Голубая роза. Часть 4. Главы 7, 8, 9

                Голубая роза.
                Роман-фантазия.

                Часть четвертая. ВОПРЕКИ САМОЙ СУДЬБЕ.

Содержание:
Глава 7. Чудесный остров.
Глава 8. Надежда и безнадежность.
Глава 9. Вопреки самой судьбе.
***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 7.
                Чудесный остров.

«Хорошая погода, крепкий попутный ветер и, главное, курс на родной порт — вот самое приятное, что только может быть в морской жизни».
         Ричард Генри Дана (1815–1882).




         Островное государство, к главному порту которого приближался, тяжело зарываясь носом в волну, сильно пострадавший и во время военных действий, и во время недавнего шторма 84-пушечник «Великолепный» с измученной командой на борту, было обязано своим возникновением одному из духовно-рыцарских орденов, этих мощных военно-монашеских организаций западно-европейских рыцарей, появившихся в эпоху крестовых походов, в двенадцатом веке от Рождества Христова.

        Крупнейшие из рыцарских орденов, орден храмовников (тамплиеров,  фр. «temple» - храм), и орден иоаннитов (госпитальеров), патроном которого был избран Святой Иоанн Креститель, зародились в Святой Земле, поначалу видя свою задачу в защите паломников и в оказании помощи раненым и больным при христианских святынях в Палестине, а затем распространились по всей Западной Европе.

Примерно в это же время возникли два небольших ордена, Святого Лазаря и Монтжойе (позднее влившийся к тамплиерам), а также национальные: в Испании - Алькантары, Калатравы, Сантъяго, в Португалии - Ависский орден, образовавшиеся в середине XII века в ходе Реконкисты (то есть отвоевания народами Пиренейского полуострова земель, завоеванных ранее арабами), - а, кроме того, Тевтонский орден в Германии.

        Орден тамплиеров был обязан своим появлением клятве девятерых французских дворян во главе с Гуго Пайенским, принесенной в 1118 году, охранять дороги вокруг Иерусалима ради безопасности паломников. Храмовники позволяли вступать в свой орден грешникам, ведь Христос привечал грешников, которые нуждались в этом больше других. Они являлись хранителями многих христианских святынь, поскольку могли обеспечить священным реликвиям надежную защиту силой своего оружия.

Считается, что тамплиеры охраняли Истинный Крест, терновый венец, голову Иоанна Крестителя и тело Евфимии Халкедонской, обладавшие целительными силами. Жемчужиной среди этих святынь являлся таинственный святой Грааль. Помимо ордена тамплиеров обязанность охранять христианские святыни взял на себя возглавленный Иерусалимскими королями орден рыцарей Гроба Господня Иерусалимского, которых позднее сменили монахи-францисканцы.   

Тевтонский орден появился при госпитале, устроенном для немецких крестоносцев на купеческие пожертвования города Любека во время Третьего крестового похода в 1198 году. Однако постепенно обязанности по уходу за паломниками и немощными перекладывались на «служащих братьев» (сержентов) и орденских священников. Верхушку орденов составляли рыцари, происходившие в основном из младших ветвей знатных европейских семей, и они занимались исключительно военным делом.       

       Идеологом «воинства Христова» выступил Святой Бернард Клервоский, изрекший однажды следующую многозначную фразу: «Великое счастье умереть в Боге, счастливее тот, кто умирает за Бога!» Святой Бернард пользовался огромной популярностью, недаром он был канонизирован еще при жизни, а Данте Алигьери увидел его своим водителем в Эмпирее, взамен Беатриче, занявшей положенное ей место на лепестках Райской розы.

В отличие от простого монашества, которое еще в уставе Святого Бенедикта Нурсийского именовалось «воинством Христовым», но сражалось со злом мечом духовным, рыцари к последнему присоединили меч материальный. Устав своих орденов рыцари получали от папы римского, ему они и приносили обет верности и, выведенные из подчинения епископам и светским государям (это относилось ко всем палестинским орденам, но не к  национальным), служили укреплению папской власти.

Кроме обета безбрачия, бедности и послушания, члены духовно-религиозных рыцарских орденов давали обет с оружием в руках защищать христиан и христианскую веру. Внутри орденов поддерживалась военная дисциплина, во главе иерархических организаций стояли облеченные верховной властью великие магистры.   

Символом всех рыцарских орденов был крест, что и не мудрено. Храмовники - красный крест на белом фоне, иоанниты – восьмиконечный белый крест на красном фоне, Тевтонский орден имел черный крест на белом фоне. Кресты украшали одежду рыцарей, их куртки и плащи, они входили в гербы орденских государств, их изображали на орденских штандартах.

        Постепенно рыцарские ордена сказочно разбогатели, за счет завоеваний и пожертвований, и их земельные владения, расположенные во всех королевствах Европы, и их солидные финансы, призванные служить крестоносцам во вдохновлявших их целях, с падением Иерусалимского королевства, после потери в XIII веке крепостей в Палестине, стали источником прибыльной коммерческой деятельности.

Орденские рыцари активно участвовали в торговых и банковских операциях. Тевтоны, например, были членами союза торговых городов, преимущественно немецких, - знаменитой Ганзы, а тамплиеры освоили оказание банковских услуг, которые только им и были по плечу, поскольку этой деятельности способствовали разветвленная сеть орденских домов и военный потенциал, гарантировавший безопасность вкладов, - депозит (термин происходит от латинского слова, означающего вещь, отданную на хранение) и трансакции.

Более трехсот лет орденские рыцари составляли большую и очень активную силу на европейской политической арене, заставляя окружающих поневоле считаться с ними. На землях, принадлежавших рыцарским орденам, возникли орденские государства. Поскольку же после того, как священные цели крестовых палестинских походов канули в прошлое, некоторые их них стали представлять реальную угрозу уже не для сарацин, но для существования национальных королевств и княжеств в отношении независимости населявших их различных народов, с этими орденами началась борьба, закончившаяся их поражением.

Жестокому разгрому подвергся богатый и могущественный орден храмовников-тамплиеров во Франции. Король Филипп IV Красивый из династии Капетингов стремился подчинить себе тамплиеров, ограничив их могущество и наложив руку на их богатства, и в конце концов начал открытое наступление на орден, приказав подвергнуть орденских рыцарей аресту. Черным днем для ордена стала пятница 13 октября 1307 года, когда многие рыцари по главе с великим магистром Жаком де Моле были арестованы, а затем подвергнуты пыткам и казнены.

Еще один могущественный орден, Тевтонский, обосновавшийся в Восточной Пруссии и Ливонии, был побежден в конце концов своими соседями, Польским королевством и Великим княжеством Литовским (15 июля 1410 года - битва при Грюнвальде), а затем и вовсе прекратил свое существование.

        Однако не все ордена перешли дорогу сильным королям, как это сделали тамплиеры, и не все вели такую агрессивную политику, как Тевтонский, поэтому некоторых ждал не столь скорый и не настолько мрачный конец.   

        Остров, чудесным видением поднимавшийся перед глазами команды «Великолепного» из вод морских на горизонте, однажды стал пристанищем  старинного палестинского ордена, причем третьим по счету. Один из германских императоров, по совместительству носивший несколько европейских корон и распоряжавшийся, соответственно, различными землями, передал его рыцарям после того, как они лишились первого подобного пристанища, а затем и второго, благодаря чему им удалось остаться в Средиземноморье.

Орден обжился на новом месте, поменял название и просуществовал в виде суверенного государства несколько веков, то отбиваясь от экспансии турок, то умело лавируя между политическими линиями разных государств, словно лодка среди волн, стремясь уцелеть, сыграв на разнице в их целях и намерениях.

Один великий политический деятель однажды высказался в том смысле, что небольшое государство неминуемо погибнет, если крупное государство решит его захватить, но может выжить, если таких враждебных захватчиков окажется хотя бы два. Балансируя между ними и становясь ареной столкновения их интересов, у небольшого государства появляется реальный шанс уцелеть. И сколько таких маленьких, но весьма живучих государств можно насчитать на европейской карте!   

- … Милый это островок, - говорил Уве Радингу (он же Эрвин фон Шеумберг) другой моряк, сидя рядом с ним на верхней палубе «Великолепного», наконец, после многих мытарств, достигшего удобной островной гавани и теперь, прочно стоя на якоре, плавно покачивавшегося на лазурных волнах ввиду обнесенного высокой крепостной стеной охристо-золотистого цвета города на берегу. - Я здесь уже побывал однажды. Лето тут очень жаркое, но все время дует легкий бриз с моря, так что жара переносится легко. Обилие тепла и света - ни тебе холодных ветров, ни туманов, снега или мороза. Здесь о таком и не слыхивали. С ноября по январь идут дожди, это у них такая местная зима, похожая на весну в северных широтах. А потом только лето, одно сплошное лето…
        Из-за этого время течет словно во сне или как будто попал в страну фей, в безвременье. Зимой день длится часов шесть, зато летом больше десяти часов. Самый зимний месяц февраль, погода чуть прохладнее, чем обычно, и весь остров в это время цветет и зеленеет. Жарче всего в июле и августе…
        Дождей мало, рек нет, и с пресной водой здесь плоховато, но местные жители приноровились собирать ее и хранить, так что от жажды тут еще никто не умер. Море чаще всего спокойное, приливов и отливов не бывает, ведь океанские волны сюда, в глубь внутреннего моря, не доходят.
        С моря остров кажется плоским, но, когда сходишь на берег, то оказывается, что тут полно пологих холмов. На их склонах устроены террасы для полей и виноградников. Жителей тут много, земля на вес золота, ни один клочок не пропадает.
        Берега на севере крутые, обрывистые, на юге – более пологие и все изрезаны многочисленными скалистыми бухтами и уютными гаванями… Даже в штормовую погоду там тихо. Увидишь, просто залюбуешься. А какие пляжи! Песок издали словно чистое золото, а вблизи будто шелк.
        В береговых скалах много гротов, надводных и подводных, а в них обитает всякая морская живность: гроуперы, лещи, осьминоги, кальмары, мурены, морские петухи, скаты, красная кефаль. Возле побережья любят играть дельфины. Когда на севере зима, сюда залетает масса перелетных певчих птиц… Как в раю, честное слово… Если и выпадет хорошенько отдохнуть после приключений и странствий, то дай бог, чтобы именно в таком вот местечке…

        Капитан и старшие офицеры «Великолепного» уже урегулировали все деловые вопросы с представителями местных властей. К борту корабля подошли лодки, чтобы помочь перевезти на берег раненых и больных моряков. Тем, кто мог ходить, матросы помогали подняться из кубриков наверх по трапам, прочих выносили на носилках и укладывали в ряд на палубе, чтобы затем в свой черед, с соблюдением мер предосторожности, спустить на грузовом подъемнике в шлюпки.

        Эрвин был ранен не тяжело, да и последствия контузии за несколько дней уже, скорее всего, в основном отпустили бы его, однако жуткая болтанка не может пойти на пользу человеку с сотрясением мозга. Рана почти не мучила его, но голова ужасно болела. Боль концентрировалась не снаружи, в месте разреза на лбу, а внутри, в самой глубине, и это было очень тяжело переносить.

Молодой человек едва мог приподнять голову от подушки. У него разыгралась морская болезнь, которой он до приключившегося с ним несчастья не страдал давным-давно, он почти ничего не ел и ослабел настолько, что окончательно превратился в лежачего больного.

Однако, в условиях прекращения качки, оказавшись после духоты нижних корабельных отсеков на верхней палубе, на свежем воздухе, и ощутив на своем лице и теле веяние теплого, ласкового ветерка, он почувствовал себя лучше и даже смог сесть, как и его сосед, раненый артиллерийский офицер, который, тоже взбодрившись, по этой причине принялся вдруг задушевно повествовать ему про райский уголок, открывшийся их взглядам с высоты корабельного борта…      
 
- … Говорят, у этих берегов, - продолжал раненый артиллерист, - в давние времена потерпел крушение корабль, на котором плыл апостол Павел, так что ему пришлось высадиться и подождать, пока закончится ремонт судна. Представить только, здесь ступала нога одного из учеников Христа!
        А на соседнем островке будто бы когда-то в старину жила та волшебница, о которой написал Гомер, нимфа Калипсо, залучившая к себе Одиссея во время его странствий после падения Трои и продержавшая его в плену несколько лет…
        Вообще остров издавна шел нарасхват, да это и немудрено. Тут все морские торговые пути пересекаются, из Европы в Азию и в Африку и обратно. Когда-то в незапамятные времена здесь жили племена, которые строили храмы из кусков огромных скал. Потом приходили и уходили финикийцы, греки… Карфаген… тот, который должен, как известно, быть разрушен… римляне, Византия, норманны, кастильцы…
        Но больше всего следов оставили арабы и итальянцы. Италия тут близко, рукой подать, арабы же ушли с острова только после многих веков владычества. Так что теперь островитяне сами не знают, кто они – то ли итальянцы, то ли арабы, а говорят они на двух этих языках сразу. У них тут названия месяцев заимствованы из итальянского, дни недели произносятся по-арабски, а письмо латинское. Все перемешано. Но объясниться с ними не так уж трудно, многие жители говорят на итальянском, да и таких, кто знает французский, тоже встретить не сложно, ведь кто же его сейчас не знает…

        В другое время Эрвин, обнадеженный благополучным окончанием страшных происшествий, участником которых он был, и прибытием в гостеприимный порт, а также обрадованный возвращением сносного самочувствия, наверняка бы, в предвкушении новых перемен к лучшему, с удовольствием смотрел на долгожданный берег, с интересом слушая содержательный рассказ своего словоохотливого, образованного и бывалого соседа, но сейчас он был слишком встревожен и угнетен плохим состоянием своего друга.

Кристиану, измученному перенесенной им тяжелой операцией и ослабевшему от большой потери крови, морской шторм нанес огромный вред. Многочасовая непрекращающаяся качка и скверные условия содержания губили его на глазах. К тому же, в отличие от Эрвина, он нуждался в тщательном уходе, который по независящим от окружающих его людей причинам сделался практически невозможен. Его даже не перевязывали ни разу толком, как, впрочем, и остальных.

Вместо этого часть раненых, среди которых были Эрвин и Кристиан, спешно перетащили из одного корабельного отсека в другой, поскольку одна из пробоин, кое-как залатанная, вновь начала пропускать воду, и свалили их прямо на пол, как и во время боя, как попало, кого куда, чтобы спасти от последствий течи, которую в это время пытались устранить.

Фонари боялись зажигать, ведь их настолько сильно раскачивало, что это могло окончиться их падением, а разлитое масло неминуемо вспыхнуло бы от горящего фитиля и вызвало пожар, поэтому кубрики тонули в темноте, в которой особенно зловеще раздавались свист и вой ветра, грохот рушащихся снастей, долетавший с верхней палубы, и угрожающий треск обшивки. В спертом воздухе было трудно дышать, вонь царила ужасная, но верхние люки не открывали, чтобы внутрь не попало еще больше воды.

Эрвин, все эти тяжелые дни находившийся рядом с Кристианом, с ужасом следил за тем, как тому становится хуже и хуже. Вероятно, в ране начался воспалительный процесс, который не был купирован вовремя с помощью доступных лекарственных средств. Приступ лихорадочного озноба сменился жаром.

В предпоследние сутки перед прибытием в порт Эрвин заметил, что Кристиан начал заговариваться, а в последние он уже горел в жару, метался на своем убогом ложе и нес околесицу, из которой можно было заключить только одно, что ему очень плохо.

        Многим кажется, что в бреду человек по большей части обращается к особенно задевшим его душу жизненным коллизиям. Эта идея выдвинута даже у Шекспира, большого знатока человеческих душ. В пьесе «Макбет», которую считают зловещей, королева бредит преступлениями, вдохновительницей которых она была, и пытается отмыть замаранные, как ей представляется, кровью жертв руки.

На самом деле данная мистическая теория вовсе не всегда себя оправдывает.

Бред Кристиана, к примеру, состоял из каких-то мелких бытовых деталей. Его долго занимало, почему вместо одной чашки с водой, стоявшей рядом с ним одно время, пока она не упала и не разбилась, он видит две, хотя знает, что на самом деле чашка одна. Смятое одеяло тоже стало причиной его беспокойства. Одеяло следовало выровнять.

