Карман

Якуб Новыкив-Кшеминьский

КАРМАН

(Страсти по Джону)

                Посвящается:
музыкантам Яцеку Качмарскому, Пшемыславу Гинтровскому, Сергею Дроздову,                «битломану Всея Руси» Николаю Васину,
всем живущим и ушедшим с земли музыкантам и их поклонникам


ОТ АВТОРА

Дорогой Читатель!

Целью вещи, которую Ты держишь в руках, не является фотографическое изображение личностей, событий, хронологий. Её цель иная - взгляд изнутри на явления и феномены, центральным из которых является Джон Леннон. Приглашаю к этому Тебя!

Автор





«The Beatles не особенно интересная группа, вот их фанаты - это действительно феномен»

Пьеро Скаруффи, музыкальный критик


«Я был никем, пока я не убил кого-то очень известного»

Марк Чепмен, убийца Джона Леннона


«Habent sua fata libelli pro capite lectoris
Книги имеют свои судьбы в зависимости от головы читателя»

Латинское изречение





Вместо пролога

Вот, ответь: что случилось, зачем ты позвал
в нотный замок за диском луны?
пригласительных карточек веер швырял
аж до стержня, до корня сосны,
и зачем тебе я, ты ведь равен себе,
в астрономии нет величин,
и внимают твоей сумасшедшей судьбе
женщин сонмы и толпы мужчин,
легионы их есть, мириады придут,
я один, хоть уже не в тени,
не раздавит артерий безвестности жгут,
серость дат не закрасила дни,
но таких ведь хватает на шаре земном,
да, немного, но именно я?
ведь отмечен маршрут на моем проездном,
рок-н-ролла гремит лития,
новый розыгрыш гения? шутка всерьез?
что, сияния мало? ведь вздор,
в океане планет, в этой ванне из роз
возлежишь, безразличен укор,
пересуды и толки, их сор, шелуха
так смешны в недоступных краях,
ты же вечная музыка, гребень стиха,
полководец в духовных боях,
и, позволь уж сказать, не с моей стороны,
крестоносцев потомок не твой,
отчего же тогда звуки вашей страны
так тревожат сурдинкой живой,
и сирены ударников мерно стучат,
манит песнью электрогитар,
синтезаторы плачут, а скрипки молчат,
грустно смотрит ночной аватар,
как же непредсказуем ты, сказочный Джон,
только знаешь, я вызов приму,
ты меня пригласил не в силки из корон,
не в брильянтов глухую тюрьму,
да, готов к авантюре, простой же ответ,
хочешь гостя? тогда принимай,
кто же скажет такому хозяину «нет»,
я иду! со свиданьем! встречай!






1.

Йоко... Ты меня видишь?

Попробуй-ка, пойми. Глаза - крылышки летучей мыши на матовом лице людей Восходящего Солнца, за узким разрезом карие косые запятые, зрачков вовсе не видно, срослись с темной радужкой. Вроде бы, направлены на продолговатое нервное лицо в круглых очках в обрамлении давно срезанных длиннющих прямых темных волос. А вроде бы, повернуты зрачками в собственный череп. Или куда-то уж очень далеко за тем нервным лицом, куда не доехать и не долететь на самой могучей ракете Вернера фон Брауна. И даже на шпаге-палочке Герберта, тоже фон, но Караяна.

...Ты меня слышишь?

И сие тайна великая еси. Пока не закончит созерцать нечто ведомое одному Всевышнему (и ей, а как же), - немота и тишина гробницы фараона.

Он терпеливо ждал. С ней был отнюдь не таков, как с прочими смертными обоего пола и любого происхождения, вплоть до королевского.

Магия.

Она влияла на него, он на полмира (да что там скромничать, уже на мир), вот вам цепочка магии, пожалуйте. А уж какая магия, какая цепочка, извините - подвиньтесь, что в меню, то и кушать подано.

Ждал.

И дождался.

Там, на улице...

Очередной ребус, шарада, головоломка. Не привыкать.

Тоже магия.

Там что-то, Джон...

Вот изволь, пойми. Мастерица мистификации эта Йоко. Её фамилия заменила его второе имя Уинстон. Самого Черчилля вытеснить иероглифом Оно, это же уметь надо. Точнее, с этим родиться.

Что?

Первое движение окаменевшей до сего момента на жилистой шейке головой, по продольной оси, полуотрицательное, черные лакированные волосы обмахнули худые узкие плечи.

Там что-то есть... кто-то... не знаю, не знаю, есть, да есть же...

Она неожиданно подпрыгнула на кожаном диване, молнией метнулась к нему и повисла на шее, больно зажав мертвым объятием тонких цепких рук длинные темные волосы. Он держал её выпирающие острые лопатки, не пытаясь высвободить рвавшиеся из луковиц некогда длиннющие волосы, бывший фирменный знак, по которому его узнавали хоть бы за пределами Солнечной системы, и который так красноречиво метил легионы фанатов и просто последователей.

Так и застыли, он в стоическом терпении, она в пророческом прозрении.

Апартамент обители с индейским названием Dakota, но ничего похожего на вигвам.

На другой стороне улицы топчется человечек в больших металлических очках на квадратном личике. Напоминает собой располневшего кузнечика.

Руки в карманах мятой коричневатой куртки.

В правом кармане пока ничего, кроме замызганного носового платка.

2.

(Некоторое время назад)

«Гитара — хорошая вещь, но она никогда не поможет тебе заработать на жизнь!».

Небольшого росточка сгорбленная женщина с седым жиденьким узелком на затылке делает возмущенный жест костистой ладошкой в сторону мраморной доски на стене, где и начертано сие изречение.

Её собственное.

Ты всегда был такой, негодный Джонни! Бестолковый и злопамятный! И за что только я тебя люблю...

Старушка семенит по мраморному полу холла к улыбающемуся всеми тридцатью двумя зубами волосатику в круглых железных очках. Обнимает его и кладет седенькую сухую голову на грудь под черной водолазкой из самого дорогого бутика в Лондоне. На стоимость такой можно одеть на все времена года среднюю английскую семью не с одним ребенком, тещами, свекровями и всеми бывшими женами с их мужьями.

Волосатик целует седенькую макушку сверху вниз, заключает в объятия худенькие плечики, торчащие из серенького старомодного пиджачка времен люфтваффовских бомбардировок Лондона.

Но ты же так говорила, тетушка Мими... Ну, правда же?

Тетушка Мими деланно вскипает. Она растила этого волосатика без всякой надежды на королевский дар роскошного особняка на побережье, да еще с памятной мраморной доской в холле, где красуется цитата из неё самой.

А я, по-твоему, пророк Исайя?! Иезекииль?! Ну, откуда...

Старенькая тетушка слабенько стукает кулачками в грудь под черной архидорогой водолазкой.

...откуда мне было знать, какие деньжищи ты ухитришься загрести этой самой твоей Богом забытой гитарой, маленький негодяй!

Волосатик хохочет, вперемешку со смехом целуя седенькую макушку и натыкаясь не маленьким острым носом в жиденький узелок хрупких волос на затылке.

Милая моя тетя Мими, какая ты смешная. Может, потому и пришли эти несметные деньжищи, что Бог забыл о моей гитаре?

Тетя перестала меленько выбивать кулачками черную водолазку. Глянула снизу вверх выцветшими слезящимися глазками цвета жидкого чая без молока.

Если и забыл, Джонни, то не о гитаре... Что та гитара... Дерево, веревки железные...

Выцветшие глазки заслезились подозрительно обильно.

3.

(Некоторое время назад)

Улетучилась последняя нота.

Вроде бы, улетучилась.

Но только со струн и голосовых связок.

В этом странном и вместительном помещении, как в нутре какого-то полого и коварного инструмента, носятся, вращаются, кувыркаются, вальсируют и мечутся в немыслимом танце спокойные (на первый взгляд) и, одновременно, неистовые пучки нот и вибраций четырех низко стелющихся, перед тем вылетевших из горловых катапульт голосов.

Разноцветные микрокометы нотных знаков носятся по инерции, чертят и расписывают сжатый, как стальная пружина, частым дыханием многих людей воздух, насыщенный стрелами, только что выпущенными из струн, туго накрученных на горбики дорожек гитарных дек. Поверхность гитар вибрирует, не в состоянии отпустить то, чем только что приворожила тяжело дышащую толпу. Кто сидит, кто привстал, кто бешено садит в покрасневшие от приливов крови ладони.

Сидящие в переднем ряду легонько похлопывают в белые ладошки, над которыми работает легион самых отборных маникюрщиц, косметичек и дерматологов Соединенного Королевства. Дама с тонким надменным лицом, бриллиантовая шпилька в тщательно уложенной изысканно лаконичной прическе. Джентльмен с продолговатым, холеным, аристократическим черепом, классически сложенными лицевыми костями. Молодые люди в строгих черных и темно-коричневых костюмах элитарного тонкого твида, не отличающихся на вид от таковых офисной мелочи, стоящих, однако, состояния.

Виндзоры.

«Бутафория, традиция». Так внушается миру, которым они правят с незапамятных времен, не говоря о Соединенном Королевстве.

И ещё 299 семей старой знати. Как и в течении бесчисленных предшествовавших веков. Также во времена Ост-Индской Компании.

И по сей день.

Тихо правят.

Но результативно.

Без лишней рекламы во всяких там Forbs. Старые деньги, нажитые наркоторговлей, войнами и пиратством любят тень и тишину.

Демократия, ими же ненавязчиво перенесенная из дожевской «олигархической» Венеции в Англию и Европу, сие положение не изменила, лишь упрочила.

Как и их реальную всемирную власть.

За ними в зале галерка разной степени некоронованности.

Перед всеми ними небольшое возвышение, вроде места для ораторов на каком-нибудь Форуме или Агоре.

На возвышении четверо.

Бритые юные лица.

Пиджаки с отрезанными лацканами.

Не очень еще длинные темные волосы. Пока без железных круглых очков.

Он стоит второй справа.

Губы сжаты, чтобы до времени не выпустить страсть. В темных глазах мечутся молнии созвучий, прямой нос застыл, чтобы не утратить нюх себя и других, в рядах перед собой и на возвышении рядом с собой.

Гитара еще трясется в пережитом экстазе.

Движение головы, метла волос шаркнула по плечам пиджака без лацканов.

На тонких губах проступает улыбка подростка, которого знает каждый полисмен в квартале.

Тех, кто сидит на дешёвых местах, просим аплодировать. Остальные могут ограничиться позвякиванием своих драгоценных украшений!

Аплодисменты обрушились с дешевых мест. Передние ряды в ступоре. Застыли статуями с острова Пасхи. Какое уж там позвякивание. Хоть и украшений хватает, еще и каких.

Twist and shout!

Первый аккорд на встрепенувшейся гитаре.

А дальше в ступоре уже не только дорогие ряды.

В первую секунду.

В следующую беснование.

Правда, на дешевых местах.

4.

(Некоторое время назад)

Что вы хотите от меня, суперинтендант?!

Указательный палец правой руки резко уперся в никелированную дужку круглых очков, вжал её в резкую поперечную складку переносицы. За стеклом линз птичьи бело-карие округлости глазных яблок, обнаженных разъехавшимися в плохо сдерживаемом бешенстве веками.

Не горячись, Джон...

Располневший бант губ почти прошептал этот призыв к спокойствию. Пухлая ладонь дернула белоснежную манжету, скрепленную золотой запонкой с рубином, из рукава лиловатого пиджака. Поправила узкий узел бордового галстука, затем короткий палец распустил ворот сорочки, пуговица ворота не была застегнута, иначе оторвалась бы, зависимость от снотворных препаратов давала о себе знать.

Отстань, Брайан. А вы, наконец, перестаньте морочить мне голову! Мне не до разгадывания ваших идиотских полицейских шарад! Вы меня поняли, суперинтендант?!

Тот, к кому относились слова очкастого, снисходительно улыбнулся, широкое белое лицо покрыли морщины и морщинки. Маленькие серые глазки из-под массивного лба залучились фирменным скотланд-ярдовским умением мягко стелить.

О, да, мистер Леннон, но я и не думаю мистифицировать вас с мистером Эпстайном. Кажется, я говорю довольно четко о причинах моего визита...

Лапища со слоновьим запястьем в голубой манжете вылезла из рукава в крупную коричневую клетку и сделала жест, отгоняющий невидимую муху.

...речь всего-навсего об инцидентах, случающихся на концертах The Beatles чаще, чем бы хотелось. Просто обсудить по-дружески, что можно сделать для их... хм... ну, скажем, предотвращения. Вы ведь тоже не хотите, чтобы после ваших грандиозных концертов люди попадали в больницу? Молодые люди, заметьте; не так ли, мистер Леннон, мистер Эпстайн?

Мистер Леннон сорвал очки с продолговатого лица. Ноздри прямого немалого носа раздулись, как у девонширского жеребца. В голосе вылезли очень высокие ноты.

По-вашему, я полисмен?! Я музыкант, ко всем чертям! Музыка! А все остальное ваша забота, джентльмены с дубинками и перцовым газом!

Улыбка не сходит с широченного лица суперинтенданта, массивная нижняя челюсть задвигалась в такт звучанию низкого голоса, напоминающего урчание рыси.

Мистер Леннон, разве я пытаюсь вмешаться в священнодействие вашего музыкального творчества? Боже меня сохрани. Но... разве джентльмены с дубинками, по вашему выражению, в состоянии одни справиться с наркотическим шабашем, неизменно сопровождающим ваши концерты? С кликушеством, заканчивающимся затаптыванием людей, мордобоем и увечьями? С истериками девиц, с этими невероятными раздеваниями догола?

