Что такое счастье

Елена Лаврова

ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ

В молодости, лет до 30-ти, я была уверена, что счастье это возможность увидеть плоды своего труда. Садовник видит выросшее дерево. Краснодеревщик видит сделанный им книжный шкаф. Учитель видит ученика, поступившего в Университет. Токарь видит выточенную деталь. Поэт видит книгу, в которой напечатаны его стихи. И так далее.
Таково было моё – немножко нестандартное - представление о счастье.  Мне не повезло иметь стандартное представление, потому что я писала стихи с двенадцати лет.
В советский период времени я почти ничего не опубликовала   несколько стихотворений в областной газете и областном журнале не в счёт. Эти публикации принесли мне гонорар, размер которого меня озадачил – на что бы его потратить? Я вспомнила Вирджинию Вульф, которая на свой первый в жизни гонорар купила персидского кота. Моего гонорара не хватило бы даже на вершок его хвоста. Все мои попытки пробиться на страницы центральных изданий терпели фиаско. Люди, заполнявшие в то время редакции этих изданий, присылали мне стандартные ответы на редакционных бланках, в которых говорилось, что портфели редакций переполнены на пять лет вперёд. Когда я посылала письма с просьбой поставить мои сочинения в очередь на шестой год, редакция либо не отвечала (подозреваю, что у них не были заготовлены соответствующие печатные стандартные ответы), либо кто-нибудь из бойких редакционных работников присылал мне нестандартный ехидный ответ, смысл которого сводился к бессмертной формуле: «Может Вам ещё и ключи от квартиры дать, где деньги лежат?», и далее следовали советы читать классиков русской литературы и учиться у них.
Однажды пришёл очень нестандартный ответ из центрального журнала, в котором редакционный работник писал мне, что стихи мои бесспорно хороши, но их невозможно напечатать, поскольку в них встречаются слова и образы, не слишком понятные «широкому советскому читателю», и нет ли у меня чего-нибудь проще, на тему советских трудовых будней. И посоветовал попытать счастья не в центральных изданиях, а в областных. На тему трудовых советских будней у меня стихов не было, и быть не могло.
Я обратилась по телефону к маститой писательнице местного значения с просьбой принять меня. Она, к моему удивлению, согласилась. Был назначен день аудиенции, и в назначенный час я стояла на пороге квартиры местной крутой знаменитости. Пожилая поэтесса областного значения жила в огромном доме на центральной улице города (в квартирах этого дома потолки были невероятной высоты   3,5 м.). Хозяйка квартиры любезно предложила мне снять пальто. Я прошла в комнату, подавленная её просторами. Знаменитость долго шуршала страницами моей рукописи, сидя за старинным письменным столом. Стол - совсем как у Льва Толстого в Хамовниках. Вы не поверите, но у стены стояла широченная кровать под балдахином. Балдахин намекал либо на аристократическое происхождение поэтессы, либо на наличие бой-френда. Поскольку аристократическое происхождение было под вопросом, то оставался намёк на бой-френда, что меня озадачило. В то время я считала, что после пятидесяти у женщин не бывает любовников. Пятьдесят, с моей тогдашней точки зрения, это глубокая старость. Какие любовники!
Я спросила у писательницы, нет ли у неё персидского кота? Писательница оторвалась от страницы и посмотрела на меня с подозрением. Я рассказала ей, на что потратила свой первый гонорар Вирджиния Вульф. Писательница приподняла брови. По её взгляду я поняла, что о Вирджинии Вульф она никогда не слыхивала. Также я поняла, что у писательницы нет в квартире никакой живности:  кота, ни собаки, ни любовника. Однако балдахин над кроватью наводил меня на размышления, что живность в этой квартире, какая-никакая, но всё-таки водится.
Наконец вершительница моей будущей писательской судьбы перестала шуршать страницами, сняла очки и сказала, что, похоже, ей нечему научить меня. Стихи написаны профессионалом. Разве я пришла учиться, подумала я, а вслух спросила, не может ли она посодействовать появлению моего первого сборника в местном издательстве. Поэтесса опять с сожалением сказала, что ей нечему поучить меня, и спросила, почему у меня нет стихов, прославляющих нашу замечательную советскую действительность, советскую трудовую деятельность и доблестных строителей коммунизма. Я ответила ей строфой из стихотворения Цветаевой:
Бывают времена, когда голов – не надо.
