А. Глава тринадцатая. Главка 8

8

 
     Время тянулось невыносимо медленно, как будто послеобеденное солнце, припекавшее всё сильнее, расплавило его и превратило в вязкую, неподвижную массу. Бесконечное воскресенье! Ведь именно его я ждал, как некой финальной точки, как последнего барьера перед… перед чем, собственно? Не знаю, да и не столь это важно. День выборов был отметкой, чертой, за которой всё должно было решиться. Но вот он настал, жаркий майский день, неотличимый от других, и ровным счётом ничего не изменилось. Прожить бы эти оставшиеся часы, прожить насквозь, не задумываясь ни о чём, а потом навсегда стереть, как текст на экране монитора. Не получится. Ничто не исчезает бесследно, и каждый час своей жизни нужно оправдать и заслужить.
     Мысли мои непрестанно возвращались к зловещей истории, рассказанной Евгением. Не могу сказать, что я поверил ему, скорее – нет. В конце концов, всё это и вправду было лишь сомнительными догадками. Однако… однако, как ни крути, я был связан с Маргаритой, по крайней мере, в прошлом, и знал её довольно хорошо. Даже странно, что история гибели её родителей прошла мимо меня. Впрочем, вполне объяснимо, что во время сумасшедшей своей влюблённости я куда более интересовался настоящим, а не тёмными тенями из прошлого. Маргарита всегда была где-то там, по ту сторону, и я это хорошо ощущал, слова Евгения лишь разбудили давнее чувство. Холодная её рука в тот вечер в «Дубраве». Её ледяное спокойствие в казино… Душа, вырезанная из камня и опалённая огнём. Но поверить в то, что она каким-либо образом могла поспособствовать гибели собственных родителей? Нет, мне это представлялось слишком чудовищным и нелепым. Поведению маленькой девочки в тот день вполне можно было найти иное, невинное объяснение. К тому же Евгений мог многое преувеличить, неправильно понять… Нет, прекратить думать об этом! Маргарита – прошлое, и с ним надо решительно порвать. Ангел ли она или сам дьявол, мне безразлично. Отпуская – отпускай.
     В течение этих часов я несколько раз пытался дозвониться Юле, но безрезультатно. Её номер упорно оставался вне зоны действия сети. Не могу сказать, что это меня сильно беспокоило. Скорее, я испытал какое-то смутное раздражение. Подобное положение дел живо напомнило последние два года, когда мы почти не общались по-настоящему. Такое уже не должно повториться, чем бы ни завершилась вся эта история с Плешиным, ребёнком и выборами. Никто не имеет права лишать меня сестры.
     Но телефон не отвечал, и настроение моё постепенно портилось. Было уже шесть часов вечера, и жара начала спадать. Залитый косыми лучами уходящего светила сад представлял собой прелестное зрелище, однако сейчас оно не могло меня пленить. Недолго, оказывается, умею я находиться в неведении! Это в какой-то степени явилось открытием. Пожалуй, следовало как-то успокоиться: вряд ли до завтрашнего дня появятся новости. Но сказать – куда проще, нежели сделать. Я промаялся час – возможно, и больше, – и не смог найти себе подходящего занятия. Лучше всего было бы поработать ещё в саду, однако физический труд сейчас вызывал у меня отвращение. Удивительно, как ещё вчера я мог с таким удовольствием махать косой! Сейчас это казалось нелепым. Узнать бы, что всё-таки происходит там, в городе!
     Я нахмурился и включил радио, так удивившее Евгения. Другого пути, похоже, не оставалось. Как раз начинался выпуск вечерних новостей. “В данный момент, – возвестил бодрый голос диктора, – заканчивается голосование на выборах депутатов городского парламента. Согласно данным Центральной избирательной комиссии, в голосовании приняло участие более половины граждан, имеющих право голоса. Экзит-полы свидетельствуют, что фаворит гонки Сергей Плешин имеет лишь незначительный перевес над своим главным соперником…” Дальше я уже не стал слушать, и щёлкнул красной кнопкой. Да, осталось совсем немного до развязки. Трудно представить, что сейчас переживает Юля… и что чувствует Плешин. Странно, что мне до сих пор не приходила в голову мысль о Плешине и его восприятии выборов. Конечно, я старался поменьше думать об этом человеке, но всё же… Сегодняшний день, без сомнения, стал для него большим испытанием. Какими бы ни были его мотивы, но к соперничеству он относился очень серьёзно. И можно представить, что небрежная для большинства слушателей фраза про “незначительный перевес” причиняла ему сейчас немалые мучения. Фаворит оказался далеко не таким явным, как все предполагали. Подобная расстановка сил не внушала оптимизма. Мне даже не хотелось думать, какова могла быть реакция Плешина на поражение. Нет, в этих обстоятельствах он непременно должен был победить. Я искренне пожелал ему получить этот заветный мандат. Из двух зол следовало выбрать меньшее.