Пухлые губы третьего из сидящих в кожаных креслах номера люкс собеседников обнажили ровный белый ряд зубов в ехидной улыбочке.

Вы прикажете нам их одевать, набрасывать ризы? Обыскивать перед входом на стадион вместе с вашими? Или сменить репертуар на псалмы Давида? Начинать с выступлений проповедников? Ими же заканчивать? Суперинтендант?

Взмах тонкой руки в узком черном кожаном рукаве, успевшей надеть очки на нос и вдавить их в переносицу.

Вы хоть сами понимаете, что говорите? Что у вас, полицейских, в голове!

Совершенно неожиданно мистером Ленноном овладело спокойствие. Снизошло. Провел худыми пальцами по длинным темным волосам, убирая их со лба. Дужка очков отлепилась от переносицы.

...музыка одна, люди разные. Одних тянет на кокаин, других на... Просто тянет. Я пишу и даю музыку. Я не знаю, кого и на что она потянет. И не хочу знать. Музыка приходит, я ловлю её и предлагаю всем. Всем, суперинтендант. Я не задумываюсь над тем, что выкинет каждый из живущих на земле, когда моя музыка достигнет его ушей, его мозга, его нутра. Я делаю это для себя. Да, кое-чего все-таки хочу. И это отнюдь не шабаши и увечья. Мира хочу, сэр. Просто мира. Гармонии, да. Но это я. Я не в состоянии влезть в черепную коробку каждого. И не нужно мне это. Лишь предлагаю. Я не хочу и не буду обыскивать и допрашивать каждого перед моим концертом. И вообще никогда. Это ваше дело, ваша работа, довольно, надо сказать, паршивая работа. А моя...

Тонкие губы сложились в озорную улыбку.

Музыка. Это все.

5.

(Некоторое время назад)

Джон! Ты сумасшедший!!

Длинные темные волосы Джона удивленно пометались по плечам в черном кожаном пиджаке с узкими лацканами. Пальцы продолжают трогать струны гитары, издающей аккорды разной высоты тона, нестройные, однако долженствовавшие сложить нечто целое, пока существующее в законченном виде только под неровным пробором на макушке. А может, даже пока и не там, просто где-то, далеко или уже поближе.

Какая новость, Брайан. Открытие всех времен и народов. Я рад, что до тебя это наконец дошло, тупица. Ты вломился сюда, чтобы мне это объявить?

Пухлые губы Брайана Эпстайна складывались в одну и ту же буковку «о», только разной величины и формы, от прописной до заглавной.

Ты хоть понимаешь, что теперь будет?!

В пухлом дрожащем кулачке Брайана колебался смятый цветной журнал Datebook, на обложке коего красовалось следующее изречение, подписанное John Lennon:

„Христианство уйдет. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав, и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше - рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но Его последователи тупы и заурядны. И именно их извращение губит христианство во мне».

Длинные волосы Джона опять помели черные кожаные плечи.

И что? Я сказал это пять месяцев назад. Не знал, бедняга Брайан? Сенсация? А, может, простая констатация пару тысчонок лет известной истины? Людям, кошкам, собакам? Блохам, на них живущим?

Брайан в изнеможении плюхнулся на потертое кожаное креслице напротив такого же самого, на котором Джон не переставал теребить худыми пальцами струны гитары в некоем диалоге с ними, прося эти «железные веревки», по выражению тетушки Мими, о некоем одолжении ему, Джону. Струны отзывались с деланной неохотой, однако, без явного сопротивления, их звоны многих тональностей все стройнее собирались в то нечто, которое вот-вот проступит в воздухе после долгого пребывания в разобранном виде неведомо где.

Джон...

Смятый Datebook дрожал в кулачке Брайана, выбивая бумажную дробь по левому колену в черной узкой штанине.

...истина... Кому она, черт побери, нужна! На нас спустят своры тех самых псов все ханжи и постнорожие ублюдки этого и того света! Не на тебя одного ведь, премудрый Джонни! На нас всех, на меня! Чтоб тебе пусто было!!

В сочетании с постепенно складывающимся под струнами джоновской гитары сварливый голосок Брайана Эпстайна образовывал экзотический контрапункт некоего особого направления рок-н-ролла, что, разумеется, не ускользнуло от внимания самого Джона. Это выразилось в загадочной улыбке тонких губ и пощипывании многострадальных струн в новом порядке.

Брайан, Брайан... Ты, конечно, иудей, но не могу сказать, что вам повезло больше. Та же муштра в ваших школах. Та же хоровая декламация Библии. Те же тумаки, те же ремни и розги. Линейки по пальцам, деревянные еще куда ни шло, так ведь и железные. Потом вырастаем, языки за зубами, если не блеем козлами псалмы в церкви. Или в синагоге, и где там ещё. У алтаря главкозел, поп, раввин, мулла, и кто там ещё у них. Верим, не верим, - да кого это, к дьяволу собачьему, интересует! Наше дело страдать, тянуть лямку. Ну, как же, дяди в Вестминстерском Аббатстве так влиятельны, так ведь упоительно жирны эти попы, я уже не говорю о таковых в Ватикане.

Пальцы Джона сложились в гребенку и резко, впрочем, стройно ударили по всем струнам.

А Иисус?! Где во всем этом Иисус Христос, распятый, погребенный, и - как упорно утверждается уже не одну тысячу годков - воскресший через три положенных дня?! Где Он?! Я спрашиваю, Джон Уинстон Леннон!! Ко всем чертям!

Еще один удар по всем струнам. Стройнее, чем предыдущий.

Мы, The Beatles, жучки, ранее The silver Beatles, серебряные жучки! Кого мы бьем линейками, ремнями, розгами?! Кого строим в ряды, тащим за хобот в церковь, синагогу, мечеть? На наших концертах нюхают кокаин? Затаптывают себе подобных, как дикие слоны? Ржут и ревут, как мулы?

Джон прикрывает ладонью струны, с них достаточно.

- Воистину, так. Так на них действует музыка, наши гитары, наши голоса. Но на всех ли, Брайан Эпстайн?!

Брайан Эпстайн сидит в гробовом молчании, стуча Datebook-ом о колено, отдуваясь, как морж. Хотя и не видит себя моржом, в отличие от собеседника.

Мы даем выбор. Всем и каждому. Тот самый свободный выбор, о котором талдычат все проповедники и попы. Мы, жучки, The Beatles!

Лучезарная улыбка Джона Уинстона.

- А посему: будущее за нами, жучками. Даже не серебряными.

6.

(Некоторое время назад)

Четверо в огромной комнате на четвертом этаже, отделенной прозрачным пластиком от стеллажей и столов с черными ящиками, украшенными разноцветными шкалами, рычажками и проводами, призванными увековечивать звук. С потолка свешиваются гусиные шеи кабелей с микрофонами на концах.

Двое с гитарами. Один за ударной установкой, лоснящейся никелем тарелок и пыжащейся барабанным перламутровым круглым боком, который натягивает серую кожу с фирменным значком.

Подержанная испанская Gallatone Champion в тонких пальцах Джона отзывается одиночными щипковыми нотками, сливающимися в простенькие, затем более длинные цепочки аккордов. Из них вырастает нечто, а рослый парень рядом с Джоном на скрипкообразном басе H;fner ведет свою партию из низких реплик, вплетающуюся в якобы беспорядочную связку звуков из-под железных шнуров на испанском дереве.

Да, да, Пол... То есть, нет!

Рослый пожимает крепкими плечами, длинный языкообразный воротник темно-зеленой сорочки разошелся на широкой груди.

Нет? Джон, что опять не так?

Джон накрывает худой ладонью струны.

Да нет, нет, Пол, так, так... Ну, вот, ты сюда входишь вот так...

Пальцы Джона имитируют на испанских железных шнурах вход баса.

...но тогда почти не слышно вот этого...

Повтор недавно сыгранного, уже без имитаций.

А еще: вступаем мы, голосами, а вот в этом местечке получается «кто куда»...

Испанская подержанная синьорита послушно показывает непослушное местечко.

Понимаешь, Полли? Просто вот здесь... А так... ничего.

Рослый хохочет.

Послушать тебя, дружище Джонни, так и подумаешь, что ты консерваторский нотоед, но ведь одна у нас с тобой консерватория. Нас эти барсуки и музыкантами-то не считают...

кивнул на перегородку -
...а мы еще трещим! Ползаем, чертовы жуки!

К хохочущему дуэту подключаются юркий парень за ударной установкой и еще один с гитарой, волосатый и усатый. Из-под густых усов вылетает:

Аминь!

Из-за пластиковой перегородки вылетает взмыленный Брайан, темный клок волос падает на потный лоб.

Эй, парни! Время деньги! Кончайте цирк, все готово!

Брайан скрывается за перегородкой. На ящиках за ней зажигаются желтым, красным, зеленым какие-то огоньки, шкалы и стрелки.

Четверо, впрочем, тоже готовы. Но без особого напряжения.

Табло в железной рамке показало красное слово:

RECORD.

7.

(Некоторое время назад)

Изрядная доза LSD принесла свои плоды.

Он лежит навзничь на широком диване, длинные волосы рассыпались по красному шелку покрывала. Но глаза видят не белый потолок, не висячий датский светильник с одним рожком из белого матового стекла с черными прожилками. И уши слышат не урчание одиноких моторов с ночной улицы через квадратное окно, разрезанное накрест толстой дубовой рамой.

Он медленно переводит округленные глаза с разлившимися зрачками на коричневую низкую дверь перед диваном. Тонкие губы вытягиваются в застывшей блаженством улыбке.

Мама... А я соскучился...

Дверь никто не открывал, она заперта на защелку. Ему одному известно, каким образом возле нее оказалась странно одетая невысокая женщина.

Я тоже соскучилась, Джонни...

Голос очень тихий, так ему кажется.

Прости, дорогой, я опять тебе помешала...

Джонни улыбается еще блаженнее. Он-то прекрасно понимает, чему могла помешать миссис Джулия Леннон, погибшая в 1958 году под колесами военной машины. Принадлежность убившей Джулию машины к военному ведомству сделала самой лютой и всепоглощающей без того не покидавшую джоновскую голову зоологическую ненависть ко всему цвета хаки.

Вот и сейчас, - как, впрочем, и всегда, - Джулия явилась в довольно неподходящий для семейных встреч момент.

Потолка не было. Какой-то зверской красоты темный купол, усыпанный планетарными драгоценностями. Натягивал лук стрелец, сварливо блеял козерог, пятился черт-те куда молчаливый рак, завлекала дева, лил из пустого в порожнее водолей, щелкал клешнями и выгибал гофрированный хвост скорпион, бодался бык, играл лапой в звездочки лев, лукаво играли серебристыми спинками рыбки, взвешивали какой-то подозрительный порошок аптекарские весы.

Джон водил пальцем в такт гениальным нотным комбинациям, ликовавшим на фоне всего этого столпотворения. Обычно он писал слова раньше музыки. Сегодня же было все с точностью до наоборот. Но он сказал:

Подождет, мама. Я очень скучаю...

Стоящая возле двери родная галлюцинация грустно отозвалась:

Как мне не знать. Я и сама скучаю. Но что делать, Джонни... Мы бессильны перед этим. Хорошо, хоть меня к тебе отпускают...

Джонни засмеялся. По-доброму так.

Тебя отпускает LSD, мама. Или кокаин, героин. Сегодня как раз LSD...

Женщина у двери улыбается.

Тебе так кажется. Что такое твой LSD... Ты ведь меня видишь, а не тех...

Джулия Леннон делает легкое движение прозрачной ладонью вниз.

...а другие видят как раз ТО. Я мешаю тебе услышать то, что ты слышишь. Потом это слышат многие. Уже и весь земной мир, Джонни...

Улыбка Джонни все нежнее, все блаженнее.

О, мама... Ты представить себе не можешь...

Белое лицо Джулии сплошная маска страдания.

Ты забываешь, дорогой... Я это слышу все время. Без истязаний LSD...

Зрачки Джона начали сужаться.

Но ты же ТАМ...

На белом лице матери снова улыбка, сожалеющая.

Бедный мой Джонни... Да, я давно ТАМ...

От странно одетой фигуры повеяло радостью.

-  Но слышать то, чего ты так жаждешь, можно просто прислушавшись, если ЗДЕСЬ. Ведь у тебя такой слух...




8.

(Три месяца назад)

Знаешь, парень, что я скажу? Этот идиот Марки вовсе рехнулся!

Громовой хохот высоченного атлета в черной униформе охраны. В медвежьей правой лапище листок бумаги с машинописным текстом. Бревнообразный указательный палец левой лапищи тыкает в подпись под текстом.

Нет, ты только посмотри, Чжао! Бывает же такое!

Невысокий крепыш в такой же черной униформе смотрит туда, куда тыкает пальцем гигант. Pаскосые восточные глаза становятся круглыми, как монета quarter. Хихиканье вторит громовому смеху.

Да, это что-то! John Lennon, не много, не мало! Ну и ну, Фредди!

Отхохотавшись, гигант Фредди швыряет листок на железный стол.

Погоди вот, он еще вашим Конфуцием подпишется! Или, уж что там мелочиться, Джорджем Вашингтоном!

Чжао хитренько сощурил и без того узкие глазки.

 Конфуций не только наш, Фред, этот мудрец принадлежит всем людям.

Фред снова хохочет.

 А я о чем! Они с Марки крутые! Всем жару зададут, вот потеха!

