Над кручей Глава 12

12
(8 мая – 26 июля 1918 года)

В Кавказской проторчали двое суток. Дожидались сбора всех отрядов из разных станиц, грузили боеприпасы. Емеля Головко оповестил о конечном пункте назначения – везут в Кущёвку, сменять красногвардейские части, уходящие в десант на Таганрог. Отступившие с Украины коммунистические отряды товарищей Жлобы, Мокроусова, Родионова и анархисты атамана Маруси бросают позиции, идут бить немцев. Устин удивился – у нас же с германцами мир? Оказывается, товарищи с Украины не признают Брестского мира и горят желанием отомстить немцам за то, что те их выперли с насиженных мест. Так это ж бардак выходит? С украинскими товарищами сладу нету, они главкома Калнина на три буквы посылают. В Ейске уже целая флотилия стоит наготове. И баба командует отрядом? О, товарищ Маруся – заслуженная революционерка, она ещё в царских сатрапов бомбы кидала. Ну и дела, порядочки в красных войсках – кто в лес, кто по дрова!
В Кущёвке было не лучше. Едва сборный отряд выгрузился и встал развёрнутым фронтом на привокзальной площади, как тамошние командиры набросились на прибывших бойцов, как на дармовую добычу. С десяток обвешанных оружием красных начальников ругались и лаялись, как барышники на ярмарке. Ивана Сорокина Устин угадал сразу, запомнил по Рубежной, когда тот преследовал корниловцев. Выделяется, как удод меж ворон. Красная черкеска, белая папаха, от серебра кинжала и шашки ослепнуть можно, газыри из слоновой кости. И держится главным покупателем на этом галдёжном торге.
– Кто это на Лукича наскакивает? – поинтересовался Устин у Емели Головко.
– Ванька Кочубей, скаженный рубака. С головой плохо дружит. Будет в свой конный отряд тянуть – не вздумай идти.
В свите Сорокина, хвостом ходившей за разнаряженным начальником, Устин вдруг углядел Никифора Савлука, а рядом с ним брата Павла. Радостно заорал, размахивая папахой. Павел махнул в ответ, шепнул Никифору, тот Сорокину, и дальше всё пошло, как по маслу. Красная черкеска придвинулась вплотную:
– Рубежанская рота, десять шагов вперёд! Нале-во! Шагом марш! Никифор, забирай!
И вот уже Устин едет по степи стремя в стремя с братом за пешей колонной роты, рассказывает о доме, слушает про войну. Летний день клонится к закату, низкое солнце бьёт в глаза, окрашивает зреющие хлеба в золотой цвет. Лёгкий ветерок от недальнего Азова освежает непокрытую голову, припекает – хоть черкеску снимай. Жеребец под Павлом злой, чем-то ему не нравится Чубчик, всё норовит его куснуть. Павел то и дело натягивает правый повод, бьёт задиру по шее рукоятью нагайки.
– Боёв на нашем участке, считай, что не было, – докладывает обстановку старший брат. – Зря здесь топчемся второй месяц. Немцы к нам не суются, донцы тоже. Заварушки на востоке пыхают. В Егорлыкской и Мечетинской деникинцы стоят, с силой собираются, наших по-соседски прощупывают. То на Сосыку налетят, то на Кисляковку. Товарищ Сорокин дело предлагает – давайте навалимся на белых, пока они не охомянулись. У нас уже войска собралось выше крыши, запросто беляков под корень изведём. Нет, этот латыш Калнин гнёт своё – немцы главная угроза, стойте на месте. Латыш, что с него взять?
– Откуда он взялся?
– Хрен его знает! Прислали сверху. В Екатеринодаре всё съезды да разборки, учредили Кубано-Черноморскую республику, Советы, правительство, ЦИКи и ВЦИКи, понаехало жидов немеряно, снимают, ставят, чёрт ногу сломит. Автономова с главкомов сняли.
– За что?
– Брешут, с белыми переговоры вёл. Мол, давайте объединимся и ударим вместе на немцев.
– А что, толковое предложение! Всей розни конец.
– Не смеши, Устя. Между красными и белыми столько крови течёт, не переплывёшь. И Автономов – из офицеров, да ещё не нашенский, Донского войска хорунжий.
– Будто Сорокин – не бывший офицер.
Павел скривился:
– Офицер офицеру рознь. Мутный Автономов, а Сорокин – свой в доску, природный кубанский казак, линеец. Но с Калниным и екатеринодарскими властями на ножах.
– Ладно. Ясно, что дело тёмное. Лучше расскажи, как брат Яков поживает?
Озабоченно сдвинутые брови старшего брата распрямились.
