николай.

; Товарищ преподаватель! Второе отделение в составе двадцати восьми человек к уроку готово! – оттарабанил он – и, сделав шаг назад и в сторону, освободил путь учителю к столу.

Поняв смысл этого воинского ритуала, учитель догадался, что здесь его ждут, прошел к столу, сел, раскрыл портфель.

Но тут же встал, взглянул на класс.

; Здравствуйте, товарищи воспитанники!

; Здравия желаем! – нестройно и нехотя прозвучало в ответ.

Учитель обреченно кивнул головой, мол, насильно мил не будешь.

Поразмыслив с минуту, он опять взглянул на класс.

; Зовут меня, ребята, Сидором Макаровичем Рябовым, – сказал он – и без всяких педагогических премудростей перешел к делу. – Прежде чем приступить к новому материалу, повторим старый.

Он подошел к доске, стал коротко напоминать воспитанникам ранее изученный материал.

Класс слушал учителя вяло, с постными лицами.

; Ну те-ка, а теперь проверим, как вы усвоили материал, – проговорил Сидор Макарович – и, записав на доске условие задачи, спросил:

; Кто смелый у нас?

Смелых не нашлось. Напротив, многие втянули головы в плечи.

Выразительнее всех сделал это Павел Коробов.

; Прошу, к доске! – указал на Коробова учитель.

Павел, как всегда, сразу пошел ко дну.

; Нет способностей у меня, холера ее возьми, к этой арихметике, – признался он, боясь, что первым в классе откроет счет двойкам в новой четверти. – У меня землетрясение мозгов было.

; Как? – оторопел Сидор Макарович.

; Точно, – поддержал Павла Анатолий Струков. – Он с лошади на скаку упал – и о земь ударился головой.

; Ага! – благодарно взглянул на Анатолия Павел. – С кобылы об земь шибанулся головой. – И, думая, что Сидор Макарович не верит ему, повернулся к нему спиной, показал пальцем на затылок. – Во, доселя шишка торчит.

По классу волной прокатился смех.

; Э, дорогой, – сказал Сидор Макарович. – Да это у вас – «математическая шишка»! У кого она есть, тот будет великим математиком! И вы, счастливый обладатель шишки, будете таковым. Со временем у вас разовьются исключительные способности к математике.

Павел, разинув рот, недоверчиво глядел на Сидора Макаровича.

; Да мене дюжа ума и не надо, – сказал он. – Тут хоть ба на «удочку» поспевать.

; Э, дорогой, выше поднимайте планку. На «пять» с плюсом! Это я вам обещаю. Ну те-ка, теперь вы к доске, – показал глазами Сидор Макарович на Алексея Ветрова.

Алексей тоже не осилил задачу. Он сильно расстроился, просил учителя не ставить ему в журнал «двойку».

; А я и не думал ставить вам оценок в журнал, – заявил Сидор Макарович. – И вообще не буду делать это в течение месяца. Сначала приобретем знания, а потом будем оценивать их.

Весть эта – не совсем педагогическая, а может, даже очень педагогическая – приятно поразила всех воспитанников. Они сразу подняли головы, заулыбались, стали с уважением смотреть на Сидора Макаровича: какой это, в сущности, добрый и симпатичный человек!

Когда, уходя из класса, Сидор Макарович произнес: «До свидания», ответ воспитанников был слаженным, проникновенным, точно они назначали свидание любимой девушке.

Но, когда дверь за учителем захлопнулась, к нему въедливо, как чернильное пятно, приклеилась безобидная кличка «А нуте-ка».

Павла тоже наградили кличкой – «математическая шишка».

Он не обижался на товарищей: кличка эта, по его мнению, возвышала его в глазах общественности.

                * * *

Валентин Григорьев сидел в полутемной землянке, навалившись грудью на стол. Закрыв глаза и вцепившись руками в смоляные волосы, он уже в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: как взорвать этот проклятый мост?

… Мост этот, через полноводную реку с заболоченными берегами, не давал покоя руководству партизанского отряда «Тихон» ни днем, ни ночью – он имел стратегическое значение для обеих воюющих сторон. Перед мостом несколько железнодорожных линий сливались в одну напряженную коммуникацию. По нему один за одним шли из Восточной Пруссии и Польши поезда с резервами, техникой и боеприпасами для дивизий немецких групп армий «Центр» и «Север», удерживающих в своих руках почти всю Белоруссию.

Наша авиация не раз бомбила мост, но меткий огонь немецких зениток вынуждал летчиков бросать бомбы с больших высот и дальних рубежей. Несколько раз мост повреждался, но быстро восстанавливался немецкими железнодорожными частями.

Участвуя в объявленной Центральным штабом партизанского движения «Рельсовой войне» под условным названием «Концерт», партизаны отряда «Тихон» тоже много раз пытались взорвать мост. Однако всякий раз терпели неудачу, возвращались на базу с ранеными, телами погибших товарищей: мост охранялся фашистами с особой тщательностью. Подходы к нему со всех сторон прикрывались минными полями, заборами колючей проволоки в несколько рядов кольев, вдоль которых шныряли патрули гитлеровцев и полицаев, державшие под прицелом каждый клочок земли.

А дальше вокруг – простиралась обширная запретная зона, в которой даже случайное появление местных жителей каралось расстрелом.

Несколько дней назад, когда очередная попытка партизан скрытно подобраться к мосту под покровом темноты закончилась неудачно, обернулась гибелью четырех из пяти наиболее подготовленных бойцов, командир отряда вызвал к себе Григорьева.

; Приказывать тебе, Валентин, взорвать мост я не буду, – сказал он, глядя ему в глаза. – Приказывал десятки раз другим – не вышло. А вот просить тебя – попрошу. Надо что-то придумать. Надо! Москва требует! Что ни день, то радиограмма из Центра: «Когда взорвете мост?» А что ответить им? «Не можем?» Таких ответов Москва не принимает, сам знаешь. Вобщем, даю тебе неделю сроку. Освобождаю от всего. Думай! Ищи способ взорвать мост! Требуй, чего хочешь. Но надо покончить с этим мостом, будь он не ладен.

… И вот неделя уже подходит к концу, а Григорьев ничего не придумал. От бессонницы и длительного напряжения нервов в висках его непрерывно стучало, от бесконечных цигарок махорки в груди саднило.

«Как же взорвать мост?» – бесплодно, раз за разом вставал в воспаленном мозгу Григорьева опостылевший вопрос.

Не найдя ответа, он заскрипел зубами в бессильной злобе, встал из-за стола, отшвырнул ногой скамейку, подошел к нарам, повалился, застонал.

Снаружи в землянку донеслись голоса. Обладатель первого, как понял Григорьев, просился зайти в землянку.

; Не велено пущать! – твердо отвечал другой, видимо, часовой.

; А что он – под арестом?

; Да нет! Как Чапай, думу думает!

«Ишь, как командир старается, – горько улыбнулся Григорьев. – Курортные условия создал мне, ешь, пей, думай, дерзай! А я? Опух от лежания и сидения».

В бессильной ярости на себя Григорьев встал с нар, заходил по землянке из угла в угол.

«В чем причина неудачи последней группы? – обхватил он рукой подбородок. – Ну-ка, не мельтеши, спокойно разберись. Группа действовала ночью. Почему? Ночь – союзница партизан, говорим мы в отряде. Но ведь и немец знает об этом. Усиливает ночью охрану, выставляет дополнительные караулы, усиливает бдительность, смотрит в оба».

Григорьев скрутил цигарку, поднял скамейку, сел, уставился отрешенным взглядом в земляной пол.

В это время года весна все больше вступала в свои права – и на реке полным ходом шел ледоход. И Григорьеву вдруг пришла в голову шальная мысль: установить на одной из льдин, выше по течению от моста, мощный фугас с часовым механизмом или контактную мину.

         Но когда Григорьев, уже всецело захваченный своей идеей, на следующий день выдвинулся к мосту на возможно доступное расстояние и стал наблюдать в бинокль за ним, сразу понял, что просчитался: на берегах реки с обеих сторон моста копошились немецкие саперы, а между льдин сновали катера. Обеспокоенные тем, как бы мощным напором льда не повредило опоры моста, саперы растаскивали баграми льдины, буксировали их катерами меж опор моста.

А выше по течению реки гремели взрывы: саперы уничтожали торосы, дробили крупные льдины, освобождали форватер для бурных талых вод.

Повсюду маячили патрули на мотоциклах, лошадях и пешие с овчарками. Идея Григорьева, прежде дерзкая, красивая, заманчивая, оказалась мыльным пузырем.

«Что делать?» – опять стал терзаться он.

Как голод гонит волка из лесной чащобы к человеческому жилью, так и просьба командира отряда гнала Григорьева в район моста.

Через два дня он снова вышел в свой секрет на берегу реки, наблюдал за мостом.

Ледоход уже кончился, и по реке лишь изредка проплывали небольшие льдины, издали чем-то напоминающие блестки жира в постной партизанской похлебке.

На берегах у моста саперов не было – опасности для него отдельные льдины уже не представляли.

Наблюдая все это, Григорьев вдруг насторожился, напрягся. «Паводок спадает – и немцы ослабили внимание к капризам реки, – подумал он. – Нет, мост от нас они охраняют с прежним рвением, но на редкие мелкие льдины смотрят спокойно. А что если это использовать?»

В голове Григорьева зароились мысли. Были они еще сырые, аморфные, но печенкой опытного диверсанта Григорьев уже чувствовал, что какое-то рациональное зерно, разумное начало есть в том, чтобы использовать затишье ледохода после паводкового штурма моста.

«Может, использовать небольшую льдину для транспортировки к мосту фугаса? – повел с собой немой разговор Григорьев. – Но ведь те редкие льдины, что изредка плывут по реке, уже непрочны, ломаются и крошатся даже от несильного удара друг о друга. А если укрепить льдину? Или даже сделать искусственную?»

Григорьеву стало жарко от последней мысли. Она еще не сформировалась окончательно, но уже приобретала видимые контуры – и он, как угорелый, выскочил из землянки, побежал к командиру отряда.

Тот проводил в своей землянке совещание, но, увидев в дверях Григорьева, красного, возбужденного, отпустил партизан, велев им вновь собраться у него через час.

; Ну, Валя, рассказывай!

А в голове Григорьева, точно при проявлении фотографии, уже вырисовывались детали будущей операции.

; Значит так! Делаем в лагере льдину, – начал объяснять Григорьев.

; Как же мы ее сделаем? – поднял в удивлении брови командир. – Дни и ночи стоят теплые, снег и лед остались только в глубоких оврагах.

; Да нам не нужны ни снег, ни лед!

; Как не нужны? – начал было разочаровываться в плане Григорьева командир.

; А вот так! Делаем искусственную льдину, – медленно и выразительно пояснял Григорьев. – Из подручных материалов! Делаем из проволоки и дерева два каркаса, легко соединенных между собой. Каркасы обтягиваем белой материей, например, парашютным шелком. В первом каркасе буду я, во втором – фугас с часовым механизмом. В этом каркасе будет два-три острых металлических крюка. Как только наша «льдина» окажется под мостом, я быстро разъединю каркасы, закреплю каркас с фугасом одним из крюков за опору моста, а сам – поплыву дальше в своем каркасе. Когда сработает часовой механизм, я буду уже в полукилометре ниже по течению от остатков моста. А там и подберут меня наши ребята.

Командир смотрел на Григорьева сумасшедшими глазами.

; Ты думаешь, что говоришь?!

; Думаю! Целую неделю думал!

; Да это же невероятно! Невыполнимо!

; А вы придумайте что-нибудь получше! – обозлился Григорьев. – Давайте, я жду!

; Да ты же окочуришься в ледяной воде! – зябко передернул плечами командир, будто ему самому предстояло осуществлять этот невероятный план.

; Полчаса – выдержу!

; Рискованно, Валя!

; В нашем деле без риска нельзя!

; А здесь – сто процентов риска!

; Командир, мы зря теряем время!


                * * *

Ласковый мартовский день близился к полудню. В полукилометре от моста, выше по течению реки, тихо отчалила от заросшего густым кустарником берега небольшая «льдина» и поплыла вниз по реке – по воле течения и укрывшегося в «льдине» гребца.

Часовые на мосту, радуясь солнцу, теплу и тишине, не придали никакого значения проплывающей по стрежню реки небольшой льдине: только что проплыла такая же. И вон, еще где-то вдали, маячит подобная.

Никто из охраны не обратил особого внимания и на то, что выплывшая из-под моста льдина оказалась размерами чуть меньше – могла часть ее отколоться или раскрошиться.

«Льдина» благополучно поплыла вниз по течению, а через несколько минут – округу потряс грохот мощного взрыва.

Мост, с идущим по нему эшелоном, рухнул в набухшую от талых вод реку.


                * * *

Две недели партизанские лекари выхаживали Григорьева, находившегося между жизнью и смертью: во время вынужденной весенней купели он сильно простудился – и получил воспаление легких.

Но крепкий организм Григорьева справился в конце концов с тяжелым недугом – и теперь он понемногу приходил в норму.

Тем временем его назначили заместителем начальника штаба отряда – прежний погиб в бою с фашистами. Выздоравливая, Григорьев осваивал новую должность, начал понемногу наводить порядок в запущенной документации партизанского отряда – не до этого было прежде.

Однажды Григорьеву в руки попало удостоверение личности командира погибшего год назад прежнего командира партизанского отряда, которого величали Тихоном.

«Струков Тихон Степанович», – прочел Григорьев, открыв помятую, пропитанную потом и кровью книжку. В ней значилось, что ее хозяин был капитаном, родился в Курске.

В удостоверение было вложено несколько фотографий. На одной из них был изображен капитан, сидящий на доте. На оборотной стороне фото была надпись: «20 июня 1941 г. Брест-Литовск».

Григорьев всмотрелся в фотографию – и вдруг вздрогнул: где-то он уже видел это фото.

«Показалось, – подумал он, и было уже закрыл удостоверение, как снова обратил свой взор на это фото: поза капитана показалась ему уж слишком знакомой. Капитан сидел, закинув нога на ногу, обхватив сцепленными ладонями колено. Голова его была вскинута – и смотрел он куда-то вдаль. Было видно, что капитан не позировал, а что фотограф заснял его, не предупредив об этом.

И вдруг Григорьева озарило: он вспомнил, что он не только когда-то видел это фото, а даже держал его в своих руках. Будучи помощником капитана Летимова в четвертой роте суворовского училища, он как-то оформлял стенд «Наши отцы сражаются за Родину». И эту фотографию принес ему из дома суворовец Струков.

«Да, но как эта фотография попала сюда? – поднял кверху глаза Григорьев. – И тут же по-женски всплеснул руками. – Да это же – два экземпляра одного снимка!»

… Через неделю в партизанском лагере приземлился самолет с «большой земли» – с боеприпасами и продовольствием.

Когда самолет улетал обратно с пленным немецким офицером, к летчику подошел Григорьев.

; Друг, окажи личную услугу.

; Слушаю.

; Отправь на «большую землю» вот по этому адресу письма, – сказал Григорьев – и протянул пилоту два самодельных конверта.

; И оба – зазнобе? – улыбнулся летчик.

; Нет! Ей одно! А другое – суворовцу Струкову! Парнишка думает, что отец его пропал без вести. Ну, извещение в свое время его семья получила такое. А он, отец его, Тихон Степанович, не пропал без вести. Войну он начал в Бресте. Когда немцы захватили крепость, он вырвался на свободу, воевал в нашем партизанском отряде, был его командиром больше года. Здесь и погиб в конце прошлого года. А могила его вон там, – показал Григорьев на небольшую поляну, малоприметное партизанское кладбище. В письме я все изложил парнишке.


                * * *

Во втором отделении началась самоподготовка. Капитан Летимов сел за стол, достал из полевой сумки книгу А.С.Макаренко «Педагогическая поэма», нашел нужную страницу, углубился в чтение, не теряя контроля за воспитанниками.

Постепенно в классе воцарился рабочий шум: говор шепотом, шелест страниц, скрип перьев…

Дверь класса тихо отворилась – в комнату заглянул учитель математики Сидор Макарович Рябов.

; Разрешите, товарищ капитан?

; О, Сидор Макарович! Входите! – Летимов встал из-за стола, потом навстречу учителю. – Что привело вас к нам?

; Хочу кое с кем позаниматься.

; Кого направить к вам в учительскую?

; Можно, я прямо здесь позанимаюсь? Понимаете, в учительской ученик чувствует себя весьма неуютно, скованно. А здесь он – в своей среде. Не возражаете?

; Что вы?! Проходите! Я сейчас освобожу вам стол и уйду.

; Зачем вам уходить, товарищ капитан?! Занимайтесь своим делом, пусть все идет своим чередом. Я займусь не со всем отделением, а с одним-двумя воспитанниками. Сяду с ними вон за ту последнюю свободную парту – и никому не буду мешать.

; Отлично! С кого начнете?

Сидор Макарович повел глазами по классу:

; Где мой визави?

; «Математическая шишка»? – первым догадался Николай Кубосов. – Да вот она!

Из-за парты несмело встал Павел Коробов, в классе послышались смешки.

; Зря смеетесь, ребята, – сказал Сидор Макарович. – Посмотрим, что будет к концу года. А нуте-ка пожалте за свободную парту, – положил он руку на плечо Павла.

Смущенный, Павел прошагал на «камчатку».

Вскоре в классе вновь воцарился рабочий шум: кто-то зубрил правописание «у» и «ю» после шипящих, кто-то решал задачу, кто-то учил стихотворение.

Прошло минут пятнадцать. Летимов оторвался от книги, посмотрел на последнюю парту в правом ряду. Павел, касаясь плечом Сидора Макаровича, внимательно слушал его.

Минут через десять Летимов снова обратил внимание на последнюю парту. Учитель и ученик поменялись ролями: Павел что-то говорил, а Сидор Макарович внимательно слушал.

«А может, и у нас своя «Педагогическая поэма» пишется? – вдруг подумал Летимов. – И главное в ней, как и у Макаренко, индивидуальный подход к воспитанникам и уважение их личного достоинства».

Подумав с минуту, Летимов отложил книгу, достал из полевой сумки блокнот, стал записывать свои мысли…


                * * *

Командир четвертой роты майор Яночков сидел в опустевшей канцелярии за своим столом – и писал письмо другу и однокашнику по военному училищу на фронт. Вложив письмо в конверт, он выкурил последнюю папиросу, скомкал и выкинул в урну пустую пачку.

Затем он спустился на первый этаж, опустил конверт в импровизированный почтовый ящик (туда опускали письма все желающие, а ежедневно утром один из работников строевого отдела относил их на городской главпочтамт) – и пошел к себе.

Яночков подошел к канцелярии – и удивился: выходя минуту назад, он плотно закрыл за собой дверь, а сейчас она была чуть приоткрыта.

«Сквозняком, наверное, приоткрыло», – подумал Яночков. Но, войдя в канцелярию, он обратил внимание, что форточки окон плотно закрыты, а рамы обклеены бумагой.

«Кто мог зайти сюда в мое отсутствие?» – наморщил сократовский лоб Яночков. – Все воспитанники – в классах на самоподготовке, офицеры-воспитатели – там же. Старшины – в городской прачечной, где получают постиранное белье воспитанников».

«А, пустяк, сам, наверное, по рассеянности неплотно закрыл дверь», – решил Яночков. Сев за стол, он стал анализировать по журналу успеваемость воспитанников первого отделения по математике и русскому языку, главным, как считал он, предметом.

