Над кручей Глава 7

7
(6-7 марта 1918 года)

Всё на свете когда-нибудь кончается. Этим немудрящим афоризмом подбадривал себя Александр в своём «великом азовском сидении». Три месяца невылазно в затворе тётиного дома в Заречной! С ума сойти! Новогодняя вылазка к сёстрам в Рубежную только растравила душу, да и давно это было. А так изо дня в день метанья по комнатам, душеспасительные беседы с неисправимой оптимисткой Агнией Николаевной, лихорадочное листание газет, которые приносит из станицы арендатор Степан, и постоянное ощущение браунинга в брючном кармане, особенно жгучее при стуке калитки. Ночами бродишь по саду, как неприкаянный дух, слушая шум полой воды в недальней Лабе. Согласен на любой конец, пускай хоть красные за ним приходят, только бы прервалась мука заточения. Не будь стыдно перед тётей, накачивался бы с утра водкой, чтоб хоть на минуту отпустило натянутые нервы. Колено уже почти не болит, но куда бежать, когда по всей Кубани идёт отлов и бойня офицеров? Но тётя права, её дом, как заколдованный замок. Заставили немного встрепенуться последние новости – армия генерала Корнилова надвигается на Екатеринодар. Большевистские газеты врут, что не сегодня-завтра белые банды будут уничтожены подчистую, но корниловцы всё ближе и ближе. Неужели гора придёт к Магомету, коль Магомет не может прийти к горе? Держись, Магомет!
Шестого марта Степан не принёс свежих газет, зато оглушил сообщением, от которого затрепетало сердце. Красногвардейская рота из Филипповского, что уже несколько недель хозяйничает в Заречной, нынче митингует и паникует – армия Корнилова этим утром атаковала Рубежную и, якобы, идёт на их станицу. Зачем, почему?! Всё просто – войска Краевой Рады несколько дней назад оставили столицу, ушли за Кубань, и корниловцы обходом двинулись им навстречу. Товарищи красногвардейцы никак не решат – спешить в Рубежную или взорвать мосты через Кубань, чтобы отсидеться за водной преградой. Но к дальнему Черкесскому мосту они, похоже, уже не успеют. Конный разъезд, охранявший тот мост, только что прискакал с донесением, что корниловцы идут тучей, их не остановить.
Дальше Александр не слушал. Ринулся в кладовку, откуда был лаз на чердак. Умница дядя, выстроил дом на высоком цоколе, потолки в комнатах четыре с половиной метра, из слуховых окошек чердака вид как с наблюдательной вышки. За тёплым боровом дымохода спрятан его армейский чемодан, достаём бинокль и бегом к окошку, обращённому на север. Едва распахнул створки, как опытный слух артиллериста тут же уловил дальний гул орудий. Вот она, стоящая на высоких берегах над Кубанью родная станица, с чьих поднебесных круч он некогда победительно осматривал закубанскую низину, покорённый край черкесских логовищ, вот оно тёплое родительское гнездо. Сегодня она и впрямь напоминает птичье гнездо, тёмной шапкой нахлобученное на макушку бугра. И над ним время от времени вскипают белые клубочки. Так, а теперь, похоже, перешли на гранаты – перестрелка пушек гудит, клубочки не появляются. Боже, крушат в щепы дома и хаты! Дом Анастасии вне зоны огня, артиллерийская дуэль происходит на северо-востоке станицы, а вот дом Дроновых в опасной близости. Чёрт, густая крона грецкого ореха закрывает обзор влево, что творится у Черкесского моста не разглядеть. Ладно, и так ясно. Корниловцы прорвались на их берег и Заречной они не минуют. Можно тащить чемодан вниз и облачаться в военную форму. Хватит играть роль бедного родственника из Тамбова.
Тётя Агния щурит глаза из-под розового абажура лампы. Шторы на окнах раздвинуты, но света тусклого бессолнечного дня недостаточно для чтения очередного романа Анри де Ренье.
– Саша, ты не слишком торопишься? Только что по улице пробежали солдаты с красными ленточками.
– Куда пробежали? – Александр осторожно выглянул в окно.
– Туда, – тетя показала направление тонкой матовой ладошкой.
– Значит, удирают. Скоро войдут корниловцы.
Тётя закрыла книгу, откинулась на спинку кресла, зябко стянула на груди концы оренбургской шали.
– Саша, ты, как я понимаю, немедленно присоединишься к армии?