– Что с ним сделается? Яшке – везде малина. Нашёл в Шкуринской, где мы стоим, боевую вдовушку, прибился к ней и греется, как кот на завалинке. Только, стервец, вместо сметаны самогонку лакает. Службу справляет нормально, но душок не выветривается, хоть кол ему на голове теши. Скоро сам увидишь.

*   *   *

Чего-чего, а куги и камыша в речках Куго-Ее и Ее было хоть отбавляй, а за их зарослями, на другом берегу – пустая степь. И к станичному мосту, и к греблям на просёлках, где отряд Никифора Савлука держал заставы, не то что вражеские разъезды, даже хуторяне и станичники северной стороны не приближались. Заречный берег как вымер. В полях – ни души. Эта загадочная пустота сильно нервировала красных командиров. Нетерпеливый Сорокин посылал конные разведки до ближайших донских хуторов – Устин был в одной из них, за версту от околицы из-за плетней полетели пули, – ругался по телеграфу с главкомом Калниным, сидящим в Тихорецкой, грозил самостоятельно атаковать белых – дело не двигалось. Стояли, ждали у моря погоды. «Дождёмся, – мрачно предрекал Павел. – Деникинцы ударят первыми, под дых, врасплох. Это они умеют. Сколько можно телиться? Сколько ещё сил копить?»
Вернулся в Ейск разбитый вдребезги таганрогский десант. Из пяти тысяч десантников унесла ноги едва одна. Только высадились на Миусской косе, как их тут же встретили немцы и прижали к заливу. Остальное – дело техники, которой немцы владеть умеют. Лишь красные моряки Азовской флотилии не подкачали. Когда 8-го июня к устью Миуса подошёл отряд турецких кораблей – крейсер «Гамидие», миноносец «Меджидие» и канонерская лодка – пассажирские и транспортные пароходы красной флотилии, наспех вооружённые полевыми пушками, храбро вступили с ними во фронтальный морской бой и победили. Турки удрали в сторону Керченского пролива. А флотилия, забрав остатки десанта, 12-го июня вернулась в Ейск. Краском Жлоба погрузил своё битое воинство в эшелоны и увёз в Тихорецкую.
Устин тоже заразился от Павла противным предчувствием, что вся действительно мощная группа войск Сорокина – во время разъездов и разведок он своими глазами видел огромное скопление пехоты, конницы, пушек, бронепоездов – зря теряет время. Таманские полки иногородних, сводные отряды матросов и солдат, конники Савлука и Кочубея прокисают в глухом кутке у моря и ждут неведомо чего. Раз уж собрались воевать, так пора начинать. От безделья затомишься. Окрестные казаки – запорожцы и уманцы – сплошь куркули, с красными водиться не хотят, ни один не вступил в красную гвардию. Оно и понятно: от красных им одни убытки – реквизиции, постой, а то и прямой грабёж. Особенно матросы и кочубеевцы отличаются, а их командиры смотрят сквозь пальцы. Вот и злобятся куркули. Оружие попрятали, сколько ни устраивали обыски по дворам – ничего не нашли. Но почему несколько красногвардейцев как в воду канули и чьих рук это дело – тоже не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. В станице полно здоровенных парней призывных сроков, бродят по улицам, гуртуются у дворов, балакают на своей полухохлацкой мове. Подойдёшь ближе – замолкают, смотрят исподлобья, недобро смотрят. Постоянно зябко спине. Вроде ты и на Кубани, считай, дома, а так и тянет лишний раз оглянуться. Таманцы Ковтюха похвалялись, как в апреле они давили восставших казаков Ейского отдела, взяли под Копанской чуть не тысячу в плен. Правда, признавали, что у восставших, кроме шашек и кинжалов, оружия почти не было. Павел запретил Якову ночевать у вдовушки – не хватало найти тебя на дне колодца, сиди, поблудный кот, дома. Яшка ухмылялся – мне и дня хватает.
Откуда взяться боевому настроению, когда ты – не воин на передовом рубеже, а клуша гарнизонная. Врага днём с огнём не сыскать, карабин только спину набивает, а шашку из ножен вынимаешь проверить, не заржавела ли  ещё? Устин знал за собой: чтоб по-настоящему разозлиться и полезть в драку, его надо крепко обидеть. Или обидеть кровного друзьяка. Он и на Кавказском фронте воевал поначалу с прохладцей – стрелял в турков по команде, скакал в атаку по команде, пока курды не подстрелили из засады дружка Сёмку Малого. Вот тогда Устин остервенился, первым вызывался идти в карательные экспедиции, в обходные команды, отпрашивался с пластунами в залоги и не успокоился даже после десятка отправленных на тот свет вражин. Кабы конь не упал и не сломал ему ногу, так бы и продолжал лютовать. А сейчас что? Ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Старший брат, тот вообще из себя выходит, бродит, наступая на пятки, вслед за Никифором – когда?
