Живое слово

Водку мы пили до самого утра, а время летело, как стрела, пущенная из монгольского лука. Мы много говорили о смысле нашего существования и пытались разгадать ребусы, которыми полны наши тёмные души, извлекая всё новые ответы из дальних уголков разума. Всё больше я убеждался, что моему собеседнику нужно было родиться где-нибудь в Древней Греции, жить в бочке, пить вино и философствовать, — настолько тонко он чувствовал мир и, кажется, знал ответы на все вопросы, касаемые человеческой души. «Хороший художник ничего не знает, но многое чувствует», — ответил мне Давид, когда я спросил откуда он узнал всё это. Он был убеждён в том, что человек есть крупица в огромном потоке вселенского сознания, но крупица нужная и необходимая, а потому нежно хранимая неизвестным конструктором. Я соглашался с ним во многом, потому как спорить с Давидом не имело смысла — он всегда думал на два шага вперёд, а в рукавах держал пару козырей, способных убить любой довод против. Во многом, но не во всём. Когда же Давид завёл разговор о некой парадигме, которую он назвал «теорией сбитых лётчиков», согласиться пришлось и с тем, с чем я был не согласен.

В сороковые года двадцатого века, во времена Второй мировой,  венгерский математик Абрахам Вальд получил от американских военных задание вывести некую формулу, по которой специалисты могли бы определить самые незащищённые части бомбардировщиков, чтобы в дальнейшем их укрепить. Военные считали, что в первую очередь укрепление требуется фюзеляжу, крыльям и хвосту самолёта, так как именно в этих частях обнаруживалось больше всего пробоин. Но Вальд  же, будучи математиком, напротив посчитал, что именно те части корпуса, которые больше всего повреждены, как раз не нуждаются в укреплении, а укреплять необходимо наиболее чистые элементы самолёта. Среди бомбардировщиков, возвращавшихся с заданий повреждёнными, подавляющее большинство не имело пробоин на топливном баке и двигателе, что означало лишь то, что тем, кому не повезло, вернуться не представлялось возможным, ведь пробили им именно бак и двигатель. А как раз таки с изрешечённым пулями фюзеляжем самолёты ещё могли долететь до авиабазы. Таким образом он вывел системную ошибку выжившего или теорию сбитых лётчиков, применяемую до сих пор, и не только в самолётостроении. Применяя данную теорию, мы можем глубоко задуматься, к примеру, о доброте дельфинов, о которой нам известно лишь со слов выживших, коих дельфины вытащили на поверхность, не дав погибнуть. Ведь те, кого дельфины утащили на дно, нам ничего не скажут, верно?

Ту же самую теорию можно применить и к мифу о злых русских. Почему во всём мире нас принято считать злодеями, сеящими войны? За что нас боятся и не любят? Ответ очевиден. Потому что качество информации, преподносимой мировыми СМИ, носит исключительно негативный характер. Никто не пишет, не говорит о чести и справедливости русских, о доброте и участии. Зато о пьяных русских, загнавших бедных немцев в бассейн прямо в одежде, на девятое мая, где-нибудь на турецких курортах, напишут с радостью. Одним словом — водка, балалайка и автомат Калашникова. Всё дело в информации.

Давид же той ночью пошёл ещё дальше и предложил при помощи этой парадигмы разгадать тайну надломаных душ. По его версии, поколение наше считалось потерянным и условно могло называться поколением сбитых лётчиков. Из мечтателей, коими мы являемся от рождения, мы сделались обывательски простыми потребителями, рабами, довольными своими кандалами, не способными созидать. Причиной такому положению вещей была отнюдь не эпоха, как утверждал я, а ложное мнение большинства, навязанное нам кем то извне, для удобства управления массами. Массы человеческие, по мнению Давида, весьма стадны и рефлексируют охотнее всего на самое очевидное — стоит открыть ворота. Фокус в том, что засовы открываются только там, где должны открыться. Там, где нужно хозяину. Но если бы нашлась в условной отаре хоть одна условная овца, способная открыть ворота изнутри, — что бы тогда было? Бунт? Революция? Хаос? Возможно. Если открыть не те ворота. Или открыть ворота «случайно» приоткрытые, «забытые» пастырем. Поэтому стучаться нужно в двери закрытые наглухо. Биться нужно в окна забитые и заколоченные. Именно там, где неизвестность, где кажущаяся тьма пугает полным отсутствием света, а страх перед выбором сводит руки, там и есть истинный выбор. Всё прочее лишь мнение трусливого большинства.

Живые не считаются с мнением мёртвых, а раб не способен понять свободных. Ключевой ошибкой раба Давид считал неприятие выбора, как элемента свободы. Вторым заблуждением рабства, по его мнению, являлось ошибочное представление о свободе, как таковой; свобода идти по указанному пути не являлась свободой, потому что не стала выбором, но стала законом. «Закон есть зеркало, где правое становится левым» — так говорил Давид. «До тех пор, пока живые не заговорят с мёртвыми, а мёртвые не оживят своё слово, рабство духа не иссякнет в силе своей, а плоть будет полна чудовищ» — так он сказал.

— Как это? — решился я спросить наконец.

— Ну, представь, что ты подобрал какой-то ключик к какой-то загадке, открыл тайник, а там целый букет ответов. На все вопросы сразу! Тебе, конечно же, захочется тут же всем об этом рассказать, открыть людям глаза, и ты, преисполненный счастья, бежишь с этим факелом истины, как Прометей с огнём, беззаветно даря его каждому, как вдруг понимаешь, что людям то оно и не надо; и смотрят на тебя, как на чудака, и истина твоя им совсем не истина, а только лишь выдумка... Ты, убеждённый в своей правоте, конечно же будешь спорить, доказывать что-то, с пеной у рта, с горящими глазами, а они объявят тебя сумасшедшим и даже слушать не станут. А того и хуже — упрячут в сумасшедший дом и забудут там, пока ты нормально думать не научишься...! А нормальность в мире нашем штука весьма относительная... Потому как нормы слишком узкие! Любой, кто думает иначе, кто хоть на сантиметр заступил за линию, выбился из нормы, немедленно будет объявлен сумасшедшим! — Давид опять поразил меня своим красноречием.

— ... И ? — хотелось мне продолжения.

— Разочарованный непониманием, отовсюду гонимый, всеми презираемый, ты вдруг осознаешь, что слово твоё лишь песчинка в пустыне речей. Вот тогда то ты и поймёшь, что остаётся тебе лишь записывать истину, придать ей телесную форму, сделать живой...! Потому как не умеют люди слышать произнесённое вслух, но исключительно верят печатному слову. Особенно, если гений, чьей рукой сие было записано, мёртв. Тогда слово и делается живым. Тогда мёртвые начинают говорить — закончил Давид свою мысль и глаза его поросли печалью.

— ... А живые слушать... — медленно произнёс я, уместно дополнив выше сказанное.

— Именно — ответил мой друг.

— Ты действительно в это веришь? — осторожно спросил я у Давида.

— Я в этом убеждён — честно сказал Давид.