Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 10

      Глава 10

      Любящий человек острее чувствует уязвимость любимого, чем её ощущает сам предмет его страсти, и всегда — трагичнее, чем ситуация складывается на самом деле, — то же самое происходило и с Гефестионом.

      После победы при Иссе Александр мог двигаться в двух направлениях: гнаться за Дарием на восток, то есть уходить вглубь неизведанных враждебных земель, или идти на юг, вдоль побережья Срединного моря, чтобы положить конец вольнице персидского флота, то есть прокладывать мечом огромную дугу до Египта. И то, и другое было необходимо: если Дарий, находясь в Сирии, мог легко набрать в своё войско сто пятьдесят тысяч человек, то, сидя в Персиде и умудрённый сокрушительным поражением, он вполне мог призвать пятьсот тысяч, причём не изнеженных персов из давно обжитых сатрапий, а опытных воинов, обстрелянных в постоянных стычках с ещё более дикими, чем сами персы, скифами на восточных границах империи Ахеменидов; с другой стороны, и флот азиатов, не вступавший в последнее время в сражения, был силён и в любой момент мог отрезать армию Александра от Македонии. И на востоке, и на западе были враги, но хуже всего было то, что не только они грозили македонянам. Всегда стоявшие особняком спартанцы сколотили сильную армию и собирались в поход на Пеллу, между Спартой и Македонией лежали эллинские города-полисы, но они, вечно интриговавшие против северных соседей, могли бы спокойно пропустить к ним гостей с юга, и Гефестион клял любвеобилие и великодушие Александра, не казнившего перед уходом в Малую Азию главарей антимакедонской партии в Афинах.

      В самой армии стратега-автократора тоже рождалось недоумение: многие не понимали Александра и не знали, что ему надо ещё и есть ли в этом смысл. Привыкшие после более или менее удачных кампаний Филиппа возвращаться к семьям на родину, ныне воины находились за тридевять земель от отчизны и родных. Они уже были довольны, уже победили, уже разбогатели, собрав знатные трофеи, — чего же Александр хочет ещё, куда он их поведёт дальше и сколько это протянется? Парменион вздыхал, осторожничал и предостерегал Александра, намекая ему на то, что пыл и притязания надо немного умерить. По малопонятным причинам бежал Гарпал, в чьей преданности Александр не сомневался ранее. Его удалось вернуть, но теперь верить ему, как прежде, царь Македонии не мог. Александр Линкестид, которому его тёзка, став правителем, сохранил жизнь, вступил в сношения с персами, вероятно мстя за казнённых братьев, — заговор раскрыли, северянин-предатель тащился теперь при обозе в кандалах, но кто знал, что ещё может последовать от любого, когда изменяли не только имевшие причины для этого, но и знакомые с детства, облагодетельствованные, казалось, такие преданные… раньше.

      Конечно, был ещё и третий путь: возвратиться с триумфом, со всей огромной добычей в Пеллу, построить на персидские таланты просторные каменные дома вместо жалких мазанок, заселить в них бедных подданных, железной рукой и карающим мечом пройтись по интриговавшим, держать гарнизоны в Малой Азии на основе ротации, по полгода, и спокойно переправлять на отвоёванные у персов земли всех лёгких на подъём, желающих обосноваться в более тёплом климате. Планомерная, обдуманная, постепенная эллинизация востока по-прежнему виделась Гефестиону оптимальным политическим ходом, Пелла по-прежнему оставалась бы центром Ойкумены. Это было бы прекрасно для сына Аминтора — и неприемлемо для Александра. Гефестион чувствовал беспомощность любимого, не могущего остановиться, словно подсевшего на дурманящее зелье постоянных побед и жажды новых завоеваний.

      Александр был царём — против него могли плести заговоры. Александр был воином — его могли убить в бою. Если бы любимый хоть немного помогал Гефестиону, храня себя! — так нет: иной гибели, смерти не на поле брани Александр себе не представлял и желал только её, а на все советы Гефестиона держаться позади наступавших, чтобы лучше координировать их действия, отвечал, что личный пример — главная причина успеха, половина победы, лучший залог, и, забывая обо всём, бросался вперёд. Гефестион сам был воином и понимал, что победа на поле боя, бывшая очень многим для солдата и всем для полководца, с характером Александра и вовсе превращалась в альфу и омегу его судьбы.

      Но и этим не исчерпывались опасности, подстерегавшие любовь Гефестиона на каждом шагу. Александру не нужна была любая жизнь — только жизнь во славе и в дерзаниях, превосходящих воображение человеческое. Поход — так за тридевять земель, победа — так полная, царство под своей дланью — так до края Ойкумены. Иного Александр не принял бы, иное ему не было нужно; как и Цезарь три века спустя, Александр считал, что не сделал ничего, если впереди ещё что-то остаётся.