«Когда» началось то ли в середине, то ли в конце июня – Устин путался между старым и новым календарём. В приказах, что вывешивают на стене штаба, – одна дата, отрывной календарь в хате, где квартируешь, возвращает чуть не на две недели назад. Хозяева упрямо живут по старому календарю. Павел прибежал, отчаянно матерясь.
– Выступаем, достукались! – перескакивая с одного на другое, сообщил эскадронный. – Собрались наступать на белых, а те уже взяли Великокняжескую и Торговую. Перерезали железную дорогу на Царицын. О чём думала эта деревянная латышская башка?
Хмурый Никифор Савлук выстроил отряд на станичной площади. Две с лишним сотни конников, три тачанки с пулемётами, десяток повозок обоза.
– Идём авангардом, веерной разведкой! – чугунный голос командира гулко прокатывался по площади. Выучил Никифор штабной язык. Чешет, как по-писаному. – Первый эскадрон – вперёд! Обозу не отставать! За нами идут два полка пехоты. Разведке не зарываться, держать связь.
Ну, наконец-то выбрались на простор, вся степь перед нами! За речкой уже – донская земля. Вроде как ничем не отличается от кубанской: те же пологие балки, покрытые широкими скатертями зреющих хлебов, выгоны пастбищ, межевые колеи, то же солнце жарит сверху. Но донцы взяли сторону белых, стакнулись с деникинцами, ихний генерал Мамантов ведёт наступление на Царицын, так что держи ухо востро. Донцы – казаки строгие, незваных гостей не жалуют. Потому двигались осторожно, часто пересылались посыльными, останавливались, уточняя направление. Приказ был – к Батайску, где стоят немцы, не приближаться, не будить лихо, а понемногу поворачивать направо, заходя в тыл опять полезшим на Кубань добровольцам.
Первый попавшийся хутор оказался пустым подчистую, не только живой людской души не нашлось – петух не кукарекнет, овца не проблеет. Далеко в степи виднелись последние повозки беженцев. Чудеса, убегают от красных, как от татар. Но и немалая кучка конных крутилась позади повозок. Быстро ополчились донцы. Григорий Батлук запретил гнаться за удирающими, две сотни – не войско, если нарвёшься на засаду. Обещанную пехоту прождали до вечера, она так и не пришла. Заночевали в хуторе, в бесхозных хатах.
Тихоходные пешие части – полк таманцев под командованием матроса Рогачёва и Екатеринодарский коммунистический полк Хижняка – притащились лишь во второй половине следующего дня. Напустились на савлуковцев, что не успели захватить хотя бы отару овец для полковых кухонь, и взашей выгнали из хутора: идите, промышляйте, ваше дело – разведка. Сами расположились на ночлег. Гавкучий народ, нахальный. Командира от рядового не отличить, сброд, а не стройное войско. Где их набрали?
– Котёл вскипел – вся накипь поверху, – плетёт басни старший брат. – Бой всех расставит по местам. Зато шестиорудийная батарея у них образцовая, кавказцы-фронтовики.
Следующий хутор окружили по всем правилам, но зря трудились, никто из него не думал убегать. Не казачий хутор оказался, а иногороднее село переселенцев из Полтавской губернии. Дружелюбные хохлы, приглашают во дворы вечерять, снидать. Давние арендаторы войсковых земель, живут неплохо, с казаками, с грехом пополам, уживаются. Тут до самого Дона и Маныча чересполосица: казачий хутор, иногороднее село. Вступать в красный отряд хохлы отрекаются – «сроду зброи в руках не держали». Про отступающих донских казаков охотно доложили: уходят до Кагальницкой, собирают там ополчение для отпора «краснюкам», злые как черти, грозятся насыпать вам перцу в известное место. Это мы посмотрим, кто кому насыплет!
Черепашьим ходом, пройдя за четыре дня десяток населённых иногородних сёл и пустых казачьих хуторов, сводный отряд подступил до станицы Кагальницкой, станицы большой и готовой к сопротивлению.
С невысокого водораздельного гребня верстах в трёх от станицы красные командиры разглядывали в бинокли прерывистую линию стрелковых окопчиков перед околицей, жиденький оплот кагальницких казаков. Ни пулемётных гнёзд, ни пушек за плетнями не видно.  Матрос Рогачёв предложил выпустить десяток снарядов и сходу атаковать, не устоят казачки, побегут. А мы займём богатую станицу и навалимся с тылу на Мечетинскую и Егорлыцкую, главные кадетские гнёзда. Толковое предложение! Но не успели приготовиться к атаке, как прискакали разведчики Мишки Сменова с тревожным донесением.