В это время сам почти Конфуций, только что уволившийся из охранного бюро жилого комплекса Вайкики в Гонолулу, быстрым шагом идет к автобусной остановке. Под мышкой квадратный плоский сверток в оберточной бумаге и целлофане. На носу поблескивают металлом и большими линзами очки.

Правая рука засунута в карман коричневатой драповой куртки.

Пока пустой.

9.

(Три месяца назад)

Этого хватит?

Бывший охранник вытаскивает из правого кармана коричневатой драповой куртки средней толщины стопку зеленых бумажных прямоугольников и протягивает своему визави. Тот берет стопку и внимательно пересчитывает её всю, мусоля пальцами с обгрызенными ногтями каждую бумажку. Перегнув пачку пополам, прячет во внутренний нагрудный карман серого замшевого пиджака. Открывает ящик дешевого пластикового письменного стола, достает из него что-то завернутое в цветную тряпку с желтыми масляными пятнами. Протягивает бывшему охраннику из Гонолулу.

Тот хватает протянутый тряпичный сверток, кладет на стоящий рядом стеклянный журнальный столик, быстрыми движениями снимает промасленную обертку.

На цветной тряпке с масляными разводами лежит револьвер, Charter Arms Co 38-го калибра.

А патроны? Джек?

Джек пожимает полными плечами под серой замшей.

Мы в Нью-Йорке, Марки. В этом чертовом городишке никаких патронов легально не купишь.

Марки кивает большими металлическими очками.

Ладно, мелочи. В Атланте проблем не будет.

Запачканная чем-то - возможно, оружейным маслом - ладонь низенького Джека приглаживает напоминающие паклю волосики на начинающей плешиветь макушке.

 Где ты баксы раздобыл?

Марки отвечает в некую пустоту мимо Джека, глухим голосом говорящего автомата.

Литографию Рокуэлла продал. „Тройной автопортрет”, называется.

Джек понимающе кивнул головой.
 
- Одним литографии, другим...

Кивает на лежащий на тряпке посреди стеклянной столешницы Charter Arms Co 38-го калибра.

-  Ни дьявола не понимаю... Зачем тебе это? Ну, зачем?..

10.

(Три месяца назад)

Бывший охранник поправил большие очки на плоском носу, снисходительно улыбнулся.

Непонятливый ты, Джеки...

Нежно завернул в пеструю промасленную тряпку 38-й калибр. Сверток упал на дно кармана коричневатой драповой куртки, почему-то не снял её даже в натопленной электрическими батареями нью-йоркской квартирке Джека.

 ...когда я его слышу, на концертах, с пластинок, с бобин, забываю обо всем. Но музыка заканчивается, рано или поздно. И тогда...

Джек поймал себя на том, что по коже упитанной спины под серой замшей и хлопковой фиолетовой сорочкой забегали ледяные муравьи.

...тогда я обездолен, Джек. Обобран, как пьяница ниггерами в Центральном парке. Он Леннон, я Чепмен, даже фамилии немного похожие. Его музыка останется в веках, а будет ли он сам, какая разница? Музыка его шанс, она у него в кармане. А у меня...

Марк Чепмен хлопнул ладонью по карману коричневатой куртки.

 Я тоже останусь, Джеки. У каждого свой шанс, свой инструмент. Гитара, резец, кисть, чернила, скальпель, пишущая машинка, доллар. На худой конец...

Еще один хлопок по карману.

Марк Чепмен блаженно улыбается, пальцы узнали сквозь драп и промасленную тряпку выпуклость барабана.

Пока пустого.

11.

(Много лет назад)

О, дьявол...

С жесткой лежанки со стоном сползает темноволосый юнец в одних черных трусах с расхристанным сооружением а-ля Элвис на голове. Продолговатое лицо с прямым немаленьким носом синее, как у ненадолго воскресшего мертвеца. С глухим шлепаньем ставит босые ноги на плиточный пол, распрямляется в темпе замедленной съемки. Ощущение хруста затекших позвонков и скрипа замученных суставов.

С соседней лежанки доносится похожий стон, тоном ниже.

Всего лежанок четыре.

...хоть бы ночной горшок поставили, сукины дети...

Голос большеносого юнца невыносимо страдальческий. Элвисовский кок бессильно свисает на синий лоб, расщеплен на какие-то засаленные перья.

...эй, Джонни... заткнись. Голова трещит, срань господня...

Джонни и не думает затыкаться, тем более, в таком состоянии.

Мудак ты, Пол. После стольких понюшек дряни чего еще ждать. Проклятье...

Пол свешивает кудлатую голову со следами такой де самой элвисовской укладки к коричневому плиточному полу, с усилием тяжелого строительного крана поворачиваясь на левый бок.

А ты, умник, знаешь другой способ отбарабанить шесть-семь часов?

Джонни вяло машет тощей ладошкой, затекшей от многочасового гитарно-козлогласного марафона.

Пошел ты к дьяволу, мудрец. Вот, черт... опять тащиться в этот драный фрицевский сортир, ты моешься, а возле тебя мочится какой-то ублюдок...

С еще одной лежанки доносится загробный голос:

Так помочись первый, чистюля.

Рык нанюхавшегося дряни ягуара.

Не закрыть ли тебе рот, тупица Стюарт?! Все вы тут мастера умничать и рассуждать, а на приличную берлогу заработать слабо!

Хриплый смех со всех трех лежанок.

Каков поп, таков приход, босс! Ты у нас ведь тоже миллионер не из последних! Зато потрахаться не дурак в гнездышке фрау Моники!

Неожиданно Джонни тоже расхохотался, так же вымученно и хрипло, как трое его собратьев.

А ты сбегай в сортир, Пит! И пузырек не забудь! Пробу менеджеру поднесешь под нос, он посмотрит, не мутная ли, а если так, триппер лечить аллюром марш, мать твою!

Хриплый хохот перерастает в баранье перханье. Оно длится пару минут, после чего голос Пола жалобно констатирует:

- Гребаный Гамбург...

12.

(Некоторое время назад)

Брайан! Ты там потусуйся где-то...

Взгляд Джона далеко, смотрит сквозь Брайана Эпстайна и сквозь все сразу.

Брайан кивает головой и встает с плетеного кресла под разлапистым полотняным зонтом на берегу, поблескивающем чешуей гальки на ярящемся греческом солнце. Он привык к смотрящему в никуда взгляду Джона, но оттого не меньше страдание «голубого еврея», этот титул тоже джоновский.

Брайан Эпстайн тихо уходит, еле слышно скрипя галькой под открытыми, почти библейскими сандалиями.

А Джон Леннон застыл в своем плетеном креслице под огромным зонтом белого полотна, как сидячая статуя, впрочем, не имеющая ничего общего с незримо витающей на этих берегах античностью.

Недвижимо застыл.

Так продолжается неизвестно сколько времени.

Левая ладонь подергивается в такт чему-то.

Мимика лица отсутствует.

Вот дернулись щеки.

Голова резко откинулась, низкая спинка плетеного кресла ей не мешает.

Сверкнуло солнце в глазах. Им не нужны темные очки, бесполезно валяющиеся на пластиковом белом столике.

Под длинными темными волосами застучал ритм.

Мягенький, почти неслышный, самой тоненькой палочкой по самой нежной тарелочке.

На нить ритма нанизываются ноты, их очень много, но что-то препятствует беспорядочному нанизыванию. Рассыпанные где-то одиночные звуки, вначале поющие врозь, начинают спеваться в череду стройных и неслыханных доселе аккордов. Да, это гитара. Уже не одна, со стороны начинает просительно вплетаться бас. Нанизанные на ритм ноты сворачиваются в пушистые волокна, нотная бахрома свисает с кончиков и становится разноцветными кисточками. Из ткацкого станка сознания выходит доселе неведомый ковер цветов, оттенков, самых причудливых фигур. Ковру не хватает какого-то самого главного цвета, самого нужного оттенка, законченности фигур.

И появляется голос. 

13.

(Некоторое время назад)

Станок начинает ткать голос в ковровое полотно, которое начинает обретать свой законченный вид.

Тихий ритм нежной тарелочки обрастает барабанным глухим многоточием, завершающим урчание гитарных струн. Оно обволакивает реплики синтезатора, удлиняющиеся той самой fermata, продолжением звука под пальцами, задерживающимися на черно-белых клавишах подольше на какую-то долю секунды. Но эта миллисекунда  времени превращается в искрящуюся ленточку, она перевязывает букет гитарных аккордов, в который вкладывает блеклые полевые растения бас. Он ненавязчив и необходим, басовые цветочки дарят букету так недостававший ему терпкий аромат. Оказывается, что таких букетов тысячи, они летят со всех сторон звуковым цунами, перед которым самая навороченная в мире акустическая система лишь детская дудочка.

Шквал и стройность.

Голос и пальцы.

Нежность и гром.

Осталось только записать. 

По скрипящей гальке бредет Брайан Эпстайн. Не к столику под полотняным белым зонтом. Просто вдоль берега. На полногубом лице «голубого еврея» бледные следы от очередной порции снотворных. Сомнительная панацея от страданий.


14.

(Некоторое время назад)

Четверо застыли восковыми фигурами мадам Тюссо.

Впрочем, до восковых фигур еще далеко. Они пока все живые.

Не в тюссовском паноптикуме, в собственной студии.

Адскому пятилетнему концертному марафону конец.

Они застыли на несколько секунд.

Джон взял аккорд, негромкий, но обещающий бурю.

Грозовую тучу распечатал Ринго несколькими быстрыми ударами легкими деревянными палочками, заверил глухим ударом барабана. И сразу же сочетание ритмических ударов, скелет, на который медленно надевается плоть дуэта гитар. Все это обтягивают плотью и заливают кровью густые размахи тональностей синтезатора. Вал звуков растет высокогорной лавиной, камней, снега, разреженного бешеным давлением воздуха. Соло лавины, одиночный голос Джона. Горным эхом отзываются еще три голоса разного диапазона, но одной направленности. Эта направленность во все стороны розы ветров, задана когда-то  шариковой ручкой и щипанием гитарных струн пальцами Джона Леннона. Этот вал его, хоть и воспринят единомузыкальным порывом четверки.

Пока еще - четверки.

Пока еще идет запись.

Это называется: сингл.

Нововведение этой пока еще четверки.

15.

(Некоторое время назад)

Нет, Джон...

Скрипкообразный бас в руках Пола Маккартни сердито урчит. Джон улыбается.

Ну, хорошо, Пол. Допустим. Вот это...

Пальцы Джона щиплют щепоткой струны. Несколько тактов, плавных и нежных. Пол проводит ладонью по деке баса, «скрипка» вклинивается в такты Джона, вроде бы, для того, чтобы придать им объем звучания. Тем не менее, длинные волосы Джона метут в раздражении узкие плечи коричневой водолазки

Разве ты не слышишь? Твой бас стирает не только ритм. Голосу тоже мало места. У тебя мелодия, полновесная, оригинальная, но она существует отдельно от этой нашей вещи...

На красивом лице Пола хитрая улыбка, обнажающая белоснежный ряд зубов, голос внешне спокойный. Но таящий в себе некие очень неспокойные эмоции, нерв произносимого явно вибрирует для каждого, кто хорошо знает обладателя спокойного голоса.

Нашей? А, может быть, твоей?

Длинные волосы Джона печально колыхаются. Глаза за круглыми очками гораздо темнее, чем естественный карий цвет радужек.

Твоя правда, Полли. Это моя музыка. Но я не просто впускаю в неё вас всех. Я хочу...

Джон встряхнул головой. Взгляд из-под очков коснулся сощуренных глаз Пола.

 ...хочу подарить все это! И не столько нашим бешеным почитателям. Они и сами уже не понимают, что видят, что слушают, что делают. Если скрести ручкой швабры по стиральной доске, им достаточно надписи Beatles на этой чертовой доске...

В голосе Джона скорбь и отчаяние.

Но вы-то! Вы, ты, Пол, вам-то эта надпись встала поперек горла! Вам нужна музыка! Ты пишешь её, как и я, музыку, Пол! И я хочу подарить вам мою музыку, позвать вас в нее! Разве я не понимаю, что очень скоро вам станет этого мало? Но сейчас, сегодня!..

Пол молчит. Улыбка стерлась с красивого лица. Руки опустились, запястья касаются деки скрипкообразного баса.

 ...это все, что у меня есть! Музыка, слова, все это вместе! Это дьявольское волшебство! Я умею делать только это! Да, это принесло кучу денег молитвами Брайана и стоящих за ним жирных дядек и теток! Я люблю деньги, Пол! Но намного больше я люблю то, что приходит ко мне, то, что я выуживаю из дьявол знает чего вокруг меня!

Шепот Джона громче самого отчаянного вопля.

Расписать под орех Rolls Royce или твой Mini Cooper не штука, приятель. Купить их уже посложнее. А вот поймать и подарить музыку! О! Вот уж что дано жалкому мизеру избранных! Нам, дружище Пол! Нам, чертовым жучкам! Дарить! Это еще больше, чем поймать и заманить сюда!

Джон слегка ударяет ладонью по струнам. Они молчат, пока говорит их владелец и господин.

 Я дарю тебе это! Прими мой подарок! А когда ты подаришь мне, я буду на седьмом небе!

Чего явно не сказать про Пола Маккартни.

 Я дарил, Джонни, и дарю. Но, кажется, ты и так побогаче даже её величества.



16.

(Некоторое время назад)

Полутьма вырезает два силуэта у окна, залитого светом реклам и ночных фонарей.

Оба силуэта длинноволосые, справа более высокий, слева совсем тоненький. Высокий силуэт наклонил большой прямой нос к совсем тоненькому, чей профильный абрис короткого носа направлен в грудь высокого.