Он ни разу не вспомнил ни о бегстве с родины, ни о матери, ни о жене, ни о продаже отцовского ордена, ни о сражении, в котором участвовал несколько дней назад и в котором, как многие и многие, был ранен…

        Собственно говоря, врачи и санитары все время делали, что могли, вернее пытались делать, чтобы хоть немного облегчить положение своих подопечных, и, как только погода начала налаживаться, раненые моряки  немедленно получили некоторую помощь: по крайней мере им заменили заскорузлые, окровавленные, дурно пахнущие бинты, но все эти благотворные действия несколько запоздали. Кристиану пустили кровь, чтобы сбить жар и облегчить его состояние. Это привело к тому, что молодой человек впал в глубокое забытье, которое можно было бы счесть сном, если бы оно таковым являлось…      
      
- … Города здесь, конечно, были с давних времен, - слышал Эрвин раздававшийся рядом приятный голос рассказчика, который звучал на фоне его горестных раздумий. - Но вот этот, на который мы смотрим сейчас, построен братьями-рыцарями после того, как им удалось отбиться от турок. Они воевали целый месяц, а с ними вместе и все население острова. Никто не хотел попасть в гибельный плен. Потом пришло подкрепление с Сицилии, и турки убрались обратно в свой Стамбул.
        После победы решено было построить новую крепость и город. План улиц начертили таким образом, чтобы бриз проникал даже в самые дальние и глухие переулки, так что там никогда не бывает душно.
        Стены двойные, а путь к воротам состоит из трех уровней. Это такая военная хитрость, чтобы завлечь врага и разгромить его прежде, чем он доберется до входа в город. Уникальное, говорят, укрепление, больше нигде такого не увидишь. Позднее для верности обнесли крепостной стеной еще и три соседних городка. 
        Первый камень новой островной столицы заложил сам тогдашний великий магистр, его именем город и был назван. Он сказал: «Мы, благородные люди, построим великий город для благородных людей». Вот так…

        Эрвин, немного отлежавшись, обвеянный свежим ветром, сумел, опираясь плечом о фальшборт, ограждающий палубу, принять полу- сидячее положение. Он находился рядом с Кристианом, который лежал на носилках, укутанный по самый подбородок одеялом, неподвижный, с закрытыми глазами. При ярком свете погожего дня было видно, как заострились черты его восково-бледного лица, как ввалились глаза. Сомкнутые губы потрескались и покрылись серым налетом… 

- … Когда идешь по городу, - мечтательно улыбаясь, предавался приятным воспоминаниям раненый артиллерист, - кажется, что все время куда-то карабкаешься. Одни лестницы. Все вверх, вверх… Дома каменные, невысокие, и на каждые пять домов - католическая церковь или часовня. Жители-то все до единого католики. Соборы есть большие, очень красивые и богатые.
        Часто можно встретить религиозные процессии в честь патрона или патронессы какого-нибудь прихода. Это весьма своеобразное и занимательное зрелище. Статую святого, одетую в дорогие ризы, устанавливают на крытые носилки и проносят по улицам под пение латинских молитв, и у всех участников процессии в руках горящие свечи и цветы…
        В церкви Непорочного зачатия приезжим показывают статую Богоматери из чистого серебра, инкрустированную драгоценными камнями. В храме Вознесения девы Марии можно увидеть, как прихожане поклоняются чудотворной статуе Христа, на которой выступает пот.
        Вообще здесь все время происходит что-нибудь занимательное. Кроме религиозных шествий, бывают карнавалы с плясками на улицах и фейерверками, так что не соскучишься…   
        В городе у мола есть башня, у которой над окнами нарисованы глаза. Они следят за морем… Лодки здесь красивые, с острым приподнятым носом и очень ярко раскрашены. Вино отличное, просто лучше не придумать, а повара здорово готовят свежую рыбу, но самое лакомое блюдо – кролик, тушеный в вине с чесноком… Местные девушки и женщины черноволосые и черноглазые, одеваются они в жакеты с рукавами, в черные юбки и черные накидки – фальдетты. Есть среди них и такие красивые, что просто залюбуешься…               

        Когда дошло дело до погрузки в шлюпки той партии раненых, в которой находились Кристиан и Эрвин, последний, которому на палубе, как было уже отмечено, стало немного лучше, не то что в трюме, понял однако, что он все же не настолько опомнился и пришел в себя, чтобы, покидая корабль, попробовать спуститься с борта по трапу, так что ему помогли забраться в грузовой подъемник, но, оказавшись в лодке, он мог по-прежнему сидеть, держась рукой за борт и машинально наблюдая, как за ним  плескалась соленая волна. Кристиан, носилки которого осторожно в свой черед переместили в шлюпку, по-прежнему почти не шевелился и не открывал глаза.

Лодка, переправлявшая их на берег, попалась местная. Старший над гребцами, молодой черноволосый симпатичный парень, с сочувствием глядя на своих пассажиров, обратился к Эрвину и сказал ему, что в городе, в ведении рыцарей, имеется хороший госпиталь, что врачи в нем, говорят, очень опытные и знающие, а лекарства там умеют делать такие, какие в других местах даже неизвестны…

- Вам помогут, вот увидите, вы скоро поправитесь, - заключил он. Молодой человек говорил по-итальянски, но Эрвин немного знал этот язык и кивнул в ответ.
   
На пристани пришлось еще подождать, пока не подъехала свободная повозка, запряженная мулами, одна из тех, которые перевозили раненых с «Великолепного» до того места, где их ждали приют и помощь.
       
        Когда-то орден возник в Палестине при госпитале, в лучшие времена вмещавшем полторы тысячи человек. Лечение было бесплатным, помощь оказывалась людям всех национальностей и вероисповеданий, при госпитале действовало родильное отделение. Врачебная деятельность ордена, хотя у рыцарей были и другие направления приложения усилий, оставалась для этой организации важной, поддерживалась и развивалась на протяжении веков, что производило приятное впечатление и неизменно вызывало заслуженное уважение.   
             
Орденский госпиталь, построенный тогда же, как и сам островной столичный город, то есть в середине XIV века, представлял собою двухэтажные каменные корпуса, окаймлявшие обширный, прямоугольный, вымощенный каменными плитами двор со всех сторон. В центре переднего корпуса находились въездные ворота в виде глубокой арки, все корпуса со стороны двора имели на уровне второго этажа крытые галереи, потолок которых поддерживали тонкие круглые колонны и с которых вниз вели лестницы с периллами.

Знаток, окинув взглядом архитектурный ансамбль, сразу объявил бы, что видит перед собой постройки, типичные для зрелой готики, от которой до поздней, так называемой «пламенеющей», оставался один шаг. Здесь были налицо и обилие стрельчатых окон, оформленных по верхней, треугольной части полукружиями геометрического узора, создающего впечатление кружева, и щедрая затейливая резьба колонн на галереях, и статуи святых в нишах стен, поза и постановка головы которых имели  особенный изгиб, характеризующий скульптуру этой эпохи, этого архитектурного стиля – стиля зданий и алтарей, стремящихся вверх, в небеса, словно воздетые вверх в молитвенном порыве руки… 

        Во дворе царило деловое оживление. Подъезжали новые повозки, с которых сгружали носилки с ранеными. Между повозками и носилками сновали озабоченные служители, одетые в одинаковые длинные белые одеяния, подпоясанные кожаными ремнями. Двое из них явно принадлежали к начальству и отдавали распоряжения.

Эрвин, опираясь на плечо предложившего ему помощь служителя, поплелся следом за носилками, на которых в здание через один из входов внесли его друга.

После яркого солнечного света странно было оказаться в просторном и гулком, прохладном и величественном вестибюле. Вдоль стен были расставлены деревянные лакированные лавки. Эрвин присел на одну из них, с удивлением обозревая интерьер помещения, которым мог бы похвастаться любой дворец.

Пол был вымощен темным полированным камнем, возле широкой лестницы, ведущей в палаты верхнего этажа, на постаменте находилась скульптура Девы Марии со святым Младенцем. Ее голову венчал высокий венец с фигурными зубцами и узорчатыми прорезями, она держала своего голенького малыша на левой руке, а на правой у нее сидела птица - голубь. Пышные одеяния окутывали ее фигуру многочисленными складками, лицо было юным, совсем как у девочки. У ног мадонны лежала свежесрезанная живая алая роза…
 
Наконец, после некоторого времени ожидания, к Эрвину подошел один из монахов и по-французски предложил следовать за собой.
 
- Я никуда не пойду без моего друга, - сказал Эрвин, показывая на носилки, на которых лежал Кристиан. - Ему очень плохо.
- О вашем друге тоже немедленно позаботятся, не сомневайтесь, - мягко сказал монах. - Но им займутся другие. А мне поручены вы. 
- Мы с ним не расставались до сих пор и не расстанемся, - упрямо покачав головой, сказал Эрвин. - Я хочу, чтобы нас поместили вместе.
- Мы примем ваше пожелание к сведению, - казалось бы, и не думал спросить с ним монах. - Вы всегда сможете увидеть его и получить известия о его состоянии. А пока, прошу вас, пойдемте со мной. Наверное, ваш друг, когда проснется, будет огорчен, если узнает, что вы не позволили помочь вам и теперь плохо себя чувствуете.
- Он вряд ли спит, скорее он без памяти, - пробормотал Эрвин горестно. - У него сильный жар.
- Сейчас им займутся, не сомневайтесь, - уговаривал Эрвина монах. - Все обойдется. Ваши злоключения окончены. Идемте со мной, господин офицер. Разрешите оказать вам содействие… 
   
Приятный голос и мягкая настойчивость оказались сильнее упорства молодого человека. Эрвин очень устал и снова ощущал себя сильно ослабевшим. Все события сегодняшнего дня, перемещение на палубу, переезд с корабля на берег, доставка в здание госпиталя, постоянная тревога, отнимающая последние силы, и уныние, которое им владело, - всего этого для Эрвина было больше, чем достаточно. Удовлетворившись данными ему обещаниями, он перестал спорить, с трудом поднялся с лавки и, с помощью подпиравшего его плечом монаха, порой касаясь рукой стены, проследовал боковым коридором до какой-то двери. За ней оказалась ванная комната.
- Сначала вам нужно помыться и переодеться, - сказал его сопровождающий. - Вы сможете раздеться сами или вам помочь?    
          
Эрвин совсем забыл, какой он грязный и вонючий, но в этой чистой просторной комнате, рядом с ванной, наполненной душистой теплой водой, он вдруг со стыдом ощутил это. По-прежнему, как и в бою, покрытые пороховой копотью лицо и руки, забрызганная кровью, мятая, грязная одежда…

Как ни казалось Эрвину несовместимым испытывать удовольствие, а тем более наслаждение в то время, когда Кристиан был так тяжело болен и так страдал, он все же не мог удержаться и не отдаться прелести момента. Он погрузился в воду с таким чувством, будто получил достойную компенсацию за все свои прежние неудачи и мучения и даже за все совершенные им ошибки.

Ему помогли помыться, осторожно, чтобы не размочить повязку на голове, частично промыли и расчесали длинные светлые волосы, вместо полотенца накинули ему на плечи большую простыню, впитавшую в себя воду с освеженной кожи, а затем предложили облачиться в чистое белье и халат.

Следующим покоем, который он посетил, опекаемый уже не прежним, а новым проводником (здешние служители передавали поступивших в госпиталь пациентов с рук на руки, соблюдая определенную очередность), оказалась комната, где делали перевязки.

- Рана, можно сказать, в отличном состоянии, - удивленно воскликнул врач, размотав и отодрав прилипшую еще неделю назад ко лбу повязку. - Да вы везучий, молодой человек. Все сухо, никакого гноя… Завтра можно будет снять швы.

После перевязки Эрвин был отправлен в небольшую жилую палату, где ему предоставили устроиться на одной из четырех стоявших здесь узких кроватей, застеленных одинаковыми белыми простынями, с одинаковыми шерстяными одеялами. Две кровати уже были заняты, две еще свободны. Тут появился и первый монах, кажется, выполнявший обязанности распорядителя, тот, который уговаривал Эрвина позаботиться о себе в то время, как другие позаботятся о его друге.

- Я уточнил по поводу ваших вещей, - сказал монах. - Их принесут вам позже, а вашу одежду выстирают, починят, и вы ее тоже получите в свое время. Пока же она вам не нужна. А сейчас вам следует поесть, принять лекарство и ложиться отдыхать.
- Вы обещали, что я смогу узнать, что с моим другом, офицером Анейрином Кемблом, - сказал Эрвин. - И что нас поместят рядом, вместе.
- Я справился об офицере Кембле, - кивнул монах. - Его отнесли к операционной палате.
- Но ему уже делали операцию, на борту, после боя!
- При необходимости сложных перевязок больных доставляют в операционную палату, - пояснил монах.
- А куда его потом перенесут?
- Я пока не знаю, но вы в любом случае сможете его увидеть. Пожалуйста, пообедайте и ложитесь отдыхать.

Тут Эрвин ощутил, что так голоден, прямо быка готов съесть. Все последние дни, во время этого убийственного шторма, он почти ничего не ел, так как его то и дело выворачивало наизнанку. Перед ним на столик поставили поднос с тарелками, от которых чрезвычайно вкусно пахло. Что там говорил раненый артиллерист, предвкушая новую встречу с полюбившимся ему когда-то островом? «Местные повара здорово готовят свежую рыбу, но самое лакомое блюдо – кролик, тушеный в вине с чесноком…»

Через полчаса Эрвин, со вкусом поевший и по новой вежливой просьбе ухаживавших за ним людей послушно опрокинувший себе в рот какое-то медицинское зелье, уже крепко спал, растянувшись на свежем белье своей постели, под теплым шерстяным одеялом, сам весь такой свежий, чистый, сытый, да еще, если верить заключению осматривавшего его врача, стоящий на верном пути к скорому выздоровлению. Он был пока еще слаб, у него по-прежнему кружилась голова, но все это должно было, как он и сам теперь чувствовал, вот-вот остаться за спиной. 

- Кристиану тоже помогут, - подумал он в последнюю минуту перед тем, как отдаться сну, не в силах противиться охватившему его состоянию блаженного довольства, с которым не вязались дурные опасения и недобрые предчувствия. - С него тоже смоют грязь и пот, его перевяжут, напоят лекарствами и уложат в чистую постель… И ему станет лучше, непременно… Вот я посплю немного, и мы увидимся…
        А потом, когда мы оба выздоровеем, мы пойдем в этот незнакомый старинный город, все улицы и улочки которого продуваются свежим ветерком с моря, основанный великим магистром рыцарского ордена, который сказал, закладывая в торжественной обстановке первый его камень, что это будет город, построенный благородными людьми для благородных людей.
        Мы увидим старинные крепостные стены и ворота, полюбуемся на многочисленные церкви, каждая из которых стоит выше другой, так, будто они карабкаются все вверх, вверх, и, зайдя внутрь, с удивлением разглядим серебряную статую Девы Марии, инкрустированную драгоценными камнями, и чудотворную статую Христа, источающую настоящий пот, и при случае подивимся на религиозные католические процессии.
        А еще мы, конечно, посидим в портовой таверне, где закажем этого самого тушеного кролика с чесноком, или уж свежую рыбу, и, потягивая отличное местное вино, будем бездумно любоваться голубой гаванью с дремлющими на ее глади кораблями, между которыми скользят остроносые, ярко раскрашенные лодки, и смотреть, как по берегу гуляют красивые смуглые девушки, разрумяненные солнцем, одетые в черные юбки и черные накидки - фальдетты… И все у нас будет хорошо. Наши злоключения окончились.   
   
        Эрвин спал крепко и сладко, и почему-то ему снилась статуя мадонны, которую он видел в холле госпиталя пару часов назад. Ее головку венчала высокая зубчатая корона, юное, вловно у девочки, лицо улыбалось нежной и кроткой улыбкой, на левой руке она держала своего младенца, а на ее правой руке сидела птица – голубь.

Птичка выглядела совсем как живая, крылья ее казались напружиненными, готовыми распахнуться и довериться упругим струям ветра, а все перышки будто трепетали в предвкушении полета… Куда она собиралась лететь, над какими местами парить? Может быть, ей было поручено отнести кому-то какую-то весть? Но кому – и какую?    

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***

                Глава 8.
                Надежда и безнадежность.

«Но если не жить надеждами, то чем тогда жить?»
        Лоренс Даррелл


        Эрвин проспал до вечера, проснулся, поужинал и заснул снова. Перевязка, сытная вкусная еда и необходимый отдых помогли ему восстановить силы. Он пробудился утром в хорошем настроении и с хорошим самочувствием. Его опять накормили, заметили пятно от соуса на свежем, только вчера одетом халате, и немедленно заменили халат на чистый, а потом отвели на перевязку.

Врач еще раз осмотрел рану и решил, что швы действительно пора снимать. Эта процедура, не долгая и не сложная, и даже не столько болезненная, сколько неприятная, была проведена с соблюдением таких мер предосторожности, так аккуратно и бережно, что Эрвин, отлично помнивший, как ему зашивали рану на кокпите «Великолепного» во время боя, был просто поражен.

Снова бинтовать ему голову не стали. Врач смазал свежий рубец с крошечными сочащимися кровью ранками от выдернутых ниток лекарственным средством, предупредительно пояснив, что жечь будет недолго и не сильно, и залепил место ранения пластырем.

