Лев Толстой и розовое христианство

ЛЕВ ТОЛСТОЙ И КОНЦЕПЦИЯ "НОВОГО", или "РОЗОВОГО ХРИСТИАНСТВА" КОНСТАНТИНА ЛЕОНТЬЕВА: современный взгляд на проблему.

(Критика современного церковно-богословского подхода к исследованию проблемы. По публикациям Г. Л. Ореханова)


                КОММЕНТАРИЙ АВТОРА

     То, что первоначально замысливалось мною как сжатый рецензионный очерк – слишком увлекло и в итоге за зиму 2018-19 гг. разрослось до КНИГИ В ПЯТЬ ГЛАВ. Книги, которую по ряду ТЕХНИЧЕСКИХ причин (в частности – недоступности важных источников) я не сумею, к сожалению, желаемым образом окончить и которая, по пространности и ориентированности на философское и даже богословское узко-тематическое осмысление, вряд ли привлечёт к себе внимание МАССОВОГО читателя.

     Всё, что «вытанцевалось» в разное время я решил опубликовать ТЕМАТИЧЕСКИМИ ЧАСТЯМИ, под особенными заглавиями, на одном и том же свободном для публикаций сайте.

     На данный момент, ПОМИМО ПРЕДСТАВЛЕННОГО здесь, после моего Комментария, мною опубликовано так же всё, что есть удавшегося писанием из 2-й, 4-й и 5-й глав. Вот в каком порядке:

   (I)  ГЛАВА ВТОРАЯ, целиком. Биографический очерк О ЖИЗНИ К.Н. ЛЕОНТЬЕВА от детства до года публикования «Наших новых христиан» -- брошюры, в которой автором была изложена концепция «нового», или «розового христианства». Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого:

    http://www.proza.ru/2019/04/13/1198 

  (II)   ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ, поименованная у меня в черновике «СВИТА МЕССИРА ОРЕХАНОВА», опубликована частями, а точнее – ТЕМАТИЧЕСКИМИ ФРАГМЕНТАМИ, ЛОГИЧЕСКИЙ ПОРЯДОК КОТОРЫХ ТАКОВ:

1) Лев Толстой, Ф. Достоевский и «толстоведение на лжи» Г. Ореханова. (Общий обзор процерковного «толстоведческого» шарлатанства московского протоиерея):

http://www.proza.ru/2017/11/11/835 

2) О Т. Н. НЕ-ВСТРЕЧЕ ЛЬВА ТОЛСТОГО И Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО» (Важная частная тема):

http://www.proza.ru/2017/10/28/1604

3) ЛЕВ ТОЛСТОЙ И СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ В РОССИИ
 (Другая важная частная тема)

           http://www.proza.ru/2018/11/25/785

4) СОФЬЯ ТОЛСТАЯ КАК СВИДЕТЕЛЬ ЗАЩИТЫ НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова):

           http://www.proza.ru/2019/03/02/1418

5) ГРАФИНЯ АЛЕКСАНДРА АНДРЕЕВНА ТОЛСТАЯ КАК СВИДЕТЕЛЬ ЗАЩИТЫ НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ  (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова):

           http://www.proza.ru/2019/03/02/1471

6) СЕСТРА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО МАРИЯ НИКОЛАЕВНА ТОЛСТАЯ КАК СВИДЕТЕЛЬ ЗАЩИТЫ НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова):

              http://www.proza.ru/2019/03/02/1501 

7)      МЛАДШАЯ ДОЧЬ АЛЕКСАНДРА ЛЬВОВНА ТОЛСТАЯ КАК СВИДЕТЕЛЬ ЗАЩИТЫ НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова):

               http://www.proza.ru/2019/03/02/1542

8)   ФИЛОСОФ ВЛАДИМИР СОЛОВЬЁВ КАК СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ НА «СУДЕ» НАД Л. Н. ТОЛСТЫМ  (Критика церковно-богословского подхода Георгия Ореханова):

           http://www.proza.ru/2019/03/02/1589

      (III) Наконец, ГЛАВА ПЯТАЯ, не оконченная и так же разбитая мной на ряд тематических очерков:

1) «РОЗОВАЯ ЕРЕСЬ» ЛЬВА ТОЛСТОГО И ФЕНОМЕН ПЕЧВОРК-РЕЛИГИОЗНОСТИ

           http://www.proza.ru/2019/04/13/1164

2) ЦАРСТВО БОЖИЕ НА ЗЕМЛЕ И «ЛАТЕНТНАЯ РОЗОВОСТЬ» ЛЬВА ТОЛСТОГО (Критика церковно-богословского подхода Г.Л. Ореханова):

           http://www.proza.ru/2019/04/13/1117

          ===================================

          НИЖЕ ОПУБЛИКОВАНЫ ГЛАВЫ ПЕРВАЯ И ТРЕТЬЯ.

          На данный момент это – всё… кроме частей Первой и Четвёртой глав, которые не вполне удачны и которые я решил не публиковать – или ПОКА не публиковать. Пятая глава – останется не завершённой из-за обычных трудностей, создаваемых внесистемным авторам с доступом к источникам и литературе.

           ВСЁ, ЧТО СУМЕЛ, И ВСЁ, КАК СУМЕЛ.

                ПРИЯТНОГО ЧТЕНИЯ,
      Братья и Сестры, единомысленные в Боге, Иисусе и Льве.
                РАДОСТНЫХ ОТКРЫТИЙ !

Роман Алтухов.
Ясная Поляна, 14 апреля 2019 г.

__________________


     «Говорят о том, что христианство есть учение слабости.
Хорошо то учение слабости, основатель которого
погиб мучеником на кресте, не изменяя себе,
и которое насчитывает миллионы мучеников,
единственных  людей, смело смотревших в глаза злу
и воcстававших против него.
И евреи, казнившие Христа,
и теперешние государственники знают, какое это учение слабости
и боятся его одного более, <нежели> всех революционеров.
Они  чутьём видят, что это — учение,
под корень и верно разрушающее всё то устройство,
на котором они держатся.
Упрекать в слабости христианство всё равно, что
на войне упрекать в слабости то войско,
которое не идёт с кулаками на врага,
а под огнём неприятеля, не отвечая ему,
строит батареи и ставит на них пушки,
которые наверняка разобьют врага».

     (Лев Николаевич Толстой. Дневник. 23 сентября 1902 г.)



ВСТУПЛЕНИЕ

     В постсоветской и, в частности, в современной подпутинской, буржуазно-православнутой, России набирает силу тенденция реставрации старых, уже давным-давно находивших себе возражения, «чёрных» мифов в отношении персоналий, текстов и высказанных в них идей, откровенно неугодных господствующим в России церкви, политическому режиму, главное же – неугодных (по недоразумению) и «простым гражданам»: рабам, жертвам или прислужникам господствующих насилия и обмана.

     Едва ли не первейшей из таковых персоналий и высоких истин, выраженных ею в текстах, устных записанных речах и примере собственной исповеднической жизни является Лев Николаевич Толстой и его проповедь восстановленного им из забвения первоначального христианства – «не как мистического учения, а как нового жизнепонимания». (Как многие вспомнят, это – вторая часть длинного названия религиозного трактата Л. Н. Толстого «Царство Божие внутри вас»).

     И едва ли не самым соблазнительным является для церковных врагов Христа и Толстого – врагов Божьей правды-Истины! – вытащить из вековой пыли и «правильно» (т.е. искажённо, где требуется…) подать религиозно-публицистические эскапады современников Л.Н. Толстого – то «хорошо забытое старое», которое неизбежно окажется для современной толпы новым и привлекательным. Видное место среди таких книжных, газетных и журнальных «сокровищ» занимает публикация начала 1880-х гг. известного философа Константина Леонтьева: его очерк «Наши новые христиане». Таковыми автор презентует читателям – главным образом, Ф.М. Достоевского, в связи с его знаменитой Пушкинской речью, а так же (в значительно меньшей степени) и Л. Н. Толстого – с теми аспектами его «нового» мировоззрения, которые, как полагал Леонтьев, показательно выразились уже в «Анне Карениной» и много рельефнее – в народном рассказе «Чем люди живы?»

     Сразу оговоримся, что ниже будем говорить о концепции Конст. Леонтьева в её применении главным образом к Л.Н. Толстому…

     Одним из заметных деятелей, промышляющих уже более десятилетия реабилитацией мифа о «розовом христианстве» Льва Николаевича Толстого является поп в толстоведении, известный московский протоиерей Юрий (в крещении Георгий) Леонидович Ореханов. О том, что он намеренно популяризирует ложь XIX века о «ненастоящем», «слабом», «не спасающем», «розовом» христианстве Льва Толстого, говорит хотя бы тот факт, что автор не удовлетворился публикацией сперва научной статьи, а затем и главы в монографии на эту тему. (См.: Ореханов Ю.Л. Постернак А.В. Л.  Н.  Толстой,  Ф.  М.  Достоевский и К.  Н.  Леонтьев: смысл  и значение спора о «розовом христианстве». - Ярославский   педагогический вестник – 2011. – № 3. – Том I. Гуманитарные  науки. – С. 34 – 40; Ореханов Г., свящ. Русская православная церковь и Л. Н. Толстой: конфликт глазами современников. – М., 2010. - С. 318 – 352, 360 - 363). Автору очевидно нужна была МАССОВИДНОСТЬ распространения его вранья и ДЕРЗОСТЬ, бездоказательность его, недосягаемые посредством научных публикаций. И вот, в 2016 году вышла в свет пухлая, в 600 с лишним страниц, книжка «ЛЕВ ТОЛСТОЙ. “ПРОРОК БЕЗ ЧЕСТИ”: ХРОНИКА КАТАСТРОФЫ». Под внешне скромной тёмно-синей суперобложкой данного тома красноречиво скрывается откровенно, педерастически РОЗОВЫЙ цвет его основной (картонной) обложки – подобно тому, как холёное, изнеженное, интеллигентское и  московское тельце самого попа и доктора наук Г. Л. Ореханова прикрыто внешне скромной священнической ряской… Намёк на концепцию Леонтьева и её значимость ЛИЧНО для Ореханова и для его церкви – пожалуй, очевиден и даже ОЩУТИТЕЛЕН.

     Задачей нашего встречного очерка мы ставим показать всю НЕОСНОВАТЕЛЬНОСТЬ отнесения христианского исповедания и проповедания Л.Н. Толстого к «розовой ереси» -- как в «канонической» версии Конст. Леонтьева, так и в «редакции» Г. Ореханова («безрелигиозный гуманизм»; «утилитарная нравственная доктрина»).

     Как принято во всякой современной публикации, нам бы следовало задать КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА, отражающие как общесмысловые, так и терминологические основания нашей работы. Очевидно, что таковыми должны стать, во-первых, наиболее фундаментальные: Бог; царство Божие; человек; мир (мироздание); вера; религия; христианство; церковь; жизнь; религиозное жизнепонимание; культура; цивилизация, и, возможно, ряд других. Во-вторых, сюда войдут ключевые понятия из публицистического выступления Конст. Леонтьева: помимо вышеназванных фундаментальных, это – «розовое христианство», «страх» (Божий) и др. В-третьих же – специфические определения, связанные со спекуляциями Г. Ореханова: прежде всего, РЕЛИГИЯ ПЭТЧУОРК, или ПЭТЧВОРК («печворк», в транскрипции Г. Ореханова) – т.е. «религия лоскутьев», рукодельного тряпья; здесь употр. в значении – «человеческое измышление», а не от Бога, не «боговдохновенная».

Глава Первая. ВВОДНАЯ

Один.
КЛЮЧЕВЫЕ ОПРЕДЕЛЕНИЯ

     Содержание этой главы может разрастись в самостоятельный религиозно-философский очерк, который превысил бы на порядок основной текст нашей работы – если намеренно не сжать его, местами ПОЧТИ в конспект. Постараемся бОльшую часть аргументирующих источников и исследовательских текстов, которые имеем в виду – от Евангелий до Л.Н. Толстого и более поздних мыслителей – дать ниже, непосредственно в разборе критик Конст. Леонтьева и Георгия Ореханова.

(1) ВЕРА (религия).

     Как сам Лев Николаевич в книгах «На каждый день» и «Путь жизни» начинает изложение христианских истин с главнейшего концепта ВЕРЫ (религии), так и мы начнём с того же.

    Это тоже тема на отдельную статью – как минимум. По счастью, Толстым она уже написана, и имеет «говорящее» заглавие: «Что такое религия и в чём сущность её?» Завершается она вот таким определением того, что НЕ ЕСТЬ и что ЕСТЬ религия:

     «Религия не есть раз навсегда установленная вера в совершившиеся  будто  бы  когда-то  сверхъестественные события  и  в  необходимость  известных молитв  и  обрядов; не есть также, как думают учёные, остаток  суеверий  древнего  невежества,  который не имеет в наше время значения и применения в жизни; РЕЛИГИЯ ЕСТЬ  УСТАНАВЛИВАЕМОЕ, СОГЛАСНОЕ С РАЗУМОМ И  СОВРЕМЕННЫМИ ЗНАНИЯМИ  ОТНОШЕНИЕ  ЧЕЛОВЕКА  К  ВЕЧНОЙ  ЖИЗНИ  И  К  БОГУ, КОТОРОЕ  ОДНО  ДВИЖЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ВПЕРЁД К  ПРЕДНАЗНАЧЕННОЙ ЕМУ ЦЕЛИ»

     (35, 197 – 198; ВЫДЕЛЕНИЕ наше. – Р. А.

      Здесь и далее ссылки на Полное собрание сочинений Л.Н. Толстого (Юбилейное) даются в круглых скобках, обозначением номера тома и страницы в нём. Все наши ВЫДЕЛЕНИЯ в тексте особо оговариваются. – Роман Алтухов).

     Иначе говоря, религия христианина НЕ ЕСТЬ и не может быть бездумным и слепым последованием тому, что вдолблено о Боге в детские головы родителями и попами или в малодумающие взрослые – какими-нибудь «миссионерами», агитаторами, размазывающими по умам свой религиозный спам. Это не вера доверия. Это вера ПОНИМАЮЩЕГО ДИСКУРСА человека с природой и другими людьми, с Высшими Законами жизни всех разумных существ всех Божьих миров. Основа же понимания и мудрого, любовного отношения к другим – применённое К СЕБЕ САМОМУ знание: как проверенная тысячами лет мудрость, выражение Откровения Бога, так и более молодое и даже современное знание НАУЧНОЕ, как специальные, так и общенаучная картина мира. Такой союз истинной науки и истинной религии долженствует разрушить человеческую ложь и подтвердить истину древнего Откровения о применении в мире людей всеобщих Высших Законов бытия.

       Итак, ВЕРУ (религию), опираясь на вышеприведённый и ряд иных текстов Л.Н. Толстого (его записи в Дневнике разных лет) мы можем определить так:

      «Истинная религия есть, устанавливаемое человеческим разумом и согласное с его разумом и современными, научными и религиозными (откровение) знаниями человека такое его отношение к окружающей его бесконечной жизни и её первооснове – Богу, которое связывает его временную жизнь с этой Бесконечностью, придаёт ей смыслы и значение, неуничтожимые грядущей гибелью временного материального тела, и руководит его помыслами и поступками».

     Разумеется, из этого определения следует, как главное, доверие человека Богу и тем пророкам и учителям человечества, которые учили Его Истине; а во-вторых – доверие формирующейся в новейшую эпоху Научной Картине Мира – объективному знанию, которое может исправить ошибки великих учителей и изобличить лжепророков. Церковники и сектанты XX-XXI столетий более всего боятся этого изобличения их полоумных догм, и вся их в отношении научного знания деятельность – либо отравление религиозным эрзацем дискурсов научного сообщества (засчёт включения в него своих адептов), либо – богословское лукавое приспособленчество к всё новым и новым, разбивающим их ложь в пух и прах, научно проверенным, истинным знаниям, ПАРАЗИТИРОВАНИЕ на них и их ограниченной доступности для рядовых адептов церковных и сектантских лжеучений.
 

(2) БОГ

     Как справедливо заключал Толстой, разум человека не может не теряться при подступах к определению того, чтО есть Бог. Это и закономерно: с древности разум большинства людей настроен на субъективную перцепцию окружающей их социальной реальности, практически ВСЯКОГО сообщества людей, как выстроенного, в соответствии с атавизмами психики человека как социального животного: по принципу ИЕРАРХИИ господства / подчинения, неотделимой от преклонения перед силой и собственными суеверными фантазированиями простеца о том или ином общественном (светском или сакральном) лидере. Нечто подобное разум детей и простецов по-прежнему экстраполирует и на Небо: вымышленного Бога-личность с теми-то и такими-то положительными и полезными качествами. И непременно – ВНЕМЛЮЩЕГО, милосердного и т. д.… Торжество среди древних христиан такого полуязыческого понимания Бога было шагом вперёд в сравнении с «молчащими», не «диалоговыми» языческими божествами, но скоро же стало погибелью христианства как НОВОГО понимания жизни: понимания Бога человеком как того, что С НИМ, В НЁМ И ЧТО ОН САМ – пусть и в далёком будущем, в перспективе эволюции всего человечества, единения в Истине (знании) и в любви…

     За несколько дней до смерти, 31 октября 1910 г., Толстой внёс в записную книжку такое многоёмкое определение Бога:

     «Бог есть неограниченное всё, человек есть только ограниченное проявление Бога» (58, 234).

     В записи Дневника на этот же день, продиктованной с одра смерти умирающим Львом, спасителем Христа для человечества XX, XXI и последующих веков, это христианское (хотя и не церковное, не ортодоксально-догматическое), определение расписано так:

     «Бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознаёт  себя ограниченной частью. <Т.е. проявлением Бога как личности в материальном теле, в пространстве и времени. – Р. А.>

     Истинно существует только Бог. Человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве.  Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется  в проявлениях (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой  своей  жизни  с  жизнями  других  существ  совершается  любовью.

     Бог не есть любовь, но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует» (Там же. С. 143).

      И далее – последние записанные Толстым в «Дневнике для одного себя» слова, «конечный вывод мудрости земной», уничтожающий саму идею каких-либо богословий, катехизисов или церковных посредничеств “человека с Богом”:

     «Бог, если мы хотим этим понятием уяснить явления жизни, то в таком понимании Бога и жизни не может быть ничего основательного и твёрдого. Это одни  праздные, ни к чему не приводящие рассуждения. Бога  мы познаём только через сознание Его проявления в нас.  Все выводы из этого сознания и руководство жизни,  основанное на нём, всегда вполне удовлетворяют человека  и в познании самого Бога, и в руководстве своей жизни,  основанной на этом сознании» (Там же. С. 143 - 144).

     Истинное христианское понимание Бога, возвращённое миру Л.Н. Толстым, возвышается над пониманиями низшими: языческим, еврейским, церковно-христианским – своими ИМПЕРСОНАЛИСТИЧНОСТЬЮ (отсутствием «привязки» к человеческим характеристикам личности) и ПАНЕНТЕИСТИЧНОСТЬЮ, восходящими к прозрениям великих Фихте и Шеллинга. По учению панентеистов, Вселенная покоится В Боге, а всякий из Божиих миров суть эманация (способ внеакторного, постоянного проявления) и сигнификация (способ явить Себя) Бога в мире.

      Элементы имперсонализма и панентеизма присутствуют и в церковном учении «православия» -- в учении об имманентности мирозданию Божественных Энергий, то есть непостижных пока для человечества эманаций высоко-материального мира.

      К сожалению, вековечно эти и другие высокие прозрения церковных умов уживались… с культом «святых» (икон, осмыслявшихся рядовыми адептами вполне язычески…), мощей, и – с архаическим представлением Бога как личности земного, человеческого образа, подобия и поведения: «царь Небесный» по типу царей или патриархов еврейского народа.

      Но и сам Толстой вряд ли замечал, что его прозрения к христианскому пониманию Бога бьют не только по церковным заблуждениям, но и по его собственным – спиритуалистическим. Среди неведомых пока человечеству форм бытия материй и энергий как эманаций «покоящего» в себе Вселенную единого Бога с высоким вероятием грядущее единое, космическое человечество обнаружит всё то, ради чего рвали глотки и опустошали на писанину чернильницы не один Толстой, но и тысячи возвышенных «спиритуалистических» умов.

     Но такое единое в Боге, в Истине и Любви человечество – Многие В Едином – перспектива ещё СЛИШКОМ отдалённого от нас времени (хотя и о «времени», условии нашей планеты и нашего временного бытия, здесь говорить надо условно). В перспективах же последних двух тысяч лет после Христа и, вероятно, МНОГИХ после нас – нам указан не одним Христом, но всеми Божьими наставниками и пророками – путь ЛИЧНОГО единения с Внеличным (опять же – в нашем, земном понимании «личности»). Этот путь, на своём духовном опыте, описывал Лев Николаевич в записях своего Дневника.

     О духовном единении с Богом:

     «Стало совершенно ясно, что одно из главных, если не главное, сознание, из которого вытекают высшие нравственные состояния, это — сознание своей духовности, божественности, вследствие которой в той мере, в которой сознаешь её, нельзя ни хитрить, ни скрывать, ни бояться, ни — главное — нельзя не любить кого бы то ни было. Как практическое правило, я применяю его к себе так: как только чего-нибудь страшно, на что-нибудь досадуешь, чего-нибудь хочется, кого-нибудь не любишь, главное, чего-нибудь боишься, вспомни, кто ты, пойми, что ты — свободное всемогущее существо, и всё проходит. Становится ясно, что если чего боишься, желаешь и не можешь, то препятствие в тебе. И как только поймёшь это — сейчас свобода и всемогущество. Всякое неудовлетворение это — только сошествие с истинного пути: бьёшься о стены, прёшь туда, куда не надо. Опомнишься, станешь на путь, и опять со всеми, со Всем, с Богом. Хорошо» (31 октября 1908 г.).

      О мире и о том БЛАГОМ, что в мире, как эманациях (эманации?) Бога:

    1 «Встал больной. Походил. Северный, неприятный ветер. Ничего не записал, но ночью очень хорошо, ясно думал:

      Бог дышит нашими жизнями и всей жизнью мира. Он и я одно и тоже. Как только понял это, так и стал Богом.

     Бог дышит нами и блажен. Главное свойство Его есть благо. Он понимаем нами, как благо. Мы ищем блага — вся жизнь наша в этом искании, и
потому хотим ли мы этого или не хотим, вся жизнь наша — в искании Бога.

    Если мы ищем блага себе, своему телесному "я", мы не находим его; вместо блага находим горе, зло, но наши ошибки своими последствиями самыми разнообразными ведут к благу других людей следующих поколений. Так что жизнь всех людей есть всегда искание блага и всегда достижение его, — но только при ложной жизни – блага для других людей, для всех кроме себя, при правильной жизни достигнете блага и для себя.

     Если ищем Бога, находим благо. Если ищем истинного блага, находим Бога. Любовь есть только стремление к благу. Главная же основа всего — благо. И потому вернее сказать, что Бог есть благо, чем то, что Бог есть любовь» (2 октября 1910 г.).

    2 « Мир не Бог, но мир есть проявление Бога. В себе я сознаю Бога, могу сознавать Его и в людях, и даже в животных; полусознаю, полуразумею Бога в растениях. В песке же, в микроскопических частицах материи и в звёздах не сознаю и не разумею Бога, но не могу не предполагать, что он проявляется и там более чутким и разумным существам, чем я» (7 сентября 1907 г.).

              Тут же – в связи с проблемой смысла человеческого бытия:

     «Если ты понял, что ты — Бог, проявившийся отдельно — в теле, то какая же может быть смерть для Бога? Если же ты понял это, то ты не можешь не стремиться к освобождению себя от отделённости и к соединению со Всем. Освобождение же себя от отделённости достигается только одним: любовью ко Всему и всем. Любовь же даёт лучшую радость в жизни.

     «И мы знаем, что мы перешли от смерти в жизнь, если любим братьев» («Послание Иоанна»). Очень радостно, очень хорошо».

     И ещё, здесь же:

     «Хочется так сказать людям; сказать им:

      Милые братья, зачем вы мучаете себя и других людей, зачем стараетесь переделать, улучшить жизнь людей, переделать, улучшить самих людей? Ведь ни вы, никто не можем это сделать. Стараясь переделать и улучшить жизнь людей, вы только мучаете и себя, и других людей, портите свою и чужую жизнь. Ни один человек в мире не призван к тому, чтобы исправлять других людей, и никто не может этого сделать. Всякий человек признан только к тому, чтобы исправлять, улучшать самого себя, и всякий человек и должен и может это делать. И мало того, что всякий человек может и должен это делать: истинное благо всякого человека только в этом, только в том, чтобы улучшать самого себя, возвышать в себе, как сказано в Евангелии, сына Божия. Только испытай это человек: положи все свои силы на то, чтобы жить не для своего тела, а для Бога, положи свои силы на то, чтобы увеличивать в себе любовь, и он почувствует, как радостна и легка станет жизнь его.

      «Придите ко мне все труждающиеся..., возьмите иго моё на себя и научитеся от меня все, яко кроток и смирен сердцем, и найдёте покой душам вашим, ибо иго моё благо и бремя моё легко» (7 сентября 1907 г.).

      «Возвышать в себе сына Божия» -- это не о догматической «ипостаси», а об истинно-человеческом в каждом человеке. И служить Богу – не то, что рабски угождать мирским людям, а – служить своему и человечества единению с Ним.

     А вот – о СЛАБОСТИ человека как личности животной, грубо-материальной, и о значении МОЛИТВЫ в возвышении человеком в себе собственно-человеческого (сына Божия):

      «Молитва обращается к личному Богу не потому, что Бог личен (я даже знаю наверное, что он не личен, потому что личность есть ограниченность, а Бог беспределен, а потому, что я — личное существо. У меня зелёное стёклышко на глазу, и я всё вижу зелёным, не могу не видеть мир зелёным, хотя и знаю, что он не таков» (Дневник, 30 июля 1896 г.).