В номере люкс мертвая тишина. Темное нутро одной из трех комнат, прямоугольный разрез окна, радужный свет фонарей и реклам падает на изрядных размеров кровать у противоположной стены, накрытую чем-то однородно белым. 

Силуэты у окна неподвижны, четкие, будто вырезанные из черной бумаги. Повернуты профилями друг к другу в полном молчании.

Это молчание иллюзорное. Идет диалог, услышать который дано только им.

«Мы одно. Слышишь, Йоко?»

«Да, слышу. Не надо слов, Джон».

«Я молчу».

«Это тебе кажется. Еще и поёшь».

«Ты это тоже слышишь?».

«Мы же одно».

17.

Странный дуэт странного мужчины и странной женщины не только дьявольски интересен, но и дьявольски чреват.

Инициатором была она, Йоко.

Это принесло всеобщее смятение и всеобщие перемены. Не к лучшему, как многие утверждают.

Почему-то считается, что выбирает всегда женщина. При этом всегда забывают причину выбора.

Выбирала не Йоко. Хоть и была инициатором. Но это на первый взгляд, не всегда бывающий безошибочным.

Её опасное бессознательное вцепилось мертвой хваткой в еще более опасное бессознательное Джона. Произошел казус, неправдоподобный феномен. Общее бессознательное на двоих. Такого не бывает, но такое случилось.

Бессознательное каждого и каждой неповторимое и единственное, как папиллярный рисунок, отпечаток пальца. Невозможно представить себе, что из семи миллиардов живущих на планете Земля нашлись двое с совершенно идентичными отпечатками хотя бы одного пальца.  Не говоря о полном совпадении отпечатков обеих ладоней.

Ненаучная фантастика. Но...

Произошло нечто еще более фантастическое.

Не просто полное, до мельчайших черточек и точечек совпадение двух подсознаний. В конце концов, совпадения не такая уж казуистика. Бывает.

А вот одно подсознание на двоих...

Вопрос к вам, атеисты, агностики, прагматики, искатели истин или плюющие на все истины этого и того света. Ах, да. Подсознание нельзя пощупать пальцами и даже приборами. Их пока нет. Так что, пока ваша берет, неверующие апостолы Фомы. Случившееся по факту для вас не факт. Ищете доказательств. Посмотрите на эту пару, пребывающую ныне в разных мирах. Сотворите невозможное для вас, не ищите никаких доказательств, не ройте лапами землю в поисках причин, как делают наши братья меньшие в поисках пропитания.

Просто взгляните. Попробуйте хотя бы наполовину очистить свою мыслительную кладовку от нашвырянного в нее извне чужого мусора.

Ощущение придет само, легко, просто, естественно.

Как нисходит Дух Святой.

18.

(Некоторое время назад)

Джеки, ты и впрямь такой тупой?

На квадратном личике бывшего охранника из Гонолулу кривая усмешка, большие очки в металлической оправе хищно поблескивают линзами, отражая неоновые палочки люминесцентных ламп на сером потолке.

 Не тупее тебя, приятель. Просто, как твой друг, я бы не очень хотел увидеть тебя на электрическом стуле, в газовой камере либо в одиночной камере на пожизненном.

Хохот Марка Чепмена перекрывает все звуки с улицы через приоткрытую половину окна.

М-да... Боязнь наказания, а? Очко играет у овечки, овчарки близенько? Чабан с палкой? Джеки, Джеки... А я вот не боюсь стульев под напряжением. Как там у старика Маркса: нечего терять, кроме цепей! Вот что я тебе скажу, презренный трус. Они, эти навозные жуки, этот их главный жучок Джонни, перебаламутили весь мир своим бренчанием и козлиным блеянием. Все на стенку лезли, проклятье! А я лезу и теперь, когда они разбежались, блеют соло, бренчат каждый себе. Да ведь как бренчат и блеют! Хоть бы тот Imagine! A God? A, Джеки? Весь мир в кармане у этого Джона! Вся музыка сфер! А у меня что в кармане, вот этом?!

Чепмен бьет себя с размаху ладонью по карману коричневатой драповой куртки, где уже отдыхает перед адской работой 38-й калибр.




19.

(Отступление)

God

God is a concept, 
By which we can measure,
Our pain,
I'll say it again,
God is a concept,
By which we can measure,
Our pain,
I don't believe in magic,
I don't believe in I-ching,
I don't believe in bible,
I don't believe in tarot,
I don't believe in Hitler,
I don't believe in Jesus,
I don't believe in Kennedy,
I don't believe in Buddha,
I don't believe in mantra,
I don't believe in Gita,
I don't believe in yoga,
I don't believe in kings,


I don't believe in Elvis,
I don't believe in Zimmerman,
I don't believe in Beatles,
I just believe in me,
Yoko and me,
And that's reality.
The dream is over,
What can I say?
The dream is over,
Yesterday,
I was dreamweaver,
But now I'm reborn,
I was the walrus,
But now I'm John,
And so dear friends,
You just have to carry on,
The dream is over.




Бог

Бог - концепция,
Которой мы можем измерить
Нашу боль.
Я говорю это снова.
Бог - концепция,
Которой мы можем измерить
Нашу боль.
Я не верю в магию,
Я не верю в Книгу Перемен,
Я не верю в Библию,
Я не верю в таро,
Я не верю в Гитлера,
Я не верю в Иисуса,
Я не верю в Кеннеди,
Я не верю в Будду,
Я не верю в мантру,
Я не верю в Божественную Песнь,
Я не верю в йогу,
Я не верю в королей,
Я не верю в Элвиса,
Я не верю в Зиммермана,
Я не верю в Битлз,
Я верю только в себя,
Йоко и себя,
И это реальность.
Мечта закончилась,
Что я могу сказать?
Мечта закончилась,
Вчера
Я был мечтателем,
Но сегодня я переродился,
Я был морж,
Но сейчас я Джон,
Итак, дорогие друзья,
Вам просто придется продолжать жить дальше,
Мечта закончилась.

20.

(Некоторое время назад)

«Нас надули, черт бы их побрал!»

«С потрохами!»

«Это у них постельное интервью!»

«Хоть бы топлесс додумалась сидеть, ведьма косоглазая!»

«Вот ублюдки!»

Еще более нежные славословия витают мысленным осиным роем в толпе журналистов перед огромной кроватью в гостиничном номере. Опершись спинами на деревянную спинку у самой стены, на кровати полулежат двое, чинно накрытые белым покрывалом. На них белые футболки тонкого трикотажа, ладони поверх одеяла иногда соединяются в неподдельно нежном прикосновении. Но...

Собравшиеся ожидали вовсе иного.

А вот чего не было, того не было.

На продолговатом лице Джона блаженная улыбка, временами хитроватая. Узкий разрез глаз Йоко становится щелью-бойницей, из которой вот-вот вылетит со свистом смертоносное тельце самурайской стрелы.

На лицах журналистов в номере остолбенение. Разочарование, бешенство. Слезы ребёнка, которому дали камешек в обертке от шоколадной конфеты с самой вкусной фруктовой начинкой. Камеры дрожат в руках, поэтому фокус никак не устанавливается на двоих, полулежащих под белым одеялом.

Двое посмотрели друг на друга. Мимолетно, долю секунды.

«Как мы их...»

«Хорошо придумали, любимая?»

Между этими двоими постоянная мысленная связь, на любом расстоянии, от вытянутой ладони до тысяч миль. Хоть бы в разных галактиках. Мысль не знает расстояний. Как и времен.
21.

В облако, вспыхнувшее вокруг двоих, не в состоянии влезть заурядное или близорукое зрение собравшихся в номере.

А если бы каким-то чертом влезло, не считали бы, что их надули. Какой там топлесс. В этом безумном горящем облаке происходит такое, что заставило бы выть в бессильной зависти боссов всех порножурналов и порностудий мира.

Джон полулежит под белым одеялом, деревянная доска кровати упирается в спину, кожа онемела, глаза смотрят в сторону журналистской стаи, но видят нечто иное. А глазенки стаи в состоянии узреть лишь застывшее продолговатое лицо в пышных бакенбардах, блаженство улыбки на нем.

Ведь творящееся в облаке между ним и Йоко происходит под музыку. Протяжное пение струн гитары, исступленные вздохи баса, страстные гроздья из-под крышки клавишных, громы и молнии гигантской ударной установки, бушующей палочками, тарелками, глухими всхлипами барабана. Все это длится растянувшееся световыми годами земное мгновение. И венчается завивающимся смерчем высокого голоса.

Вопросительные мигания век, за которыми буркалы средств массовой (дез)информации.

Триумф в глазах двоих.

Вопросы? не стесняйтесь, ребята!..

22.

(Некоторое время назад)

Дорожка аллеи Центрального парка странно узкая. Это обстоятельство их обоих весьма устраивает, ибо способствует близости. Наличие горячего облака не только не исключает физического ощущения самого близкого, самого родного и дорогого на свете существа, совсем наоборот, требует, да еще как требует.

Они медленно бредут по каким-то хрустящим серым, черным и коричневым камушкам на манер береговой гальки. Правая ладонь Джона и левая Йоко плотно сцеплены, пальцы переплелись. Иногда они сталкиваются плечами, и невидимый постороннему глазу клубок накопленной энергии взлетает и медленно ползет над ними шаровой молнией. В клубке срослось, ярится и пышет огнем их взрывоопасное общее бессознательное. Цепляются друг за друга полосы и ломаные, жирные цветные и черно белые кляксы негативов авангардной живописи, облепленные гроздьями нот, не написанных еще ни на одном листе мятой бумаги с пятью кривыми линейками.

Снаружи кажется, что парочка идет в мертвом молчании и в такой же тишине. Это крайне обманчиво. В обоих и над обоими, справа, слева и под бредущими стопами в черных ботинках, неистовствует пир звуков, отпечатков, образов. Звуки и образы насыщают друг друга игрой невероятной мощи и фантастического воплощения. Все рождается одновременно, синхронно, не в головах, а снаружи. Физическое ощущение друг друга, некая атомная электростанция, накачивающая мегаватты электричества в роящиеся, превращающиеся друг в друга ноты, линейки, мыслеобразы. Круговорот хаоса и упорядочения, каскады гармоний.

Это длится уже два с половиной часа.

И столько же еще продлится.

Если не больше.

23.

(Некоторое время назад)

Ты так думаешь? Что с тобой, Пол?!

Джон сжал кулачки, на лбу под темными слипшимися волосами капельки пота, вздувшаяся поперечная вена. Щеки в красных пятнах гнева.

Не кипятись, Джонни. Пол хочет сказать, что ни у кого из нас нет жилки Брайана, просто вылетим в трубу.

Высокий длинноволосый парень с густыми усами над высокой верхней губой засунул правую ладонь в карман обтягивающих расклешенных джинсов, почти насквозь вытертых на коленях.

Неужели, Джорджи! Прикажешь воскресить Брайана?! Или искать очередного захребетника?

Пол погладил недавно отращенную бороду, в глазах абсолютное безразличие.

 Мы прогорим. Ты один этого не желаешь осознать, Джонни. Мы влепим в эту химеру кучу денег и все пойдет прахом, и только потому, что Джонни Леннон так захотел, дьявол все подери!

Безразличие Пола сменилось яростью, сигающей из его обычно томных глаз обаятельного кота.

Эй, эй! парни! Спокойнее, что за петушиные бои! Давайте уже не по-ребячьи как-то, о’кей? На Брайане держались наши кошельки, а то, что он баловался колесами, не наша в том вина, вот и добаловался, бедолага. Черт, Пол! Ну, ладно, ладно, никаких студий, фирм, сидим на задах, ждем у моря погоды? Нет? Что ты предлагаешь? А? Реально, конкретно? Ты, ты сам? Есть идейки?

На миротворческий монолог парня с узким худым лицом в рамке удлиненных волос, Пол захохотал.

 Учись на барабанах стукать, Ринго. Идейки ему, подай да положь. Все мы тут богаты идейками, как по миру пойти, ага.

Джон резко встал с высокого стула возле барной стойки, чуть не смахнув с нее здоровенную латунную кружку со светлым пивом.

 Не знаю, чего вы хотите. А я хочу писать, играть. Петь! И так все это делать, чтоб поджилки тряслись! Чтобы пробирало! До печенок! И не тупым ревом и бренчанием. А...

Голос Джона стал внезапно нежно-бархатным.

...чтобы это делать, нужно спокойствие. Нирвана, золотое сечение. Сколотив эту фирму, мы сами определим свое будущее, парни. А чем черт не шутит, будущее еще каких-нибудь жуков, мы не такие вечные, с нас лавров и деньжат хватит...

Пол хмыкнул.

Из чего следует, что мы должны свои деньжата пустить на ветер...

На сей раз захохотал Джон.

На дело, Полли, детка. На дело! А наше дело какое?

Голос Джона неожиданно запел, взял высочайшую ноту со взмахом указательного пальца.

Палец остался поднятым в воздух после того, как нота, высоко пролетев над барной стойкой, смолкла.

24.

(Некоторое время назад)

У барной стойки остался один Джон.

Оперся, стоя, о столешницу обеими руками. Голова наклонена вперед. Лопатки напряглись, двигаются под пестрой сорочкой с длинным воротником. Волосы ширмой лица, профиля не видно.

Лопатки двигаются под тонкой сорочкой, синие и красные большие цветы на белом фоне колеблются, касаясь друг друга длинными лепестками.

Джон не издает ни одного звука, нем, как рыба. Правая ладонь вдруг резко сдвинула латунную кружку со светлым пивом, кружка почти полная, пиво пролилось на черную столешницу, застыло маленькой лужицей с пузырьками по краям.