Мишка, привыкший по казачьему обыкновению обшаривать и обнюхивать всю округу, нашёл ниже по течению речки Кагальника неохраняемую греблю, перебрался на тот берег и захватил врасплох двух местных казаков, косивших люцерну. Те, под дулами винтовок, рассказали, что в станицу только что прибыл срочно переброшенный из Новочеркасска Марковский офицерский полк, большой полк. Вся станичная площадь забита пароконными повозками, на которых их привезли. Настроены офицеры люто. Несколько дней назад они похоронили шефа своего полка, генерала Маркова, убитого под Шаблиевкой, и клянутся отомстить. Хижняк сразу запротестовал против атаки – схлёстывались мы с этими бешеными марковцами под Екатеринодаром, в артиллерийских казармах, врагу не пожелаю. В штыковой схватке на улицах станицы переколют они моих пентюхов, как молочных поросят. У меня половина полка в бою не бывала. Пускай лучше марковцы атакуют, те ждать не будут, кинутся напролом. А мы их из окопов перестреляем. Матрос Рогачёв поупирался, но быстро признал, что обороняться надёжней.
Благо, позиция для обороны – лучше не придумаешь. Голый гребень полого спускается к станице метров на пятьсот, за ним целую версту тянется поле ячменя, перед крайними огородами широкий выгон. Пока марковцы пройдут эту поляну, половина ляжет. Пехота начала окапываться на вершине гребня, артиллеристы повзводно стали на закрытых позициях и, по всей науке, дали несколько пристрелочных выстрелов по околице. Конницу Савлука отвели на правый фланг, спрятав за изгибом гребня – как побегут офицеры назад, догоняйте, рубайте. Но до вечера марковцы обозначили себя лишь боевым охранением при пулемётах в мелких казачьих окопчиках. Атаку, похоже, отложили на утро. Красные командиры постановили на ночлег с позиций не уходить, ночи тёплые, а от кадетов всего можно ожидать – подкрадутся впотьмах, и поминай, как звали. Выдвинули пешие секреты до конца ячменного поля, конных отправили следить за греблями через Кагальник ради предупреждения обхода. Предстоящий бой обещал быть серьёзным, это чувствовали все: противник матёрый.
Устин дежурил до полуночи у гребли и вернулся на бивак отряда поздно. Улеглись ещё не все, там и сям сидят кучками бойцы, курят, балакают. Это те, что пойдут завтра под пули первый раз, таких в отряде полно, волнуются. Хуже нет ждать да догонять, только ждать хуже. Сам себя изводишь ожиданием боя, страху нагоняешь. Куда лучше выспаться, завтра голова нужна ясной, рука твёрдой. А чему быть, того не миновать. Папаху под голову – и спать.
И заснул крепко. Лишь крики – «Подъём! Беляки наступают»! – заставили открыть глаза. Сереет, бойцы выстраиваются у стремян. Коней не рассёдлывали, подтянул подпругу на Чубчике и готов. Из-за гребня не видать – что там затевается? На вершине уже лежат взводные и эскадронные во главе с Никифором. Ну-ка, и мы глянем! Устин вручил поводья зевающему Якову и на полусогнутых взбежал до командиров. Так-так, спозаранку поднялись марковцы, вдоль выгона перед станицей протянулась их длинная цепь, штыки примкнуты, винтовки на плечах, командиры расхаживают перед строем. Но что-то мнутся, оглядываются, будто кого поджидают.
– И кофия не попивши, собрались воевать господа офицеры, – хихикает Мишка Сменов.
– Пулями позавтракают, шашки – на сладкое, – обещает Павел.
Савлук удивляется:
– И что – это весь полк? Штыков семьсот, не больше.
– Гляди в станицу, – предостерёг Павел. – В те проулки, что к нам поближе. Видишь, там тоже накапливаются. Уступами будут атаковать, побатальонно.
– Нехай. Нам сподручней будет сбоку ударить.
Цепь на выгоне дрогнула и двинулась вперёд. Винтовки с плеч не снимают, идут ровным шагом, как на учении, ротные командиры впереди. Интервал держат в четыре-пять шагов, широко захватывают. Неужели надеются прорвать оборону этакой реденькой цепью?
Только вошли в ячменное поле – из-за гребня ударили пушки. Метко ложатся наши гранаты, накрывают атакующих, прорывают в цепи прорехи. Офицеры не останавливаются, лишь убыстряют шаг, заставляя артиллеристов постоянно менять прицел. Наша пехота молчит, держит марку, подпуская поближе. Но вот цепь входит в зону прямого ружейного выстрела, и окопы взрываются трескотнёй пулемётов и винтовок. Огонь шквальный. Офицеры валятся один за другим, но цепь продолжает идти, не переходя на бег и не снимая винтовок с плеч, и только выйдя на голое пространство перед гребнем, не выдерживает, залегает, начинает отстреливаться. Наши пушки перестают бить, слишком близко марковцы подошли к окопам.
