Портфолио

  Фотография   начала второй половины прошлого века - продукт  того времени, медленного, вдумчивого,  мастерового, поштучного и дорогого (ни разу не селфи).    На глянцевой фотобумаге, плотно приклеенной к тисненому картону, я с братом в совсем еще нежном возрасте стоим рядком с приоткрытыми пухлыми ртами и смотрим  лучистыми глазами туда, откуда  должно появиться чудо. По обе стороны от нас в почетном карауле замерли два плюшевых медведя,  охраняющие всю эту безмятежную, почти библейскую идиллию. Свет  мягкий, приглушенный,  отраженный сзади,  пластично обтекает всю нашу молочно-восковую спелость.
Сколько же нам здесь лет? Наверное, года по четыре исполнилось.   Эта исполненность живет  в мягких овалах лиц,   детских чистых лучистых глазах,  пухлых кистях рук, во всей этой трогательной нежности.   Гармония  душ и тел, увиденная  мастером и,  воплощенная на фотографии, тонко и изящно.

  Наши детские  тела и души, которым еще предстоит расти, набирать   зрелость, силу и выносливость  для   прохождения нелегкой человеческой службы, длиною в жизнь.Тело для служения душе, а душа для  служения добру, любви, творчеству. Может быть, этого достаточно, чтобы все у нас исполнилось, и в этом должна заключаться наша пожизненная служба. Хотя звучит это несколько пафосно и, к сожалению, запоздало.

 Может быть, в старых детских светлых и чистых фотографиях именно это и зашифровано.

                ***

  Фотоателье было похоже на маленький  театр:  тот же  старый бутафорский   инвентарь и намалеванные декорации. Сильно пожилой  фотограф   с остатками  творчески всклокоченных волос на некогда кудрявой  голове, повел  нас с братцем на небольшой подиум на предмет портфолио. (Может это слово здесь и не совсем уместно, зато красивое).  Устанавливал долго и кропотливо,  как  кукол с руками, ногами и шеей на шарнирах. Держа аккуратно двумя пальцами за  подбородки, осторожно поворачивал  наши головы,  отходил, поправлял софиты, лампы, отражатели, морщился, щурился. Удовлетворенно, с легким прононсом напевая что-то  тихо себе под нос,  таскал туда-сюда фотокамеру, напоминающую саратовскую гармонь    на деревянной треноге.    Периодически подныривая головой под черное сукно накидки с обратной стороны   камеры, он отслеживал   через оптику объектива    всю картину в целом, с тенями, полутенями,  бликами,  и нашими физиономиями с приоткрытыми ртами.   По  обе стороны от живой композиции были усажены пара плюшевых медведей, как  символы счастливого  детства.  Наконец, мастер удовлетворенно угомонился и,  зарядив   камеру  фотопластинкой,    пообещал птичку, чей вылет мы должны  встретить не моргнув.

  Вспышка! И снимок навсегда запечатлел наше умение  не моргать, и замечательную работу мастера.

  Конечно, я не помню  того фотографа, но  иногда вдруг мультипликация времени оживает на туманном экране памяти,    мерцая всполохами света. Словно на исцарапанной  черно-белой кинопленке замелькают   образы,  приметы ушедшего времени, и птичка начинает насвистывать мелодию.  Та  самая птичка,  что  выпорхнула когда-то из ладони небесного мастера.