– Совершенно верно, – Александр любовался собой в настенном зеркале – как преображает человека военная форма! Тело подтянулось под новенькой портупеей, коротко стриженая голова гордо вознеслась над плечами с золотыми погонами, взгляд победительный, браунинг обрёл законное место в кобуре.
– Знаешь, я тоже решила уйти с армией.
– Что-о-о? – заключительное «о» протянулось возносящимся воплем трубы.
– Ты не ослышался. Степанида уже пакует вещи по списку, а Степан готовит фаэтон. Кстати, ты возьми верхового Адаманта, побереги больную ногу.
– Тётя, вы с ума сошли! Армия не увеселительную прогулку совершает. Она воюет, под смертью ходит. – Александр не находил слов, представляя, как его красивая и невозмутимая тётя очутится среди пуль и разрывов, грязи и мата.
– По моим сведениям, – медовое меццо-сопрано Агнии Николаевны звучало настолько ровно и завораживающе, что в Александра вселялось отчаяние – как ты её переубедишь? – и одновременно сладкое оцепенение бессилия, – армия генерала Корнилова пойдёт через Горячий Ключ на Туапсе. Там я сяду на пароход до Одессы и благополучно доберусь до Киева, к отцу, маме, братьям и сёстрам. Довольно мне сидеть отшельницей в диком степном захолустье. Этот период моей жизни изжит полностью. Думаю, я в состоянии начать новый. – Тётя лукаво улыбнулась. –  Для тебя ведь, Саша, не секрет, что лет мне всего лишь тридцать два, хоть я и дважды вдова.
Понятно, откуда ветер дует. Это преданные тётины арендаторы напели ей о фантастическом маршруте корниловцев, дабы сбыть хозяйку с глаз долой, дорваться до её десятин. Сынки у Степана со Степанидой, как и многие кубанские иногородние из казачьих станиц, на войну не призывались. Тётя как-то проговорилась, что они большевизанствуют, вступили в красную гвардию. Интересно, почему тогда не пришли по его душу? Ведь наверняка знают, что он здесь скрывается. Нет, не всё так просто в тихом тётином уголке. И тётя не такая наивная, как может показаться. Чувствует – пора отсюда бежать.
– В Киеве германцы, – машинально сказал Александр, шевельнув лежащие на столе вчерашние газеты. – Большевики по условиям Брестского мира отдали Малороссию Германии.
– Потому я и решила уехать в Киев, – в голосе тёти почудилась насмешка, мол, до чего же ты недогадлив, племянничек.
– Да не пойдёт Корнилов на Туапсе!
– Значит, я сама буду туда пробираться, – упрямо стукнула пальчиком по столу Агния Николаевна.
За препирательствами с тётей Александр не забывал поглядывать в окно, держать слух настороже. Стройных колонн вступающей армии не видно. Хлопнули невдалеке несколько беспорядочных выстрелов, вихрем промчалась через перекрёсток группа конных, следом за ними другая. Похоже, разведка корниловцев гонит заставу красных, но разобрать трудно. Тётин дом стоит вторым от угла главной улицы в тупиковом переулке, что спускается к Лабе. Из него толком не рассмотреть, что происходит на дороге. Выходить за двор опасно, на войне в незнакомой обстановке стреляют во всё, что шевелится. И стемнело сегодня неожиданно скоро.
Вообще, с нормальным временем начало твориться что-то непонятное. Вовне всё течёт с пугающей быстротой – стремительно сгустилась ночь, стрелки на настенных часах, стоит поднять взгляд, перескакивают цифру за цифрой, тётя Агния и Степан мелькают неуловимыми тенями, с улицы несётся ровный гул движения людских масс и повозок, – а внутри его, Александра, время словно застыло и никак не стронется с места. Сколько ни выходил на крыльцо, сколько ни пытался заводить разговоры с тётей и Степаном – ничего не помогает. Время крепко держит в объятиях и не отпускает. Его будто опутала туго натянутая пружина.