Решив перекурить, Яночков подошел к вешалке, сунул руку в левый карман шинели, чтобы достать свежую пачку «Беломор-канала» – и округлил глаза: карман был пуст.

«Черт знает что такое! Где папиросы? Ведь хорошо помню, что, уходя утром на службу, положил новую пачку именно в левый карман. Ибо так удобно: справа на ремне – пистолет, и, будь папиросы в левом кармане, они не только помялись бы, но и покрошились бы».

«Может, все-таки по рассеянности положил пачку в правый карман? – мелькнула в голове Яночкова мысль. Но тут же он решительно отверг ее: – Что я, выжил из ума, что ли? Ранен дважды, но, слава Богу, память отличная! Склерозом не страдаю! Да и как бы я мог положить папиросы в правый карман, если сначала я положил туда утром бутерброд с салом – для перекуса в полдник!»

Все же, на всякий случай, Яночков сунул руку в правый карман – и вздрогнул: карман был пуст.

«Да что же это такое?! – оторопел Яночков, в растерянности по-детски хлопая ресницами. – Выходит, украли папиросы и бутерброд».

От этой мысли по спине Яночкова пробежал озноб: неужели в роте воровство?!

Он не хотел верить в это – и тут же нашел спасительную мысль: может, кто-то из офицеров переложил папиросы и сверток с бутербродом в его письменный стол.

Яночков сел за стол, обыскал выдвижные ящики – пусто. Он упрекнул себя за эту глупую мысль: разве может офицер залезть в чужой карман, даже из добрых побуждений!

Он подпер голову рукой, уставился невидящим взглядом в угол комнаты: «Кто в роте вор?»

За этим занятием и застали его офицеры-воспитатели своего ротного, появившись в канцелярии один за одним сразу после окончания самоподготовки. Они видели, что Яночков сильно расстроен, просто не в себе, но не решились расспрашивать его, каждый думая, что, может, именно из-за него не в духе ротный. Мало ли каких упущений не бывает за день в их работе. В канцелярии наступила тягостная тишина, лишь изредка нарушаемая поскрипыванием хромовых сапог переминающихся с ноги на ногу растерянных офицеров.

Наконец Яночков вышел из ступора, рассказал офицерам-воспитателям о причине своего столь сильного расстройства.

Те не меньше ротного расстроились: «Да ну?!», «Позор!», «Неслыханно!»

Со всей остротой встал вопрос: что делать? Капитан Комаров предложил радикальный метод: немедленно провести в роте тщательный обыск, выявить воришку, поставить перед начальством вопрос о его отчислении из училища – чтобы другим было неповадно.

Капитан Летимов предложил прямо сейчас построить роту, предложить воришке выйти из строя, сознаться в содеянном – и повиниться. Разумеется, его следует строго наказать, но не ставить вопрос об отчислении из училища.

; А как быть с обыском? – спросил Яночков. – Проводить – или нет? Я думаю, что у вора не хватит смелости выйти из строя и взглянуть товарищам в лицо. Что тогда?

; Думаю, все равно не надо проводить обыск, – сказал Летимов. – Придется из-за одного гаденыша травмировать психику всех невиновных воспитанников.

; Разрешите мне сказать, Иван Иосифович? – вскинул голову капитан Серегин.

; Давай, Олег.

; Я предлагаю: сейчас же построить роту, объявить о чрезвычайном происшествии, воришку не выявлять, а предложить ему к утру  вернуть украденные предметы в канцелярию. Положить их на стол. Думаю, бутерброд уже съеден, да Бог с ним. Главное, чтобы папиросы были возвращены. Обыск, конечно, сам собой отпадает. Думаю, это сработает. По своему детдомовскому прошлому сужу.

Летимов и Комаров нашли это предложение приемлемым.

; Ну что ж, Олег, тебе и карты в руки, – подытожил Яночков. – Мы трое сейчас идем по домам, а ты строй роту – и веди разговор! Идет?

; Идет, – кивнул Серегин, но несколько обескуражено, будто усомнился в своем предложении.

Трое офицеров покинули здание училища, разошлись веером в разные стороны, а Серегин стал строить роту, чтобы предложить суворовцам деликатно решить  неприятный инцидент.
                *  *  *
Проснулся Яночков средь ночи – от сильной боли в животе: обострился гастрит желудка, приобретенный на фронте. «Этого мне еще не хватало», – вконец расстроился он.

Яночков тихо встал с постели, прошел на кухню, зажег свечу, выпил стакан кипяченой воды.

; Что, родимый, всполошился? – заглянула на кухню хозяйка дома, у которой Яночков снимал комнату и которая, потеряв на фронте единственного сына, теперь вымещала нерастраченную материнскую любовь на одиноком постояльце.

Яночков поведал о своем недуге.

; Весной хворь эта особливо проявляется, – заметила хозяйка. – Муж мой покойный, Царство ему Небесное, тоже желудком маялся. Я только травами и ставила его на ноги. И тебя, родимый, поставлю.

«Эх, да если б не этот случай с воровством, может, и не обострился бы гастрит?» – с горечью подумал Яночков.

Хозяйка зажгла примус, вскипятила воды, заварила сушеных целебных трав: зверобоя, ромашки, тысячелистника, остудила, дала полстакана Яночкову выпить.

; Как поживают твои в Сибири? – спросила хозяйка у Яночкова. – Терпят нужду?

; Да нет, нуждой не задавлены, но и без трудностей не обходится – война! Главное, что жена и сын здоровы.

; Когда же заберешь их сюда? Я тебе еще одну комнату сдам для них.

; Да летом и заберу. А за вторую комнату буду очень благодарен вам.

Отвар действительно помог Яночкову: боль в желудке постепенно унялась, и он лег в постель, надеясь до утра поспать пару часов.

Однако сон Яночкова по-прежнему был зыбким, тревожным. Едва он впадал в полудрему, как его начинали терзать навязчивые вопросы: «Что будет в роте утром? Объявится воришка – или все будет шито-крыто? Кто именно стал вором? Как коллектив оценит его поступок?»


                * * *

Утром, кое-как наспех проглотив с любовью приготовленный хозяйкой дома завтрак, Яночков заспешил в училище. Его по-прежнему остро волновали мучавшие его всю ночь вопросы – и от нервного возбуждения он шел по улице стремительно, широким, размашистым шагом, с суровым лицом.

Подойдя к канцелярии, Яночков взялся за ручку двери, но вдруг замер, как бы не решаясь войти.

Потом рванул дверь на себя – и вновь замер: на его стуле сидел какой-то воспитанник. Он навалился грудью и лицом на стол – и, содрогаясь всем телом, громко рыдал навзрыд. Перед ним на столе лежали пачка папирос и сверток.

На звук открывшейся двери мальчик вскочил – и Яночков узнал в нем воспитанника первого отделения Олега Донцова. На лицо его было больно смотреть. Оно было воспалено, багрово, с темными тенями под глазами.

Донцов оторопел, выгнув шею, уставился на Яночкова расширенными глазами, будто не предполагал встретить его здесь. Потом бросился к нему.

; Т-товарищ, м-м-майо-ор, д-дорого-ой! – громко заголосил он, уткнувшись лицом в полы длинной шинели ротного и обхватив его колени. – Д-дорогой т-товарищ м-майор, п-простите… О-они… О-они…

; Кто они? – спросил Яночков, отстранив от себя на вытянутые руки воспитанника.

; Р-ребята-а…

; Они били тебя?

; Н-нет, о-они… о-отказались от меня… Н-не х-хотят в-видеть м-меня… П-посылаю-ют с глаз д-долой… П-простите ж-жулика меня, д-дорогой т-товарищ м-майор…


                * * *

Во втором отделении четвертой роты шел урок литературы. Любовь Николаевна Баршина, в голубом шерстяном платье, облегающем стройную ее фигуру, в белых туфлях на каблуке, прохаживалась по классу – и увлеченно рассказывала воспитанникам о жизни и творчестве великого русского поэта М.Ю.Лермонтова.

Класс по-разному внимал словам учительницы. Анатолий Струков, в восхищении приоткрыв рот, поражался, как мог поэт в свои двадцать семь лет написать столько выдающихся произведений.

Николай Некрасов, нервно покусывал ноготь большого пальца правой руки, прищурив глаза, усиленно думал над тем, как развить у себя поэтические способности, чтобы достичь уровня гениальности своего далекого предка или Лермонтова.

Павла Коробова, снедаемого сексуальным влечением к женскому полу, волновали куда более прозаические вопросы. Смотря на молодую симпатичную женщину проницательным взглядом сквозь ее одежду, подросток мысленно лобзал ее грудь, а затем в сладкой истоме совокуплялся с ней. Сунув руку в правый карман, который был загодя подрезан им, он получил кратчайший доступ к половому члену – и, озираясь по сторонам, тихо и незаметно занимался онанизмом, благо, что сосед его по парте Алексей Ветров, хворал, лежал в санитарной части вот уже несколько дней.

Завершив рукоблудство сочным семяизвержением в штаны, Павел шумно задышал, пустил на подбородок слюну, навалился грудью на парту.

; Что с вами, Павел? – участливо спросила Любовь Николаевна, подойдя к Коробову. – Вам жалко безвременно погибшего молодого гения русской поэзии?

; Ага, – обрадовался подсказке Павел. – Ево. Гения.

                * * *

В середине марта подули с юга, вслед за пролетающими журавлями, теплые ветры и погнали прочь на север зиму.

Снег в городе потемнел, стал ноздреватым – и по улицам побежали в овраги говорливые ручьи.

Минула неделя-другая – и в жухлом прошлогоднем разнотравье зацвели фиалки, первоцвет, ландыш, в кустарниках появились пурпурные цветы медуницы. На набухших почках ивы и цветах зажужжали шмели и пчелы.

Повинуясь властному зову пробуждающейся к жизни природы, суворовцы душой и телом стремились на свежий воздух – к солнцу, теплу, ветру, зелени. Едва начинался перерыв занятий, как коридоры главного корпуса училища оглашались возбужденными детскими голосами, топотом ботинок, подбитыми железными подковками, – и по лестницам текла вниз черная лавина страждущих хлебнуть свежего воздуха мальчишек.

Испытывая жажду движений, физической нагрузки, ребята, как угорелые, носились по окружающей здание территории, играли в салки, чехарду, пряталки.

Воспитанники приготовительных классов, расчертив мелом асфальт у парадного входа здания училища, уподобляясь девочкам, играли в классики.

В укромных местах за зданием процветала игра под деньги или – на пуговицы. По этой причине у многих воспитанников не хватало на обмундировании пуговиц. Некоторые проигравшиеся ходили, придерживая шаровары руками. Зато у счастливчиков были маленькие пухлые мешочки с набором разнокалиберных пуговиц. Они выполняли роль денег. Их можно было обменять у проигравшихся на хлеб, масло, компот. Особенно ценным предметом торга были абрикосовые косточки из компота.

Тут же, опасливо выглядывая из-за углов здания, старшеклассники курили махорку, привезенную какому-нибудь воспитаннику сердобольным родственником.

Когда же труба звала ребят в классы – грызть гранит науки, они нехотя брели в здание, и лишь при виде офицеров изображали бег трусцой.

А после обеда и до начала самоподготовки здания училища пустели, становились необычно гулкими: воспитанники почти поголовно высыпали на свежий воздух, оглашая при играх прилежащие к училищу улицы радостным детским разноголосьем.

У ребят четвертой роты была своя игра. На склоне ближайшего оврага они облюбовали остов разрушенного двухэтажного дома, превратили его с помощью подручных средств в подобие старинной крепости. А после просмотра фильма «Суворов» – начали играть здесь в «Штурм Измаила».

Бои на саблях и шпагах, сделанных из палок, были жаркими, порой переходили в рукопашную, а наиболее азартные ребята в пылу проводили разные приемы: подножки, броски через бедро, захваты, тычки.

Как-то майор Яночков обратил внимание, что физиономии многих воспитанников украшают синяки и ссадины.

«Не рецидив ли это изжитого рукоприкладства?» – насторожился ротный. Он побеседовал с офицерами-воспитателями, их помощниками, с травмированными воспитанниками, а затем, сходив в овраг к «крепости», установил истину.

Вечером он собрал офицеров и старшин в канцелярии.

; Что это ваши воспитанники уродуют себя? – задал он им вопрос. – Того и гляди, кто-нибудь останется без глаз!

; Надо ж им куда-то расходовать свою энергию! – ответил командир третьего отделения капитан Комаров, у которого было наибольшее число травмированных воспитанников. – Надо бы увлечь чем-то ребят.

В армии инициатива наказуема. Так случилось и на этот раз.

; А ты, Геннадий Дмитриевич, и увлеки их, направь их энергию в нужное русло, – сказал Яночков. – Проведи, например, с отделением военную игру. Да хоть в ближайшее воскресенье. По всем правилам военного искусства. Где-нибудь в окрестностях города. Глядишь – твоему примеру последуют и другие.


                * * *

Воскресное утро выдалось на славу. Апрельское солнце купалось в белой пене облаков, съедая лучами последние сугробы на дне глубоких оврагов, подсушивая землю в низинах.

На южных скатах холмов уже зеленела молодая травка, пестрели первые цветы, на которых уже жужжали шмели.

Под стать краскам и звукам весеннего дня было и настроение у воспитанников третьего отделения, шедших прогулочным шагом на военную игру. Впереди строя шел капитан Комаров, замыкающим был его помощник старшина Кольцов, пожилой, со скучающей физиономией дядька.

Тема игры была серьезная: «Стрелковое отделение в наступательном бою». Роли воспитанников были определены накануне – и теперь ребята живо обсуждали между собой, как будут действовать в учебном бою.

Когда отделение оставило город далеко за спиной, послышался гул самолетов. Тяжелый, надсадный.

Все невольно остановились, обернулись, стали настороженно шарить глазами по небу. «Гудит немецкий самолет», – догадались ребята, находившиеся недавно в немецкой оккупации.

Это же подтвердили и частые выстрелы зениток и пулеметные очереди с окраины города.

А через несколько секунд воспитанники увидели и сам самолет – двухмоторный «юнкерс». Он вынырнул из облака – и пошел навстречу солнцу, прикрываясь его слепящими лучами от прицельного огня зениток.

Вокруг «юнкерса» на голубом небе беззвучно вспыхивали белые барашки разрывов снарядов: слева, справа, спереди и сзади.

; Опять непрошенные гости пожаловали, – проговорил Комаров, приложив руку козырьком ко лбу и наблюдая за «юнкерсом»

Впереди, по курсу самолета, огромным айсбергом плыло белое облако. К нему и стремился «юнкерс».

; Уйдет, гад! – закричал Евгений Панов.

; Хитер, подлец! – вторил ему Роман Серов, в прошлом сын полка, не раз видевший на фронте воздушные бои. – Хочет спрятаться гад.

В следующий миг в голубую лазурь неба вонзился другой самолет.

; «Як»! – сразу узнали в нем советский истребитель капитан Комаров и старшина Кольцов.

У носа «яка» запульсировало огненное жало, а спустя некоторое время до слуха воспитанников донеслись хлопки авиационных пушек.

«Юнкерс» начал огрызаться: с хвостовой части его в сторону истребителя потянулась огненная линия.

Затаив дыхание, ребята следили за начавшимся поединком.

Но оба самолета тут же скрылись в толще облака – и ребятам осталось только гадать, кто кого осилит там.

; Неужели уйдет гад? – всполошился Евгений.

; Истребок наш догонит! – успокоил его старшина Кольцов.

Гул самолетов за облаками то усиливался, то ослабевал: по всей вероятности, они делали большие круги.

И звуки выстрелов авиационных пушек и пулеметов тоже то ослабевали, то усиливались.

Но вскоре все стихло.

; Ушел гад! – сокрушался Руслан Малов

; Убрался восвояси! – упавшим голосом заметил Евгений.

И вдруг в просвете облаков ребята увидели «юнкерс». Он круто падал вниз, из обоих моторов его тянулись жирные черные ленты дыма.

; Ура! – вне себя от радости закричали воспитанники.

; Попался, гад! – громче всех радовался Евгений.

; Схлопотал! – кричал фашисту Руслан.

Бомбардировщик, раскроив небо черной полосой на две половины, рухнул в землю за горизонтом, обозначенным зубчаткой хвойного леса.

Когда стих грохот взрыва, потрясший округу на многие километры окрест, суворовцы увидели, что под облаками белеют два парашюта, под которыми чернели едва заметные фигурки.

; Смотрите, фашисты! – вскричал Евгений.

; Уцелели гады! – возмущался Руслан.

; На лес спускаются, – заметил старшина Кольцов. – Думают утекнуть там.

Тем временем по дороге, мимо суворовцев, проехали в сторону леса два грузовика, с красноармейцами в кузовах, и несколько мотоциклов, в люльках которых сидели овчарки.

; Ничего, не уйдут! – кивнул на парашютистов Комаров. – Их уже ждут.

Через полчаса отделение вышло к высоте, которая, на первый взгляд, показалась Комарову вполне пригодной для проведения военной игры: кругом окопы, траншеи, дзоты, проволочные заграждения.

Однако, когда Комаров заглянул в ближайшую траншею, он весь содрогнулся: дно ее было усеяно гильзами, патронами, гранатами. А в нескольких метрах от него лежал на спине, закинув голову, немецкий солдат, с автоматом в руках. А за ним – еще труп немца, лежавшего ничком, обнимавшего руками не завоеванную им чужую землю.

«Зимой здесь шли жестокие бои», – догадался Комаров – и поспешил увести отсюда отделение к недалекому лесу, где вскоре нашел не тронутую войной большую поляну.

Здесь он объявил отделению пятнадцатиминутный перерыв, а сам провел со своим помощником рекогносцировку местности. Она вполне подходила для проведения военной игры: здесь протекал ручей, а открытые участки местности обрамляли заросли кустарника.

Время перерыва быстро истекло – и Комаров построил отделение, чтобы еще раз накоротке обговорить с ребятами условия и правила игры. Затем он разделил отделение на две группы: обороняющихся и наступающих. Первую возглавил старшина Кольцов, вторую – он сам.

И в это время из глубины леса послышался собачий лай. Сначала отдаленный, потом более явственный.

Прозвучал выстрел, второй – и лай оборвался.

Но вскоре он снова возобновился. Теперь – совсем близко.

И снова его прервал выстрел. Громкий, гулкий.

Воспитанники устремили вопрошающие взгляды на капитана.

; Отделение – ложись! – приказал Комаров – и первым лег у куста.

Воспитанники послушно выполнили команду, распластались на сырой земле, цепью по обе стороны от капитана, впились глазами в опушку леса.

Снова раздался лай – и воспитанники увидели, как на поляну выскочил, озираясь по сторонам, человек в черной блестящей куртке, с пистолетом в руке.

Вслед ему мчалась овчарка.

Человек на бегу снял с себя куртку, швырнул ее в догонявшую его овчарку.

Собака склонилась к куртке, обнюхала ее – и метнулась за бежавшим.

Тот оглянулся, опустился на колено, вытянул руку с пистолетом. Громыхнул выстрел. Овчарка упала, заскулила – и затихла.

Человек вскочил, побежал в сторону густых зарослей кустарника.

; Да это немецкий летчик! – воскликнул Комаров. – Кольцов, остаешься здесь за меня! Всем воспитанникам слушаться старшину беспрекословно! Находиться здесь!

С этими словами Комаров вскочил с земли, выхватил из кобуры пистолет – и бросился наперерез немецкому летчику.

