Застрели своего друга, русский, и останешься жив!

Мне было больно и обидно из-за предательства фронтового товарища, с которым мы ели кашу из одного котелка. Меня охватило бешенство, я набросился на Владимира и стал душить. Мы сцепились как два лютых зверя, с ненавистью друг к другу и забыв о недавней дружбе.





Случилось то, о чём хочу рассказать, недалеко от Ростова, в августе сорок третьего года. Наша стрелковая рота была разбита в пух и прах немецким танковым корпусом, а оставшихся в живых солдат взяли в плен. Мы с Владимиром, моим давним фронтовым товарищем, оказались в числе пленных.

Офицеров расстреляли сразу – все они, как один, сотрудничать с фашистами отказались. Остальных фрицы рассортировали по принципу известному только им. Нас с Владимиром повели во временный немецкий штаб, который располагался в деревенском клубе.

Как мы поняли, рядовые солдаты были не интересны фашистам в качестве языка. Сержантские погоны, которые были на нас с Владимиром – совсем другое дело.

Толкая дулами автоматов под рёбра, нас привели во временный штаб. Там меня и Владимира встретил немецкий офицер, лощёный и самоуверенный, с замашками очень уж культурного европейца. Он начал допрос без лишних церемоний и с порога велел нам выкладывать всё, что мы знаем о расположении Советских войск и их перемещениях. В противном случае грозился застрелить "как собак".

Ни у меня, ни у Владимира доступа к такого рода секретным сведениям конечно не было. Мы не при штабе служили, а значит рассказывать нам было попросту нечего. Каждый из нас был всего лишь командиром отделения, обычным солдатом, немногим старше по званию и полномочиям чем рядовой боец.

Но лощёного офицера такой наш ответ, разумеется, не устроил. Он не поверил ни одному нашему слову и велел солдатам вывести нас во двор – собирался доказать на деле, что шутки кончились.

Он достал из кобуры маузер и разрядил, оставив в обойме только один патрон. Затем протянул оружие мне.

– Састрели сфоего трука, русский, и останешься шиф! – сказал он, коверкая варварский для него чужой язык. - Ты тольшен токасать, что то конца честен и котоф послушить Феликой Кермании! Иначе нет смысла тарить тепе шиснь.

Я сказал, что не буду служить Великой Германии, взял протянутый маузер и бросил в грязь.

Лощёный офицер ухмыльнулся, поднял оружие и аккуратно вытер, не пожалев белоснежного носового платка, на котором были вышиты слова "von Martha, in liebe", что в переводе на русский значило "от Марты, с любовью". А затем ударил меня кулаком в лицо, на время забыв о манерах культурного европейца. Увидев кровь на кожаной перчатке, он брезгливо поморщился и протянул пистолет Владимиру.

– Теперь тфоя очереть, ты стреляй! – фриц ткнул в меня пальцем, давая понять, что мишенью теперь стал я.

Владимир пожал плечами и, прежде чем выстрелить, произнёс:

– Прости, земляк, я жить хочу!

Грянул выстрел, и я почувствовал боль. Пуля попала в плечо.

Мне было больно и нестерпимо обидно из-за предательства фронтового товарища, с которым мы ели кашу из одного котелка. Меня охватило бешенство, я набросился на Владимира и стал душить. Мы сцепились как два лютых зверя, с ненавистью друг к другу и забыв о недавней дружбе.

Немцы не вмешивались, они стояли в стороне и посмеивались.

Но тут, внезапно, началась пальба!

– Партизанен! Партизанен! – завопили немцы. А мы с Владимиром в это время катались по грязи и лупцевали друг друга, не слыша и не видя ничего вокруг.

По прошествии короткого, но ожесточённого боя отряд партизан освободил деревню. Партизаны разгромили фашистов и выпустили из временного каземата пленных советских солдат. Нас с Владимиром подняли из грязи, оборванных и побитых.

К нам подошёл командир отряда в шапке-будённовке, и я рассказал ему как всё было. Владимир, конечно, заявил что я лгу, но командир был матёрым воякой и не поверил его словам. Партизаны чуют предателей волчьим нюхом.

Ко мне привели санинструктора, он обработал рану и наложил повязку. А Владимира, за измену Родине, отвели в пролесок и расстреляли. По законам военного времени!