Закралась ни с того ни сего дикая мысль – а вдруг корниловцы пройдут станицу, не останавливаясь, а он так и останется в Заречной, как брошенный на обочине драный сапог. Нет, такого не может быть – армия прошла от Кореновки чуть не полсотни вёрст, устала, ей требуется отдых, обязательно станет на ночёвку. Значит, надо ждать квартирьеров. Где армия, там заведённый порядок. Но где же хоть один живой будущий соратник? Армия течёт мимо по главной улице, как река, а в их тихий переулок не втекает даже малым ручейком. Уже вторая пачка папирос превратилась в окурки у крыльца, уже тётя ушла спать, полночь давно, Степан бродит немым укором по двору, наброшенная внакидку шинель обременяет плечи – никого и ничего. Но стоило пойти на кухню глотнуть воды, как в ворота постучали. Громко, бесцеремонно. Не иначе, сапогом.
Над воротами маячат тёмные силуэты верховых. Головы закутаны башлыками – холодный ветер пронизывает насквозь – косо торчат стволы карабинов, на рукавах белые повязки квартирьеров. Ну, слава богу. Подошёл ближе – на плече переднего блеснули звёздочки.
– Хозяин, – хрипло гаркнул офицер и запнулся, увидев перед собой человека в военной форме. – Чёрт возьми, неужели опередили?
– Нет, нет, – поспешил успокоить Александр. – Просто я здесь проживаю. После ранения на фронте застрял. А к нам никого ещё на постой не определяли.
– Ага, – офицер подался вперёд и в бледном свете, падающем из окна, обрисовалось его небритое, обожженное ветром лицо, – коллега, артиллерист. Позвольте, я украшу автографом ваши ворота.
Спрыгнул из седла и застучал снаружи по доскам мелом.
– Первая батарея, – торжественно объявил квартирьер. – Всех прочих сволочей гоните в шею. Что тут на вашей улице с жильём?
Александр объяснил. Квартирьер облегчённо выдохнул:
– Повезло. Шесть домов для сотни голов в самый раз. Ждите постояльцев.
– А скоро?
– Точно не скажу. Батарея в арьергарде.
И уехал метить следующие ворота, оповещать хозяев.
Из Александра будто вся жизнь ушла. После лихорадки напряжения, что трясла его столько часов подряд, он почувствовал себя полностью обессиленным. Кое-как пробормотал указания по размещению гостей мрачному Степану, без стука проник в душистый тётин будуар – Агния Николаевна предусмотрительно настояла на уплотнении спальных помещений – и мгновенно провалился в сон на мягких пружинах углового дивана.

*   *   *

Проснулся от деликатного щелчка дверной ручки. Огромная тётина кровать в стиле мадам Помпадур уже застелена, вишнёвые шторы налиты солнечным светом. И тихо. Господи, почему такая тишина? Неужели? Одним прыжком подлетел к окну, и по всему телу прошла горячая волна – сбылось, свершилось! Двор тесно заставлен фурами и зарядными ящиками, у ворот переминается с ноги на ногу часовой с трёхцветным углом на рукаве шинели, под навесом флигеля Степанида энергично обругивает лохматого служивого. Тот стоит спиной к Александру, но что-то в его грузной фигуре определённо знакомое. Ну-ка, включайся, память! Как ты, засоня, умудрился проспать наверняка шумное вторжение многолюдного воинства, а еле слышное звяканье дверной защёлки подействовало, как щелчок по лбу? Ладно, некогда предаваться рефлексии.
В коридоре едкий дух казармы, рядами стоят грязные сапоги, вдоль стен карабины и винтовки, из неплотно притворенных дверей несётся храп. Заколдованный замок тёти Агнии превратился в подобие хлева. С высокого крыльца чёрного хода весь двор как на ладони, скупо светит сквозь голые ветви акаций мартовское солнце, тянет восточный ветерок. Лохматый служивый, что разделывал баранью тушу на колоде, встал столбом и, не отрываясь, глядит на Александра. Кто это такой? Неужели? Не может быть!
– Саша!
– Санчо!
– Вот так встреча!
Тёзка, Саша Тольский, однокурсник по Михайловскому училищу предстал в каком-то растерзанном обличье. Поверх засаленной гимнастёрки с погонами прапорщика надета меховая безрукавка, которую Александр не раз видел на Степане, смоляные кудри топорщатся вороньим гнездом, румяные упитанные щёки густо кроет недельная щетина. Прозвище Санчо, полученное за сходство со спутником Дон-Кихота, полностью оправдывает. И карие круглые глазки горят всё тем же плутовским огоньком, разве что чуть подрезаны от недосыпа. Треплет Александра за плечо правой, чистой рукой, оглядывает с ног до головы.
