Пускай погибну я

Куда деваться человеку, прилетевшему из Иркутска, в выходные дни в Москве в середине семидесятых? Научная конференция по творчеству Шекспира, в которой я должна принять участие, начнётся в понедельник и надо с толком распорядиться субботой и воскресеньем.
В Иркутске в те годы есть Драматический театр, есть Театр юного зрителя, есть Театр музыкальной комедии, есть Филармония, но нет оперного театра. Оперные поблизости театры есть в Улан-Удэ и Новосибирске. В одну сторону 458, а в другую 1833 километра. Ради спектакля не прокатишься. Поэтому остаётся наслаждаться оперой только на граммофонных пластинках, по радио и по телевидению. По радио и по телевидению  трансляция оперных спектаклей случается крайне редко. Значит, только записи. Но разве записи заменят живой человеческий голос!
Первое место, куда я иду, оказавшись в Москве, это Кремль и Большой театр. Удостоверившись, что Кремль на месте, я пришла к Большому театру.
Давали утренний спектакль. Это был «Евгений Онегин». Наголодавшись в своём Иркутске, по живой музыке, я купила в кассе билет, понимая, что утром будет петь наверняка второй состав труппы. Но меня это не остановило. Второй, так второй! Пусть во втором наверняка не будет знаменитых певцов, но и второй состав споёт профессионально, рассуждала я, снимая в гардеробе пальто. В фойе шныряли подростки лет четырнадцати, одетые в школьную форму. Мальчики в кургузых пиджачках мышиного цвета. Девочки в белых фартучках, как официантки. Что-то их слишком много, подумала я с неудовольствием. Наверное, классная руководительница привела своих питомцев на спектакль, осуществляя культурное воспитание. Я вошла в зал, села на своё место и огляделась. То, что я увидела, повергло меня в лёгкое смятение. Зал был полон. Ну, и что? – спросит удивлённый читатель. – Что удивительного в том, что зал в Большом театре перед спектаклем был полон? Скорее было бы удивительнее, если бы он был пуст. Господа, лучше бы он был пуст! Зал был полон четырнадцатилетними школьниками! Восьмиклассники московских школ под предводительством классных руководительниц и учительниц русской литературы явились в организованном порядке прослушать оперу «Евгений Онегин» в качестве, так сказать, музыкальной иллюстрации к только что пройдённому материалу на уроках русской литературы.
Весь зал шевелился, как огромное многоголовое чудовище. Это чудовище одновременно производило множество действий. Оно шаркало, шипело, шептало, шикало, шуршало, шелестело, шебуршало, шушукалось, шалило, приглушённо шумело, швыркало носами, шастало с место на место, шаталось между рядами, швырялось скомканными бумажками,  словом, оно называлось   школьники! То там, то здесь  выныривали головы педагогинь. Их легко было узнать по меховым и вязаным шапкам, не пожелавшим томиться в ожидании хозяек в гардеробе. Время от времени педагогини поднимались со своих мест и грозно обозревали окрестности. Под взорами этих василисков школьники немного унимались, но стоило воспитательнице сесть, как шум возобновлялся с новой силой.
Оркестранты в яме стали настраивать инструменты. Очень люблю это действо. Оно полно предвкушения праздника, который вот-вот начнётся. И начался! Как это ни покажется странным, звуки настраиваемых инструментов словно подхлестнули школьников. Чудовище загудело, загремело, затопало, захлопало, заныло, завыло, но на мгновение заткнулось, когда вышел торопливой походкой дирижёр и утвердился на своём насесте. Началась увертюра. Как ни странно, в несколько убыстренном темпе. Дирижёр и оркестранты словно хотели поскорее исполнить долг, а точнее отбыть повинность. Я преисполнилась к ним сочувствия. Занавес раздвинулся. Перед взорами зрителей предстали декорации помещичьего дома Лариных. Школьники, чуть-чуть укрощённые увертюрой, зашумели с новой силой. Им надо было немедленно поделиться зрительными впечатлениями с соседями. Поднялся гам, перекрывший музыку. Я вспомнила, как однажды в доме отдыха наблюдала тучу ворон, устраивавшихся на ночлег на деревьях. Эта туча так орала и каркала, что не было слышно человеческих голосов собеседников. Это многоголовое чудовище в зале напоминало мне ту самую тучу озабоченных ворон, делившихся друг с другом впечатлениями трудового вороньего дня. Не было слышно ни нянюшку, ни госпожу Ларину, ни Ольгу, и только выход Ленского с Онегиным заставил чудовище немного утихнуть. Как только Ленский отпел свою первую арию, с первого яруса донёсся зычный и властный голос, отдавший приказ:
   Хлопаем!
