Над кручей Глава 8

8
(15 марта – 7 апреля 1918 года)

Никогда Кате не доводилось жить одной в пустом доме. Не с кем словом перемолвиться. Убийственная тишина комнат, немота фотографий на стенах. Как ни была неразговорчива Надежда Петровна, но иногда и её удавалось расшевелить на душевную беседу. Но Надежда Петровна уже лежит на кладбище рядом с сыном. Георгий! Катя порой завидовала свекрови – у той горе было мгновенно, как вспышка выстрела, горю Кати суждено длиться всю жизнь. Каждая вещь в доме напоминает о людях, с которыми, как ей некогда казалось, судьба связала на долгие счастливые годы. Годы! Какая злая насмешка! Из неполных двух лет, что она была мужней женой, сколько она видела рядом Георгия? Две недели его ухаживания и жениховства, вместо медового месяца – тоже что-то около двух недель, и вот эти несколько отчаянных дней, когда он вернулся с фронта – всё! Вот и всё её счастье. В неполных двадцать лет уже вдова. Впереди непроглядная темень одиночества.
И места себе в доме не найдёшь, всё из рук валится. Куда ни погляди – слёзы наворачиваются. Там висит черкеска Георгия, там шаль Надежды Петровны. До чего ни коснёшься – огнём жжёт. Может, и впрямь – взять все их вещи и сжечь на костре в саду? Некоторые так делают, чтобы память о покойных не мучила. Так тут надо весь дом сжечь дотла и уйти, куда глаза глядят. И от себя всё равно не уйдёшь.
Гонимая гробовым молчанием дома, Катя уходила на дальний край сада, где над обрывом была вкопана деревянная скамья под вишней. Приусадебный участок Дроновых выдвигался высоким мысом между глубоким яром, огибавшим их сад-огород с одной стороны, и крутыми раскатами, что спускались к прорезанной меж обрывами дороге на Заречную с другой. За дорогой возвышался кладбищенский холм, на котором сквозь голые ветки деревьев просвечивали белые памятники и желтели новые кресты над чёрными бугорками могил. Туда поневоле тянулся взгляд, а когда его туманили слёзы, Катя переводила глаза на бесконечную закубанскую низину, искала над серой весенней степью белые вершины гор. В ясные утра снежные великаны иногда вставали длинной грядой высоко над горизонтом, но от их холодной красоты становилось ещё тоскливее.
А жёлтая лента дороги, что, извиваясь длинной змеёй, спускается с бугров и бежит на Заречную, вдруг превращается в петлю и набрасывается на Катю, сдавливает горло. По этой проклятой дороге в тот трижды проклятый день они с Георгием поехали навестить тётю и Александра. Катя, будто предчувствуя неладное, отговаривала мужа от этой опасной поездки, но Георгий упёрся: «Мне надо переговорить с Сашей». На полдороге попался ехавший навстречу знакомый казак, остановил их, сказал осторожно: «Не ездили б вы туда, Георгий Фёдорович. У моста через Кубань стоит красная застава». Катя взмолилась: «Разворачиваемся, Жора». Георгий вспыхнул – ещё чего! Спорили минут пять. Наконец, раздражённый Георгий согласился возвратиться домой. А возле двора их встретила толпа красных солдат. Из огня да в полымя! Казни себя, не казни – разве угадаешь, как поступить было правильнее? Кто виноват? Так и останется до конца дней эта рана на сердце, так и будет вечно мучить – а если бы послушала Георгия, может, всё обошлось?
Нет, сколько ни гляди на снежные вершины, на зацветающий дикий терновник на склонах бугров, легче не становится. Только больнее растравливаешь душу.
Сестра Настя – молодец, наведывается, к себе зазывает, напоминает об исполнении положенных обрядов, ходит с ней на кладбище и в церковь. Пока сидишь у неё, играешь с маленькими племянниками, слушаешь красноречивого Константина, немного забываешься. Тугие обручи, что того гляди раздавят виски, спадают прочь на минутку. И так не хочется возвращаться в холодный саркофаг своего безжизненного дома. Но и вечно мозолить глаза сестриному семейству неловко, надо как-то налаживать свою жизнь. Но как?