Тот снова опустился на колено, дважды выстрелил в Комарова, но промахнулся – Комаров бежал зигзагом.

Над головами ребят с диким посвистом пролетели пули.

Летчик метнулся в сторону ближнего кустарника по ручью, да так резво, будто до этого и не было за ним долгой погони.

А тем временем Комаров, как на беду, вдруг споткнулся – и упал наземь. Он тут же вскочил, продолжил бег, но уже прихрамывая.

; Уйдет гад! – вскричал Кольцов – и принял соответствующее обстановке командирское решение: – Воспитанники! Всем оставаться на месте! Лежать – и головы не поднимать!

А сам, грузный и безоружный, пружинисто вскочил, резво побежал наперерез летчику. Но не за Комаровым, а беря правее, чтобы лицом к лицу встреть летчика.

А тот понял замысел Кольцова – и открыл по нему огонь из пистолета.

И в этот момент раздался отчаянный вопль Романа Серова:

; Пацаны, что лежим, суки! Не трусь, ребяты! За мной на фашиста! За Родину! За Сталина!

Повинуясь голосу отважного товарища, воспитанники все, как один, повскакивали с земли, устремились за Романом на гитлеровца, на ходу стихийно разворачиваясь в дугообразную цепь – для его охвата.

Но замыслу ребят не суждено было сбыться. Из ближних кустов на летчика кинулась еще одна овчарка. Она настигла его, бросившись ему на спину, свалила его с ног на землю.

Через минуту возле летчика оказались два красноармейца, с автоматами наперевес.

; Хэндэ хох! – наставил на летчика автомат один боец, когда другой оттащил от него овчарку. – Вставай, падла! Гитлер капут! Отвоевался!

… Военная игра на тему «Стрелковое отделение в наступательном бою» началась через полчаса. И, хотя воспитанники подкрепились бутербродами, взятыми в столовой в счет второго завтрака, а капитан Комаров и старшина Кольцов старались внести в игру живинку, прошла она как-то вяло, скучно. Ее затмило в глазах ребят реальное боевое событие, рядовой эпизод войны, участниками которого они чуть не стали сами.

                * * *

Авторитет капитана Комарова и старшины Кольцова резко возрос в глазах воспитанников третьего отделения. Оба проявили смелость, решительность. Но если поступок капитана с точки зрения ребят был закономерен – он фронтовик, орденоносец, то поступок старшины был для них труднообъясним. Ведь кто он? В мирной жизни – библиотекарь, в военной – помощник офицера, старшина, спокойный, флегматичный, вежливый. По его словам, два года болтался без дела в запасном полку, бесплодно просясь на фронт. А вот в критический момент, невооруженный, смело пошел на вооруженного, озлобленного фашиста.

Однако у командования училища был свой взгляд на действия капитана Комарова и старшины Кольцова во время воскресной вылазки отделения на природу.

… В среду генералу Алексину позвонил начальник военного гарнизона города и попросил его поощрить капитана Комарова, старшину Кольцова и воспитанников за умелые действия при пленении сбитого немецкого летчика.

; Когда? Где? Как? – опешил Алексин.

Он немедленно вызвал к себе командира четвертой роты.

; Прошу доложить, когда и каким образом ваши подчиненные участвовали в пленении немецкого летчика.

; Да я и сам толком не знаю, товарищ генерал-майор, – в удивлении развел в стороны руки майор Яночков. – По возвращении в училище Комаров доложил мне, что перед началом военной игры он и его отделение стали свидетелями сцены пленения сбитого немецкого летчика. Так, со стороны…

; Свидетелями? И только?

; Да.

; А почему же начальник гарнизона просит меня поощрить Комарова и иже с ним?

; Извините, не знаю, – виновато потупил взор Яночков.

Через пять минут на ковре перед очами генерала стоял капитан Комаров.

; Доложи, за что начальник гарнизона просит поощрить тебя с Кольцовым, – приказал генерал. – Вы участвовали в захвате летчика?

; Не прямо, а косвенно.

; Как это косвенно?

; Я создавал шумовой эффект. Чтобы летчик бежал туда, где его ждали наши красноармейцы.

; Что значит шумовой эффект?

; Ну, я гнался за летчиком – и стрелял в воздух из пистолета.

; А как же ты оставил отделение? – строго спросил генерал.

; А я как раз отгонял летчика от места расположения отделения. И с отделением за меня оставался старшина Кольцов.

; Но ведь он тоже погнался за летчиком.

; Да, но, как бы отгоняя его в сторону от отделения.

; Надеюсь, ты не привлекал воспитанников к погоне за летчиком? – вскинул голову генерал.

; Никак нет! – ответил Комаров, но тут же потупил голову.

; Что?! – вытаращил на него глаза генерал.

; Они сами бросились в погоню.

… Звонок начальника гарнизона поставил генерала Алексина перед дилеммой. С одной стороны, Комаров и Кольцов проявили в практически фронтовой обстановке инициативу и смелость, за что заслуживают поощрения.

Но, с другой стороны, они, фактически, бросили детей на произвол судьбы. Ведь было сбито два немецких летчика. И когда Комаров и Кольцов гнались за первым летчиком, второй мог оказаться в непосредственной близости от отделения – и тогда могли быть жертвы среди воспитанников. Тем более, что те тоже участвовали в преследовании одного из летчиков.

В то же время червь сомнения точил генерала Алексина. Допустим, что Комаров и Кольцов, рассуждал он, не пустились бы в погоню за немецким летчиком, а остались бы на месте с отделением и из кустов наблюдали бы, как убегает от преследователей враг. Как бы потом дети относились к своим старшим товарищам? Уважали бы их?

Да и как бы сами дети смотрели потом в глаза друг другу, если бы остались лежать на земле и не устремились на врага? Ведь не в пансионе же благородных девиц учатся, а в суворовском военном училище!

В общем, училищное начальство взвешивало все «за» и «против», судило-рядило – и приняло соломоново решение: казнить нельзя помиловать! За инициативные и смелые действия в сложной обстановке Комарову и Кольцову объявили благодарность, а за то, что на какое-то время оставили детей без присмотра, – выговор. Правда, без занесения в личное дело.

                * * *

В первой половине дня Летимов, с разрешения ротного, занимался поисками нового жилья – поближе к училищу. С Херсонской улицы, где он снимал комнату в частном доме, на дорогу в училище у него уходило полтора часа, даже если он двигался ускоренным шагом.

; Чего такой хмурый? – спросил Яночков, когда Летимов вошел в канцелярию роты и, поздоровавшись, стал снимать шинель.

; А нечему радоваться, Иван Иосифович, – ответил Летимов. – Бесполезно проскитался три часа. Ничего подходящего не нашел.

; Выше голову, Владимир, – ободрил ротный. – «Кто ищет, тот всегда найдет». Кстати, тебя с утра уже трижды спрашивала Баршина. Такая вся взволнованная…

Сердце Летимова учащенно забилось: «Неужели что с Валентином случилось?»

Он порывисто вышел из канцелярии, заспешил в учительскую.

А навстречу ему, стуча каблуками по гулкому коридору, шла сама Баршина.

; Люба, что случилось? – волнуясь, спросил Летимов – и вдруг все понял: Баршина счастливо улыбалась, вся светилась радостью.

; Володя! – возбужденно сказала она, не поздоровавшись. – Письмо!

; От него?! Жив? Здоров?

; Да! – прижала Баршина руки к груди.

; Поздравляю! Какая радость! А ты – волновалась!

Баршина хотела сказать что-то, но не смогла: слезы безмерного счастья душили ее.


                * * * 

Николай Кубасов привстал с постели на локте, завертел головой, всматриваясь в полумрак спальни.

«Кажется, все спят», – пришел он к выводу – и тихонько на цыпочках подошел к окну.

За окном, шепелявя по стеклу крупными каплями, шел апрельский дождь.

«Как раз, что надо», – удовлетворенно кивнул Николай – и подкрался к кровати Сергея Хлопова.

; Не спишь? – тронул он за плечо друга.

; Нет.

; Пора!

Озираясь по сторонам, ребята бесшумно оделись, направились к двери.

; Стой! Маскировку забыли навести! – спохватился Сергей.

Ребята сняли с вешалки наугад по шинели, скрутили их, положили под одеяла своих постелей, придав им форму человека, лежащего на боку и укрывшегося с головой.

Затем они переложили обмундирование спящих ребят с их табуреток на свои, а под свои кровати поставили их сапоги.

; Спи спокойно, друг, – погладил по одеялу свое чучело Николай.

; Гуд бай, – тоже пожелал своему изваянию спокойной ночи по-английски Сергей.

Легкими тенями ребята скользнули из спальни в полутемный коридор. Замерли, вслушиваясь в тишину. Она не вызвала у них подозрений – и они пошли дальше, стали спускаться по лестнице.

У Николая при этом возникло желание в последний раз проехать на попе по блестящему перилу, и он даже поднял ногу, чтобы оседлать его.

Но в последний момент передумал – верх над детской слабостью взяло благоразумие идущего на опасное дело революционера. Николай лишь любовно коснулся ладонью перила, усладив себя мыслью, что на переменах часто лихо скатывался по нему вниз, принимал самое активное участие в его шлифовке собственными штанами.

Спустившись на первый этаж, ребята спрятались за кадкой с фикусом, осмотрелись.

Как и ожидали они, дежурный по училищу и его помощник были на вахте: дверь в их комнату была приоткрыта. Из щели на пол вестибюля падала яркая полоска света, струился папиросный дымок, что говорило о том, что дежурные не собираются отдыхать, находятся в готовности к немедленным действиям.

Это не очень импонировало ребятам.

Выждав минуту-две, они тихо на четвереньках поползли в коридор, ведущий в столовую и кухню. Там по боковой – нерабочей – лестнице поднялись на чердак, взяли продукты, снаряжение, снова спустились на первый этаж, осмотрелись.

Дверь служебного входа часто хлопала, впуская со двора в коридор холодный ветер и сырость: двое рабочих таскали со двора дрова на кухню.

«Интересно, что будет на завтрак? – подумал Николай – и тут же упрекнул себя за беспечную мысль: – Собственно, тебе какое дело? Тебя здесь все равно не будет».

Сергей тоже терзался важным вопросом: «Кому достанется мой завтрак? А вдруг пончики с повидлом будут?»

Зависть к неведомому счастливчику жгучей крапивой обожгла всего Сергея, но он взял себя в руки, отогнал прочь непрошенные мысли.

Когда рабочие с дровами исчезли в кухне, ребята выскользнули во двор, спрятались за подводой с дровами, потом растворились в ночной темноте.

Отошли метров на сто оглянулись.

Освещенный полной яркой луной, главный корпус училища казался им монументально-величественным, бесконечно близким и дорогим.

Глаза ребят наполнились печалью. Но они побороли свою слабость, помахав руками, навсегда попрощались с родными пенатами.

Во избежание встречи с патрулями, на вокзал беглецы добирались окольными путями, глухими улицами, пустырями, через развалины домов.

В привокзальном парке они спороли с шинелей погоны, петлицы, сняли ремни. Смяли шапки, отпустили по одному клапану вниз – как у деда Мазая из популярного детского рассказа.

Придирчиво оглядели себя.

Николай удовлетворенно кивнул:

; На фэзэушников смахиваем.

Взобравшись на железнодорожную насыпь, ребята по шпалам пошли к вокзалу.

К Черному морю они решили добираться первым же подвернувшимся поездом, чтобы покинуть город до подъема в училище, когда их уже непременно хватятся.

Прячась за разбитыми паровозами и вагонами, ребята приблизились к вокзалу, разрушенному кирпичному зданию, к развалинам которого зябко притулился временный дощатый барак.

Пассажирские поезда беглецы опасливо обходили стороной: там людно и можно напороться на патрулей или милицию, а те – непременно задержат их как беспризорников, сдадут в детдом.

Составы с танками и орудиями на платформах тоже не прельщали их: почти на каждой из них стояли часовые с винтовками наперевес и еще издали останавливали любого прохожего грозными окриками: «Стой! Стрелять буду! Обойди стороной!»

Внимание ребят привлек состав, платформы которого были заставлены огромными ящиками, станками, металлическими фермами, бревнами, досками.

; Дяденьки, куда поезд? – поинтересовался Николай у рабочего, который постукивал длинным молотком по колесам платформ, подсвечивал их фонарем.

; В Одессу-маму! – не удостоив взгляда ребят, бросил рабочий – и пошел к другой платформе.

; Слыхал?! – толкнул в бок Сергея Николай. – Одесса же – на Черном море! Что надо!

Ребята пошли вдоль состава – и увидели, что к хвосту его подцепили теплушку. Возле нее прохаживались два красноармейца с винтовками за спиной.

; Давай попросимся к ним, – предложил Николай Сергею, но тут же выразил сомнение: – А вдруг сдадут милиции?

; Не сдадут! – уверенно ответил Сергей.

Он обильно намазал щеки слюной, заревел навзрыд, пошел к красноармейцам.

Сергей два месяца участвовал в ротном драмкружке – и теперь хорошо играл роль несчастного ребенка.

; Ты че, милай? – участливо спросил красноармеец, пожилой, с висячими усами дядька.

; От м-мамки от-отстал, д-дяденька! – неистово тер кулаками глаза Сергей.

; Как же ты, родимый, ухитрился?

; П-побежал за к-кипятком, в-вернулся, а п-поезд у-ушел, – весьма правдоподобно врал Сергей. – А м-мамка, б-больная, уехала! В Од-дессю!

; Бедняга, – расстроился красноармеец. – Не горюй!

; У-в! У-а-а! – подливал масла в огонь Сергей. – Дяденька, возьми меня в Одессю.

; Поможем? – спросил сердобольный красноармеец у другого. – Мать-то больная.

; Это можно, – отозвался тот. – Места хватит.

; Дяденька! – от радости Сергей перестал заикаться. – А со мной товарищ. Тоже отстал от поезда. Возьмите нас обоих.

Красноармейцы колебались.

И тогда Николай решил, что настал его черед играть роль несчастного ребенка. Он так заголосил, что не только высек слезу у пожилого красноармейца, но и проникся глубоким чувством жалости к себе.

Сергей поддержал друга пространной притчей о бедной и больной маме.

; Да у нас харчей мало, – все еще колебались красноармейцы.

; Дяденька, а у нас есть свои харчи, – заявил Сергей. – И на вас хватит.

Эти слова и стали решающим доводом в пользу ребят. Еще минута – и они были в теплушке. И показалось им, что Фортуна – богиня слепого случая – не только улыбнулась им, но и по-матерински ласково погладила их по стриженым головам.

… Состав тронулся раньше, чем ожидали.

Острые впечатления, волнение, усталость, удачное начало путешествия в далекую Турцию и жар от раскаленной чугунной печки повергли Николая и Сергея в глубокий сон.

Лежа валетом на нарах, устланных пахучей соломой, они счастливо улыбались во сне.


                * * *

С уходом из училища старшины Григорьева нагрузка на Летимова возросла. Ему чаще приходилось бывать в отделении на подъеме, физзарядке, утреннем осмотре, отбое.

И сегодня, решив побывать в отделении на подъеме, он встал рано, наспех позавтракал, пошел на службу.

В спальню отделения Летимов вошел минут через пять после команды «Подъем!» – и немало удивился.

Двое воспитанников проспали команду – такого уже давно не бывало. Они лежали в своих постелях, согнувшись калачиком, накрывшись одеялом с головой.

«Не заболели ли?» – встревожился Летимов – и осторожно снял одеяло с одного из спящих.

Снял – и тут же отпрянул: в постели вместо человеческого тела лежала его черная «мумия» – искусно свернутая шинель.

«Что за шутки? – поднял в удивлении брови Летимов. – Чья кровать? Ах да, Кубосова. Этот любит шутки».

; Кубосов! – крикнул на всю спальню Летимов. – Ко мне!

Никто не отозвался.

К поиску шутника подключились воспитанники отделения.

Кто-то сбегал в туалет, кто-то – в комнату бытового обслуживания, кто-то в холл,  где Николай частенько играл в бильярд.

Николая нигде не было.

Летимов стремительно подошел к другой кровати – и теперь уже порывисто сдернул с нее одеяло.

Точно такая же «мумия» предстала его изумленному взору.

Поиски Сергея Хлопова тоже не увенчались успехом. «Объявятся к утреннему осмотру, – успокаивал себя Летимов, а когда тот наступил, дал новую отсрочку: – Явятся, как миленькие, к завтраку».

Но воспитанники не объявились ни к завтраку, ни к началу занятий.

Теряясь в догадках, Летимов пошел в канцелярию, сбивчиво доложил ротному о происшествии.

; Спокойно-спокойно! – проговорил Яночков, в то же время сам бледнея: – Такого происшествия в роте еще не было.

                * * *

Поезд в освобожденную на днях Одессу шел ходко: вез нужные позарез материалы для восстановления разрушенного фашистами порта.

На редких остановках Николай и Сергей выбегали из теплушки, помогали красноармейцам проверять сохранность грузов на платформах, разживались кипятком, промышляли дрова для печки.

Когда утром на четвертый день пути Николай и Сергей проснулись и глянули в окно, они обомлели: состав стоял, а в каких-то пятидесяти метрах под солнцем блестело море.

Не Черное, как кто-то когда-то назвал его так по недоразумению, а синее, лазурное. Огромное, безбрежное, уходящее к горизонту, за которым лежала турецкая земля.

Волны лениво бились о каменистый берег, и ребята, никогда не бывавшие у моря, ослепли от света, солнца, захмелели от соленого запаха воды, необъятного простора, в котором легко и красиво парили чайки.

; Дяденьки, мы теперь пешком доберемся до Одессы! – сказал Николай, решив, что там их подстерегает опасность в лице бдительных патрулей и что именно отсюда им надо взять курс на Турцию.

Сергей с полуслова понял друга, поддержал его пышной жалобной тирадой.

И никакие уговоры красноармейцев не могли остановить беглецов.

Отведав в последний раз красноармейской каши с тушенкой, ребята выпрыгнули на пути из теплушки, благодарно помахали ее гостеприимным хозяевам руками, с трепетом и любопытством Робинзона Крузо вступили на неведомый берег.

Погода стояла солнечная, теплая, ласковая. За неделю ребята освоились с морем, южным климатом. Они соорудили неподалеку от рыбацкого поселка шалаш на берегу, много загорали, купались, окрепли, завели знакомства с местными ребятами.

Вскоре они нашли в затоне, среди лодочной рухляди, более или менее крепкий баркас, с помощью местных ребят отремонтировали его, просмолили, поставили парус.

Три раза – Бог любит троицу – они пускались в каботаж, прибрежное плавание на небольшое расстояние. И довольно успешно.

Моряками, по их мнению, они оказались неплохими.

Николай даже как-то тонко подметил:

; Нам бы не в суворовское, а в нахимовское следовало поступать.

Друзья запаслись удочками для ловли рыбы в открытом море, пресной водой на неделю, и, устроив военный совет, решили: к плаванию в Турцию готовы.

От берега они отчалили утром следующего дня.

Бриз, сухой ветер с суши, бодро надул их парус, понес баркас в море, к далекому южному берегу – турецкому.

Маршрут ребята прокладывали вдвоем. Периодически поглядывали на стрелку компаса, закрепленного неподвижно на носу баркаса, соответственно изменяли положение руля, плыли в южном направлении.

К полудню, однако, ветер неожиданно изменил направление, усилился, стал порывистым.

Морская гладь покрылась высокими волнами с белыми барашками на вершинах, вспенилась.