     Постепенно начинало темнеть, солнечные лучи становились всё краснее и тоньше. Я сидел неподвижно, наблюдая за их движением по стене веранды. Какое-то смутное воспоминание, неясная идея шевелилась у меня в мозгу. Что-то, связанное с дачей, летом и счастьем. Что-то совсем недавнее и в то же время далёкое. Я морщил лоб, напрягая память. От этих усилий голова снова дала о себе знать, меня даже немного повело. Слишком много обрушилось на неё в последнее время в прямом и переносном смысле… Но что же это всё-таки такое? Кажется, во время встречи с родителями… Да, именно, во время нашего совместного ужина в прошлую субботу… или воскресенье? Не важно, это совершенно не важно, в какой день. Рассказ, речь шла о моём детском рассказе, который я когда-то написал. “Что-то о природе”, – сказала мать, а отец добавил, что рукопись, должно быть, валяется где-нибудь на чердаке. Да, на чердаке. Именно там и следовало поискать её. 
     Я живо взобрался по шаткой скрипучей приставной лесенке на наш узкий тёмный чердак. Тут ничего не изменилось со времён моего детства. Всё та же куча старых, сломанных и просто никому не нужных вещей в беспорядке загромождала пространство вокруг входа (или, точнее, – влаза). Самокат без одного колеса, лыжные палки, множество вёдер самого разного размера и с неизменно пробитым дном. Посреди всего этого великолепия возвышался ободранный книжный шкаф с отломанными дверцами, который непонятно как умудрились сюда затащить. К нему-то я и направился в надежде найти свою “рукопись”. Это, конечно, было непросто: шкаф оказался сверху донизу забит какими-то ненужными бумагами, счетами, ученическими тетрадями и прочим словесным мусором. При неверном свете тусклого, затянутого паутиной оконца я начал вынимать кипы бумаг одну за одной. Вот показались и мои детские альбомы, в которых я делал зарисовки, и пухлые блокноты с пожелтевшими от времени страницами, в которые мать записывала понравившиеся ей стихи: помню, как давным-давно она читала нам их с сестрой дождливыми вечерами. Но сколько ни искал я во всём этом многообразии бумаг, а толку не было: рассказ исчез. Наверное, прошло не меньше часа, прежде чем шкаф оказался полностью опустошён. Возможно, память подвела моих родителей? Или текст просто отправился в печку или в один из тех костров, которые мы, помнится, жгли на участке, вызывая праведный гнев соседей, а затем пекли в их золе картошку? Мне не хотелось в это верить. Сейчас я почему-то испытывал особенную сильную необходимость найти свой детский рассказ. Он должен быть здесь, не может не быть!
     И вот она, удача: в самом дальнем углу самой нижней полки я обнаружил несколько смятых, зажёванных листков, на которых неустоявшимся детским почерком были выведены мелкие, лепящиеся одна к другой строчки. Это был тот самый рассказ, никаких сомнений! Я бросился вниз, зажав листки в кулаке. Включил свет жиденького бра на веранде и жадно начал читать. В первый момент от волнения у меня даже застило глаза, буквы прыгали и сливались, ничего было не разобрать. Затем мало-помалу строчки выправились, и полустёртые записи как бы проступили на бумаге. Слова начали складываться в предложения, предложения – в абзацы. Текст наливался смыслом, как спелый плод осенью. Я читал и читал, но чем дальше углублялся в рассказ, тем медленнее и медленнее шло дело. Брови мои невольно сошлись у переносицы. Сначала то было просто удивление, но постепенно оно переросло в недоумение, а затем и в совершенное разочарование. Рассказ был плох. Причём плох совершенно, от начала и до конца, от самой первой фразы до последнего слова. Собственно, странно было ожидать чего-то иного. То был плод легко возбудимой детской фантазии, выброс эмоций на бумагу, никоим образом не обработанный. Корявые, нелепые фразы, шершавый до мозолей стиль, наивность, сквозившая в каждом обороте. Конечно, я не думал, что детское моё произведение – вершина художественного совершенства. Однако то, что предстало моим глазам, было слишком невзрачно. Дети совершенно точно могут писать лучше. Мне самому доводилось читать детские сочинения удивительной красоты и глубины – наш журнал изредка публиковал их. Сейчас я невольно сравнил их с тем, что держал в руках, и то была небо и земля. “Что-то о природе”! Отец прав: в детстве все пишут о природе (ну, если пишут, конечно). И далеко не все достигают хоть какого-то успеха в борьбе со словом. И всё-таки…
     И всё-таки я связывал с этой давней и забытой страницей в своей писательской биографии определённые надежды. Сейчас они показались мне очень наивными. Как я тогда думал: это знак, это свидетельство того, что я не бесплоден, это первый шаг, о котором все забыли. Смех, да и только! И не будет ли так – вот она, самая тревожная мысль, – не будет ли так, что по прошествии многих лет нечто подобное произойдёт и с моими нынешними опусами? И когда другой, новый я буду перечитывать их, они тоже покажутся слабыми, бледными поделками, немощной карикатурой на литературу? Это казалось очень возможным. Ведь тогда, в пять или шесть лет, мне думалось, наверное, что рассказ мой прекрасен, а я – настоящий писатель. Но время всё очень аккуратно и продумано расставило по своим местам. И сейчас, cидя здесь, спустя всё это время, я лишь улыбаюсь – и то через силу, – перечитывая детские свои излияния. 