      То, что, думая об Александре, Гефестион отодвигал себя на второй план, сына Аминтора нисколько не заботило. Его снедала тревога за жизнь, здоровье и успех любимого — за последнее едва ли не больше всего, ибо слава, доблесть и победа для царя Македонии значили больше, чем жизнь. Сомнения мучили Гефестиона: Александр намерил себе столько дел, сколько тысяча человек не переделает за сотню лет. Забывал ли царь о своей конечности и пределах возможного или, ослеплённый покорением очередной высоты, считал, что всё ему по плечу? Гефестион боялся, что миг прозрения Александра, когда он поймёт шаткость своих построений, а после увидит падение и крушение своих замыслов, будет ужасен, но обуздать его Аминторид не мог. Не веря сам в свершение задуманного, он запрятал свой скепсис поглубже, чтобы не огорчать родное сердце; как знать? — может быть, когда-нибудь в будущем, став мудрее, Александр образумится и прибавит к своей доблести способности политика и достоинства философа…

      «Время идёт, — думал Гефестион. — Прошло более полутора лет с того дня, когда мы переправились через Геллеспонт, и за эти месяцы мы лишь обогнули Малую Азию по её западному и южному берегам — и это при том, что население там преимущественно или хотя бы частично эллинское. Но Финикия, Иудея, Египет не наши территории, поддержки населяющих их народов мы не найдём, то есть должны будем пробиваться с боем и затратим на это… Сколько? Уже два года? Или три? — ведь и расстояние от Исса до Мемфиса гораздо больше, чем от Трои до Тарса… А потом снова на северо-восток, вглубь Азии за Дарием и в фантастическую Индию в перспективе — жизни ли хватит?

      Почти все покорённые нами земли Малой Азии раньше принадлежали Элладе — мы возвращали своё, Александр был освободителем. Но теперь он становится завоевателем — будет ли в этом случае право на его стороне, встанет ли на его сторону история? И самое главное — не потеряется ли в грандиозности его замыслов моя любовь, будет ли она для него ценностью или станет безделушкой? Ведь это уже пройдено, ведь моё сердце уже завоёвано, это было так давно, что он к этому привык. Моё чувство к нему и его ко мне — повседневность. Могут ли страсть к одному сердцу, влечение к одному телу, уже нашедшие отклик, уже осуществлённые, не только соперничать с желанием власти надо всей Ойкуменой, но и выйти победителями в этом поединке? Сомнительно… Я буду бороться за них, конечно, но как же печально, что и твоему честолюбию я должен потворствовать, потому что без этого ты можешь меня не принять. Проклятье!»

      Гефестион боялся, что схватка с гордостью, безрассудством и дерзостью Александра будет опаснее любви Павсания и страстным ответом царевича на чувство Орестида. Сын Аминтора не в первый раз ловил себя на мысли о том, что ему жаль щитоносца Филиппа, что сейчас он не хотел бы его смерти. Если бы Павсаний был жив, Гефестион соединился бы с ним, и совместными усилиями они смогли бы, пусть и не искоренить в любимом его неуёмность, но заставить его более взвешенно смотреть на положение дел.

      Гефестион занимал срединное положение между излишней осторожностью Пармениона и максимализмом Александра; скатываясь к скромным притязаниям старого полководца, он принижал бы себя; смещаясь в сторону Александра, забывался бы. Конечно, на людях он всецело будет за Александра — и поддерживать во всём, и воспевать его величие; оставаясь с ним вдвоём — лишь слегка намекать, стараться внушить мысль о том, что жемчужина Ойкумены должна себя беречь — для блага всего мира. А, пребывая в одиночестве — вот так же, как теперь, бродить в неведомых раскладах на будущее и молиться богам, чтобы они оказались мудрее стратега-автократора, давали ему всё то, что он желает, и хранили бы его драгоценную жизнь.



      — Аид! Если бы иллирийцы не побежали так быстро к обозу, а наши не бросились бы вслед, боясь, что им ничего не достанется! — Александр всё ещё сильно досадовал на то, что не схватил Дария.

      — Нет, всё равно перс бы ушёл: в двух стадиях отсюда обнаружили его разукрашенную колесницу, наверняка он приготовил на случай бегства свежих лошадей. Потом, летом в ущельях так легко спрятаться, тем более для нас места за Иссом плохо изучены.

      — Ладно, подождём. Ну что?

      Глаза Александра горели, Гефестион подошёл и обнял друга любимого:

      — Победа! И твоя слава!