А вскоре налетел ураган, сорвал с мачты парус, утопил его в пучине – и баркас стало бросать из стороны в сторону, как щепку.

Из книг и рассказов взрослых ребята знали, что такое морская качка.

Но то, что испытали они, превзошло все их ожидания. Когда баркас взмывал на волну, Николай и Сергей чувствовали, как чудовищная сила вдавливает их в скамью – и тогда к горлу каждого поднималось что-то теплое, противное, а голова шла кругом.

Но в следующий миг баркас падал вниз. Все внутренности ребят, казалось, обрываются, остаются где-то там, наверху, над волнами, а сами они погружаются в бездну.

Через час-другой у обоих началась безудержная рвота.

К ночи шторм усилился, море ревело.

Ребята обессилили, потеряли сознание.

Временами беглецы приходили в себя – и тогда они нещадно ругали бестолковых турок, которые не могут сами, без посторонней помощи, свергнуть правящую верхушку страны, отказаться от союза с фашисткой Германией.

Но больше всего ребята ругали себя: за то, что пустились в рискованное путешествие, отклонились от первоначально разработанного плана – побега на фронт.

На рассвете следующего дня наблюдатель сторожевого корабля заметил в море баркас.

В бессознательном состоянии ребят сняли с утлого судна, перенесли на корабль.

К вечеру они оказались в Одессе – в военном госпитале.

                * * *

В дверь кабинета начальника училища постучали.

; Входите! – оторвал глаза от документов Петр Васильевич.

В дверях показался дежурный по училищу.

; Товарищ генерал-майор, получена телеграмма от военного коменданта Одессы!

; Одессы? – в недоумении поднял брови Петр Васильевич. – О чем?

; О наших беглецах!

; Что?! – с проворностью, не свойственной его возрасту и должности, резво встал с кресла Петр Васильевич. – Что пишут?

; О суворовцах Кубосове и Хлопове. Они, оказывается, в Одессу убежали. Живы! Здоровы! Задержаны при попытке уплыть в Турцию.

; В Турцию?! – почти вскричал Петр Васильевич. – Зачем?!

; Революцию совершать! – так якобы заявили военному коменданту Одессы ребята на допросе. – Чтобы лишить Гитлера важного военного союзника.

; Дайте телеграмму!

Прочитав объемистую депешу, Петр Васильевич закурил, но тут же погасил папиросу: «Надо сообщить о находке офицерам четвертой роты. Испереживались, изнервничались».

Петр Васильевич вышел из кабинета, прошел в расположение четвертой роты, открыл дверь канцелярии.

Майор Яночков и капитан Летимов встали из-за стола, вытянулись в струнку, устремили на генерала вопрошающие глаза.

Оба офицера нравились Петру Васильевичу: старательные, работают без громких фраз, с открытой душой к детям.

И вот надо же! По злой иронии судьбы, именно у них случилось ЧП.

Петр Васильевич не стал томить их причиной своего неожиданного визита в роту, показал телеграмму.

Когда радость от сознания, что мальчики живы и здоровы, немного улеглась, Петр Васильевич спросил:

; А как дальше быть с ними?

; Отчислись из училища! – произнес Яночков. – Чтоб другим неповадно было!

; Слишком суровая кара, – проговорил Петр Васильевич. – Побег совершен из благих побуждений: совершить в Турции революцию, ослабить фашистскую Германию.

; Может, арестовать тогда? – помягчел Яночков.

; Арестовать? – спросил Петр Васильевич. – Но, во-первых, гауптвахты у нас еще нет. Но, допустим, приспособим для этой цели какой-нибудь чулан. Но дело в другом: попасть на «губу» для ребят будет не наказанием, а вроде как продолжение подвига.

; Надо, чтобы наказание задевало честь и достоинство ребят, – заметил молчавший до сих пор Летимов.

; Вот именно! – оживился Петр Васильевич.

; Но как? – спросил Яночков.

; Право, не знаю, – сознался Летимов. – Надо подумать.

; Подумайте над этим оба! – положил телеграмму в карман кителя Петр Васильевич, давая понять, что разговор на сегодня окончен. – Думайте. Я жду ваших предложений.

                * * *

По училищу пронеслась весть: после занятий на плацу главного корпуса состоится построение всего личного состава.

Наверное, опять пришел ответ от товарища Сталина на приветственное письмо ему воспитанников по случаю награждения его очередным орденом, строили догадки офицеры и преподаватели: в последнее время стало модой посылать и получать такие письма.

В установленный час роты и приготовительные классы построились на плацу.

Однако, к удивлению многих, оркестра здесь, как было прежде, не оказалось. На правом фланге строя стоял лишь барабанщик.

Почему, недоумевали воспитанники, привыкшие на всех построениях к оркестру, полюбившие бравые марши.

Начальник строевого отдела подал команду – и пошел навстречу генералу Алексину с рапортом.

Генерал поздоровался с личным составом, а затем начальник строевого отдела зачитал вслух его приказ по училищу. В нем говорилось о попытке суворовцев четвертой роты Николая Кубосова и Сергея Хлопова убежать в Турцию – с целью совершения там революции в интересах своего Отечества.

Определялась и мера наказания им за грубый проступок: лишение права носить погоны сроком на две недели, а при всех построениях и передвижениях роты – находиться на ее левом фланге, в двух шагах от строя.

Когда приказ был зачитан, генерал приказал Кубосову и Хлопову выйти из строя четвертой роты и стать перед серединой строя училища, в десяти шагах.

Начальник строевого отдела извлек из кармана ножницы – и под барабанный бой срезал с плеч Кубосова и Хлопова погоны.

Из швов, соединяющих рукава и плечи гимнастерок ребят, остались торчать корешки погон в два сантиметра.

Многих воспитанников до глубины души поразила такая мера наказания. Лишить суворовца права носить погоны, это все равно, что подрезать птице крылья.

                * * *

С утра до обеда Летимов был на инструкторско-методических занятиях, которые проводил со всеми офицерами-воспитателями училища генерал Алексин. В расположение четвертой роты он пришел лишь тогда, когда у воспитанников наступило свободное время и они занимались кто чем хотел.

Подходя к классу своего отделения, Летимов немало подивился. Бережно закрыв за собой спиной дверь и глупо улыбаясь, из класса вышел Павел Коробов.

; Что с тобой, Павел? – спросил Летимов.

; Шишка у меня…

; Ушибся?

; Не-а. Арифметическая…

; Какая? – не понял Летимов.

; От ума по арифметике выпирает на голове, – потрогал рукой свой затылок Павел. – Сидор Макарович сказал.

; В чем же ум твой проявляется?

; Задачку сам решил, – обнажил в улыбке кариозные зубы Павел.

; Трудную?

; Ага! Из ямки утекает в трубу вода, а в другую трубу – вытекает.

; В бассейн, а не в ямку, – поправил воспитанника Летимов.

; Ага! В ево! Я – решил, а они – парятся досель.

; Кто они? – спросил Летимов.

; Да эти… дундуки по арифметике.

; Кто конкретно?

; Да тупые…

Летимов приоткрыл дверь, заглянул в класс. Против Сидора Макаровича за партой сидели Алексей Ветров и Федор Прохоров. Один глядел в пол, другой закатил глаза к потолку – оба сосредоточенно думали.

Сидор Макарович обернулся на скрип двери. Летимов кивнул ему головой – и тут же медленно и тихо закрыл дверь, боясь помешать занимающимся.

; Молодец Паша! – похвалил Летимов.

; Это точно, – согласился Павел. – Ищо б шишкой по русскому и английскому языку обзавестись.

; Достаточно одной, Паша. А русский и английский одолеешь с помощью упорства и старания.

                * * *

Дежурный по классу Николай Некрасов прихорашивался, и, услышав знакомый стук каблуков за дверью, сделал шаг вперед, чтобы встретить любимую учительницу рапортом о готовности отделения к уроку литературы. Но, когда дверь открылась, он вдруг отпрянул от нее – и оторопел в изумлении. В класс входила Баршина, та – и не та! Она по-прежнему была миловидна, с улыбкой на лице. Но, вместо гражданского платья, на ней была военная форма: хромовые сапожки, юбка и гимнастерка. А на плечах – золотые офицерские погоны, с одной звездочкой посередине.

В крайнем удивлении воспитанники хором и дружно охнули, вытаращили глаза. Вот это да! Их учительница – младший лейтенант! Да как-то вдруг, неожиданно превратилась из гражданского человека в военного!

В растерянности Николай молча смотрел на учительницу – и часто хлопал ресницами. И Баршина подсказала ему, что надо делать:

; Докладывайте, Николай.

; Товарищ препо… товарищ младший лейтенант, второе отделение в полном составе к уроку – готово! – доложил Николай – и мысленно похвалил себя за то, что вовремя поправился.

Зато класс на приветствие младшего лейтенанта ответил вразнобой – от растерянности. Но громко, тем самым отдавая дань уважения новому статусу их учительницы.

На Баршину градом посыпались вопросы:

; У вас есть пистолет?

; А вы умеете стрелять?

; А вы приняли Военную присягу?

; А вы не испугаетесь, если вас пошлют на фронт?

На эти и другие вопросы новоиспеченный младший лейтенант, к большому удовлетворению воспитанников, дал положительные ответы.

Наконец, удовлетворив любопытство ребят к своей персоне, Баршина постучала костяшками пальцев по столу.

; Товарищи воспитанники, с вопросами покончили! – громко объявила она – и стала раскрывать содержание первого учебного вопроса темы.

В течение урока Баршиной приходилось несколько раз прерывать объяснение материала – и призывать воспитанников к порядку. И в голосе ее, в отличие от прежних уговоров, диссонансом звучали нотки командирской требовательности.

Она, в частности, решительно осадила Николая Кубосова, продолжавшего время от времени задавать ей вопросы не по теме урока:

; Не говорите с места! Если хотите задать учителю вопрос, поднимите руку – и ждите, когда вам разрешат говорить!

Воспитанники слушали Баршину – и диву давались: как все-таки преображает человека военная форма! Во! Была молодой смазливой бабенкой и вдруг стала – командиршей!

Даже Павел Коробов, смотревший на Баршину особенно вожделенным, раздевающим взглядом, не решался побаловать себя мысленной интимной близостью с молодой женщиной. Несколько раз за урок он совал руку в правый карман, чтобы заняться онанизмом, но под взглядом младшего лейтенанта, тут же вынимал ее оттуда: а вдруг, холера, засечет?

Перерыв после урока отделение потратило, естественно, на бурное обсуждение метаморфоза, происшедшей с Баршиной: зачем? почему? как?

Воспитанники не заметили, как перерыв истек – и в класс вошла учительница английского языка Ева Константиновна Давыдова. Как и Баршина, черт возьми, та – и не та! По-прежнему привлекательная, с копной огненно-рыжих волос на голове и золотисто-карими лучистыми глазами.

Но теперь на ней, как и на Баршиной, была военная форма с золотыми офицерскими погонами, с одной маленькой звездочкой посередине.

Класс был ошеломлен. Воспитанники таращили на Давыдову глаза, задавали ей те же вопросы, что и Баршиной. И тоже получили достойные ответы: да, пистолет получили, стрелять умею, военную присягу приняла, не побоюсь, если пошлют на фронт.

Она, тоже, как и Баршина, вся внутренне преобразовалась, постражела, стала пресекать разговорчики и смешки в классе.

На следующий день судьба преподнесла воспитанникам второго отделения новый сюрприз, подвергла их психику новому испытанию на прочность. Когда утром они расселись в классе по партам и достали учебники и тетради по арифметике, в класс вошел… Нет, в это они просто не могли поверить. Это им просто показалось, что… в класс вошел младший лейтенант Сидор Макарович Рябов.

Новый офицерский китель ловко скрадывал дефекты фигуры учителя, молодил его лет на десять, а хромовые сапоги его издавали бодрящий скрип, даже когда Рябов застыл в неподвижности.

Дежурный по классу от растерянности забыл доложить Рябову о готовности отделения к уроку – и застыл истуканом у двери, преграждая учителю путь к столу. И тому пришлось обходить воспитанника с красной повязкой на рукаве.

Многие ребята замерли с открытыми ртами. А нижняя челюсть Павла Коробова так резко и низко отвисла, что чуть не ударилась о парту, благо, что подросток вовремя подпер ее рукой.

На Рябова обрушились потоком те же вопросы, что вчера на Баршину и Давыдову.

На все он давал, как и вчера молодые женщины, положительные, удовлетворяющие воспитанников ответы. И лишь на вопрос Николая Кубосова, получившего фронтовую закалку: «А могут вас послать на фронт?» – дал отрицательный ответ.

; А почему? – не без иронии допытывался Кубосов.

; Видите ли, в финскую войну я был дважды тяжело ранен, – без обиды ответил Рябов. – Списан со строевой службы подчистую.

Кубосову прикусить бы язык, но он, на правах бывалого человека, спросил:

; А как же так вам присвоили офицерское звание?

; А вот так! На фронт – не годен, а в тылу смог пригодиться. Видите ли, преподавательскую службу сейчас приравнивают к штабной. Говорят, могу до подполковника дослужиться.

Этим ответом он и сразил наповал тщеславного парня, порой кичившегося своим фронтовым прошлым.

Хотя Рябов внешне преобразился, в своей сущности он по-прежнему оставался мягким, добрым человеком.

; А нуте-ка, ребята, хватит вопросов, – сказал он добродушно. – Перейдем, однако, к делу. – И, написав на доске мелом условия задачи, поверх очков оглядел класс внимательным взглядом: – Кто у нас смелый? Прошу к доске.


                * * *

Над городом собрались грозовые тучи. И, когда во втором отделении четвертой роты шел урок литературы, за окнами класса вдруг грянул гром – и по подоконникам забарабанили крупные капли дождя.

Любовь Николаевна Баршина с улыбкой взглянула в возбужденный класс – и спросила:

; А кто, ребята, знает для этого случая подходящее стихотворение?

Класс притих. Ожидая, что выбор учительницы падет именно на него, многие воспитанники втянули головы в плечи.

Николай Некрасов весь напрягся: он знал подходящее для этого случая стихотворение и готов был продекламировать его. Но в нем боролись два противоположных чувства. С одной стороны, ему хотелось понравиться любимой учительнице, с другой стороны – он боялся, что класс посчитает его выскочкой.

И все же первое чувство взяло верх над вторым: Николай поднял руку.

; Можно мне?

; Пожалуйста, Коля.

Николай вышел к доске и вдохновенно прочел стихотворение А.Фета, которое начиналось словами: «Люблю грозу в начале мая».

; Молодец, Коля, – похвалила Любовь Николаевна. – Ставлю вам пять!

Николай сел на место – и весь зарделся до кончиков ушей: вот он, сладкий миг детского счастья.

После урока класс быстро пустел: почти все воспитанники высыпали на улицу, на свежий воздух, к теплу и солнцу.

Там южные ветры поднимали в садах белые метели из лепестков цветущих яблонь, груш, вишен. Брызнувшая из земли зелень скрашивала многочисленные развалины домов – и город похорошел, принарядился.

В классе остались лишь несколько человек, и среди них – трое друзей: Толя Струков, Леша Ветров и Коля Некрасов.

Толя и Леша звали Николая на свежий воздух, но тот отказался.

; Что-то не хочется, ребята, – отнекивался он. – Да мне скоро и в музыкальный кружок идти!

Когда класс совсем опустел, Николай достал из тайника, сделанного в ящике парты с помощью фанеры и гвоздей, дневник, о котором знали лишь два его друга.

Николай был не прямым, а весьма далеким потомком великого русского писателя. Но многие однокашники не верили и в это, считали его самозванцем. А Николай хотел доказать ребятам близкое родство с писателем своими литературными способностями, в частности, в поэзии.

Три дня назад Николай сочинил стихотворение о своем отделении. А вот сегодня, не раз мысленно возвращаясь к нему на уроках, он находил его весьма неудачным – и решил переработать.

Николай открыл последнюю страницу дневника, прочел вслух четверостишие:

Наше отделение толково!
Больше нет в училище такого.
Боевая дружная семья.
К счастью, угодил в него и я!

Николай сощурил глаза, недовольно покачал головой, посмотрел невидящим взглядом в окно. «Ну что это за галиматья! – критически оценил он свое творение. – Разве это поэзия?!»

Николай обмакнул перо в чернильницу, решительно крест-накрест перечеркнул стихотворение, прикусил верхнюю губу, устремил глаза к потолку. И вдруг встрепенулся – на ум пришли нужные слова:

Пока мы дети малые,
На нас погоны алые.
Наследники Суворова,
Служить мы будем здорово!

Николай перечитал четверостишие, снова сощурился, недовольно покачал головой: «Мысль верная, но нет стройности, изящества. Интересно, а как мой знаменитый предок писал? Легко – или так же трудно, как я? Придется переделать стих. Жаль, нет времени: пора в музыкальный кружок. Завтра перепишу».

Открыв крышку парты, Николай стал прятать дневник в тайник.

В этот миг в класс, по какой-то надобности, заглянул Павел Коробов. «Чей-то он, холера, прячет в парту? – открыл рот Павел. – Ай, харчи? Проверим».

Павел тихонько закрыл за собой дверь, пошел в туалет, и, выглядывая оттуда, дождался, когда Николай покинул класс – и юркнул туда.

Он проворно достал из ящика парты книги, тетради, обнаружил тайник – и извлек дневник Николая.

Полистал, стал читать…

«Ух ты, холера!» – время от времени восклицал Павел, проникая в мир тайных мыслей товарища.

                * * *

Дот начала самоподготовки оставалось минут пять – и воспитанники второго отделения один за одним потянулись в свой класс.

; Ребя, че скажу! – встал из-за парты Павел Коробов. – Дюже антересную штуку!

; Чего? – спросил Федор Прохоров.

; Кыля Некрасов тетрадку в парте прячет. У него схронка там есть.

; Какая тетрадка? – поинтересовался Николай Кубосов.

; Тайная.

; Дневник?

; Ага.

; Ну и пусть себе ведет дневник, – ответил Николай.

; А там и про тебя написано, – хитро улыбался Павел.

; Прочти.

; Николай Кубосов – храбрый мальчик. Геройский, но бесшабашный, – читал почти по слогам Коробов. – Но все равно я завидую ему.

; Точно, Колька – геройский малый, – согласился с выдержкой из дневника Сергей Хлопов. – Не зря я дружу с ним.

; А ты, Серя, не гордись! – покачал головой Павел. – Тута и про тебя писано.
; Ну читай.

; Сергей Хлопов – парень смелый, готов на подвиг во имя Родины. Но ершист. Это пройдет со временем.

; Ух ты! – восхитился Сергей. – А я и не знал, что такой я.

; Ершистый – это хорошо, – заметил Кубосов. – Не будешь ершистым с вами, так вы слабаку на шею сразу и сядете.

; Пашка, а что про тебя написано? – спросил Сергей.

; Да эта холера обзывает всяко меня.

; Зачти.

; На-ка, выкуси… Что я дурак?!

И в этот момент в класс вошли трое друзей. С минуту они не понимали, что происходит здесь. Но Кубосов сориентировал их:

; Некрасов, Пашка твой дневник читает нам…

Николай бросился к Павлу, чтобы выхватить у него дневник, но тот отстранил его руку.

; Ребя, а тут и про нашу армию прописано, и про войну, и про Сталина, – выкрикнул Павел, вскинув руку с дневником.

Анатолий и Алексей бросились к Павлу отнимать дневник, свалили его на пол, но тот крепко держал в руке тетрадь.