Никифор рычит:
– Наш час! По коням!
Разворачиваясь в лаву, савлуковцы поднялись на гребень и встали, как вкопанные, хотя команды «стой» никто не подавал. Пяти минут не прошло, а картина боя перевернулась вверх ногами. В полуверсте левее их лавы сплочёнными ротными уступами, с винтовками наперевес, бегом надвигаются марковцы, те, что накапливались в проулках станицы. От чёрных погон и белых фуражек рябит в глазах, злое «ура» катит громовым валом. У околицы уже развёрнуты две трёхдюймовки, наводят стволы на красную конницу, сейчас жахнут.  Первая наступающая цепь уже на гребне. А что же наша пехота? Драпает, сломя голову, вниз по обратному скату, артиллеристы лихорадочно запрягают уносы, повальное бегство. Ну и дела!
Устин сверлил взглядом Савлука. Чего молчишь? Две с половиной сотни шашек не хвост собачий. Врежемся в офицерские цепи – пушки и пулемёты им не помогут. А там и пехота наша опомнится, пойдёт в контратаку. Зажмём беляков со всех сторон. Давай, Никифор, командуй! Сколько можно за курганами хорониться?
Залп картечи рассеял сомнения командира. Хоть и легла картечь с большим недолётом, взметнув вихри бурой пыли, повторного залпа Савлук ждать не стал.
– Отходим! – И повернул коня.
Опять отходим. Опять шашка скучает в ножнах. Умница Чубчик, словно разделяя негодование хозяина, недовольно прядает ушами и мотает гривой. Настоящему фронтовому коню тоже надоели нудные скитания по степи от привала до привала. Не промчаться в лихом намёте, не шибануть грудью вставшего на пути супротивника, не получить кусок сахара за проявленную удаль. Опять тащимся дальними объездами, утекаем, как последние трусы. Всё из-за пехоты мужичьей, нет в ней победного духа. Привыкли господам кланяться. И Никифор не осмелился. Позор один.
А это ещё что такое? Два аэроплана с чёрными крестами на крыльях гудят вверху, кружат над полем боя. Немецкие лётчики любуются, как русские лупцуют друг друга, прилетели стервятники, свидетели нашего отступления.
– «Таубе», – тоном знатока определил Мишка Сменов, воевавший на германском фронте.
Хоть таубе, хоть растаубе, всё равно один позор!
От окончательного разгрома спасли два подошедших из резерва броневика. Теперь уже зарвавшимся в преследовании марковцам пришлось со всех ног бежать от пулемётных башен бронированных чудовищ, а те всласть поливали их свинцом. Если бы не выдвинулись вперёд пушки от станицы, исход боя мог бы опять повернуться в другую сторону. А так Марковский полк мог считать себя победителем. Красным командирам осталось утешаться тем, что белые понесли несравнимо более тяжкие потери. Пойманные в степи станичники потрясённо признавались: «Ну, вы их и наваляли. Пять братских могил в станице захоронили. А для раненых чуть не сто повозок потребовалось, чтобы вывезти». Устин думал: если офицеры всегда будут ходить в атаку, как под Кагальницкой, у них скоро некому будет воевать. Но если мы продолжим так же драпать, то война через месяц кончится.
Но марковцы больше не лезли. В окопах на гребне засели донские казаки и хвастливо орали оттуда, приглашая в гости. Пока красные командиры чесали затылки, из Кущёвки пришёл приказ – полк Хижняка, артиллерийскую батарею и броневики вернуть в главные силы. Таманской пехоте Рогачёва и конникам Савлука вести наблюдение и держать оборону. Опять старая песня, опять сторожи кукурузу. А ведь и спереди, и по флангам идёт подозрительная возня, мелькают чужие разъезды. Зоркий Даня Калугин божился, что на всадниках кубанская форма, и при погонах все. Мол, большая колонна конницы прошла северной стороной, под самым носом у немцев, в направлении Ейска.
Павел кипятился:
– Когда воевать научимся? Стоим, стоим, дождёмся, когда нас обойдут и влепят по ушам. Генералы манёвром действуют, хитрые стервецы!
Тягостное ощущение, что творится неладное, не покидало Устина. Бестолковщина какая-то, не чувствуется единой руководящей руки. Вслепую воюем.