      О допустимости, но в то же время тщете и необходимости для человека избавления от суеверия ПРОСИТЕЛЬНЫХ молитв:

      «Когда молишься Богу, хотя бы и в самой грубой, просительной форме, то совершаешь уже один первый шаг, необходимый для общения с Богом, признаёшь, что благо от Бога; ошибаешься только в том, что ожидаешь блага этого извне» (11 октября 1906 г.).

       Наградой же сознательному сыну Бога – не мирское «счастье» («в мире будете иметь скорбь» -- Ин. 16: 33), а светлая радость, о которой в книге мудрых мыслей «На каждый день» Лев Николаевич пишет:

       «Какая радость узнавать в себе Бога. Узнаёшь в себе свободное, разумное, любящее и потому блаженное существо» (2 августа – «Душа»).

     Эти, а так же ряд иных мыслей Толстого, на которых, к сожалению, мы уже не можем здесь задерживаться, свидетельствует о ВЕРНОМ направлении мысли писателя и проповедника Божьего закона любви и единения людей. Этот закон, следование ему, долженствует привести человечество в то состояние «МНОГИХ КАК ЕДИНОГО СУЩЕГО» и дать такие возможности, которые и в наши дни, в XXI веке, суеверы лжехристианских церквей приписывают исключительно вымышленному ими «небесному Царю (или Отцу)» в его «ипостасях» -- личному Богу. Бог – это те Многие Как Едино, благодаря Которым и по их (Его!) воле стал наш мир, и сами мы сперва явились в животности, позднее, по промыслу этого Высшего Разума – выделились из предковых животных форм… а из теперешних полуфабрикатов эволюции – когда-нибудь, в лице отдалённых наших потомков, станем, как они (Он!) – Высшим Сушим вне известных нам по опыту родной планеты и доступных теперь для нашего понимания условий материи, времени и пространства.

     Скажем напоследок: Толстого тоже смущало маскулинное, «самцовое» местоимение ОН в отношении Бога. Он колебался в оценке Бога как ЛИЧНОСТИ, но вовсе не по заведомой, системной, непоправимой «ложности» своих о Боге рефлексий (на чём настаивает Ореханов), а – по необходимости включения в лексико-семантическое поле концепта ЛИЧНОСТИ лишь тех характеристических семем-дефинаторов данной лексемы, которые выражают исключительно ЗЕМНОЙ опыт человечества, ограничены ОПЫТОМ ОДНОЙ ПЛАНЕТЫ и нескольких тысяч лет условно-сознательной на ней жизни. Этого мало для понятия ЛИЧНОСТИ БОГА.

      Толстой оставался и человеком своей эпохи, и – просто человеком, заведомо ограниченным в земном бытии и не управляемых им социальных условиях:

     «Самый обыкновенный упрёк людям, высказывающим свои убеждения, что они живут несогласно с ними и что поэтому убеждения их неискренни. А если подумать серьёзно, то поймёшь совершенно обратное. Разве умный человек, высказывающий убеждения, с которыми жизнь его не согласуется, может не видеть этого несогласия? Если же он всё-таки высказывает убеждения, несогласные с его жизнью, то это показывает только то, что он так искренен, что не может не высказать то, что обличает его слабость и не делает того, что делает большинство — не подгоняет свои убеждения под свою слабость» (6 октября 1910 г.).

     Думается, что не одни слабости, но даже ошибки Толстого – по крайней мере, искренни и поучительны.

      Кстати. Из всего сказанного нами совершенно не следует оправдания церковной выдумки о «боговоплощении» -- жизни 2 000 лет назад Бога в земном теле Иисуса Христа. Так как Бог – МНОГИЕ КАК ЕДИНО, бытийствующие в тех формах Материи и Личности, которые ещё неведомы обитателям земной планеты – гипотеза «боговоплощения» излишня и даже глупа. В том смысле, в каком можно о нём говорить – воплощении Слова Божия (откровения Божьей Истины человечеству, того или иного религиозного понимания жизни) можно бы говорить и о «боговоплощении» множества великих пророков и учителей человечества – включая пророка ислама Мохаммеда и русского вероучителя Льва Толстого. Но лучше и ДОСТАТОЧНО – говорить о подвиге их веры (доверия Богу) и разума (чуткость к Истине, к восприятию Откровения), оставив в стороне мистические категории церковной догматики.


(3) ЦАРСТВО БОЖИЕ

     В свете вышесказанного наивно и глупо противопоставление Небесного Царства, как якобы единого возможного Царства Бога – Земному, заведомо «утопическому».

     «Утопия» (подробнее о ней ниже) – это заблуждение опять же приученного к теперешней полузвериной жизни разума человека. Она --- не в помещении Царства на Землю, а В САМОМ СЛОВЕ «ЦАРСТВО» в сочетании с ЛЮБЫМИ представлениями о Высшем Сущем, о Боге. Прежде, чем человечество далёкого будущего сможет как-то созидательно распорядиться другими мирами Божьими (заготовками под Творение жизни и разума) – надо бы суметь свою теперешнюю планету Земля не обратить… назад в безжизненную, уже непригодную, испорченную заготовку. Природа – не храм, а мастерская, в которой человек В ИДЕАЛЕ – разумный, знающий хозяин, мастер и профессионал, а отнюдь не влезшая в окошко и мало что соображающая, но много портящая и гадящая обезьяна… А существование на планете разделённых границами царств, империй и подобных им (любых разбойничьих гнёзд с традиционным именованием «государства») – это едва ли не самый контрпродуктивный и чреватый деструктивными последствиями способ управления ещё сравнительно простой системой систем, Планетой Людей, родной их планетой Земля. Но люди пока не умеют управить и малой территорией, и самими собой… Их фантазии о всяком «едином» царстве-государстве, планетарном или – упаси, Боже! – Галактической Империи (у писателей-фантастов прошлого века) – не более, чем выражение на уровне геополитики и даже Космоса неизжитого зоологического (зверюшкина), грубо-атавистического состояния мышления и психики, своего рода «зооимперства». Отсюда – и все рационализации этого, пока не побеждённого, состояния: оправдания доминирования силой в социумах, принуждения человека человеком, деонтической (силовой) власти, силовых расправ (от уровня семьи до международного), казней, войн… И не только оправдания, но даже сакрализация, надуманная “привязка” к вымышленному личному Богу, якобы к Его воле… ЛОЖЬ, в которой по сей день участвует и «православие», и все прочие церкви паразитарного, ложного и лгущего, христианства.

     «Царство Божие на Земле» -- это и не царство будет, ибо подразумевает ПРЕОДОЛЕНИЕ ЛЮДЬМИ СУЕВЕРИЙ РАЗДЕЛЕНИЯ на царства, преклонения перед мирской властью, сакральными авторитетами во плоти. И не «высший идеал» разумной жизни: потому что это только торжество высшей нашей природы в процессе преображения животного существа в разумное («ангел, рождающийся из зверя» -- в системе образов Л.Н. Толстого). Человек только «дозреет» для какой-то высшей, чем ныне порученная ему, работы Богу…

     Но надо кстати сказать и о ТЕПЕРЕШНЕМ человеке.

(4) ЧЕЛОВЕК, его жизнь и смысл её.

     Метафора личного Бога-Отца особенно удобна в осмыслении АНТРОПОЛОГИИ Толстого – напрямую восходящей к метафорам и притчам Евангелий. Человек – сын Бога. Не по плоти, а по духу и разумению – возросших в нём эволюционно, по замыслу Бога, и могущих быть продолженными в развитии, росте, уже в ходе направленной эволюции (самосовершенствования) под управлением самого человека.

    Вопреки Толстому здесь можно и дОлжно поддержать ненавистную ему, человеку XIX столетия, теорию эволюции. Творение Высшим Сущим человека КАК ЧЕЛОВЕКА было не мифическое «вылепление» тела (скажем, из глины), а – именно направленная и контролируемая эволюция. Кем? Да вот не дедом с бородой, глядящим из-за облаков!.. Теми, кто ЗНАЕТ И МОЖЕТ то, что будет знать и мочь (и делать во Вселенной) человечество дальнего будущего – Многие Как Едино Суть…

     Но можно и не заходить так далеко, а сосредоточиться на Земле. Здесь актуальные образы из писаний Толстого и Евангелий – Поле, Работник (сеятель) и Постоялый двор.

     Постоялый двор, собственно, говоря – весь мир. Люди, его временные (смертные) обитатели, хозяйничают на нём. Если бездумно – будет зло. Если памятуя Бога – то себе и миру на благо.

     Вот притча, достойно завершающая книгу мудрости Л.Н. Толстого «На каждый день»:

     «Был такой благодетель, что хотел как можно больше добра сделать людям, и стал думать, как бы так сделать, чтобы никого не обидеть и чтобы всем было на пользу. Если раздавать добро прямо по рукам, то не сообразишь, кому давать, кто больше того стоит; а потом всех не уравняешь, те, кому не достанется, скажут: “Зачем тем дал, а не нам”.

     И выдумал благодетель в таком месте, где много народа, устроить постоялый двор и собрать в этом дворе всё, что только может быть на пользу и на удовольствие человеку. И устроил благодетель во дворе тёплые горницы, и печи хорошие, и дрова, и освещение, и амбары, полные хлеба всякого, и подвалы с овощами, и чай, и сахар, и квас, и яблоки, и закуски всякие, и кровати, и постели, и всякую одёжу, и бельё, и обувь всякую, и всего столько, что на сто людей и больше достанет. Сделал так благодетель, а сам ушёл и стал дожидаться, что будет.

     И вот стали заходить добрые люди, поедят, попьют, переночуют, а то и переднюют и день, и два, и неделю. Другой раз и возьмут что-нибудь из обуви и одёжи, кому нужда, уберут всё, как было до прихода, чтобы другим прохожим можно было также попользоваться, и уйдут и только знают, благодарят неизвестного благодетеля.

      Но вот раз зашли во двор люди смелые, дерзкие и недобрые. Сейчас расхватали всё, что было, по себе, и поднялась у них из-за добра ссора. Дошло до драки, стали друг у дружки отнимать, стали на зло портить добро только, чтобы другому не доставалось. И когда довели дело до того, что перепортили всё, что было, и стали сами и зябнуть, и голодать, и терпеть друг от дружки обиды, стали одни бранить хозяина, зачем он плохо устроил, не приставил караульщиков, мало добра заготовил, и зачем всяких плохих людей пускает. Другие же говорили, что и нет никакого хозяина, а постоялый двор сам устроился.

     И ушли эти люди из постоялого двора голодные, холодные, сердитые и только и делали, что всячески ругали друг друга и постоялый двор и того, кто его устроил.

     То же самое делают в мире люди, когда не живут по-Божьи: губят свою жизнь и жизнь других людей, а осуждают не себя, а друг друга или Бога за то, что Он так дурно мир устроил, или самый мир, который, по-ихнему, сам без Бога устроился.

     Только понимай люди, что мир не сам устроился, а устроил его их благодетель – Бог для их добра, и не делай только того, что губит и портит их жизнь, и будет у них такое добро, какого больше не бывает и не может быть» (44, 389 - 390).

     Толстой останавливается на этом – оставляя Ореханову и его единомышленникам простор для спекуляций об утилитарной «низости» такого понимания христианства, исходящих из буквального понимания образного строя притчи. Альтернативой у Леонтьева и Ореханова – только грызня полуживотных. Неостановимая. Вплоть до Апокалипсиса. 

     Это вероятный исход «исторического» этапа бытия человечества на планете Земля. Но надо ли нам до него доводить вверенный нам Божий мир – как сейчас: не только НЕ управляя мудро (с полноценным и системным знаниевым обеспечением) этим миром и своей дальнейшей эволюцией, но и ДЕГРАДИРУЯ себя из состояния, заданного прошедшей эволюцией (управлявшейся Высшим Разумом), и разоряя материальный ресурс вверенного нам Божьего мира?

     Жизнь человека – не «способ существования материального тела», как трактовали в XIX - XX столетиях опростоволосившиеся безбожники. Жизнь разумного существа в известном нам мире – путь к Богу, на котором и весь материальный мир, и временное материальное тело каждого человека – лишь необходимый и ДОСТОЙНЫЙ УВАЖЕНИЯ, ЗАБОТЫ мастера, человека, инструментарий для сознательной работы Богу. Который может совершенствоваться вместе со знаниями, опытом и возможностями работников (человечества).

     То же и с метафорой хлебного поля. Смысл жизни человека – исполнить то, для чего он послан в мир, как отец посылает с инструментами сына работать в поле. Поле – не только мир, но и ОН САМ, каким рождается: спонтанно-чувственный, стайно-террриториальный своими атавистическими инстинктами, слабый, испуганный и от страху агрессивный зверёк. Обработать поле – ОКУЛЬТУРИТЬ – значит, прежде всего, совершенствовать себя в Истине (просвещение) и любви (воспитание сердца). Приумножать, а не разорять, блага мира, родной планеты. И, конечно, не разрушать и держать в здравии, исправности свой инструмент, своё временное материальное тело.

     От нашего читателя, конечно, не укроется, что, апеллируя к значимости человеческой телесности (здоровья и работоспособности тела) мы как будто отступаем от «канонических» выкладок Льва Николаевича… Читатель наш будет прав. Крайний спиритуализм Толстого, одна из несомненных его ошибок, «выводит за скобки» неизбежность ряда наших выводов, логически исходящих из самой его концепции Посланничества, Сотворчества Богу как смысла жизни даже теперешнего, ограниченно-телесного, человека. Позволим себе всё-таки довести логику рассуждений Толстого и здесь до конца: жизнь земного человека не «в одной душе», важно и тело.

     Замечательный друг, единомышленник и личный секретарь Л.Н. Толстого в своём сочинении, писанном уже в зрелые годы («В споре с Толстым. На весах жизни»), противополагает крайнему спиритуализму Л.Н. Толстого, дурному наследию его церковно-православного воспитания, концепцию ПСИХОФИЗИЧЕСКОГО МОНИЗМА, куда более близкую к истине. Он пишет: «При всём уважении к духовной стороне человеческой природы и к духовным запросам человека, и при наличии религиозного взгляда на жизнь, мы не можем всё же не понимать и не видеть, как тесно психология человека и все явления духовной жизни связаны с материальной, телесной стороной его существования» (Булгаков В.Ф. В споре с Толстым. На весах жизни. – М., 2014. – С. 32).

     К сожалению, в своей книге В.Ф. Булгаков фактически предаёт, как Иуда, Л.Н. Толстого – человека, которого продолжает и в этом тексте 1950-х гг. называть «учителем», признавать авторитетом, но… на равных с создателями «советской» системы Лениным, Сталиным (местами подразумеваемым, хотя фамилия его не названа) и их «партией». На «фундаменте» монопсихофизической парадигмы он в последующих главах книги строит свою концепцию культуры и искусства, взаимоотношений полов, общественно-государственной жизни – по сути, системно ниспровергающую все построения Л.Н. Толстого в десятках его публицистических выступлений, трактатов и художественных сочинений. Старый идиот на казённой службе в СССР (в музее «Ясная Поляна») спешит имманентной человеку телесностью оправдать ВСЁ, включая половую похоть и государственное насилие – всё во имя человеческой КУЛЬТУРЫ, которую он очевидно не отделяет от понятия ЦИВИЛИЗАЦИИ. Между тем культуры нет там, где нет самосовершенствования человека и человечества, «возделывания плоти» -- как пахарь возделывает поле (и тут термин сближается со своими древними этимологическими истоками…).

     Человеку в принципе свойственно измышлять произвольные дуальные конструкты, находящиеся между собой в отношениях либо взаимодополненности, либо – несовместимости, даже «враждующего» противостояния. Таков и древний религиозный бред человеческого разума о «высоком духе» и «низкой», «пошлой» материи – ВСЕЙ материи! Быть может, здесь сказывается недостаток опыта человечества за пределами своей «колыбели» -- планеты Земля – где люди могли бы почерпнуть знания и опыт о таких формах бытия МАТЕРИАЛЬНЫХ и, в частности, живых телесных субстанций, которые обличили бы для них ненужность и вред противопоставления «презренной плоти» -- «Божественному Духу». Ибо «дух» этот, по поверке, окажется тоже формой бытия Единой Прекрасной Материи во Вселенной. Как и пресловутые «Высокие Энергии», традиционно связываемые людьми с Космосом – и внеземным, и собственным их, внутренним, ДУХОВНЫМ…

     Человек – сын Бога по «разумению», дару мышления (материальность которого наукой уже доказана) и по ДУХУ – то есть, в зачатке, по тому состоянию своей материальности, которая не тождественна известной ему теперь, по жизни на родной планете, ограниченной и временной телесности.

     «Психофизический монизм», постулируемый одним из лучших учеников Льва Николаевича – на деле только диалектически закономерный шаг религиозных идеалистов, борцов с примитивными построениями материалистов Нового времени, к ИНОМУ, неизмеримо глубочайшему по своим осмыслениям, МАТЕРИАЛИЗМУ. В.Ф. Булгаков «застрял» на этом пути на этапе психофизическом – точно так же, как критикуемый им толстовец П.П. Николаев «застрял» в 1-й четверти XX столетия на низшей, чем психофизический монизм, мировоззренческой ступени – т.н. «духовного монизма», или спиритуализма. А Лев Николаевич, как человек XIX века – увы! «застрял» ещё на низшей ступени – успешной борьбы с полуневежественным и дерзким, нигилистическим материализмом своей эпохи, и менее успешной борьбы – с пережитками церковной догматики в собственном сознании.

     Всё сказанное здесь и ниже выводит нас  на необходимость анализа, пожалуй, наиболее значимого концепта религиозно-философского учения Л.Н. Толстого: концепта «ЖИЗНЕПОНИМАНИЕ», о котором скажем особенно ниже.


(5)  ЦИВИЛИЗАЦИЯ и КУЛЬТУРА

     О культуре мы уже сказали немало выше. Это концепт, служащий задаче описания СОДЕРЖАТЕЛЬНЫХ характеристик человеческой деятельности в движении к Царству Божию на Земле. По существу же: САМОСТРОЕНИЕ БОГА В УСЛОВИЯХ ИЗВЕСТНОГО НАМ МИРА.

     Если человек с его разумом, душой и телом – строитель Храма Божьего Царства, то цивилизация, какой она ДОЛЖНА быть – это и стройплощадка со всеми разумно заготовленными инструментами, и СТРОИТЕЛЬНЫЕ ЛЕСА в помощь тем, кому предстоит возводить Храм.

      Но Толстой писал много и о теперешней, ЛЖЕХРИСТИАНСКОЙ цивилизации. Это когда не Бог грядёт, а зверь. Когда люди инструментами распоряжаются, как несмышлёные дети – не по назначению. Ломают… Когда, ГЛАВНОЕ, леса принимают за сам Храм (отчего, кстати, и путают в науке, часто смешивают понятия цивилизации и культуры!) Когда культурными достижениями почитают истинный  ПЭТЧУОРК (по этимологии этого английского слова: о концепции «пэтчуорка» в публикациях Г. Ореханова скажем ниже). Когда городскими, досужими, на народной шее живущими дармоедами навязано на гниющие уже доски лесов (а Храма нет…) много-много разноцветных лоскутьев, тряпиц, лент… для «красоты» и развлеченья, а в «массовой культуре» буржуазного мира – часто для ОТУПЛЕНИЯ мозгов, всяческой деградации!

     Но это описание не одной европейской культуры последних полутора веков. По сути, российское церковное лжехристианство «православия» -- так же дистрактирует внимание, восприятие людей от этики к эстетике: от послушания Богу – к любованию и поклонению якобы изображающим Высшую Сущность красивым идолам (иконы и пр.). По отношению к истинным культурным задачам человечества и к первоначальному учению Христа именно «историческое», церковное христианство – истинно поп-культурный эрзац и истинный пёстро-лоскутный ПЭТЧУОРК!

     Тем отвратительнее дерзость московского попа, a priori полагающего свою церковь и учение её – цельными, жизненными и берущими своё начало в самом Боге; чистое ж, изначальное христианство, Христа, спасённого для мира учителем Львом – унижает до равенства с околорелигиозными или сектантскими «пэтчуорками» (т.е. «рукотворными», «шитыми из лоскутьев» -- выдумками людей) современного буржуазного мира. Тоже – надуманное, произвольное и ложное противопоставление…


(6) ОМОНИМЫ:
христианство и христианство,
церковь и церковь.

     Из идеи ложности теперешних церквей, паразитирующих на образе Христа, предании о его жизни и учении следует логически предположение об ИСТИННОЙ ЦЕРКВИ, которую имел в виду создать Иисус: сообществе людей одного религиозного (христианского) понимания жизни, содержание жизни которых – служение Богу, т.е. задачам собственного совершенствования в Любви, Единении и Познании мира и самих себя.

Два.
НАШЕ ЖИЗНЕПОНИМАНИЕ.
 
    А вот теперь пришла пора сказать о понятии понятий, несчастливо омонимичном в русском языке церковной лжи, церковному «христианству»: о ХРИСТИАНСТВЕ КАК ПЕРЕДОВОМ ЖИЗНЕПОНИМАНИИ.

     Помимо выше названного нами трактата «Царство Божие внутри вас…», лучше всего Лев Николаевич говорит о различии религиозных пониманий жизни в статье «Религия и нравственность». Его разграничение жизнепониманий связано как с ранее рассмотренными нами, понятиями и концептами, так и – очень тесно – с понятиями «молитвы» и «страха Божия» (последнее особенно важно из-за его значения в концепции Конст. Леонтьева).

     Проанализировав в «Религии и нравственности» различные определения религии, Лев Николаевич приходит к выводу, что сущность всякой религии состоит в ответе на вопросы: зачем я живу и каково моё отношение к окружающему меня бесконечному миру и первопричине его?

     На выражения этого отношения в различных вероучениях влияют, конечно, и этнографические, и исторические условия, и перетолкования, уродование учения его мнимыми последователями, но в сущности -- их не более трёх: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-государственное и 3) христианское, всемирно-божеское. При этом, подчёркивает Толстой, второе, общественно-государственное, жизнепонимание есть «только расширение первого».

     Первое, низшее, жизнепонимание – это выражение отношения к жизни детей, нравственно-грубых людей и дикарей: они признают себя самодовлеющими существами, а смыслом своей жизни – благо личное. Такое жизнепонимание находит своё выражение как в языческих религиях, так и в низших формах исповедания буддизма (который Толстой именует «отрицательным язычеством»), ислама и др. т.н. «мировых» религий. Характеризующая черта молитв при этом отношении к жизни – ПРОСИТЕЛЬНОСТЬ: человек молит богов, святых о даровании земных благ и избавлении от страданий.

    Второму, языческому, семейно-государственному или общественному, жизнепониманию соответствует в индивидуальном развитии человека возраст возмужания. Человек, сознание которого пробудилось к этому, высшему чем первобытно-личное, жизне-пониманию, признаёт значение своей жизни уже не в благе одной своей личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, «своей» церкви, «своего» государства, а в пределе – и всего человечества. Он готов жертвовать своим личным благом ради блага этих совокупностей. «Двигатель его жизни есть слава. Религия его состоит в возвеличении глав союзов: родоначальников, предков, государей и в поклонении богам – исключительным покровителям его семьи, его рода, народа, государства». Это отношение людей к миру исторически выразилось в общественно-патриархальных религиях: государственной религии Рима, иудаизме (как религии избранного народа), исламе (как религии межплеменного единения), религиях Китая и Японии, а также – и в церковно-государственных извращениях христианства, включая сюда греко-российское православие.
 
      На этом отношении человека к миру, указывает Толстой, зиждутся «все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная еврейская обрядность <…>, все семейные, общественные церковно-христианские молебствия за благоденствие государства и за военные успехи».

    Наконец, третье, и высшее из открытых человечеству пониманий жизни – соответствующее в индивидуальной жизни человека возрасту опыта и мудрости – признаёт значение жизни человека уже не в достижении целей отдельной личности или совокупности таковых (вплоть до человечества), а исключительно в служении человеком «той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли». Для исполнения в мире воли Бога такой человек радостно жертвует не только своим личным, но и семейным, и общественным благом. Человек – посланник и работник Бога в мире; тело его – инструмент делания в мире Божьей работы, а вовсе не получения чувственных удовольствий или обслуживания интересов (экономических, военных и пр.) других людей.

    И это высшее жизнепонимание «получило своё полное и последнее выражение только в христианстве – в его истинном, неизвращённом значении» (39, 7 - 10).

* * * * *

     Раскрытие концепта «религиозное жизнепонимание» позволяет нам объяснить читателю и все предшествующие, отличные от ортодоксальных, дефиниции и рассуждения по поводу главных понятий и христианской, и всякой веры. Очевидно, что при всемирном (божеском) жизнепонимании – содержательно меняются для человека и все смыслы ключевых понятий религиозной веры.

     Вернёмся теперь к понятию № 1: самой ВЕРЕ. Нам предстоит анализ наиболее значимого аспекта последовательно-догматического, церковно-православного мировоззрения Конст. Леонтьева: его отношения к «страху Божию» -- то есть состоянию психики человека в отношении неких сакральных представлений и переживаний.

     Что такое «страх Божий» и возможен ли он для свободного (не связанного лживыми догматами церквей) христианина – не идолопоклонника, а человека христианского жизнепонимания?

     Низшее жизнепонимание, как было сказано, характеризует поведение, например, РЕБЁНКА. В современной тяжко-православнутой подпутинской России воскрес, к несчастью специфический тип «традиционной» семьи, глава которой, фанатичный(-ая) обрядовер(-ка), может грубо и даже жестоко воздействовать на родных или приёмных в семье детей – с целью обеспечения незыблемости условий бытового лжехристианского идолопоклонства (во внешнем виде, всякой аскетике, ритуалах идолослужения у икон, при хождениях к попам и пр.).