– Ты откуда взялся, такой красавчик! Хоть на парад выставляй!
– Привет от старых штиблет. Забыл? Я же местный. История моя короче некуда – выпуск, фронт, ранение, отпуск, революция, подполье у тёти. Сидел, ждал, когда вы, черти, в гости пожалуете. Вот, дождался. Бери папиросу, про себя рассказывай.
Присели на завалинку флигеля, закурили. Санчо воодушевлённо забарабанил в привычном дурашливом тоне.
– Рапортую, я провёл время не в пример тебе деятельней. После того как училищные эскулапы признали мою талию не соответствующей строевому фрунту и отправили худеть на воды, я уже на свой курс вернуться не смог, по всем известным обстоятельствам. Живу себе в своём Ростове-на-Дону, помогаю папе в его пароходной конторе, становлюсь окончательно стрюцким типом, как вдруг, где-то в начале декабря прошлого года топаю вдоль по Питерской, смотрю – у подъезда одного особнячка стоят на часах два юнкера. Присмотрелся – ба, знакомые всё лица. Ромка Никифоров и Сева Шацкий из первого взвода. Подошёл их поприветствовать, а они как возьмут меня в оборот – ты что тут, такой-сякой, жируешь-фланируешь, морду наел, как у хряка. Родина сзывает героев, и прочее в этаком роде. Ну, я усовестился, вспомнил, как товарищи матросы таскали папашу за бороду, требуя у него пароход, и записался в добровольцы. И вот, воюю.
Последние слова Санчо произнёс растерянно, словно недоумевая. Уставился на кончик папиросы, задумался и словно забыл продолжать исповедь.
– И как воюется? – затормошил Александр.
Друг Санчо поднял глаза, несколько секунд глядел в упор. Александр невольно поёжился. Он вдруг, с обидной приниженностью, ощутил себя зелёным юнцом, пытающим мудрого старца. Во взгляде друга читалось нечто такое, чего сам ещё не испытал. Рядом с ним сидел не весёлый балагур Санчо, а человек, давно готовый на всё и ко всему.
– Как воюем? – Саша Тольский тряхнул кудрями, словно пробуждая в себе былую удаль. – Это не война. Это бойня. И обе стороны по умолчанию приняли её правила. Наш командующий, генерал Корнилов, даже отдал приказ не брать пленных, приняв всю ответственность на себя. Конечно, подобные приказы далеко не всегда исполняются, но для многих они сняли узду с совести. После таких приказов ни о каком перемирии говорить не приходится. Всё стало предельно ясно. Или мы перебьём большевиков, или они нас. Пока бьём друг друга с переменным успехом. Дон поднять не удалось, идём поднимать Кубань. Ты, гляжу, изготовился примкнуть к нам? Учти, я тебя не агитирую.
– А много наших михайловцев в армии?
– Немало. Но и убыль уже большая. Ромку и Севу не ищи, убиты под Таганрогом. Меня, с моими габаритами, тоже бы давно взял на мушку красный стрелок, кабы перед походом на Кубань, в Ольгинской, генерал Корнилов не переформировал армию. Всех артиллеристов, ради сбережения кадра, изъяли из пехоты и создали четыре чисто офицерские батареи. Кстати, там же в Ольгинской, всех юнкеров возвели в первый офицерский чин, благодаря чему я уже почти месяц господин прапорщик, можешь поздравить. Надеюсь, козырять твоим двухзвёздным погонам не заставишь?
– Все чины батареи – офицеры? – поразился Александр.
– Так точно. На два орудийных ствола – да, да, таков у нас состав батареи, не удивляйся – сотня с гаком господ офицеров. Есть взвод пешей разведки, конной разведки, отделение связи. Кстати, я связист.  Даже ездовые в звёздных погонах. Помнишь гордого грузинского князя Захарку Захарашвили? Сейчас увидишь сего сиятельного ездового второго уноса. Пошёл с вашим управляющим за овсом для лошадей.
Из дверей кухни высунулась краснощёкая Степанида, раздражённо уставилась на рубщика мяса.
– Скоро управишься, помощничек?
Санчо подхватился, разыскивая брошенный тесак.
– Извини, Саша. Труба зовёт. Я, как всегда, во внеочередном наряде по кухне. Вчера на переходе утомился вельми, завалился в повозку, а когда командир батареи обнаружил меня спящим в обнимку с телефонным аппаратом, шибко прогневался. В наказание повелел подать ему к завтраку жареной баранины, причём собственноручно. Но ты не бойся, он не зверь, иди просись к нему в нашу батарею. Он в твоём доме квартирует. А рекомендацию тебе даст Фёдор Дормидонтыч, не забыл ещё такого?