Ладонь Джона начала легонько стукать по столешнице, изредка попадая в пивную лужицу. Этот отбиваемый такт почти не слышен, только виден. Голова и весь Джон неподвижны, только ладонь медленно поднимается и опускается на черную гладкую поверхность.
Вокруг Джона вздрагивают столь же невидимые колебания атмосферы. Воздух мнимо неподвижен, как мнимо неподвижен сам Джон. Но если бы к этому моменту существовал прибор, чувствующий движения мысли, через его динамики обрушились бы шквалы самых немыслимых звуков, инструментальных и голосовых. Неистовствовала бы гитара Джона, глубокомысленно подпевал бы бас Пола, бросала бы блестки гитара Джорджа, глухо ухал бы барабан Ринго, рассыпались бы палочково - тарелочные дроби с его ударной установки.

Все это услышат, но позже.

25.

(За пару лет до событий)

Тишина в студии!

Голос, в общем-то, тихий, но звучит, как громовой.

В студии и так мертвая тишина. Гитара в руках Джона похожа на приготовившуюся к прыжку дикую кошку. Худые пальцы застыли на струнах.

В этой студии он один. Группа Beatles перестала существовать пару лет назад. Фирма Apple успешно прогорела, хотя нанятый кризис-менеджер успел спасти какую-то, даже немалую часть денег.

Легкие щипки струн.

Затем удары по ним пальцами правой ладони вместе, левая гасит ненужные протяжения нот и целых аккордов. Гроздья вступления тянутся шлейфом в микрофоны, ударяются в толстые звуконепроницаемые стены комнаты записи. Вступает высокий, резонирующий голос, он не накрывает гитарную арию, как бы присоединяясь к ней. Но сразу видно и слышно: главный здесь он. Голос обвивает бамбуковые стволы, вырастающие из колонок под электронной тушей усилителя. Через пару секунд в комнате шумит густой лес своими большущими зелеными листьями, клонятся в такт стволы. Все это венчает глас, отразившийся от зеркал невидимого отсюда неба, пробив потолок и добравшись туда, откуда был послан.

За прозрачной стенкой из звукоупорного пластика внимают. Приборы и люди работают в полном ступоре. Никто не рискует сказать не единого слова.

Соло Джона Леннона.

Слова и музыка его же.

26.

(За пару лет до событий)

Мавр сделал свое дело? Не кажется ли вам, сэр?..

На белом продолговатом ухоженном лице того, к кому был обращен вопрос, появилась снисходительная улыбка. Морщины на дряблых щеках стали еще резче, а складка на переносице стала напоминать стрелку, указывающую на прямой тонкий нос самого классического вида.

Ну, ну, не стоит горячиться, мой юный добрый друг...

Юный добрый друг смотрится очень естественно в подавляющей роскоши барочного интерьера гостиного зала замка, принадлежавшего всем предкам друга на протяжении всего-то семисот лет. Тонкая кость, высокий рост, густые темные волосы, уложенные самым искусным мастером куафером, на языке текущего двадцатого века, визажистом. Тонкие черты выбритого лица, маленькие очки в платиновой оправе на изящном носу. Демократическое поло Lacoste и вытертые джинсы как-то не очень писались на выточенную поколениями фигуру. Вот сюртук, камзол, фрак, они были бы намного более кстати. А на ступни башмачки с алмазными пряжками, а не кроссовки Nike, - хоть тоже не из дешевых.

Сэр Мэтью... Я не хуже вас понимаю, что все под контролем. Но не думаете ли вы, что его слишком бурная деятельность... скажем так, не слишком отвечает нашим планам?

Сэр Мэтью, удобно развалившись в барочном кресле с шелковой обивкой, взял холеной тонкой белой рукой с резной золоченой столешницы хрустальный кубок с красноватой жидкостью. Посмотрел её на свет переливающейся хрусталем и драгоценными камнями массивной люстры, свисающей с расписного высоченного потолка с лепниной.

Подумать только... Тех, кто творил это волшебное вино, нет в живых уже несколько веков. Как и тех, для кого оно творилось, ваших далеких предков, ваше высочество. А мы вот  наслаждаемся этим божественным напитком...

Сделал маленький глоток из кубка, смакуя вкус, доступный единицам на этой земле. Остальным пришлось бы работать на этот глоток поколениями.

Нет слов... Напиток богов. Нет, мой дорогой Манфред. Бурная деятельность тоже по плану. И под контролем. Хиппи, студенческие бунты, погромы по всей Европе, троцкистский, маоистский террор в Америке. Также та рекомендация нам «позвякивать украшениями». Мы же бутафорские, нафталиновые, опереточные, не правда ли? Все по плану, все, как нужно. Нам, разумеется.

Юный герцог сел в резное кресло напротив.

Вы хотите сказать, сэр Мэтью, что хаос остается управляемым? И останется? А если есть то, что не в состоянии предвидеть и мы?

Сэр Мэтью тихо засмеялся, сделал жест рукой, сверкнула многоцветными искрами бриллиантовая запонка на белоснежной манжете.

Еще немного, и я услышу поучения о Боге. Не путайте, мой милый Манфред, это для стада. Для профанов. А мы с вами знаем, что на этой земле боги - мы. За пределами земли дело другое, но и это знает весьма ограниченный круг, а такие созданные нами организации, как NASA, ревниво хранят свои тайны. На этой планете хозяева мы, не мифический Бог, и не менее мифический черт. Мы в состоянии предвидеть все.

Юный Манфред взял свой кубок и отпил несколько глотков.

Нет, нет, милый, это много. Такой нектар пьется нежно, по капельке. Молодежь, молодежь... Что же, и мы были такими же... Вы ведь знаете, Манфред, зачем мы позволили собрать этих Beatles, жучков-червячков. Пусть профаны думают, что их создал педераст и наркоман еврейчик Эпстайн...

Манфред кивнул породистой головой. Сверкнули в свете массивной люстры линзы очков.

Нам было нужно расширение рынка наркотиков. Что и произошло.

Новый жест холеной белой руки сэра Мэтью.

Именно. Произошло. Этот плебей Леннон музыкальный гений, в своем роде, конечно. Куда ему до того же Генделя. «Alcina», о!.. Но... свои шедевры создал и мистер Леннон. Другое дело, чему они послужили и послужат. Мы не то, что расширили - удесятерили рынок наркотиков. Получаем безумные прибыли. Хотя, попросту напечатать в любом нужном количестве эти жалкие бумажки зеленого цвета в Федеральной Резервной Системе США нам также не составляет труда.

Тихий смех сэра Мэтью.

Возможно, вы неверно меня поняли, сэр Мэтью. Я имел в виду то, что каждая кукла в нашем театре должна быть вовремя сложена в ящик.

На замечание герцога Манфреда его маститый собеседник кивнул седой укладкой.

Так и будет, ваше высочество. В ящик. И вовремя. Но скажите мне: в чем же главное искусство, недоступное никому на свете, кроме трехсот наших семейств?

Теперь уже улыбка появилась на юном лице Манфреда.

Мы конструируем события, которые воплощают плебеи. Также мнящие себя знатью.

Три хлопка в морщинистые белые ладони.

Браво, друг мой. Именно так произойдет и в этом случае. Очередную нашу куклу уберет в деревянный ящик на фоне всеобщей битломании какой-нибудь фанатик, умалишенный, а точнее говоря, его двойник - антипод. Завистливая посредственность или просто наркоман, их ведь легионы вокруг них всех, вокруг него. Да и сами они такие же, начиная с мистера Леннона...

Сэр Мэтью отпил капельку красноватого нектара из кубка.

 ...а паучки уже расползаются, сами, естественным образом. Для них естественным. У мистера Леннона Rolls Royce, у мистера Маккартни Mini Cooper, размалеваны под хиппи, а что с того, денежки-то те же. Весьма большие, помноженные на небывалый нарциссизм, и снайперских винтовок не надо, как в Далласе, в шестьдесят втором. А миссис Оно, чем не адская машина?..

На белом морщинистом лице довольная улыбка, всеми тридцатью двумя имплантами высшего класса и такой же дороговизны.

Мистер Маккартни, кстати говоря, покладистый паренек, со временем можем ему и титул подкинуть, будет сэром. Чем бы дитя не тешилось...

Лицо подлинного сэра просто сияло.

Все по плану, ваше высочество герцог. Не наше дело детали, на это есть плебс всех пород. Также те глупенькие рабочие ослики в ложах. Золотые упряжи дела не меняют. Мы хозяева, они на нас работают. С возрастом вы это осознаете в полной мере, как и мы все.

Его высочество герцог также изобразил улыбку. Его триумфы еще впереди...

А вы, сэр Мэтью? В каком же возрасте к вам пришло полное осознание?

Пожатие худых плеч под белоснежной сорочкой.

Трудно сказать. Но пришло. Я был не менее горячий и нетерпеливый, чем вы. Но события, которые мы запланировали и осуществили, заставляли рано взрослеть. Мировая война, знаете ли... Да и прочие холокосты. Нынешние времена мы изваяли поспокойнее, хотя... Затишье перед большой бурей. Впрочем, я уже это не застану, а вы будете такой же старенький, как я ныне...

Смех дуэтом.

Ваше высочество, мой дорогой Манфред. Вы немецкий герцог, я британский. Есть еще бельгийские, датские, французские и еще невесть какие. Не говоря о королевских домах. Триста семейств на всю эту планету. Какому профану придет в голову, что все мы прямые родственники? Не со времен королевы Виктории, о, нет! Задолго до эры Христа, повествование о Котором мы переписали так, как посчитали нужным. Наши общие корни прячутся в Египте и Вавилоне, в кастах жрецов...

Манфред встал и сделал несколько шагов, встал на фоне фрески с изображением членов герцогского рода на фоне Святой Земли во время крестового похода.

Мы одни знаем истинную картину мира, сэр Мэтью. Даже миров. Остальные живут в мифах, заблуждениях, иллюзиях, скорлупках своих гетто, включая таковые духовные. Также те, кто слушает «Alcina», Генделя, Баха, Альбинони, Пёрселла...

Сэр Мэтью хихикнул.

Да хоть бы и Шуберта, Вагнера, Бетховена. Не говоря уж о фанатиках The Beatles, нашего друга мистера Леннона. Судьба профанов. А мы с вами, ваше высочество, пьем древние вина, пребываем в подобных интерьерах...

Многоцветие бриллиантовых искр на запонке снова сверкнуло, сопровождая жест руки, обводящей гостиную залу замка.

...повседневно созерцаем принадлежащие нам творения великих мастеров, слушаем домашние концерты виртуозов любой музыки, да и оперы, подобные «Alcina», для нас представляют лучшие театры мира прямо в наших замках. Плебей получает в наследство домик, половина стоимости уходит на налоги. А для нас нет налогов при всех фантастических богатствах. Что с того, ежели их истоки в глобальной наркоторговле со времен Ост-Индской Компании, в работорговле, в пиратстве, в войнах. Это наше от веков, по наследству. Даже от тысячелетий, мы ведь потомки жрецов. Их знания, обряды и ритуалы наше главное наследство...

Породистая голова герцога Манфреда горделиво откинулась на нежной белой шее, возвышающейся из расстегнутого воротника поло.

Вы правы, как всегда, сэр Мэтью. Но ведь музыка существует сама по себе. Вы ведь не станете отрицать, что она приходит из высших сфер? Как и все прочие великие творения?

Энергичный жест белой морщинистой ладонью.

Но профаны только догадываются об этом... Нас ведь не случайно называют «черной аристократией». Черный цвет таинственный, в нем никто ничего не разглядит, не увидит...

Хитрая улыбка на юном лице Манфреда была по душе старому британскому герцогу, как и сказанное им после паузы:

...Кроме тех, кто видит в темноте.

27.

(Некоторое время назад)

...что это? Пол?

Слегка подрагивающий тонкий указательный палец Джона указывает на пол возле простой лежанки в углу студии, укрытой одеялом в зеленом чехле, с двумя зелеными же подушками. На полу стоит белый ночной горшок.

Зачем ты это сделал?

В темных глазах Джона мечутся искры плохо скрываемой ярости.

 Надо же было создать вам полный уют семейного гнездышка...

Язвительная улыбка Пола обнажает ряд передних крупных зубов, напоминая оскал.

 Как ты мог... Мерзость, паскудство...

Пол перестает улыбаться, то есть, скалиться.

 Вот как? А уговор? Наше решение? Нас всех, всех четырех, Джонни! Никого в студии, кроме нас! Никаких подружек! Никаких! Любого из нас! С этим как быть прикажешь?

Искры ярости в глазах Джона сливаются в пылающую тень.

Йоко не подружка. Она моя жена. Больше, чем жена, тысяча дьяволов!

Ладони Пола взметнулись к потолку.

-  Еще бы! А как иначе! Жена Цезаря больше, чем жена!

Пальцы Джона тесно сжались в кулачки, до боли в костяшках.

Ты просто ублюдок, Пол. Если бы это было на пару десятков лет раньше, в Ливерпуле, я бы расквасил твою наглую морду...

Язвительный оскал снова перерезал наглую морду.

Что же мешает сделать это сейчас? Наш Джонни остепенился? Стал планетарной звездой? Положение обязывает?

Джон опустил голову, бакенбарды уставились в пол, глаз не видно. Тесные кулачки медленно разжимаются.

 Я стал музыкантом, Пол.

Пол хмыкает.

 А я не музыкант, по-твоему?

Кивок опущенной головы Джона.