Но слово низводить – до свёклы кормовой –
Честнее с головой Орфеевой – менады!
Иродиада с Иоанна головой!
Зря я это сделала! Поэтесса странно посмотрела на меня и сказала, что не помнит таких строчек у Цветаевой. Я не стала говорить, что у моего отца были переписаны от руки и спрятаны в надёжном месте многие стихотворения Марины Цветаевой, которые не публиковались в советской печати. Я пожала плечами. Поэтесса объяснила мне, что имей я стихи о советских трудовых буднях и строителях коммунизма, мне было бы легче напечататься. Но впрочем, она позвонит редактору N. местного издательства, передаст ему мою рукопись,  и, может быть, он согласится стихи мои опубликовать. Когда мы прощались, знаменитость, глядя на меня снизу вверх (она была очень маленького росточка), спросила, не могу ли я написать для будущего сборника несколько стихотворений что-нибудь о последнем партийном съезде, или об урожае турнепса, или о заводе тяжёлого машиностроения? Я отвечала, что я чистый лирик с философски уклоном, а советский строй у меня с лирикой как-то не вяжется. Тогда поэтесса с опаской поинтересовалась, уж не из диссидентов ли я? Я отвечала, что нет, и что я – сама по себе. Писательница посветлела лицом и спросила, кого из современных поэтов я больше всего люблю. Не секунды не задумываясь, я ответила, что вся современная поэзия для меня заканчивается Мариной Цветаевой, выше которой уже только   Бог. Я почувствовала, что ответ мой не порадовал мою собеседницу. Она смотрела на меня снизу вверх, строго поджав тонкие старческие губы. В её глазах и выражении лица прочитывалось неодобрение моих вкусов. На дворе стоял 1968-й год. Цветаеву столь открыто, и страстно любить не полагалось. Престарелая поэтесса строго спросила с нажимом на слове «советских», а кого я люблю из советских современных поэтов. Я была молода, глупа, нелицемерна и неопытна. Я брякнула – никого! Если бы я догадалась ответить, что моя любимая советская поэтесса – моя собеседница, маститая и знаменитая на всю область, я думаю, что была бы ею обласкана, и моя писательская судьба могла бы сложиться по-иному. Но это мне не пришло тогда в голову. Брякнула, что думала. Тогда писательница поинтересовалась, читала ли я её стихотворения? Я ответила, что читала, но польстить ей я тоже не догадалась. Я действительно читала произведения маститой поэтессы. После чтения её стихов у меня было ощущение, что я поела старого лежалого сена. Её стихи были на редкость невыразительны, скучны и пресны, хотя грамотно сложены. Разумеется, об этом я не сказала ей ни слова. Мне не было дела до её стихов. Мне было дело до собственных произведений.
Маститая местная знаменитость не могла удержаться от советов. Она сказала, что мне надо развиваться, больше читать классиков: Пушкина, Гоголя, Достоевского, и спросила, чем я занимаюсь в жизни. Я простодушно ответила, что преподаю в институте английский язык, русскую и зарубежную литературу, чем поставила мою собеседницу в неловкое положение. Чтобы выйти из него, моя собеседница отступила на шаг, окинула меня взглядом с ног до головы (с ног – ей было удобнее), и сказала, что я слишком молодо выгляжу для преподавателя. Я заверила её, что это скоро пройдёт. Странно, сказала поэтесса, что вы не любите советскую поэзию. Странно, сказала я, что у вас нет персидского кота. Мы расстались с прохладцей. Но своё обещание она сдержала.