Однажды Константин оглушил новостью – Заречная для них опустела. И брат Александр, и тётя Агния Николаевна ушли с армией генерала Корнилова. Ладно, Александр, он – офицер, он рвался вступить в армию, но тётя? Практичная Анастасия качала головой – улетела птичка, приносившая золотые яйца, тётины арендаторы дорогу в Рубежную забудут. Константин грустно добавил:
– Похоже, красная власть одолевает. В газетах пишут, что дни корниловской армии сочтены.
– А как же Саша? – ахнула Катя.
– Красным газетам не всегда можно верить, – поспешил утешить Константин. – Впрочем, как и любым другим. Не напрасно в народе газеты зовут «брехушками». Одно не подлежит сомнению – бойня на Кубани разворачивается нешуточная. Уезжать надо отсюда на родину, в Хвалынск. Вы, кубанцы, готовы друг друга перерезать подчистую.
– Пока на Кубань не наехали комиссары из России, не было у нас никакой резни, – не выдержала Катя.
После таких разговоров и в доме Анастасии становилось неуютно.
Если б не сосед Егор Шеховцов и его боевой сынок Никитка, в хозяйстве Кати настал бы полный крах. Надежда Петровна сама вела все домашние дела, и Катя считала бестактным вмешиваться в прерогативы свекрови, имея весьма приблизительные понятия о её расчётах с арендаторами и мало задумываясь, откуда что берётся. Нужны Кате деньги – Надежда Петровна доставала их из шкатулки и без разговоров вручала. Теперь пришлось озаботиться содержимым шкатулки самой. Показалось – вполне достаточно, по крайней мере, на ближайшее время хватит. С голоду не помрёшь. Наследственными правами на дом и землю можно заняться и позже, никуда недвижимость не денется, а вот движимость – три лошади в конюшне – с какого бока к ним подойти? Егор подошёл просто: «Строевая лошадь вам нужна, Екатерина Феофановна? Дозвольте – продам»? И через три дня увёл Ольгу и принёс пачку ассигнаций. «А ездовые лошадки пусть у вас побудут. Никитка привык с ними управляться, и я присмотрю. Как там жизнь повернётся – никто не знает». Судя по суровому виду Егора, нынешняя жизнь ему не нравилась, а на какой её поворот он рассчитывает, оставалось догадываться. Во всяком случае, от неподъёмных хозяйственных забот Шеховцовы Катю избавили.
А вот Дима. Бедный Дима! Сколько огорчений ему, по своей глупости, она причинила! А он по-прежнему смотрит на неё, как на святую. В тот день, когда корниловцы пробивались через Рубежную, а она с перепуга вцепилась в него, как чёрт в грешную душу, просидели вместе всю ночь. Говорили и говорили. О чём? Обо всём на свете, кроме своих чувств. Вспоминали счастливую пору юности, когда жили при родителях, беспечно веселились, ходили в синема, ездили в Екатеринодар, видели впереди безоблачное будущее. И ни разу не переступили в разговорах рубеж Катиного замужества. Его будто не было. По молчаливому уговору оба раз за разом доходили до разделившего их рубежа и возвращались назад. Настанет время, и они перешагнут этот рубеж, но о том, как сделать этот шаг, не было сказано ни слова. Должно пройти немало дней, чтобы забыть, изжить неудачное прошлое, и тогда можно будет сделать решительный шаг, произнести затаённое слово. Оно, это слово, в любой момент готово сорваться с губ, но нельзя его сейчас произнести, кощунственно, невозможно. Пусть живёт в их душах до заветного часа, который обязательно придёт.
Катя знала, что Дима полностью в её власти. Как она скажет, так Дима и сделает. Сам не осмелится ничего высказать, ничего предложить. И, упаси господи, даже намёком не позволит себе заикнуться о своих чувствах. Так и будет сидеть напротив, смотреть глазами доброй преданной собаки, оберегая Катин душевный покой, угадывая её желания.