     БОГА ли при этом боится ребёнок? Никак, но сатаны. Зверя. Той неизжитой атавистической животности, которая и в 21 веке приводит тысячи «православно-культурных» к служению чему угодно МИРСКОМУ, ВНЕШНЕМУ, но не Богу: попам и материальным интересам ихней церкви, потаканию своим грехам властолюбия, тщеславия, корысти, к поклонению размалёванным доскам… то есть КРАСИВОСТИ в ущерб Истине, и Добру, и даже настоящей Красоте в жизни. (Когда князь Владимир выбирал, гостя у византийцев, религию – он, по детской наивности варвара, увлёкся искусственной «красотой», красивостью храмовых убранств… но не мог оценить живой красоты южной природы, окружавшей имперские города…).

     Так же не Бога боится повседневно адепт среднего, общественно-государственного жизнепонимания – уже не ребёнок и не дикарь, а просто доверчивый и малодумающий человек. Начальственных репрессий боится… Судилища мирского и преследования «по закону»… Ада, искусственно поддерживаемого слугами зверя – в тюрьме. Ограбления собственности в «наказание» (и это, кстати сказать, самый тщетный страх: такое ограбление совершается постоянно, без него не было бы государств). Наконец – при огромной степени суеверности – мучений «загробных», в вечном аду.

     То есть – богов всегда много. От отца с длинным пенисом и ремешком – продолжая полицаем с большой дубинкой – и вплоть до выдуманного суеверами, как что-то отличное от человека, личного Бога, карающего «небесного Царя».

     Только всемирное, божеское, христианское жизнепонимание позволяет человеку осознать, что как благодарности и «благодати», так и «наказания» в смысле кар – все при нём и в нём самом. Для совершения их достаточно того Божественного, кое имманентно от рождения природе человека именно как ЧЕЛОВЕКА и актуализация коего во всей повседневной жизни, всех отношениях с Природой (родным Божиим миром, нашей крошечной планетой Земля), Богом (высшей Истиной и Творителями её в Мироздании, всех Божьих мирах) и, главное БЛИЖНИМИ (всеми людьми, с которыми СБЛИЖАЕТ, сводит жизнь) – суть задача жизни всякого человека и оправдание её.

     И вот НЕИСПОЛНИТЬ её – ДОЛЖНО быть страшно!

     А самое страшное – запутать себя (как в паутину), увязить (как в трясине). Поставить себя в такие СЛОЖНО-СИСТЕМНЫЕ отношения с миром, в которых ни следование откровенным через Христа законам Бога, законам доброй и разумной жизни – становится слишком трудным, невозможным.

     И таково именно положение рабов, жертв и прислужников лжехристианской цивилизации Европы, Америки и ложно, гибельно примкнувшей к ним России – то, о котором Лев Николаевич писал ещё в трактате начала 1880-х «В чём моя вера?», а особенно продуманно, ёмко и ярко – в статье 1907 г. с длинным, но зато характеристическим заголовком: «ПОЧЕМУ ХРИСТИАНСКИЕ НАРОДЫ ВООБЩЕ И В ОСОБЕННОСТИ РУССКИЙ НАХОДЯТСЯ ТЕПЕРЬ В БЕДСТВЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ» (смотрите том 37 в Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого). Здесь Толстой подробно рассказывает, как первоначальное христианство было извращено еврейско-сектантской проповедью тщеславного еврея Савла, известного церковным верунам как «апостол Павел» (37, 350-352).  Вот что пишет Толстой о заведомой слабости и ничтожестве лжеучения церквей в сравнении даже с религиями низшего жизнепонимания:

     «…Так называемое церковно-христианское учение, не есть цельное, возникшее на основании проповеди одного великого учителя учение, каковы буддизм, конфуцианство, таосизм, а есть только подделка под истинное учение великого учителя, не имеющая с истинным учением почти ничего общего, кроме названия основателя и некоторых ничем не связанных положений, заимствованных из основного учения.

     …Церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством» (37, 349 - 350).

     Христианство и учение Савла-«Павла» и ВСЕХ идейно наследующих ему церквей, самозванок во Христе – несовместимы. С одной стороны – «великое, всемирное учение, уясняющее то, что было высказано всеми величайшими мудрецами Греции, Рима и Востока», с другой – «мелкая, сектантская, случайная, задорная проповедь непросвещённого, самоуверенного и мелко-тщеславного, хвастливого и ловкого еврея» (Там же. С. 352). Лишь время и легковерие простецов сделали из еврея-фанатика Савла «святого апостола», а из его мистического бредословия – святое учение ЯКОБЫ христианства.

     Всё учение Савла-«Павла», ставшее фундаментом ложного, церковного христианства, и в частности его определение религиозной веры («вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»), данное специально, чтобы угодить «своим» (Евреям, 11, 1), говорить с ними о понятном, актуальном, и тем привлечь их самих и их денежки в свою секту – всё это не от христианского корня, ибо выражает низшее, отжитое ко времени Христа, общественно-государственное, жизнепонимание язычников и евреев. И всё это – антихристово, ибо на века ПОДМЕНИЛО собой истину Бога и Христа и создало этим опасность для выживания человечества на рубеже II - III тысячелетий после Христа.

     Вернёмся теперь к данному нами в начале очерка определению веры (религии) из статьи Л.Н. Толстого «Что такое религия и в чём сущность её». Ещё раз, “на бис”, с удовольствием:

     «…Религия есть устанавливаемое, согласное с разумом и современными знаниями отношение человека к вечной жизни и к Богу, которое одно движет человечество вперёд к предназначенной ему цели» (35, 197 – 198).

     «Разум» в данном определении упомянут отнюдь не в значении мирского «здравого смысла»; не сводится он и к научным рефлексиям. Толстой имеет в виду здесь то, что открывается разуму наиболее религиозно чутких людей Свыше – напрямую от Бога. Философия и науки – не более чем покорные служанки этого высшего, богооткровенного знания.

     С другой стороны, даже наука современного лжехристианского мира значительна тем, что пополняемая и презентуемая ею массам картина мира обличает и уничтожает обманы отжитого жизнепонимания: ложь правительств и церквей.

     В каждом культурном и цивилизационном сообществе люди соединены между собой и могут жить разумной жизнью – исключительно в той степени, в какой их могут соединить хотя бы элементы общего религиозного жизнепонимания. И только благодаря такому жизнепониманию люди могут дать достойные ответы на вызовы истории, находить разумные разрешения общих и частных проблем.

     Чем больше в этом жизнепонимании от Бога, т.е. от истины, приобретавшейся тысячи лет лучшими умами человечества посредством откровения от Бога или научных прозрений, открытий – тем оно полезнее и для общего земного устройства жизни всего человечества, и для утверждения бессмертной основы каждого человека. Но чем больше над религиозной истиной совершается насилий: перетолкований, искажений, замалчиваний, осмеяний, то есть, чем больше примешивается к учению жизни не истинного, Божьего, а лукавых и корыстных или просто грубо-суеверных человеческих измышлений, — тем менее такое учение жизни полезно как общему жизнеустройству, так равно и разуму и душе людей, тем оно зловредней и опасней в условиях неизбежного прогресса внеэтических, опасных без религиозного руководства, знаний и возможностей людей.

    Божье учение жизни не нуждается в перетолкованиях богословами: оно уже Свыше изначально адаптировано к человечеству и условиям его жизни на вверенной ему планете. А вот подмена Божьего закона человечьими установлениями – всегда в пользу несовершенства, лукавства, зла…

    От эпохи к эпохе задачей мудрых учителей человечества было – научить словом и примером исполнению Высшего закона жизни, в особенности же – тех положений его, которые особенно актуальны для состояния мира и людей в эту эпоху (например, учение о «непротивлении» злому, ненасилии в XIX – начале XX вв.). А так как основа и смысл этого закона – не одно воспроизводство общественного строя, а совершенствование людей и обществ, то в результате такого совершенствования человечество возрастает к возможности понимания и исполнения уже высшего, чем прежний, закона, более близкого к единой Божьей Истине.

    Кроме того, так как разумное существо приобретает усилиями разума всё более опасные возможности – для его спасения новое, соответственное этой опасности, учение жизни даётся от Бога ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ СТЕПЕНИ ИСПОЛНЕНИЯ ПРЕЖНЕГО УЧЕНИЯ. Такое новое учение, особенно обличающее людей в уклонении от исполнения воли Отца, особенно яростно отрицается или перетолковывается, или попросту не понимается и забывается.

     Так и вышло у людей христианского мира с учением Христа. Учение Христа требовало смирения, доверия Богу как Отцу всех людей, т.е. принятия за руководство в самосовершенствовании – тех идеалов, а за руководство в повседневной жизни – тех правил и образцов поведения, которые прежде были неведомы человечеству и не могли в эпоху Христа (а в значительной степени и в нашу) быть проверены научно или подтверждены историческим опытом.

Три.
ХРИСТИАНСТВО И ХРИСТИАНСТВО.

    ЧтО такое было первоначальное христианство, со всеми его и ошибками, суевериями, и прорывами к Истине?

     Чутьём пророка Л.Н. Толстой ОЧЕНЬ много понял о нём такого, что лишь позднее, в XX столетии, подтвердилось научно: археологическими находками, исследованиями текстов…
 
     Церковное христианство как систематизированное ЛЖЕучение возникло не спонтанно и не внезапно, его именно создали, и не просто так, а со вполне конкретными практическими целями. Как говорит Ницше, настоящий христианин был только один — Иисус. Иисус воплощал собой христианство — он был христианином. А все, кто позже встал под знамя новой религии – только «верили», и не истинной верой, а «верой» доверия попам, церкви: верой в Христа как бога и иных мистических существ, но не верой БогУ и Христу, являющейся в исполнении учения.

     Один из основных мотивов Дао дэ Цзин: «Дао, у которого есть имя, не есть настоящее Дао». Так и христианство — будучи выраженным в словах, оно утрачивает всякий смысл. Никакие слова и знаки не могут передать внутреннее состояние Иисуса — он просто жил и ПОКАЗЫВАЛ СОБОЙ ПРИМЕР спасения и возвышения истинно человеческого в человеке. А христианство — это «вера в Иисуса», придуманная не им, но вложенная ему в уста церковными обманщиками.

     В современной психологии эта проблема постоянно становится камнем преткновения — люди часто не видят разницы между Знанием и тем, что принято на веру по доверчивости, податливости обману. Принимая чужие слова и принципы за непреложную истину, люди отказываются от необходимости получать свой собственный опыт и забредают в такие дебри, из которых сами потом выбраться уже не могут. То, что внушено в детстве – в податливом ко внушению возрасте – управляет человеком, а не человек этой «прививкой».

    Церковное «христианство», каким оно исторически сформировалось, — это лишь набор легенд и преданий о жизни святых людей. Оно воистину РОЗОВО: В нём нет никакой силы — одни лишь ЕВРЕЙСКИЕ (и производные из еврейского жизнепонимания) СКАЗКИ о ней. Всякие якобы «документы», свидетельствующие о древних великих свершениях — это впечатления, записанные с чужих слов, много раз переиначенные в соответствии с требованиями момента. За каждым текстом стоят живые люди, которые следовали своим целям и текущей конъюнктуре.

     И всё-таки на основе этих рассказов и пересказов выстроена огромная философская и онтологическая концепция, с претензией на то, что она получена из рук самого Бога. Однако ничто не может изменить того факта, что основой церковной ЛЖЕ-религии является вера ДОВЕРИЯ, а не вера-знание. Религию в наши дни творят и насаждают люди, В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ верующие в Бога «по преданию» (т.е. тем же суевериям, что их деды), однако, не имеющие никаких АКТУАЛЬНЫХ, адекватных знаниям человечества 21 столетия, ответов на вопросы о том, чтО есть Бог и где его следует искать.

     Понимаем, догадываемся, о чём думает сейчас критически настроенный наш читатель, и – делаем эту оговорку: во все времена в «лонах» христианских церквей встречались и по-настоящему святые люди. Святые не потому, что чётко и беззаветно следовали всем постулатам религии, а потому, что ПЫТАЛИСЬ СОВЕРШАТЬ И СОВЕРШАЛИ ПЕРЕХОД ОТ ВЕРЫ ДОВЕРИЯ К ВЕРЕ-ЗНАНИЮ БОГА. Они больше не верят, теперь они — Знают. А то, что, рассказывая о своих переживаниях, они используют христианскую терминологию — это дело как инерции церковного воспитания, так и, с другой стороны, необходимости подобрать слова к неописуемым откровениям – и такие, которые могли бы быть хоть как-то поняты единоверцами.

     Достижение такого состояния — не заслуга церковного учения и не результат праведной жизни. Просветление, восстановление связи с Богом — это результат честности с самим собой и поиска опоры внутри, в собственном религиозном опыте, а не во внешних учениях и правилах. Церковные же ложные «посредники» претендуют на то, что только послушные им, их церкви, будут спасены, а все прочие будут пренебрежены их «милосердным» богом или даже наказаны.

     Христианство не всегда было даже и религией (в традиционной дефиниции данного термина). На начальных этапах своего существования оно выразилось СЕКТАМИ. Не в том негативном смысле, в котором принято использовать это слово сегодня, а в своём изначальном значении: братств, принявших каждое несколько своё, отдельное учение о вере. Общим же в ранних братствах было то, что, отколовшись от иудаизма, раннее христианство было МИСТЕРИЕЙ — учением о пробуждении духовных сил и достижении высшего состояния души.

     Как и все прочие Мистерии, раннее христианство было, как и понимал Толстой, ПРАКТИЧЕСКИМ учением. Не верой ради веры, а системой практических знаний о совершенствовании человека в Боге, со своим собственным языком и своими техниками пробуждения души ото сна. И к этим мистическим знаниям допускались только подготовленные и достойные.

     Позже, когда христианство начало получать всё большее распространение, из него насильно начали вытравливать эту главную его составляющую, дававшую ему его, если хотите, «мужскую потенцию» -- его силу. Будучи Мистерией преображения, совершенствования, запуска ещё не познанных человечеством механизмов направленной и контролируемой эволюции человека как вида, христианское учение имело своей ближней целью достижение того же состояния души, в котором пребывал Иисус. Но уже через несколько веков после смерти Иисуса от изначального христианства осталась только выхолощенная вера в прощение и спасение, обещанные праведникам.

     Первобытные страхи, греховные страсти и влечения – пересилили, но люди, не желая признавать собственной своей слабости, извратили учение, обличавшее их и показывавшее путь от цивилизации страхов (какова и современная буржуазная цивилизация) к цивилизации единения и любви.

     Так и явилось в мир ЛЖЕхристианство испуганных – нимфообразное, бабье, РОЗОВОЕ!..
 
     Вместо того, чтобы учить, как при этой жизни достичь царствия Божия на Земле, новоявленное «христианство» предложило, для подавления страхов, РАССЛАБИТЬСЯ и довериться церкви — чтобы «спасти свою душу» теперь достаточно стало просто верить в догматическое учение «своей» церкви.  Христианство предложило бесплатный сыр тем, кого в Мистериях и близко бы не подпустили дальше ученичества – к сакральным знаниям. Не удивительно, что такая удобная религия очень быстро набрала популярность!

       Идеалы раннего христианства были основаны на высоких моральных стандартах Мистерий, и первые христиане, сходившиеся на собрания в Риме, совершали их в подземных храмах Митры (того самого, из культа которого современная церковь позаимствовала систему государственного управления, в которой придавалось особое значение роли духовенства).

     Изначальная мистическая сторона христианства сохранилась в гностических учениях, которые были связующим звеном между ранним христианством и более древними Мистериями. Но гностицизм вскоре был объявлен ересью и церковь приложила огромные усилия к его истреблению. Были уничтожены практически все документальные свидетельства, и только в 1945 году в Египте были обнаружены гностические тексты, открывающие эзотерический взгляд на христианское учение.

     В других мировых религиях тоже наблюдается подобная ситуация. Буддизм и индуизм — это такие же социально-государственные институты, как и церковное ЛЖЕхристианство. Но, в отличие от последнего, в восточных религиях практическая сторона достижения просветлённого состояния не была отвергнута, а выделилась в самостоятельные эзотерические учения — Дзэн и Адвайту. Христианство же окончательно превратилось в эКзотерическую (профанскую) систему верований.

     С четвёртого века нашей эры начинается история христианства, как «полноценной» (т.е. гнусно извращённой по отношению к Божьей правде-Истине) человеческой, выдуманной религии. Римский император Константин признал христианство наравне с прочими распространенными на тот момент религиями. Сам он, однако, практически до самой смерти оставался язычником и, по некоторым сведениям, вёл образ жизни не достойный даже императора, не то что христианина.

     К концу того же века император Феодосий I окончательно установил за христианством статус государственной религии Рима. А ещё чуть позже язычество было официально запрещено, и началась история массового и насильного обращения язычников в новую – столь же языческую, грубо-суеверную, лживую – религию.

     Совершенно очевидно, во-первых, то, что христианство не могло быть признано адептами низшего (языческого, общественно-государственного) жизнепонимания раньше, чем превратилось в свою противоположность – в церковное ЛЖЕхристианство, в служение зверю. Очевидно и то, что государственную поддержку даже это «христианство» получило не за свою истинность (которой уже не могло в нём быть) и не за то, что римские императоры нашли в нём созвучия своим духовным исканиям. С самого начала это был вопрос социально-политический.

     Массами нужно было управлять, а ОБЪЕВРЕЕВШЕЕСЯ христианство для этого подходило как нельзя лучше. К тому же, в своей извращённой, дебилизированной, приспособленной к восприятию евреев и язычников форме оно уже получило широкое народное признание. Государству оставалось лишь взять бразды правления в свои руки…
    
     Под новое, ЗАРОЗОВЕВШЕЕ, «христианство», к несчастью, калечились и евангельские предания о Христе. Как и церковное «христианство», Библия возникла не одномоментно. Текст священного писания оформлялся в течение многих веков, но окончательную свою форму принял тоже где-то в третьем-четвёртом веках нашей эры. Ко времени Константина Библия уже приняла известную нам форму из двух заветов, и Константин посодействовал укреплению и распространению канонического христианского учения, приказав изготовить 50 экземпляров Библии.

     Библию никто не писал. Знакомая нам толстая книга — это сборник разрозненных рассказов, выстроенных в исторической и смысловой последовательности. Авторы этих преданий никому неизвестны — один рассказал, другой передал, третий записал. Но наибольшее влияние оказал последний — тот, кто включил этот рассказ в текст Завета.

    Формирование канонического текста Библии происходило не по Божественному указу, а по воле конкретных живых людей, принимавших решение, чтО признать Божественной истиной, а что считать опасной ересью. Библия — результат сознательного и целенаправленного отбора таких текстов, которые были угодны зарождающейся Церкви Зверя, и исключения тех, кто хотя бы ставили авторитетность такой церкви под сомнение.

     Библия, с назначенным ей статусом Божественной истины, окончательно поставила крест на идеалах и ценностях раннего христианства и завершила переход от непосредственного знания Бога через Откровение, к тупорылой, рабьей Вере Доверия в него – через байки попов и толковников.

     «Лисица увидала — висятъ сп;лыя кисти винограда, и стала прилаживаться, какъ бы ихъ съ;сть.
      Она долго билась, но не могла достать; чтобъ досаду заглушить, она говоритъ: “зелены ещё”».

     Всем памятно это гениальное изложение Л.Н. Толстым для детей басни Эзопа. Но не все задумывались над её смыслом – в контексте исторических судеб христианства Бога и Христа (а не попов и богословов). Между тем басня великолепно иллюстрирует формирование и природу «христианских» ценностей адептов церковного учения. Это известный психологический эффект, который встречается на каждом шагу, — когда человек не может получить желаемое, он оказывается перед выбором — признать свою несостоятельнось или совершить интеллектуальный кульбит и желаемое полностью обесценить. А поскольку смотреть правде в глаза очень неприятно, всегда проще назвать виноград зелёным.

    Церковная проповедь во всех её обличиях — целая методика, настоящая школа совращения в веру: принципиальное презрение и унижение тех сфер, из которых могло бы прийти сопротивление (разума, научной картины мира, философского знания и просто мудрости, сомнения и осторожности); беззастенчивое самовосхваление и превознесение учения при постоянном напоминании, что оно дано нам самим Богом… что в нём ничего нельзя критиковать, но дОлжно всё принимать на веру… и принимать должно не как-нибудь, а в состоянии глубочайшего смирения и благодарности…

     Деятели современного православия ратуют на словах за здоровье «нации», за отказ людей от таких СЛАБОСТЕЙ, как дурные привычки курения, пьянства, телевизора – т.е. средств одурманивания, отупения и отравления разума. Но давно, ещё с прошлого века, психологам достоверно известно, что СЛОВО (озвученное и даже печатное) имеет так же материальную природу и силу влияния на человека. Характеристики речи – семантические её конструкты, синтаксические, лексические, и, наконец, фонетические, громкость, навязчивость, частотность повторений… – влияют МАТЕРИАЛЬНО на работу мозга, нервной системы – в особенности детей. И влияние это сопоставимо с разрушительным действием табака, спиртного или дешёвых некачественных лекарств, которыми сводятся в могилу бедняки в буржуазном мире. На этом знании основана западная агрессивная реклама – спам в мозги: коммерческий, политический… Так КАКОГО ХРЕНА допускают мнимые «христиане» пропаганду религиозной и – всегда «рука об руку» -- военно-патриотической ЛЖИ детям в школах и даже детсадах и малодумающим взрослым людям – в прессе и телевизоре? КАКОГО ХРЕНА взрослые олухи посылают своих чад в заведения, в которых детям внушается взрослыми то, в чём сами взрослые до конца не уверены и что умное меньшинство из них – решительно отрицает? Защита от религиозного спама – знание истины Христова учения, как она дошла до нас, как спасена для мира Львом Николаевичем… Но КТО учит ей? Чтобы быть учителем этого знания – надо самому не быть расслабленным пороками и лжами мира сего…
 
     Да, именно ЦЕРКОВНОЕ «ХРИСТИАНСТВО» получило распространение, как РЕЛИГИЯ СЛАБЫХ! Оно обещало приобщение к миру духовных ценностей, не требуя никаких усилий и предварительной подготовки. Попы «в христианство» вербовали, как правительства в наёмную солдатню, в «пушечное мясо»: всех желающих и минимально пригодных, при этом утоляя психологическую потребность индивида в статусной принадлежности, создавая у жертв иллюзию собственной нужности, даже «избранности».

    Другими словами, «христианство» церквей стало для масс средством психологической защиты перед лицом собственной ничтожности. Когда человек не может опереться на себя и результаты своих личных исканий Бога и Истины, он вынужден принимать искусственные, человеческие правила и следовать им – будь то государственные «законы» или любые церковные, монастырские, казарменные распорядки. Вот основа ЗВЕРИНОЙ (церковно-ЛЖЕхристианской) чёрно-белой морали: её задача — поставить в стойло тех, кто не способен, как Христос в пустыне, к самостоятельным рефлексиям над духовным наследием человечества и самостоятельному же религиозному самоопределению. Писаный кодекс, со всей его строгостью, действительно необходим там, где речь идёт о психологии раба  -- зверюшки Дарвина, «ветхого Адама», полуфабриката топчущейся на месте эволюции, ОТКРЕЩИВАЮЩЕГОСЯ даже от идеи личного самосовершенствования – т.е. от усилий эволюции СОЗНАТЕЛЬНОЙ и НАПРАВЛЕННОЙ. Таков массовый человек современных лжехристианских Америки, Европы и на погибель свою цивилизационно и культурно примкнувшей к ним России…
 
    Психолог Карл Ясперс в работе «Ницше и христианство» даёт научное подтверждение прозрениям Льва Николаевича, изложенным им в статье «Почему христианские народы вообще, и в особенности русский, находятся теперь в бедственном положении». Он напоминает о ницшеанском понятии РЕСЕНТИМЕНТА – в приложении к церковному «христианству» как «доведённому до логического предела иудаизму»: «это рессантимент неудачников и ничтожеств, злоба всех угнетённых и униженных, зависть всех серых и посредственных».

    «Они [евреи] извратили ценности, изобретя моральные идеалы, которые — до тех пор, пока в них верят, — превращают их немощь в мощь, а их ничтожество — в ценность. Именно здесь "инстинкт рессантимента - злобной зависти – достиг степени гениальности и изобрел иной мир", из которого всякое жизнеутверждение выглядит злом. <…>

     Сразу после смерти Иисуса нарождающееся христианство совершило свой первый подлог, оболгав самую действительность Иисуса. Растерянные ученики после распятия недоуменно спрашивали: "Кто это был? Что это было?" И ответ явился, но подсказала его воля к борьбе, вопреки всей жизненной практике Иисуса. Иисус рассматривался отныне как мятежник, поднявшийся против господствующего порядка вопреки безграничному непротивлению Иисуса настоящего. Рессантимент учеников не прощал никому ничего… А потом явился Павел и дал ответ на вопрос: "Как мог Бог допустить такое?" - "Бог отдал Своего Сына в жертву". Отныне учение о воскресении и суде, о личном бессмертии стало догмой – вещь, абсолютно чуждая Иисусу» ( ).

     Для слабой души христианство привлекательно с двух сторон. Во-первых, вопреки собственным установлениям, оно тешит гордыню, создавая чувство сопричастности с миром божественного — этакая ярмарочная и одновременно выморочная духовность, истинный ПЕЧВОРК (который Г. Ореханов отыскивает в христианских научениях Толстого – отчего бы не сразу в евангелиях?). Во-вторых, недостижимые беднякам материальные ценности, а невротикам – радости христианские аскеты провозглашает порочными и грешными, ненужными — «удобно» обесценивая их.