И вот он, негаданный удар под дых – белые взяли Тихорецкую. А это глубокий тыл, сто с гаком вёрст южнее их линии фронта. Зашли с востока, от Торговой и Белой Глины. Ну уж этот манёвр можно было предугадать?! Нет, прохлопали. Главком Калнин еле унёс ноги и сдал командование некоему военспецу Снесареву, сидящему в отрезанном от армии Царицыне. Сорокин приказал отходить вдоль Черноморской железной дороги, прикрывая Ейск. Нервозно, поторапливаясь, посадив пехоту на мобилизованные подводы, отряд заспешил к старой линии фронта. Поздно! В Староминской узнали – конная бригада генерала Покровского обошла с запада и заняла Ейск. Герои моря, матросы Азовской флотилии, пропили и проспали свою славу, и теперь болтались на виселицах. Казаки Ейского отдела массами вступали в Белую армию, за какую-то неделю бригада Покровского развернулась в дивизию из четырёх конных полков и пластунского дивизиона. Теперь только успевай мазать пятки салом, иначе попадёшь в мешок. Клубками курая, без передыху, покатились под северным ветром на юг. В станицы и хутора нечего было и думать соваться, встречали не пышками и молоком, а пулями из-за плетней. Покровцы теснили неотступно. От главных сил, отходящих степями между Черноморской и Владикавказской железными дорогами, приходили новости одна хуже другой – окружают, белые уже в Кореновке. Жгучая досада душила Устина – это же надо так глупо подставиться! Сил полно, а разбросались без всякого порядка и связи, волокутся по всем дорогам и просёлкам колонны и обозы, попробуй собери в крепкий кулак. Тычемся слепыми котятами, получая отовсюду щелчки. И боя настоящего не дашь, нету рядом локтя соседа. Ринешься вперёд, а тебя уже с боков кусают. Опять поворачивай взмыленного Чубчика, пуляй из карабина по наседающему противнику. Тошно отступать. Даже Яшка приуныл, негде разжиться бодрящей самогонкой. К Никифору Савлуку не подступиться, едет туча тучей. Горластый Севастьян как в рот воды набрал. Павел, того гляди, от злости лопнет.
Но не напрасно брат Павел нахваливал Ивана Лукича, тот свою командирскую думу думал. Под Брюховецкой удалось Сорокину остановить беспорядочно отступающие войска за речкой Бейсугом, рассчитаться на первый-второй. Из Новороссийска прибыло несколько эшелонов с боеприпасами и подкреплением. Можно воевать. Конные наскоки покровцев отбили легко. Покровцы только вешать горазды, да бегущих рубить. И Сорокин объявил задуманный план – оставляем заслон по рубежу Бейсуга и всеми силами бьём во фланг наступающим на Екатеринодар деникинцам, режем их коммуникацию пополам и по частям добиваем. План что надо, беляки сами очутятся в окружении.
И всё бы удалось, кабы не эти упрямые хохлачи-таманцы. Их большинство в группе Сорокина, аж три колонны. Название «дивизия» они не признают, хотя по численности в пять-семь тысяч штыков и сабель их колонны вполне тянут на дивизии. И у командиров таманцев Матвеева, Ковтюха и Рогачёва на всё своё особое мнение. Сорокина они и слушать не стали – твоя хата, Лукич, где? По-за Екатеринодаром, вот ты и кидаешься её защищать. А наши хаты и семьи на Тамани. Уйдём мы с тобой к Екатеринодару – откроем прямую дорогу генералу Покровскому, и этот аспид наши хаты спалит, жёнок и стариков перевешает. Он уже в Ахтарях десант высадил, с тылу заходит. Нет, мы станем на переправах через Кубань и будем защищать свои хаты. А ты с екатеринодарскими товарищами отражай беляков перед столицей. Сказали и сделали – сели в вагоны и укатили до Славянской. Приказ о назначении Сорокина командующим Северо-Кавказской армией вместо никем не виданного Снесарева пришёл на другой день после ухода таманцев.
Сорокин послал вслед несговорчивым хохлачам хорошего матюка и круто повернул свою армию на восток. Штурмовые дивизии беляков уже в Платнировской, облизываются на Екатеринодар, а мы припечём их в заднее место. Отряд Савлука шёл в авангарде и первым ворвался в Кореновскую. Наконец-то Устин нёсся с клинком над головой, а перед ним разбегались по огородам и втыкали штыки в землю деникинские пластуны. Широким потоком сорокинцы вливались в проломленную брешь, разворачиваясь фронтами на Тихорецкую и Платнировскую. Савлуковцы вместе с полками Хижняка и Демуса при батарее трёхдюймовок заняли позиции на южной окраине Кореновской – встречать дивизии Казановича и Дроздовского, которые обязательно повернут от Екатеринодара назад, восстанавливать коммуникационную линию. Павел радостно подмигивал: «Ну как, браты, научились мы воевать»? И Устина распирало победное предвкушение предстоящего боя: насыплем завтра белякам угольков за пазуху, нехай нарываются. 