Та ночь пролетела, как один вздох. Катя раз за разом заваривала чай, Дима выходил на крыльцо курить. Когда в окнах, обращённых на юг, забрезжило, Дима сказал:
– Я пойду на службу, Катя. Стрельбы не слышно. А у нас в больнице, наверно, не продохнуть от пациентов.
– Ты заходи, Дима, – попросила Катя. – Как будет свободная минутка, заходи, пожалуйста. Мне с тобой так хорошо.
Дима посветлел, было видно, как обогрела его просьба Кати.
Первые дни Дима, действительно, буквально забегал на минутку, осунувшийся, с тёмными кругами вокруг глаз. Но не забывал принести коробку конфет или печенья.
– Столько раненых не приходилось оперировать со студенческой практики на фронте, – жаловался он. – Везут и везут. Из Заречной много.
– Все красные? – не скрывая недоброжелательства, спросила Катя.
– Да. По-другому и быть не может. Уж очень обе стороны ожесточены. Но я – врач, Катя. Я обязан лечить любого. Если начну разделять пациентов на белых и красных, перестану быть врачом.
– И рука не дрожит? – вопрос самой показался не совсем тактичным.
Дима ещё ниже опустил широколобую, с коротким «ёжиком» голову.
– Я понимаю тебя, Катя. Пойми и ты меня. Иначе я не могу.
Катя представила, как Дима бережно бинтует плечо тому зверю в солдатской шинели, который ударил штыком Георгия, и едва не пошатнулась. Нет, не хотела бы она быть врачом. Мстительной валькирией с мечом в руке – да. Неужели Дима не разделяет её настроений? Наверняка разделяет. Тогда как же трудно ему приходится!
– Не подумывал уйти из больницы?
– Нет. Я лечу не одних большевиков. У меня на руках и женщины, и дети. И вообще – политическая обстановка шаткая. Сегодня у власти – одни, завтра придут другие. Власть меняется, больные остаются.
И Дима, как сосед Егор Шеховцов, заговаривает о переменах. Конечно, совестливого человека ни одна власть до конца не устраивает. И при царе было много несправедливости, но то, что творится при красных – настоящий разбой. Дима рассказывал – в Ладожской расстреляли двух жён офицеров. А что они сделали с Георгием? Нет, не хотела бы она быть врачом. Хорошо брату Александру, он – мужчина, он – воин. Но вот и тётя Агния ушла с Белой армией. Значит, и женщины могут воевать?
Дима стал заглядывать чаще, оставаться дольше. Заметив, что Катя сидит впроголодь, на одном чае, позвал Никитку, и они поехали в центр станицы закупать продукты. Стоя над плитой в кухонном фартуке, Дима шутил:
– Знаешь, Катенька, я уже могу служить в каком-нибудь «Дононе» поваром. Ко мне в дом приходит прислуга, прибирает, стирает, стряпает. Но неловко просить её делать то, что сам в состоянии. И я навострился готовить блюда на собственный вкус. Оцени.
С Димой было тепло на душе. И вдруг он исчез. Не пришёл в один день – Катя решила, что сильно занят, не пришёл на второй – забеспокоилась, на третий – уже не знала, что и думать. На четвёртый не выдержала, поехала с Никиткой в больницу под предлогом недомогания.
Григорий Ильич посочувствовал – все болезни от нервов, – выписал рецепт на лекарства и как-то странно передёрнулся от вопроса о коллеге Дмитрии Ивановиче.
– Уехал в Екатеринодар по семейным обстоятельствам, – был его спешный ответ с извинениями в сильной занятости. – Принимайте порошки, не волнуйтесь, скоро поправитесь.
В Екатеринодаре у Димы проживало семейство дяди, агронома опытной станции, училась в Мариинском училище сестра Оленька. Неужели с кем-то из них случилось несчастье? По нынешним временам всего можно ожидать. Какие тут порошки, когда сердце разрывается от тревоги! Вчера Константин рассказывал, что под Екатеринодаром идут сильные бои, армия генерала Корнилова штурмует город. И Дима помчался в самое пекло. Что за напасть беспросветная, а не жизнь? Каждый день в страхе за дорогих тебе людей.