Затем молодого человека снова напоили лекарством и велели вернуться в палату и обязательно полежать. Не исключено, что в состав лекарства было добавлено немного снотворного, потому что Эрвин, поболтав с соседями, которые тоже, как и он, восхищались предоставленными им удобствами и высоким качеством здешнего ухода, особенно ощутимыми после тяжелых дней на «Великолепном», почувствовал сонливость и опять задремал, а проснулся к обеду, который, как и все здесь, был отличным.

После обеда заглянувший в палату легкораненый моряк из соседней палаты сказал, что видел во дворе «нашего капитана». В самом деле, через некоторое время капитан «Великолепного», уже также, вероятно, успевший отдохнуть и во всяком случае приведший себя в надлежащий вид, чисто выбритый, в опрятном, отглаженном мундире, в сопровождении двоих офицеров и еще двоих представителей администрации госпиталя прошелся по этажу, где располагалась часть помещений, предоставленных его матросам и офицерам, заглядывая в палаты и интересуясь, как себя чувствуют раненые.

Выглядел он во время этой инспекции, можно сказать, прекрасно, только пострадавшая рука еще висела на груди на косынке. Потом один из служащих пояснил своим подопечным, что капитан, наслышанный о мастерстве местных врачей и о внушительном арсенале лекарственных средств, имеющемся в их распоряжении, приезжал в орденский госпиталь не только для того, чтобы проведать своих подчиненных, но и на перевязку, желая поскорее выздороветь, что и понятно.

В общем, все эти разнообразные дела и события как бы мешали Эрвину на протяжении первой половины дня отправиться проведать Кристиана. Ему было стыдно, что он позволяет себя отвлечь от этой первоочередной задачи, но в душе ему было страшно… он боялся узнать что-то плохое о друге, а ведь у него самого все складывалось так хорошо… и потому он оттягивал момент тяжелого известия.

О том, что известие будет тяжелым, ему смутно шептало предчувствие, от которого у него леденело все внутри. Часто люди предпочитают не знать того, что может их травмировать слишком сильно, и потому, сознательно или бессознательно, отдаляют по мере возможности момент встречи с неизбежным.             

        Наконец причин оставаться в своей палате, вдали от Кристиана, у Эрвина больше не осталось, тогда он заставил себя встряхнуться, собрал все свое мужество и обратился к служителю с просьбой проводить его к «офицеру Кемблу». Тот выяснил, где разместили раненого в ногу молодого моряка, проводил Эрвина до лестницы и дал ему указания, куда идти дальше и к кому обратиться. Эрвин уже решительно не принадлежал к той категории больных, за которыми нужен особый пригляд, и поэтому его отпустили одного.

Следующий служитель, в компетенции которого находилась палата, в которой, как понял Эрвин, устроили Кристиана, кажется, был не особенно доволен появлением нежданного визитера и, оставив Эрвина одного в коридоре на несколько минут, пошел справиться у врача, можно ли впустить посетителя. Вернулся он вместе с этим врачом.

- Ваш друг в тяжелом состоянии, - сказал тот. - Вы можете его проведать, но… В общем, мы вас пустим, только ненадолго. В палате для тяжелораненых посторонним делать нечего.
- Но у него не тяжелая рана! – воскликнул Эрвин.
- Вы так думаете? – пожал плечами врач. - Идемте, я зайду с вами, заодно взгляну, как там у него дела…   

        Человеческое тело обнажают любовь и болезнь. Адам и Ева блуждали по райскому саду нагими, нагими терзают грешников в аду рогатые палачи. Об этом знал Микеланджело, показав в своей фреске «Страшный суд» множество обнаженных тел. Поскольку это всеобщее обнажение посчитали бесстыдством, позднее великая картина была подправлена художниками, заслужившими презрительное прозвище «портошников», что отчасти лишило зрителей того первоначального впечатления яростного взрыва эмоций, когда начинаешь чувствовать, как вслед за наготой тела,  мучительно изгибающегося в немыслимой позе в приступе нестерпимого страдания, начинаешь видеть наготу души…
      
Кристиан лежал на своей кровати распростертым навзничь, разбросав руки и ноги и откинув голову с растрепанными волосами, полуголым, будучи только до пояса прикрыт одной простыней, почему-то отогнутой вверх на ногах, так что была видна белая повязка на правой стопе и голени, испещренная свежими кровавыми пятнами. Еще одна повязка, узкая, но тугая, имелась на одной руке, в месте локтевого сгиба.

Сначала Эрвин ничего не понял и обрадовался, увидев, что глаза у раненого открыты и блестят, а лицо разрумянилось, ведь вчера на палубе корабля он помнил его бледным и каким-то угасшим, но потом, присев рядом с ним на табурет и коснувшись рукой его руки, он почувствовал такой сильный жар, исходивший от всего его тела, будто речь шла не о живом человеке, а о раскаленной печи. Эрвин в ужасе вспомнил, что от чрезвычайно сильного жара кровь будто бы густеет в жилах, ее ток замедляется, и тогда… тогда близка катастрофа…

Глаза Кристиана были устремлены неизвестно куда, куда-то в пространство, и, вероятно, если и видели что-то, то мало. Он почти не метался и не стонал, но дышал часто и тяжело и как-то весь вздрагивал временами, будто испытывая внутренние толчки. Рядом с постелью на табурете стояла миска с холодной водой, в которой плавали куски льда.

- Похоже, дело на лад не идет, - резюмировал врач, только взглянув на своего пациента.
- Что с ним? – в ужасе спросил Эрвин.
- Воспалительный процесс в ране стал причиной общего заражения организма… Вы понимаете, что я хочу сказать?
- Неужели столбняк?

Об этом страшном осложнении после ранения, неминуемо заканчивавшемся смертью среди ужасных мучений, мало кто не слышал. Врач объяснил, что нет, речь идет о другой болезни, однако…

- Но надо же делать что-то!

                Ученый человек усмехнулся.
- Неужели вы думаете, что мы только смотрим и ничего не делаем? Но действовать приходится осторожно. Знаете, в клятве Гиппократа есть такое предостережение: «Не навреди». Вы слышали о Гиппократе?.. Больной и так уже истощен… к тому же недавнее кровопускание, которым пытались сбить жар, ослабило его еще больше, да и ранка на руке воспалилась.
- Но так всегда делают, - пробормотал Эрвин, имея ввиду упомянутую медицинскую практику. - Считается, что это может помочь.

- Знаменитый Парацельс и его последователи уже ставили под сомнение многие традиционные методы лечения. Не далее чем в прошлом веке фламандский врач ван Гельмонт, имя которого, конечно, скажет вам еще меньше, чем имя Гиппократа, но тем не менее, пришел к заключению, что кровопускание - бессмысленная и вредная процедура, которая только лишает пациента сил бороться с недугом. Его современник, медик из Англии Уильям Гарвей сумел доказать, что кровообращение замкнуто и непрерывно, из чего следует, что лишней крови в теле нет, между тем ее недостаток может быть губителен. Мы придерживаемся передовых взглядов и методов, отвергая отсталые и изжившие себя. 

- Может быть, и так, вам виднее, - сказал Эрвин. - Только бы ваши передовые методы принесли пользу.   
- Ситуация, как я уже сказал, непростая. Мы прочистили рану, поправили то, что было можно, но это мало помогло.

- Господи, если все дело в ране на ноге, то, может быть, ногу и вправду надо было… надо было отнять, - сказал Эрвин, чувствуя, что он предает своего друга, который не желал становиться калекой, но не в силах удержаться, чтобы не высказаться, ведь речь шла о сохранении жизни раненого.

                Собеседник Эрвина пожал плечами.
- Операция была проведена на хорошем уровне, - сказал он. - Ваш судовой хирург настоящий специалист в своей профессии. Ногу можно было спасти, иначе он и не стал бы возиться. Хотя проще, конечно, было ампутировать. Но дальнейшее от него уже, насколько я понимаю, не зависело…
- А сейчас? Если операцию сделать сейчас?

- Вы имеете ввиду ампутацию? Сейчас это не имеет смысла. Был, возможно, какой-то момент, когда подобная мера могла положить предел распространению инфекции, но он совершенно явно упущен. Впрочем, если бы лечение проводилось тщательно… если бы оно вообще проводилось… то до такого бы и не дошло. К тому же общее состояние больного на сегодняшний день внушает опасения, так что он, пожалуй, уже не перенесет серьезное хирургическое вмешательство. Дело сейчас не в ране, дело в другом…

- И что вы намерены предпринять? – спросил мало что уразумевший из этого несколько противоречивого на посторонний взгляд объяснения Эрвин.
- Как что? – удивился врач. - Мы намерены его лечить. Есть некоторые лекарственные средства, на возможности которых мы очень рассчитываем…
- Вы думаете, что есть надежда?

- Надежда есть всегда, молодой человек, - вздохнув, мягко произнес врач. - И знаете что… Мне известно, что вы не католик, но ведь вы верите в бога. Если вам дорог ваш друг, помолитесь за него так, как умеете. Это принесет пользу и ему, и вам, уверяю вас.
- Вы даете мне такой совет, потому что больше уже ничего нельзя для него сделать или потому, что я ничего не могу для него сделать? – произнес Эрвин с вопросительной интонацией, поглядев сперва на Кристиана, а потом на врача, и в его глазах сверкнули слезы.

- Я говорю только о вас, - ответил врач. - Вам сейчас больше не под силу ничего. Но поверьте, мы все здесь, все, кто обладает знаниями и умениями, будем бороться за жизнь каждого человека, нуждающегося в нашей помощи, до последней возможности. К тому же последний рубеж еще не достигнут… - произнеся эту фразу, врач наклонился к раненому, внимательно присматриваясь к нему, при этом явно имея в виду какие-то приметы, неизвестные Эрвину и потому незаметные для него, но много говорившие опытному специалисту. - А раз так, у нас еще есть время… Молодой человек, - обратился он к Эрвину вслед за тем. - Я прошу вас оставить нас. Отправляйтесь к себе, отдыхайте, позаботьтесь о своем здоровье, которое еще тоже далеко не окрепло, потому что, если вы ослабеете и разболеетесь, вы этим, сами понимаете, ничем не поможете вашему другу, зато введете нас в лишние хлопоты. Будьте благоразумны, я прошу вас.

Несмотря на мягкую и вежливую речь, Эрвин уловил в голосе говорившего стальные нотки, которые многое сказали ему, ведь он был военным и имел дело с военными командирами. Этот человек, такой невоенный на вид, по всему выходит, отлично умел командовать и не привык к возражениям.

- Я сейчас уйду, - кивнул Эрвин поневоле. - Только попрощаюсь.

        Он наклонился над Кристианом и пожал его безвольную пылающую руку.
- Выздоравливай, - пробормотал он. - Потом я еще зайду, непременно. Увидимся.

После этих слов он вынужден был встать и удалиться. Уходя, он обратил внимание, что эта палата, про которую ему сказали, что она предназначена для тяжелораненых, гораздо больше и просторнее той, в которой поселили его самого, но вся она перегорожена несколькими ширмами, так что создается впечатление, будто каждая кровать стоит в отдельном маленьком помещении, и человек, лежащий на одной из этих кроватей, не сможет увидеть своих соседей справа и слева, узнать и понять, что с ними происходит.

Кристиан тоже лежал в отдельном отсеке, а вокруг него навевали покой и прохладу белые занавеси. В палате пахло каким-то растворенным в воздухе веществом со странным, своеобразным, но приятным ароматом, в котором чувствовалось что-то лекарственное, что-то бальзамическое. Большие окна пропускали много света. И, конечно, как и во всем госпитале, здесь все блистало чистотой.

- Господи, и умереть в таком замечательном месте, - подумал Эрвин, бросая последний взгляд на Кристиана, который так, видимо, и не узнал, кто навещал его.

Эрвин настолько расстроился из-за увиденного, что почувствовал себя неважно, еще не дойдя до своей палаты. Голова у него вдруг разболелась снова, закружилась, и в коридоре ему стало до того нехорошо, что он вынужден был прислониться к стене. Он побледнел, тело и лицо покрылись липким потом, во рту появился особенный солоноватый привкус, а в глазах закачались зеленые круги, предшествующие обмороку… К нему тут же подбежал проходивший мимо санитар и поддержал под локоть.

- Вам рано ходить, - осуждающе проговорил он. - Вам надо лежать. Идемте, я вас провожу.

Появление расстроенного Эрвина в палате легкораненых офицеров, которые, как один почувствовав себя лучше, откровенно радовались жизни и болтали о том, что скоро можно будет выйти в город и поглазеть на местную жизнь и местных красоток, оказало на эту веселую компанию действие холодного душа.

- Он что, умирает? – осторожно спросил один, знавший, куда и зачем отлучался молодой человек. Затем он произнес то же самое, что пришло в голову самому Эрвину:
- Надо же, умереть в таком отличном местечке! Столько пережили, в аду побывали, а отдать концы придется в раю, где только бы жить. Несправедливо.
            
- Нет, он жив, - через силу выдавил Эрвин в ответ, видя устремленные на него испуганные и соболезнующие взгляды. - Только очень плох.
- Вы его видели?
- Да…

Возможно, у соседей Эрвина были к нему и другие вопросы, но он дал понять, что не хочет разговаривать, потому что лег на свою кровать и отвернулся к стене. Все примолкли, уважая горе товарища, однако надолго их хватить не могло, да и жестоко требовать от людей, недавно глядевших в глаза смерти, но сумевших вырваться на этот раз из ее когтистых лап, теперь погружаться в скорбную беспросветность, которую навевает ее присутствие. В конце концов все потихоньку покинули палату, оставив Эрвина наедине с его переживаниями, и разошлись по соседним помещениям, где и пропадали, пока перед ужином их шумные посиделки не разогнали санитары.    
               
Эрвин не смог толком поужинать, кусок не лез ему в горло. Он думал только об одном: если бы Кристиан выздоровел, как бы это было замечательно… Он думал об этом с напряжением всех сил души, забыв при этом совет врача – помолиться. Но его мысли, весь его душевный настрой по сути дела и являлись молитвой, а уж кому… высшим силам, высшей справедливости…

Затем к нему вернулись прежние угрызения совести, впервые со всей ясностью и остротой посетившие его в кубрике «Великолепного», когда он очнулся после своего ранения, с залитой кровью, раскалывающейся от жуткой боли головой, и затем увидел раненого Кристиана. «Зачем мы покинули дом!» Перед утром он все же заснул, но проснулся не освеженным, с прежней головной болью, чувствуя себя усталым и вялым.

Он тут же встал и попробовал снова увидеть Кристиана, но его не пустили дальше коридора, в который выходили двери его палаты.

- Вы плохо выглядите, вам не стоит никуда ходить, - объявил ему дежурный служитель. Однако этот человек взялся узнать, что происходит с его другом и действительно вскоре сообщил Эрвину о том, что «изменений никаких нет».
- Вы его видели?
- Не видел. Но мне сказали, что он жив и что изменений в его состоянии нет, - повторил монах.
 
Немного погодя в палату заглянул другой служитель, который объявил, что представляется хорошая возможность отправить письма. С рейда завтра уйдет корабль, и капитан этого корабля берется доставить почту в ближайший материковый порт.

- Вообще мы регулярно отправляем и получаем корреспонденцию, - с гордостью заметил служитель. - Но так получится еще быстрее.      
   
Служитель тащил в руках кипу бумаги и прочие писчие принадлежности, так как знал, что желающих написать своим близким окажется предостаточно. Действительно, все тут же кинулись строчить перьями.

Эрвин тоже присел за стол, имевшийся в палате, положил перед собою лист и задумался. Кому писать? И о чем? Конечно, было и кому, было и о чем, но с того самого момента, когда два друга решили начать новую жизнь, они не писали домой. Ни одной строчки. Однако теперь все изменилось…

- И пусть я нас выдам, - подумал Эрвин. - Пусть я обнаружу наше местопребывание… Пусть… Это противоестественно, молчать, когда происходят такие ужасные вещи. Близкие люди имеют право узнать, что с нами происходит. А нам нужна их помощь.

И он, весь во власти завладевшего им отчаяния, отбросив всякие сомнения и колебания, закусив губу, быстро заработал пером. Голова у него раскалывалась от боли, рука дрожала, строчки выходили неровные, а фразы складывались не слишком гладкие, но он, отдавшись своему порыву, даже не перечитывал то, что набрасывал на бумагу.