И точно – на рассвете следующего дня, по обеим сторонам железнодорожного полотна показались идущие прямо в лоб густые цепи атакующих. Ага, знакомые ребята – чёрные погоны, белые тульи на командирских фуражках. Марковцы, Офицерский полк. Милости просим переведаться. Посмотрим, чья сегодня возьмёт. Мы уже не те, что под Кагальницкой. Нахрапом нас не сшибёте. И бронепоездом, ползущим сзади, не испугаете. Своей артиллерии полно.
Встреча получилась знатная. Рявкнули пушки, сыпанули пулемёты. Подавившись щедрыми гостинцами, офицеры не сдюжили, залегли. А когда красная пехота поднялась в контратаку – молодцы, усвоили науку – марковцы попятились. Выручил белых выехавший в цепи броневик, но ненадолго – прицельные выстрелы пушек заставили его убраться подальше.
С востока покатила вторая волна белых цепей, но тоже не дошла до окопов красной пехоты. Как ни бегали вдоль залёгшей цепи офицеры в фуражках с малиновым верхом – «дроздовцы», презрительно сказал Павел – сделав короткую перебежку, солдаты валились на землю и начинали отползать, ища укрытие от пуль и снарядов.
Пока дроздовцы и марковцы беспомощно топтались – шаг вперёд и два назад – перед южной окраиной станицы, Сорокин направил в обход пехотные полки Киселёва и Мироненко вместе с конницей Савлука и Кочубея. Одновременно от Кореновской поднялись в атаку полки Хижняка и Демуса, и белая пехота подалась назад, бросая раненых и убитых. Самая пожива для конницы. Устин летел на Чубчике по колючему ковру стерни, с «хаком» врубая шашку в малиновые и чёрные погоны, прятался за копёшками сжатой пшеницы, если беляки останавливались и огрызались огнём, сам пулял из карабина, натешился вволю. Перемешанные, разрозненные цепи офицерских полков быстро отходили, уже не помышляя о контратаках – марковцы на Платнировскую, отрезанные дроздовцы – на Бейсужок и Выселки. Только речка Кирпили остановила преследование. По всему полю шла расправа с ранеными офицерами, кто не успел сам застрелиться, тех достреливали и докалывали. Много их осталось лежать на колючей стерне.
Только радость победы оказалась короткой. Наутро по железной дороге от Тихорецкой белые перебросили стрелковый полк с артиллерией, и закружился десятидневный хоровод вокруг Кореновской. Поочерёдно, то белые, то красные попадали в окружение, поочерёдно брали и оставляли станицу, поочерёдно наступали и отступали, поочерёдно торжествовали и впадали в панику. Устин порой не соображал, куда скачет по команде почернелого, как уголь, Павла, в кого стреляет. Каждый вечер вспоминаешь и не можешь припомнить – где тебя носило? Отряд поредел, но его и братьев бог миловал, и Чубчик выносил. От жары, пальбы и вечной жажды голова кругом, весело, дальше некуда. Одно плохо – шатаются беляки, но не падают. Наоборот, настырно наседают, лезут и лезут вперёд, будто сзади их черти вилами подгоняют. Откуда у них силы берутся? А у нас кончаются. Екатеринодарцы из города не высунулись, таманцы как в воду канули. Отчаялся Сорокин, плюнул на всех, отдал приказ уходить за Кубань, через Рубежную.
Отступать через родную станицу? Устина как обухом по голове треснули. Срам неописуемый. С какими глазами поедешь по знакомым улицам, побитый казак? Что мамке и жинке скажешь? Брат Павел то матерится, то хорохорится: «За одного битого двух небитых дают! Соберёмся с силами за Кубанью и навалимся на беляков. Всё равно наша возьмёт». Наверно, прав старший брат, но когда его слова сбудутся? Пока что лупят нас, как сидоровых коз, хлебаем стыд полной ложкой.
От Кореновки до Рубежной путь невелик, вёрст сорок. Пехота с обозами пошла проезжей дорогой через Раздольную и Кирпильскую, конница хуторами напрямик. Устин ехал, не поднимая тяжёлой, как чугунок, головы. Не заворачивать домой? Не по-человечески будет. Мать, жену, дочурку надо успокоить, может, и с собой забрать. Многие предусмотрительные товарищи об этом толкуют. На доброту белых надёжа плохая. Яков ёрзает в седле, гадает на пальцах – заезжать, не заезжать к жене в Весёлый? Вдруг Меланья сменила гнев на милость и все очи выплакала.  Устин посоветовал – «Загляни. Рогач у порога тебя дожидается». Яков хмыкнул и замолчал.