Схватка продолжалась и при появлении в классе капитана Летимова, явившегося на самоподготовку по сигналу трубы. Ему-то и достался дневник.

Через пару минут инцидент был исчерпан. Коробов получил два наряда вне очереди за нетактичное отношение к товарищу, а дневник был возвращен его законному хозяину.

; А там и про товарища Сталина прописано шибко, – оправдываясь, выбросил еще один веский козырь против Николая Павел.

При этих словах воспитанника Летимова всего передернуло: «А что именно написано в этом дневнике про товарища Сталина?» После того, как был разоблачен немецкий шпион-швейцар, в училище был введен режим повышенной бдительности. Письма воспитанников родным и ответные письма тех читались сотрудниками политического и особого отделов. И за малейшие огрехи подопечных офицерам-воспитателям делались серьезные внушения, вплоть до строгих взысканий.

В ротах появились «стукачи» – и последствия их деятельности.

… Один из воспитанников второй роты сделал на досуге деревянный пистолет, стреляющий с помощью резинки от трусов бумажными шариками. И тут же, глупыш, несколько раз выстрелил из него в висевший на стене портрет Всесоюзного старосты М.И.Калинина.

Выстрелил – и забыл. Но не забыл это кто-то из его товарищей – и шепнул куда надо.

Вскоре незадачливый стрелок исчез из училища. Воспитанникам объяснили, что мальчика забрал из училища отец – по семейным обстоятельствам.

Исчез из училища и молодой преподаватель физической подготовки. Как-то на перерыве занятий он, без всякой злой мысли, заметил ребятам, что в жизни товарищ Сталин выглядит несколько хуже, чем на портретах. Ведь он очень много работает, мало спит, заботится о каждом советском человеке. И следующее занятие по физподготовке с воспитанниками проводил уже другой преподаватель.

И вот сейчас Летимов глубоко и ясно осознал, что дневник его воспитанника таит в себе какую-то, возможно немалую, опасность, коль в нем упоминается имя товарища Сталина.

После окончания самоподготовки Летимов и Некрасов уединились в канцелярии роты.

; Николай, коль твои записи с упоминанием имени товарища Сталина уже не секрет кое для кого, попрошу тебя зачитать их мне вслух, – сказал Летимов спокойным тоном. – Не ради моего любопытства, а ради нашей с тобой безопасности.

; Хорошо, – согласился Николай. И, полистав дневник, нашел нужную страницу, откашлялся, стал читать: – «Вчера слушал по радио сводку Совинформбюро. Вести отрадные. Славная Красная Армия громит ненавистного врага, гонит его с нашей территории под руководством великого вождя товарища Сталина. Но мне не понятно, как враг смог захватить нашу землю. Ведь в песне поется: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Значит, мы не были готовы к войне? Значит…

; Откуда, Коля, у тебя такие мысли? – перебил Николая Летимов. – Сам додумался – или подсказал кто?

; Нет, я сам, – поднял глаза на Летимова Николай. – Помню, как однажды дома у нас были гости, папины товарищи, командиры. И они говорили меж собой, что, если будет война с Германией, мы будем громить врага на его территории и малой кровью. А что вышло? Война идет на нашей территории. И с большой кровью нашего народа.

«Истина глаголет устами ребенка, говорят в народе, – думал Летимов, глядя в ясные и чистые глаза Николая. – Хотя это уже не ребенок, а муж. Что ответить ему? Сказать, что Германия напала на нас внезапно? Что мы не знали, что она решится на такой коварный шаг? Значит, соврать ребенку. Нет, мы знали, что Германия, сосредоточившая в своих руках промышленный потенциал и людские ресурсы почти всей Европы, скорей всего, нападет на нашу страну. И мы усиленно готовились к войне. Но мы не смогли за очень короткий исторический срок в полном объеме подготовиться к войне с сильным и коварным противником».

И Летимов прямо и честно сказал об этом своему воспитаннику.

Николай округлил глаза, сокрушенно покачал головой.

; Отпустила бы история нам еще несколько лет мирного времени, – продолжал свою мысль Летимов, – и война, напади на нас тогда Германия, полностью велась бы на ее территории. Но это между нами. Договорились, Коля?

; Есть? Договорились, товарищ капитан!

; Коля, давай договоримся на будущее так: важные политические вопросы в дневнике ты впредь поднимать не будешь, – сказал Летимов. – Наши мысли некоторые очень важные и строгие начальники могут истолковать неверно. И за это нам придется отвечать очень строго, по законам военного времени.

; Понял, товарищ капитан! – понимающе закивал головой Николай. – Так и буду делать.

; Пиши о том, что видишь своими глазами, – продолжал Летимов, – о том, что окружает тебя, о жизни нашего отделения. Я ведь тоже веду дневник. И записываю лишь то, что находится в моей компетенции, в пределах моих служебных обязанностей.

; Понял, товарищ капитан, понял.

; Отлично! А теперь, Коля, вырви из дневника страницы на политические темы. Их надо уничтожить.

Николай полистал дневник, вырвал с десяток страниц.

; Все?

; Все! Да вы сами почитайте дневник.

; Нет, я тебе верю.

Летимов закрыл дверь канцелярии изнутри на ключ, открыл форточку окна, скомкал листы – и сжег их все один за другим в пепельнице. Затем размял пальцами сгоревшие черные покоробленные листы в пепел.

; Вот и все! – подвел он итог своим действиям. – Об этой процедуре тоже никто не должен знать! Кстати, Коля, мне не нравится твой тайник. Коробов непременно попытается еще не раз заглянуть туда.

; Так что же делать мне?

; А вот что. – Летимов достал из ящика своего письменного стола ключ, протянул его Николаю. – Храни дневник в этом ящике. Он все равно пустует у меня. Когда надо, бери или клади дневник туда. Если в это время в канцелярии будут наши офицеры, спроси у них разрешения взять-положить дневник. Я об этом предупрежу их. Договорились?

; Договорились, товарищ капитан! – просиял Николай, глядя на офицера влюбленными голубыми глазами.

                * * *

На следующий день Летимов откровенно рассказал о случае с дневником Некрасова майору Яночкову.

Против ожидания Летимова, ротный не очень расстроился.

; Сейчас дети очень рано взрослеют, – рассуждал он вслух. – Война заставляет. Пусть думают и о тех важных вопросах, которые волнуют Некрасова. Мы печемся, прежде всего, о здоровье и весе ребят, но надо, чтобы рост числа извилин в их мозгу опережал массы их тела. Ведь им в будущем командовать полками, дивизиями, армиями, а значит, они должны быть политически грамотными, мыслить широко, глубоко, понимать, что происходит в стране и армии – и как-то влиять на это. И, конечно, должны быть осмотрительны, осторожны в своих суждениях. Ты поговорил об этом с Некрасовым?

; Да, конечно. Мальчик он смышленый, думаю, все понял. Меня больше беспокоит Коробов. Не разболтал бы, о чем прочел в дневнике, кому не следовало бы. Я наказал его.

; Этого мало. Надо поговорить с ним по душам, откровенно.

; Завтра же и поговорю. Кстати, Иван Иосифович, я разрешил Некрасову хранить свой дневник в моем столе. Вон – в нижнем ящике. Не возражаете?

; Нет! Даже одобряю, – ответил Яночков. – Всегда завидую офицерам, которые строят отношения с подчиненными на глубоком доверии к ним. Доверие воспитателя к воспитаннику, и наоборот, – великая вещь. Честь, честное слово, долг, достоинство, вера – пусть воспитанники наши впитывают в себя эти понятия с первых дней пребывания в училище. Как кадеты в старое время.

; Верная мысль, Иван Иосифович. Я вот перечитал «Педагогическую поэму» Антона Макаренко, так там эта тема – главная, сквозная.

; Послушай, Владимир, у меня есть новость для тебя.

; Говорите. Не томите.

; Тебе назначен новый помощник. В строевом отделе сказали, что завтра прибудет в роту.

; Да ну? Наконец! Кто он?

; Сказали, что фронтовик, добрый, в прошлом работник просвещения. Старшина Истомин. Завтра познакомимся.

; Хотелось, чтобы ребята полюбили его, как Валентина. Гордятся им, часто вспоминают. Часто слышишь от них: «Старшина Григорьев говорил…», «Старшина Григорьев учил…»

; Только ли ребята вспоминают Валентина? – хитро прищурившись, спросил Яночков.

; И другие тоже, – ответил с улыбкой Летимов.

; Баршина?

; Она.

; Да, такой, как Валентин, может любой женщине голову вскружить. Да и она сама хороша… личико, фигурка, – мечтательно произнес Яночков. – Легка, подвижна.

; Недаром мои ребята «Барышней» ее прозвали.

; А ты, Владимир, заметил, что наш Серегин глаза пялит на эту «Барышню»?
; Заметил. Да зря он раскатывает губы, – ответил Летимов. – У Валентина и Баршиной – любовь. Хоть и скороспелая, но навсегда!

* * *

Июнь оказался необычайно щедрым на свет, тепло, буйство зелени, птичий гомон  на улицах, в садах и парках. Воспитанников тянуло на свежий воздух, на природу, но им приходилось по десять-двенадцать часов в сутки находиться в классах:  на уроках, самоподготовке и в свободное время, а кое-кто занимался украдкой и после отбоя. Ведь в конце месяца в училище завершался учебный год по весьма сложным и объемным программам обучения.

Напряжение в учебе возрастало день ото дня. Преподаватели старались эффективно использовать каждую минуту урока, а давая воспитанникам задания для самостоятельной работы, были необычайно щедры: это – решить, это – выучить наизусть, это – повторить, это – уметь пересказать своими словами.

И воспитанники до головной боли решали, учили наизусть, повторяли, пересказывали своими словами.

Офицеры-воспитатели помогали воспитанникам на самоподготовке и в свободное время усваивать материал, отстающих направляли в учительские на консультации.

Учитель математики Рябов по собственной инициативе приходил к воспитанникам на самоподготовку то в одно, то в другое отделение четвертой роты. Посадить рядком двух-трех отстающих ребят, терпеливо устраняли пробелы в их знаниях.

Затем наступала очередь других отстающих. За три часа самоподготовки через «руки» Рябова проходила половина воспитанников отделения.

В конце учебного года старшеклассникам предстояли экзамены по шести предметам, а воспитанникам средних и младших классов – диктанты и контрольные работы. В холле первого этажа, рядом с портретом А.В.Суворова, появилось табло, на котором ежедневно указывалось, сколько дней осталось до испытаний.

Тут же, между колоннами, был растянут кумачовый плакат с призывом: «Суворовец, твой патриотический долг – порадовать Родину отличными оценками».
В последней декаде июня наступили самые длинные дни и короткие ночи года. Воспитанникам, настроившимся на высокие оценки на испытаниях, дни казались необычно короткими. «Эх, не успел повторить правописание окончаний глаголов», «Эх, не помню, как решаются уравнения с двумя неизвестными», «Эх, еще бы позаниматься часок!» – вздыхали они, устало касаясь щекой подушки после отбоя.


                * * *

После окончания самоподготовки Анатолий Струков, Николай Некрасов и Алексей Ветров решили минут пятнадцать погулять на свежем воздухе, а затем вернуться в класс и продолжить подготовку к завтрашнему годовому диктанту по русскому языку. Старшим в группе старательных воспитанников был, естественно, Николай, имевший по русскому только отличные оценки.

Метод подготовки был довольно прост: Анатолий и Алексей учили наизусть слова, отмеченные Николаем в Орфографическом словаре галочками, а затем под его диктовку писали их в тетрадях по памяти. Наиболее трудные слова они записывали на руке, отвернув обшлаг рукава.

Троица вышла из здания – и столкнулась с неразлучной парой: Николаем Руженовым и Юрием Байковым, воспитанниками первой роты, в прошлом сынами полков, периодически навещавшими в четвертой роте своего младшего дружка Александра Карпина и всеми уважаемыми там. В руках старшеклассников были букеты сирени с белыми и лиловыми душистыми цветами.

; Ого! – восхищенно воскликнул Николай. – Зачем вам, братцы, такая красота?!

; А ты что, братишка, с луны свалился?! – вскинул в удивлении голову Руженов. – Завтра же – начало экзаменов! Класс надо приукрасить. Представляешь, зайдет завтра преподаватель в класс – и ахнет. На учительском столе – цветы! Красивые, ароматные. И возрадуется: вот, мол, как уважают меня мои ученики. И, естественно, к нам уважение проявит при оценке наших знаний. Уразумел? Учись у старших.

Некрасов восхищенно смотрел на своего старшего тезку – и мысленно корил себя: «Да как же я сам раньше не додумался до этого?! Ведь завтра у нас диктант по русскому! За год! Вот бы стол Баршиной украсить такими цветами».

Николай переглянулся с друзьями – и по их лицам понял, что и они такого же мнения. Для них Баршина – тоже обожаемая учительница.

Он хотел спросить у старшеклассников, где они нарвали такие красивые букеты, но прикусил язык. Во время недавней экскурсии отделения по городу под руководством капитана Летимова он видел, как буйно цветут в парках, садах и оврагах сирень и черемуха, а на полянах и заброшенных газонах пестреют полевые цветы.

Старшеклассники пошли в свою роту, а троице осталась на свежем воздухе – и обсудила вопрос о цветах. И утвердилась в мысли: назавтра позарез нужен букет сирени. И решила заняться его добычей прямо сейчас.

Ребята прошлись по улице в поисках цветущей сирени в садах близлежащих домов. Денег ни у кого из них не было, и они надеялись лишь на щедрость хозяев домов.

В поле зрения ребят попали три дома, за заборами которых виднелись кусты цветущей сирени. В приподнятом настроении они подошли к ближайшему дому, вежливо постучали в калитку ворот.

К троице вышла изможденная пожилая женщина. Она огорчила ребят: отказала в сирени. Дескать, она торгует этими цветами на железнодорожном вокзале и что они являются единственным источником ее дохода в это голодное время.

Хозяин второго дома, пожилой, небритый дядька, встретил ребят, без всяких китайских церемоний, в штыки: накричал на них, грозился спустить собаку.

; Шастают тут всякая шантрапа! – кричал он ребятам вслед, хотя они были уже на приличном расстоянии от его дома.

В калитку третьего дома, приземистого, покосившегося на бок, за забором которого виднелись кусты сирени с пышными бутонами, троица стучала долго, но ей никто не отозвался. Ребята внимательно исследовали дом – там не было ни огонька в окне, ни звука.

Видимо, брошенный дом, решили ребята. На всякий случай Толя бросил маленький камень в окно дома. Он лязгнул о стекло, но никакой реакции на звук не последовало.

Таким же способом, на камнях покрупнее, ребята убедились в отсутствии собаки во дворе и в саду дома. И они решили наломать веток сирени здесь, в саду бесхозного дома.

Однако на улице было еще светло и людно – и троица решила сделать это ночью.

… Через полчаса после отбоя, когда воспитанники второго отделения погрузились в безмятежный глубокий сон, троица тихо встала с постелей, оделась, вышла из спальни, проследовала на цыпочках к окну в дальнем конце коридора.

Здесь, в торце здания, под всеми его окнами проходил карниз, шириной в десять сантиметров. А в двух метрах от этого окна была пожарная металлическая лестница на крышу дома. И некоторые отчаянные ребята, в отсутствие надзирающего ока старших, проделывали опасный трюк: вылезали из окна, становились на карниз, прижимаясь спиной или животом к стене, преодолевали путь к лестнице – и спускались по ней на землю. И так же ловко проделывали обратный путь.

Ни Анатолий, ни Николай, ни Алексей прежде не занимались таким «скалолазанием», а вот сейчас, ночью, на свой страх и риск, один за одним прошли по карнизу, спустились по лестнице на землю.

Озираясь по сторонам, ребята приблизились к забору облюбованного дома. Осмотрелись, прислушались – кругом тихо, спокойно, ни души.

Помогая друг другу, ребята перелезли через высокий забор, тихо пошли по темному саду к кустам сирени кратчайшим путем.

Они уже наломали два больших букета, когда вдруг в окне дома вспыхнул огонек, а через минуту скрипнула его дверь.

В страхе ребята остолбенели, ощутили дрожь в коленях.

А тем временем на пороге дома возникла человеческая фигура. Даже в слабом свете полумесяца ребята поняли, что это был мужчина. На уровне головы и груди фигуры мелькал огонек – от цигарки. А вскоре эту догадку подтвердили донесшиеся до них дым махорки и надсадный кашель.

Первым пришел в себя Толя, не раз шаставший по чужим садам в голодное время немецкой оккупации и ловко убегавший от преследователей.

; Ребята, рвем когти, – шепнул он друзьям – и, увлекая их за собой, быстро пошел в дальний от дома край сада.

Они сделали всего несколько шагов, как Алексей, вдруг охнув, провалился почти по самый пах в какую-то яму с липким тягучим содержимым.

; Быстрее вставай, – поторопил друга Анатолий.

Алексей уперся руками в край ямы, попытался вылезть, но не смог: под ногами не было твердой опоры – и он лишь месил ими какую-то податливую массу.

И вдруг ребята почувствовали противный зловонный запах – и поняли: Алексей провалился в старое отхожее место, присыпанное за ненадобностью землей.

Ужас объял троицу.

Что делать?

Быстрее всех в обстановке сориентировался опять Анатолий. Он передал Николаю свой букет, а сам, подавляя позывы на рвоту, стал помогать Алексею выбираться из вонючей ловушки.

С большими потугами, напрягаясь всем телом до хруста в суставах, Анатолию удалось вытащить за руки Алексея из ямы с дерьмом. И все трое поспешили к дальнему от дома краю сада. На счастье ребят, забор здесь был сделан из ветхого штакетника – и они легко оказались на воле. С двумя большими букетами сирени, но в говне.

Здесь ребята дали волю своим чувствам и словам. Особенно Анатолий и Алексей. Николаю, отпрыску интеллигентной столичной семьи, почитателю русской изящной словесности, довелось услышать от друзей такие бранные перлы родной речи, что у него вяли уши, а щеки пылали огнем.

Однако судьба была не только жестока, но и милосердна к ребятам. Июньская ночь была тепла, а в полусотне метров, на перекрестке улиц, стояла неисправная колонка, из которой журча, постоянно текла вода.

Здесь Алексей, под присмотром друзей, разделся до нага, отмылся от зловонного дерьма, вымыл ботинки, отстирал трусы и штаны. Затем вместе с Анатолием выжал их досуха, напялил на себя.

Через пятнадцать минут группа, с риском для здоровья, благополучно проследовала по маршруту: пожарная лестница – карниз дома – окно – коридор.

В расположении роты царили тишина, безмятежное спокойствие.

Букеты ребята отнесли в класс. Банок для воды, а тем более ваз, у них не было. Они сделали из двух букетов один, большой, поставили его на край учительского стола, прислонив к стене

Класс был прибран, пол и окна помыты. И благоуханный букет тотчас стал заполнять просторную комнату чудным ароматом.

Вдыхая полной грудью приятный запах, ребята, несмотря на пережитые неприятности, чувствовали себя счастливыми.

Но вдруг Алексей насторожился, округлил глаза:

; Меня же засмеют завтра ребята, когда узнают, как я месил ногами говно.

; Успокойся. Это будет наша военная тайна, – заметил Николай, и тут же усомнился: – Да, но тогда ребята спросят, откуда взялся букет. Что скажем?

; Скажем, что мне его принесла моя сестра. Кстати, у нас дома, в палисаднике, действительно растет пышная сирень, – сказал Анатолий. – Жаль, что только сегодня надоумили нас, а не пару дней назад. А то вместо этого был бы здесь у нас букет из моего палисадника.