     Тогда и возникает сладкое для всякого невротика чувство собственной исключительности — «Я слаб и беден только потому, что стою выше материальных ценностей. Я — духовный!» Получается, что свобода, сила и вера в себя полностью обесцениваются, а на первое место выходят качества инфантильной психики — покорность, сомнение, безответственность, жалость к себе, замаскированные под высокую духовность.

     Если всех вокруг низвести до своего уровня, то можно стать сильным среди слабых, — вот цель и логика православной и церковной вообще социальной морали. Но это не учение Бога, Иисуса и Льва…

     Толстой, впрочем, сам был пожизненно отравлен этой же заразой – и «хромал» в своих исканиях на еврейско-церковную ногу. Отсюда – его проповедь огромной личной аскезы (сделавшейся очень симпатичной ряду фанатиков – например, скопцам…), его КРАЙНИЙ спиритуализм, противопоставляющий «душу» всему материальному… (Ему везло, что он ОТ РОЖДЕНИЯ имел зажиточность и статусное положение. Недаром то и другое по сей день не  желают простить ему его критики – в особенности в вечно нищей и быдлятной России… Уж более 100 лет, как отменено титулование, а в российской литературе до сих пор христианского духовного учителя человечества именуют ГРАФОМ. Ой, как это важно!..) По сути, с Толстым в его неприязни к философии Ницше совершилось что-то близкое с судьбой его «отношений» с драматургией Шекспира. Современники уже в год его смерти отмечали, как близко повторил несчастный, выжитый из дома старец судьбу шекспировского короля Лира. Так и в своих писаниях, со времени «В чём моя вера» и до статьи-обращения уже 1902 г. «К духовенству» -- независимо от сочинений Ницше Толстой пришёл к ряду близких к гению Ницше прозрений и выводов.

     Вот только несколько отрывков из статьи его «Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении» (1907). В начале статьи Толстой описывает ситуацию в изуверившемся лжехристианском мире как особенный феномен:

     «…Чем дальше подвигалась жизнь,  чем  больше  просвещались народы,  тем  всё  очевиднее  и  очевиднее  становилось  внутреннее  противоречие,  заключающееся  в  этой <церковно-христианской>  религии,  её  неосновательность,  несостоятельность  и  ненужность.  Так  это  продолжалось веками  и  в  наше  время  дошло  до  того,  что  религия  эта держится только инерцией,  никем уже не признается и не исполняет  главного  свойственного  религии  внешнего  воздействия  на народ:  соединения людей  в  одном  мировоззрении,  одном общем всем  понимании  назначения  и  цели  жизни. <…> Ослабление  веры,  замена  или  скорее  затемнение  её  суеверными  обычаями  для  масс  и  рационалистическое  толкование основ  веры  высшими  учеными  классами  происходит  везде: и  в  браманизме,  и  в  конфуцианстве,  и  в  буддизме,  и  в  магометанстве,  но  нигде  нет  того  полного  освобождения народов от  религии,  какое  произошло  и  с  необыкновенной  быстротой происходит  в  христианстве» (37, 348 - 349).

     И тут же называет причину этого феномена:

     «Причина эта в том, что так называемое церковно-христианское учение  не  есть  цельное,  возникшее  на  основании  проповеди одного  великого  учителя  учение,  каковы  буддизм,  конфуцианство,  таосизм,  а есть  только  подделка  под истинное учение великого  учителя,  не  имеющая  с  истинным  учением  почти ничего  общего,  кроме  названия  основателя  и  некоторых  ничем
не связанных положении,  заимствованных из основного учения. …Та церковная  вера,  которую  веками  исповедовали  и  теперь  исповедуют  миллионы  людей  под  именем  христианства,  есть  не  что иное,  как  очень  грубая  еврейская  секта,  не  имеющая  ничего общего  с  истинным  христианством.

     … Для  того,  чтобы  люди  могли  воспользоваться  тем великим благом, которое даёт нам истинное  христианское  учение,  нам  необходимо  прежде  всего  освободиться  от  того  бессвязного, ложного  и,  главное,  глубоко-безнравственного  учения,  которое  скрыло  от  нас  истинное  христианское  учение.

     Учение  это,  скрывшее  от  нас  учение  Христа,  есть  то  учение Павла,  изложенное  в  его  посланиях  и  ставшее  в  основу церковного  учения.  Учение  это  не  только  не  есть  учение  Христа,  но есть  учение  прямо  противоположное  ему.

     Стоит только  внимательно  прочесть  евангелия,  не  обращая <в них> особенного  внимания  на  всё  то,  что  носит печать суеверных  вставок,  сделанных  составителями,  <…> а  останавливаясь  на  том,  что просто,  ясно,  понятно  и  внутренно  связано  одною  и  тою  же мыслью,  — и  прочесть  затем  хотя  бы  признаваемые  самыми лучшими  послания  Павла,  чтобы  ясно  стало  то  полное несогласие,  которое  не  может  не  быть  между  всемирным,  вечным  учением  простого,  святого  человека  Иисуса  с  практическим  временным,  местным,  неясным,  запутанным,  высокопарным  и  подделывающимся  под  существующее  зло  учением  фарисея  Павла» (Там же. С. 349 - 350).

    Толстой перечисляет далее эти очевиднейшие несуразицы сохранившегося, дошедшего до нас ИСТИННОГО учения Бога, преданного человечеству через Христа – с проповедями лжеапостола Павла, и в конце изложения подчёркивает:

     «Но  не  одни  эти  противоположные  учения  Христа  и  Павла показывают  несовместимость  великого,  всемирного  учения, уясняющего  то,  что  было  высказано  всеми  величайшими  мудрецами  Греции,  Рима  и  Востока,  с  мелкой,  сектантской,  случайной,  задорной  проповедью  непросвещённого, самоуверенного и  мелкотщеславного,  хвастливого  и  ловкого  еврея.  Несовместимость  эта  не  может  не  быть  очевидна  для  всякого человека,  воспринявшего  сущность  великого  христианского учения.

     А  между  тем  целый  ряд  случайных  причин  сделали  то, что  это  ничтожное  и  лживое  учение  заняло  место  великого вечного  и  истинного  учения  Христа  и  даже  на  много  веков скрыло  его  от  сознания  большинства  людей» (37, 352).

     Еврейским мозгам Савла-Павла, его единоверцев по секте и его продолжателей в православии и иных церквях (задубевших, омертвелых в догме сектах-переростках…) мы должны быть благодарны только одним: традиции по-еврейски МЕЛОЧНОГО, подробного и даже местами точного писаного ПРЕДАНИЯ, позволившего, хоть и с утратами, учению Христа дойти до нас. Вспомним в заключение ещё отрывок из ранней христианской книги Толстого «В чём моя вера?» (1882 - 1884):

     «Метафизическое  объяснение  учения  имеет  значение,  когда  есть  то учение жизни,  которое оно объясняет.  Но  у церкви не  осталось никакого  учения  о  жизни.  У  ней  было  только  объяснение  той жизни,  которую  она  когда-то  учреждала  и  которой  уже  нет. <…>

     Церковь  пронесла  свет  христианского  учения  о  жизни  через 18  веков  и,  желая  скрыть  его  в  своих  одеждах,  сама  сожглась на этом свете.  Мир с своим устройством,  освященным церковью, отбросил  церковь  во  имя  тех  самых  основ  христианства,  которые  нехотя  пронесла  церковь,  и  живёт  без  неё.  Факт  этот  совершился,  — и  скрывать  его  уже  невозможно.  Всё,  что  точно живёт,  а  не  уныло  злобится,  не  живя,  а  только  мешая  жить другим,  всё живое в нашем европейском мире отпало  от церкви и всяких церквей и живёт своей жизнью независимо от церкви.

     И  пусть  не  говорят,  что  это — так  в  гнилой Западной  Европе; наша  Россия  своими  миллионами  рационалистов-христиан, образованных  и  необразованных,  отбросивших  церковное  учение, бесспорно  доказывает,  что  она,  в  смысле  отпадения  от
церкви,  слава  Богу,  гораздо  гнилее  Европы.

     Всё  живое  независимо  от  церкви» (23, 440 - 441).
    
      Всё ЖИВОЕ с Истиной и Христом… или в поиске их. А церковное (в т.ч. православное) – ярко РОЗОВЕЕТ: либо нездоровой розовостью ТРУПА, либо – продажной, по-городскому пригламуренной и педерастической розовостью торговцев свечками, ритуальными услугами или – как в случае подпутинского попа, москвича Г. Ореханова – интеллигентскими мозгами, надрессированными и засратыми богословием и иными умными, как совратитель Змий или как сам сатана, книжками. 

     Какие выводы можно сделать из этой, самой общей, обрисованной Львом Николаевичем и нами историко-психологической картины?

     Именно ХРИСТИАНСТВО ЦЕРКВЕЙ имеет те характеристики расслабленной «РОЗОВОСТИ» -- религии слабости, невежественного бессилия, не спасающего его адептов от невежества, страстей и фобий – которые Г. Ореханову так импонирует приписать христианскому исповеданию и проповеданию Льва Николаевича Толстого.

     Давно и не нами замечено, что Толстой и корпус его беллетристических, проповеднически-религиозных, философских и социально-обличительных текстов имеет свойства ЗЕРКАЛЬНОСТИ. Критик Толстого рискует оказаться в положении собаки, лающей на «другую собаку» в зеркале – то есть на самого себя! Так и с «розовым христианством». Отнюдь не «розовый», мрачный Конст. Леонтьев увидел эту «розовость» в Ф.М. Достоевском… и подступился к Толстому с тою же меркой… да поостерёгся, как умный, искренний человек, развивать свою критику! Г. Ореханов же, как представитель современной РПЦ – возрозовел на весь мир, что называется, «по полной программе»!

    Вот несколько мыслей из Дневника Л.Н. Толстого о несовместимости этого ТРУПНО-розового, омертвелого, догматического христианства с истинным, живым и сохраняющим актуальность для человечества учением Христа:

     «Всё  живое растёт, тем только отличается от мёртвого: то и с верованиями — пониманиями Христа. Одно мёртвое неподвижное, это верование и понимание церкви.

      Дело  в  том,  что  среди  языческого  мира  родилось христианство,  и  началось  взаимодействие  одного  на другое.  Старое  языческое  отпечатывалось  на христианстве,  христианство  накладывало  свою  печать на  язычество.  Живое  молодое  побеждало  отживающее. Соединение  того  и  другого  происходило  в  разных степенях.  Языческое  всё  более  и  более  просветлялось христианским  (или,  сказать  иначе,  свет  просвещал тьму), и такое движение идёт до сих пор, и вдруг среди этого  непрерывного  движения,  составляющего  жизнь человечества,  придумываются  основания,  по  которым можно  признать  известное  состояние  просветления истинным,  вечным,  окончательным.  И  закрепляется состояние, свойственное 3-му веку, и требуется, чтоб его после  15  веков  признавали  соответствующим.  Но христианство именно в ДВИЖЕНИИ к идеалу, и потому то, что закреплялось и тем лишалось движения, тем самым и переставало быть христианским» (Запись от 4 октября 1890 г.).

     «Самое обыкновенное суждение о христианстве, <…> что христианство  это  --  отречение  от  своего достоинства,  слабость,  покорность.  Как  раз напротив:  истинное  христианство  прежде  всего требует  высшее  сознание  своего  достоинства, страшную  силу  и  непоколебимость.  Как раз напротив,  поклонники  силы  должны  подличать перед силой» (Запись от 10 ноября 1897 г.). 
 
     Ещё о ложном, РОЗОВОМ, трансвестическом (переодетом в бабье), церковном «христианстве», в котором изуверились просвещённые Знанием люди:

     «Церковь  одела  христианство,  обещающее  благо людям, для того, чтобы с ним вместе проникнуть в среду людей  и  завладеть  ими,  в  одежды,  чуждые христианству,  несогласные  с  ним.  Люди  поддались, потом  стали  понимать,  что  они  обмануты  и  с озлоблением  бросились  на  переодетое  ложное христианство.  Христианство  понемногу  снимает  с  себя чуждые ему одежды, но обманутые им люди, помня всё то зло, которое причинено им, продолжают бить и гнать христианство» (Запись от 23 сентября 1902 г.).

     И – об истинном христианстве Христа в его отличии от «розового», т.е. церковного:

      «Говорят  о  том,  что  христианство  есть  учение слабости.  Хорошо  то  учение  слабости,  основатель которого погиб мучеником на кресте, не изменяя себе, и которое насчитывает миллионы мучеников, единственных  людей, смело смотревших в глаза злу и восстававших против него. И евреи, казнившие Христа, и теперешние  государственники  знают,  какое это учение  слабости и боятся его одного более всех революционеров.  Они  чутьём  видят, что это — учение, под корень и верно разрушающее всё то устройство, на котором они  держатся.  Упрекать  в  слабости христианство всё равно, что  на  войне упрекать  в слабости  то  войско,  которое  не  идёт  с  кулаками  на врага, а под огнём неприятеля, не отвечая ему, строит батареи  и  ставит  на  них  пушки,  которые  наверняка разобьют врага» (Там же).

     Думается, довольно…

     Итак, именно историческое (церковное) христианство явило человечеству новой и новейшей эпох не ответ на его жизненные проблемы, а концепцию, едва ли не самую архаическую, бесполезную, противоречивую, извращённую, лукавую, но при этом тупо и/или агрессивно отстаиваемую её редеющими от поколения к поколению адептами.

     Ложное учение НИЧЕГО не дало большинству людей. «Святые отцы», старцы и всё то лучшее, что век от века говорило от имени церквей лжехристианства – В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ просто «изобретали велосипед»: возвращались в своих индивидуальных духовных практиках и богословских рефлексиях к КРУПИЦАМ той Истины Бога и тому состоянию сознательного следования ей, которые и без того должны бы были стать НА ВСЕ ВЕКА сразу после Христа содержанием жизни его последователей.

     В числе прочего – церкви НЕ внушили своим адептам истинного страха Божия: перед грехом и злом В САМИХ СЕБЕ. И одновременно – не избавили людей от заблуждений, фобий (страхов) и проистекающей от них агрессивности в самых различных обстоятельствах повседневной жизни. Люди пытаются обеспечить себе «безопасность» от них – и совершают всё новые и новые грехи: стяжания, конкуренции, всяческой борьбы, даже убийств…

     Ярчайший пример, имеющий отражение в публицистике Толстого – конфликт лжехристианской цивилизации с другими, просто не христианскими.

     Какой пример европейские или американские адепты церквей и сект могли подать таким людям иных вер и цивилизаций? Уж точно не образец нравственной, воздержной, мирной трудовой жизни – то есть то, что было бы понятно и уважаемо равно и мусульманином, и китайцем, и японцем и даже варваром!

     А при контактах цивилизаций срабатывает то же, что и при контакте ребёнка со старшим, с педагогом: как ребёнок, так и менее развращённый народ ВЕРИТ НЕ СЛОВАМ, А ПОСТУПКАМ более опытного учителя. И, к сожалению, легче поддаётся развратному, нежели мудрому и доброму, влиянию.

     В статье «Конец века» Лев Николаевич показывает (на примере итогов русско-японской войны) результаты многовекового иудина предательства европейским человечеством Христа: японцы потому и оказались для русских тяжёлым и фактически непосильным военным противником, что успели за вторую половину XIX столетия выучиться у лжехристиан «современным» приёмам военного человекоубийства. Японцы показали всему нехристианскому миру доходчивый пример того, как, в ответ на развратное и деспотическое влияние ЛЖЕхристианской цивилизации, цивилизации честных НЕхристиан могут «не только освободиться, но и стереть с лица земли все христианские государства» (36, 237). Лжехристиане Америки, Европы и примкнувшей к ним России, не имея в сердце и разуме Христа, обречены биться в заведомо бесконечной и безвыигрышной борьбе с языческими народами, наращивая против дубины их народной войны свои вооружения, изнуряя себя страхами и разоряя расходами на полицейщину и оборонку, но итог будет один: языческие народы их же (ими, лжехристианами, изобретённым!) оружием «свергнут их и отомстят им» (Там же).

    Единственное спасение – стать подлинными христианами: направить все усилия не на противостояние соблазнёным и развращённым людям полицейщиной или войной, а «на такое устройство жизни, которое, вытекая из христианского учения, давало бы наибольшее благо людям не посредством грубого насилия, а посредством разумного согласия и любви» (Там же. С. 237 - 238).

     Иначе говоря, апгрейдить нужно не «системы безопасности», а – головы. Восприятие жизни, своего и других места и значения в ней… Религиозное жизнепонимание. И само понятие «конец века» у Толстого как раз тесно связано с его концепцией жизнепониманий. «Век и конец века, — говорится в начале одноименной статьи, — на евангельском языке не означает конца и начала столетия, но означает конец одного мировоззрения, одной веры, одного способа общения людей и начало другого…» (Там же. С. 231).

     Что есть современный, начала 21 столетия, терроризм и как его обрушили на собственные недотёпистые головы люди, не желавшие следовать учению Христа?

     Лжехристианская цивилизация «поделилась» с собственными теперешними убийцами не только материальным оружием динамитов, бомб, самолётов, танков, автоматов, печатных станков и прочего, но, что ГОРАЗДО страшнее, вооружило самых дерзких, самых нравственно дурных из исповедников и сочувственников перетолкованного, воинственного, ложного ислама приёмами системного, организованного, массированного ОБМАНА, то есть НАСИЛИЯ НАД СОЗНАНИЕМ тех людей, которых они обманывают, готовя для покорения обезбожившего (изуверившегося) и оттого ослабшего христианского мира.

     До сих пор миллионами исповедников церковной лжи и просто «честными» атеистами Европы, Америки и России оружие, равно как и ложь – признаются зачастую «необходимыми», «спасительными» («ложь во спасение»). Равно как и ДЕНЬГИ, без которых, конечно, задохся бы весь террор… А ведь и денежная система, её стойкость, кажущаяся людям «невозможность» отказаться от денег – тоже основаны на ложных страхах и предрассудках. И это не только зоологические «витальные» страхи остаться без питания, крова и иного необходимого для жизни. Это – и страх с детства не угодить «окружающим»: ложных «воспитателей», светских и церковных руководителей, развращающих тебя лжеучением оправданного насилия, «добра с кулаками»…

     Преклонение перед сакральным ужасом при низшем, первобытно-личном, самом эгоистическом, жизнепонимании и то же преклонение в сочетании с социально-внушёнными фобиями – при жизнепонимании общественно-государственном – всё это УНИЧТОЖАЕТСЯ настоящей верой Христа, исповедуемой в делах единения и любви! Вера христианская – вера знания и УВЕРЕННОСТИ в том немногом, но важнейшем, что знаешь через Христа наверняка. Боящийся – не просто «несовершен в любви», как говорит Новый завет (1 Ин. 4:18). ВСЁ ЕЩЁ боящийся через 2000 лет после Христа – это просто один из миллионов в лжехристианском мире НЕ ИСПОЛНЯЮЩИХ его учение и обманывающих сами себя!

     Довольно сказано!.. Многое и многое иное о ЛОЖНЫХ страхах, проистекающих из архаических состояний психики и ментальности «человека разумного» и ИСТИННОМ страхе Божием – предоставляем пока додумать самостоятельно читателю. Ниже, в следующей главе очерка, в нашем анализе брошюры Конст. Леонтьева «Наши новые христиане», будет к этому немало вспомогательного материала.

Четыре.
СЛУЖЕНИЕ И ЦЕРКОВЬ

     Вопреки сложившемуся стереотипу о том, что Лев Николаевич Толстой якобы вовсе «отрицал церковь» (т.е. христианскую церковность) – именно ЕЁ-то он и не отрицал. Более того – понимал наиболее близким к высшему, всемирному, жизнепониманию образом: как единение в мире людей, устремляющихся к единению с Высшим Сущим (Отцом, Богом…).

     Просто «церковь» и «церковь» -- не всегда одно и то же. Вот что пишет Толстой об этой, ещё одной лукавой и служащей мирской неправде (обману), омонимии в сочинении «В чём моя вера?»:

     «Люди,  связанные  друг  с  другом  обманом,  составляют из себя как бы сплочённую массу.  Сплочённость этой массы и есть зло  мира.  Вся  разумная  деятельность  человечества  направлена на  разрушение  этого  сцепления  обмана.

      …Сцепление  частиц  не  уничтожится,  пока  внутренняя  сила  не  сообщится  частицам массы и  не  заставит их  отделяться  от неё.

     Сила  сцепления  людей  есть  ложь,  обман.  Сила,  освобождающая каждую частицу людского сцепления,  есть истина.  Истина же передаётся людям только делами истины.

     Только  дела  истины,  внося свет  в  сознание каждого человека, разрушают  сцепление  обмана,  отрывают  одного  за  другим людей  от  массы,  связанной между  собою  сцеплением  обмана.

     И вот уже  1800 лет делается  это дело.

     С  тех  пор,  как заповеди  Христа  поставлены  перед  человечеством,  началась  эта  работа,  и  не  кончится  она  до  тех  пор, пока  не  будет  исполнено  всё,  как  и  сказал  это  Христос  (Матф. V,  18).

     Церковь,  составлявшаяся  из  тех,  которые  думали  соединить людей  воедино  тем,  что  они  с  заклинаниями  утверждали  про себя, что  они  в истине,  давно уже умерла. Но Церковь, составленная из людей не обещаниями, не помазанием, а делами истины и  блага,  соединёнными  воедино —  эта  Церковь  всегда  жила и  будет  жить.  Церковь  эта  как  прежде,  так  и  теперь  составляется не из людей,  взывающих:  Господи,  Господи!  и творящих беззаконие  (Матф.  VII,  21,  22),  но  из  людей,  слушающих слова сии  и  исполняющих  их.

     Люди  этой Церкви  знают,  что  жизнь  их  есть  благо,  если  они не  нарушают  единства  сына  человеческого <т.е. единения с Богом, как общим Отцом. – Р. А.>,  и  что благо это нарушается  только  неисполнением  заповедей  Христа.  И  потому  люди  этой  Церкви  не  могут  не  исполнять  этих  заповедей и не учить других исполнению их.

     Мало ли,  много ли теперь таких людей,  но это  — та Церковь, которую ничто не может одолеть, и та, к которой присоединятся все  люди.

     Не  бойся,  малое  стадо,  ибо  Отец  ваш  благоволил  дать  вам Царство  (Лук.  XII,  32)» (23, 464 - 465).

     Служение Богу и отношения в Церкви – регулируются единым законом Бога, выраженным в учении Христа. «Костяк» его – в Нагорной проповеди, в которой Толстой выделял ПЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ, уничтожающих значение старых, заповедей Моисея и Ветхого Завета.

     Кстати. И Конст. Леонтьев, и Г. Ореханов смело и дерзко «уличают» Достоевского и Льва Толстого в «утилитаризме». Так вот. Высокочтимые «православными» заповеди Моисея – как раз преимущественно утилитарны. По меньшей мере половина из 10 заповедей — это чисто социальные установки. Правила комфортного сожительства в ЕВРЕЙСКОЙ общине. А другая половина — отстаивание интересов самой религии и игра на поддержание существующих традиций. Их содержание – запрет, подразумевающий угрозу расправы за нарушение. Всё то же детское или инфантильное состояние адепта НИЗШЕГО из трёх жизнепониманий… Это родительский наказ, оставленный детям, которые, иначе, перевернут всё вверх дном. Такие запреты нужны, когда к людям нет доверия (что, в частности, остаётся «живой» традицией в отношениях власти и граждан в России(. ВОТ почему так значимы эти заповеди в сообществах людей «традиционных» и пост-традиционных обществ, живущих на территориях государств с ИМПЕРСКИМ прошлым (а в значительной степени – и настоящим). Империя – это всегда одёргивание масс, недоверие к народу, преимущественная опора на обман и принуждение…

     Напротив того, утверждает Лев Николаевич в книге «Царство Божие внутри вас», все 5 заповедей Христа, при внешней их «запретительной» вербализации – по существу, ПОЛОЖИТЕЛЬНЫ, ибо подразумевают ВНУТРЕННЮЮ (духовную) работу человека и сообщества людей – Церкви Христовой – над самими собой. Без суеверного страха «гнева богов» или оглядки на кнут или пряник мирских владык…
 
     Так как исполнение человеком христианского учения, в отличие от низших – в «движении от себя к Богу», то для такого учения «не  может  быть  определённых законов  и  правил», ибо «всякая  степень  совершенства  и  всякая  степень несовершенства  равны перед этим учением;  никакое исполнение  законов  не  составляет  исполнения  учения». Поэтому и заповеди христианские не носят того характера положительных предписаний, которые имеют заповеди «общественные» -- всех остальных, низших, учений. Пять заповедей Нагорной проповеди – не положительные, предписывающие, а, скорее, ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ: они «показывают только то,  чего на известной степени развития человечества  люди могут уже  не  делать. Заповеди  эти  суть  как  бы  заметки  на  бесконечном  пути  совершенства,  к  которому  идет  человечество,  той  степени  совершенства,  которая  возможна  в  известный  период  развития  человечества» (28, 79 - 80).

     И далее:

     «В Нагорной проповеди  выражены  Христом  и  вечный  идеал, к  которому  свойственно  стремиться  людям,  и  та  степень  его достижения,  которая  уже  может  быть  в  наше  время  достигнута людьми.

     Идеал  состоит  в  том,  чтобы  не  иметь  зла  ни  на  кого,  не  вызвать недоброжелательства  ни  в ком,  любить  всех;  заповедь же, указывающая  степень,  ниже  которой  вполне  возможно  не  спускаться  в  достижении  этого  идеала,  —  в  том,  чтобы  не  оскорблять  людей  словом.  И  это  составляет  первую  заповедь.
 