Ноги сами понесли к сестре Насте, её муж всегда в курсе последних новостей. Константин ничем не порадовал: судя по ликующим реляциям красных газет, корниловцы от Екатеринодара отступили.
– Красный туман сгущается, – подытожил филолог. И опять завёл старую песню о переезде в богоспасаемый град Хвалынск.
И впрямь, мир в глазах Кати словно покрылся красным туманом. Это что же, никаких надежд не осталось на белых рыцарей? Так и жить дальше под властью разбойников? Лучше утопиться в Кубани. Если Дима не вернётся, так и поступлю.
Сестра Настя промокает слёзы платочком – брат Саша, что с ним? Красные похваляются, что армия Корнилова истреблена под Екатеринодаром чуть не целиком, и её остатки вот-вот добьют. От родителей в этом году ещё ни одной весточки не получили, от Маруси тоже. Семья рушится на глазах.
Ещё три дня Катя отрывала листки с календаря, будто обрывая последние лепестки с засыхающего цветка, в который превратилось её сердце. До берега Кубани не так уж далеко. Как сладко будет погрузиться в холодную мутную воду и разом оборвать эту нескончаемую муку. Не спишь, не живёшь, лежишь и ждёшь воскрешения, не веря, что оно придёт. Дважды в день по двору шастал Никитка, гремел воротом колодца, из конюшни доносился его бодрый голосок. Постучит в окно – «Тётя Катя, ничего не нужно»? – и опять провал в лихорадочный бред. В дверь Никитка никогда не стучался.
Но вот он стук в дверь – бережный, негромкий. Так стучит только… Катю словно ветром сорвало с дивана. Дима, милый Дима, живой, в форменной фуражке, в одном кителе. За спиной пылает апрельское солнце. Пытается улыбнуться, но не может. Свежее налитое лицо избороздили морщины. Всегда тёплые, карие глаза с ласковыми искорками тускнеют тёмными камешками.
– Дима, что с тобой? Ты где пропадал? – Катя чудом сдержалась, чтобы не броситься на шею. – Проходи, раздевайся.
Дима послушно снял фуражку, повесил китель на вешалку, присел к столу. Только теперь Катя заметила, что белый галстук на нём повязан поверх чёрной сорочки. Страшная примета. Язык присох к нёбу, еле вымолвила:
– Хоронил кого?
Дима ответил сразу:
– Да. Оленьку.
Катя подошла к окну, раздёрнула шторы. Показалось, в комнате совсем темно. Шаря руками, нащупала стул, села, как вмёрзла в лёд. Тело не повинуется. На стене словно проступил ряд фотографий с родными любимыми лицами, смотрят на тебя, светятся улыбками, а чья-то злая рука срывает их одну за другой. Скоро останется одна пустая чёрная стена.
– Дима! Как?
Дима отвечал монотонно, как затверженный урок.
– Ты же знаешь, Оленька жила у дяди и тёти, совсем недалеко от училища. Дядя провожал её и забирал, в Екатеринодаре стало неспокойно. Я уговаривал её вернуться домой перед Новым годом, но она хотела окончить последний курс, да и дядя заверял, что у них будет безопаснее. И в тот день он отвёл её на занятия. – Дима поискал глазами графин с водой, налил в стакан воды, жадно выпил. – Екатеринодар забит красными войсками, а тут ещё из Новороссийска прибыли отряды революционных матросов. Я видел их: не отряды, пьяные банды. Кроме обычных конфискаций и контрибуций, они учредили социализацию женщин. Это уже за гранью моего понимания.
– Какая ещё социализация? Разве женщины – вещи?
– Для них – да. Комиссары выписывают мандаты: разрешается социализировать для такого-то отряда столько-то женщин, а дальше – власть грубой силы. Вломились эти гориллы в учебный корпус, начали хватать институток, Оленька выпрыгнула из окна третьего этажа. Внизу – булыжный тротуар. Упала вниз головой. Мгновенная смерть.