Он написал сразу несколько писем. Сначала написал леди Элеоноре, матери Кристиана. Пусть сын с нею поссорился, но она его мать, она должна получить о нем исчерпывающие известия, и кто же лучше, чем она, сумеет придумать, как посодействовать ему в той беде, которая с ним стряслась. Это письмо Эрвин посчитал самым главным. В нем он открыл все: как и куда они уехали с Кристианом, под какими именами нанялись на службу, где сражались и куда теперь их занесли ветры дальних странствий. Он сообщил, что Кристиан был тяжело ранен в бою, что врачи борются за его жизнь.

Потом он написал принцессе Софии, думая при этом о том, что «Кристиан врет, что разлюбил свою «сказочную девушку», потому что, если он вообще кого-либо любил, так ее». Он вспоминал при этом летний ясный день на берегу реки возле Пограничного замка и церемонию передачи невесты, которая, в связи с антуражем «народной свадьбы», придуманной на ее родине, была облачена в яркий фольклорный наряд и увенчана пышным цветочным венком поверх распущенных по плечам каштановых с золотом волос… Конечно, Кристиан рот открыл, когда увидел такое чудо, предназначенное не кому-то, а ему, а он сам, Эрвин, уже был знаком  тогда с прелестной белокурой Иветтой, придворной дамой королевы из Цветочного дома… 

«Ваше высочество, госпожа принцесса София, - писал Эрвин, наклоняя над столом растрепанную светловолосую голову с пластырем на лбу, скрывающим свежий шрам от раны. - Принц Кристиан, когда вместе со мною покинул родину, оставил дома разбитое сердце. Он был зол на всех и вся, но я знаю, что он не забывал о вас все это время, я уверен в этом. Мне обидно думать, что вы и он не будете счастливы, хотя достойны счастья, и не соединитесь снова никогда, хотя созданы друг для друга… Простите его, ваше высочество, за те страдания, которые он вам причинил, потому что, клянусь вам, я сам был свидетелем, как в один из самых страшных моментов своей жизни он вспомнил о вас, и только одна эта мысль придала ему мужества бороться с судьбой».
 
Затем он написал письмо своим родителям, решив вложить его в послание к экс-Вдовствующей принцессе, сделав в письме к ней приписку, содержащую просьбу передать при возможности письмо адресатам.

Наконец он занялся письмом к своей бывшей невесте, Иветте фон Меркельбах. Сначала фразы не складывались, но Эрвин упорно продолжал попытки излить свою душу, беседуя заочно с предметом своей любви начистоту, так, как он даже при личной встрече вряд ли бы осмелился и нашелся: «Я не верю, что ты меня больше не любишь. И не думай, что я забыл тебя или успел полюбить кого-то другого. У моряков, видишь ли, для этого мало возможностей. В море теперь даже русалок не встретишь, а живых девушек из плоти и крови в нем никогда и не водилось.
        Иветта, моя Иветта, я с ума по тебе схожу, как будто мы разлучились с тобой только вчера, как будто мы были с тобою вместе только вчера. Я знаю, что тебя заставили расстаться со мной твои родные. Господи, что со мной происходит, когда я думаю, что ты уже замужем за кем-то там другим, я просто за борт готов прыгнуть от таких мыслей. А иной раз я верю, что ты меня ждешь, и тогда мне делается немного легче.
        Но главное, чтобы ты еще меня любила. Если ты захочешь сбежать со мной от своего мужа, которого, я надеюсь все же, у тебя нет, то я не буду держать на тебя зла и охотно протяну тебе руку. И неважно, сколько прошло времени в разлуке, день или месяц, год или два, это ничего не меняет: раз чувство не угасло до сих пор, оно может не угаснуть никогда.
        Иветта, я приеду к тебе, как только это станет возможно сделать. Я не смогу жить дальше, не узнав, моя ты еще или нет. Ты со мной, даже когда я о тебе не думаю. Я уложил бы тебя на постели обнаженную и ласкал и целовал всю, с ног до головы…»

Ближе к вечеру монах обошел палаты с корзинкой, в которую все складывали свои письма, чтобы затем упаковать их и отправить на борт объявившегося кстати почтальона. Эрвин бросил в корзину и свои запечатанные конверты, чувствуя при этом, что, так сказать, «сжигает за собой мосты».

- Кристиан бы меня убил, если б знал, - подумал он. Да, если бы Кристиан был сейчас в другом положении, все обернулось бы иначе. Но Кристиан был болен, так болен…

        Как происходят перемены, каков их внутренний, глубинный механизм? Как меняются люди, меняется жизнь? Давно замечено, что большую роль в таких процессах играют потрясения, происходящие вследствие каких-либо стоящих особняком событий. Что-то должно случиться, чтобы послужить толчком к работе души, которая повлечет за собой некое вытекающее из этой работы действие.

Замечено также и то, что настоящие потрясения организуют события негативного характера. Если человеку хорошо, а что-то, что имело место в недавнем прошлом, только добавило ему преуспевания, так о чем же беспокоиться, что-то пересматривать, что-то менять? Но если произошло что-то плохое… О, тут есть о чем задуматься. Поскольку же человек – существо духовное, то душа потребовала особых объяснений для таких вот катаклизмов, чтобы обрести в этих объяснениях опору, словно прозревая свет в конце туннеля, и нашла их.

Разумеется, испытания, будь то болезнь, потеря близких, утрата достояния, плен, насилие и так далее, то есть все, что  заставляет страдать и, страдая, искать выход из создавшейся неблагоприятной ситуации, поскольку терпеть ее нет сил, и находить этот выход в том, чтобы избрать другой жизненный путь, другой стереотип поведения, так как очевидно, что прежний путь завел в тупик, а прежнее поведение не привело ко благу, - все эти первопричины, подтолкнувшие к переосмыслению настоящего и спровоцировавшие изменения в будущем, берутся не из ничего, вовсе нет. Это высшая сила, которая следит за тобой сверху, послала тебе испытания, в горниле которых сгорела скверна, мешавшая душе почувствовать истину и найти силы исправить свои ошибки.      

Таким образом, возникла доктрина, что все напасти от бога, который через них нашел верный способ исправлять погрязшее в грехе и от того именно и страдающее человечество.

С тех пор, как люди додумались до этого, им стало легче. Когда чувствуешь не случайность происходящего, то вместо унижения от того, что попал в тиски злого слепого случая, и не более, причем без уверенности, что сумеешь выпутаться из передряги, не сгинув в ней окончательно, начинаешь ощущать свою особенную значимость, особую взысканность, пусть даже и направленную против тебя, но ведь с самыми благими целями.

Пострадать от божественной воли не постыдно. Именно поэтому в некоторых странах перед казнью обреченный на смерть целовал палача, в знак смирения отнюдь не перед ним, но перед высшей силой, покориться которой не зазорно никому… К тому же при таком взгляде на вещи появлялась возможность молиться, просить о помощи и снисхождении, а это утешает и поддерживает даже в самых жестоких испытаниях. 

Вот таким вот образом. К тому же люди – просто кладезь разнообразных слабостей и перед лицом катастрофы могут уверовать в сверхъестественное, даже если ранее не были на это способны. Правда, позднее, когда беды все же минуют благополучно (то есть если это в самом деле произойдет), угол зрения снова станет иным, и убеждения, еще вчера казавшиеся устоявшимися, приобретшими незыблемость, постигнет та же участь. 

Впрочем, как бы то ни было и под каким бы углом на это не посмотреть, непреложная истина остается заключенной в следующем: давно замечено, что большую роль в поворотных процессах, в перемене взглядов, в изменении поведенческой линии играют потрясения, происходящие вследствие каких-либо особенных событий…

        До полуночи Эрвин прометался на своей подушке, думая о своей жизни и о жизни друга, вспоминая и события прежних, и недавних дней и все более убеждаясь, что поступил правильно, написав правду близким и любимым людям… Вот только… Вот только когда адресаты прочтут его послания, пройдет уже столько времени…

Конечно, хорошо, что подвернулась оказия отправить почту побыстрее, чем это делается обычно. Но все равно, все равно - доставка корреспонденции с края света на другой его конец, это ужасно долгое дело. Пока корабль пересечет море… Ему могут помешать и бури, и пираты… ведь пиратами кишмя кишат эти воды… Он может даже затонуть, вместе с почтой в трюме, которую вообще никто спасать не станет!

А если судно доберется до берегового порта благополучно, начнется перегрузка почтовых тюков, на другое судно или на почтовый дилижанс, затем неминуемо последуют остановки в разных городах, сортировка писем, дальнейшая отправка. Дни, недели, месяцы…

Конечно, чаще всего адресаты получают свои письма, дойдут, даст бог, до места и эти, только что отправленные, но… но тогда в них уже будут содержаться давно устаревшие новости. К тому времени уже давно приобретет полную ясность то, что еще неизвестно сегодня, потому что уже давно произойдет то, что должно произойти…

- Быстро летают только голуби, - думал Эрвин. - Но здесь, на острове, все равно нет голубиной почты. Путь через море слишком далек для этих славных слабых птичек…

        Проблема быстроты доставки корреспонденции во все времена была весьма остра и с нею справлялись по мере возможностей изо всех сил. Создание почтовых служб сделало возможным  пересылку писем на большое расстояние, эта служба все более усовершенствовалась, как и используемые транспортные средства, однако даже в те времена, когда прогресс ощутимо наращивал свои обороты, по морю письма доставляли хотя и специальными, легкими, быстроходными и маневренными судами, которые называли пакетботами, но по-прежнему со скоростью и при капризах ветра, а по суше - почтовыми дилижансами, все также запряженными лошадьми, или с помощью специальных курьеров, которые двигались быстрее, но, во-первых, их услугами могли воспользоваться далеко не все, а во-вторых, они тоже двигались с той скоростью, на какую способны те же лошади, и по тем же дорогам, часто не очень хорошим или попросту плохим, так что писем приходилось ждать неделями даже жителям одной страны, а что уж говорить, если запечатанным конвертам предстояло пересекать границу, а тем более границы многих стран…

Правительственные курьеры в экстренных случаях скакали день и ночь, без отдыха, по несколько суток, со страшным напряжением сил и опасностью для жизни, верхом, меняя на прогонах лошадей, и часто не выдерживали тягот такой службы, только в более спокойное с военной и политической точки зрения время получая возможность путешествовать в экипажах, причем на почтовых станциях для них специально держали курьерских лошадей.

Эта самая быстрая доставка почты по суше имела скорость порядка 10 миль в час, не более. Дилижансы, естественно, тащились медленнее.

Скорость приспособленного для быстрого передвижения парусника при наилучшей для такой цели конструкции, состоявшей в заострении корпуса судна от кормы к носу, в его большой остойчивости, в огромной площади его парусов, что давало ему возможность не упускать даже слабый ветер, легко всходить на волну, принимая сравнительно мало воды на палубу, при благоприятном ветре развивалась до 7 морских миль в час, что составляло 180 миль суточного пробега. Суда, получившие названия клиперов и представлявшие собою самые последние достижения парусного кораблестроения начала XIX века, удвоили этот рекорд.

Однако следует учесть, что не вся почта в конце концов доставлялась до места. Страны воевали, в результате военных действий дороги оказывались пересеченными; на курьеров и дилижансы нападали разбойники, курьерам случалось заблудиться, они порой даже гибли в пути, скажем, провалившись под лед реки зимой, а дилижансы ломались, теряя при крушении груз… Корабль мог утонуть, напоровшись на рифы или попав в тайфун, а также стать добычей морских разбойников - пиратов…

Естественно, что далеко не всегда все эти способы связи оправдывали себя, поэтому в некоторых случаях, когда от быстроты передачи сообщения зависело очень и очень многое, использовался еще один способ доставлять не то чтобы корреспонденцию, но особо важную информацию.

Люди изобрели голубиную почту давным-давно. Она была известна и использовалась уже в самых древних цивилизациях.

Птицы вообще умеют ориентироваться в воздушным пространстве с таким искусством, что только диву даешься. Перелетные птицы ежегодно совершают дальние перелеты с севера на юг и обратно, никогда не сбиваясь с пути, но только голуби привыкают считать своим домом ту голубятню, где они вылупились из яйца. В этот дом они способны вернуться откуда угодно, и делали они это всегда без малейшей ошибки…

Почтовых голубей выращивали специально, затем их отлавливали в клетку и отвозили в тот пункт, откуда будет осуществляться связь. Краткое сообщение, записанное микроскопическими буквами на крошечном клочке тончайшей прозрачной бумаги, помещали в маленький шелковый мешочек, который привешивали к лапке птицы. Послание должно было быть легким, как пух, чтобы не затруднять полет воздушного почтальона.

Если голубя по дороге не убивал сокол или другой воздушный пернатый хищник, если он не становился жертвой охотника (ведь голуби летают низко, они досягаемы для пущенной с земли стрелы или пули), он добирался до места, и с его лапки снимали мешочек с посылкой, а через считанные минуты важное сообщение оказывалось на столе перед тем важным лицом, которому оно было адресовано.

Конечно, в данном случае речь могла идти только о сжатых, емких, кратких фразах, не более. Не только настоящее произведение эпистолярного жанра, полностью занимающее несколько страниц, но и обычное письмо, содержащее не одни лишь известия, но и поясняющие подробности, важные для автора этого письма и для его адресата, естественно, не могло быть отправлено таким способом.

- И зачем я вообще писал, - думал Эрвин. - Какой в этом смысл. Когда мать Кристиана узнает о том, что он был ранен, он уже либо выздоровеет, либо умрет…

Но какой-то смысл в этом все же имелся, и он ощущал это, а потому по-прежнему не жалел, что сделал так, как сделал. Особенно это касалось двоих молодых женщин, Иветты и Софии. Искренние чувства не могут устареть даже с течением времени, они переживают даже смерть. Его сообщения, словно голуби, были выпущены в пространство, чтобы достигнуть порога родного дома и отыскать тех, кому они предназначались…         
      
        На другой день Эрвин, уже более-менее сумевший сориентироваться в расположении коридоров, лестниц и палат большого здания госпиталя, никого не спрашивая и сделав крюк, чтобы достигнуть нужного места, не будучи остановленным служителями, опять оказался перед дверью палаты, за которой находился Кристиан.

Поскольку он ни к кому не обращался с просьбой разрешить ему войти, а просто взял да и вошел, то его никто сразу и не остановил. Около кровати Кристиана находились двое людей, одетых, как все здешние служители и доктора. Они что-то делали для раненого и обернулись, только когда Эрвин приблизился к ним вплотную.

- Я хочу навестить своего друга, - объявил им Эрвин. Его пошатывало от слабости, но он говорил решительно, и такая же решительность отражалась на его бледном лице.
- Вы упрямы, - пробормотал уже знакомый ему врач. - Хорошо, сядьте вот здесь и не мешайте, у вас есть пять минут.
- Как он себя чувствует?
- Так же, - процедил врач сквозь зубы, но Эрвин тут же убедился, что это не совсем соответствует истинному положению вещей: Кристиан чувствовал себя если уж не лучше в прямом смысле слова, то, пожалуй, все-таки чуть-чуть иначе, поскольку он был в сознании, хотя, скорее всего, чаще только наполовину, но все же. Во всяком случае, друга он узнал.
- Эрвин, - пробормотал он. - Хорошо, что ты пришел… Я… беспокоился…
- Со мной все в порядке, - поспешил уверить его Эрвин. - А ты как?
- Нога болит, - пожаловался Кристан. На боль в ноге он жаловался все время еще на «Великолепном».
- Конечно, тебе рану опять всю разворотили, вот и болит, - сказал Эрвин, чтобы что-то сказать (при этом сердце у него от жалости кровью обливалось., - Но это пройдет… - добавил он ласково.      

Кристиан не ответил, кажется, произнесение пары осмысленных фраз оказалось для него слишком тяжким испытанием. Он вздохнул и закрыл глаза, но потом открыл их снова и, к сожалению, дальше произнес фразу, которая Эрвину совсем не понравилась, как и последующие за нею.

- Я не думаю все же, что она на самом деле хотела причинить мне вред, - заговорил он, даже несколько быстрее и громче, чем раньше, в каком-то странном увлечении попытавшись приподнять голову с подушки. - Мне кажется, это не зловредное средство… Наверное, не стоит бояться его попробовать…

- О каком средстве ты говоришь? – осторожно спросил Эрвин, почему –то сразу бросив взгляд на столик возле кровати, на котором стояли пузырьки и склянки с явно лекарственным содержимым. Может быть, то обстоятельство, что эти пузырьки были у Кристиана перед глазами все время, навеяло на него какие-то мысли, которые засели в его голове и теперь давали о себе знать? Но кто такая эта «она»? Среди служителей орденского госпиталя женщин нет. 