                * * *

Едва затихли звуки трубы, дверь отворилась – и в класс вошла Баршина. Воспитанники в удивлении вскинули головы: такой нарядной она не была даже на Первое мая. Цветастое летнее платье, подчеркивающее ее стройную фигуру, и белые босоножки шли ей, как никакая другая ее одежда прежде, даже военная форма.

 Приняв рапорт от дежурного и поздоровавшись с воспитанниками, Баршина втянула в себя тонкими ноздрями воздух, как-то странно и удивленно повела взглядом по классу, но ничего не поняла.

В недоумении она прошла к учительскому столу – и ахнула, чуть отпрянув назад. На столе, прильнув одним боком к стене, стоял большой букет сирени. И только тут Баршина догадалась, откуда исходит этот удивительный аромат, так поразивший ее при входе в класс.

Уловив произведенный сиренью эффект на учительницу, многие воспитанники испытывали чувство собственного достоинства: мол, знай наших, вот какие мы молодцы. Хотя ни сном, ни духом не знали об истинном происхождении букета.

; Молодцы, ребята! – сказала Баршина, кивнув на букет. – Достойно встречаете праздник! Рада за вас!

; Какой праздник? – удивился Николай Кубосов. – Сегодня – среда. Рабочий день!

; Сегодня подводим итог года! Пишем диктант.

; Фу, да разве это праздник?! – сделал кислую мину Сергей Хлопов. – Мозгуй, пиши, потей…

; Посмотрим, чему я научила вас за эти месяцы, – сказала Баршина, открывая свой портфель.

; Многому научили, – быстро среагировала на слова Баршиной Павел Коробов. – Вы башковитая такая. Можа, не будем писать этот дихтант?

Баршина пропустила мимо ушей похвалу Коробова – и настоятельно заявила:

; Это не прихоть моя, а установка учебного отдела.

Коробов обреченно обхватил голову руками. Да и многие другие.

Баршина достала из портфеля проштампованные листы бумаги, раздала их воспитанникам, затем прошла к столу, выразительно и громко произнесла:

; Итак, пишем диктант на тему «Лето пришло».

Произнесла, словно обухом оглушила – в классе послышались охи и ахи, а потом наступила такая тишина, что каждый воспитанник слышал собственное дыхание. А тем временем Баршина, прохаживаясь между рядами парт, стала диктовать установленным порядком текст.

Класс наполнился скрипом перьев по бумаге.

; Тошка, – услышал Анатолий сзади шепот Павла.

; Чего тебе?

; В слове пошел «о» или «е»?

; Не мешай, сам пиши.

; Жалко, што ль, Толян?

; Я написал через «е», – полуобернувшись, шепнул Толя.

Прошла минута – и Анатолий снова услышал сзади шепот Павла.

; «Пагода» – или «погода»?

; Отстань… из-за тебя сам не успеваю писать.

; А ишо сувроровец называется, – укорял Павел Анатолия, дергая его сзади за гимнастерку. – Суворов што говорил? «Сам погибай, а товарища выручай»! – вдруг, в час трудных испытаний, блеснул глубоким познанием теоретического наследия великого полководца Павел.

; А я и погибаю из-за тебя, – огрызнулся Анатолий. – Не могу собраться с мыслями. Отстань.

; У, холера треклятая…

; Струков и Коробов, прекратите переговариваться! – одернула воспитанников Баршина.

Павел стал искать помощи у соседа по парте Алексея Ветрова – косил глаза в его лист. А тот сам был в положении утопающего – затруднялся в написании сразу нескольких слов. Он помнил, что два из них вчера записал на руке. Но вот незадача! Вчера же, смывая с себя под колонкой дерьмо, он опрометчиво смыл с руки и записанные на ней слова. И пока, нервно покусывая губы, он пытался по оставшимся на руке следам чернил восстановить правописание слов, он отстал от прочитанного учительницей текста на два предложения.

Толя, тоже, подолгу задумываясь над правописанием трудных слов, порой не поспевал за речью учительницы – и нервно грыз ногти.

Николай видел это – и сидел как на горячих углях. Он пытался подсказывать Анатолию и Алексею. Но Баршина сделала ему несколько замечаний – и он перестал огорчать любимую учительницу.

Однако, когда по окончании урока, Баршина стала собирать письменные работы воспитанников, Николай успел сделать несколько полезных подсказок Анатолию и Алексею. И даже Павлу кое-что по касательной перепало.

Когда класс постепенно опустел, троица осталась за партами на своих местах. И, хотя сирень по-прежнему наполняла класс ароматом, ребята не чувствовали ее дивного запаха, а трудный поход за нею казался им глупым, бесполезным. И им стало стыдно за свой воровской набег на чужой сад.

Через три дня второе отделение писало годовую контрольную работу по арифметике.

Накануне в отделении было немало высказано шуток по поводу «математической шишки» Павла: поможет она ему – или нет?

Между тем Павел не обращал внимания на шутников, а серьезно готовился к контрольной работе по своей методике. Он внимательно проштудировал все решения под руководством Рябова в специальной тетради типовые задачи и примеры. Затем брал из Задачника задачу или пример – и решал их по «образу и подобию», сверяя с ответом. Если не сходилось, матерился, злился на себя – и снова решал. Так и перерешал почти половину Задачника.

На руках его, от кистей до локтей, были записаны вторая половина таблицы умножения, схемы решений всех типовых задач.

… И вот настал решающий момент. В класс вошел заметно посвежевший младший лейтенант Рябов. Он приветливо поздоровался с воспитанниками, поздравил их с годовой контрольной, а затем быстро написал мелом на классной доске два ее варианта: для сидящих на левой и правой половинках парт.

Павел прочел свое задание – и сразу весь покраснел, покрылся потом. Затем стал лихорадочно массировать свою «математическую шишку» – будто и вправду верил в ее чудодейственную силу.

На некоторое время он оцепенел, и лишь бодрый скрип перьев по бумаге вокруг вернул его к суровой действительности. Он окунул перо в чернильницу, уставился бессмысленным взглядом в угол потолка.

Потом, прищурив зеленые глаза, жестикулируя пальцами левой руки у виска, будто прокручивал в мозгу неведомые шарики-ролики, стал понемногу писать. Временами лицо его искажала гримаса отчаяния. Он старчески морщил лоб, кого-то шепотом обзывал холерой, сучил ногами по полу.

Время часовой контрольной стремительно истекало, как песок сквозь пальцы.

Николай Некрасов, Анатолий Струков и еще с десяток воспитанников сдали учителю свои работы, вышли из класса. При этом Николай успел бросить Алексею Ветрову «шпору».

Когда труба возвестила об окончании часа, из воспитанников в классе остался лишь один Коробов. Обхватив голову руками, он бешено водил глазами по своей контрольной.

; Павел, сдавай работу, – торопил своего визави Рябов. – Время вышло.

Павел попытался встать, но не смог – ноги не слушались.

Рябов сам подошел к Павлу, заглянул в его работу.

; Ну что ж! Далеко не идеально, но сносно! Отдыхай, Паша, расслабься.


                * * *

Зрительный зал клуба училища, где собралась четвертая рота, был похож на растревоженный улей. Большинство воспитанников, все еще не веря, что учебный год закончен, что теперь не надо зубрить, учить, решать, писать, бестолково рассказывали друг другу, как проявляли смекалку и находчивость на контрольных работах, диктантах и устных опросах, как с честью выходили из трудных положений.

Но были в зрительном зале и те, кто сидел с опущенной головой – им похваляться было нечем: не выдержали испытаний по главным предметам обучения, а кое-кто – сразу по двум. И теперь они переживали за свою дальнейшую судьбу: могут и отчислить из училища. Даже вполне.

В дверях зала показались майор Яночков, статный, широкоплечий, и помощник начальника политотдела по комсомольской работе лейтенант Веселов, тщедушный, но весьма важный.

; Встать! Смирна-а! – скомандовал капитан Летимов – и пошел навстречу ротному с рапортом.

Поздоровавшись с ротой, Яночков, а вслед за ним и Веселов, поднялись по ступенькам на сцену, где стоял стол, покрытый красным сукном. Яночков пригласил офицеров-воспитателей подняться на сцену и сесть за стол – в качестве президиума собрания личного состава роты.

Затем он подошел к краю сцены – и стал подводить итоги учебного года. По словам Яночкова, он был для всех воспитанников роты крайне трудным, напряженным. Ведь он начался гораздо позднее, чем в гражданских школах, а программа обучения воспитанников была сложнее и объемнее, чем у их гражданских сверстников.

Яночков с удовлетворением отметил, что значительная часть воспитанников повседневно проявляла в учебе упорство, старание, терпение – и, как следствие, в полном объеме усвоила программный материал, приобрела глубокие знания по всем предметам.

И далее ротный назвал имена отличников учебы, а также тех, кто, ежедневно проявляя старание, последовательно двигался от «неуда» е «уду», а с этого рубежа – к «хорошо» и «отлично».

К сожалению, отметил Яночков, почти треть воспитанников роты получила на контрольных работах по арифметике, диктантах по русскому языку и устных зачетах по другим предметам неудовлетворительные оценки, а некоторые – по две-три.

В итоге общий балл успеваемости роты дотягивает лишь до «удовлетворительно». Лучшим отделением в роте стало второе.

Типичными представителями расслоения воспитанников роты по успеваемости были трое друзей этого отделения – Некрасов, Струков и Ветров. Некрасов стал круглым отличником, Струков – троечником, Ветров – двоечником.

И это было вполне объяснимо. Некрасов – столичный житель, из благополучной интеллигентной семьи, учился в одной и той же московской школе, без всяких пропусков.

Струков – тоже городской житель, но не столичный, двумя рангами ниже. Учился в трех разных школах – в связи с изменением места службы отца, офицера. Будучи полтора года в немецкой оккупации – вообще не учился. А, став суворовцем, учился по усложненной программе… пятого класса. Осилил ее, но еле-еле.

Такое же положение было и у Ветрова. С той лишь разницей, что был он сельским жителем из глухого края, где повседневная русская речь далека от городской.

… В заключение своей речи ротный сказал:

; Окончательные итоги учебного года будут подведены в специальном приказе начальника училища. Я, думаю, дня через три. Так? – оглянулся Яночков на помощника начальника политотдела по комсомольской работе.

; Думаю, что даже через два дня, – солидно уточнил лейтенант Веселов.

; Надеюсь, в том приказе «напишут наши имена», – улыбнулся Яночков. – Я только что отнес в учебный отдел список на поощрение наиболее отличившихся воспитанников.

; А хто там? – выкрикнул с места Павел Коробов. – В списке етом?

; Вас, Коробов, там нет, – парировал ротный. – Надо исправить двойку по русскому языку. На осенней переэкзаменовке.

; А чем теперь заниматься будем? – последовали вопросы ротному. – Что делать будем?

; Отдыхать, набираться сил! – бросил в зал радостную весть Яночков. – Завтра-послезавтра отправляемся в летний лагерь. На берег реки, к лесу. Отдыхать будем весь июль. Купаться в реке, загорать, физкультурой заниматься, в спортивные игры играть, конечно, и в военные, стрелять из оружия. В августе – каникулы, воспитанники, у которых есть ближайшие родственники, могут поехать к ним в гости, у кого нет таковых, те продолжат отдыхать в лагере. Там же – не выдержавшие испытаний воспитанники будут готовиться к осенней переэкзаменовке.

; Ура! – волной прокатилось по залу.

Жестом руки Яночков остановил восторг воспитанников.

; А теперь прошу внимания. Слово имеет помощник начальника политотдела училища по комсомольской работе лейтенант Веселов.

Лейтенант не спеша встал из-за стола, подошел к краю сцены, требуя полной тишины, выдержал паузу, посмотрел проницательным взглядом в возбужденный зал.

; Товарищи воспитанники! – напрягая басовые ноты своего слабого голоса, сказал он. – Некоторым из вас уже исполнилось, а другим вот-вот исполнится четырнадцать лет. А это – важный в жизни рубеж. Какой, спрашиваю я вас?

; Старения, – отозвался голос с первых рядов.

; Созревания, – послышалось из середины зала.

; Грамотности, – предположил кто-то с «камчатки».

; Нет, товарищи воспитанники, – широко улыбнулся лейтенант, довольный тем, что задал трудный вопрос. – Это – рубеж, когда можно и нужно вступать в комсомол! Ленинский! Славный! Сражающийся на фронтах Великой Отечественной войны!

Лейтенант, видимо, думал, что в зале зазвучит многоголосое «Ура!» – и уже поднял руку, чтобы погасить его, но воспитанники безмолвствовали.

; А как… – поступают в етот самый? – наконец последовала из зала реакция на сообщение лейтенанта. – В етот… как ево?

; В комсомол, – подсказал лейтенант.

; Ага.

; Как ваша фамилия? – стал искать глазами по рядам зала лейтенант задавшего вопрос воспитанника.

; Коробов я, – поднялся со стула в середине зала Павел. – Тута я.

; Как вступают в комсомол, хотите вы знать, – благодарно взглянул на Павла лейтенант. – Да очень просто. Пишут заявление, его рассматривают. Если достоин человек, его принимают сразу. Хромает успеваемость или дисциплина у него, ему говорят: подожди, подтянись в учебе, исправь дисциплину. Тогда примем. Вам четырнадцать исполнилось?

; Ага.

; Так точно, – поправил воспитанника Яночков.

; Так точно, – повторил Павел. – Даже с гаком.

; А чему равен гак? – спросил лейтенант.

; Год, – вместо Павла ответил Яночков. – Самый возрастной в роте воспитанник.

; Вот и отлично! – похвалил Павла лейтенант. – Пишите заявление.

; А как?

; Примерно так. Прошу принять меня в ряды Всесоюзного ленинского комсомола. Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма в нашей великой стране. Программу и Устав комсомола обязуюсь выполнять. Запомнили?

Павел неуверенно кивнул головой.

; Заходите после обеда ко мне в политотдел, – сказал лейтенант. – Я образец заявления дам. Будете первым комсомольцем в роте!

; Есть! – вытянулся в струнку Павел, смутно догадываясь, что членство в комсомоле, да еще первым в роте, сулит ему какую-то выгоду, что тем самым он утрет нос всяким там Некрасовым и им подобным. Ему страстно захотелось сделать сейчас что-то такое, что возвысило бы его в глазах лейтенанта, подняло бы авторитет у всей роты.

В отчаянии Павел прикусил губу – и вдруг его осенило.

; Товарищ лейтенант! – вскинул голову Павел. – А давайте вот че изделаем. Тово… как ево. Письмо товарищу Сталину пошлем. Приветнаю.
По залу пронесся вздох изумления, а потом – наступила мертвая тишина.

Лейтенант впал в столбняк, рука его, не завершив начатого жеста, повисла в воздухе в неестественном положении.

Яночков рванул пальцем ворот кителя, в испуге закатил глаза к потолку.

Офицеры-воспитатели обхватили руками головы, будто попали в безвыходный жизненный цейтнот.

; А может, это идея, – первым вышел из ступора лейтенант. – Обычно приветственные письма товарищу Сталину мы посылали от имени всего личного состава училища. И, как правило, накануне праздников. А здесь – новшество: письмо от одной роты! И в будний день! А как вы считаете, товарищ майор? – обернулся он к Яночкову.

; По-моему, начинаем мельчить, – тоже пришел в себя Яночков.

Лейтенант уставился в пол, дотронулся пальцами до лба – сосредоточился.

; А, по-моему, нет, товарищ майор! – пришел он через минуту к заключению. – Слова письма воспитанников вашей роты будут исходить из самой глубины сыновних сердец. От всей души! Вот из таких маленьких ручейков и сливаются великие реки народной любви к товарищу Сталину, – все уверенней и убедительнее развивал лейтенант идею Коробова. – Как говорят, кашу маслом не испортишь. Комсомолу нужны такие политически зрелые люди, как суворовец… – Он выразительно защелкал пальцами, стараясь припомнить фамилию инициатора нового почина.

; Коробов! – подсказал свою фамилию Павел.

; Как суворовец Коробов! – закончил свою мысль лейтенант. – С развитым политическим чутьем! Уверен, начальник политотдела одобрит вашу идею. Давно вынашивали?

; Каво? – округлил глаза Павел.

; Идею!

; Не, я прямо щас.

; Молодец!

Немая сцена в зале ожила, все стали поворачивать головы в сторону Коробова.

Широкое скуластое лицо его сияло, как начищенный медный таз на жарком июньском солнце.

                * * *

Через день личный состав училища перебазировался в летний лагерь, расположенный в десяти километрах от города, на опушке соснового леса и на живописном берегу довольно широкой и полноводной реки Сейм.

Емкое имущество, необходимое для бивуачной жизни большого коллектива, в лагерь было перевезено на грузовых машинах, а воспитанники совершили туда пеший марш. Двигались в ротных колоннах с зачехленным Боевым Знаменем во главе. По городу прошли под музыку оркестра, а по проселочным дорогам вольным шагом.

Походное снаряжение воспитанников было несложным: шинель, скрученная в скатку, малая саперная лопатка, фляжка с водой. Каждое отделение имело малокалиберную винтовку, по три наступательных и оборонительных учебных гранат, несколько компасов, сигнальные флажки.

                * * *

За зубчатым горизонтом на востоке заалел край неба – занималась утренняя заря. Короткая июльская ночь отступала, рождался новый день.

Из полумрака все отчетливее выступали очертания опушки соснового леса, три ряда брезентовых палаток, деревянные грибки, под которыми стояли дневальные по ротам из числа воспитанников, передняя линейка, посыпанная желтым песком.

В ожидании солнца вся природа оцепенела. Буйствовавший вечером ветер улегся – и теперь ветви деревьев и кустов были неподвижны.

Со стороны речного лимана послышался всплеск водной глади: то ли села утка в камыши, то ли ударила хвостом щука.

Запахло тиной, повеяло сладким дурманом трав – и снова стало тихо-тихо.

Из палатки, над которой развивался красный флаг, вышел дежурный по лагерю офицер, с шашкой на левом боку и пистолетом на правом, и юный сигналист музыкального взвода.

Дежурный посмотрел на наручные часы, выждал с минуту – и кивнул сигналисту:

; Давай!

Сигналист вскинул сверкнувшую на солнце трубу – и над лагерем понеслись властные звуки утренней побудки.

Вторя ему, над палатками зазвучала какафония гортанных звуков дежурных по ротам:

; Первая рота-а – подъе-е-ем!

; Вторая рота-а…

; Третья…

; Четвертая…

; Старший приготовительный класс…

Тотчас нервно захлопали откидываемые пологи палаток. Отбросив одеяла, воспитанники поднимались с нар, шли в туалет.

А их уже подгоняла новая команда:

; Приготовиться на физзарядку!

Поеживаясь от утренней свежести, воспитанники спешили к месту построения на передней линейке. А через несколько минут их бронзовые фигурки уже мелькали среди вековых сосен. Они бежали поротно на стадион, откуда доносились призывные звуки оркестра: там они уже две недели как готовились к спортивному празднику.

Готовились старательно: ожидалось много гостей – областное и городское начальство, представители штаба Орловского военного округа, родственники воспитанников, школьники города и ближайших сел.

Гвоздевым номером программы праздника планировалось сделать показательные выступления воспитанников первой роты с учебными винтовками и спортивными палками – более младших ребят. И дважды в день, утром и вечером, они тренировались в выполнении комплекса спортивных упражнений. Сначала по разделениям, медленно, затем – слитно, а в заключение – под музыку вальса «На сопках Маньчжурии».