     Идеал  —  полное  целомудрие  даже  в  мыслях;  заповедь,  указывающая  степень  достижения,  ниже  которой  вполне  возможно не  спускаться  в  достижении  этого  идеала,  —  чистота  брачной жизни,  воздержание  от  блуда.  И  это  составляет  вторую  заповедь.

     Идеал  —  не  заботиться  о  будущем,  жить  настоящим  часом; заповедь,  указывающая  степень  достижения,  ниже  которой вполне  возможно  не  спускаться,  —  не  клясться,  вперёд  не обещать  ничего  людям.  И  это  —  третья  заповедь.

      Идеал  —  никогда  ни  для  какой  цели  не  употреблять  насилия;  заповедь,  указывающая  степень,  ниже  которой  вполне возможно  не  спускаться,  —  не  платить  злом  за  зло,  терпеть обиды,  отдавать  рубаху.  И  это  четвёртая  заповедь.

     Идеал  —  любить  врагов,  ненавидящих  нас;  заповедь,  указывающая  степень  достижения,  ниже  которой  вполне  возможно не  спускаться,  —  не  делать  зла  врагам,  говорить  о  них  доброе, не  делать  различия  между  ними  и  своими  согражданами.

     Все  эти  заповеди  суть  указания  того,  чего  на  пути  стремления  к  совершенству  мы  имеем  полную  возможность  уже  не делать,  —  того,  над  чем  мы  должны  работать  теперь,  того,  что понемногу  мы  должны  переводить  в  область  привычки,  в  область  бессознательного.  Но  заповеди  эти  не  только  не  составляют  учения  и  не  исчерпывают  его,  но  составляют  только  одну из  бесчисленных  ступеней  его  в  приближении  к  совершенству» (Там же. С. 80).

    Читатель может видеть, насколько восстановленный Л.Н. Толстым истинный христианский смысл даже одной только Нагорной проповеди выше того учения секты-переростка «православия», с позиций которого благородный Леонтьев в 1880-х и грубый, самоуверенно-наглый в своём лганье Г. Ореханов в наши дни пытаются «ниспровергать» учение спасения и совершенствования человека как сына Бога.

     Собственно, это и было задачей этой, достаточно пространной, первой (из трёх) главы нашего очерка. Мы не раскрыли здесь содержания всех терминов, с которыми придётся иметь дело читателю в последующих двух главах – именно потому, что удобнее будет некоторые из них рассмотреть в соответствующих местах. Переходим ниже к Третьей главе нашего очерка – к анализу содержания брошюры Конст. Леонтьева «Наши новые христиане», которую “берёт на вооружение” главный объект нашей критики – Г. Ореханов.

____________________

    

     Глава 2.
ТОЛСТОЙ ИЛИ ДОСТОЕВСКИЙ: КТО РОЗОВЕЙ?

     Теперь обратим взгляд непосредственно на публицистическое выступление К. Н. Леонтьева 1882 г., содержание которого современный нам пишущий поп Г. Ореханов в своей монографии 2010 г. «Русская Православная церковь и Л. Н. Толстой» и в её педерастической, розовообложечной поп-переделке 2016 года «Лев Толстой. Пророк без чести. Хроника катастрофы» считает (и настаивает на этом!) обращённым главным образом и преимущественно против христианских писаний Л. Н. Толстого 1880-1900-х гг.

     Анализировать будем по тому же изданию, которым пользовался бесчестный, но любящий «глубокомысленно» бесчестить других мессир Ореханов: «Типография Е. И. Погодиной, Москва, 1882 г., продаётся в пользу слепых г. Москвы».

    Наша критика – в пользу ЗРЯЧИХ, или хотя бы желающих прозреть. Прочим советуем – НЕ читать и не оскорблять свои пресловутые «религиозные чувства».

     Помимо даты первого издания (1882 г.), делающей утверждение Ореханова достаточно сомнительным в отношении христианских недогматических убеждений Толстого, к тому году только-только сформировавшихся, обратим внимание на подзаголовок книжки: «По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого “Чем люди живы?”»

     Тут уже, как говорили древние – sapienti sat, т. е. для разумеющих – достаточно. Речь Ф. М. Достоевского, к 1882 году уже скончавшегося, в восприятии тогдашнего читателя должна была представляться ОЧЕНЬ значимой, вербализацией своего рода ИТОГОВ мировоззренческой эволюции писателя. Тогда как народный рассказ «Чем люди живы?» -- только ЭТАПОМ такой же эволюции для Л. Н. Толстого. Очевидно именно так и воспринял оба текста и сам К. Н. Леонтьев: бОльшая часть его брошюры отдана, как увидим ниже, критике именно резонансной речи Достоевского, а не рассказа Толстого.

   Кроме того, ниже, на первой странице вступления, Леонтьев сам признаёт недостаточными свои познания в отношении религиозного мировоззрения Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, составленные, главным образом, по двум анализируемым источникам, и лишь во вторую очередь – по более значительным сочинениям писателей (с. I).

    Перед нами – отнюдь не НАУЧНОЕ исследование, а именно критический выпад публициста. Вступительные страницы брошюры, нумерованные римскими цифрами, не оставляют сомнений в побуждениях, подвигших Леонтьева к публикованию брошюры. Они близки тем, которые в наши дни руководят «научной» и «просветительской» деятельностью самого Г. Ореханова и его как равных по талантам, так и более ничтожных единоверцев и единомышленников. Леонтьев сознаётся, что целью издания является «поддержание тех правильных и ясных начал, которые обыкновенно (и справедливо!) зовутся охранительными» (с. I).

    Ну, разумеется! Ложь разбойничьего гнезда, именуемого буржуазной Российской империей (а значит – и сама власть этого разбойного гнезда над массами) просто не могла бы удерживаться в то время иначе, как посредством «охранения» поддерживающей её религиозной лжи – ветхих еврейских сказок о Христе, богословских извращений, перетолкований его учения и церковного обрядового идолопоклонства! Увы! но масса россиян и в XXI веке, как видим, достаточно суеверна и невежественна для того, чтобы идеологические изыски мнимых «исследователей» от публицистики находили своего читателя. Это, кстати, одна из причин популярности у городского интеллигентного читателя теперешней России именно таких мыслителей, как Леонтьев, Соловьёв, Ильин… -- жестоких, но и остроумных в своём служении лжи, критиков Толстого.

     Особенный «довод» К. Н. Леонтьева против смутившего его рассказа Толстого – его популярность и то в особенности, что он рекомендован для детского чтения. Это так же очень напоминает современную церковно-цензурную паранойю путинской России с запретом и изъятием «нравственниками» из библиотек и книжных магазинов «неправильных» книг, ограничениями по возрасту для книжных магазинов… 

     Речь Достоевского Конст. Леонтьев аттестует как «красную» (т. е. красноречивую) и одновременно «лживую», путающую любовь христианскую «моральную» («с чувством милосердия и со стремлением к однообразной кротости») с любовью поэтической, «требующей пестроты, разнообразия, антитезы и даже трагической борьбы» (с. III). Легко догадаться, что симпатии Константина Николаевича здесь – не в пользу христианской любви.

    Очень нехорош взгляд Леонтьева – не на Достоевского даже, а именно на Христа. Чем-то этот его выпад напоминает позднейшую, уже 1890-х гг., критику «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого (вместе с «Послесловием…») с её проповедью целомудрия, понятой как христианская «крайность», губительная для физиологической репродукции человечества. На деле, подобно тому, как недостижимо в 100 % человечества целомудрие, и ещё долго огромная часть его будет следовать животному закону размножения, так и милосердие, кротость – не могут быть «поголовны». Это – состояние очень отдалённого человечества, пребудущего в Божественной степени единения и совершенства. Для разделённых же личностей милосердие, кротость Христос установляет как идеал и условие БЛАЖЕНСТВА, что подтверждает начало Нагорной проповеди (Мф. 5: 3 - 12).

    Как нужно воспринимать эти слова Христа о «блаженствах»? И дальнейшие в Нагорной проповеди – например, о непротивлении злому и о любви к враждующим? С точки зрения древних и новых истинных христиан это указание пути духовного подвига и востребование всех возможных самодисциплины и мужества человека. С точки же зрения Леонтьева в XIX столетии и Ореханова с подпевалами в веке XXI-м – это, в буквальной, практической реализации или даже проповедании без перетолкований, не что иное, как путь к «розовости», намеченный «еретичеством» Достоевского и Л. Толстого:

     «Как ни разнятся между собой Толстой и Достоевский […], -- но они сходятся в одном: они за последнее время стали проповедниками того одностороннего христианства, которое можно позволить себе назвать христианством “сентиментальным” или “розовым”.

     Этот оттенок христианства очень многим знаком; это своего рода “ересь”, не формулированная, не совокупившаяся в организованную еретическую церковь, весьма распространена у нас теперь в образованном классе.

     Об одном умалчивать; другое игнорировать; третье отвергать совершенно; иного стыдиться, и признавать святым и божественным…»

     [ «…только догматическое учение своей церкви» -- хочется мысленно подставить в этом месте. Тогда это была бы вполне себе адекватная критика тех «увёрток ради выживания», к которым прибегают в новейшее время все старые церкви, включая православие.

     Но Леонтьев, конечно, имеет в виду совершенно противоположное: ]

     «…и признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям европейского утилитарного прогресса – вот черты того христианства, которому служат теперь многие русские люди и которого, к сожалению, провозвестниками явились на склоне лет наши литературные авторитеты» (с. III - IV).

     Итак, Достоевский и Толстой ЯКОБЫ «за» прогресс, а Конст. Леонтьев – мудро «против». Обратим внимание: «против» не всякого прогресса, а именно «европейского» и «утилитарного».

     Конечно, Леонтьев не мог знать записей Л. Н. Толстого в его личном Дневнике и записных книжках – ещё с 1850-х гг. выразивших скептическое отношение к увиденному им в заграничных поездках, вполне обезбожившему, утилитарному ДО ЦИНИЗМА устройству жизни европейских демократий. Не были ещё написаны Толстым ни «Письмо к либералам», ни послание «Славянскому съезду в Софии», ни безжалостный приговор «лжехристианской» цивилизации – статьи 1905 г. «Конец века», ни такой же приговор социалистическому движению в статье 1910 г. «О социализме», ни светлая, с лучиками надежды, жёстко запрещавшаяся царизмом и замолчанная большевиками, статья «О значении русской революции» (где европейским насильническим и бессмысленным революциям противопоставлена революция «русская» -- перемена в религиозном понимании жизни, обращение масс к Богу и Христу). Неизвестно, чем завершилась бы оборвавшаяся смертью в 1881 г. мировоззренческая эволюция Ф. М. Достоевского, но в сознании Толстого даже времён «Анны Карениной» -- она совершалась никак не в пользу идей «прогресса», тем более – западного образца.

     Насколько ДАЛЁКОЕ от толстовского разумение христианства малоосновательно приписывает Конст. Леонтьев Ф. М. Достоевскому (и уж вовсе априорно – Л. Н. Толстому) хорошо видно из наименования главы его брошюры: «О всемирной любви. По поводу речи Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике». 

     Противопоставляя позиции Достоевского своё, якобы единственно верное, церковно-православное понимание сущности и смыслов христианской любви, Леонтьев тут же ворчит, что и само пушкинское празднество 1881 года было устроено без «национального цвета», а «по-европейски» до отвращения (с. 9). «…Я постичь не могу, за что можно любить современного европейца?» (с. 10) -- недоумевает апостол «настоящей» любви, предпочитая «забыть» на время, что христианская любовь нелицеприятна: что это любовь не к личностям или «нациям», а к высшей, Божьей природе и её проявлениям в каждом человеке. Для христианина в этой любви СОЕДИНЯЮТСЯ и любовь к Началу жизни, и любовь к Истине (мудрости, знанию), и добру, к красоте… потому что всё это – от Бога. Что бы ни мешало этим предметам любви проявиться сполна в личностях и сообществах людей (а мешают заблуждения, страсти и ошибки людей) – всё это только помехи проявлению любви, которые надо УМЕТЬ и помогать в себе и других устранять, не меняя своего отношения самым людям.

     Но Леонтьев, как мы увидели из очерка его жизни – никогда не мыслил так; не мыслит так и в своём очерке розового христианства. Здесь он смело делит единую любовь на «любви»-пристрастия, выделяет, подобно учёному психологу, какие-то любви «моральную», «эстетическую», любовь «милосердие» (надо думать, в отношении «низших», побеждённых «врагов» и т.п.) и любовь «восхищение» (перед сильными мира сего?..). Более того: если Л. Н. Толстой позднее, в статье «Религия и нравственность» решительно отстаивает невозможность и иллюзорность безрелигиозной нравственности, то Конст. Леонтьев в своей брошюрке решительно называет одним из источников «моральной» (т. е. как раз нравственно мотивируемой) любви – её «естественное» происхождение от «большой природной доброты или воспитания какими-нибудь гуманными убеждениями» (с. 10).

     Надо ли говорить, что тут выразилось НЕ христианское, А много древнейшее – языческое и еврейское – полуневежественное жизнепонимание? Если человек безнравственен несмотря на РЕЛИГИОЗНОЕ с детства воспитание словами и примером, которое в христианских обществах должно бы охватывать 100 % детей каждого поколения – значит, такой человек просто патологично нездоров, и из того, что эпоха, в которой он живёт, пока не умеет вылечить его, помочь (кроме заклинаний о личной «аскетической борьбе противу эгоизма своего и страстей», к которым, конечно, тут же, на стр. 10 своей брошюры, прибегает Леонтьев), никак не следует, что для ОГРОМНОГО БОЛЬШИНСТВА, для здоровых и нравственно христиански воспитанных (а не развращённых!) людей может быть отменён или как-то богословски перетолкован Божий Закон Любви – древнейший, чем сама религия христианства.

     И дальше, на стр. 11 – 12, Леонтьев снова возвращается к злосчастным европейцам, которых «не за что любить» -- так что вся его психолого-богословская проповедь тут же приобретает характер нравственно грязненькой идеологической “подпоры” для личных, уже хорошо известных нам, антизападнических предрассудков автора.

     Произвольно разделив добро и красоту, нравственное и эстетическое (воссоединить кои привелось тому же Льву Толстому только в 1897 году, в трактате «Что такое искусство?»), Леонтьев подготовил “фундамент” и для дальнейшего развития своей концепции, по которой истина христианства – в ритуале и предметном мире церковного православия, а не в этике и её торжестве в мире. Мир обречён, всеобщее разрушение неизбежно, человек бессилен предотвратить его, «а действительность и вековечность настанет после гибели земли и всего живущего на ней», и опять же – только по замышлению какого-то внешнего личного Бога, без участия людей. Так выражает Леонтьев своё «НЕ розовое» христианство, «христианство силы», которое Г. Ореханов решительно противопоставляет «розовому» христианству – главным образом, Л. Н. Толстого (хотя, ещё раз подчеркнём, Леонтьев на анализируемых нами страницах критикует ТОЛЬКО Достоевского).

     Церковное учение православия НЕ ОБЕЩАЕТ гармонии и всеобщего мира – справедливо констатирует Леонтьев. И, конечно, тут же вспоминает Мф. 18: 15-17 о том, как нужно вести себя с человеком, не принимающим истины высшего, христианского понимания жизни:

     «15. Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрёл ты брата твоего; 16. если же не послушает, возьми с собою ещё одного или двух, дабы устами двух или трёх свидетелей подтвердилось всякое слово; 17. если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь».

     И делает тут же Леонтьев хороший, справедливый вывод, что надо христианину БОЯТЬСЯ ЦЕРКВИ, потому что «начало премудрости (т. е. настоящей веры) есть СТРАХ, а любовь – только плод» (с. 16).

     Всё хорошо, верно. Любовь, действительно, требует себе “почвы” в «страхе Божием» человека – в его опасении СОГРЕШИТЬ против той Истины Бога, которая предана ему Христовой Церковью, и тем НАРУШИТЬ ЗАКОН ЕДИНЕНИЯ И ЛЮБВИ с ближними (т. е. всеми теми людьми, с которыми сводит тебя судьба, и у которых ты можешь сам мудрости учиться или, напротив, учить их своим словом и примером).

     Да только вот загвоздочка-то!.. НИ ОДНА из ныне действующих, примазывающихся к Христу церквей и сект (которые тоже любят называть себя «церквями») во всём мире НЕ ЯВЛЯЕТСЯ НА САМОМ ДЕЛЕ ТОЙ, О КОТОРОЙ ГОВОРИЛ ХРИСТОС: тем собранием праведных, избранных им или учениками его, для спасения среди обречённого мира. Само разделение их на многие (католическую, православную, лютеранскую и др.) свидетельствует: они сами не удержали в своём историческом развитии ни единения, ни любви, а значит – не являются даже самым ничтожным авторитетом для христианина. Бояться надо не таких АНТИХРИСТОВЫХ церквей, а бояться надо их ВЛИЯНИЯ на тебя, любых пересечений с их навязчивой ложью, религиозным спамом их пропаганды, адресованным в 19-21 вв. преимущественно детям и малодумающим людям. А главное, опаснейшее в их лжи – именно РАССЛАБЛЯЮЩАЯ проповедь невозможности для человека познания и совершенствования самого себя и мира.

     Далее, снова «любовно» поругав прозападных либералов и республиканцев (с. 16 - 18), Леонтьев приходит к идее «поэзии земной жизни», подразумевающей «борьбу вражды с любовью», необходимость страданий, без которых «не будет ни веры, ни на вере в Бога основанной любви к людям» (с. 19).

     И опять, казалось бы – высокая, даже и абсолютная, истина пред нами. Именно так, начиная с трактата «О жизни» и до последней своей философской книги 1910 г. «Путь жизни» понимал христианский смысл страдания Лев Николаевич Толстой. Но только… ЧТО выводит из этой аксиомы Леонтьев? Только ли то, что страдания и смерть всегда будут «караулить» людей – и хотя бы уже для противостояния им нужно стремиться людям к соединению в ЕДИНУЮ ИСТИННУЮ братскую Христову Церковь, помогать друг другу против суеверий, соблазнов и грехов?

     Нет! Леонтьеву вся эта сентенция о «поэзии земной жизни» нужна, оказывается, для оправдания того, люди христиане режут людей, расстреливают, вешают, запирают в тюрьмах. Кощунственно калечат и уничтожают тела, каждое из которых – Богом данный на земную жизнь человека инструмент для работы в воле Бога.

     Да, единичный вор или насильник, конечно, употребляет своё тело не для Бога, а своевольно – преступно. Но те правительственные люди, которые судят его и осуждают как преступника, передают тюремщику, палачу – ЧТО они-то представляют всею своей деятельностью? То же зло ограбления чужого труда, насилий, убийств – только выведенное на уровень взаимоотношений тысяч и миллионов людей и возведённое в организацию, в СИСТЕМУ. Налоговые сборы, торговля оружием, войны… Всё то, что запрещается единичным разбойникам – поощряется для разбойников организованных, государств и правительств. Масштаб и системная организация – оправдывают всё…

    Это Христос-то учил такому:

     «…ЖЕСТОКОЕ телесное наказание преступников чрезвычайно полезно для их духовного настроения…»? (с. 19).

     Любопытственно: когда единоверцев Конст. Леонтьева, православных священников, именно ЖЕСТОКО избивали, считая преступниками, представители большевистской власти, а затем, уже в ГУЛАГе, заголяли и ЖЕСТОКО еб*ли в ж*пы «смотрящие» по бараку уркаганы  -- утешались ли они этой мыслью блаженного митрополита Филарета, которую приводит Леонтьев в оправдание того, что «всякая власть от Бога»? Ободряло ли их то, что без обвинения их и ЖЕСТОКИХ наказаний они, по Леонтьеву, «пребывали бы наверно в пустой гордости или зверской грубости»? (Там же).

     Между тем настоящие этимология и семантика лексемы «наказывать» -- «давать наказ», поучать – как раз вполне христианская, и ЖЕСТОКОСТЬ (систематизированную месть преступного общества) исключает вполне. Если не стало возможным ни воспитать примером общей (всех окружающих) доброй и разумной жизни людей, ни наставить наказом – человека можно и выключить из общей жизни. Но не смертной казнью и даже не помещением в ЖЕСТОКИЕ условия. Главное – продолжать бороться ЗА него: за то Божье в нём, которое подлежит усилиям любви. Если инструмент тела всё равно не будет использован «неисправимым» грешником для работы Богу – не нужно завидовать, что ему предстоит проводить жизнь праздно и под наблюдением, будто малое дитя. Если бы люди, считающие себя НЕ преступными, имели бы христианское отношение к труду, как к братскому делу (без денег, торговли, наживы…) – они бы только жалели неспособного уживаться и трудиться со всеми. Не было бы ненависти, фобий и мести. А есть страх и ненависть – значит, нет любви, нет и права распоряжаться кем-то, кроме самих себя, кого-то судить, осуждать… тем паче – в рамках СИСТЕМНОЙ организации всяческих судилищ.

     Для «поголовного братства на земном шаре» («поголовного»… отвратительное, намеренно унижающее слово!) нужно научиться уступать друг другу, выводит Леонтьев, «а есть вещи, которые УСТУПАТЬ НЕЛЬЗЯ».

    Напрасно не уточнил, какие. Религиозные догмы и суеверия? «Национальные» гордыню и обособленность? Военное превосходство ради грядущих «побед» и ещё бОльшей гордыни? Чёрной поповской ряски, тугой мошны, длинного члена и яичек в штанах?

     Это явно – ХРИСТУ не хочут уступать липовые христиане, а на деле – примитивные, спонтанно- чувственные полуживотные, полуфабрикаты неоконченной эволюции, сами себя слишком рано назвавшие «разумными людьми».

     А не научил разве Христос, что ДЬЯВОЛУ истины Божьей, раз познанной, НИКОГДА уступать нельзя? Что для оправданий не только личных грехов и зла, но и СИСТЕМНО ОРГАНИЗОВАННЫХ, самых злостных, нельзя прибегать к таким же продуманно, СИСТЕМНО организованным структурам ЛЖИ, апеллирующей в наши дни к авторитету не только Бога, но и научного (экономического и др.) знания?

     Христос учил, Толстой – напомнил. И он-то после этого – апостол «розовости», слабости, обмана?!

     Любопытно в связи с этой, выраженной Конст. Леонтьевым в начале 1880-х «неуступчивостью», вспомнить беседу Л. Н. Толстого с тульским архиереем Никандром, состоявшуюся немногим ранее – 9 декабря 1879 года. Предметом беседы была идеализируемая тогда Толстым (что хорошо выразилось в его «Исповеди») «народная вера» и русское религиозное подвижничество. Кроме того, в разговоре с архиереем Толстой возмущался НЕТЕРПИМОСТЬЮ, органически присущей церковному христианству, и в особенности православию. Он поставил перед архиереем «неудобный» вопрос: почему бы всем христианским исповеданиям не соединиться в самых главных положениях веры, которые они все одинаково признают, а в менее важных пунктах, в которых они расходятся, предоставить каждому вероисповеданию полную свободу?

     Архиерей не мог не согласиться с принципиальной правильностью такой постановки вопроса, но тут же начал оправдывать “свою” церковь, лгать и выкручиваться, аки библейский змий: мол, «такие уступки произведут нарекания на духовную власть в том, что она отступает от веры предков» (Цит. по: Гусев Н. Н. Материалы… 1870 – 1881. С. 608 - 609). То есть: нельзя удаляться от привычной толпе лжи церковного учения, подменившей много веков назад первоначальное учение Христа – потому что ей поверили когда-то предки!

     Но ведь и предки приняли на веру ложь «греко-российской православной веры», во-первых, потому, что она, в свою очередь, ИХ предками (дедами, отцами…) внушалась, даже ВКОЛАЧИВАЛАСЬ им в головы с первого детства – то есть возраста, максимально беззащитного и податливого к внушениям. А во-вторых, со времён «князя-креситителя» Владимира принадлежность к православию, как минимум, позволяла индивиду избежать преследований со стороны нетерпимых фанатиков, а кроме того, маркировала индивида как «путного», статусного человека, открывая для многих путь к сугубо земным и материальным благам…

     И наивный, полуневежественный, да к тому же не подготовившийся к беседе с Толстым в тот день Никандр тут же выдал и обличил “с головой” себя и свою церковь. Случилось это в тот момент беседы, когда Лев Николаевич “угостил” его в лоб (как пушкинский Балда щелчками) вопросами о том, как ему следует поступить со своим имением. По-христиански – надо бы отдать нетрудовое богатство крестьянам, не так ли? Но у попа, конечно, оказалось иное мнение: он отказал Толстому в НРАВСТВЕННОМ ПРАВЕ воротить народу хоть крохи плодов векового грабежа, совершавшегося и совершаемого над ним российской «элитой». Аргумент был наивен до идиотизма: богатство, мол, принадлежит не одному Толстому, а СЕМЬЕ, которая не должна быть “разорена” (Там же). Невдомёк Никандру, что человека и семью разоряют скорее отказ или неумение ТРУДИТЬСЯ – хотя именно такой аргумент мог бы привести человек, относящийся к труду и плодам его по-христиански. А христианское отношение к ДЕНЬГАМ и СОБСТВЕННОСТИ подразумевает БЕССТРАШИЕ человека в отношении дней грядущих и материального (включая даже пищу и одежду) обеспечения в них своей плотской жизни – а значит НЕЗАБОТУ об имении и богатствах, НЕСТЯЖАНИЕ. Денег и скоплений богатств между членами ИСТИННО Христовой церкви при такой вере, таком доверии Богу и, как следствие, бесстрашии – быть не может.

