Клаша-малаша

                Клаша-малаша

     В далёкой красноярской глубинке, таёжной деревне Лысогорке, где солнце, как будто котёнок весной, любило посидеть на лысом пригорке, большая семья Штуровых собиралась перед ужином толпой. Пять братьев-красавцев и две сестрички, мама Марфуша и батька Егор. Никола с Володей уже женихи –  справные парни отменного роста, Федот и Алёшка – подростки, драчливые петухи. Красавица Нина, хоть сейчас под венец, у неё на руках замарашка, сестрёнка любимая Клашка и Минька – крикливый малец.

     В семье бедняка-горемыки Егора работали все весело, ловко в поле, и на лугу, и в большом огороде. Одеты все были и сыты. Грибы и орехи из леса таскали, и ягоды дружно всей семьёй собирали в погожие дни. Да и на покосе от соседей не отставали. У матери были чудесные косы, сбегавшие чёрными змеями до пят. Глаза её горели от счастья, когда они пели с Егором, окруженные заслушавшимися сопящими детьми, похожими на семейку молодых опят...

     Но тут объявился проклятый германец, стонала деревня от слёз, когда под самый покос привёз страшную весть гонец из района. Билась у тына бедная мать, проводив с отцом и двух сыновей. Пропали у Марфы и смех, и румянец. Печаль всё сильней и сильней. С войны не вернулись двое отважных её сыновей. Отец хоть вернулся калекой, но жизни этой был не рад, когда сыны его лежат в могиле. Глушил горькую и жёг до утра самосад, хмелел и всё бубнил про сынов. Клаша-малаша ещё играла в куклы, но очень рано стала смышлёной. Она понимала, что в доме беда, и старшие братья уже никогда не вернутся из дальней стороны – торчали за зеркалом две похоронки.

     Весной старшая, рано повзрослевшая сестра Нина уехала в город искать работу. Ей мать подарила свой старинный платок и слёзно просила почаще писать. А в доме остались Клава и четверо мужчин: три младших брата, и хворый отец. В избе зажигали под вечер лучины, тогда керосиновую лампу не зажигали без особой причины. Один только задиристый Федотка, хитрец белобрысый умел добывать из поленницы, долго горевшие лучины-смолёвки. Федот молодецки играл на гармошке, глаза его голубые постоянно с хитреньким прищуром. Всем было понятно в деревне, что портрет парня писан только с отца. И тот его никогда не журил и рукой не тронул за открытое курение махорки.
 
     Алёшка был чернявый, как мать, и большой фантазёр. «Цыганочку» бацал он почти с пелёнок, ему предрекали, что будет актёром. Мишутку-ревуна за версту узнавали, «последышем» звали младшенького. Ясноглазая беляночка трёхлетняя Клава была ему нянькой, сама – два вершка от горшка, а ручонкою тянет братишку везде за собой с набухшим носом и надутой губой.

     Как только Клаша пошла в первый класс – мама заболела опасной болячкой, очень тяжело стонала от той муки, просила мужа: «Егорша, не спорь! Недолго мне осталось с тобою браниться. Вези меня в город... Скорее в больницу…». В осеннюю слякоть по тряской дороге телега помчалась до Красноярска. Детишки бежали за ней до самой околицы и кричали: «Мама, ты слышишь? Мы ждём тебя, мама!». Но бог не услышал их крик! Потом заплаканные соседки говорили: «Домой не вернулась  Марфа-царевна!... И схоронили-то в городе зря, что ей крестьянке в городе шумном... это неправильно и неразумно... разве, что возле монастыря!».

     Ей бы на горке рядом с Егором, он через год сам ушел на погост, уже не смог осилить свой дальний покос. То ли от ран или муки душевной сном беспробудным заснул в шалаше, разлучённый навек со своей Марфой-царевной. В сельсовете решили подростков-погодков Фёдора и Алексея пристроить в ФЗО, а малолеток... придётся отдать в детдом. Вот так и вышло у Клаши сиротское детство, ей голод и холод достались в наследство вместо счастливой семьи.

     А дети расстаться совсем не спешили, стали жить вчетвером заведенным с детства порядком. Клашка стала в доме хозяйкой, то, что наварит, братцы и ели, не жаловались на её стряпню. Дров заготовят, воды натаскают, не прекословят и не упрекают, что эта Клашка – малявка-зануда, не успокоится, пока братья полы не помоют до блеска и занавеску на окно не повесят. Всё удивлялись соседки: «Это же надо – копия мать, не объегорить, не обломать!» – Однако заходили они «от скромности» очень редко – вдруг чего попросят, а чем им помочь? – «Да, мастерица Марфушина дочь. Экая кроха, а держит весь дом!». Осенью в доме осталось их двое, старших забрали, и стали они теперь «фазаны».
 
     «А из хозяйства всю животину власти забрали – корову и кур... чтоб не пропали и не похудели»,  – как говорил дед Семён-балагур. – «Только про Клашку и Мишку забыли, видно в детдоме вакансии нет», –  опять ехидничал дед, конюх колхозный Бобылин.
    – Кто бы их взял на своё попеченье?
    – Родня!
    – Это в голодные дни? Вот пустые мечтанья.
    – В город бы их под опеку сестры... только она без кола и двора, негде самой притулиться, всё квартирует как перелётная птица.
 
     Вот и бедуют мальцы беспризорно, только побираться по дворам не ходят, гордые. Кланька старается по всем хозяйским делам – ткёт, и к вязанью способная, хлеб добывает своей работой и в чистоте содержит родительский дом. Варит картошку, но чаще в мундире, щи, если колхоз выделит мяса. Жили две крохи одни на селе, в школу ходили, не вешали нос. А по весне вдруг приехала Нина, плакала долго, целуя сирот. Вскоре собрался перед воротами местный народ, наблюдают в полной невинности эту картину и рассуждают между собой – «Возьмёт – не возьмёт?».

     Нина в наряде стоит непривычном – вся городская, вся из себя, симпатичная. И прижимая головки ребят, грудным сильным голосом всем заявила:
    – Всё, забираю своих горемычных! В замуж я вышла, скажу откровенно. Муж мой паровозник, хороший мужик. Мы в Николаевке сняли в аренду славный домишко по сходной цене, – рассказала Нина обо всех переменах, чтобы земляков своих «ублажить».
     – А ён-то как... ну, как относится к малой родне? В смысле сестрицы твоей и братишки – Клашки-малашки и хлопчика Мишки? Вдруг что не так... пополненье пойдёт? – тётка Татьяна пытает.
    – Муж мне сказал: «В тесноте – не в обиде…», в общем, велел забирать – любит Володя мой малых детей. Я ему сына под сердцем ношу, вот и спешу возвратиться.
   
                * * *

     Плакала Клаша, прощаясь с деревней, жалко ей было свою Лысогорку, деревеньку в тридцать дворов – милые сердцу родные места, где летом под ёлкой прячется заяц, птицы поют и везде красота. Горка на солнышке греет свою лысину и никогда не бывало воров, двери, как души всегда нараспашку, люди приветливы и строги. Там уважали Клашу-малашу, самую главную из малышни… Может такое во сне ей приснилось, детство вдруг скрылось, спряталось будто – и за деревья ушла родная деревня у лысой горки…   
               
                Иркутск, апрель 2019 года.