- В маленьком флаконе, - пояснил Кристиан. - Она держала его, зажав в ладони, подняв руку к груди. На ней было голубое платье, этот цвет идет всем блондинкам. Такой… небесно-голубой… Я не знаю, когда она поставила флакон вот здесь, возле моей постели, но я его видел. Боязно попробовать, но, если это не яд, а лекарство, то оно не убьет, оно поможет… Важно поверить… да и зачем ей было убивать меня? Я не сделал ей ничего плохого… Она знает… В самом деле… Она была ко мне расположена… Если довериться, то все еще может быть хорошо…    

Повторялась уже знакомая, печально знакомая Эрвину история: Кристиан бредил, как и тогда, в кубрике «Великолепного», сотрясаемого мощными ударами штормовых волн, только в тот раз его заинтересовала чашка, стоявшая возле него, а теперь болезненное внимание привлекла склянка с лекарством…. 

Однако Эрвину показалось, что больной уж как-то слишком встревожен и захвачен своей странной идеей относительно содержимого «маленького флакона» и его самого, не говоря уж о таинственном явлении некоей женщины… Испугавшись, он погладил его по плечу и посоветовал отдохнуть. В это время вернулся выходивший куда-то врач и молча, кивком головы, указал Эрвину на дверь.

- Ваши пять минут… - сказал он, отстраняя молодого человека, занимая его место возле постели раненого и наклоняясь к нему. В руках врача находился маленький флакон, изготовленный из полупрозрачного материала, в котором плескалась некая жидкость. И то ли флакон был изготовлен из цветного стекла, то ли жидкость в нем имела определенный оттенок, но только он казался на вид розоватым.

Впрочем, Эрвину эта деталь ничего не говорила, и он по-прежнему не знал, как много она говорит Кристиану, даже в том болезненном состоянии, в котором тот находился. Однако путаница в мыслях его друга показалась ему все-таки весьма зловещей.   

        Эрвин еще какое-то время потоптался возле двери в палату Кристиана, затем поневоле отправился назад, к себе. Оказывается, его ждали на осмотр и перевязку и уже обыскались.

- Скажите, какие лекарства используются при заражении? – спросил Эрвин смазывавшего ему рубец на лбу лечебной мазью врача. - Я имею ввиду, какие из них используются при лечении здесь, у вас?
- О, вы задаете некорректные вопросы, - улыбнулся тот, к кому был обращен вопрос. - Вы знаете, что существуют государственные, военные и медицинские тайны?      
- И все же, что-то вы можете мне сказать?
- Конечно, - кивнул врач. - Но это же самое вам расскажет любой из обслуживающего персонала, а также первый встреченный островитянин. Обратитесь к любому из перечисленных лиц по вашему выбору, и вы получите совершенно исчерпывающую информацию. Меня же прошу извинить, мне некогда вести подобные беседы, дел, знаете ли, много.

Намек был слишком ясен, Эрвин должен был извиниться и поплелся к себе. На прощанье ему велели лежать. В самом начале приема на вопрос о том, как он себя чувствует, молодой человек ответил честно, что у него болит голова. Врач расспросил его и изрек следующий вердикт:

- После контузии, которая привела хотя и ко временной и частичной, но все же потери слуха и ухудшения зрения, не к чему разгуливать по окрестностям как ни в чем не бывало. Вы еще не здоровы.
- Мне нужно было навестить моего друга, - упрямо возразил Эрвин. - Я просил поместить нас вместе, но этого не сделали, вот мне и приходится к нему теперь ходить, хотя я, может быть, и в самом деле еще не здоров.
- Хотите сказать, что, если по собственному усмотрению вы неразумным поведением наносите себе вред, виноваты все прочие, кроме вас. Вы знаете, что такое дисциплина, господин офицер?
- Знаю, - буркнул Эрвин, добавив, как бы про себя. - Как все любят командовать…
- Как мало послушных пациентов, - усмехнулся врач. - Идите ложитесь, иначе скоро начнете падать на ходу. Я понимаю, что вы беспокоитесь за близкого вам человека, но ему вы не поможете, а себе навредите…

Это Эрвин уже слышал, только в несколько ином изложении, и досадливо поморщился.

- Хотя, конечно, чрезвычайно ценно, когда рядом с человеком, которому нужны помощь и сочувствие, находятся любящие его люди. - несколько иным тоном проговорил врач, - Вашему другу лучше, я надеюсь?
- Нет, - сказал Эрвин, - поэтому я и спрашивал вас о применяемых лекарствах…
- Я в самом деле уверен, что вам расскажут о самом главном из них многие из островитян, не только специалисты, - уточнил врач, немного смягчившись. - Наш остров дан нам богом, он полон тайн и чудес… Попросите служителя поведать вам здешние легенды, а потом соотнесите их с настоящими событиями, и вы поймете, как мало в этих удивительных историях на самом деле сказочного и как много правдивого.   

Не видя другого выхода, Эрвин в самом деле обратился с расспросами к служителю, в ведении которого находилась его палата. Тот не стал отказываться, подобно чересчур занятому врачу, и обещал, справив неотложные дела, заглянуть к молодому человеку чуть позднее и поведать все, что ему известно по этому поводу.

Рассказ в самом деле получился весьма интересный и неординарный, так что повествователя охотно слушал не только Эрвин, но также и его соседи по палате.

По словам монаха, на одной стороне Острова находится скала, на которой, и только на ней одной, произрастает удивительное растение, что-то вроде гриба, чрезвычайно редкого, не встречающегося более нигде ни на Острове, ни на соседних островах, ни на материке. Рыцари, переселившиеся на Остров и обследовавшие его, узнали про удивительный гриб у местных жителей.

Изучив его свойства, те из братьев, которые были сведущи в искусстве врачевания, выяснили, что гриб обладает необычайно мощной целительной силой. С той поры скала на протяжении веков находилась под строжайшей охраной, как одно из настоящих сокровищ Ордена, и всякого, кто пытался украсть целебное растение, ждала смертная казнь. Как драгоценный дар, гриб преподносился особо отличившимся рыцарям и их знатным гостям…    
   
- И он, этот чудесный грибок, растет на своей скале до сих пор? – спросил Эрвин.
- Конечно, что ему сделается, лишайники, мхи, грибы… они живучие, - откликнулся монах. - Ухода ему никакого не надо, только срезают его осторожно, чтобы не повредить грибницы.
- И из него до сих пор делают лекарство?
- Делают, - подтвердил монах.
- А здесь, в госпитале есть это лекарство?
- Где же ему еще быть, как именно здесь.
- Но вы сказали, что его используют только для особо отличившихся рыцарей и для знатных паломников?
- Я сказал, что прежде был такой обычай, дарить перечисленным лицам это растение. А лекарство используется по назначению врачей для всех больных, которые находятся здесь у нас на излечении…
- А от чего помогает это лекарство?
- От многих плохих вещей, - улыбнулся монах.
- Так уж и от многих. Это похоже на сказку!
- Никакая это не сказка, - наставительно изрек монах. - Грибок давно изучен и описан в научной литературе, у него и имя есть научное, gaulitanus. Его пытались разводить в других местах, в теплицах, но что-то пока не получается. Лучше всего он чувствует себя по-прежнему только на своей скале.   

История о чудесном растении, из которого делали сильнодействующее лекарственное средство, помогающее якобы «от многих плохих вещей», сильно обнадежила Эрвина. Однако, вопреки запретам лечащего врача, который беспокоился о состоянии здоровья молодого человека, вновь наведавшись в палату к другу, Эрвин к своему огромному разочарованию и сожалению установил, что тому не стало лучше, а, пожалуй, только хуже…

Он увидел все также распростертое на ложе изнемогающее от испытываемого страдания и охватившего его жара болезни обнаженное тело, услышал тяжелое, надрывное дыхание… Лицо больного горело багровым румянцем, губы потрескались до крови и запеклись черной коркой, воспалившиеся глаза с покрасневшими белками были открыты и смотрели напряженным взглядом перед собой, но ничего не видели…

- А вы… вы давали ему экстракт этого вашего чудодейственного гриба? – спросил Эрвин находившегося возле больного врача.
- Наслушались сказок? – нахмурился врач.
- Меня… меня уверяли, что это не сказки. У этого гриба даже название есть научное, гаулитанус.
- Gaulitanus… - пробормотал врач, пожав плечами, - gaulitanus… Конечно, многие лекарства делаются на основе травяных настоев или вытяжек из сока свежих растений, используются и лишайники, и грибы, но чудодейственных средств вроде эликсира жизни среди них, увы, нет.

Эрвин бросил взгляд на столик, однако розоватого флакончика из толстого стекла с плещущейся внутри неизвестной жидкостью, который он однажды видел, между ними не было.   
 
- Но ведь встречаются знатоки, которые составляют особенно сильные целебные зелья, владеют старинными, никому более не известными рецептами! – воскликнул молодой человек. - Мне еще на борту «Великолепного» побывавший здесь у вас однажды офицер рассказывал, что лучших лекарственных средств нигде не найти.
- Вы помните, что я говорил вам? – спросил врач. - Во имя бога мы боремся и будем бороться за жизнь доверившихся нам, нуждающихся в нашей помощи людей всеми доступными нам средствами… Идите к себе и молитесь.   
- Не гоните вы меня, - пробормотал Эрвин. - Я места себе не нахожу от тревоги. Позвольте побыть рядом с ним еще.
- Вы не поможете ему этим.
- Но я прошу вас.

В конец концов Эрвин остался… Хорошо ли это было, правильно ли? Часы тянулись слишком долго, принося мало изменений. К вечеру, измученный собственным недомоганием, расстроенный донельзя молодой человек был уже почти совершенно уверен, что надежды нет и что Кристиан находится при смерти. Он сидел рядом с его изголовьем, поглаживая его ладонью по плечу, - и плакал.

- … Вам нужно уходить, - сказал ему знакомый голос, и Эрвин почувствовал, что на его плечо легла чья-то рука. Подняв голову, он увидел зажженные на столике свечи, ведь за окном уже сгустилась тьма.
- Вас проводят, - продолжал врач. - Ступайте…
             У Эрвина не было сил спорить.   

        Возвращаясь и уже расставшись с проводником, задачей которого, собственно, было выпроводить его, не больше, он сбился с дороги, и ему пришлось выйти во двор и пройти через знакомый вестибюль, в котором находилась статуя мадонны с голубем на руке, чтобы подняться по лестнице вверх и так попасть в свою палату.

Огромный гулкий каменный зал был погружен во мрак, только на лестнице горел фонарь. Его желтоватые неяркие лучи ложились на статую, озаряя ее со спины, пронизывая насквозь высокие зубцы на ее короне, но почти не освещая лицо, юное и нежное, словно у девочки.

Со светом фонаря смешивался свет луны и звезд, проникавший из высоких окон со стороны двора, но это мало что меняло. Тень, лежавшая на личике мадонны, сообщала ее чертам что-то тревожное, даже мрачное, а изящная хрупкая фигурка голубя почти совсем тонула во мраке, в связи с чем казалось, будто мадонна протягивает в пространство пустую руку, а птичка с нее спорхнула и улетела, бог весть куда… исчезла...

Летит теперь над черными морскими волнами в дальние страны, несет весть о страдающем в разлуке с любимой сердце… о жизни, повисшей на волоске над смертельной бездной…

Эрвин смотрел на это зрелище с внутренним трепетом и все возрастающим ужасом. Казалось, настроение, владевшее молодым человеком, передавалось окружающему пространству и всему, что находилось в нем, без изъятия…

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***
                Глава 9.
                Вопреки самой судьбе.

«Наиболее невероятное в чудесах заключается в том, что они случаются».
        Гилберт Честертон (1874-1936), английский писатель.




        Говорят, тот, кто любит искренне и горячо, ощущает связь с предметом своей любви и всегда почувствует, что происходит с любимым, хорошо ли ему, плохо ли. Говорят, это очень важно и не проходит бесследно.    

        Кристиану удалось выкарабкаться - уж благодаря ли чудодейственным лекарствам, которые умели делать островитяне, или силой любви его подруги, коснувшейся его через все расстояния, или же по той простой причине, что умирать ему еще было рано, однако его друг Эрвин, прежде чем узнать об этом, пережил несколько поистине ужасных минут.   

        Усталый и больной, Эрвин проспал на другой день довольно долго, даже пропустив завтрак. Проснувшись наконец, он наскоро перекусил, так как чувствовал, что, не поддержав свои силы, и до двери дойти не сумеет, а затем отправился в свое постоянное паломничество, к палате Кристиана. Добравшись до места, он с дрожью в душе распахнул дверь, прошел в знакомый отсек между двумя белыми полотняными перегородками - и увидал пустую кровать. Одеяло, аккуратно сложенное, лежало рядом на табурете. Матрас был застелен чистой простыней, расправленной с большим тщанием, без единой складочки. В изголовье красовалась взбитая белоснежная подушка.

Ничего не понимая, Эрвин беспомощно оглянулся кругом, потом повернулся обратно к двери. Навстречу ему неторопливо двигались два служителя, которые несли в руках стопы чистого белья. Белье возвышалось у них на руках выше их лиц, так что они не видели, кто перед ними находится, и продолжали беседовать между собой, как ни в чем не бывало.

- … одним словом, очень жаль, такой молоденький, совсем мальчик, можно сказать, - услышал Эрвин обрывок их разговора.
- Умер, - подумал он. - Боже мой, а я в это время спокойно отсыпался на своей койке!

Он не стал ни о чем спрашивать служителей, так как у него не возникло ни тени сомнения в том, что они говорили о Кристиане, и быстро двинулся по коридору прочь. Потрясение от услышанного было настолько сильным, что придало ему недостающей энергии. Он шел очень быстро, направляясь к встроенной внутрь одного из четырех корпусов часовне, поскольку, проведя в госпитале несколько дней, да к тому же не сидя сиднем в своей палате, а все время путешествуя по всему зданию, он узнал мимоходом, что умерших перед погребением переносят в помещение при часовне, где трупы обряжают и укладывают в гробы, а священник регулярно читает молитвы по всем покойникам.

Почти бегом следуя в часовню, Эрвин был движим последним, самым жутким страхом, - что ему не дадут проститься с телом Кристиана, что он уже опоздал, и похороны совершились... Сердце у него в груди колотилось, как бешеное.

- Скажите, - почти крикнул он, влетев в часовню и обратившись к человеку в рясе, который зажигал свечи перед алтарем, - прошлой ночью сюда приносили труп молодого моряка, раненого в ногу?
- Насчет раны не знаю, - ответил пожилой монах вполне флегматичным тоном, - а двое этой ночью точно умерли, и оба уже здесь… Пожалуй, мы их закопаем еще до полудня. Слишком жарко, тянуть с похоронами нельзя.
- Мой друг… Он… он скончался… Я хотел… я… - задыхаясь, пытался объясниться Эрвин…
- Понятно, - кивнул монах. - Идемте. Вот… Глядите, который из них ваш друг.

Дощатые некрашеные гробы, стоявшие в часовне сбоку от алтаря, были еще открыты, крышки лежали рядом на полу. Эрвин заглянул в оба и Кристиана там не увидел.
   
- Его здесь нет, - пробормотал он, пошатнувшись и схватившись руками, чтобы не упасть, за край одного гроба, слегка встряхнув этим резким движением покоившегося в нем закутанного в саван мертвеца. - Нет его здесь…
- Так, стало быть, он жив, - пожал плечами монах. - И с чего вы вообще взяли, что он умер? Если вам так сказали, так, видно, что-то напутали.
- Мне никто ничего не говорил, я только слышал разговор и подумал, что это о нем, потому что его постель пуста…

- Господи, юноша, что вы мне голову морочите, - недовольно сказал монах. - Постель пуста! Сами-то подумайте: перевели в другое место, перенесли в операционную или там процедурную, доставили в ванную комнату, наконец… Вон сколько причин! Сядьте, отдышитесь, и идите назад. Хоть бы спросили сначала, чем хоронить заживо человека…

- Вы уверены, что здесь больше нет покойников? – спросил Эрвин.
- Я уверен, что сейчас позову дежурных, и вас доставят обратно в вашу палату даже силком, если вы сами идти не захотите, - отрезал пожилой монах, впрочем, подавая ему при этом стакан с водой, упомянув  вскользь, что вода не какая-нибудь, а «святая». -  Или сами в гроб мечтаете попасть, что вас так сюда потянуло, а?

Все эти резкие и язвительные слова действовали отлично, как холодный душ, и также, как и эта процедура, способствовали приведению в чувство.

Эрвин счел за благо примолкнуть, кое-как перевел дух, напился воды и побрел обратно. Войдя второй раз в палату Кристиана, он увидал его на месте, живым, хотя по-прежнему недвижимым, то есть почти в прежнем виде, если не считать бледности, разлившейся по его лицу вместо вчерашнего зловещего румянца, сообщенного ему сильным болезненным жаром.