     Но – нет. Не с тем, явно не с тем «авторитетом» заговорил Толстой о таких вопросах… Церковь российского православия и по сей день – образец лукавого (т. е. служащего лукавому – обману, сатане…) союза людей, одержимых мирскими суевериями и страхами, характерными для БЕЗБОЖНИКОВ, и проистекающим из них СТЯЖАТЕЛЬСТВОМ и даже готовностью защищать свои мамоны неправды при помощи правительственных слуг организованного принуждения и насилия. ВОТ в чём они не готовы уступать Христу и самому Богу!

    Подчеркнём кстати, что в своём «амине» материальным богатствам Никандр – единомышленник, конечно, не христианина-Толстого, а, скорее, его жены, Софьи Толстой, на религиозное мировоззрение которой, напомним, оказали влияние, с одной стороны, церковное учение, исповедуемое её матерью, с другой же – лютеранская вера отца, с её более честным, открытым (но от этого не менее гнусным) буржуазным идолопоклонством в отношении денег и собственности.

     О своей беседе с Л. Н. Толстым архиерей Никандр неосмотрительно рассказал уже в 1880-х тогдашней сотруднице Тульского епархиального училища Марии Александровне Шмидт, которая впоследствии встала в ряд самых последовательных и страстных единомышленников Льва Николаевича во Христе. От неё содержание позорного (для Никандра и его церкви) разговора со смехом узнавали другие «толстовцы» -- включая и будущего биографа Льва Николаевича, Н. Н. Гусева. Гусев со слов М. А. Шмидт передаёт, что Никандр в целом уважительно отнёсся и к уму Толстого, явно превосходящему его собственный, и к его духовным исканиям, и, по собственному его признанию, «внутренне признавал правоту Толстого, хотя на словах и не соглашался с ним»: «Столько задавал жгучих вопросов! Он меня ими к стенке, как гвоздями, пригвоздил. Разве можно без компромиссов жить? Это ошибка Льва Николаевича – полное отрицание компромиссов и отклонение от православия» (Там же. С. 609).

    Что ж! Остаётся тогда только «пригвоздить» Никандра и его современных единомышленников по православию – последним вопросом: для чего ДРЕВНИЕ, первых веков после Христа, их единомышленники пошли именно на компромисс с языческим (Римская империя) и еврейским религиозными жизнепониманиями, и, чтобы подстроиться под него, ИСКАЗИЛИ, извратили, по существу уничтожили во всей его силе учение Христа Иисуса – истину самого Бога??? Ведь именно этот, древнейший, роковой компромисс и привёл церковных христиан к тому, что через 1800, 1900 и даже 2000 лет после Христа им всё ещё нужны «компромиссы» с этим древним, давно отжитым и вредным жизнепониманием. Жаль, что не нашёлся в III веке или позднее среди них свой Константин Леонтьев, который бы убедил их, что, действительно, ЕСТЬ ВЕЩИ, КОТОРЫХ УСТУПАТЬ НЕЛЬЗЯ – даже собственной низшей, первобытно-звериной (т.е. зверю, сатане дьяволу угодной!), одержимой фобиями и страстями, природе!

* * * * *

    Весьма любопытно, с каким напором в нескольких местах своей брошюры изрыгает Леонтьев ненависть на нигилистов, западников, либералов, социалистов – в то же время и ПРИЗНАЁТ положительное значение моралистики Пушкинской речи Ф. М. Достоевского в её влиянии на умы молодёжи (с. 20) – и в то же время отрицает необходимость печься «о благе правнуков», этих «далёких, даже вовсе непонятных нам поколений», так как всё равно, по церковному догмату, «всё должно погибнуть», пресечь неизбывные «колебания горести и боли», неотторжимые от жизни человечества (с. 22 - 23).

     Как тут не вспомнить одно из полюбившихся Л. Н. Толстым суждений американского трансценденталиста Ральфа Эмерсона, который, по преданию, на вопрос о гибели мира ответил: «Я постараюсь обойтись без него».

     То есть: делу познания и совершенствования людьми мира и самих себя, единения в законе любви НИКАК не может мешать то, что известный людям теперь уже позапрошлого, XIX-го, столетия «мир» (т.е. обитаемая часть одной-единственной планетки!) может когда-нибудь погибнуть. Во-первых, экологическая и технологическая реальность XX-начала XXI столетий подсказывает, что он намного раньше может погибнуть ОТ людей, а не вопреки им, не по мистическому «предначертанию». А во-вторых: создали-то известный нам и «родной» мир те, кем, в случае позитивного сценария развития, надлежит когда-то стать и теперешнему разделённому, полуживотному человечеству. А значит – и у нас, при правильном развитии, может быть в будущем достаточно познаний и могущества «единого Бога» для сотворения и поддержания сотворённого. Мы и есть Бог – но в перспективе дальнейшей, разумно направляемой эволюции, «САМО-эволюции», самотворения. Лев Николаевич вернул учению Христа те ясность и значение высшего знания и понимания жизни, которые открывают путь к осознанию этого!

     «Как можем мы надеяться на всеобщую нравственную или практическую правду, когда самая теоретическая истина, или разгадка земной жизни, до сих пор скрыта для нас за непроницаемой завесой?» -- вопрошает Константин Николаевич (с. 23). Толстой вскоре ответит ему и таким же лукавым вопрошателям на страницах своей книги «В чём моя вера?»:

     «Учение  Христа  имеет  глубокий  метафизический  смысл; учение  Христа  имеет  общечеловеческий  смысл;  учение  Христа имеет и самый простой,  ясный,  практический смысл для жизни каждого  отдельного  человека.  Этот смысл можно выразить так: Христос учит людей не делать глупостей.  В  этом состоит самый простой,  всем  доступный  смысл  учения  Христа.

      Христос говорит:  не сердись,  не считай никого ниже себя, — это глупо.  Будешь  сердиться,  обижать  людей,  — тебе  же  будет хуже.  Христос  говорит  ещё:  не  бегай  за  всеми  женщинами, а сойдись с одной и живи, — тебе будет лучше.  Ещё он говорит: не  обещайся  никому  ни  в  чём,  а  то  тебя  заставят  делать  глупости  и  злодейства.  Ещё  говорит:  за  зло  не  плати  злом,  а  то зло  вернётся  на  тебя  ещё  злее,  чем  прежде,  как  подвешенная колода  над  мёдом,  которая  убивает  медведя.  И  ещё  говорит: не считай людей чужими только потому, что они живут в другой земле,  чем  ты,  и говорят  другим языком.  Если  будешь  считать их  врагами,  и  они  будут  считать  тебя  врагом, — тебе  же  будет хуже.  Итак,  не делай всех  этих глупостей,  и тебе будет лучше» (23, 423 - 424).

     Понятно, что ни о каком «лучше» для животной личности человека, об УТИЛИТАРНОМ благе – речь здесь не идёт. Человеку никогда не становилось лучше «во плоти» и никогда не налаживалась, а, напротив, расстроивалась и иногда гибла его земная жизнь – от следования тому, чему учил Христос. Но вот именно ЗДЕСЬ-то и нужно помнить человеку-христианину конечность и его жизни, и жизни всего мира, и выбирать торжество ВЫСШЕЙ ПРИРОДЫ, Бога над миром и духа над плотью.

     Ореханов же приведённый нами отрывок трактует в РОЗОВОЙ своей книжке 2016 г. как именно проповедь «утилитарной морали», правил во имя земного счастья. Уж чья бы коровка мычала, господа бывые товарищи из РПЦ!..

     Не делать и не говорить глупостей и гадостей – того, что обличает и Истина евангелий, и даже твоя совесть… Это не так уж много. Но на этом-то и сбивается в своей брошюре Леонтьев, грешит по-человечески, как дитя своей эпохи, а Г. Ореханов – вводит эти сбои в статус истины, в СИСТЕМУ… Воистину, с XIX века церковь ЛЖЕхристианства «православия» поднаторела в служении обману – дьяволу сатане!

     Удивительно, но умный, в отличие от Ореханова искренний даже в заблуждениях своих Константин Николаевич Леонтьев местами буквально опережает позднейшие выводы Л. Н. Толстого-христианина в его публицистике и в записях Дневника. Так, на стр. 24 брошюры (как и в ряде предшествующих своих сочинений) Леонтьев, опережая мысль Толстого более чем на десятилетие (а его статью «О социализме» -- на целых 28 лет!), предсказывает катастрофу европейского социалистического эксперимента:

     «Ибо социальный переворот не станет ждать личного воспитания, личной морализации всех членов будущего государства, а захватит общество в том виде, в каком мы его знаем теперь» (с. 25).

     И не только политика, но и безрелигиозная наука, по мысли Леонтьева, проявит своё «практическое» бессилие и смирится «перед могуществом и правотою сердечной мистики и веры» (Там же). Такой научный секпсис опять же ОТЧАСТИ сближает Леонтьева с позднейшим Толстым, но… Толстой, как мы знаем, не был столь радикален и не желал науке одного только «смирения», да ещё и не перед истиной Бога, а отчего-то перед суевериями и мистикой церковного идолопоклонства! Наука может и должна ориентироваться на ЯДРО ИСТИНЫ ВО ВСЕХ РЕЛИГИОЗНЫХ УЧЕНИЯХ МИРА, и тогда она сможет сказать своё слово, отличное от навязываемого ей Леонтьевым беспомощного пессимизма.

     Например, церковный вымысел о «поражении», «порче» человека «грехом» – коррелируется научным знанием о том, что человек НИКОГДА (т. е. и в более древние времена, чем времена Адама и Евы) НЕ БЫЛ от «греха», то есть слабостей и страстей, свободен и чист. Но именно это знание самого себя человеком – даёт надежду на изменения к лучшему и общей жизни, вопреки пессимизму Леонтьева. Знание уничтожает СИСТЕМНУЮ ЛОЖЬ, те сказки, мифы и самообманы о причинах насилия, войн, неравенства, всяческой жестокости людей, которыми обманывало и усыпляло, расслабляло себя «традиционное» человечество прошлых веков и тысячелетий.

    Зло в общественных отношениях неизбежно и даже нравственно полезно – это позиция Леонтьева (с. 26), но это же позиция и Л.Н. Толстого, зафиксированная несколькими годами позже в его философском трактате «О жизни». Но ВЫВОДЫ авторов – различны. Леонтьев грубо-суеверно, догматически, готов оправдать, исходя из этого, и войны, и смертную казнь, и существование разбойничьих гнёзд различных государств… Толстой же, исходя именно из религиозной христианской идеи о необходимости смиренно принимать страдания, выводит то, что ВЕРУЮЩИЕ люди-христиане, будь они где-нибудь в действительности в массовом числе и образуя истинную Церковь Христа – жили бы между собой как равные сёстры и братья, а не разбойники, и не признавали бы ни одного из разбойничьих гнёзд, т.е. никакого правительства, государства. Вот в ИХ жизни как раз и была бы возлюбленная Константином Николаевичем гармония стяжаемого усилием нравственной жизни добра и неизбежного, но побеждаемого совместно зла. И жизнь их ОТНЮДЬ не имела характеристик ненавистных Леонтьеву же однотипности и пресности…

    Вот картина такой жизни в ГАРМОНИИ человека с окружающей природой и Богом (высшей внутренней своей Природой) в статье Л. Н. Толстого «О значении Русской Революции» (1905):

    «Почему,  вместо  того  чтобы  представлять себе  людей  неудержимо  отдающимися похоти и  размножающимися,  как кролики, и  для поддержания своих размножающихся  поколений  устраивающими себе  в городах  заводы  с приготовлениями химической пищи и живущими среди них без  растений и животных, —  почему не  представить  себе  людей  целомудренных,  борющихся  с своими  похотями,  живущих  в  любовном  общении  с  соседями среди плодородных полей,  садов, лесов, с прирученными сытыми друзьями-животными,  только  с  той  против  теперешнего  их состояния  разницей, что они не признают  землю ничьей отдельной  собственностью,  ни  самих  себя  принадлежащими  какому-либо  государству,  не  платят  никому  ни  податей,  ни  налогов и не  готовятся  к  войне  и  ни  с  кем  не  воюют,  а,  напротив, всё  больше  и  больше  мирно  общаются  народы  с  народами?

    И  для  того чтобы представить  себе  жизнь  людей такою, не нужно  ничего  выдумывать  и  в  представлении  своём изменять или прибавлять к жизни тех земледельческих людей,  которых мы все внаем в Китае, России, Индии, Канаде, Алжире, Египте, Австралии.

    Для  того  чтобы  представить  себе  жизнь  такою,  не  нужно представлять  себе  какое-либо  хитрое,  мудрое  устройство, а  нужно  только  представить  себе  людей,  не  признающих  никакого иного высшего закона, кроме единого для всех, выраженного одинаково  и в  браминской,  и буддийской,  и конфуцианской,  и  таосийской,  и  христианской  религии  закона  любви к  Богу и ближнему.

     И для того чтобы жизнь была такой, не нужно  представлять себе  людей  какими-либо  новыми  существами — добродетельными  ангелами.  Люди  будут  точно  такие  же,  как  теперь,  со всеми свойственными им  слабостями и страстями,  будут и грешить,  будут,  может быть,  и ссориться, и прелюбодействовать, и отнимать имущество, и даже убивать, но всё это будет исключением, а не правилом, как теперь. Жизнь их будет совсем другою уже по одному тому, что они не будут признавать добром и необходимым условием жизни организованное насилие, не будут воспитаны злодеяниями правительств, выдаваемыми за добрые дела.

    Жизнь людей будет  совсем другою уже по  одному тому, что не будет более того препятствия  к  проповеди и воспитанию в духе добра,  любви и покорности воле Бога,  которое существует теперь при признании необходимости и законности правительственного насилия, требующего противного закону Бога, требующего  выставления  преступного  и  дурного  в  виде  законного и доброго» (36, 359 - 360).

     А вот не столь пространная и образная, но идейно очень близкая картина такой же доброй, разумной, хотя и по-человечески не безгрешной жизни – в анализируемой нами брошюре Конст. Леонтьева:

     «Горести, обиды, буря страстей, преступления, ревность, зависть, угнетения, ошибки с одной стороны, а с другой – неожиданные утешения, доброта, прощение, отдых сердца, порывы и подвиги самоотвержения, простота и весёлость сердца! Вот ЖИЗНЬ, вот единственно возможная на этой земле и под этим небом ГАРМОНИЯ. Гармонический закон вознаграждения…» (с. 28).

     Но тут же мыслитель называет условие возможности такой жизни: «твёрдые, извне стеснённые формы» общественного устроения, которые подсказывает «опыт веков», «вековой эмпиризм» (с. 28 - 29). Таким образом – увы! – Леонтьев не отступает от гнусной, вполне НЕ христианской идеи НАСИЛЬСТВЕННОГО общественного устройства, жизни людей разбойничьими гнёздами «государств», то есть такой жизни, в которой Нагорная проповедь и всё учение Христа становятся не нужными дополнениями к военным уставам и уголовным кодексам!

    И освящается такая гадкая, но паразитирующая на преданиях о Христе жизнь, по мнению Леонтьева – конечно же, церковью «православия», такой же многовековой паразиткой на легендах о Христе и извращённом ею же его учении!

    Не очевидно ли, сколь взвешенней и дальновидней, свободней от предрассудков и акцентуаций социальная  позиция Л. Н. Толстого 1880-1900-х гг., Толстого-свободного христианина?

     Как нельзя «удобно» умерший Ф. М. Достоевский уже не мог возразить вот на эти гордо-суетливые, национал-патриотические, то есть БОЛЕЕ ЧЕМ странные для христианина, суждения и «обличения» Конст. Леонтьева:

     «Достоевский, подобно великому множеству ЕВРОПЕЙЦЕВ и русских ВСЕЧЕЛОВЕКОВ, верит в мирную и кроткую будущность Европы, радуется тому, что нам русским, быть может и скоро, придётся утонуть и расплыться бесследно в безличном океане космополитизма.

     Именно БЕССЛЕДНО! Ибо что мы принесём на этот… пир всемирного однообразного братства? Какой СВОЙ, ни на что чужое не похожий след оставим мы в сердце этих СМЕШНЫХ ЛЮДЕЙ грядущего?..» (с. 30 - 31).

    И на доводы такого толка убедительно возразил в СВОИХ христианских проповедованиях жизни в законе любви – Лев Николаевич Толстой, признававший истинной «русской революцией» именно торжество христианства как учения ЖИЗНИ ДЛЯ БОГА И В ВОЛЕ ЕГО, которой русский народ (а по мысли речи Л. Н. Толстого 1910 г. для Славянского съезда – и другие славянские народы вместе с ним) должен подать пример и всему миру – во имя грядущего МИРОВОГО ТОРЖЕСТВА ХРИСТА.

    Хорошо то созревшее, налитое зерно, которое не будет до гнили сберегать себя, а вовремя падёт в ПОЧВУ мировой духовной жизни – дабы принести много плода. Так и русский, и всякий народ... Из того, что мир кончится, уж точно не может следовать ВЕЧНОСТЬ бытия русской и других разделённых, обособленных народностей. А вот ЕДИНЕНИЕ, прекращение человечеством траты сил и времени на вражду, а трата их на познание и совершенствование мира и самих себя – залог того, что человечество грядущего справится с любыми «концами мира» и прочими апокалипсисами!

    Смешны не христиане, соединённые (пусть и в отдалённом будущем пока…) в единую Церковь, где «нет ни иудея, ни эллина». Смешны как раз – национальные патриоты, уверенные, как Конст. Леонтьев, что то разбодяженное, разбавленное, воистину бледно-РОЗОВОЕ христианство церквей, в котором жизнь по Христу подменена поклонением ему, как богу – что это и есть чьё-то, в том числе и русского народа, общее «сокровище»:

    «Было нашей нации поручено одно великое сокровище – строгое и неуклонное церковное православие…» (с. 31).

     КОГДА, хочется спросить. Если при князе Владимире – то этот византийский подарочек был не «поручен», а НАВЯЗАН самым антихристовым, ЖЕСТОКИМ НАСИЛИЕМ светской власти, и уж точно никакой не «нации», ибо и понятия такого (не имеющего, кстати, и в наши дни единой и чёткой дефиниции) в X веке не было и быть не могло. Если же Леонтьев имеет в виду ИМПЕРСКИЙ период, века 18 и 19-й – пусть-ка современные нам его эпигоны докажут, что византийский «подарочек» на “подтух” в поповских мозгах за столько веков и сохранил всю свою «строгую неуклонность»! Кстати, и НА КОЙ она?

    Заканчивает Конст. Леонтьев главу II своей брошюры (одну из двух глав, посвящённых Пушкинской речи Ф. М. Достоевского) уже буквально истерикой:

     «…Мы скоро расплывёмся бесследно во ВСЁМ и во ВСЕХ. Быть может – это так и нужно: но чему же тут радоваться? Не могу понять?.. Не умею!» (с. 32).

     Такое неумение – тоже от БЕЗВЕРИЯ. Толстой называет «соединением со Всем» (с Богом) – смерть. И смерть – это то, что, по христианскому жизнепониманию должно быть принято и человеком, и временно разобщёнными культурными и этническими группами людей – ради творения истинной Церкви Божией (вместо государств) и Царства Его на Земле. Гусеница не должна бояться своей смерти, как гусеницы, цыплёнок – вылупления из яйца… Так и человеку, и народу нужно не бояться уничтожения, а готовиться к нему. А лучшее приготовление к смерти – добрая, разумная жизнь!

* * * * *

     В главе III своей брошюры, продолжая критику воззрений Ф. М. Достоевского, высказанных им в художественных произведениях и в Пушкинской речи 6 июня 1880 г., Леонтьев причудливо мешает истины христианства с догмами своей церкви, равно как и с собственными, достаточно крайними, выводами. Главный удар он наносит по европейскому выхолощенному, т. н. «светскому», гуманизму, апостолом которого решительно полагает покойного Фёдора Михайловича (а Ореханов ненавистнически и ложно переносит удар леонтьевской критики – на Л.Н. Толстого). Доводы Леонтьева при этом – пожалуй, безупречны именно с христианских позиций и заставляют вспомнить ОЧЕНЬ СХОЖИЕ суждения о страданиях и зле Льва Николаевича – в созданных им позднее трактате «О жизни», статье «Христианское учение», антологиях мудрой мысли «На каждый день», «Круг чтения» (см. записи под 23 января, 11 апреля, 6 июня, 9 августа и 19 ноября) или «Путь жизни» (отдел XXVIII «Зло»):

     «Христианство […] долгое благоденствие и покой души считает вредным. Оскорбителю оно говорит: “кайся, ты согрешил”. Оскорблённому внушает: “Эта обида тебе полезна; рукой неправедного человека наказал тебя Бог; прости человеку и кайся перед Богом”. Горе, страдание, разорение, обиду христианство зовёт даже иногда – ПОСЕЩЕНИЕ БОЖИИМ. А гуманность простая хочет стереть с лица земли эти ПОЛЕЗНЫЕ нам обиды, разорения и горести…» (с. 35).

     ДЛЯ СРАВНЕНИЯ. В главе XXXIV трактата «О жизни» Толстой формулирует практически то же самое: «…Своими заблуждениями заставляя страдать других людей, я своими страданиями несу заблуждения других. …Страдания вызывают ту самую деятельность, которая и составляет движение истинной жизни, -- сознание греха, освобождение от заблуждений и подчинение закону разума» (26, 429).

     Следующая, XXXV-я, глава именуется красноречиво: «Страдания телесные составляют необходимое условие жизни и блага людей». И здесь сказано, в числе прочего, следующее:

     «Не будь боли, животная личность не имела бы указания отступлений от своего закона; не испытывай страданий разумное сознание, человек не познал бы истины, не знал бы своего закона. […] Деятельность, направленная на непосредственное любовное служение страдающим и на уничтожение общих причин страдания – заблуждений – и есть та единственная радостная работа, которая предстоит человек и даёт ему то неотъемлемое благо, в котором состоит его жизнь» (Там же. С. 433 - 434).

     Не просто то же, христианское, направление мысли, а – выраженное серьёзнее, глубже и продуктивнее! 

     Разница же с Толстым – опять не в пользу Конст. Леонтьева. Она, к примеру, в том, что автор «Новых христиан» утверждает своё и своей церкви знание «реальных законов природы» (с. 32), к которым он относит между прочим «закон» неискоренимой порочности и беспомощности человека во грехе, непрочности человеческих добродетелей и невозможности для человека быть ни любящим, ни просто гуманным «без помощи Божией», понимаемой Леонтьевым, разумеется, церковно-догматически: как мистическая “помощь” обОженного Иисуса Христа в ответ на моления ему в церковных храминах, при посредничестве попов. К таковым же естественным «законам» для разумной жизни людей Леонтьев априорно относит и земные жестокости людей над людьми: расправы, тюрьмы, казни, которые долженствуют внушать грешнику страх, который-де и есть Страх Божий (с. 35 - 36).

     Конечно же, это не так. Наказания физической расправой хорошо известны по наблюдениям учёных-зоологов в XX и начале теперешнего, XXI столетия над поведением общественных животных – конечно, свободных от каких либо религиозных фантазирований и не имеющих СИСТЕМ мирской и религиозной лжи, оправдывающих СИСТЕМНОЕ же насилие судилищ, тюрем, всяческого насилия человека над человеком. Между тем СТРАХ перед наказанием – несомненный мотив для применения наказаний в сообществах животных. Так что совершенно не для чего г-ну Леонтьеву в своё время, равно как и нынешним его поклонникам,  возводить эту НИЗШУЮ СИСТЕМУ ОТНОШЕНИЙ в статус допустимого между людьми поведения, да ещё и награждать производимый ею эффект животного ужаса – «божественным» статусом.

     «Страх Божий» христианский – это страх, переживаемый ЧЕЛОВЕКОМ ПЕРЕД ПОЗНАННОЙ ИМ ИСТИНОЙ БОГА: не только не совпадающий обязательно с ожиданиями социального окружения, но могущий опасно для ЖИВОТНОЙ, плотской жизни человека ПРОТИВОРЕЧИТЬ им. Он не исключает и низшего ужаса человека-христианина как животного, плотского существа перед страданиями, но НЕ СОВПАДАЕТ С НИМ И ДОЛЖЕН ПОБЕЖДАТЬ ЕГО. «Любовь красит человека, а страх унижает» (с. 36) – вот суждение Конст. Леонтьева, справедливое содержательно, но ложное по самой ограниченности такого противопоставления. Закон любви в христианском мире уничтожает, подменяет собой языческий и еврейский закон насилия – и люди не должны бы ни себя, ни других унижать внушением низшего, первобытного ужаса. Его должно бы заменить христианское воспитание – внушение с детства страха согрешить НЕ ПЕРЕД ЛЮДЬМИ, А ПЕРЕД БОГОМ.

     Физическими же истязаниями, лишением свободы, смертью наказует не разум, а низший инстинкт: НЕ БОГ, А ЗВЕРЬ. Зверю, дьяволу только может быть угодно, чтобы человечество бесконечно воспроизводило атавистические, животные поведенческие модели в отношении ошибающихся, грешащих отдельных людей – одновременно оправдывая грехи общественных «элит» и многомиллионных масс.

    Фактически Конст. Леонтьев сам отрицает “христианскость” в целом т. н. христианского общества в России (да и всём мире), когда характеризует любовь как «дар благодати, натуре особенный, или СЛУЧАЙНЫМИ И СЧАСТЛИВЕЙШИМИ условиями воспитания укреплённый» (с. 37). Вот почему бы, после 1800 лет исповедания христианства, христианская любовь («кроткая, себе самому приятная, другим отрадная, всепрощающая…») может явиться между людьми только по СЛУЧАЙНОСТИ, как и между НЕхристиан? Значит – не воспитывались и не воспитываются в ней поколения, а всё в прежнем – в законе насилия, вражды, борьбы!