А сегодня у воспитанников – генеральная репетиция. Четыре сотни ребят размыкаются в ширину и глубину на полтора метра, образуя внушительных размеров прямоугольник. В первых шеренгах – воспитанники с винтовками, за ними – ребята с палками.

Дирижер взмахивает рукой – и оркестр играет всеми любимую мелодию о погибших на чужбине русских солдат, а воспитанники выполняют комплекс упражнений.

; Выпад винтовкой вперед! – нараспев и в такт музыке командует начальник физической подготовки училища. – Укол противнику штыком в грудь! Боевая стойка! Выпад вперед правой ногой и сильный удар противнику прикладом в висок. И сразу принимаем боевую стойку. вскидываем винтовку резко вверх: защищаем голову от сабельного удара противника сверху. И бьем ему ногой в пах!

Грозно сверкают на солнце граненые штыки, мелодично позванивают специально не завинченные до упора шомполы. Полсотни винтовок, как одна, двигаются в руках воспитанников вправо, влево, вперед, взмывают вверх. Слаженно, красиво.

Остальные воспитанники выполняют тот же комплекс упражнений, но со спортивными палками. И тоже лихо, слаженно, красиво.

Свежий ветер доносит с реки терпкий запах разнотравья, бодрит тела ребят.

На трибуне, специально построенной для ожидаемых гостей, стоит начальник училища. Щурясь от яркого солнца, генерал Алексин смотрит затуманенным взором на суворовцев, согласно кивнул головой – и вспоминает свои счастливые кадетские годы.

… После завтрака у воспитанников начались полевые занятия и военные игры. В четвертой роте отрабатывались три темы: ориентирование на незнакомой местности, метание учебных гранат на дальность и меткость, стрельба из малокалиберной винтовки.

На первом занятии мастерством блеснул Александр Гербанев, еще недавно юный разведчик партизанского отряда на Брянщине. Он не только быстрее всех пришел в заданную точку на местности по компасу, но и лаконично объяснил товарищам, как надо действовать, если оного нет.

; Допустим, мне надо двигать стопами по лесу на запад, а компаса, гад – слово, нет, – объяснял он, жестикулируя руками. – Что делать? Загибаться? Да и загнешься, если ты не знаешь, что мох облепливает ствол дерева с севера, а веток на нем больше с юга. Стань ты перед деревом лицом на север, и по левой руке будет тебе запад. Скорее шлепай туда…

На втором занятии отличился Павел Коробов. Переросток, он дальше всех швырнул болванку, имитирующую наступательную гранату РГД. Да и при метании ее в цель – вражеский окоп – был метче всех.

Когда же его похвалил Летимов, он с усмешкой посмотрел на Николая Некрасова и злорадно заметил:

; Конешно, не то што хилай маскаль!

Зато при стрельбе из малокалиберной винтовки в тире лагеря Николай утер нос Павлу. По его словам, до войны он часто ходил с родителями в парк, где стрелял из духового ружья. Там он научился совмещать мушку с прорезью прицела так, чтобы они были на одной линии, затем подводить их под цель или в ее середину – и, затаив дыхание, плавно нажимать пальцем на спусковой крючок. И часто выигрывал в парке призы. И теперь он выбил 24 очка из 30 возможных, уступив лучшему стрелку отделения Николая Кубосову 4 очка.

Павел же никак не мог правильно совместить мушку на дуле с прорезью прицела, дернул за спусковой крючок – и послал все пули за «молоком».

; Да мне мошка в глаз попала, холера ее возьми, – оправдывался Павел. – А то бы я лупанул лучше етова москаля, прямо в «яблоку».

В целом результаты стрельбы были близки к плачевным. Но Летимов особенно не расстраивался – стреляли ребята из винтовки впервые в жизни. Научатся, все у них впереди.

А некоторые мазилы были настроены еще оптимистичнее: «Подумаешь, мелкашка? Вот стрельнуть бы из боевой винтовки! Вот тогда бы я показал класс!»

Летимов не опровергал хвастунишек. Время покажет, кто на что горазд, мудро думал он.

                * * *

Был июльский полдень. Футбольные команды второго и третьего отделений четвертой роты собирались у края поляны в тылу палаточного городка – чтобы вновь сразиться. Вчерашний матч между ними завершился в пользу команды третьего отделения. Сегодня потерпевшие поражение рассчитывали взять реванш. И на это, по мнению их капитана команды Николая Кубосова, у них были все основания.

Во-первых, он произвел в команде существенные перестановки и обновил ее. В частности, заменил центрального защитника: вместо Анатолия Струкова поставил высокорослого Павла Коробова. Когда тот стал возражать, мол, я с роду не играл в футбол, Николай успокоил его: «А тебе и не надо играть. Главная твоя задача – бить по ногам нападающих третьего отделения, валить плечом их наземь». С чем Павел охотно согласился.

Затем Николай с позором изгнал из команды Алексея Ветрова, бездарно пропустившего три гола. Стражем ворот он назначил своего закадычного дружка Сергея Хлопова. Тот обещал отстоять матч «насухо».

Был у Николая еще один важный козырь: он уговорил старшину Истомина, помощника капитана Летимова, быть судьей матча. Расчет Николая был прост: Михаил Захарович прибыл в отделение совсем недавно – и чтобы завоевать авторитет у его воспитанников, будет подсуживать своей команде.

Последние приготовления к матчу были завершены – и старшина Истомин вызвал свистком команды на поляну.

И в это время со стороны палаток донеслась команда:

; Четвертая рота-а – тревога!

Громкий – с надрывом – баритон майора Яночкова прозвучал властно, был слышен далеко окрест.

Повинуясь ему, воспитанники, подобно цыплятам на зов матери-курицы, кинулись из разных уголков лагеря к ротному, стоявшему на передней линейке против их палаток.
Здесь уже были офицеры-воспитатели роты.

Многих ребят обуял страх. Какая тревога? Учебная? А может, боевая? Ведь война – в полном разгаре, а фронт недалеко.

Масла в костер тревоги и сомнений ребят подлил ротный.

; В трех километрах к западу от лагеря высадился воздушный десант противника силой до роты! – объявил Яночков, когда воспитанники построились. – Нам приказано совершить марш-бросок в район высадки десанта – и уничтожить его! Всем действовать решительно, смело!

Многие воспитанники уверовали в слова ротного. В самом деле, офицеры – в полной форме, при саблях и пистолетах, тяжело оттягивающих ремни, готовы к бою. Сам ротный своим обличьем похож на воина Древнего Рима, суров, порывист, напряжен, как взведенная пружина.

У робких ребят со страху затряслись поджилки и челюсти. Федор Прохоров, страдавший ночным недержанием мочи, напрудил в штаны и средь белого дня. Были такие «красавчики и в других отделениях.

Однако значительная часть воспитанников держалась уверенно. Ребята поняли, что тревога всего-навсего учебная. Иначе как бы доверили им, безоружным, уничтожать роту вооруженных немецких десантников. Ведь по соседству с училищным лагерем, как раз с той стороны, где якобы высадился немецкий десант, размещается запасной пехотный полк. И в случае реальной опасности, его подняли бы по тревоге в первую очередь. Но там не слышно никакой заварушки, тихо, спокойно.

Так или иначе, а в строю стояла разношерстная публика: кто одет по форме, кто в спортивной форме, кто в одних трусах.

По командам Яночкова рота разбежалась по палаткам – и через три минуты вновь построилась на передней линейке в повседневной форме одежды.

; Расстегнуть вороты гимнастерок, ослабить поясные ремни! – скомандовал Яночков.

Рота перестроилась из развернутого строя в походный, вышла из лагеря на проселочную дорогу.

Метров двести воспитанники прошли обычным шагом, затем – ускоренным.
Потом перешли на бег.

Сначала бежали легко, перебрасываясь шутками и прибаутками: дорога была укатанная, ровная.

Но вскоре строй свернул на песчаный проселок, который то взбирался на холмы, то сбегал с них в лощинах.

Ротная колонна растянулась на сотню метров. В отделениях появились отстающие.

; Подтянись! – оборачиваясь, покрикивал подчиненным басом офицер-воспитатель первого отделения капитан Серегин, бежавший впереди строя и задававший роте темп бега.

; Не растягиваться! Шире шаг! – бросал через плечо назад второму отделению капитан Летимов.

; Впэрод! – слышался то и дело на высокой ноте голос капитана Комарова, адресованный третьему отделению.

А тем временем солнце, купаяь в пенной белизне облаков, палило нещадно.

Белые холщевые гимнастерки воспитанников потемнели от пота.

Рота все больше растягивалась. Выносливые ребята уходили вперед, слабые еле плелись, еще больше отставали.

Вскоре колонна потеряла свои очертания, превратилась в толпу бегущих людей с высунутыми языками и безумными глазами.

Офицеры переместились в хвосты отделений, борзо подгоняли отстающих.

; Шире шаг! – командовал Серегин Олегу Донцову. – Дыши глубже!

; Локтями работай! – убеждал Летимов Геннадия Семина.

; Впэрод! – кричал в ухо Феликсу Кулагину Комаров, как ему казалось, самую доходчивую команду.

Несмотря на команды и понукания, отстающих становилось все больше и больше.

; Все, больше не могу бежать, – упал в изнеможении на колени Николай Некрасов: у него наступила «мертвая точка», состояние, когда человека покинули последние силы.

; Встать! – склонился над Николаем Летимов. – Сидеть нельзя, Коля. Поднимайся.

; Не могу, т- товарищ к-капитан…

Анатолий Струков и Алексей Ветров подбежали к другу, стали подымать его.
Подняли, но ноги Николая снова подкосились.

; Не могу, братцы, – поднял он на друзей воспаленное мокрое лицо с вылезающими из орбит глазами. – Лучше убейте меня.

; Не позорь отделение, – увещевал друга Анатолий.

Ребята подняли Николая, поставили на ноги. А когда он начал снова падать, подхватили его под руки, побежали трусцой за всеми.

Однако левая нога Анатолия неожиданно предательски подвернулась – и он распластался на земле. На зубах его заскрипел песок.

«Ах, как приятно лежать на теплой и мягкой земле, – подумал Толя. – Лежал бы на ней, лежал – и никогда бы не вставал. А может, и не надо вставать? Сил больше нет, перед глазами зеленые круги. Нет, надо вставать!»

Толя подтянул ноги к животу, встал на четвереньки, потом поднялся на ноги.
Алексей и Николай, ожидая его, стояли рядом.

Ободряясь, Толя встряхнулся всем телом, выплюнул песок, взял под локоть Николая, хотя в мозжечке его свербела мысль: как бы самому снова не брякнуться.

И троица побрела… пошла… пошла… Сначала медленно, затем все быстрее. Догнала отставших Федора Прохорова и Юрия Авдеева. И вскоре перешла на бег трусцой.

К счастью друзей, дорога пошла под уклон и повеял свежий ветерок – и они, разъединившись, побежали каждый сам по себе, все резвее и резвее.

На склоне холма рота постепенно преобразовалась на бегу из бесформенной массы воспитанников в колонну, уже вполне управляемую командами офицеров.

Через четверть часа рота достигла оврага, на краю которого она услышала долгожданную команду:

; Рота-а – стой! Разойдись!

Многие ребята, не утруждая себя поисками подходящего места, падали на зеленую траву, застывали в разных позах, давая натруженным членам тела заслуженный отдых, непроизвольно воспроизводя картину поля после сечи русских ратников с иноземными захватчиками.

Понемногу очухиваясь от трудного марш-броска и осматриваясь по сторонам, ребята понимали, какой смысл вкладывал ротный, говоря при объявлении тревоги, что роте приказано уничтожить немецкий десант: выполнить упражнение стрельб из винтовки! Они видели, как старшины Луценко, Истомин и Кольцов набивали у ближнего края оврага песком вещевые мешки, делали из них упоры для стрельбы лежа, расстилали перед ними плащ-палатки. А на дальнем краю оврага ребята видели стоящие рядком ростовые мишени.

Недавно воспитанники повторно выполняли упражнение стрельб из малокалиберной винтовки – и теперь многие из них предстоящую стрельбу из «мелкашки» ожидали без особого энтузиазма: экая невидаль!

Однако, когда старшины достали из чехлов вместо малокалиберных боевые винтовки В.Мосина образца 1891\30 годов и положили их на упоры, по роте прокатился гул возбуждения, послышались возгласы восторга, удивления – и испуга.

Первыми стреляли офицеры-воспитатели. Получив у старшин по три боевых патрона, они изготовились к стрельбе лежа, зарядили винтовки, доложили ротному о готовности к открытию огня.

; Огонь! – коротко скомандовал Яночков.

Бабахнули первые выстрелы, громкие, гулкие, оглушающие. Запахло сгоревшим порохом.

Воспитанники по-разному реагировали на звуки выстрелов. Одни – молодецки хорохорились, другие – боязливо вздрагивали, третьи – затыкали уши пальцами.

Видя, как офицеры вздрагивают при выстрелах, – винтовка при отдаче довольно сильно бьет прикладом в плечо – иные, прежде геройствовавшие, теперь боязливо хватались за свое правое плечо, массировали его

Все трое офицеров отстрелялись на «отлично» – недаром были фронтовиками. Лучший результат показал капитан Серегин.

Пришедший в себя после марш-броска, Николай Некрасов, подтверждая свое кровное родство с великим русским писателем, выдал на-гора стишок:

Не подведем же мы Летимова-стрелка.
У всех у нас глаз зорок и твердая рука.

Однако, по мере того, как близился черед Николая выходить на огневой рубеж, смелость и решимость все больше покидали его. А когда он зарядил винтовку и услышал команду капитана Летимова «Огонь!», руки его задрожали. Боясь резкого удара приклада в плечо, он отодвинул от себя винтовку вперед, задрал ствол – и выстрелил в белый свет, как в копеечку.

Второй и третий выстрелы оказались не метче. В строй Николай вернулся, боясь встретиться взглядом с товарищами, особенно Анатолием и Алексеем.

Кстати, Николай зря сильно переживал: друзья простили ему слабость. Они тоже получили сильный удар приклада в плечо – и теперь беспрестанно массировали его.

Несколько воспитанников роты вообще отказались стрелять, боясь повредить плечо. Командиры их не принуждали.

Даже признанный военспец второго отделения Николай Кубосов послал одну пулю мимо цели. Парень-хват, он не особенно расстроился – и даже нашел в той же «Науке побеждать» оправдание своему промаху.

; «Пуля дура, а штык молодец», – приводил он товарищам слова Суворова. – Вот в штыковом бою я бы не сплоховал!

… Через три часа рота возвращалась в лагерь, другой дорогой, довольно ровной и укатанной.

; Некрасов, запевай! – скомандовал майор Яночков ротному запевале.

Покашливанием Николай прочистил горло, набрал в легкие воздуха, запел звонким чистым голосом.

Рота дружно поддержала своего запевалу:

Учил Суворов в лихих боях:
Держать во славе Российский флаг…

Воспитанники шли налегке. По-прежнему светило солнце, навстречу им дул освежающий ветерок. И дорога шла под уклон.

Но что-то не было в голосах ребят прежней задорной молодой удали. Песня звучала вяло, не летела вперед строя, не взвивалась над ним знаменем. Как это часто бывало на плацу училища, при передвижениях по улицам города.

И причиной тому были не усталость ребят, не ноющая боль в плече и не переживания за неудачную стрельбу.

Просто они думали о том, что выбрали себе опасную и трудную профессию, что надо закаляться, вырабатывать у себя силу и выносливость, смелость и отвагу, настойчиво овладевать знаниями и командирскими качествами.

И каждый думал о том, как будет добиваться цели…

                * * *

Как и было условлено, в субботу Владимир Летимов поехал в город за Евой Давыдовой: она должна была вести в лагере кружок английского языка, а дорогу туда не знала.

Встретились они в доме Евы на Садовой улице, где Владимир бывал в гостях неоднократно. Ева была лома: отец – на фронте, мать, военный врач – на службе в госпитале.

Ева ждала Владимира – и приготовила обед. Они пообедали, прослушали несколько пластинок на патефоне, в который раз полистали фотоальбом Евы студенческой поры, семейный фолиант – и засобирались в путь.

В лагере Еве предстояло пробыть не больше двух недель – и она взяла с собой лишь самые необходимые вещи. Все они уместились в небольшую дорожную сумку.

Они доехали трамваем до окраины города, потом пешком по старинному тракту. Через полчаса ходьбы миновали знаменитую на всю округу «Соловьиную рощу», наполненную гомоном певчих птиц, – и решили идти в лагерь напрямик, проселочной дорогой и тропинкой через лес.

Владимир и Ева больше недели не виделись, соскучились друг по другу – и теперь, сцепив руки, шли плечо в плечо, наслаждаясь уединением и близостью.

На опушке леса Владимир нарвал Еве большую охапку крупных ромашек.

; Это тебе, дорогая, – протянул он цветы Еве, стоявшей у двух березок-близнецов и наблюдавшей за ним.

; Спасибо, – спрятала она лицо в цветах. – Но жаль, что ты сорвал их. Пусть бы жили.

В просвете меж белых стволов берез в лучах солнца сверкнула зеркальная гладь лесного озера.

Решив отдохнуть, они присели на берегу.

; А может, позагораем? – предложил Владимир. – Искупаемся?

; Давай.

Они разделись. Ева достала из сумки полотенце, расстелила на траве.

; Здесь вода, наверное, чудодейственная, – мечтательно сказала Ева, окидывая взглядом озеро. – Искупаешься – вечно будешь молодой, красивой.

; В таком случае тебе не стоит купаться.

; Почему?

; Ты и так… красивая.

; Слышишь? – скосила Ева глаза в сторону. – Кукушка…

; Годы считает наши, – сказал Владимир – и стал считать: – Один, два, три…

; Не считай, дорогой, – закрыла она ему рот ладонью. – Все годы будут нашими.

Сердцу Владимира стало тесно в груди, в лицо ударило сладким слепящим жаром.

Он вдруг порывисто прижал к себе ладонь Евы, стал целовать ее тонкие пальцы.

; Любимая, ненаглядная, – говорил он между поцелуями, чувствуя, как дрожит голос его, срывается дыхание.

В глубине горящих, золотисто-карих глаз Евы были и испуг, и радость, и желание, и мольба.

Медовый звон лесной тиши будил пронзительно радостной трелью зависший в небе жаворонок.

В чашечку колокольчика, качавшегося рядом с лицом Евы, сонно жужжа, опускала хоботок пчела.

Сладкая мука потрясла все тело Владимира. Подчиняясь неотвратимой неизбежности, он припал своими горячими губами к губам Евы.

И мир, огромный, безбрежный, бесконечный в пространстве и времени, перестал существовать для обоих.

                * * *

Офицер строевого отдела училища принес генералу Алексину два письма, адресованные лично ему.

Первое письмо порадовало Петра Васильевича. Оно было от Тимофея Горина, подполковника, заместителя командира полка по политической части, с которым он больше месяца лежал в госпитале после тяжелого ранения.

Тимофей сообщал, что поправился, научился уверенно ходить на протезе, что просьбу его – оставить в кадрах – удовлетворили, хотя списали со строевой службы, что теперь он обретается в одном из подмосковных военкоматов.

Петр Васильевич искренне порадовался за Тимофея. Он вспомнил о своем обещании взять его в политотдел дивизии, когда тот поправится, – и вздохнул. «И взял бы, – подумал он, – да вот теперь сам оказался на новом месте. Политотдел училища полностью укомплектован – и я бессилен что-либо сделать».