- Вашего друга доставляли на перевязку в операционную, - объяснил в ответ на его вопрос служитель. - Если перевязка предстоит сложная, обычно поступают именно так. К тому же постель надо было полностью перестелить.
- Почему он такой бледный? – все еще пребывая под влиянием овладевшего им ужаса, дрожа с головы до ног, ощущая, что колени у него сами подгибаются, спросил Эрвин, падая почти без сил на табурет рядом с кроватью. - И… О, господи, такой холодный! Он что, умирает?
- Это он вчера умирал, - сказал служитель, - а сегодня он выздоравливает.
- Выздоравливает?
- Конечно. Когда-то это должно было произойти… Кризис миновал благополучно… Да вы же были вчера здесь, вы видели.
- Что я видел? – пробормотал Эрвин.
- Вы себя сами-то хорошо чувствуете? – осторожно осведомился служитель. - Выглядите во всяком случае неважно. 
- А почему он лежит вот так?
- Как?
- Без движения?
- Потому что спит, - вздохнул служитель. - Это сон.
- Сон?
- Самый настоящий сон. Молодой человек, я не буду на вас жаловаться, но вы сейчас пойдете к себе. Вы нас тут всех уже замучили. И сами вот-вот свалитесь, возись тогда с вами. Мало у нас тут дел?
- Извините, - пробормотал Эрвин.
   
Три следующих дня Эрвину никак не удавалось застать Кристиана не спящим. Когда он приходил, его друг продолжал спать, как убитый. Единственно, что мог почерпнуть Эрвин из своих визитов, так это наблюдение, что лицо Кристиана слегка порозовело и больше не пугает мертвенной бледностью и серыми губами, а также он увидал его уже не голым, а одетым в рубашку и лежащим не под одной простыней, а еще и под одеялом. Служители, вынужденные терпеть навязчивого посетителя, как неизбежное зло, объясняли ему, что больной просыпался, что он в сознании, пытался говорить и даже немного поел.

Наконец Эрвину повезло, и он застал Кристиана между двумя периодами сна бодрствующим. К этому времени Эрвин уже несколько успокоился и поверил, что чудо свершилось на самом деле.

- Слава богу, спящий красавец, ты-таки не спишь! – воскликнул он, увидев, что у Кристиана открыты глаза. Тот среагировал вполне адекватно:
- Здравствуй, приятель.

Голос у него звучал еле-еле, чуть лишь шелестел, а покрытые коркой, потрескавшиеся губы едва шевелились, но интонация была спокойная, а глаза, хоть и ввалившиеся, и окруженные тенью, смотрели ясно. И в этих глазах была жизнь.

- Я из-за тебя такое пережил, сам чуть не помер, - пожаловался Эрвин. - Ты представляешь себе, сколько дней ты тут валялся полумертвым?
- Не совсем, - осторожно ответил Кристиан. - А что, очень долго?
- Очень долго, целую вечность, - кивнул Эрвин. - Ну и как ты теперь?
- Слабее новорожденного щенка, - подобрал неожиданное сравнение Кристиан, попытавшись усмехнуться. - Правда, они говорят, жить буду…
             И Эрвин сказал, что он «чертовски» этому рад.

        Следующие несколько дней у двоих друзей ушли на отдых. Вот когда Эрвин вполне прочувствовал последствия постоянного и неослабного нервного перенапряжения последнего времени, владевшего им, когда он не знал покоя ни днем, ни ночью, напряжения, которое теперь наконец его отпустило. Он много лежал, причем чаще всего тоже спал. Его соседи, давно уже поставившие на нем крест как на собеседнике, не приставали к нему с разговорами, когда, скучая, желали пообщаться, и поэтому не мешали ему приходить в себя.

Скорее всего, при других обстоятельствах молодой человек уже чувствовал бы себя к этому времени здоровым, но тревога за судьбу Кристиана повредила ему достаточно сильно, так что его выздоровление отодвинулось. Впрочем, теперь вероятность того, что он вот-вот поправится окончательно, была снова велика.

С Кристианом все, конечно, обстояло сложнее. И рана у него еще не заживала, и здоровье было в целом существенно подорвано. Временами он плохо себя чувствовал, температура тела еще нет-нет, да и поднималась, хотя и не слишком, а перевязки оставались болезненными. Он продолжал лежать как пласт, вопрос о том, когда он попробует встать, вообще пока не поднимался. Наконец он начал садиться в постели.

         С больными людьми, даже с теми, кто уже, казалось бы, пошел на поправку, бывает чаще всего весьма нелегко. Сиделкам требуется большой запас терпения. Ксритиан до того ослабел и намучился, что душевный покой не возвращался к нему в полной мере также, как и здоровье, а настроение у него менялось по несколько раз на день. Он был капризен, как ребенок, и как-то мелочно требователен.

Однажды Эрвин вместе со служителем несколько раз распрямлял у него под головой подушку, но добиться желанного для больного результата им все же не удалось. Сердиться было бессмысленно и даже жестоко: больной вовсе не издевался над ухаживавшими за ним людьми, он не понимал, что, собственно, вытворяет и какие причиняет им хлопоты и огорчения. У него уже не хватало сил лежать, ему в самом деле было неудобно… и так неудобно, и вот так неудобно, и иначе тоже неудобно… 

Однажды Эрвин обмолвился о том, как просил по приезде в госпиталь с борта «Великолепного» поместить их вместе в одну палату, но его просьбу тогда не удовлетворили… Может быть, теперь, наконец, к этому отнесутся иначе.
 
- Мне не пришлось бы к тебе бегать что ни день, - сказал он. - А то я от этой беготни просто ног уже под собой не чувствую. И можно бы было наслаждаться обществом друг друга, не вставая со своей койки…
- Я и так не встаю, Эрвин, - сказал Кристиан, немного помолчав и насупившись. - И не надо нам жить в одной палате…

     Эрвин поглядел на него с удивлением: «Почему?»

- Потому что ты не знаешь, что это такое, когда требуются услуги санитара, - сквозь зубы пробормотал Кристиан. Эрвин понял и даже слегка покраснел. Ему не приходило в голову, что, оставляя некоторые интимно-бытовые вещи, во всяком случае неприятные для окружающих, за пределом их общения, его друг, стыдясь своей немощи, таким образом пытается сохранить чувство собственного достоинства в той ситуации, в которой он ныне находился…

Правда, Эрвину казалось, что его-то стесняться особенно нечего… Но, видимо, Кристиан рассуждал иначе. Он и вообще был другим, нежели его спутник, и тем с большим трудом переносил то незавидно положение, в котором оказался по воле судьбы, со всеми отсюда вытекающими. Больше Эрвин о близком соседстве и не заикался, а свои визиты стал приурочивать к такому времени, когда это было наиболее удобно и больному, и обслуживающему персоналу.

        Эрвину вернули его одежду, в которой он приехал в госпиталь, выстиранную, вычищенную, отглаженную и починенную. Поскольку его соседи по палате, поправляясь, уже имели случаи побывать в городе, за пределами госпитальных стен, то Эрвин, тоже вполне хорошо теперь себя чувствовавший, уступив соблазну, однажды отправился на прогулку с ними.

Правда, при этом он ощущал себя как бы предателем по отношению к другу… Кристиан был болен и не мог получать от жизни те удовольствия, что уже оказались доступны ему, однако соблазн был слишком велик… Жизнь так манит, она так притягательна, так хороша… Сбросить наконец больничный халат и шлепанцы, причесаться, побриться, вновь облачиться в молодцеватый военный мундир и вновь почувствовать себя в полной мере человеком… к тому же молодым, привлекательным и полным сил… и, покинув наконец госпитальную палату,  окунуться в бурлящий вокруг, большой и разнообразный мир…

Молодой человек хотел скрыть свой поступок от друга, но, находясь под немалым впечатлением от предпринятой экскурсии и сгорая от желания этим впечатлением поделиться, а также подумав, что, скорее всего, все равно проболтается рано или поздно, не удержался и рассказал все Кристиану.

Он боялся негативной реакции, которая в самом деле могла последовать, но Кристиан не стал корить друга за то, что тот гулял по городу в то время, когда он сам валялся на больничной койке, нуждаясь в услугах санитара. Возможно, такому отношению способствовало то обстоятельство, что как раз в этот день он неплохо себя чувствовал, рана в ноге, которая почти постоянно ныла, сейчас вопреки своему обыкновению не причиняла ему беспокойства (временно или уже навсегда?), и настроение у него было тоже неплохое.

Он с блаженным видом лежал на своей постели, растянувшись во весь рост под одеялом и подложив под голову руки, и, облизывая заживающие трещинки на губе и мечтательно глядя куда-то в пространство перед собой… или на потолок… будто видел где-то там окно в тот прекрасный, манящий мир, что находился за госпитальными стенами и откуда только что вернулся его друг, расспрашивал его про город и с интересом слушал ответы. Что ж, наверное, ему тоже пришла пора возвращаться к жизни. Как сказал госпитальный служитель, «когда-то же это должно было произойти».
 
- А женщины там есть? – спросил он между прочим.
- Есть конечно, - сказал Эрвин. - И женщины, и дети. Всё, как везде… А ты думал, здесь жизнь устроена иначе?
- Но ведь рыцари – монахи, а они хозяева острова.
- Их не так уж много, орден в прежние времена насчитывал, как говорят, человек до пятисот, а теперь и того меньше. К тому же кого попало в него не принимают. Младших служителей, которые занимаются хозяйственными делами, работают в госпитале, например, не ждет посвящение в рыцари, они и не монахи чаще всего, а послушники, еще не принесшие обета. Хотя я в этом не слишком разобрался. К тому же, знаешь… Как я понял, у орденской верхушки жизнь вообще не такая уж суровая, как, может быть, была когда-то… или не была даже и тогда… Так что женщины в городе есть, - закончил Эрвин, засмеявшись.
- А красивые?
- И красивые. Смуглые, черноволосые, румянец во всю щеку, в черных юбках и черных накидках-фальдеттах. Похожи на итальянок, но в их внешности сказывается примесь арабской крови, поэтому эти Франчески и Беатриче на самом деле также Лейлы и Шахразады…
- Хочу посмотреть, - заявил вдруг Кристиан. Эрвин засмеялся снова:         
- Не рано ли ты задумался о красивых женщинах?..

        Через пару дней Эрвин застал Кристиана за неожиданным делом. Он полусидел в постели, опираясь спиной на подложенные сзади подушки, на коленях у него лежала книга, сверху лист бумаги. Он пытался написать что-то, водя графитным карандашом по листу, и, вероятно, уже достаточно давно, но не слишком успешно, потому что вокруг него на одеяле валялось несколько использованных, но забракованных и скомканных листов. Эрвин, недолго думая, взял один такой бумажный комок и хотел расправить его и прочесть.

- Не трогай, пожалуйста, - сквозь зубы буркнул Кристиан. Он написал еще пару строк, прочел написанное и скомкал и этот лист.
- Не получается, - с отчаянием воскликнул он, отбросив от себя новый бумажный комок. - Не могу найти слова… выразить… ну никак! Все какая-то ерунда выходит.
- Ты не устал? – осторожно осведомился Эрвин, потому что видел, что Кристиан явно утомлен и еще вдобавок изнервничался, ведь он даже побледнел, а на лбу у него выступили капельки пота. Услышав вопрос, Кристиан вздохнул и не ответил.
- Что сочиняешь? – спросил Эрвин далее, хотя благоразумнее, вероятно,  было бы промолчать… но его разбирало любопытство. - Кому пишешь?

На одном из смятых листов сверху была видна строка, а в ней первым стояло женское имя… очень знакомое и отнюдь не случайное: София…

- Кому пишу? Ей, - мрачно произнес Кристиан в ответ и добавил с новым вздохом, криво усмехнувшись, - женушке своей.
             Он помолчал немного, потом продолжил:
- Я только сейчас понял, что она пережила, когда ее заставили лежать в постели несколько месяцев подряд. Я меньше чем за месяц уже с ума готов сдвинуться… Я еще не мог взять в толк, как она могла считать себя не просто больной, но беременной. Теперь-то мне это ясно. Конечно, попав в такое положение, она перестала соображать, что с нею творится. Когда мне дают эти успокаивающие капли… эти снотворные капли… то у меня тоже с головой что-то происходит.

- Если тебе не давать успокаивающие капли, ты нас всех перекусаешь, - заметил Эрвин.

-  Но я-то в самом деле болен, от меня не зависит, когда я наконец смогу встать на ноги. А она была здорова, но ее делали больной умышленно. Над нею так издевались! А я еще и наорал на нее при встрече, будто она в самом деле в чем-то виновата… Ну, не выносила она этого ребенка… Жизнь же на этом не кончается. За что же тут казнить? Тут пожалеть впору.
        К тому же этот ребенок… Конечно, жаль, что он не увидел свет… Но он был в первую очередь нужен не нам… даже и не в первую очередь, а вообще… он был нужен всем прочим… Моей матери, Первому министру, Владетельному княжеству, нашему королевству, соседним королевствам… Господи, ну разве же мы виноваты в том, что родились с коронами на головах и с голубой кровью в жилах? К тому же она на поверку красная, такая, как у всех прочих людей…
        Если бы я оставался с Софией в то время, с нею не посмели бы так обращаться. Но я уехал, а она осталась одна и пострадала… Как ты думаешь, Эрвин? – спросил вдруг Кристиан после краткой паузы с явной тревогой в голосе, вскидывая на друга глаза, - Как ты думаешь, она… София… она все еще одна? Это ведь моряки в море месяцами не видят женщин, даже русалки и те перевелись давным-давно… А на суше другое дело. Она после нашего разрыва могла решить, что свободна… Я, правда, просил передать ей перед отъездом письмо, где писал о том, что для меня наш брак был не только одной проформой… Но прошло столько времени…
        Я вообще думаю сейчас, что с нею уже могло произойти что угодно! Может быть, она уехала домой, вернувшись к родным, а может быть, подала прошение о разводе! А вдруг меня на родине считают уже умершим, вдруг это объявлено официально? Тогда она вообще вправе считать себя вдовой, то есть свободной женщиной, и вести себя соответственно… Она ведь живая, из плоти и крови, да еще такая молодая и красивая… Когда я вспоминаю, какая она красивая, у меня внутри все сжимается, и дышать делается нечем.

- Вспоминаешь, значит… – покачал головой Эрвин с таким видом, будто хотел сказать что-то вроде: «Я так и думал».
- Она была нежная, трогательная… не слишком уверенная в себе, потому что ее в первую очередь приучили слушаться, так что мне ее даже жалко порой становилось… и ужасная плакса… - снова заговорил Кристиан, и было видно, что он не просто вспоминает, но позволил этим воспоминаниям захлестнуть себя с головой. - Слезы у нее всегда были наготове. Она плакала, когда ей было плохо, и когда хорошо, тоже самое… - кажется, он сам, растрогавшись, готов был заплакать.

- А вот представь себе такой расклад, - сказал Эрвин. - Если она и не была одна все это время, кто-нибудь ее там утешил при случае, но, узнав, что ты жив, она захочет к тебе вернуться? Она ведь к тебе тоже была совсем не равнодушна. Так же, как и ты к ней. Это можно было заметить, хотя вы и притворялись равнодушными друг к другу. И вот что ты тогда сделаешь? Сможешь ее простить? В общем-то, насколько она окажется виновата на самом деле в таком случае, можно судить различно…
- Эрвин, - с усилием вымолвил Кристиан, - я размышлял об этом… Вернее, пытался размышлять… Но у меня не получается. Голова идет кругом, и все…
- Вот, вот, - кивнул Эрвин с понимающим видом, вздыхая.

- Это ты о себе думаешь, я знаю, - сказал вдруг Кристиан. - О себе и о своей невесте. Не забыл ее, да?
- Не забыл, - сокрушенно признался Эрвин.
- Я так и думал. Я ведь в том письме к Софии, которое написал перед отъездом из Берегового города, сделал приписку и попросил передать Иветте, что ты сожалеешь о вашем с нею разрыве…
- А мне ничего не сказал? – пораженный, воскликнул Эрвин.
- О чем с тобой было тогда говорить? Ты вон что вытворял с горя… Кутил, гостиницы поджигал… Не знаю опять-таки, что из моей затеи получилось… Всего лишь давнее письмо, несколько слов извинений и сожалений…
- Да, - пробормотал Эрвин, - ты прав… Но все равно, спасибо за заботу.