     Ссылаясь на речь знаменитого К.П. Победоносцева, произнесённую им в 1881 г. на выпускном вечере в школе дочерей священнослужителей, Конст. Леонтьев отказывает и Достоевскому, и всякому христианину в праве трактовать евангельское предание о Христе, не справляясь с позицией господствующей в России церкви и «азбукой катехизиса» -- именно православного (с. 39). «…Любите Церковь, -- суммирует Леонтьев положения речи К.П. Победоносцева, -- её учение, её уставы, обряды, даже догматы. […] Дело вовсе не в ваших высоких порывах, которыми вы восхищаетесь. Дело, напротив того, в покаянии и в унижении ума. […] Учитесь скромно у Церкви, […] учитесь у русского духовенства, у этого сословия, столь несовершенного и нравственно и умственно» (с. 40). Совет, за прошедшие 100 с лишним лет – довольно устаревший: и не в том смысле, что образцовое, публичное духовенство российского православия сделалось поголовно умнее и нравственнее, а только в том, что оно отнюдь не блещет ныне, в начале XXI столетия, ни смирением, ни покаянием…

     Важный момент: здесь же Леонтьев, в противовес «любви к человечеству», которую он приписывает Достоевскому (а Г. Ореханов – Льву Николаевичу Толстому, в чём повторяет надуманную, не правдивую позицию его жены) постулирует истинные, христианские, личные милосердие и любовь: «любовь к ближнему, именно к БЛИЖНЕМУ БЛИЖНЕМУ, к ВСТРЕЧНОМУ, к тому, кто под рукой, -- милосердие к ЖИВОМУ, РЕАЛЬНОМУ человеку, которого слёзы мы видим, которого стоны и вздохи мы слышим, которому руку мы можем пожать действительно, как брату в ЭТОТ ЧАС…» (с. 39 – 40. Все выделения здесь – Конст. Леонтьева). Опять же – не из чего тут проводить параллели между позициями безбожных, «светских» гуманистов, позитивистов – и жёстко критиковавшего их Л.Н. Толстого, справедливо считавшего любовь к человечеству западных и ПРОзападных наших светских гуманистов САМООБМАНОМ, адресующимся ФИКЦИИ:
 
     «Второе,  языческое  отношение  человека  к  миру,  общественное  —  то,  которое  устанавливается  им  на  следующей  ступени развития,  отношение,  свойственное  преимущественно  возмужалым  людям,  —  состоит  в  том,  что  значение  жизни  признаётся  не  в  благе  одной  отдельной  личности,  а  в  благе  известной  совокупности  личностей:  семьи,  рода,  народа,  государства, и  даже  человечества  (попытка  религии  позитивистов).

     Смысл  жизни  при  этом  отношении  человека  к  миру  переносится  из  личности  в  семью,  род,  народ,  государство,  в  известную  совокупность  личностей,  благо  которой  и  считается при этом  целью  существования.  Из  этого  отношения  вытекают все  одного  характера  религии  патриархальные  и  общественные: китайская  и  японская  религия,  религия  избранного  народа  — еврейская,  государственная  религия  римлян,  наша  церковно­государственная,  низведенная  на  эту  степень  Августином,  хотя она  и  называется  не  свойственным  ей  именем  —  христианской, и  предполагаемая  религия  человечества  —  позитивистов.  Все обряды  поклонения  предкам  в  Китае  и  Японии,  поклонения императорам  в  Риме,  вся  многосложная  еврейская  обрядность, имеющая  целью  соблюсти  договор  избранного  народа  с  Богом, все  семейные,  общественные  церковно-христианские  молебствия  за  благоденствие  государства  и  за  военные  успехи  зиждутся  на  этом  отношении  человека  к  миру» («Религия и нравственность»; см.: 39, 9).

      И ещё, из Толстого же:

      «Перенося сознание и любовь личности в семью,  из семьи в род, народ,  государство,  было  бы  вполне  логично  и  людям  для  избавления  себя  от  борьбы  и  бедствий,  которые  происходят  от разделения  человечества  на  народы  и  государства, естественнее всего  перенести  свою  любовь  на  человечество.  Казалось  бы это логичнее  всего,  и  теоретически  проповедуют  это, не  замечая того,  что  любовь есть чувство,  которое  можно иметь, но  которое нельзя  проповедовать,  и  что  кроме  того  для  любви  должен быть  предмет,  а  человечество  не  есть  предмет,  а  только  фикция.

      Племя,  семья,  даже  государство  не  выдуманы  людьми; […] но  человечества,  как реального  понятия,  нет  и  не  может  быть.

     […] Человечество  мы  не  знаем,  как  внешний  предмет,  не  знаем пределов  его.  Человечество  есть  фикция,  и  его  нельзя любить. Действительно,  очень  выгодно  бы  было,  если  бы  люди  могли любить  человечество  так  же,  как  они  любят  семью;  было  бы очень  выгодно,  как  про  это  толкуют  коммунисты,  заменить соревновательное  направление  деятельности  людской  общинным  или  индивидуальное  —  универсальным,  чтобы  каждый для  всех и  все  для  одного,  да  только  нет для  этого  никаких  мотивов.  Позитивисты,  коммунисты  и  все  проповедники  научного братства  проповедуют  расширять  ту  любовь,  которую  люди имеют  к  себе  и  к  своим  семьям и  к государству,  на  всё  человечество,  забывая  то,  что  любовь,  которую  они  проповедуют,  есть любовь личная,  которая  могла, РАЗЖИЖАЯСЬ <весьма близкий мировоззрению Леонтьева образ! – Р. А.>,  распространиться до  семьи;  еще  более  разжижаясь,  распространиться  до  естественного  отечества;  которая  совершенно исчезает, касаясь искусственного  государства,  как  Австрия,  Англия,  Турция, и  которой  мы  даже  не  можем  себе  представить,  когда  дело  касается  всего  человечества,  предмета  вполне  мистического.
      
       … Любовь,  основанная на личном и общественном жизнепонимании,  дальше  любви  к  государству  идти  не  может.

       Ошибка  рассуждения  в  том,  что  жизнепонимание  общественное,  на  котором  основана  любовь  к  семье  и  к  отечеству,  зиждется на любви к личности  и  что  эта любовь,  переносясь  от личности  к  семье,  роду,  народности,  государству,  всё  слабеет  и слабеет  и  в  государстве  доходит  до  своего  последнего  предела, дальше  которого  она  идти  не  может.

     […] Христианская  любовь  вытекает  только  из  христианского  жизнепонимания,  по  которому  смысл  жизни  состоит  в  любви  и служении  Богу.

      […] Христианство  признаёт любовь  и  к  себе,  и  к  семье,  и  к  народу,  и  к  человечеству,  не только  к  человечеству,  но  ко  всему  живому,  ко  всему  существующему,  признаёт  необходимость  бесконечного  расширения области  любви;  но  предмет  этой  любви  оно  находит  не  вне себя,  не  в  совокупности  личностей:  в  семье,  роде,  государстве, человечестве,  во  всём  внешнем  мире,  но  в  себе  же,  в  своей личности,  но  личности  Божеской,  сущность  которой  есть  та самая  любовь,  к  потребности  расширения  которой  приведена
была личность животная,  спасаясь  от сознания своей  погибельности.

      […] Различие  христианского  учения  от  прежних  —  то, что  прежнее  учение  общественное  говорило:  живи  противно  твоей  природе  (подразумевая  одну  животную  природу),  подчиняй её внешнему  закону  семьи,  общества,  государства;  христианство говорит:  живи  сообразно  твоей  природе  (подразумевая  божественную  природу),  не подчиняя  её  ничему,  —  ни  своей,  ни чужой  животной  природе,  и  ты  достигнешь  того  самого,  к  чему ты  стремишься,  подчиняя  внешним  законам  свою  внешнюю природу.

     Христианское  учение  возвращает  человека  к  первоначальному  сознанию  себя,  но  только не  себя  — животного,  а  себя  — Бога,  искры  Божьей,  себя  —  Сына  Божия,  Бога  такого  же,  как и Отец,  но заключенного  в  животную  оболочку» («Царство Божие внутри вас…»; 28, 83 - 85).

       Наш вывод по этому эпизоду будет краток. Антихристы не сознательные, а по невежеству, тупизму: не «дотянувшие» в своих мозгах ещё до христианского жизнепонимания, и держащиеся языческого, общественно-государственного, критикуя Толстого, на деле ВЫДАЮТ САМИХ СЕБЯ, так как описывают СОБСТВЕННОЕ понимание и чувствование жизни – животно-личностных зверюшек, полуфабрикатов недовершённой эволюции. Леонтьев – искренне заблуждающийся супротивник Христу, а вот поп Ореханов и церковь его…

     Идём далее… «Уже одно то хорошо, что наш простолюдин Европы не знает и о благоденствии общем не заботится…» (с. 42) -- пишет Леонтьев о народном мировосприятии, образе жизни и веры, тем самым едва ли не совпадая с духовно-народнической позицией Л.Н. Толстого уже и этих лет – времён «Исповеди» или трактата «В чём моя вера?» Напомним, что в 1878-79 гг. Толстой предпринял попытку религиозного единения с народом именно на почве традиционной религии – но не смог смириться с открывшейся его могучему и просвещённому разуму вредной ложью церковного эрзац-христианства. В этот момент леонтьевские «преданность учению Церкви, её установлениям и обрядам» (с. 43) была для Льва Николаевича дорОгой к ближним, к братскому единению с «трудящимся сословием» и отрицанием своего, «паразитарного». А под некоторыми постулатами автора «Наших новых христиан» подписался бы и Толстой 1900-х, разочаровавшийся (как и «поздний» Леонтьев) в «народе» как общности, но сохранивший сословно-покаянное уважение в отношении отдельных просвещённых и нравственных его представителей, с которыми почти ежедневно общался:

     «Надо учиться у него <народа> смиряться УМСТВЕННО, философски смиряться, понять, что в его мировоззрении больше истины, чем в нашем…» (с. 42).

     И для Леонтьева 1880-х, и для Толстого к. 1850-1900-х гг. Европа – мир торжествующего (и наползающего оттуда на Россию) безверия и разврата, любить которые, по Толстому, просто глупость, а по Леонтьеву – страшная ошибка, «грех» (с. 44).

     «Если мы нецивилизованные варвары, то у нас есть будущее. Они же цивилизованные варвары, и им на этом пути нет надежды. Не подражать западным народам, а жалеть их. Нам завидовать и подражать западным народам так же неразумно, как здоровому, неиспорченному крестьянскому малому завидовать тому парижскому плешивому буржуа, который повторял: “Ах! Как я бешусь от скуки!”» -- это Толстой, его запись в записной книжке 1906 года.

     «О! как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой всё великое, изящное и святое, и уничтожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного своим заразительным дыханием» (с. 45) – а это Леонтьев.

     Кажется, к «парижской» жизни, к французскому республиканскому строю отвращение испытывали оба мыслителя. У Толстого оно восходит к 1857 году, когда зрелище смертной казни посредством гильотины вызвало в нём не только этическое, но – внимание! – и ЭСТЕТИЧЕСКОЕ, вполне леонтьевское, неприятие. Оно заменяет собой в сознании Толстого неприятие юношеское, личностно-рассудочное, кстати, тоже выразившееся в юношеском его Дневнике некоторым неприятием именно французских порядков:

      «Если  бы  предрассудки  юристов  не  превозмогли  над  здоровыми принципами  нравственной  философии,  кто  знает,  насколько  меньше крови  было  бы  пролито  во  Франции» (46: 75 - 76).

      И – собственно о казни, записи 1857 г.:

      «Больной встал в 7 часов, — записал он в Дневнике, — и поехал смотреть экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом – смерть, что за бессмыслица! — Сильное и не даром прошедшее впечатление. Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу» (47, 121 - 122).

          Более подробно о впечатлении, произведённом на него зрелищем смертной казни, Толстой в тот же день писал В. П. Боткину:

     «Я имел глупость и жестокость ездить нынче утром смотреть на казнь. …Это зрелище мне сделало такое впечатление, от которого я долго не опомнюсь. Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое,  дерзкое  желание  исполнять  справедливость, […] которая  решается  адвокатами,  которые  каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противуположное. […]А  толпа  отвратительная, отец,  который  толкует  дочери,  каким  искусным  удобным  механизмом  это  делается,  и  т.  п.» (60, 167 - 168).

      Думается, прочти эти строки личного письма Толстого К.Н. Леонтьев – они вызвали бы его удивлённое уважение и приятие. Но отнюдь не следующие за ними, в том же письме Боткину:

     «Закон человеческий — вздор! Правда, что  государство  есть  заговор  не  только  для  эксплуатаций,  но  главное  для  развращения  граждан. […] Я понимаю законы нравственные, ЗАКОНЫ МОРАЛИ И РЕЛИГИИ, НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ НИ ДЛЯ КОГО, ведущие вперёд и ОБЕЩАЮЩИЕ ГАРМОНИЧЕСКУЮ БУДУЩНОСТЬ; я чувствую ЗАКОНЫ ИСКУССТВА, ДАЮЩИЕ СЧАСТИЕ ВСЕГДА; но политические законы для меня такая ужасная ложь, что я не вижу в них ни лучшего, ни худшего. Это я почувствовал, понял и сознал нынче» (Там же. С. 168. Выделения в тексте наши. – Р. А.).

      Вот здесь уже – огромные различия с мировоззрением Константина Николаевича, так и оставшегося до конца на позициях языческого, общественно-государственного, жизнепонимания.

     «Я НЕ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК» -- записывает в Дневнике 1857 года молодой Толстой: быть может, более последовательный тогда сторонник эстетичного и «чистого», не политизированного, искусства нежели когда-либо был Леонтьев. Не человек ПОЛИСА: города, государства. Леонтьев был и оставался человеком политическим… оттого и нашёл своё место и на государственной службе, и в «лоне» церковного лжехристианства!

      В отличие от Леонтьева, эстетика для Толстого не была даже в 1850-е столь жёстко отделена от христианской нравственности, а нравственный суд – распространялся на политику. Со временем красота сделается для него «венцом добра» -- оставшись для Леонтьева и православных лжехристиан, напротив, ФУНДАМЕНТОМ. Впрочем… это будет лет через 20-ть с лишком, не ранее... Пока же, в цитируемом нами письме Боткину, задачей искусства Толстой 1850-х гг. полагает СЧАСТЬЕ, которое здесь явно синонимично «удовольствию». Этические же законы – НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫ НИ ДЛЯ КОГО, хотя и полезны указанием религиозного идеала «гармонической будущности». Важные отличия от христианского мировоззрения «позднего» Толстого! Но именно гедонистическое и эстетическое сближает мировоззрение молодого Толстого с взглядами Леонтьева – заочный союз безбожника с безбожником!

      И лишь со второй половины 1870-х годов неприятие демократического и «технологичного» французского (и русского!) убийства и всякого истязания по суду приобретает именно ХРИСТИАНСКИЕ религиозные основания.      Примечательно, как Лев Николаевич уже с этих, новых, христиански-религиозных позиций вспоминает ту же смертную казнь 1857 г. в третьей главе «Исповеди» (1882):

     «…В  бытность  мою  в  Париже,  вид  смертной  казни  обличил мне  шаткость  моего  суеверия  прогресса.  Когда  я  увидал,  как голова  отделилась  от  тела,  и  то,  и  другое  врозь  застучало в ящике,  я понял — не умом,  а всем существом,  — что никакие теории  разумности  существующего  и  прогресса не могут оправдать  этого  поступка и  что  если  бы  все люди  в  мире,  по  каким бы  то  ни  было  теориям,  с  сотворения  мира,  находили,  что  это нужно,  — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья  тому,  что  хорошо  и  нужно,  не  то,  что  говорят  и  делают люди,  и не прогресс,  а я с своим сердцем» (23, 8).

     Оценка «дурно» имеет здесь не эстетическую, а отчётливо нравственную коннотацию.

* * * * *

    Процитированным нами выше проклятием Конст. Леонтьев завершает разбор возмутивших его воззрений Фёдора Достоевского – и приступает к критике Толстого во втором отделе брошюры, поименованном «Страх Божий и любовь к человечеству: по поводу рассказа гр. Л.Н. Толстого “Чем люди живы?”»

     «Чем люди живы?» (1881) – рассказ-притча Толстого, относящийся к циклу «народных рассказов» писателя – в то время (нач. 1880-х) только начатому им. В его основе – подлинная народная легенда, записанная Толстым ещё летом 1879 г. от приглашённого им в Ясную Поляну заонежского сказителя В. П. Щеголёнка (наст. фам. Шевелёв; 1805 – после 1886). То есть, с одной стороны, время замысла и написания рассказа-притчи для Толстого – время КРИЗИСА его мировоззрения, когда старая, внушённая с детства, церковная вера ещё, при всех сомнениях, привлекала Толстого, а её исповедание ассоциировалось у него с желанным «сближением с народом». С другой же стороны – литературное переложение Толстым легенды сохраняет многие идейные и образные составляющие, присущие изначальному, народному, варианту. В народном сказании выразилась именно народная, а не церковная мораль и не догма, а житейский опыт поколений, осмысленный в свете христианской этики. Это и привлекло писателя к устным народным сказаниям и заставило его снисходительно, щадяще обойтись со множеством привнесённых в сюжеты сказаний СУЕВЕРИЙ о “чудесах”, ангелах, святых, чертях и т. п. – к тем издержкам народного мировосприятия, которые уважал, но НЕ РАЗДЕЛЯЛ Лев Николаевич. Его притчу ни в коем случае не надо понимать как агиографию или иное церковное предание.

     К сожалению, именно такое ложное требование и заявляет к легенде сказителя В. П. Щеголёнка в переработке Толстого суровый, но многого в народе и фольклоре его не разумеющий Конст. Леонтьев. «…Рассказ этот мил и трогателен, но НЕ СВЯТ» – сетует он, ибо честность, милосердие, доброта и иные личностные качества действующих лиц – не связаны в народной легенде «с учением Христа, Апостолов и Св. Отцов (непременно!)» (с. 50).

     По сути своей, речь у Леонтьева идёт о ТЕКСТАХ: евангелий, деяний апостолов, писаний т. н. «святых отцов» церкви и т. п. литературы, которую анонимные творцы сказаний просто не могли самостоятельно читать и знать так, как мог знать грамотей-священник или как знал их сам Константин Николаевич.

    С первых строк становится очевидной тенденция К. Н. Леонтьева: как бы «вынести за скобки», «забыть» НАРОДНЫЕ истоки сказания – того самого народа, который Леонтьев несколькими страницами выше в той же брошюре похвалил за его ИСТИННУЮ ВЕРУ с её составляющими: не только любовью, но и смирением, и «страхом Божиим»… Но Леонтьеву (как и Г. Ореханову в наше время) уж очень хочется “зачислить” Льва Толстого в европейское “розовое христианство” – вот почему народную притчу он анализирует как полностью РАССКАЗ ТОЛСТОГО. И, предсказуемо – не отыскивает в нём «народной веры», смирения и «страха Божия», а отыскивает… «любовь своевольную» и веру в человечество – АНТРОПОЛАТРИЮ, естественно, западного “извода”. Увы! но критикует эту самую антрополатрию  Леонтьев хотя в немалой степени справедливо, но – в отличие от позднейших толстовских критик европейского безверия – с ультраконсервативных, практически мракобесных, позиций. Альтернативу западному «прирученному», разбодяженному в розовость, христианству мыслитель видит только в духовных “скрепах” традиционного общества – той же “розовой водичке” извращённого, приспособленного к нехристианской жизни, христианства, только на много веков древнее:

          «Любовь без страха и смирения есть лишь одно из проявлений […] того ИНДИВИДУАЛИЗМА – того обОжения прав и достоинства личности, которое воцарилось в Европе с конца XVIII века и, уничтожив в людях веру в нечто высшее, от них не зависящее, заставив людей забыть страх и стыдиться смирения, привело на край революционной пропасти все те западные общества, в которых эта антрополатрия пересилила любовь и веру в святость Церкви и в священные права государства и семьи […], любовь и уважение к Богопомазанной власти, к родительскому праву…Односторонне-своевольная, гордо-болезненная любовь к человечеству, шаг за шагом в иных сердцах (особенно юных), […] может очень легко довести […] до ненависти к покорности, к смирению, к страху, к воздержанию […] до правового нигилизма, до зверств всеразрушения…» (с. 52 - 54).   

     Ещё раз скажем: в отличие от современных нам церковных публицистов, ораторов, блогеров и пр. – Конст. Леонтьев искренен даже в полноте своих заблуждений. Признаки этой искренности – вкрапления в его текст, претендующий на ультраконсерватизм, некоторых явно современных его буржуазной эпохе идей и оборотов речи – как «правовой нигилизм» в только что цитате. Довольно странно видеть этот термин в положительной коннотации в тексте публициста, представляющего ту церковь и ту страну, в которой и по сей день (второе десятилетие 21 столетия!) догматы «традиционных» морали и религии служат прикрытием для самого оголтелого нарушения дарованных всем равно Свыше человеческих прав.

     Далёкий предшественник идеологов и деятелей современной ЗАО РПЦ, Леонтьев не без основания опознаёт в Л.Н. Толстом ВРАГА своей церкви и всего её многовекового вранья и лукавства. Но, как и позднейшие церковные критики Л. Н. Толстого, Леонтьев называет его врагом не данного учреждения (что было бы тоже не справедливо, но гораздо честнее), а всего христианства, причём «самым обманчивым и опасным» (с. 54).

    Ещё раз подчеркнём, что Константин Николаевич Леонтьев ошибочно связывает ряд образов и деталей толстовского повествования с мировоззрением его автора, и на этом основании СБЛИЖАЕТ (не отождествляя) его с церковным. Ему близок, в частности эпизод наказания Ангела Богом за непокорность, ассоциирующуюся у Леонтьева с европейским революционерством. Близки «вера в личного Бога, не только милующего, но и карающего, вера в возможность чудесного, исключительного, сверхчеловеческого; частые напоминания о неизбежном ужасе смерти; о тяготах, НЕИСПРАВИМО земной присущих; есть много страха, есть покаяние (Ангела и Матрёны) и, разумеется, много любви» (с. 55 - 56). То есть близко философу и публицисту в толстовском переложении народного сказания именно то, что ОСТАЛОСЬ в нём от изустного сказания, от выразившихся в нём суеверий НАРОДНОЙ (не совпадающей нигде с догматами церквей) веры. А вот СОЧЕТАНИЕ этих религиозно-мировоззренческих основ, с приматом покаяния и любви, в которой Леонтьев усматривает совершенно не православное «своеволие» и «тенденцию» Льва Николаевича (последнее вполне справедливо) – он аттестует «еретическим» с грубостью и безаппеляционностью, которые восхитили бы многих современных церковных верунов в сбившейся с цивилизованного пути, варваризировавшейся и озлобившейся путинской России. Толстого он обзывает «дураком, ничего в христианстве не понимающим», злокачественным и вредным «наивным простецом» (с. 56, 57).

     Но в чём же “мудрый” консерватор усматривает вред и глупость толстовской “тенденции” в литературном изложении народного сказания? Своеобразному литературно-богословскому разбору его текста Конст. Леонтьев посвящает особую главу, заключительную в брошюре (с. 57 - 66).

     Автора «Новых христиан» злобит и бесит уже эпиграф к рассказу-притче: строки, взятые Л.Н. Толстым из глав III (ст. 14, 17-18) и IV (ст. 7-8, 12, 16, 20) новозаветного Первого послания ап. Иоанна:

     «Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев: не любящий брата пребывает в смерти.

      А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего  в  нужде, затворяет от него сердце своё: как пребывает  в  том любовь Божия?

     Дети  мои!  станем  любить  не  словом  или  языком,
но  делом  и  истиной.

    Любовь  от  Бога,  и  всякий  любящий  рождён  от
Бога  и  знает  Бога.

     Кто  не  любит,  тот  не  познал  Бога,  потому  что
Бог есть любовь.

     Бога  никто  никогда  не  видел.  Если  мы  любим
друг друга,  то  Бог  в  нас  пребывает.

     Бог  есть  любовь,  и  пребывающий  в любви  пребывает  в  Боге,  и  Бог  в  нём.

     Кто  говорит:  я  люблю  Бога,  а  брата  своего  ненавидит,  тот  лжец;  ибо  не  любящий  брата  своего,
которого  видит,  как может любить  Бога,  которого  не
видит?»

     (В качестве эпиграфа см.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 тт. - Т. 25. - С. 7).

     Леонтьев относится к текстам Нового Завета явно идолопоклоннически: из-за того, что Толстой цитирует их не последовательно, а выборкой из разных глав, он не воспринимает авторский эпиграф, как ЕДИНЫЙ СВЯЗНЫЙ ТЕКСТ, посвящённый проповеди именно ЛЮБВИ среди всех христианских ценностей. Проповеди того, чего миру недостаёт В НАИБОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ, и именно потому недостаёт, что любовь, проповедуемая и Христом в евангелиях, и учениками Христа в посланиях, и, наконец, Львом Николаевичем Толстым в последние тридцать лет земной его жизни – это любовь не чувственная, не страстная и НЕ СВОЕВОЛЬНАЯ, а такая, которая вызывается в человеке ПОКАЯНИЕМ в грехах личных и участии в общем грехе мирской жизни, СМИРЕНИЕМ перед Истиной Бога, открывшейся человеку (БЕЗ посредничества попов и толковников, от Христа, от Нового Завета!) и СТРАХОМ БОЖИИМ (страхом согрешить, выйти из воли Всевышнего).

     Не понимая ни такого значения, ни структурной цельности эпиграфа, Леонтьев сетует, для чего автор взял из одного только послания ап. Иоанна целых «восемь эпиграфов» (как ему представляется) всё о любви, основанной (опять же по личному убеждению Леонтьева) на неосновательных – без страха, без смирения и покаяния – «порывах сердца», могущих привести разве что к безблагодатной, безбожной социальной революции (с. 61).