– Капитан Межинский? Отделённый?
– Собственной персоной. Всё так же важен и толст. Мне за ним не угнаться. Ныне заведует хозяйственной частью батареи. Тесен мир. Дерзай.
Туго натянутая пружина, наконец-то стала раскручиваться, и чем дальше, тем быстрее. День понёсся со скоростью картинок в синематографе. Командир первой офицерской батареи подполковник Миончинский внимательно оглядел Александра с ног до головы, вовремя замолвил вельможное слово заспанный Дормидонтыч, и вот уже в штабе, расположенном в станичном правлении, Александр подписывает контракт, гласящий, что подпоручик Высочин на четыре месяца вступает в ряды Добровольческой армии со всеми вытекающими из этого последствиями. К вечеру нижний чин конной разведки, усталый и счастливый, был по горло переполнен свежими впечатлениями. Получил от командира взвода, поручика Терентьева, того самого ночного квартирьера, карабин и патронташ, подготовил, с помощью Степана, скакового жеребца Адаманта к походу, поучаствовал в дуэли дежурного орудия батареи с пушкой красных, осыпавшей из-за Лабы Заречную шрапнелью, познакомился с коллегами, ближе других с Борей Беляевым, невозмутимым и язвительным резонёром. Несколько раз натыкался на тётю, та поражала преображением из томной дамы в энергичную воительницу. Мимоходом поведала, что обаятельный капитан Межинский разрешил ей присоединиться к обозу батареи на правах сестры милосердия – «Я же всё-таки дочь врача и в Японскую работала в госпитале».
 Единственным оставившим тяжёлый осадок событием дня были похороны убитых в бою под Рубежной. Завернув по дороге из штаба в церковь, Александр увидел в ней около десяти наспех сколоченных гробов с покойниками, которых отпевал отец Василий. Потом, уже в своём дворе, ветер донёс мелодию траурного марша.
– А как же, – подтвердил Боря Беляев, – у нас есть и оркестр. Армия как-никак. Но вчера удалось подобрать не всех. Без вести пропавших числится восемь человек.
У Бори словно была личная связь со штабом, он всегда удивлял знанием, казалось бы, не подлежащих оглашению сведений.
– Потери несём большие, – грустно добавил Боря. – И что самое печальное – практически невосполнимые. Твои земляки, Саша, тугие на подъём. От Лежанки в Ставропольской губернии и до твоей станицы – весь наш путь отмечен братскими могилами, в основном безымянными, чтобы не надругались красные. Армия тает. Особенно пехота. Артиллеристам, понятно, легче. Но третьего дня, под Кореновкой, когда пришлось выходить на прямую наводку, и нам досталось. Вся надежда на воссоединение с войсками вашей Рады. Без них Екатеринодар не взять. Вся наша армия – меньше полка нормального состава. Да, да, около двух с половиной тысяч штыков и сабель. Кадр, конечно, отменный, большинство – офицеры. Но мало нас, вставших за великую и неделимую.
Смертным холодком повеяло от Бориных ламентаций, но лишь на краткий миг. Пьянящее чувство свободы перебивало, перекрывало трусливый шепоток внутреннего голоса. Впервые за много месяцев Александр невозбранно ступал по земле, вольно ходил по улицам и вокруг были люди единого с ним склада, думающие, как он, устремлённые к единой цели. Пробьёмся, победим, возьмём Екатеринодар. К центру, к столице потянутся все размётанные революцией по Кубани настоящие русские люди, объединимся, грянем на большевиков, очистим Россию. И в Екатеринодаре Оленька. Как он по ней исстрадался! Сколько бессонных ночей рисует в воображении её облик, от скольких снов просыпался в холодном поту, и всё понапрасну. Ни по железной дороге, ни в тётином фаэтоне не доехать ему до Оленьки, ему, верному Ромео. Что ж, придёт в строю корниловской армии, придёт со щитом.
И заснул Александр на жёстком земляном полу летней кухни, подстелив конскую попону с вещмешком в изголовье, укрывшись шинелью, рядом со своими новыми братьями по оружию, заснул быстро и крепко, как давно уже не засыпал.