По всей вероятности, это была завуч или директор одной из московских школ, взявшая на себя управление многоголовым чудищем. Выбор на неё пал, по-видимому, из-за её зычных голосовых данных, которые по мощи могли соперничать с баритоном певца, исполнявшего роль Онегина. Но, увы, мощный голос школьного администратора не был певческим, не был хоть сколько-нибудь благозвучен. Так мог вопить в советской армии старшина на бестолковых новобранцев.
Услышав приказ, школьники ударили в ладоши. Занятие это так их увлекло, что они долго не могли остановиться, стараясь перехлопать один другого. Бедные Ленский и Онегин терпеливо ждали. Я поняла, почему дирижёр взял убыстренный темп. Это был опыт. Дирижёр не впервые управлял оркестром перед школьниками. Он знал, что будут долгие паузы, не предусмотренные партитурой.
Наконец аплодисменты понемногу стихли, хотя то тут, то там в зале, вспыхивали отдельные озорные провоцирующие чудище хлопки. Так над угасающими уголками то и дело вспыхивают язычки синего пламени. Чудище насытилось аплодисментами, и провокации не поддалось. Бедные Ленский и Онегин получили возможность петь. Пели с купюрами, навёрстывая упущенное время. Это тоже был опыт. Знали заранее, где делать купюры. Пели вполсилы, точнее, каждую минуту боясь, что монстр, сидящий в зале, зашевелится, заголосит, заноет, завоет и перекроет оркестр и певцов. После каждой арии администраторша приказывала хлопать. Хлопали от души, не скупясь! Но, ясное дело, эти управляемые аплодисменты мало радовали певцов. И певцы и оркестр спешили поскорее отделаться от этого дежурного спектакля. Кстати, спектакль шёл без перерывов.
Сцена письма Татьяны вначале вызвала у школьников повышенный интерес, потому что Татьяна вышла петь в пеньюаре, накинутом на длинную – до полу   ночную рубашку. Посыпались смешки и комментарии:
   Машка, тебе бы такой халат!
   Ой, умру! Танька в белье бегает!
   Хочу такую рубашечку с кружавчиками!
И тому подобное! Страдания влюблённой Татьяны никого не тронули. На фразе: «Мой искуситель роковой» ломающийся мальчишеский голос выкрикнул:
   Искусатель!
Чудище взорвалось многоголосым хохотом. Долго не унималось. Бедная Татьяна сидела, замерев за туалетным столиком, за которым писала письмо Онегину. Её рука водила гусиным пером по бумаге. И, наверное, на бумаге рождалось не письмо Онегину, а только проступало одно ёмкое слово:
   Сволочи!
Наконец, чудище ненадолго утихомирилось. Пришла нянюшка. И когда она сообщила Татьяне, что «Мой Ваня моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет», зал снова взорвался, загигикал, заржал, загоготал, словно, никто из этих балбесов не заглядывал прежде в пушкинский текст. Понемногу стали успокаиваться, но в это время глумливый мальчишеский альт выкрикнул:
   Анька, выходи за меня, мне уже четырнадцать!
Зал гоготнул так, что чудом удержалась люстра на потолке. Когда приехал Онегин и стал читать нотацию Татьяне, зал сидел тихо, но во время сцены бала у Лариных, Змей Горыныч о тысячи головах снова зашевелился, зашуршал бумажками от шоколадок и конфет. Он проголодался и теперь жевал тысячью своих жадных зубастых ртов. Но он по-прежнему бурно реагировал на голос директрисы, которая частенько невпопад зычно командовала, перекрывая певческие голоса:
   Похлопаем!
Хлопали от всей коллективной души!
Сцена дуэли Ленского и Онегина прошла при полной тишине. Но тишину нарушила директриса, которая в самый драматический момент крикнула из бельэтажа:
   Васькин! Я всё вижу! Вынь руку! Вынь, я тебе говорю!
Ломающийся мальчишеский басок резонно ответил:
   Я же не к вам под юбку лезу!
Куда Васькин засунул руку, видно было сверху директрисе, но не было видно другим. Поэтому все стали приподниматься с мест, чтобы разглядеть Васькина, куда это он засунул руку.
Директриса, забыв о спектакле, рассвирепела и крикнула со своего насеста:
   Я тебя из школы исключу за наглость!
Между тем, прогремел роковой выстрел, и Ленский упал.
   П…ц   Вовке! – крикнул мальчишеский дискант.
Чудище оживилось и захохотало тысячью глоток. Запахло шоколадом.
Директриса рвала и метала:
   Кто матерится в культурном заведении?! Исключу! Варвары! Дикари! Всё равно – узнаю, кто!
Я встала и вышла из зала.

1975, Москва