Через неделю я уже сидела в редакции издательства. Напротив меня за рабочим столом, заваленном окурками, старыми газетами и свежими рукописями, сидел крепкий сорокалетний мужчина – редактор собственной персоной. У персоны на грубо сработанном топором природы лице уныло и одиноко, как утёс, торчал красный нос в мелких синих прожилках. Перед редактором лежала моя рукопись. Редактор похлопывал по ней рукой с грязными ногтями и испытующе смотрел на меня. Я читала стихи редактора издательства: два тоненьких сборника. В них была только одна тема, варьируемая на разные лады: радости пьянки в тайге. Я боялась, что он спросит, нравятся ли мне его винно-водочные композиции возле таёжного костра. На всякий случай, я решила сказать, что стихов его не читала. Но о своих стихах он, к счастью, не спросил. Он полистал мою рукопись, и сказал, что хорошо бы к этим стихотворениям прибавить что-нибудь современное, на местную тему. Ну, например, об трудовых успехах работниц слюдяной фабрики. Сможете, спросил он меня. Надо написать, убеждал он меня. Я неопределённо мычала что-то об отсутствии вдохновения на местную тему и о том, что трудовые будни работниц слюдяной фабрики далеки от моих творческих интересов. Редактор не отрывал взгляда от моего лица. Он пообещал мне, что поможет напечатать рукопись, если я напишу стихи на чёртову местную тему. Я знала, что никогда ничего подобного не напишу. Я поняла, что пришла напрасно. Но мы расстались с редактором вполне дружелюбно.
Через день поздно вечером в моей квартире раздался телефонный звонок. Очень пьяный мужской голос сказал, что чёрт с ними со стихами на местную трудовую тему, он и так напечатает мою книгу, что завтра утром в субботу к моему подъезду будет подан красный лимузин марки «Запорожец», и мы отправимся на пикник в тайгу, чтобы отметить это событие. И чтобы о еде и питье я не заботилась. Водки – залейся. Колбаса копчёная. Дефицит-с! Я остолбенела и онемела. Мой строгий муж недовольно спросил, кто это мне звонит в столь поздний час. Он взял из моих рук телефонную трубку и поднёс её к уху. Я поняла, что в моей семейной жизни внезапно наступил кризис. Мой муж спросил, кто это звонит его жене в столь поздний час? Что ему ответил редактор, я не знаю, но мой муж сказал в трубку кое-что непереводимое на русский литературный язык, передал трубку мне с таким выражением лица, что я поняла, завтра встретимся в ЗАГСе по поводу развода. Пьяный баритон с того конца провода орал, что если я хочу печататься, то не надо передавать трубки посторонним мужикам, когда он – редактор! – со мною разговаривает. Я положила трубку на рычаг. Нечего и говорить, что моя рукопись осталась неопубликованной и погребённой под окурками на редакторском столе. С тех пор я более не делала попыток изменить порядок вещей. Я не предлагала редакторам мои рукописи. Редакторы издательств хотели за их публикацию непомерно высокую цену. Для того чтобы публиковаться, я должна была воспевать советский образ жизни и доблестных строителей коммунизма, и ложиться в постель с первым встречным редактором областного издательства. Я не святая и не ханжа, но от всего этого меня тошнило.
Настали иные времена. Волей судьбы и волей безответственных политиков я оказалась за пределами России, но это не значит, что я перестала быть русской и перестала любить своё отечество. Новые времена поначалу хороши были тем, что можно было говорить, почти всё, что думаешь. Правда, и это прошло. Пока я могу думать, что хочу, говорить, что думаю и любить, кого хочу, я чувствую себя почти свободной. Сегодня для опубликования рукописи не надо прославлять президентов, политический строй, и спать с редакторами издательств. Зато надо иметь деньги. Много денег!
И вот ведь, какая штука: те, у кого много денег, не пишут стихов и, следовательно, эти люди не ломают себе голову, как стихи напечатать. А те, кто пишет стихи, как правило, денег не имеет.
В общем, профессиональное «заболевание» - когнитивный диссонанс у поэта! Люди, имеющие деньги этим заболеванием не страдают.
Вариант, когда у поэта есть деньги, я не рассматриваю, как маловероятный.
Счастье, когда у человека есть талант. Но является ли отсутствие денег у поэта признаком отсутствия счастья? Вряд ли!
Если бы меня спросили, что такое счастье, я бы ответила: счастье это, когда государство не требует от тебя любви.