 Музыкант. Но тебе никогда не подняться выше Miss Vanderbildt. Хоп, хэй хоп. Это гениальная вещь, Пол. Под нее будут отплясывать многие поколения. Будут меняться танцы, хиты, а твоя Miss Vanderbildt еще очень надолго останется королевой дансингов. И твоя известность будет все расти, расти, как на дрожжах. В конце концов, займет всю планету. Но...

Брови Пола взлетают на самый лоб.

 Что еще за «но»? По-твоему, я больше ничего не создал? Только «хоп, хэй хоп»? А все прочее прошло мимо ушей его величества сэра Джона Уинстона Леннона? Недостойно внимания столь великого музыканта?

Джон поднимает голову. Теперь улыбается он.

Видишь ли, Пол...

Они смотрят друг другу прямо в глаза. В глазах Джона растаяли искорки ярости. А в глазах Пола тяжело повис вопрос.

  Вот, посмотри...

Джон берет гитару. Медленно и нежно начинает щипать струны тонкими пальцами. Из колебаний струн вырастает какая-то фраза, воздушная, невесомая, даже не звучащая, а говорящая.

А теперь...

Пальцы Джона щиплют струны более сильно, резко. Та же самая фраза, - но только звучит. Не говорящая, хоть и стройная, звучная.

Понимаешь, о чем я?..

Джон вопросительно смотрит на Пола.

 Нет, не понимаю.

Губы Пола Маккартни надменно сжаты, выразительный подбородок выпячен в мине превосходства.

 Моя музыка будоражит чувства не меньше твоей. В чем-то и больше. Она яркая - и понятная. В ней нет заумных коленец, нет претензий на гениальность. Я музыкант, а не чокнутый философ. И считаю, что понятная каждому музыка ничем не хуже упражнений во вселенской срани. 

На продолговатом лице Джона улыбка сожаления. За линзами очков расширенные от изумления черные зрачки. Или не только от изумления...

 Без таких упражнений нет музыки, Полли. Та самая вселенская срань и есть она. Музыка...

28.

(За несколько лет до событий)

О, нет. Это вовсе не шутка, Мэй.

Узкий разрез глаз девушки напоминает таковой у Йоко. Восток скрывает свои эмоции за показным безучастием или улыбками. На сей раз в глазах Мэй явная растерянность.

Йоко... я не знаю, что сказать...

На лице Йоко типично восточная улыбка, на вид приветливая, доброжелательная. А что за ней на самом деле...

 Давай выпьем, Мэй.

Они сидят на мягких креслицах возле низенького столика с прозрачной крышкой из толстого стекла. Йоко встает и достает из стенной ниши белый фарфоровый кувшинчик, напоминающий маленький чайник. Ставит на столик вместе с маленькими белыми фарфоровыми чашечками. Достает спиртовку, зажигает длинной шведской спичкой из цветной коробочки, ставит на нее кувшинчик-чайничек.

Это, конечно, не маотай. Но наше сакэ ничем не хуже китайского маотая. Ты пробовала сакэ?

Отрицательный жест головы Мэй. Девушка явно чем-то потрясена.

Ты, наверное, знаешь, наливать собеседнику сакэ древний японский обычай, свидетельство уважения...

Йоко снимает кувшинчик со спиртовки, наливает из него прозрачную жидкость в маленькую чашечку Мэй. Потом в свою. Улыбаясь, пьет глоточками. Мэй выпивает залпом содержимое своей чашечки, морщится.

Не надо спешить. Это же церемония...

Улыбка Йоко сходит с лица. За узким разрезом глаз твердая решимость добиться своего. Как и всегда.

Мэй. Ты должна это сделать для меня. Это будет знак твоей преданности. Не тебя, восточную девушку, учить нашим обычаям. Мы, японцы и китайцы, вечные враги. Но мы, как и вы, дети Востока, белым нас не понять, они с другой планеты...

Йоко снова подливает сакэ в чашечку Мэй. Та отпивает глоточками.

Вот так-то лучше. Выслушай, Мэй...

Девушка-китаянка не выдерживает собственного молчаливого напряжения.

 Вы хотите расстаться с Джоном, Йоко. Пусть на время. Но как же я смогу заменить вас? Я простая девушка, обычный ассистент, координатор...

Улыбка Йоко снова раздвигает тонкие губы, в узких темных глазах хитрые искорки.

 Персональный, Мэй. Наш персональный ассистент, координатор. Это уже не обычный...

Мэй смотрит в стеклянную крышку стола. Говорит, не поднимая глаз:

Вы даже не пара... Вы с Джоном одно...

В глазах Йоко опускается злая завеса.

Да? Одно? Пожалуй! А мне надоело быть одним! С кем угодно, Мэй. Даже с ним!

Вспышку искреннего стирает обычная улыбка японки, покорной своему господину и своей карме.

 Посуди сама...

Улыбка Йоко не просто восточная маска. Коктейль страстей. Она перед понимающей, не белой. Что с того, раз японцы и китайцы вечные враги...

 ...я теряю лицо. Не честь, тогда бы мне оставалось сеппуку...

Глядя на Йоко, Мэй не сомневается, она бы вспорола себе живот ритуальным ножом. Если бы сочла нужным. И не только себе...

 ...я теряю себя. Свое лицо, Мэй. Кто я? Йоко Оно? Или просто миссис Леннон? Его фон? Его тень? А ведь именно так меня видит весь этот скотский мир!

В глазах Йоко сверкнула ярость.

 Год назад он был на одной сцене с этим Чаком Бэрри, его чертовым учителем, как он сам считает. И я была на той сцене! Ими двоими упивались, жрали глазами, ушами! А я была гарниром, массовкой, будь все проклято! Мне пришлось визжать свиньей, чтобы прервать эту идиллию! И что? Крутили пальцами у виска, еще потом и бурчали: что это Джон не в состоянии приструнить его бабу! Его! А? Я его баба! И все!!!

Йоко говорила все это очень тихо. Но Мэй казалось, что она вопит, воет от ярости и бессилия.

Но вы художник, Йоко... Создатель концептов, композиций, инсталляций. И его композиций тоже. Вы его вдохновляете...

Йоко встала с кресла. Прямо по-западному налила себе сакэ, забыв о церемонии. Выпила залпом.

 О, да, вдохновляю. Такая честь. Вдохновлять самого Джона Леннона. Только, как ты заметила, я художник. А вот мои творения далеко не предмет фанатизма и обожания. На это есть успевшие разбежаться Beatles, ныне творящий кумир миллионов Джон Леннон. А мои композиции, инсталляции?..

Еще одна чашечка сакэ опорожнена. Мэй слушает по-восточному почтительно.

 ...придется признаться. Тебе, Мэй!

Улыбка Йоко. Печальная маска театра кабуки.

 Я завидую ему. Его гению. У меня такого дара нет.

Маску печали сменяет таковая вызова.

 Ты поможешь мне, Мэй? Ты должна, обязана! Эти белые бабы просто бросают своих мужчин. А я доверяю его тебе. Ты красивая, молодая, почтительная. Ты тонкая, как любая девушка Востока. И понимаешь, что я тебе доверяю не просто мужчину...

Торжественность на лице Йоко уже не маска.

...я доверяю тебе бесценное сокровище этой гребаной планеты неблагодарных.

29.

(За несколько лет до событий)

Ни одной мелодии. Ни одной ноты. И так каждый день.

Его темные глаза стали черными. Цвет зрачка, огромного, широкого, с тоненькой каемочкой радужки, стыдливо жмущейся к самому краю некогда темно-карего круга. Никелированные круглые очки лежат на прикроватном столике вверх дужками.

Он лежит навзничь, уставившись огромными невидящими зрачками в белый потолок. Видят не зрачки, не глаза, а устремленный в себя мозг.

Картины самые неожиданные.

Желтый с кварцевыми крапинками песок пустыни, морщины складок, собранные ветром. В воздухе повисла пелена потревоженных песчинок, она щекочет горло, затирает однообразный желтый вид песка и затянутого пеленою такого же желтого неба. Он пытается высмотреть оазис, но в такой пустыне они, оазисы, попросту фантастика. Оставь надежду всяк сюда взглянувший.

Иная пустыня, густой черный кисель, а здесь уже оазисы есть, созвездия, туманности, одинокие звездочки, резвящиеся в бескрайнем пространстве, или планеты, глядящие блестящими кошачьими глазами. Круговорот космического кажущегося хаоса, который вправду есть порядком. Только не каждому понятным.

А вот морское дно, укрытое от лишних глаз слоями синего, голубого, зеленого. Подрагивающие хвостиками морские коньки, раковины на песчаном дне, жадно зажавшие в створках самые невиданные жемчужины, юркие цветные рыбки, вялые медузы, шныряющие взад-вперед акулы и прочие морские хищники. А вот ныряющий дельфин, задевающий носом коралловый риф. Пускает пузырьки из открытого улыбающегося рта-клюва, что-то пытается сказать, но он не слышит дельфина.

Много чего есть в этих тайниках мозга. Кроме звуков. Время для них пока не пришло.

30.

(За пару месяцев до событий)

Джон открыл глаза.

Повернул голову влево.

Голова Йоко лежит на соседней подушке. Две почти прямые черные линии ресниц сомкнутых век. Тихое, почти неслышное, мерное дыхание из раздувающихся в такт крыльев тонкого носа. Пальцы с красными ногтями на конце держатся за край пухлого одеяла в белом чехле, как за баранку авто.

В завешенном белыми шторами окне спальни расплывчатые рассветные мазки раннего утра.

Джон тихо выбирается из-под одеяла. Влезает в мягкие белые шлепанцы, встает. Накидывает лежащий на полу шелковый белый купальный халат, затягивает петелькой пояс. По-кошачьи, неслышно крадется к двери. Открывает её, выходит и закрывает так, чтобы не щелкнул язычок автоматического замка.

Так же неслышно идет по полутемному коридору к самой дальней двери. Открывает её, тянется рукой к белому квадрату выключателя. Но передумывает, в молочном свете с улицы и так у завешенного кремовыми гардинами окна виден диванчик с лежащими на нем двумя гитарами, - наворочанной электрической с проводом, тянущемуся к усилителю возле двух высоких деревянных колонок орехового цвета, рядом с ней прислонилась к спинке диванчика  шестиструнная акустическая.

Джон берет тонкими подрагивающими пальцами акустическую гитару, садится на диванчик рядом с электрогитарой. Подкручивает колки, тихонько трогает струны по одной. Закончив настройку, кладет ладонь на струны и несколько секунд сидит недвижимо, уставившись в белую стену напротив.

Наконец проводит по струнам пальцами. Касается их по одной, потом одновременно двух, трех, вытаскивает из чрева гитары аккорд, другой, четвертый. Одиночные звуки и аккорды сливаются в туманную дымку, поднимающуюся к потолку, оседающую вниз разноцветными брызгами, капельками, обволакивающими самого Джона вместе с гитарой. Джон и гитара, слившись между собой, отзываются новыми созвучиями, которые с радостью принимают в свое внешне хаотическое скопление родившиеся ранее звуковые гроздья, витающие в комнате разноцветные осколочки, в которые сливаются брызги и капли. Внезапно они сходятся в  мозаичное панно, вначале размытое, пастельное, затем более яркое, четкое, но по-прежнему скрывающее в себе нечто ведомое одному ему, Джону, и то не до конца.

Тихое панно зависает в воздухе, Джон видит его опущенными к гитаре глазами. Сейчас ему не нужны очки.

Не поднимая головы, не переставая складывать панно, он спрашивает:

Ты давно здесь?

Голос Йоко отвечает:

 Судя по всему, да.

Джон играет еще тише, поднимает голову. Йоко стоит в открытых дверях, опершись рукой о косяк орехового дерева.

 Это твой сон?

Он кивает головой.

 Да. Ты видишь его?

Йоко прикрывает и без того узкие глаза.

 Я видела свой сон.

 Расскажи мне его...

Йоко отрицательно крутит головой на тонкой шее.

 Я сначала посмотрю твой.

Джон продолжает складывать панно своего сна. А Йоко застыла в дверях.

В Японском море есть такие лагуны...

Панно складывается уже по самым его краям.

 Лагуна... Нет, скорее карман.

В голосе Йоко нет удивления.

 Лагуна морской карман...

Джон продолжает медленно извлекать из струн цветные искрящиеся кусочки. Отпускает их на волю, а складываются в картину они уже сами, попросту не имеют иного выбора.

 ... Просторный карман, очень просторный. Там мы все, ты, я, Пол, Ринго, Джордж, Брайан... Моя мама. Наши полоумные зрители и слушатели. Очень, очень многие, просто пропасть всех... Не знаю, чей он, карман. У каждого из нас свой маленький карман, а собираемся мы в этом большом кармане с тем, что у нас в наших маленьких...

Йоко молчит. Она знает, что её кармашек один из самых маленьких. Но как быть, если те его полтора года с Мэй Пэнг, молодой, красивой, почтительной девушкой Востока, стали «потерянным уикэндом» не только для него.

31.

(За пару дней до событий)

В маленькой фастфудовской забегаловке Wendis, начало Пятнадцатой улицы, на удивление пусто. Это вызывает неудовольствие двух продавщиц в «ковбойском» дресс-коде за деревянным массивным прилавком a-la saloon. За такими же деревянными столиками в стиле дикого Запада пара посетителей уминают бургеры и жуют картофельные брусочки-фри из пакетиков плотной бумаги, уныло запивая кока-колой.

Один из дико-западных столиков занял невзрачный плотненький человечек в больших металлических очках на полном квадратном лице. Быстро откусывает от сандвича с чизбургером, быстро поедает картофельные, обжаренные в растительном масле брусочки, тянет из соломинки кока-колу в поллитровом пластиковом стакане с логотипом Wendis. Время от времени человечек кладет ладонь на правый накладной карман коричневатой драповой куртки, который что-то оттопыривает.