- Не за что… И вот теперь, - продолжал Кристиан, -  теперь ты слушаешь меня, а ситуацию примеряешь на себя… Потому так дотошно и расспрашиваешь… Я думал об этом, то есть о том, что София мне изменила, но не разлюбила меня… Вернее, я пытался об этом думать. Эрвин, мне кажется, я не смогу через это перешагнуть! Это было бы ужасно… Но я… я так надеюсь, что она меня не забыла, что ничего непоправимого не произошло. Эрвин, мне необходимо узнать, моя она еще или нет! Если б я мог отправить ей свое письмо и тут же получить ответ! Но это невозможно. Мы на одном краю света, она на другом… Да, быстро летают только голуби, однако здесь, на Острове, все равно нет голубиной почты. Путь через море слишком далек для этих славных слабых птичек…

- Мы же договаривались не писать, чтобы не обнаружить свое местопребывание, - сказал Эрвин, думая про себя о том, что он-то уже давно отправил письма домой… и принцессе Софии, кстати, тоже… Признаться Кристиану, что письма уже отправлены? Или повременить?
- Может быть, уехав и все бросив, мы в самом деле несколько погорячились, - пожал плечами Кристиан. - Ты как-то говорил об этом, но я еще тогда не остыл, должно быть.
- А теперь? – спросил Эрвин.
- Теперь меня здорово остудили, - пробормотал его друг. - Наверное, нам нужно будет вернуться домой. Мы слишком от многого пожелали вдруг отказаться, а жизнь на самом деле ни у кого и никогда не получится начать сначала. Любовь остается любовью, долг долгом, а от себя все равно не убежать.

- Значит, наш поступок это ошибка, - сказал Эрвин. В его голосе отсутствовала вопросительная интонация. О том, что это была ошибка, он начал догадываться раньше Кристиана.

- Ошибка, да, вероятно… - кивнул тот. - Хотя нужно было пройти через все то, что нам выпало, чтобы суметь взглянуть на вещи под другим углом. Иначе мы всегда изводились бы тем, что не попытались. Чтобы понять все, не сходя с места, нужно гораздо больше сил. Нам их не хватило. В некоторых случаях бездействие тяжелее действия. Или того, что обычно понимают под действием. Ошибка… Да, возможно… А насколько роковая… Может быть, ее и не удастся исправить, а может быть… Кто это скажет заранее…

- Тогда останется утешаться только одним, - произнес Эрвин, - что нет таких людей, кто бы не ошибался. Однако пока есть надежда… Напиши письмо своей принцессе, обязательно напиши. Отсюда почту увозят регулярно, островок ведь лежит на пересечении торговых путей. И знаешь что, Крис… Я сейчас тебе кое-что расскажу… тоже о письмах… и про заботу о друге…

        Письмо Софии было отправлено - Кристиан тоже сжигал за собой мосты, хотя ему, как и Эрвину, уже приходилось это делать год назад, да к тому же он тогда искренне верил, что принял окончательное решение. Некоторое время после этого молодой человек мучился мыслью, что сочинил «какую-то чушь», что вообще писал зря… Он совсем было извелся, но жизнь сделала еще один поворот, и мысли его переменились.

- Эрвин, посмотри на этот кошмар! – начал он говорить, когда Эрвин в очередной раз только переступил порог его палаты. - Нет, ты только взгляни!

Рядом с кроватью Кристиана, прислоненные к столу, стояла пара больничных костылей.

- Мне их принесли сегодня и сказали, что я должен попытаться на них ходить! Оставили их тут, чтобы я к ним пригляделся и привык.

             Эрвин взял в руку один костыль и примерил на себя.
- Ну и отлично, - сказал он. - Сможешь наконец передвигаться сам. Только один, без помощи, сначала не пробуй. Свалишься еще…
- Эрвин, но это значит, что я не смогу ходить как прежде! – воскликнул Кристиан со слезами в голосе.
- А это тебе кто сказал? – удивился Эрвин.
- Никто, - признал Кристиан, - но…
- Что «но»? Вот сам себе навоображаешь сейчас черт знает чего… После таких переломов, как у тебя, все всегда начинают ходить на костылях. Начинают, понимаешь? У тебя кости были раздроблены на мелкие кусочки, у тебя еще нога болит, еще не зажила совсем, еще в повязке, а ты уже скакать хочешь! Потихоньку расходишься… Сначала на костылях… Потом с палочкой…

- С палочкой? – с ужасом переспросил Кристиан. - Я и с… палочкой? Как столетний старик?
- Временно, Крис. И потом, я неправильно выразился. Не с палочкой. А с тростью. Это даже элегантно.
- Элегантно помахивать тростью, а не напирать на нее всем своим весом… Я не буду ходить на костылях. И с палкой тоже, - отрезал Кристиан, вытянулся на кровати, натянул на себя оделяло и закрыл глаза. Однако затем он откинул одеяло и глаза открыл снова.

- И я больше уже не смогу выйти в море, да? – спросил он. - Конечно! Калекам не место на флоте. Безрукие еще куда ни шло… Но безногие…
- А также безголовые, - воскликнул Эрвин. - Ты был ранен чуть более месяца назад. Такие раны, как у тебя, лечат годами. Но потом люди выздоравливают. Понимаешь? Если лечиться, то выздоровеешь… Вот что, Крис, постарайся взять себя в руки. А потом мы попробуем ходить. И не вздумай отказываться от моих услуг. Я понимаю, может быть, не слишком приятно лежачему больному обнаруживать свои телесные потребности перед другим человеком, даже и близким… Но что касается нынешней проблемы… Все же для чего еще нужны друзья, как не для того, чтобы вовремя подставить свое плечо? А? Мы попробуем, верно?

- Да, - выдавил из себя Кристиан, глянул на друга и воскликнул с досадой. - Вот чему ты радуешься, хотел бы я знать?
- Тому, что ты наконец встаешь на ноги, дубина! – откровенно захохотал Эрвин.
- Не на ноги, а на костыли!
- Нет, на ноги!

- … Если мы вернемся домой, - сказал Кристиан, помолчав, - тебе придется меня называть высочеством, а не дубиной.
- Сейчас, как же! Дожидайся, - продолжал смеяться Эрвин. - Слушай, ты, высочество, ты мне и так дорого обошелся. Я тут сам из-за тебя чуть не загнулся, честное слово. Голова до сих пор нет-нет, да и побаливает. Врач говорит, последствия нервного потрясения сказываются…
- А может, это с тобой все-таки происходит после контузии от выстрелов?
- Нет, от потрясения…
- Ага! Так я тебе и поверил…
- Ладно, не будем спорить. Давай лучше разопьем вот эту бутылочку, которую я как раз прихватил с собой, и таким образом немножко попразднуем. Мне кажется, повод есть. Как ты?

- Давай, - сказал Кристиан, вздохнув и тоже наконец улыбнувшись. - За еще одного моряка на деревяшке не выпить грех…
- Если бы я знал, то купил бы вина подороже, - продолжал Эрвинт. - Но и это для тоста сгодится. К тому же тут вообще отличное вино, я уже заметил. Ох, мне тут вообще, можно сказать, нравится… Я имею ввиду остров, город, да и этот госпиталь тоже… Когда меня здесь впервые отмыли и накормили, я был на седьмом небе!.. Хотя в городе, знаешь, встречаются такие дворцы… Дворец великого магистра прямо загляденье. Говорят, в нем есть палаты с внутренними двориками, а в них сады, цветники и фонтаны… Как в раю… Вот бы где пожить…
- Так нас туда и позвали, - проворчал Кристиан.
- Ну да и здесь тоже неплохо! – не желал унывать Эрвин.
- В общем, да, неплохо, - признал Кристиан. - Вот только бы еще и не болеть… Хорошо, что хотя бы для одного из нас это уже в прошлом…   
          
        К тому времени, как это произошло, то есть когда Кристиану принесли костыли с пожеланием привыкнуть к ним и начать учиться ходить заново, молодого человека успели перевести из палаты для лежачих больных в другую. Эрвин тогда уже был здоров и должен был снова перебраться из госпиталя, откуда его отпустили с наилучшими пожеланиями и со склянкой, содержащей капли от головной боли, если вдруг она повторится, на борт «Великолепного».

Корабль все еще находился на рейде островной столицы в состоянии затяжного ремонта. Капитан не торопился выходить в море. Он выздоровел, обосновался на берегу, приезжая же изредка с инспекцией на свой корабль, брал с собой местную красотку, черноволосую, черноглазую, в черной юбке и черной фальдетте, которая помогала ему забыть хотя бы на время тяготы морских походов.

Она была совсем юная, тоненькая, стройная и до того плавно и грациозно двигалась, что моряки прозвали ее «кошечкой». Капитан явно не желал расставаться со своей «кошечкой» и тянул с выходом в море. Возможно, он рассуждал так: свой долг перед своей страной он выполнил, так почему же не позволить себе мирские радости, лучшую награду за совершенные подвиги?      

Впрочем, на какое бы отдаленное число ни назначил капитан срок отплытия, для Эрвина было совершенно ясно, что Кристиан к этому времени еще не поправится настолько, чтобы занять свое место в экипаже. А раз так, то он тоже собирался остаться и начистоту поговорил об этом с капитаном. Он мотивировал свой поступок ответственностью, которую взял на себя перед семьей своего друга.

Найти ему замену было не так уж трудно: в орденском госпитале проходили лечение не только моряки с «Великолепного», но и с других судов других дружественных островитянам держав также, причем нередко случалось, что корабли выходили в море, оставляя своих людей на берегу долечиваться, вот среди них-то, временно оказавшихся не у дел, капитан «Великолепного» и собирался найти пополнение личного состава своего судна.

В общем, капитан отнесся к просьбе Эрвина лояльно и в ответ предложил молодому человеку отслужить оставшееся до отплытия «Великолепного» время, помогая с ремонтом и прочими хозяйственными хлопотами, а затем уж, так и быть, распрощаться.

У молодых людей было не слишком хорошо с финансами. Эрвин решил, что, раз заняться ему все равно нечем, так чем терять время и проживать деньги, которых и так немного, лучше приложить свои усилия к делу. Теперь время он в основном проводил на корабле или в порту… тяжеленько было после перерыва опять приступить к службе… а в свободные часы навещал Кристиана в госпитале. Теперь он, как и всякий приличный визитер, посещающий больного, являлся с подарками - яблоками, бутылкой вина…

        Узнав, что Кристиан отныне обитает в другой палате, Эрвин сразу решил, что, если у него теперь есть соседи, то его друг рад этому не будет. Ему казалось, что переселение Кристиана может спровоцировать неприятную ситуацию. Он был уверен, на основании собственных наблюдений, что больной находился не в том настроении и не в том состоянии, чтобы ему пришлось по душе тесно общаться с кем-либо, тем более сутки напролет. Сейчас начнет нервничать, злиться, а там еще разболеется снова, не дай бог… Однако, подходя к палате, он еще на ее пороге услышал долетавший из-за приоткрытой двери голос, показавшийся ему знакомым.
 
- … Нет такого уголка на земле, где бы на таком малом пространстве было сконцентрировано столько впечатляющих культурных памятников. В давние века, еще задолго до финикийцев, на острове жили строители, умевшие ворочать гигантские глыбы, обтесывать их и возводить из них странные сооружения. Может быть, они отправляли в них культы своих неведомых богов, кто теперь это скажет.
        Впечатление еще более усиливается каменными идолами и рельефами, чаще всего изображающими животных, а также алтарями с высеченным на них спиралевидным узором. Еще большее удивление вызывает подземный дворец, который также, вероятно, был задуман как храм. Палаты в скале так обширны и так искусно вырезаны, что наверняка над их устройством трудилось не одно поколение. Дворец уходит вглубь земли на несколько этажей и очень велик… 

Рассказчиком оказался тот самый раненый артиллерийский офицер, который однажды пытался просветить по поводу местных особенностей и достопримечательностей и самого Эрвина тоже… Вот только момент тогда был не слишком благоприятен для подобной, хотя и весьма занимательной и познавательной лекции…

Посидев в новой палате Кристиана в его обществе и в обществе его соседа, Эрвин понял, что все, слава богу, в порядке. Кристиан нашел достойного собеседника. К тому же оказалось, что офицер любит чтение: на стуле возле его постели лежали книги, которые по его просьбе ему приносили из госпитальной библиотеки служители.

- Представляешь, тут тоже читают Шекспира, - объявил Кристиан Эрвину, потрясая книгой перед его лицом. - Никуда от него не денешься, что дома, что вне дома…

             Эрвин взял книгу из его рук и прочел заглавие:
- Midsummer nicht’s dream, - книга была издана на родном языке драматурга, английском. - Сон в летнюю ночь.   

И, раскрывая пьесу наугад, Эрвин, пролистывая текст, продекламировал несколько отрывков:

                А если выбор всем хорош, - война,
                Болезнь иль смерть всегда грозят любви
                И делают ее, как звук, мгновенной,
                Как тень, летучей и, как сон, короткой.

                Но если для влюбленных неизбежно
                Страданье и таков закон судьбы,
                Так будем в испытаньях терпеливы:
                Ведь это для любви обычной крест.

                Над холмами, над долами,
                Сквозь терновник, по кустам,
                Над водами, через пламя
                Я блуждаю тут и там!
                Я лечу луны быстрей,
                Я служу царице фей.

                Спите, спите сладким сном.
                Я тайком своим цветком
                Исцелю тебя, влюбленный.
                Пробудись, в нее вглядись,
                Прежним счастьем упоенный.

Соседа Кристиана в этот момент в палате не случилось, можно было говорить без обиняков.

- Представляешь, Крис! – воскликнул Эрвин, который чувствовал себя отлично и от которого так и веяло силой и энергией, вдохновясь шекспировскими строками. - Представляешь! А вдруг наши красавицы и не думали на нас сердиться… а если посердились, то уже забыли… и они не изменили нам… и… нет, ты только вообрази себе… и вот они отправились нас разыскивать по белу свету… они получили наши письма и узнали, как они нам дороги… и теперь они уже здесь! Да, да! И мы скоро встретимся и будем безумно счастливы на этом богоспасаемом островке, подобном раю! Как по волшебству! 

     Ему хотелось счастья, оно ему было необходимо, как воздух.

- Волшебство, это из детских сказок, - сказал Кристиан. - Ты с ума сошел, Эрвин, в жизни так не бывает.
- У покойной королевы Анабеллы был девиз, который она любила помещать на кольцах и браслетах, предназначенных для подарков ее рыцарям и дамам, - сказал Эрвин. - Этот девиз гласил: «Вопреки самой судьбе». У моей Иветты было такое колечко, она ведь служила королеве.
- И где теперь блаженной памяти леди Анабелла вместе со своим девизом! – воскликнул Кристиан. - Кажется, на кладбище?
- Зато колечко у меня, - не сдался Эрвин. - Иветта обручилась им со мною, а когда мы поссорились, я забыл ей его вернуть. Вот оно, на моей руке.
- У меня тоже есть обручальное кольцо Софии, - сказал Кристиан. - Ну и что из этого?
 
        На борту «Великолепного» в ближайшие пару-тройку дней было много работы, так как в порт доставили крупную партию продовольствия и боеприпасов, которые следовало принять и перегрузить на корабль. Эрвин был очень занят, а когда пришел опять в госпиталь навестить друга, застал его в чрезвычайно подавленном настроении…

Кристиан сидел на койке, одетый в больничный халат, уныло сгорбившись и вытянув вперед больную ногу, повязка на которой все еще представляла собою подобие белого сапога, охватывая и стопу, и голень, жестко блокируя подвижность голеностопного сустава. Передвигаясь на костылях, молодой человек старался не касаться больной ногой земли.

Глядя на свою забинтованную ногу, Кристиан поведал Эрвину, что все обстоит плохо. Сегодня с утра он был на перевязке, и ему сказали, что кости, возможно, срослись не совсем правильно.

- И ведь уже пару раз что-то поправляли, - чуть не плача жаловался Кристиан. - Боль была адская. А теперь все вообще срослось… Если что-то не так, то придется ломать… Мне объяснили, что в подобных случаях именно таким образом и поступают. Делают операцию… Тело разрезают в нужном месте, потом распиливают кости, совмещают их заново, а рану заново зашивают… Ты представляешь себе?! А потом, даже если вообразить, что я это все перенес и не умер от боли, что все это уже за спиной, опять я буду принужден лежать пластом, потом еле-еле начну двигаться и опять, конечно, с костылями… Нет, это, наверное, никогда не кончится! Я больше не могу, Эрвин. Я откажусь. Не будут же они меня мучить без моего согласия, здесь ведь не тюрьма.

- Отказаться, конечно, можно, - осторожно сказал Эрвин. - Но что, если ты в таком случае так и останешься калекой? Не лучше ли потерпеть сейчас, чтобы не пришлось терпеть всю жизнь?
- Но разве же это жизнь! Это просто невозможно, немыслимо!