     Автор тут опять же «выдаёт с головой» лукавство своё и своей церкви. Будь она на Руси 1000 лет до Леонтьева христианской, эта самая «православная» церковь – и люди бы, включая самого Леонтьева, воспитаны были по-христиански: в понимании того, что проповедуемая св. ап. Иоанном христова любовь ВКЛЮЧАЕТ в себя и смирение, и страх, как сущностные основания. Откуда бы могли взяться и привиться таким, правильно религиозно воспитанным людям социальный нигилизм и оправдания и революционного, и всякого, насилия?
    
     В связи с теми же эпиграфами – любопытно проследить выразившееся на страницах брошюры отношение Конст. Леонтьева к научным данным уже его эпохи – о ВСТАВКАХ И ИСКАЖЕНИЯХ в текстах Нового Завета, в которых выразилась тенденция как раз извращения, УПРОЩЕНИЯ открывшегося людям через Христа нового Божьего учения жизни, низведения новой, христианской этики – к ДОхристианской и нового, христианского понимания жизни – к прежним, языческому и еврейскому.

     «Восемь эпиграфов, -- сетует Леонтьев, -- и все только о любви и все из одного первого послания ап. и св. Иоанна! «Многая простота!» Отчего бы не взять и других восемь: о наказаниях, о страхе, о покорности властям, родителям, мужу, господам, -- о проклятиях непокорным, гордым, неверующим?.. Всё это найдём мы в обилии и у евангелистов, и в посланиях. Если Бог у графа Толстого аллегория или условное выражение только для названия чего-то не живого, для обозначения какой-то отвлечённой сущности, которую […] не отрицают и сами материалисты, то, конечно, можно брать из евангелия и апостолов только то, что нам нравится. Но если Бог у графа Толстого есть христианский Бог, то есть Троица, которой второе лице воплотилось в назаретского плотника Иисуса, то ВСЁ без исключения, переданное нам евангелистами и апостолами (которым дано право «разрешать и связывать»), ОДИНАКОВО СВЯТО И РАВНО ОБЯЗАТЕЛЬНО» (с. 58 - 59).

    Остаётся пожалеть, что Константина Николаевича некому было заслать из XIX столетия в те древние времена, когда церковники ОТБИРАЛИ из множества записанных и приписываемых Христу и апостолам преданий только несколько т. н. «канонических», не противоречащих догматическому учению о вполне себе МЁРТВОМ, вымышленном боге-тримурти, которого Иисус второе лице – учению, которое и сложилось-то в возлюбленном К. Н. Леонтьевым виде тогда, когда никого из первых учеников Христа уже не было давным-давно в живых!

     Да и эти, «канонические», евангелия стали таковыми только после многочисленных переделок, а после – ещё 1000 лет, до книгопечатания, списки этих евангелий принимали в себя ошибки и умышленные искажения переписчиков.

     Что же касается страхов, наказаний, проклятий за непокорность и под. – этого в народном суеверном сознании и напитанных им изустных сказаниях предостаточно. Но Лев Николаевич-то был ГРАМОТЕН, мог прочесть и Новый Завет, и катехизисы (не только православный!), и Богословия, и богословские и научные толкования на евангельские тексты и апостольские послания – и занимался этим как раз в то же время, когда создавались «В чём люди живы»! Повторим, что он мог УВАЖАТЬ настроение народа, понимать ИСТОКИ его в церковном воспитании, внушении русским мужику и бабе поповской догматической лжи с первого детства – но не мог РАЗДЕЛЯТЬ этих суеверий. Отсюда – та ТЕНДЕНЦИЯ, которую не прощают писателю Леонтьев в веке XIX-м, Г. Ореханов – в XXI-м, а за ними следом – вся вполне безбожная, совершенно не по Христу живущая в своей повседневной жизни, но всё так же грубо суеверная и ожесточённая против «ересей» православная Россия.

     Но тут же, в продолжение критики «любовных» эпиграфов Толстого, ум церковного философа и консервативного публициста делает интересный выверт. Леонтьев вдруг, по сути своей, ПРИЗНАЁТ, что церковь его – обманщица, основавшая своё паразитирующее на преданиях о Христе учение, на обмане более древнем. Он практически поддерживает выводы научных исследователей Библии о том, что первоначальное изустное учение Христа было, этап за этапом, перетолковано, отчасти забыто, а в основном – жестоко ИЗВРАЩЕНО, а в дошедших до нас «канонических» текстах -- практически ПОДМЕНЕНО «церковными строителями» мистической ложью низшего, но более понятного и привычного язычникам и евреям понимания жизни и смыслов её, приспособлено к умонастроениям и религиозным чаяниям тех, у кого были власть и богатства. И, конечно, Леонтьев не забывает попутно наделить этот обман «божественной» санкцией. По его мысли, уже апостолы, первые ученики Христа и евангелисты:

     «…все отвечали, смотря по обстоятельствам, на те сложные вопросы, которые по очереди предлагала им развивающаяся (то есть: ОСЛОЖНЯЮЩАЯСЯ) христианская жизнь. Они были «мудры, яко змии», по повелению Божию; ибо простота ума, односложность логического мотива для христианина вовсе не обязательны; обязательна простота сердца, то есть: доброта, искренность, покорность Богу и т. н. «судьбе» своей, послушание пастырям церкви, начальникам, и т.д.» (с. 59).

     Конечно же, это поклёп и кощунство – во всяком случае, на апостолов. Они верили в скорое торжество истины и Христа – до второго пришествия его и конца мира. Они не планировали для Церкви своей – тогда ещё истинной Церкви, Христом основанной и ими восприятой! – многие века сожительства с агрессивным языческим миром, потребовавшие от следующих поколений приспособленчества к нему и жизни, и – увы! – Христова учения (посредством его извращения). Да, таким приспособленчеством занимались издревле церковники и рядовые адепты церковного учения, но всё-таки, хотелось бы надеяться – ЕЩЁ НЕ апостолы. Ибо ИХ и их малочисленных учеников отношения с нехристианским миром не были ещё столь сложны, чтобы требовалось жёстко определение отношений: разрыв или диалог (с неизбежными уступками).

     Апостолы (Леонтьев настаивает именно на апостольском происхождении т. н. «»священных текстов») «писали разное о разном и для разных, а не разное об одном и том же для одних и тех же» (с. 59) – это тоже полуправда. Первоначальная проповедь именно апостолов не могла быть О РАЗНОМ хотя бы потому, что «тематика» её была жёстко определена самим Христом Иисусом. Да, слушатели были РАЗНЫ, но первым, истинным ученикам Христа хватало мужества и фанатизма доводить РАЗНЫМ И ПО-РАЗНОМУ, НО ОДНО И ТО ЖЕ. «Разное о разном» -- это жанр позднейших (буржуазной эпохи) церковных и сектантских проповедников, для которых главное – удержать позиции в медийном пространстве и найти «подход» к потенциальным жертвам их влияния (проще говоря – обмануть и завлечь).

     «Начало премудрости есть страх Божий, или страх перед учением церкви, это всё равно» (с. 60) – провозглашает Леонтьев уже прямую ложь, подменяя СТРАХ ПЕРЕД ГРЕХОМ (подразумевающий личные рефлексии и усилия человека-Сына и работника в служении Богу-Отцу) – страхом не угодить «отцам» церковным, т. е. попам.

     «Грехи свойственны нам и всегда будут свойственны» -- изрекает Леонтьев (снова явно и преднамеренно сваливая “в одну кучу” зло от личного греха индивида и зло системной организации, психологию индивидов и психологию сообществ), а потому проповедать любовь, по мысли консервативного публициста, можно опираясь только на церковную идею «вознаграждения за гробом», «а не в смысле сплошного улучшения земной жизни человечества» (с. 60 - 61).

    Снова и снова приходится повторять: это НЕ о Толстом, который о преобразованиях подобных масштабов даже не грезил. «Человечество» -- это ДО ТЕХ ПОР ПОКА разные религии и религиозные жизнепонимания. Некоторые мелкие европейские (не православные) страны в XX столетии достигли «сплошного улучшения», исходя из низшего и древнейшего – эгоистического – жизнепонимания. Некоторые, как США или Израиль – опирались в своих «сплошных улучшениях» на второе из определённых Л.Н. Толстым пониманий жизни – общественно-государственного, которое можно бы также назвать патриотическим, или эгоизмом НАЦИИ. Так отчего же истинные просвещённые христиане XXI и последующих веков, утверждающие себя как безгосударственная институция, как ЦЕРКОВЬ – не могут претендовать на «сплошное улучшение» СВОЕЙ жизни?

     Странички 61-62 брошюры Леонтьева вообще дают неплохую подсказку того, отчего впоследствии автор так яро возненавидел Толстого-христианина: в 1881-м он НЕ УГАДАЛ направлений эволюции его мысли, приписав ему европейское направление, которое (направление, А НЕ мировоззрение Толстого в его эволюции – обратим внимание!) и окрестил «розовым христианством». Это, по определению Константина Николаевича, суть секуляризованное, «обезвреженное» христианство, которое «проповедовалось Ж. Сандом, сен-симонистами и множеством других западных европейских писателей, проповедуется и у нас антиправительственными органами печати». Результат же его распространения – «действия злобы и разрушения», революция насильническая, бессмысленная и безблагодатная, подавляемая правительствами (с. 62).

     Опять же, сам того не зная, К. Н. Леонтьев сблизился тут с Толстым позднейшим, 1890-1900-х гг., с его проповедью НЕНАСИЛЬСТВЕННОЙ, христианской «революции» -- состоящей в смене общественно актуального религиозного понимания жизни.

     Как раз в том-то и дело, что, балансируя между европейским «сентиментальным лжехристианством» и лжехристианством же российским, имперским, православным – Лев Николаевич отыскал СВОЙ путь к Богу и Христу.

     Собственно, «ядро» критики К. Н. Леонтьевым толстовского рассказа-притчи связано, как мы видим, не столько с основным текстом, сколько с не понравившимся церковному мыслителю использованием Толстым религиозных текстов в качестве эпиграфа и связанной с их подбором ТЕНДЕНЦИЕЙ. Но немного – и ОЧЕНЬ плохо! – на заключительных страницах своей брошюры Леонтьев критикует и сюжет самого рассказа. Так, на стр. 63 – 64 он разбирает эпизод рассказа с барином-заказчиком сапог, прознавшем о талантливом сапожном работнике Михайле (которым, как мы помним, сделался в сказании наказанный Богом ангел) и привезшим в избу сапожника Семёна дорогой материал для работы (глава VI):

     «Встал  Семён,  поклонился  и  дивуется  на  барина.  И  не видывал он людей таких. Сам Семён поджарый и  Михайла  худощавый, а Матрена и вовсе как щепка сухая, а этот  — как с другого света  человек: морда красная,  налитая,  шея  как  у  быка,  весь как  из чугуна  вылит.
Отдулся  барин,  снял шубу,  сел  на  лавку  и  говорит:

     —  Кто  хозяин  сапожник?

     Вышел  Семён,  говорит:

—  Я,  ваше  степенство.

Крикнул  барин  на  своего  малого:

—  Эй,  Федька,  подай  сюда  товар.

Вбежал  малый,  внёс  узелок.  Взял  барин  узел,  положил
на  стол.

—  Развяжи,  говорит.  Развязал  малый.

Ткнул  барин  пальцем  товар  сапожный  и  говорит  Семёну:

—  Ну,  слушай  же  ты,  сапожник.  Видишь  товар?
—  Вижу, — говорит, —  ваше  благородие.
—  Да  ты  понимаешь  ли,  какой  это  товар?

Пощупал  Семён  товар,  говорит:

—  Товар  хороший.
—  То-то  хороший!  Ты,  дурак,  еще  не  видал  товару  такого. Товар  немецкий,  двадцать  рублей  плачен.

     Заробел  Семен,  говорит:

     —  Где  же  нам  видать.
     —  Ну, то-то. Можешь ты из  этого товара на мою ногу сапоги сшить?
     —  Можно,  ваше  степенство.

     Закричал  на  него  барин:

     —  То-то «можно». Ты  понимай, ты на кого шьёшь,  из какого товару. Такие сапоги мне сшей, чтобы  год носились,  не кривились, не поролись. Можешь — берись, режь товар, а не можешь — и  не  берись  и  не  режь  товару.  Я  тебе  наперёд  говорю:  распорются, скривятся  сапоги раньше году, я тебя в острог засажу; не скривятся, не распорются до году, я за работу десять рублей отдам» (Толстой Л.Н. Чем люди живы. Указ. изд. С. 16).

     Это Россия и 19-й век… В любом не только христианском. А хотя бы не варварском обществе ТАКОЙ диалог богатого дармоеда с трудящимся, мастеровым и пожилым уже человеком – был бы невозможен! Как невозможны для ХРИСТИАНСКОГО сознания те оценки, которые даёт К. Н. Леонтьев поведению сапожника и барина – решительно вставая на точку зрения последнего.

     Вот образчики лукавого трёпа «христианского» эстетствующего философа (начавшего уже в те годы разочаровываться в своих религиозно-патриотических представлениях о русском народе) в защиту и даже прославление многогрешного, гордого, самовлюблённого и, вероятно, жестокого барина:

    Барин, по Леонтьеву, оказывается, «имеет основания плохо верить в прочность русской работы», справедливо «не верит честности русских мастеровых, и в этом неверии прав» (с. 63).

     Этому, вполне НЕ христианскому (скорее, русофобскому) «доводу» противоречит элементарно текст самого рассказа, по которому барин и заявился в избу именно к Семёну и Михайле, потому что «прошла  про  Семёнова  работника слава, что никто так чисто  и крепко  сапог  не сошьёт,  как  Семёнов  работник  Михайла,  и  стали  из  округи к Семёну  за  сапогами  ездить…» (Чем люди живы. – Указ. изд. – С. 15).

     Не состоятелен и «аргумент» К. Н. Леонтьева о том, что-де барин семье сапожника «вреда никакого не сделал, а, напротив того, доставил им случай выгодного труда» (с. 63).

     Но, во-первых, вред может быть не один физический, а и МОРАЛЬНЫЙ – от грубости, от оскорблений… Это понимают даже и НЕ христиане. А во-вторых, и ГЛАВНОЕ: ХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ труду и к собственности должно бы было воспретить Леонтьеву рассуждать с позиций оценки «выгод» от продажи результатов труда за деньги. Ценность НАСТОЯЩЕГО, полезного ближним, труда – в радости от процесса и от добрых отношений людей с людьми в процессе производства. Деньги тут – дурная помеха. Жизнь человеческая достаточно коротка, а конец её (как и вышло с барином в рассказе) бывает достаточно внезапен, чтобы СПЕШИТЬ КАК МОЖНО БОЛЬШЕ СДЕЛАТЬ ДЛЯ ДРУГИХ И ПОДАРИТЬ: за так, а не продать за деньги.

     Или, ещё софизм от Леонтьева:

     «Настоящая христианская любовь не имеет тени одностороннего демократизма… Она сияет во все стороны одинаково! И есть много случаев, в которых ВЫСШИЙ, богатый, одарённый властию <человек> гораздо достойнее и сострадания, и сочувствия, и всех других движений нашей любви, чем неимущий или даже раб!» (с. 65).

     Во-первых, поведение барина в диалоге со старым сапожником никак не оправдывается ИСТИННЫМИ (а не богатства или власти) его дарованиями, даже если он их и явил когда-то где-то миру. Десять рублей Семёну в ЦИВИЛИЗОВАННОМ (даже не христианском) мире с него причитались бы не за сапоги, а по суду, за МОРАЛЬНЫЙ УЩЕРБ от оскорблений – повторю сие с удовольствием!

     Это раз. Второе то, что сочувствия, сострадания достоин ЧЕЛОВЕК, обременивший себя бременами неудобоносимыми, введшими его в грех и погибель – мирскими богатствами, титулами, званиями… А не БАРИН. Пока человек не помнит, что он равный брат всем, а считаем себя кем-то с особенным именем, титулом, званием или положением – человеческие с ним всякие отношения могут быть затруднены, даже и до невозможности.

     И, наконец, третье. Есть в эпизоде с барином персонаж, который именно, что жалеет его, сочувствует – Михайла, ангел Божий. Он-то знает, что куражащийся над бедняками барин доживает последний час жизни:

     «…Михайла  на  барина и не глядит, а уставился в угол за  барином, точно вглядывается  в  кого.  Глядел,  глядел  Михайла  и  вдруг  улыбнулся и просветлел  весь.

     —  Ты  что,  дурак,  зубы  скалишь?  Ты  лучше  смотри,  чтобы к  сроку  готовы  были.

     И  говорит  Михайла:

     —  Как  раз  поспеют,  когда  надо.

     —  То-то».

     Выходя из избы, барин, не захотев поклониться народному труду, ударяется головой о низкую притолоку и по пути к дому умирает – вероятно, от последствий не только этого удара головой… Вместо сапог Михайла заготовил ему покойницкие босовики, а Семёну с женой впоследствии объяснил весь эпизод так:

     «Стал  я  жить  у  вас  и  прожил  год.  И  приехал  человек  заказывать  сапоги такие, чтобы год носились, не поролись, не кривились. Я  взглянул  на  него  и  вдруг  за  плечами  его увидал товарища  своего,  смертного  ангела.  Никто,  кроме  меня,  не  видал этого ангела, но я знал его и знал, что не зайдёт ещё солнце, как возьмётся душа  богача. И подумал я: «припасает себе человек на год, а не  знает, что не будет жив  до вечера». И вспомнил я  другое  слово  Бога:  «узнаешь,  чего  не  дано людям» (Чем люди живы. - С. 17, 24).

     Наконец, нападки К.Н. Леонтьева вызвали и сапожник Семён с женой. Нападки не только несправедливые ни по Божьей Истине, ни по мирской логике, но и элементарно ошибочные, свидетельствующие о НЕПОНИМАНИИ Леонтьевым смыслов не только рассказа Толстого, но и изначального народного сказания, в котором каждый образ – ангела, Семёна, Матрёны, барина – играет свою не только сюжетообразующую, но и проповеднически-дидактическую роль.

     Барин явно представляется Леонтьеву личностно краше, «сложнее», нежели простонародное семейство сапожника. Он любуется и эстетически барином… и, конечно, с ТАКОВЫХ позиций грубо ошибается – так, как не ошибся бы и школьник, анализирующий толстовское изложение народной легенды на уроке литературы.

     «Противным» Леонтьеву показался и следующий диалог Семёна с женой после ухода барина:

     «Отъехал  барин,  Семён  и  говорит:

     —  Ну  уж  кремняст.  Этого  долбнёй  не  убьёшь.  Косяк  головой  высадил,  а  ему горя  мало.

     А  Матрёна  говорит:

     —  С житья такого как им гладким не быть. Этакого  заклёпа и  смерть  не  возьмёт» (Чем люди живы. – С. 17).

     Оказывается, Семён с женой, как видится Леонтьеву, ИЗРУГАЛИ барина, потому что «злобно и грубо завидуют его здоровью, его силе, его богатству!» (с. 64).

     По поводу чего следует новый софизм православного «мудреца»:

     «Какие это чувства? Хорошие? Христианские? Нет, конечно. Из подобных антихристианских чувств зависти и самой лёгкой, преходящей, мгновенной злобы развиваются мало-помалу все те требования “прав без обязанностей”, которых плоды СЛИШКОМ ИЗВЕСТНЫ, чтобы о них здесь распространяться» (Там же).

     Оценка авторитетным «христианином» Леонтьевым вышеприведённого краткого обмена репликами персонажей чем-то напоминает современные нам (в путинской России) судебные заседания с «экспертами» по «оскорблениям чувств верующих» и «экстремизму», с интонациями сталинского витии Вышинского вещающими примерно в том же духе… Это СВОЛОЧИ, а не христиане – но именно, что церковные, православные, изобличающие своими ложью, софистикой и ожесточённостью ИСКОННО АНТИХРИСТОВ, нехристианский СУЩНОСТНЫЙ характер их церкви ЛЖЕхристианства «православия»!

     Всякому ж НЕ СВИХНУВШЕМУСЯ от Христа в «православие» уму должно быть понятно, что Толстой, с наибольшим вероятием, либо приводит подлинные, по-народному грубоватые слова из сказания, либо – передаёт хорошо известную ему (в отличие от Леонтьева) речь трудящегося народа, мастеровых или крестьян. Ни муж, ни жена – отнюдь не ругаются о барине, а Семён – решительно и не завидует ему. В его реплике – грубоватая, мужицкая, но с вполне положительной коннотацией оценка телесной мощи гостя:

     «Ну уж кремняст. Этого долбнёй не убьёшь. Косяк  голо­
вой высадил, а ему горя мало».

    Здесь можно увидеть не злобную, хоть грубоватую насмешку; можно увидеть даже заботу хозяина о последствиях для здоровья заказчика нечаянного удара головой – но никак не зависть, не злобу…

     Выражение «долбнёй не убьёшь», как и ряд других, Толстой услышал в речи народа и зафиксировал в Дневнике во время своего летнего 1881 г. пешего паломничества в Оптину Пустынь. В речи мужика, записанной Толстым, это, действительно, похоже на злословие и ругань, характеризующие личность:

     «А.  М.  попил нашей крови,  сукин сын,  его долбнёй не убьёшь. Зубы вставил, 300 р. заплатил,  горячего  пить  ночью.  Ещё на 120 лет пойдёт. Зверь был» (49, 139; Запись от 14 июня 1881 г.).

     Но сапожник в рассказе Толстого – человек, духовно пробуждающийся. Для него минутная неприязнь к жёстко ПРОВОЦИРОВАВШЕМУ её барину – не характерная слабость. Повторим, что в реплике сапожника всё же вероятнее даже звучит усмешка, но не ненависть.

    С Матрёной дело хуже. Она-то в рассказе как раз ругалась – прежде, на Ангела, когда тот только вступил в дом сапожника. Вот какой увидел ругательницу Ангел, и как исправилась она:

     «…Мёртвый дух шёл у неё ИЗО РТА, и я не мог продохнуть от смрада смерти. Она  хотела  выгнать меня на  холод, и я знал, что умрёт она,  если  выгонит  меня.  И  вдруг  муж  её напомнил  ей  о  Боге, и женщина  вдруг переменилась.  И когда  она подала  нам ужинать,  а  сама  глядела  на  меня,  я взглянул  на  неё  — в  ней уже не было смерти, она была живая, и я и в ней узнал Бога.

     И вспомнил я первое слово Бога: «узнаешь, что есть в людях».

     И  я  узнал,  что  есть  в  людях  любовь» (Чем люди живы. – С. 23 - 24).

     Ангелу, как мы помним, предстояло ещё познать, «чем люди живы» -- тем, что сочувствием и любовью ЯВЛЯЮТ В СЕБЕ ЖИВОГО БОГА. «…Живы все люди  не тем,  что  они  сами  себя  обдумывают,  а  тем,  что  есть  любовь  в людях» (Там же. С. 24 - 25). Не та любовь, как мы видим, которая напугала и возмутила Леонтьева в «тенденциозной» речи Достоевского!

     « “-- Знал я прежде, что  Бог дал жизнь людям и хочет, чтобы они жили; теперь  понял  я  ещё и  другое.

     Я понял, что  Бог  не  хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для  себя нужно,  а  хотел, чтоб они  жили  заодно, и  за тем открыл  им то,  что; им всем для себя и  для  всех  нужно.

     Понял я теперь, что кажется  только людям, что они заботой о  себе  живы,  а  что  живы  они  одною  любовью.  Кто  в  любви, тот в  Боге и  Бог в нем, потому что  Бог есть любовь”.

     И  запел  ангел  хвалу  Богу,  и  от голоса  его  затряслась изба. И  раздвинулся  потолок,  и  встал  огненный  столб  от  земли  до неба.  И попадали Семен с женой и с детьми на  землю. И распустились  у  ангела  за  спиной  крылья,  и  поднялся  он  на  небо».

      Так что – пусть немного и завидует, но никак не ругается в эпизоде с барином и жена сапожникова, уже просветлённая, по сюжету сказания, верой. Говорит она, правда, тоже грубовато, как мужичка:

      «С житья такого как ИМ гладким не быть»

     -- но в этой реплике нет ненависти лично к барину. Хотя, быть может, и есть зависть к «барской» жизни – но надо быть подлинным фанатиком, чтоб из этого раздуть то бредословие, которым характеризует слова несчастной Матрёны всю жизнь чистенький да гладенький, блудник, гедонист и транжир Леонтьев.

      «Этакого ЗАКЛЁПА и смерть не возьмёт» -- тут, как мы понимаем, тоже нет никаких ненависти или ругательства. «Заклёп» -- лексема не литературной, народной речи, без сомнения, оценочная, грубая, но без очевидного негативного коннотата. 

* * * * *

      Подобными произвольными и очень неудачными, до смешного доходящими претензиями к литературному переложению Л.Н. Толстым народного сказания завершает свою критику и всю брошюру «Наши новые христиане», позволяя сделать ряд выводов. Главный из них тот, что К. Н. Леонтьев совершенно ошибся в отношении общности внешне будто одинаково народнических и светски, европейски – гуманитарных тенденций в развитии религиозной мысли Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Даже в объектах главного внимания философа – Пушкинской речи Достоевского и рассказе Толстого «Чем люди живы» -- тенденция есть, но она совершенно не одинакова. О Достоевском, скончавшемся в 1881-м, говорить трудно, но Толстой в своём религиозном христианском развитии  1880-х и последующих десятилетий жизни – никак не сделался ни безрелигиозным «гуманистом», ни симпатантом социализма или иных европейских мод. Даже в отношении его современников конца XIX – нач. XX столетий он – скорее, суровый консерватор, сторонник вполне традиционного, евангельски-христианского отношения к таким фундаментальным концептам христианской веры, как «грех», «страдание», «смирение» или «любовь». 
 
_______________________