«Ну, вот и все. Все готово. Ай, молодец, Марки...».

Мысли вперемежку с поглощаемым чизбургером и чипсами роятся в крепеньком черепе. Он бы сейчас с намного большим удовольствием тяпнул хорошую порцию брэнди или виски. Но так чертовски захотелось есть, что пришлось нырнуть в эту забегаловку. Ничего, заморить червячка можно и здесь, а виски где-где, а в Нью-Йорке не проблема.

Человечек дожевал чизбургер, остались чипсы, взял самый большой пакет, ведь так проголодался. Ест уже не так быстро, но жадно прожевывает каждый желто-коричневый прожаренный брусочек.

«...в вонючем охранном бюро я подписался «Джон Леннон». Ну, да, так бы оно и было. Марк Чепмен завораживает миры безумной музыкой, при звуках которой замирает все живое и неживое, которая звучит даже после того, как замерли струны гитары, открутился виниловый диск, выскользнул последний миллиметр магнитной пленки бобины из лентопротяжного механизма, заглох кинопроектор. А Джон Леннон тянет грошовую повседневную лямку частного охранника на страже чужого дерьма. Ибо дар музыканта достался по чьей-то засраной разнарядке Марку Чепмену. Ну, а Джону Леннону пожалована высокая честь отсосать у Марка Чепмена...».

Марк Чепмен перестает жевать. Надоело. В самом большом пакете чипсов «Wendis» еще половина содержимого. А он уже наелся.

«...и вот ведь вопрос: охал и ахал бы, слюнявясь от щенячьего восторга, добропорядочный, законопослушный, смиренный Джон Леннон, боготворя вселенского гения Марка Чепмена? Слушал бы его записи по сто тысяч раз, а попав один-единственный разок в своей собачьей жизни на его живой концерт, плакал бы от счастья и избытка благодарности гребаной судьбе?..».

Тянет из соломинки кока-колу, голод сменила сухость во рту, сильнейшая жажда, и не только после сожранных чипсов и чизбургера.

«...а дудки, леди и джентльмены. Джон Леннон не оставил бы свой обобранный дьявол знает кем карман пустым. В кармане обреченного на пожизненную лямку и посмертное забвение Джона Леннона лежало бы то же самое, что лежит сейчас в кармане Марка Чепмена».

Ладонь Марка Чепмена ложится на карман. В нее через плотный коричневатый драп упирается твердая рукоять и выпуклый барабан револьвера Charter Arms 38-го калибра. В пятизарядном барабане патроны 38 Special с пулями экспансивного боя, в просторечии дум-дум.

32.

(За день до событий)

Виниловый диск остановился.

Колонки молчат.

Но не молчит пространство студии.

В нем нет ни одного квадратного микрона беззвучия.

Волны задумчивости, подчиненные ритму ударов, глухих и звонких, взрывы, каскады чувственных брызг из бурлящего котла на открытом огне, распаленного двумя. Брызги обжигают, среди них ни одной ледяной или прохладной, ни одной бесцветной, спектр из семи цветов слишком беден, чтобы заполнить эти бесчисленные, безумные оттенки. Это под силу только нотам.

(Странно, нот ведь тоже семь, не говоря, конечно, о всяких там диезах и бемолях, легато, стаккато и прочих фермата. Но их сочетание, пойманное во вселенском звучащем эфире, становится подлинной магией, огнивом ощущений, чувств, эмоций, вступающих через ухо во все существо внимающего, возникающих в нем самом. Палитра художника, перо писателя, поэта, достигают этой вершины только у избранных. Да и что сказать, сколько самозванных музыкантов, не приспособленных даже к искусству метлы или сапожного шила, - а посему их консерваторское образование неизменно находит свою законную и вечную обитель под хвостом кота или пса).

В студии витают узоры фантазии, причудливо сотканные из гитарных нитей, голосовых колебаний, дроби перкуссии, вздохов английской концертины, игры клавишей, стуков палочек по чутким тарелкам и глухих надежд барабана. Невозможно точно определить, какие фигуры складывают собой эти плоскости, только что тянувшиеся из ткацкого станка бороздок диска, алмазной головки проигрывателя и разинутых круглых деревянных ртов колонок. Здесь все чуждо строгой геометрии, нотные, затянутые тонкими пальцами узелки перетекают с пассажа на пассаж, с аккорда на аккорд, ваяют завитушки, которым позавидует любое барокко или даже рококо, несмотря на вроде бы линейный ударный ритм. Но это иллюзия, ибо ритм таит в себе изломанный тоннель лабиринтов, в конце которого потоки звуков ищут и находят свет, стремятся к нему, и, вылетая кометами и метеоритами из изломанного рога изобилия, липнут, вплетаются в уже сотворенные миры, картины из символов двух подсознаний, слившихся в одно, пожалуй, еще до сотворения мира.

Они сидят на студийном длинном диване бежевой кожи. Рядом, на расстоянии нескольких сантиметров друг от друга. Ладонь в ладони. Смотрят не друг на друга, а перед собой.

К дивану прислонен черно-белый конверт от диска.

Надпись: Double Fantasy.

Двойная фантазия.

Да, двойная, они, целующиеся, черно-белое фото на весь конверт.

33.

8 декабря 1980 года.
Днем, рядом с Dakota Building.

Точно такой же черно-белый конверт в руках у одного из целующихся на фото.

Джон улыбается.

Подписывает чужой ручкой:

John Lennon, December 1980. 

Это все, чего вы хотели?

Щелкает затвор.

Пока фотоаппарата.

За этот снимок фотографу и битломану Полу Горешу заплачено пятьдесят баксов.

Джон отдает подписанный конверт и ручку.

Его улыбка содержит в себе только что заданный им вопрос.

И шанс.

Для двоих.

Нет, для троих.

Для четверых.

Для миллионов живущих и еще не родившихся.

Да. Спасибо, Джон.

Шанс растаял.

Джон уходит, вместе с ним Йоко и ребята из команды RKO Radio Network.

У здания Dakota остается человечек в больших металлических очках на квадратном личике. Карман куртки оттопырен. 

Рядом с ним крутит рычажки фотоаппарата фотограф-любитель, он же заядлый битломан Пол Гореш. Только что заработал пятьдесят баксов. И имя в истории.

Джон скрывается в арке Dakota Building.

Это арка смерти.

Но этого он ещё не знает.

Никто не знает.

Кроме человечка в очках с оттопыренным карманом.

Он держит перед собой черно-белый конверт с целующимися.

На квадратном лице улыбка.

Пол Гореш думает, что это из-за подписи на черно-белом конверте.

Конверт легкий, как пушинка.

Чего не сказать о содержимом кармана куртки очкастого.

34.

8 декабря 1980 года.
Поздним вечером.

Истошный двухтоновый лай полицейской сирены.

Бешеный свет аварийных огней. Безумные вспышки мигалки смешиваются с желтым маревом ночных фонарей и аляповатым неоном реклам.

Их включил полисмен 20-го участка Джеймс Моран, вцепившийся в баранку полицейской машины, несущейся по нью-йоркским темным улицам со скоростью пятьдесят миль в час.

На заднем сиденье широченного салона лежит почти во весь небольшой рост истекающий кровью худенький человек.

Рядом с ним умещается полисмен Билл Гэмбл. Чтобы человек не потерял сознание от чудовищной потери крови, Билл спрашивает его:

Вы уверены, что вы Джон Леннон?

Как будто хочет удостовериться, что рядом с ним уходит кровь и жизнь не из того, кто в эти минуты возле Dakota Building, отвечая на другой вопрос отчаянно вопящего швейцара Хосе Пердомо:

Ты знаешь, что ты наделал?!!!

спокойно сказал, сидя на тротуаре, с книжонкой какого-то Сэллинджера «Над пропастью во ржи» в руках:

 Да, я только что застрелил Джона Леннона.

И угасающий голос из любимых песен Билла Гэмбла, самая любимая из которых Imagine, не оставляет места для сомнений:

Да...

Но Билл не хочет, чтобы голос угас вместе с сознанием, родившим и подарившим ему любимые песни. Снова спрашивает:

Как вы себя чувствуете?

И слышит:

-  Мне больно.

35.

20-й полицейский участок на 82-й улице.
Ночь с 8 на 9 декабря 1980 года.

- ...мне нет никакого дела до какого-то Холифилда.

Детектив Салливен рассматривает сидящего перед ним через стол с металлической крышкой человечка в больших металлических очках. За долгую карьеру он видел множество разных убийц, грабителей, насильников. И похож, и непохож. Да и убийство-то какое...

Холдена...

Спокойный голос, как будто сегодня перекусил в забегаловке и пивом запил. А не...

 Да хоть Микки Мауса.

«Сколько же дерьма по свету шляется...». Детектив брезгливо делает движение обеими крепкими ладонями, как будто моет их неким дезинфицирующим раствором. Резкие черты лица, однако, неподвижны, мнимо бесстрастные.

 Я повторяю свой вопрос, Чепмен. И вам придется на него ответить. Игры со всякими там книжонками, праздными писаками, их бреднями, дьяволами, ангелами и прочими вонючими психологиями закончены. Вы уже не подозреваемый, а обвиняемый.

36.

 Убийство второй степени. Вы хоть знаете, что за такое полагается по закону штата?

Квадратное лицо в очках безучастно. Это бесит детектива, но жизнь копа научила держать себя в ежовых рукавицах. И так в любой ситуации.

 Идиотскими книжками будете морочить головы чокнутым психологам и судебным психиатрам, к ним попадете, как пить дать. Эта дешевая муть для придурков их хлеб. А я коп, полицейский детектив. И я хочу знать: что заставило вас выпустить пять разрывных пуль в ни в чем не повинного человека? Я уже не говорю, в кого именно...

37.

Все написано у Сэллинджера. «Над пропастью во ржи»...

Детектив Салливен хмыкнул.

Делать мне больше нечего, как забивать себе голову псевдоученым мышиным дерьмом. Ничего, до того, как вас повезут в тюрьму или психушку, времени еще навалом. Я подожду.

Бледные губы на квадратном лице задвигались.

 Джон фальшивый...

Белесые брови детектива взлетели на самый лоб под короткую шевелюру.

Что?! Что такое?!

Губы на квадратном лице не унимались.

 Он поддельный. Призывал не делать накоплений, будучи богачом.

Салливен хохотнул.

- Заработал, вот и богач. Тяжелой, между прочим, работой! Но хорошей же! Или нет? Призывал, скажи на милость. С ножом в руках? С дубинкой, кастетом? С тридцать восьмым калибром? А, понимаю. Вам такое богатство и известность не светили, да? Так ведь без труда и блохи не поймать! Головой соображать! Руками пахать!

В глазах копа искреннее изумление дремучей тупостью сидящего по другую сторону стола. Вот они, «пропасти во ржи», во всей красе.

- Ну, скажем, я, оттрубил почти два года во Вьетнаме, потом полицейская академия, - и три года на улице, постовым! Потом опять академия, беготня помощником детектива, ну, и что же, через еще парочку лет я уже сам детектив, имею дело с такими, как вы. А вам-то кто мешал? Стать кем-то хотелось, а? Да так вот просто, приспичило, взял, да продырявил разрывными пулями не кого-то там, Джона Леннона, - и в дамках! Только гран-при, в лучшем случае, до гроба в тюрьме, и не в какой-нибудь, небо с овчинку покажется. А то и на электрический стул присесть. Так-то оно и бывает, когда приспичило легеньким поживиться...

Бледные губы на квадратном лице плотно сомкнуты.

...ну, берет ствол ниггер, латинос, белый придурок из трущоб, грабит, дырявит всех подряд, чтобы деньжат перехватить на свою никчемную жизнь. Все и понятно. А тут-то: не всех подряд, а как же! Книжонки, Сэллинджеры всякие там, известность, психология, понимаешь, гребаная. Исключительная личность, ко всем чертям! Ну, что? Стали кем-то значительным? исключительным? А, Чепмен?

Детектив внезапно осекся. За большими металлическими очками он увидел пустые глазницы. Бледные губы двигались на бескровном квадратном лице.

 Я хотел стать кем-то. И стал убийцей. А убийца не может быть никем.

38.

12 сентября 2018 года.
Россия, Санкт-Петербург,
дворик здания на Пушкинской, 10.

Ну, ребята... помянем Колюню.

Трое, сидящие за одним из столиков на пространстве двора странного вида, молча пьют водку из разовых стаканов. Закусывают бутербродами с колбасой и грудинкой.

Таких сплошь занятых людьми столиков здесь за полтора десятка. А посреди двора столь же до отказа занятый длинный стол, в начале которого кто-то стоит. Четверо улыбающихся парней в пиджаках без лацканов, на лицах белозубые улыбки, поющие рты открыты. При ближайшем рассмотрении это фотографии в полный рост, наклеенные на вырезанные по контурам фигур щиты. Второй слева длинноволосый в круглых очках.

Трое за столом наливают по второй. Седой, как лунь, человек с длинными волосами, забранными в хвост и с такой же белой бородой, в черной куртке потертой кожи и таких же вытертых серых джинсах, шумно вздыхает.

М-да... Был Коля Васин - и нет Коли Васина.

Его сосед по столику средних лет в черно-белой ковбойке кивает лысиной:

 И нет. Иди там знай, сам, не сам...