Тем не менее, он тут же написал Тимофею теплое, дружеское письмо.

Второе письмо расстроило, если не сказать ошарашило Петра Васильевича. Оно было от некой Зинаиды Лебедевой. Женщина писала, что была на фронте связисткой в штате дивизии и по совместительству походно-полевой женой начальника политотдела подполковника Лидакина. Склоняя ее к половой жизни, он утверждал, что холост, обещал жениться на ней, как только кончится война, и даже раньше, если его переведут по службе с фронта в тыл.

А что вышло, задавала вопрос в письме женщина. Он обрюхатил меня, перевелся в тыл к вам. А мою беременность приравняли к дезертирству – и демобилизовали из армии. А мне теперь, с ребенком на руках, некуда деться, так как дом мой в деревне сожгли немцы. В политотделе дивизии я узнала, что Илья Андреевич служит теперь у вас. Я написала ему несколько писем, чтобы он выполнил свое обещание, а он отказывается, пишет, что ничего подобного мне не обещал. Пишет, что раз мы спали вместе, то и я получала от него наслаждение – и должна этим удовлетвориться, оставить его в покое. О том, что на фронте мы жили как муж и жена, знали многие наши политотдельцы. Вот я и прошу вас, дорогой товарищ генерал, чтобы Илья Андреевич женился на мне, как и обещал. Иначе я пропаду с ребенком. Мне некуда деться. Хоть вешайся.

И далее женщина называла номер дивизии, в которой она служила и полевой ее адрес – видимо, для того, если генерал вдруг решит навести там справки.

Прочитав письмо, Петр Васильевич уперся руками в край стола, откинулся на спинку стула, с шумом выдохнул из легких воздух.

; О Господи! Не было печали, так черти накачали, – произнес он в сердцах. – Мать родная, что делать?!
Он был склонен верить женщине. Во-первых, знал ди
визию, в которой служила она и Лидакин: она входила в одну общевойсковую армию, в которую входила и его дивизия. Во-вторых, ссылка женщины на «полтотдельцев» внушала доверие. В-третьих, Петр Васильевич не раз обращал внимание, какими масляными глазами смотрит Лидакин на педсовещаниях и совещаниях на молодых учительниц, как тает его сухой баритон, превращаясь в слащавый голосок в разговорах с ними.

Петру Васильевичу стало жаль бедную молодую женщину, попавшую по неопытности в любовные сети начальствующего ловеласа, которого он откровенно недолюбливал – за напыщенность, формализм, показной патриотизм.

«Что делать? – наморщил лоб Петр Васильевич. – Показать Лидакину письмо его походно-полевой жены? Посеять в его глазах страх и растерянность?

Или отправить письмо Лебедевой в политическое управление округа? Там скоры на расправу с двоеженцами.

Но это попахивает доносом!

Нет, это подло.

Может, передать письмо секретарю партийной организации? Моральный облик коммуниста – это его первейшая забота. Пусть приводит в действие свои рычаги воздействия на члена партии».

Петр Васильевич побарабанил пальцами по столу, посмотрел в раскрытое окно, где с тропическим буйством росла зелень.

«А может, выкинуть это письмо к чертовой матери – и сразу всем твоим вопросом будет конец», – вдруг пришла ему в голову мысль.

Но тут же ему стало стыдно за себя: «Человек попал в беду, да еще с ребенком на руках, а ты… А если б с твоей дочерью такое случилось? Надо что-то предпринимать. Думай, старина».

Под кителем, за грудиной, возникла боль от расстройства и напряжения шевельнулся в сердце осколок.

Петр Васильевич положил письмо в ящик письменного стола. Немного подумал – и переложил его в сейф: там более надежное место.

Решив немного отвлечься от тяжелых мыслей, Петр Васильевич вышел из штаба лагеря, свернул с посыпанной битым кирпичом дорожки на тропинку – и направился к реке. Через минуту, сняв фуражку, он уже шел по берегу, подставляя лицо солнцу, щурившемуся из-за кучевого облака.

Огибая небольшой лиман, из которого пахло тиной, кувшинками, он услышал громкое кваканье лягушки. Пригляделся – и увидел необычную картину. У самой кромки воды, свернув тело в тугое кольцо и подняв голову, уж гипнотизировал лягушку. Отчаянно квакая, та всем своим существом сопротивлялась магической силе ужа – и в то же время послушно прыгала навстречу своей погибели.

Еще мгновение – и, огласив берег предсмертным криком, лягушка прыгнула в разинутую пасть ужа. Тот заглотил ее – и мигом скрылся в недалеких камышах.

Петр Васильевич вдруг невольно провел аналогию между только что увиденной драмой и содержанием письма Зинаиды Лебедевой. Тот тоже уж, в человеческом обличье, заглотил добычу – и скрылся с глаз долой.

Поразмыслив с минуту, Петр Васильевич пошел дальше берегом реки – на шум детских голосов. И вскоре вышел к лагерному пляжу.

Там было многолюдно. В «лягушатнике» барахтались воспитанники младшего приготовительного класса. Кто-то из них уже плавал «по-собачьи».

На плавательных дорожках, огороженных деревянными мостиками, виднелись головы ребят постарше. Под руководством преподавателей физподготовки одни из них осваивали «саженки», другие – классические стили: брасс и кроль.

Плаванием здесь занималась четвертая рота: навстречу генералу, прихорашиваясь на ходу, пошел майор Яночкоа с рапортом.

Но Петр Васильевич остановил офицера предостерегающим жестом руки:

; Продолжайте!

За Яночковым Петр Васильевич увидел Летимова, своего протеже, к которому питал отцовскую привязанность с госпитальной поры. Он приветственно помахал ему рукой, а тот ответил генералу таким же жестом и радостной улыбкой.

Понаблюдав со стороны с минуту за ходом занятий на мостках, Петр Васильевич пошел дальше, где группа ребят прыгала в воду с высокого обрывистого берега «ласточкой». Он видел, как мальчишки сильно отталкивались с разбега о край обрыва, взлетали в воздух, прогибались в пояснице, раскидывали руки в стороны – и, зафиксировав на мгновение полет ласточки, скрывались в воде.

Навстречу генералу шагнул из группы ребят капитан Серегин. Худощавый, стройный, в плавках, он сам походил на подростка.

Топая босыми ногами по траве, капитан пошел строевым шагом навстречу генералу, но тот остановил его популярной у фронтовиков присказкой:

; Вольно, сам рядовой.

Все заулыбались: ничего себе рядовой!

; Сам прыгал? – спросил Петр Васильевич у Серегина.

; Конечно, товарищ генерал! Я ж командир! Первым должен!

; Не опасно?

; Нет, глубина хорошая, и дно песчаное.

; Кто следующий прыгает?

; Разрешите мне, товарищ генерал, – шагнул вперед навстречу Петру Васильевичу худенький подросток, с рельефно очерченными ребрами на груди – совсем шкетик.

Петр Васильевич растерялся, замялся с ответом – слишком слаб малец.

; Он уже прыгал, товарищ генерал, – развеял сомнения Петра Васильевича Серегин.

; И тебе совсем не страшно? – спросил генерал у мальчика.

; Немного. Но ведь я – суворовец.

; Вперед!

Мальчик разбежался, пружинисто оттолкнулся от берега, красиво взмыл в воздух, также красиво вошел в воду.

Откуда ни возьмись, рядом с генералом появились начальник политотдела полковник Лидакин и его помощник по комсомольской работе лейтенант Веселов.

; Здорово! – восхитился прыжком мальчишки Лидакин.

Когда воспитанник вылез из воды, поднялся на берег и предстал пред светлы очи генерала, тот спросил:

; Как фамилия?

; Гербанев, товарищ генерал.

; Воспитанник Гербанев, за смелость и решительность объявляю вам благодарность! – приняв боевую стойку и приложив руку к козырьку фуражки, торжественно произнес генерал.

; Служу Советскому Союзу! – радостно выпалил воспитанник, выпятив вперед хилую грудь.

; А я еще лучше могу, – сказал мальчик, тоже не отличавшийся крепким сложением. – Можно покажу, товарищ генерал?

; Вперед!

Мальчик разбежался, прыгнул, в полете совершил кувырок, красиво вошел в воду.

; Молодец! – похвалил генерал.

; Петр Васильевич, может, грамотой героя стоит наградить? – спросил Лидакин. – У нас с собой бланки грамот есть.

; Можно, – согласился генерал.

Помощник Лидакина по комсомольской работе проворно достал из полевой сумки чистый бланк грамоты, протянул начальнику.

; Как сформулируем мотив награждения? – спросил Лидакин у генерала.

; За смелость и решительность!

; Отлично! – согласился Лидакин – и, узнав у мальчика его фамилию, стал вписывать нужные слова в грамоту, приложенную к спине своего помощника.

Петр Васильевич расписался в грамоте, протянул воспитаннику:

; Награждаю вас, воспитанник Филимонов Павел Сергеевич, за смелость и решительность грамотой. Впредь всегда и везде действуйте также смело и решительно!

; Есть, товарищ генерал! – весь подался грудью вперед мальчик. – Всегда и везде!

; Можно мне прыгнуть, товарищ генерал? – в один голос закричали несколько ребят.

Между тем генерал не спешил с ответом: он смотрел на своего сына, Владимира, воспитанника этого же отделения, стоявшего в сторонке и не изъявлявшего желания прыгать с обрыва.

; Воспитанник Алексин, на исходное положение! – скомандовал генерал.

Владимир побледнел, нервно покусывая ноготь, попятился от обрыва.

; Вперед! – скомандовал генерал.

Владимир разбежался, но перед обрывом остановился, робко посмотрел с высоты в воду.

; Воспитанник Алексин, вперед! – громко и резко скомандовал генерал.

Владимир вышел на исходное положение, зябко передернул плечами.

Брови Петра Васильевича насупились, лицо побагровело. Он открыл рот, чтобы извергнуть грозные слова, но сын опередил его. Отчаянно махнув рукой, – была не была – он разбежался, прыгнул.

Хотел было прогнуться в полете, но убоялся, неумело выставив вперед руки, плюхнулся в воду.

На обрыв он поднялся с красной грудью – от удара о воду.

; Разрешите еще, товарищ генерал? – поднял он глаза на отца.

; Чтобы закрепить успех? – уточнил Петр Васильевич.

; Так точно.

; Прыгай!

И на этот раз красивого прыжка у Владимира не получилось.

; Можно еще? Последний раз? – спросил он у отца.

; Прыгай!

Когда Владимир прыгнул в третий раз и поднялся на берег, Лидакин протянул генералу грамоту:

; Подпишите! Сыну вашему!

; Что?! – отпрянул назад Петр Васильевич. – Грамоту? Сыну? За что? За нерешительность?!

Он взял из рук Лидакина грамоту, разорвал ее на части, бросил наземь.

; Я же хотел, как лучше, Петр Васильевич, – обиделся Лидакин.

; А сделал бы хуже, – ответил Петр Васильевич – и подумал о Тимофее: «Эх, заполучить бы мне его вместо этого пустозвона, липового моралиста. буду добиваться этого, хотя не знаю, с чего начать».

                * * *

В последнее воскресенье июля в лагере состоялся спортивный праздник. Он доставил и суворовцам, и их наставникам много радости. Показательные выступления воспитанников с учебными винтовками и спортивными палками вызвали восторг у многочисленных гостей.

В ходе спортивных состязаний были установлены первые рекорды училища по бегу на 100, 200 и 1000 метров, прыжки в длину и высоту, метанию учебных гранат и диска, по подтягиванию на турнике.

За достигнутые результаты многие воспитанники удостоились благодарности начальника училища, грамот и ценных подарков.

А вечером на поляне, среди сосен, был показан художественный фильм «Вратарь республики».

Среди гостей училища был и заместитель областного военного комиссара подполковник Панарин. Он сообщил генералу Алексину печальную весть: в жестоком бою с фашистами смертью храбрых погиб старшина Валентин Григорьев.

Вражеская пуля угодила ему в самое сердце, когда его партизанский отряд громил штаб немецкой воинской части.

При этом подполковник передал генералу пару суворовских погон, которые прислали ему из-за линии фронта партизаны.

Погоны были алыми с двух сторон. На одной стороне было алое сукно с вензелями «СВУ», с другой – алая кровь старшины Григорьева: он хранил их в кармане у сердца.

Петр Васильевич огорчился до боли в груди. Он хотел тут же сообщить об этом воспитанникам четвертой роты и передать им погоны. Но раздумал: не стал омрачать праздничное настроение ребят трагической вестью.

«Сообщу им позже, – решил генерал – и положил погоны в сейф. – Это будет первый экспонат в будущем училищном музее».

                Э  П  И  Л  О  Г.

Утром первого сентября в расположении четвертой роты было необычно шумно. До объявленного ей построения на общеучилищный митинг, по случаю начала нового учебного года, оставалось два часа. А пока, суд да дело, воспитанники находились в своих классах – и продолжали обмениваться впечатлениями о закончившихся вчера августовских каникулах.

Большинство ребят, как и в остальных ротах, проводили каникулы у родных и близких в разных городах и весях европейской части страны. Те, у кого не было родственников, продолжали отдыхать в лагере училища, в сводных группах, под руководством офицеров-воспитателей. Там же проводили каникулы и те, кто не сдал экзаменов и им предстояла осенняя переэкзаменовка. С ними проводились занятия по трудным для них предметам.

Собравшись вчера все вместе после месячной разлуки, воспитанники, посвежевшие, загоревшие, повзрослевшие, были несказанно рады друг другу, щедры на дружеские объятия и братания, делились друг с другом скромными гостинцами военной поры: яблоками, семечками, лепешками, вареными яйцами.

А сегодня с утра ребята продолжали в классах наперебой обмениваться впечатлениями, которых у каждого накопилось немало.

К удивлению ребят, в каждом отделении отсутствовало по три-четыре воспитанника: они не выдержали осенней переэкзаменовки – и были либо отчислены из училища, либо стали второгодниками. Последним предстояло осиливать ту же программу обучения, но уже в старшем приготовительном классе.

Таковыми в отделении капитана Летимова стали Павел Коробов, Федор Прохоров и Юрий Авдеев.

Отсутствовал в классе и Вячеслав Марков – на каникулах он пошел с деревенскими ребятами по грибы – и подорвался вместе с ними на мине.

Несчастный случай произошел на каникулах и с воспитанником Иваном Фоминым из отделения капитана Серегина – он утонул в реке во время купания.

Вместе с этим во всех отделениях роты появилось по два-три новичка: второгодников из третьей роты. В училище шла естественная «усушка и утряска» наспех сформированного в самый разгар войны полутысячного коллектива детей.

В канцелярии четвертой роты тоже шла оживленная беседа – между офицерами. Капитаны Серегин и Комаров вернулись на днях из отпуска. Летимову он предстоял в октябре, Яночкову – в ноябре. Первые двое рассказывали, как провели отпуск, вторые – как думают провести его.

В ходе беседы Серегину пришлось познать горечь разочарования. Он узнал, что Баршина, на которую он положил глаз с первого взгляда на нее и с которой надеялся устроить свою дальнейшую жизнь, отчислена из училища. Она в совершенстве владела и немецким языком – и, узнав о гибели своего возлюбленного -- Валентина Григорьева, добилась, при активной помощи генерала Алексина, ускоренного перевода в действующую армию.

Во время беседы Яночков периодически поглядывал на часы. Наконец он встал, одернул китель, стряхнул с плеч невидимые пылинки.

; Однако, братцы, пора на построение.

Офицеры-воспитатели покинули канцелярию, направились в свои классы.

; Отделение, выходи строиться! – одна за одной прозвучали их команды.

В коридоре мгновенно стало тесно, шумно от галдящих и суетящихся воспитанников. При этом многие недоумевали: зачем построение? Ведь до митинга еще целый час.

; Четвертая рота, в две шеренги – становись! – скомандовал Яночков.

Соскучившись за время каникул по строю, воспитанники построились в охотку, быстро. Яночков подравнял первую шеренгу, велел всем образцово заправиться, отправил нескольких воспитанников в бытовую комнату чистить ботинки.

При этом ротный то и дело поглядывал в сторону входа в расположение роты.

Воспитанники сразу это подметили – и решили, что это построение не совсем обычное.

И не ошиблись – в дальнем конце коридора показался генерал Алексин.

Яночков подал команду, воспитанники замерли до дрожи в коленях, впились глазами в подходящего генерала, в полном блеске регалий своего парадного мундира. Что сулит визит генерала в роту, напряженно теряясь в догадках, думали ребята.

Стоявшие во второй шеренге строя воспитанники становились на цыпочки, по-гусиному вытягивали шеи, нервно покусывали губы.

Генерал внимательно выслушал доклад майора Яночкова, поздоровался с ним за руку, вышел на середину строя, громко приветствовал воспитанников.

Рвя голосовые связки, рота гаркнула на выдохе:

; Здравия желаем, товарищ генерал-майор!

Генерал довольно кивнул головой, повел взглядом по строю.

; Кто скажет мне, какое сегодня у нас число? – спросил он с лукавинкой в глазах.

; Первое сентября, – хором прозвучало из строя.

; А что оно означает?

; Начало учебного года, – еще громче прозвучало из строя.

; Молодцы! – похвалил генерал. – А как будем учиться?

; Хорошо! Отлично! Старательно! – посыпалось разноголосье из строя.

; Хвалю! Но об этом мы поговорим через час на митинге. У нас будут гости из штаба округа, Москвы, из обкома партии. А пока – я всех вас поздравляю с этим знаменательным событием! Надеюсь, что в новом учебном году все вы будете проявлять в учебе упорство, настойчивость, будете с честью оправдывать звание суворовца!

Команду «Ура!» никто не подавал, но она сама родилась в сердцах ребят – и старый русский клич трижды громко и протяжно зазвучал над строем роты, гулким эхом откликаясь в дальнем конце коридора.

Когда он стих, генерал объявил воспитанникам, что майор Яночков покидает роту.

По строю прокатился ропот недоумения: «За что? Куда он? На фронт? Не справился с ротой?»

Генерал прочел в испуганных глазах воспитанников страх, растерянность – и поспешил поправиться:

; Майор Яночков уходит на повышение. Будет у нас заместителем начальника учебного отдела.

; А кто будет у нас ротным? – сдавленным голосом выкрикнул кто-то из глубины строя.

Генерал не обратил внимания на явное нарушение дисциплины строя – и, вместо ответа, громко скомандовал:

; Капитан Летимов, выйти из строя!

Летимов сделал два шага вперед, повернулся лицом к строю.

; Вот ваш новый командир роты! – торжественно произнес генерал, взяв за локоть Летимова. – Прошу всех, как говорят в народе, любить и жаловать его.

По строю вновь прокатилась волна возбуждения.

Генерал приложил руку к фуражке, принял строевую стойку, громко произнес:

; Товарищи воспитанники, честь имею!

Выдержав паузу, он прошел вдоль строя – и направился к выходу из расположения роты.

Яночков следовал за генералом.

; Рота, слушай мою команду! – раздался над строем властный голос Летимова. – Смирно! Равнение – на право!

Воспитанники устремили взгляды вслед уходящим.

Когда генерал скрылся за дверью, Яночков оглянулся, взмахнул рукой.

На глазах многих воспитанников выступили слезы, будто они прощались со ставшим им родным человеком навсегда, хотя им еще предстоял долгий совместный путь.