Снова графин, стакан, жадные глотки. И заученные слова больше не даются. И взгляд от стола не отрывает, словно боится передать Кате свою боль.
На темени словно лежит кусок льда. Медленный омерзительный холод расползается по телу. Слова стучатся, стучатся внутри, а губы не разжимаются.
Спохватившись, Дима завершил некролог:
– Похоронили на Всехсвятском. Всё равно в Рубежной нет могил папы и мамы.
Да, могилой родителей Димы и Оленьки стало Чёрное море. От дружной и доброй семьи Кибирёвых остался один Дима, круглый сирота.
Наконец пробился беспомощный вопрос:
– Как дальше жить, Дима?
Дима достал из кармана портсигар и – чего раньше никогда не делал – закурил в доме. Похоже, он плохо осознавал – где находится, пребывая мыслями в Екатеринодаре.
– Наверно, надо было поступить, как Саша. Пускай корниловцы отступили, но они вернутся, вот увидишь. Дон восстал поголовно. И Кубань вот-вот восстанет. Не может народ смириться перед этими бандитами. Я насмотрелся в Екатеринодаре, что они из себя представляют. Это не люди. В них ничего человеческого не осталось. Просто опьяневшие от крови и безнаказанности звери. Пленных, раненых убивают немилосердно.
– А Саша? – вырвалось у Кати.
Дима раздавил окурок в пепельнице.
– Я пытался навести о нём справки. Добровольцы оставили в Елизаветинской больше двухсот пятидесяти своих тяжело раненых, нетранспортабельных. Часть из них перевезли в Екатеринодар. Мне довелось видеть из окна дядиного дома, как их везли. Жуткое зрелище. Надругательства, избиения. Разместили в здании духовной семинарии. Попасть в него не удалось, охрана не пустила, но я встретил у входа знакомого врача, Аркадия Кайзерова, он потихоньку опросил раненых. Никто из них Сашу не знал. Но сказали, что раз он артиллерист, то, скорей всего, не пострадал. Большие потери у добровольцев были в пехоте.
– Дай бог.
– На одного бога и надежда, – Дима неожиданно сорвался со стула и начал расхаживать по комнате. – На людей надежды нет. Знаешь, Катя, я боюсь возвращаться в больницу. Боюсь, что не смогу быть врачом, стану убийцей, как все. Почему? Один раненый доброволец рассказал Аркадию, как их эвакуировали из Елизаветинской. Раненые лежали в классах станичной школы. Вдруг врываются матросы, идут между рядов и пристреливают всех подряд из карабинов. Причём считают, сколько должно остаться живых. Подсчитывают – осталось тридцать два из двухсот пятидесяти трёх. Командир приказывает – пристрелить ещё четверых, у нас только четырнадцать подвод, для двадцати восьми лежачих. Пристреливают. Ты можешь себе это представить? Беспомощных, раненых людей убивают из-за временного недостатка перевозочных средств! Людей, которым надо оказать помощь, просто убивают! Вместо помощи – убивают! И я уже не поручусь за себя, когда один из этих матросов окажется под моим скальпелем. Понимаешь?
Никогда Катя не видела Диму в состоянии, близком к истерике. Даже закалённые нервы врача не выдерживают кровавой череды жестоких и бессмысленных смертей. Одна душевная рана за другой. Удар за ударом. Земля уходит из-под ног. Если её боль уже немного утихла, то бедный Дима совсем истерзался. Что с ним будет? Один он погибнет.
Катя подошла к Диме - он стоял к ней спиной, глядя в окно, – положила руку на горячее вздрагивающее плечо.
– Дима, возьми отпуск, поживи пока у меня. – Слова лились свободно, сами собой, словно дождались своего часа. – Отдохни от этого кошмара. Вдвоём нам будет легче.
Плечо под ладонью задрожало ещё сильнее, а потом обмякло. Слова, которых оба ждали и боялись услышать, прозвучали.