     Пожалуй, хватит терзать себя, какой прок? То, что будет когда-то, – не моя теперешняя забота. Спустя много лет всё может перемениться слишком сильно, чтобы думать об этом сейчас. Время позднее, а утра вечера мудренее, особенно – такого вечера. Хватит с меня радио, телефонных звонков, зловещих намёков на странные обстоятельства. Заснуть, забыться – вот оно, первое и главное желание. 
     Я медленно, едва ли не машинально поднялся на второй этаж, лёг, не раздеваясь, на постель. Голова была тяжёлой, мутной. Повязка всё ещё сдавливала её тугим обручем – странно даже, как мне удалось о ней забыть. Я стянул бинты и с облегчением отшвырнул их подальше. Было уже совсем темно, за окном начали зажигаться звёзды. 
     Но сон не шёл, несмотря на все мои усилия. То было неприятное пограничное состояние между реальностью и сновидением, которое бывает иногда в ранние ночные часы после чересчур утомительного дня. Перед внутренним моим взором плыли бесконечные жёлтые круги, они то увеличивались, то уменьшались, словно пульсируя, и почти физически давили на глаза. Затем я ощутил себя будто в невесомости, в свободном парении. Далеко внизу была земля: она простиралась насколько хватало глаз во все стороны, ровная свободная степь, покрытая желтоватой травой. Ястребом летел я над этим огромным пространством, и взору моему, по-птичьему острому, ясно была видна каждая мелкая деталь внизу. Кустики трава, быстрое шевеление суслика, неподвижно замерший жаворонок, почувствовавший опасность, – всё виделось мне ясно, как живое. Затем земля начала стремительно приближаться: как будто, выбрав себе добычу, я камнем ринулся вниз. Ещё чуть-чуть, и можно было разбиться, но у самой последней грани моё новое существо совершило резкий манёвр, перешло на горизонтальный полёт, затем потянулось вверх и снова взмыло в небеса. Всё произошло за считанные мгновения, и от неожиданности перехода у меня (во сне или наяву, уже не разобрать) закружилась голова. Затем я снова оказался в самой глубине синего неба, а подо мной такой же бескрайней расстилалась земля. И снова произошёл мгновенный бросок, безудержное падение к земле, столь же благополучно завершившееся в самый последний момент. Это было похоже на гигантские американские горки, и при каждой такой фигуре высшего пилотажа меня едва ли не выворачивало наизнанку.
     Так продолжалось долго, час или два (а может быть, моё восприятие времени обманывало меня, и прошло каких-нибудь пять минут). Наконец, когда они сумасшедшие нырки туда-сюда стали невыносимы, я широко раскрыл глаза и уставился в потолок. Собственно, никакого потолка не было видно, узкая полоска лунного света лишь слегка обозначала очертания окна и стен. Но таким образом я хотя бы избавился от пульсирующего наваждения. Сердце стучало глухо и тяжело. Ночь покоряла своей бездонной тишиной. Ни звона цикад, ни дуновения ветерка, ничего. Совершенный покой, отличающийся от смерти лишь чуть заметным колебанием моего дыхания. Казалось, в такой тишине можно заснуть даже с закрытыми глазами.
     А потом свет вдруг неожиданно сгустился, сконцентрировался в два круглых светлых пятна на потолке. Они пробежали от окна к стене, дёрнулись и замерли. Я смотрел на них, как заворожённый; свет был, конечно, частью забытья. Давным-давно, в раннем детстве, я часто, бывало, ждал возвращения отца из города, и свет фар его старенькой потрёпанной машины вот так же пробегал, помнится, по потолку и останавливался в дальнем углу комнаты. Тогда он означал счастье – не столько от самого приезда отца, сколько от ощущения, что ожидание не оказалось напрасным. Да, конечно, это всего лишь сон… 
     Светлые пятна вдруг погасли, как если бы кто-то выключил фары. Вслед за тем тишину нарушил еле слышный, но всё-таки отчётливый в такую ночь скрип отрывающейся дверцы. Теперь уже не могло быть сомнений: всё происходило наяву. Кто-то приехал ко мне посреди ночи; трудно сказать, сколько сейчас времени, но ночь определённо глубокая. Впрочем, почему кто-то? Разве я не знаю кто? Разве моё сердце не ответило уже на этот вопрос?
     И в тот же момент я ясно понял, что случилось нечто непредвиденное, нечто плохое. Иначе просто и быть не могло. 
     Вскочив с постели, я опрометью бросился вниз.