      Александр гордо улыбнулся.

      — А здорово персы бежали!

      — Конечно, они в свалке своих затоптали не меньше, чем мы зарубили. Нам прямая польза: меньше мечи затачивать надо. Но… бои ещё не кончились, не так ли? Теперь моя любовь будет бороться с твоей славой и отдаст ей только царя, но ни сотой дактиля, ни одной клеточки Александра. — Губы Гефестиона скользили по лицу только что низложенного во имя любви, каждое их прикосновение заставляло Александра прерывать дыхание и отвечать короткими стонами. — Оставь своё величие у порога. Пусть Кратер служит своему царю, пусть армия восхищается тобой, пусть все народы Ойкумены видят в тебе бога — ты вечно будешь моим Александром.

      — Да, мой филе. Я оставлю за порогом всё. О какой славе может идти речь, если я и голову теряю…

      — Вот этого не надо. — Гефестион привлёк Александра, прижал его спиной к своей груди и слушал, как бешено стучит сердце любимого под ладонью. Другой рукой он обнял Александра за плечо, зарываясь в корни волос и тихо шепча: — Твоя голова мне ещё понадобится.

      — И не только голова…

      — Как ты догадлив… Ляг на животик.

      Гефестион мог быть доволен: он не видел, но знал, как лицо его величества, полностью забывшего о монаршем достоинстве и великих завоеваниях, расцветает в блаженной улыбке, а тело сладко ёжится под ласковыми пальцами и всё более страстными поцелуями, уходит из раненого бедра саднящая боль, растворяется, обращается в ничто. Александр приподнялся, опираясь руками об изголовье. Тихо звякнула склянка с маслом, грудь благодарно вжалась в горячую спину, ощутив прикосновение родной руки. Пальцы охватили возбуждённый член, Гефестион никогда не забывал об удовольствии друга. И вот уже первое, осторожное проникновение, и вот уже набирает силу и скорость древний и вечно волшебный танец, распаляя обоих более и более…


      — Я хочу, чтобы ты верил в моё чувство, — не до конца отдышавшись, говорил Александр. — Что бы ни происходило за этим шатром, куда бы меня ни занесли мои желания и мой, знаю, тяжёлый характер…

      — Неужели ты хочешь спутаться с женой Дария?

      — Упасите меня, боги, от Статиры и от всего его табуна… Ты видел? — в этом гареме три с половиной сотни наложниц.

      — Не найдёшь себе ни одной?

      — Фу, персиянки отвратны моему глазу, даже если выбирать можно будет из трёх сотен.

      — А наложники — их сколько?

      — Наверное, столько же.

      — Некоторые могут быть очень привлекательны.

      — Это ничего не значит. Я всегда буду возвращаться к тебе. Ты мой тринадцатилетний мальчик, мой маленький Гефа в Миезе, в одной постели, держащий в руках и жизнь мою, и моё сердце. Я знаю, что виноват, что иногда забываю о тебе, но я всегда буду возвращаться.

      — А нельзя не уходить, чтобы не тратить мои нервы и время на возвращение? — провокационно осведомился Гефестион.

      — Я не то имел в виду…

      — А… А то я было уже подумал, что тебе так понравилось вымаливать моё прощение…

      — Нет, совсем другое: завтра… Дамаск, Парменион, Финикия… Может быть, возникнет необходимость разделить армию на отдельные части. Сначала я хочу отправить вперёд Пармениона, но это здесь, в переходе на считанные часы. А потом, в дальних далях, в самом сердце Азии, когда станет намного труднее, на кого, как не на тебя, мне положиться? — я это имел в виду под временннной разлукой. И ещё… Мечи, копья, стрелы… Кто знает, сколько нам отмерили боги? Но ничто не разлучит нас, даже смерть. Ты ведь последуешь за мной в царство Аида?

      — Патрокл должен умереть раньше Ахилла.

      — Мы все там будем, каким бы богом меня ни нарекли на земле. Всегда, всегда с тобой. Здесь и за вратами вечности — вот где подлинное бессмертие. И в нашей любви, а она во всей Вселенной. Безграничнее Ойкумены и всего воображения человеческого.

      — А как ты думаешь, можно ли словами описать нашу любовь — то, что я испытываю к тебе и ты ко мне?

      — Не знаю. Вряд ли. — И Александр, ранее откинувшийся на ложе рядом с Гефестионом, приподнялся, завис над любимым и начал осыпать его грудь поцелуями. — Как это передать? Какое блаженство я испытываю, ощущая тебя губами в то время, как сердце ухает вниз… Что я чувствую, когда ты входишь в меня и, добираясь до средоточия, исторгаешь наслаждение из самой глубины моего тела…

      — И снаружи, — улыбнулся Гефестион.