Выпивают. Закусывают. Шум все сильнее, кто-то настраивает гитару. На кирпичных обшарпанных стенах, обступающих дворик, граффити, пестрые плакаты с лицами рокеров разных лет и разных стран. Преобладает, впрочем, ливерпульская четверка и её родоначальник.

Коренастый старик в очках, сосед седого и лысого, прожевав ломтик грудинки и с хрустом откусив соленый огурец, замечает:

 Так записка же...

Седой фыркает.

 Записка... А что записка? Ну, да, в этой стране Джон всем до лампочки, ну, не хотят никакого музея там, или, чего доброго, аж храма Леннона. Ну, чинуши и менты всем заправляют. И что? Где там о самоубийстве? Что, вот, собирается с галереи сигануть? А?

Коренастый пожимает квадратными, не старческими плечами физического работяги или спортсмена.

 Так вот же, всем до лампы, потому и...

Седой всплескивает худыми руками.

 Потому? Да ты что, Колю не знаешь?..

Тряхнул головой, поправился:

... - не знал... Из него ж энергия перла, как из вулкана. Я его за день до гибели видел, улыбался, смеялся, как всегда, планы разные. Какое самоубийство, ради Бога...

Лысый наливает водку в разовые стаканы. Один стакан чуть не опрокинулся на столик, струя большая, стакан легкий. Но его вовремя подхватывает седой.

 Ну, Колюша... если есть Царство Небесное, пусть тебя туда возьмут, заслужил тысячу раз, дорогой. А если нет...

Седой машет рукой. Остальные не продолжают мысль. Выпивают, да и за закуску. Женщина неопределенного возраста с фиолетовой прической «взрыв на макаронной фабрике», в яркой канареечной куртке приносит на столик пластиковую коробочку с квашеной капустой.

 Кушайте, мальчики, за упокой души...

  Спасибище, Анюта -

    говорит троица за столиком почти в один голос. Хрустят пряной капусткой с имбирем и корицей за упокой души.

Во дворике уже звенят гитарные струны. Где-то уже запевают на английском, кто на хорошем, почти без акцента, кто похуже.

Get back, go home.

Седой кивает белой бородой.

 Во, во, в самый раз. Пошел Коля хоум...

Лысый задумчиво протянул:

 Эх... ваххабит, однако, был наш битломан всея Руси... Храм, видишь ли... Религия прямо. Что уж так-то...

Коренастый старик решительно возражает:

 Да ну... Загнул ты, брат, право слово, ваххабит, религия. Ничего такого за Колей не водилось, и не могло.

Лысый делает круглые глаза.

 Так храм же хотел?

Седой произносит:

 Так-то оно так, да...

И добавляет, видя что-то перед собой:

-  За несколько дней до... ну, до этого всего... был я у Коли на квартирке. Поговорили...



39.

5 сентября 2018 года.
Санкт-Петербург, квартира Коли Васина.

...Ваххабит, надо же! Вот умора!

Плотно сложенный человек с черно-седой подстриженной бородой на широком улыбчивом лице раскатисто смеется, устроившись в удобном кресле. Удлиненные, такие же черно-седые волосы выбиваются из-под бежевой шапочки, напоминающей поварскую, только с намного более низким сборчатым верхом. Его смеху вторит собеседник с такой же, только более длинной седой бородой, длинные волосы собраны сзади в конский хвост.

 Ну, да, Коля, тут они малость перегнули...

Собеседник Коли, сидящий на стуле напротив, поднимает длинный худой палец к потолку.

 Но ведь, сам посуди, не что-нибудь, храм! Ведь храм же хочешь? А это, почитай, религия.

Коля широко улыбается. Выпятил грудь в черной кенгурухе с рисунком круглых очков зеленого цвета, левая рука в рукаве с надписью Beatles простирается вперед на манер римского оратора.

 Дружище! Так разве в храме тот самый дурак Богу молится, лоб расшибая? Храм, это...

Правая рука в черном рукаве простирается вперед вслед за левой, затем обе руки Коли начинают напоминать собой объятие.

 Придет человек в храм, посмотрит вокруг, погреется глазом, умом, духом, сердцем, почувствует, подумает, да и скажет: что-то скучно, невесело у меня в домишке, и на улице серенько, и на работе душно, - а что бы мне такое сделать, сотворить? что б такое мне учинить, чтобы дома всех развеселить, улицу раскрасить, работу проветрить? Что бы сотворить такое, светлое, легкое, невесомое? Радостное!

Коля излучает собой все то, что стремится сделать человек, оказавшийся в храме.

 И кто, как не Джон? Кто, как не этот воздушный гений, прозрачный, порхающий мотылек, способен такое пробудить? Это же храм Мира, Любви, Музыки! А что все это, как не Бог? Да я и Бога-то не знал до шестьдесят третьего года. А Джонни взял меня за руку, да и  сказал: пойдем-ка со мной, Коля, ой, хорошо будет! И ведь не обманул, это же Джон. Все битлы красавцы, но Джон! Вечное светило. Он светит, он здесь, вот тут, во всем этом!

Колины руки обводят все пространство комнаты. Каждый квадратный сантиметр в ней забит предметами, книгами, альбомами, дисками, игрушками, наклейками, плакатами, все это на стенах, на стеллажах, штабелями, в несколько рядов, до потолка.

И везде:

The Beatles,

John Lennon.

И разве только здесь? Он звучит, поет, говорит, он присутствует! Он рад нам, он идет к нам, да он и не уходил вовсе! Джон живой, понимаешь? Он не картинка, не ангелочек, не бисквитный миф с кремом, он такой, как мы, только гениальный. И он ищет гениальность в нас, и находит, находит! Только бы ему не мешать. И он обязательно подскажет, как стать гением. Поможет! Каждому, брат!

Седой с конским хвостом кивает головой. Судя по всему, эта тирада Коли для него не является откровением, явно слышал это, и многократно.

 Мир на этой земле... Невозможное же дело, Колюня. Сам знаешь, сюда собрано каждой твари по паре со всей Вселенной. Цивилизации разные, чуждые, взаимно противоположные, разной степени развития, а потому враждебные. Джон войны и вояк не терпел, а что он мог сделать... Да и самого его... Любовь, говоришь? Ну, а как полюбить того же Чепмена? А? Ну, как?

Улыбка сошла с широкого бородатого лица. Коля ожесточенно машет рукой.

-  Ух... дурак этот Чепмен! Какой же дурак...

На лице Коли отчаяние. Веки под седыми бровями часто мигают, краснеют.

 Кому же лямку тянуть хочется? Кому же хочется прокоптить небо и в безвестности помереть?

Коля Васин складывает большие морщинистые ладони перед собой. Как будто молится.

 Джон давал ему шанс! «Это все, чего вы хотите?». Ну? что же, что стоило сказать: нет, Джон, не все, мне очень надо с тобой поговорить кое-о-чем. И поговорил бы! И подсказал бы! Не только бы подсказал, - помог! Ну, там, отсрочил бы время встречи, так и что? Это же Джон! Он даже не догадался, почувствовал своим космическим, вселенским чутьем! Дал шанс! Настоящий, реальный шанс стать великим! Да, да!

Коля на секунду закрыл бородатое лицо руками, «поварская» шапочка наклонилась вперед. Отнял руки, бессильно положил на крупные колени, обтянутые синими джинсами.

 Вот что значит слепота... Заранее приговорить себя и другого, чего же легче... В себе найти, открыть, освободить величие, незаурядность, дар, гений, вот где штука. Усилия, титанические! Так ведь помогли бы, как мне! Мне-то из другого полушария прислал Джон привет братский!

Машущий жест Коли вниз, напротив его кресла. Там стоит в рамке под стеклом диск Live peace in Toronto 1969. На нем та же подпись, что на черно-белом конверте, выбитом вместе с револьвером 38-го калибра швейцаром Dakota Building из рук Марка Чепмена тем декабрьским вечером. Только дата другая...

-  Он подсказал мне из другого мира, с оборотной стороны планеты! А кем я был до встречи с ним, с Джоном? Разве не тянул лямку художником-оформителем в какой-то занюханной совковой конторе? И чем это лучше лямки охранника в Гонолулу? Э! Куда похуже.

Коля тяжело дышал.

 А этот же просто рядом был, совсем рядышком с Джонни, рукой дотронуться. Вот она, развилка. К свету, к славе, к жизни, - или к тьме, к бесславию, к смерти. Пожизненная тюрьма, та же смерть. Двоих убил... Дурак, дурак... «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной». Остался в истории, - а как? На крови, и чьей? Ужас, ужас...

Седой конский хвост собеседника пошевелился в такт тяжелому вздоху.

 Все на Сэллинджера кивал, на его этого комсомольца недоделанного из дурдома... Ховрен этот, или как его там, забыл уже эту хреновину...

Коля слабо улыбается.

 Да какая разница... Книжонка-то, как для меня, аховая, так не все же после неё... «Книги имеют свои судьбы в зависимости от головы читателя». Римляне-то не тюхи-матюхи были. Вот и Джоника слушали и слушают всякие-разные, одни к косяку и шприцу тянутся, другие к космосу...

Собеседник Коли задумчиво произнес:

 Так-то оно так... Только что-то маловато людишек к космосу-то... Да и Джона не так уж много народу слушает, как раньше. А что слушают, и кого, сам не хуже меня знаешь...

Сия сентенция вызвала тихий смех Коли.

 Тянутся, тянутся... И Джонни слушают, и битлов, и еще много кого. И не все в своем мирке закрылись, как в раковине. Просто закрывшихся по ящику часто показывают, а в ящик уже мало кто смотрит. Да и интернет пестрит теми, как говоришь, «Ховренами»...

Коля подходит к одному из сплошных пестрящих ленноновской, битловской всячиной стеллажей, обступивших всю его небольшую квартирку. Вытаскивает из его недр коробочку с лазерными дисками и вытаскивает один из них, переливающийся радужной поверхностью с одной стороны и с какой-то надписью латиницей на другой. Вставляет в DVD-room стоящего на столике компьютера. Нажимает кнопку play на черном пульте.

В темном дисплее компьютера возникает крыша. На ней горстка людей, среди которой выделяется группка из четырех парней, не узнать которую невозможно даже в условиях засилья «Ховренов». Среди них длинноволосый, в пышных бакенбардах и круглых блестящих очках на тонком длинном носу, на худых плечах меховая короткая курточка. Что-то говорит, смеясь, в микрофон и дает отмашку трем своим друзьям.

Начинают играть и петь.

Внизу лондонская улица. Пестрая толпа зевак и фанатов заполнила все тротуары, люди разных возрастов, статусов, обоего пола. Радостные, улыбающиеся лица парней и девчонок. Суета полисменов в черных колоколообразных шлемах с разлапистой звездой королевской полиции, пристегнутых ремешками на подбородках.

Get back.

Go home.

Коля кивает в дисплей.

 Понял? Он домой пошел. Вернулся...

За лукавой улыбкой знание, торжество и даже триумф.

 ...но здесь гостит постоянно. Он нас не бросает...

Значительная пауза. Из колонок компьютера летит соло голоса, который некогда подтвердил свою личность нью-йоркскому полисмену из 20-го участка Биллу Гэмблу.

- ...и не бросит!

40.

12 сентября 2018 года.
Санкт-Петербург,
дворик здания на Пушкинской, 10.

Темнеет.

А дворик не смолкает.

Почти все съедено и выпито.

Но далеко не все спето.

На всем пространстве между расписанными граффити и оклеенными плакатами кирпичными стенами музыка.

Вроде бы, разная, но, по сути одна.

Четверо на щитах в начале длинного стола улыбаются.

Это их музыка.

Посреди пестрых группок обязательный человек с гитарой. Все поют на английском, кто на хорошем, почти без акцента, кто похуже.

Yesterday.

Let it be.

Imagine.

Yellow Submarine.

Woman.

И прочая давно уже классика рока.

Всюду улыбки, смех, гитарный звон, отнюдь не нестройный. Гитары и голоса разных групп сливаются в одно искрящееся облако, уносящееся в направлении get back, go home.

Странные поминки.

Да и поминки ли...




Вместо эпилога

Погостил у тебя... что-то радости нет,
впрочем, нет и особой печали,
на ребре отчеканенных где-то монет
лишь конец, что так виден в начале,
лишь короткая надпись, лишь точки, тире,
только символы, вроде, без смысла,
все равно подмигнет хитрый свет на заре,
как бы тьма с верхотуры не висла,
ты провел в те края, где не знают табу,
нет страниц, нет границ, нет обмана,
не забить в полированном тесном гробу
ключ скрипичный и клочья тумана,
что ревниво укрыл твою чудо-страну
от зиянья глазниц посторонних,
отпугнет суету, зачарует войну,
и утешит детей незаконных,
ты, как мог, жил, творил, ненавидел, любил,
и грешил, во вселенной купаясь,
не калибром тебя твой убийца пробил,
ты в пространства ушел, задыхаясь
от всего, чем планета сжимает талант,
что на вопле струну обрывает,
нет, не раем, не адом живет музыкант,
не чистилищем и умирает,
что-то радости нет... э, дружище, позволь,
посмотри, там, внизу, да, по полю,
чья-то «до» вдруг сплелась с нежно гладящей «соль»,
триумфально взлетая на волю
из нашедших друг друга упрямых сердец,
так мечтавших, и так упоённых,
там, где только начало, бессилен конец,
бесконечность постелью влюблённых,
только «завтра», хоть песня со слова «вчера»
начинается явно для вида,
ночь закончится солнечным душем с утра,
испарится былая обида
под каскадом искрящейся россыпи нот,
пять магических линий созвездий,
и гитарное чрево, звеня, принесет
долгожданные вечные вести.


27.02.2019