Однако Никифор повёл отряд мимо Весёлого, через Бузиновый, и Яшка смолчал, словно и не задумывал ничего. Вот и башня водокачки возле вокзала, на путях битком вагонов, муравейник народу. Наверно, у шуряка Фёдора работы невпроворот. Савлук посмотрел на станционные часы и объявил: «Завтра в шесть утра быть всем на вокзальной площади». Отряд мигом расточился. Павел поспешил до своего двора. Как ни хорохорился старший брат, а от греха подальше решил перевезти семью в заречный хутор Кадухин, к жинкиной родне, там не найдут. Устин позвал Якова с собой: «Покажись мамке». В голове всё та же тупая тяжесть, мозги не шевелятся, одна думка гвоздит – что скажешь матери и Варваре?
Но – только Чубчик цокнул подковой по булыжнику Красной – в глазах и голове прояснилось. А ну-ка, взбодрись, казак! На тебя пялятся изо всех окон, тебя провожают взглядами прохожие, негоже выглядеть как в воду опущенным. Пускай запомнят тебя героем. Толкнул в бок Якова, тот ухарски подмигнул – где наша не пропадала, братка! – и лёгкой, небрежной рысью пошли по самой середине мостовой. Песняка бы грянуть, да в глотке пересохло.
И вот он – заныло в груди – раскидистый дом, с обшитыми планкой стенами (сам красил синей краской), под камышовой крышей с кокетливым гребешком (сам вязал, на железную не потянул), три окна с расписными ставнями, пыльная сирень в палисаднике. Ещё в ворота не постучал – на крыльцо вывалила целая толпа. Что за притча? Первой бежит Варвара с дитём на руках, за ней сестра Полинка – сто лет не видел, – подходят Анфиса, Модест, муж Полинки Андрей, зареченский казак, и – еле узнанная – дочка старшей сестры Дарьи, пятнадцатилетняя гимназистка Валентина, совсем уж редкая гостья. Да все принаряженные. Даже мамка, сурово взирающая с крыльца со сложенными на груди руками, в ярком цветастом платке. Визги, крики, объятия. Еле отбились.
– Что за сбор, мама? – Яков опомнился первый.
Настасья Михайловна насупилась:
– Забегались, бродяги? Забыли – какой сегодня день?
Устин стукнул себя по лбу – 26-е июля, мамкин день рождения. Мамка меряет свои годы почему-то пятилетиями и отмечает только те дни рождения, когда ей исполняется, скажем, сорок пять или пятьдесят лет. Сегодня две пятёрочки встали в ряд. Прости, мама! Закрутились сынки. И подгадали совсем нечаянно. Не до праздников нам.
– Проходите в дом, Аники-воины. Мы только за стол сели.
Как ни пыжились, как ни надувались в застольной беседе, а пришлось признаться – отступаем, мама, за Кубань. Может, вам с Варварой и Анечкой – тут Варвара разрыдалась – с нами уйти?
Настасья Михайловна глянула, как розгой обожгла – от вас, охломонов, умного слова не услышишь.
– Спасибо, сынки за добрый совет. Бросишь дом – некуда возвращаться будет. Вы – коль отчаялись – воюйте до победного конца, а нас, глупых баб, никто не тронет. И больше не затевайте о том речи.
И заключила вовсе неожиданно:
– А сейчас все идём сниматься на карточку.
– Куда, мама?! Зачем?
– Для памяти. А куда – известно, в мастерскую Гройсмана, на Красной. Недалеко, пройдёмся.
И слушать никого больше не захотела. Бродягам-сынам, обтрёпанным не хуже огородных пугал, достала из сундуков парадные черкески, Устину – отчима Тарасова, Якову – его собственную, юношескую, сохранённую с времён присяги. Яшка обтянулся, как чулок, на Устине облачение дородного отчима повисло как на вешалке. Настасья Михайловна осталась непреклонна: «В самый раз» – и не разрешила Устину спороть с черкески погоны старшего урядника. Разрешила донести черкеску до мастерской свёрнутой, не то этот маскарад грозил обернуться неприятностями. Сегодня на улице Красной не протолкнуться от красных. Спросила про Павла и махнула рукой – заметался как угорелая мышь, смутьян.
По дороге к мастерской отпросились, якобы по неотложным делам, Модест и Андрей. Не хотят родственнички стоять в одном ряду с ненадёжными красными. Как бы не пожалели потом. А нам с Яковом бояться нечего, мы красней некуда. Вот они, твои красные сыны, мамка, любуйся на карточку, когда будем далеко!