      — Да. — Александр припал губами к устам синеглазого возлюбленного — крепко, почти жёстко, ненасытно, засасывая язык и не в силах разорвать это единение. Только через некоторое время, с превеликой неохотой оставив наконец любимые уста, он продолжил: — Нет, нельзя передать. — Его ноги оплели бёдра Гефестиона.

      — Какой ты сегодня… принимающий. Снова за двойным наслаждением?

      — Умм…

      — Лакомка… — Пальцы Гефестиона снова принялись за дело.

      — Владей и отдавайся.



      Полностью уверенный во взятии Дамаска без всякого сопротивления, Александр отправил на эту операцию Пармениона с вверенными ему подразделениями, остальные силы должны были покинуть лагерь у Исса несколькими днями позднее.


      Подойдя к Дамаску и остановившись в паре стадиев от городских стен, Парменион увидел странную картину: ворота города были распахнуты настежь, из них медленно вытекала толпа людей. Все в пышных блестящих одеяниях, многие тащили ларцы изумительной работы, вьючные животные тоже были нагружены, повозки — набиты всяким добром: посудой, сундуками, тюками тканей.

      Завидев друг друга, и персы, и македоняне растерялись.

      — И что это значит? — спросил Парменион у офицеров.

      Те тоже в недоумении пожали плечами.

      — Либо они бежать собрались, либо нас задаривать.

      — Последнее меня больше устраивает. Дары примем, дарящих — отправим обратно в город под конвоем.

      Испуганных и побежавших было в разные стороны персов сбили в кучу и отвели обратно. Судя по тому, как они были разряжены, задержанные относились к знати: все они действительно были придворными Дария, теми самыми «родственниками», которым удалось увильнуть от позорного похода царя царей; женщин в толпе тоже было множество, ещё не все из них знали, что в подавляющем большинстве из жён недавно стали вдовами.

      Побросанную персами поклажу тщательно осмотрели и приятно удивились: прекрасные ларцы были набиты талантами и драгоценностями, посуда: кубки, чаши, блюда — тоже восхищали своей работой, сундуки были наполнены доверху шелками, парчой и дорогим оружием.

      Парменион велел переписать все так легко добытые трофеи, отвёл в городе и для них, и для пленных соответствующие помещения, приставил надёжную охрану, расположился в приглянувшемся ему приличном доме и в первый раз за многие недели блаженно вытянулся на мягком ложе и беззаботно заснул, грея под тёплым одеялом старые кости.

      Дамаск был отдан на разграбление и не зря: в богатом городе, находившемся на перепутье торговых путей, кроме уже захваченных ценностей, оставалось много золота и прочего добра; женщинам и мужчинам, особенно иноземным рабыням и рабам, миловидностью на голову превосходившим коренных, тоже было оказано большое внимание — и даже те воины, которые выказывали недовольство длительностью затянувшегося похода, пришли к выводу, что завоевания их царя не только утомляют, но и доставляют много приятных часов.


      Александр с основными соединениями прибыл в Дамаск тремя днями позднее Пармениона и первым делом предпочёл осмотреть пленных. Велико же было его удивлнние, когда, сверяясь со списками, он на пару мгновений упустил Гефестиона из виду, а потом, подняв голову, узрел его — широко улыбавшегося и расцеловывавшего какую-то женщину!

      — Гефестион, ты что там?

      — Александр, иди сюда! Скорее же! — Гефестион призывно махал рукой. — Узнаёшь? — спросил он подошедшего Александра.

      — Подожди! Не может быть! Барсина?

      — Она самая.

      Это действительно была Барсина — бывшая жена и уже несколько месяцев вдова Мемнона, доставившего столько хлопот македонянам.

      Александр последовал примеру Гефестиона и тоже расцеловал Барсину. Среди других персиянок она была практически своей: Филипп предоставил её отцу Артабазу политическое убежище, когда он бежал из Персии от расправы Артаксеркса, несколько лет Барсина не только жила в царском дворце в Пелле, но и воспитывалась, и получила полагавшееся аристократии образование, и выучилась прекрасно говорить на македонском и на греческом, и вооружилась отменным вкусом. Вот и теперь она стояла перед царём и его другом не нелепо, а изысканно одетой, не жутко размалёванной белилами и сурьмой, а лишь слегка украшенной косметикой, и могла спокойно разговаривать с Александром и Гефестионом, не прибегая к услугам толмача.

      — Как же давно я вас не видела!

      — Ты нисколько не изменилась.