Итак, неприятности и не думали заканчиваться. При одной мысли об этом у Эрвина сразу заболела голова. Вроде бы ведь все налаживалось, Кристиан повеселел, начать ползать понемножку на своих костылях. Казалось, вот-вот все заживет, повязки будут сняты, а там и до полного выздоровления рукой подать… Так нет же, просто закончился очередной адов круг и начинался следующий…

- Давай не будем пороть горячку, - сказал Эрвин. - Надо взять себя в руки, - это он говорил и для себя тоже. - Сейчас забудем про все… Успокойся… Следует еще раз поговорить с врачом, попросить, чтобы собрали консилиум. У них ведь здесь не один специалист по переломам, верно? А тогда уж…

- Но, конечно, правильнее настроиться сразу на худшее… - пробормотал Кристиан. Глаза у него были опущены вниз, так что Эрвин не мог заглянуть в них и увидеть их выражение, но на ресницах висели слезы. Одна слеза сорвалась и покатилась по щеке.

Эрвин смотрел на друга с жалостью. Кристиан похудел и изменился за время болезни. Теперь этот измученный, нервный юноша, так плохо двигавшийся, такой бледный, мало напоминал прекрасного принца, каким был еще недавно. Смуглое лицо, лишившись своего всегдашнего густого румянца, казалось желтым, сухая кожа обтягивала резко очерченные скулы, губы то трескались, то шелушились, а глаза ввалились.

Темные волосы, которые всегда имели способность быстро расти и не изменили своему обыкновению и сейчас, были недавно подстрижены, довольно коротко, так что их нельзя было завязать на затылке, как это делалось прежде, и они свисали вдоль лица, в беспорядке рассыпавшись по плечам и шее, что тоже не добавляло ему привлекательности…      

- Понимаешь, - осторожно заговорил Эрвин снова, преисполненный сочувствия к страдальцу, сам расстроенный и отнюдь ни в чем не уверенный, но почитая в этом свой долг, - здесь такое место, очень удачное для прохождения лечения… Отличное помещение, обслуживание, опытные врачи… Они ведь вытащили тебя с того света, это о многом говорит. И лечат-то ведь бесплатно, согласно пункту договора! Допустим, ты сейчас откажешься от операции, тогда тебя еще подтянут и отпустят отсюда. Однако, если без дальнейшего лечения обойтись все же не получится, то лечиться придется потом в другом месте, и за деньги. А у нас ведь денег нет…
- Я знаю, - пробормотал Кристиан.

- Конечно, можно уехать отсюда и отправиться прямо домой. Но, опять-таки, если лечение все еще будет необходимо, дома мы уйдем от финансовых проблем, но ты и там не уйдешь от врачей. Те же операции, может быть, уже в какой-то мере запоздавшие, поездки на лечебные воды, на курорты и все такое… Но ведь тут, можно сказать, и есть курорт. Климат роскошный, природа необыкновенная… А мы вдруг решим отсюда уезжать! Как-то это все нелогично… Потерпи еще немного, Кристиан. Зато уж вернешься домой на своих ногах, здоровым, во всей красе.
   
Эрвин готов был поклясться, что Кристиан всхлипнул, еще ниже опустив голову.
- Господи, - простонал он, - у меня уже нет больше сил…

        Еще около недели прошло под знаком грозящей беды. Кристиан потерял сон и аппетит, глядел на свою ногу и все время думал о том, чего не мог забыть ни на минуту: что вопрос о новой операции пока еще не решен. Через несколько дней снимут жесткую повязку, и тогда все окончательно прояснится. 

Что же касается Эрвина, то он тоже нервничал, и настроение у него не улучшилось от того, что однажды, находясь на очередном дежурстве, он встретил на палубе «Великолепного» артиллерийского офицера, который в последние недели был соседом Кристиана по палате и интеллект которого, мало оцененный в свое время Эрвином, Кристиану зато весьма импонировал, вследствие чего он неплохо коротал время в этом обществе.

Поздравив знакомого с выздоровлением, Эрвин в душе расстроился. Конечно, он не хотел, чтобы этот человек болел, он такого и никому бы не пожелал, но теперь Кристиану и словом не с кем будет толком  перемолвиться… К тому же для больного человека видеть, как другие встают на ноги и покидают больничные стены, что ему еще далеко не светит, означает еще острее почувствовать собственную беду.

        В конце концов операцию Кристиану решили не делать, то есть все обошлось и разрешилось в лучшую сторону. Тут бы радоваться, но молодой человек потерял на этом новом витке душевной борьбы слишком много сил, а они были последними. Угроза снова оказаться на операционном столе, а затем все на той же больничной койке оказалась последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он больше не способен был рассуждать здраво и правильно оценивать происходящее с ним и вокруг него, а это привело к плачевным результатам.

Жесткую повязку, похожую на сапог, у него с ноги сняли, но стопу продолжали бинтовать, а наступать на нее Кристиан попытался только однажды, только ничего хорошего из этого не получилось. Ему пообещали, впрочем, что после проведения определенного лечения он сможет ходить. Но когда? И вправду ли?

Нога ныла и казалась на редкость неподвижной, будто окаменела, а пальцы, хоть и шевелились, но совсем чуть-чуть. В связи с этим Кристиану пришло в голову, что ему просто не говорят правды, и он, предавшись размышлениям на эту тему, вскоре додумался до вывода, что операцию ему не стали делать не потому, что она действительно не нужна, а потому, что в ней нет смысла, так как ничего исправить невозможно, и что он обречен остаться калекой. Эта мысль, засевшая у него в мозгу, как гвоздь, преследовала его теперь неотступно…

Эрвин, навещая друга, видел, что он совсем пал духом. Новый сосед по палате, с которым Кристиан не желал общаться, как этого и опасался Эрвин еще в случае с артиллеристом, к счастью, сумевшим быстро его разговорить (увы, новый сосед такими талантами не блистал), - так вот, этот человек рассказал Эрвину, выйдя вслед за ним из палаты на галерею, что Кристиан часами лежит на своей койке неподвижно, отвернувшись лицом к стене.

- Это душевная болезнь, - сказал Эрвину врач, лечивший его друга, к которому он обратился, выражая опасение в отношении овладевшей больным беспросветной хандры.
- Но он же не сумасшедший, что вы говорите такое! – воскликнул Эрвин.
- Болезни такого рода различны, - стал объяснять ему врач. - Душа, психея… тонкая область, имеющая много градаций… Состояние вашего друга характерно упадком душевных сил и отсутствием интереса к жизни. Импульсивные натуры подвержены ему более других. Болезнь известна давным-давно, знаменитый древнегреческий врач Гиппократ называл ее меланхолией и в качестве лечения рекомендовал настойку опия и теплые ванны, что действует успокаивающе. Ваш товарищ слишком много пережил. Это пройдет, но не сразу, постепенно. Силы вернутся. Вкус к жизни проснется. Конечно, чем быстрее это произойдет, тем лучше. Хорошо бы подбодрить его как-то. Может быть, вы что-нибудь придумаете?

Придумать Эрвин ничего не мог, зато, возвращаясь из госпиталя в порт, вдруг почувствовал, что и сам он тоже так устал от всех этих приключений и переживаний, что, чего доброго, и у него самого скоро разовьется эта самая хворь, характеризующаяся упадком душевных сил. Его увольнение на берег еще не закончилось, поэтому он зашел в таверну и решил напиться, но вино не лезло в глотку, а хмель только усугублял тоску.

- Кто бы и меня догадался подбодрить, - думал Эрвин уныло.

Через два дня, снова получив возможность между делами заглянуть к другу, Эрвин почувствовал, что не хочет идти в госпиталь, где его не ожидало ничего если уж не радостного, то хоть мало-мальски приятного. Он вспомнил, сколько ему выпало пережить, когда Кристиан лежал при смерти, а он сам носился к нему, как только выпадал случай, по несколько раз на дню, - сам едва живой, с раскалывающейся от приступов боли головой, шатаясь от слабости…

Воскресив все это в памяти очень ясно, Эрвин содрогнулся. Инстинкт самосохранения настоятельно требовал отрешиться от горестей и окунуться в нормальную жизнь. Эрвин ощущал себя на грани настоящего отчаяния… и предательства.             

        Дружеские отношения, связывавшие двоих молодых людей, начались в раннем детстве. Они ведь знали друг друга, можно сказать, почти с пеленок. Разные по характеру и темпераменту, они тем не менее подходили друг к другу, давно научившись сглаживать острые углы, неизбежные в тесном общении даже у идеально соответствующих друг другу людей.

Нельзя сказать, впрочем, что отличие в социальном положении совсем не сказывалась на этой дружбе. Став взрослыми, оба хорошо поняли, что принадлежат к разным кругам. Можно ли на самом деле быть другом принца?

Эрвин решил этот вопрос для себя сам и, вероятно, правильно. Этому помог, с одной стороны, недостаток амбиций, ощущавшийся в натуре молодого человека (вовсе не все спят и видят, как прославиться), и, как следствие, отсутствие зависти, что способно погубить любую дружбу, а с другой стороны, Эрвин, сравнивая себя с Кристианом, не находил себя при том хуже или ущербнее и был вполне доволен не только своим местом в мире, но и собой.

На людях он вел себя, как подданный, никогда не ставя ни себя, ни друга в неловкое положение, а наедине или в дружеском кружке, когда это допускали обстоятельства, иначе. Кажется, все просто… Иногда что-то вроде тщеславной гордости при сознании того, как близко он стоит к власть имущим, шевелилось в нем, но не являлось определяющим.

Внутренне твердо уверенный в царящем между ними равенстве, Эрвин не забывал, что его друг в обществе стоит выше него, и принимал это обстоятельство, во-первых, как должное, а во-вторых, как обязывающее его к определенному стилю поведения, без чего было не обойтись…

В общем, все это привело к тому, что теперь Эрвин особенно ясно осознавал двойственность лежащей на нем ответственности, и моральной, внутренней, и социальной, внешней. Он должен был поддержать близкого человека и не имел права оставить свой пост при своем принце, сопровождающим которого являлся и по собственному желанию, и по воле случая. Нет, двойные оковы разорвать для него было невозможно… Но поставить крест на своей собственной жизни?         

        Эрвин принудил себя снова навестить Кристиана, дав себе слово, что вытащит его сегодня гулять на галерею. На галерее, окружавшей на уровне второго этажа обширный внутренний двор госпиталя, имели обыкновение прогуливаться выздоравливающие, единственным развлечением которых было общаться между собою и наблюдать за тем, что происходит на дворе. Там были установлены скамейки, перемежающиеся большими каменными вазами, в которых служители исправно разводили цветы, радовавшие глаз. Кристиан бросил выходить на галерею несколько дней назад.       
         
        Кристиан сидел на краю своей койки, безучастно глядя в окно потухшими глазами. Судя по всему, он сидел так уже давно, но вряд ли отдавал себе в этом отчет. Устроившись рядом, Эрвин, стараясь не замечать его безразличного вида, начал бодрым тоном рассказывать ему о том, что делается на белом свете, описывая прибывшее вчера в гавань судно, упомянув о вчерашней же драке в портовой таверне и о сегодняшнем визите на борт капитана, который, кажется, начал всерьез подумывать о том, что пора бы уже и отправляться в обратный путь.

- Скоро я останусь без дела, - говорил Эрвин, - и без жилья. Нужно будет как-то устроиться…

Это соответствовало истине. Впрочем, можно было приноровиться к новой ситуации, хотя и не комфортной, и не выигрышной. Однако Эрвин ни за что бы не признался вслух, до чего ему хочется отправиться в новый морской поход.

Находясь на борту «Великолепного», он находился бы на своем месте, в привычной обстановке, что уже само по себе хорошо, к тому же одновременно приближаясь со скоростью бороздящего морские просторы корабля к возможности вернуться на родину, куда он мысленно рвался, желая побыстрее приступить к тому, чтобы попытаться наладить свою жизнь заново. Но из-за затянувшейся болезни Кристиана все откладывалось на неопределенный срок…    

Эрвин мужественно глушил в себе свои тайные мысли, желания и опасения, он говорил и говорил, но Кристиан не произносил в ответ ни слова.    

- Мне не под силу его расшевелить, - думал Эрвин. - Но кому же под силу?

                Наконец он кое-чего добился.
- Послушай, - сказал Кристиан, как будто с трудом заставляя себя ворочать языком и с трудом же подбирая слова, - ты не должен оставаться на Острове. Тебе следует уйти в море на «Великолепном». Какой для тебя прок сидеть здесь на берегу? Хватит тебе со мною нянчиться. Я больше не умираю, а болеть еще буду бог весть сколько. Возвращайся, Эрвин, возвращайся… Если ты останешься, ты совершишь еще одну ошибку. Подумай о себе, ведь мне ты все равно не поможешь. Твое присутствие здесь для меня ничего не меняет. Не обижайся, я очень благодарен тебе, но только это правда. Подумай сам. Я еще, судя по всему, не скоро покину эти стены. В то же время я устроен, обо мне заботятся… Ждать, когда я наконец начну ходить, можно долго. С твоей стороны оставаться со мной, конечно, благородно, но глупо и, главное, бессмысленно. Чем ты здесь сможешь заняться?

- Орден имеет хороший флот, - сказал Эрвин. - Оно и понятно, ведь флотом живы все островные или прибрежные государства, взять хотя бы наше королевство.
- Орден предпочитает не воевать, а это значит, что потери среди офицерских кадров если и имеются, то невелики. Есть ли у них вакансии, ты выяснял?
- Мне пока отказали, - честно сказал Эрвин. - Хотя и пообещали иметь в виду на будущее.

- Тогда что же? Что ты собираешься делать? Наймешься к кому-нибудь местному судовладельцу на рыбацкую шхуну? Пойдешь пиратствовать с каким-нибудь греком на его полакре или возить контрабанду с каким-нибудь итальянцем на его бригантине? Как и среди кого ты будешь жить? В какой-нибудь лачуге среди местного сброда? Это все не для тебя! Нельзя так опускаться. Повторяю, мне ты не поможешь, а свою судьбу рискуешь окончательно испортить, упустить.

Кристиан произнес вслух то, что Эрвин говорил себе мысленно. Он даже растерялся и не сразу нашелся, что ответить.
 
- Если она уже не упущена, эта самая судьба, - произнес он наконец.
- Или ты считаешь, что обязан так поступать? Из-за моего ранга? Но ты при мне сейчас не на службе, никто не сможет тебя упрекнуть, - не унимался Кристиан. - Эрвин, если мы поступили опрометчиво, покидая свою страну, но сейчас ты собираешься поступить еще более опрометчиво.
- Кристиан, - воскликнул тут Эрвин, - перестань сбивать меня с толку, мне и так нелегко. Мы начинали путь вместе, мы вместе его и закончим. И точка.
-    Хочешь, чтобы меня еще и совесть замучила, не только болезнь? – устало спросил его друг…   

             Тут дверь внезапно отворилась и вошел служитель.
- К господину Кемблу посетители, - объявил он официально. Молодые люди были так заняты своими проблемами, что не слишком удивились. Между тем удивляться было чему, ведь обычно навещать Кристиана  кроме Эрвина никто и не ходил, а появление Эрвина при его постоянных посещениях никто никогда не предварял докладом… Таково было начало.

Затем раздались легкие поспешные шаги и в проеме двери возникли две стройные женские фигурки. Это были принцесса София и с нею Иветта фон Меркельбах. Обе они прекрасно выглядели, нарядные, во всем блеске цветущей красоты, такие прелестные…

Голову принцессы покрывал воздушный полупрозрачный белый шарф, сквозь который виднелись ее чудесные каштановые с золотым отливом волосы, уложенные пышными волнами. Белокурая Иветта была облачена во все голубое и кружевное.

Молодые люди уставились на эти два райских видения, не веря своим глазам и временно утратив дар речи. Между тем принцесса ахнула и закрыла себе рот рукой, извечным движением всех женщин, пытающихся удержать рвущийся из груди наружу вопль. Иветта поддержала ее под локоть.

- Крис, - пробормотала София вслед за тем, делая шаг вперед, - ты ранен… Мне сказали, да… Боже мой… Я так боялась этого… Дорогой мой…

Она кинулась к молодому человеку, упала перед ним на колени, коснулась своими тонкими пальчиками его забинтованной ноги и тут же бурно расплакалась.

- А вы, кажется, целы… как вас там теперь звать… господин Уве Радинг? – спросила Иветта, подходя к Эрвину. - Э, нет… Цел, да не совсем… - она дотронулась рукой до его лба, на котором красовался шрам от недавней раны.
- Ты приехала ко мне? – спросил Эрвин.
- Я приехала с принцессой, - сказала Иветта. - Но я… я подумала, ведь в море нет девушек и женщин, даже русалки и те больше не встречаются, а моряки уходят в плавание на целые долгие месяцы… Может быть, ты не успел еще полюбить другую?   

***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***   ***
                Конец Части Четвертой.      

Продолжение: http://www.proza.ru/2019/04/13/1653
Предыдущее: http://www.proza.ru/2019/04/12/1754
Предисловие: http://www.proza.ru/2019/04/06/1081