      — Да будет вам, избавьте меня от комплиментов, тем более что я не могу ответить вам взаимностью: вы изменились кардинально. О боги, я же помню вас двенадцати-четырнадцатилетними, и ваши проказы казались мне детскими забавами, шалостями малышей: ведь я тогда уже была двадцатилетней взрослой женщиной.

      — Ты и спустя десять лет хороша.

      — Но вы! Величие и красота — слава гремит по всей Ойкумене. Только глупцы вроде Мемнона…

      — А, мы должны выразить тебе соболезнование.

      — Да меня, наоборот, поздравить надо! Отец, не спрашивая моего мнения, выдал меня за Ментора, потому что сам был женат на его сестре, а после того, как Ментор отдал душу богам, просто-напросто перекинул меня его брату. Обычная история, династический союз.

      — Даже два… три! — улыбнулся Александр. — Тем лучше, если ты не страдаешь.

      — Буду самой весёлой пленницей в вашем обозе. — И Барсина разом обняла двоих. — Какие же вы красавцы! Как же я соскучилась по Македонии и македонянам!

      Естественно, Барсине предоставили лучшие условия, которые только могли быть созданы в походе, она стала пленницей едва ли не привилегированнее семьи Дария.


      — Кстати, вот тебе и мать твоего наследника. Симпатичная, разумная, знающая язык, образованная, практически европейка — чем не кандидатура? — предложил Гефестион Александру.

      — А, может быть. Я подумаю, — Александр ответил достаточно вяло.

      — А почему без воодушевления?

      — Во-первых, сейчас не до этого: у нас Финикия впереди. А во-вторых, жениться на ней я не собираюсь.

      — Ну и не надо. Не женись, а ребёнка, если родится мальчик, признай своим сыном и наследником, как Ада тебя в Карии. Помнишь Галикарнас?

      — Да, персы долго сопротивлялись.

      — А ещё? — потребовал Гефестион.

      — А ещё у Ады была такая мягкая постелька! — И Александр привлёк Гефестиона к себе.

      — Вечно ты путаешь приоритеты. Пожалуй, пора снова с ними разбираться.

      — Надеюсь, в Дамаске для этого найдётся не менее удобное, чем у Ады, ложе…



      Не задерживаясь в Дамаске надолго, армия повернула к берегу, ей предстояло покорить Финикию. На переходе Александра догнало письмо Дария. Прочитав его, царь пришёл в негодование: Дарий, осыпавший его упрёками и намекавший на готовность к переговорам, заносчивости своей не оставил.

      — Ты только подумай! — возмутился Александр. — «Александру царь Дарий» — я для него просто Александр, а он себе — «царь»! Пусть лучше скажет спасибо за то, что я его семейство таскаю за собой, кормлю да ещё охраняю, а не пользуюсь…

      — И не сдаёшь в наём этерам и младшему офицерскому составу, — рассмеялся Гефестион, как обычно, прочитавший корреспонденцию любимого вместе с Александром, опираясь на его плечо. — Старик заметался — это ясно. Отвечать будешь?

      — Я ему напишу, кто есть кто.

      Ответ Александра Дарию был жёстким. Вооружившись прекрасным слогом, почёрпнутым у Гомера и ещё более отточенным Аристотелем в Миезе, в самых изысканных и оттого ещё более унижающих выражениях Александр оповещал Дария о том, как следует писать послание царю, тем более когда в руках у него находится семья Кодомана. Если Александр и стал тратить свои силы и время на поход, то вызвано это было лишь тем, что злодеяния персов переполнили чашу терпения униженных и оскорблённых, и они призвали царя Македонии на свою защиту. Именно азиаты оскверняли храмы Эллады, именно они сожгли Афины, именно они сплели заговор, стоивший жизни Филиппу, отцу Александра, именно они захватили эллинские поселения в Малой Азии и сеяли раздор в Коринфском союзе — и Александр явился как освободитель всех угнетённых и карающий меч Немезиды, вершащий священное возмездие.

      Александр — царь и потомок богов, он остановится лишь там, где сочтёт нужным, — и не смертному Дарию, позорно бежавшему с поля боя и ещё более позорно бросившему свою семью, класть предел деяниям избранного.

      — Пусть ещё возблагодарит богов за то, что у членов его семейки такие гадкие имена, что даже приближаться к ним противно. Сисигамбис, Статира, Дрипетида, Ох — тьфу!

      — Ну, я думаю, что за благочестие своей семейки Дарий должен благодарить в первую очередь меня. — Пальцы Гефестиона легли на грудь Александра и заскользили вниз. — Однако как ты возбуждён! Я просто обожаю переводить твои государственные дела в личные…

      Продолжение выложено.