Над кручей Глава 9

9
(8 марта – 8 мая 1918 года)

Из ночной атаки на мост, как и предполагал Устин, ничего не вышло. Точнее, вышла нелепая свалка, стоившая многих напрасно потерянных жизней. Никифор наотрез отказался от подстрекательств Ковельмана провести лихую кавалерийскую атаку. Да ещё и постучал пальцем по лбу и посоветовал поискать других дураков. Вообще, Савлук с каждым днём всё больше набирался самостоятельности и норовил командовать своим отрядом без подсказок бывшего аптекаря. Павел, как правая рука командира, поддерживал его и в открытую предлагал перейти в подчинение Ивану Лукичу Сорокину, который сколачивал свою отдельную армию. «Что мы тут, в Рубежной, попусту шашками машем, – ворчал Павел. – Полусотней думаем армию Корнилова одолеть? Сбиваться надо в большую стаю».
Бывалые вояки-дербентцы тоже не стали слушать призывов броситься через мост в штыки, тем более, что подтянуть пушки не удалось. Но зуб на корниловцев у них горел нешуточный, им не терпелось отомстить за позор дневного поражения. Выше по течению Кубани, в затоне, они нашли три большие рыбацкие лодки и, когда стемнело, начали переправляться на другой берег, надеясь на прикрытие приречных садов. Только корниловцы не дремали – не успела первая партия высадиться, как была встречена ружейным огнём и ударом в штыки. Едва половина дербентцев спаслась спешной переправой обратно. Раздосадованные неудачей солдаты обматерили Ковельмана и, порешив дожидаться пушек, завалились в крепости спать.
Беспокойный комиссар уговаривал Никифора не сводить глаз с моста – вдруг корниловцы, пользуясь темнотой, попробуют его взорвать? Тогда и пушки не помогут. Укрыв коней в глубокой траншее крепостного стрельбища и разделившись на две смены, отряд залёг в кустах и глинищах напротив моста. Взводу Павла выпала первая смена. Устин с Яковом угнездились в неглубоком кювете на повороте дороги. Подстелили сухого бурьяна, подняли воротники полушубков – вдоль Кубани тянул пронзительный ветерок. Серый настил моста – в пятидесяти шагах – был виден, как на ладони. Луна светила сквозь тучи, отражаясь на глади реки, получалось двойное освещение, мышь не проскочит незамеченной. Но в словах комиссара был резон – отсечь преследователей подрывом моста корниловцы могут попробовать. Спать не стоит.
Яков толкнул плечом:
– Видел – тюрьма в крепости пустая. Выпустили корниловцы соколиков.
– Ну и что?
– Как – что? Там же мой тестюшка сидел. Забыл? Интересно, куда он подался. Домой? Или с освободителями?
– Интересно – съезди на Весёлый, проверь.
– Ага, – засмеялся Яков, – так встретят, костей не соберёшь. Родня – посерёд дня, а ночью не попадайся. Слушай, неужели никогда не замиримся?
– Ты утром у переезда был? Наших перебитых, переколотых видел? Иди – мирись.
Яков заворочался на тощей подстилке.
– Ну, то ж не мои родаки наделали.
– Откуда ты знаешь? Может, с той стороны Фрол Ионыч с сынками тебе в лоб целят.
Яков тяжело вздохнул, взял в руки карабин, дунул на мушку, аккуратно положил перед собой.
– Ох, и врюхались мы, Устя, в драку нерастащимую.
– Поздно, братуха, охать. И кончай нюнить. Гляди лучше вперёд, кажись, там зашевелились.
За мостом, от кирпичных штабелей, серыми бугорками поползли по земле едва различимые фигуры. Много. Ныряют и поднимаются папахи, словно суслики выглядывают из нор. Припадают и снова ползут. Яков схватился за карабин:
– Глянь на них! Они что думают – шапки-невидимки надели?
– Погоди, – остановил его Устин. – Пашка! – окликнул он брата-взводного, лежащего в кювете через дорогу. – Туда гляди! Что делаем?
Павел приподнялся, ошалело встряхнулся – не иначе, сморили вторые сутки без сна. Но сообразил быстро, заголосил:
– Взвод! Огонь!
Из кустов, из ям затрещали выстрелы, палили напропалую в тёмную, враз ставшую ровной площадку земли между мостом и штабелями. Несколько пуль рикошетом высекли искры из кирпича. В ответ пулемётные амбразуры затрепетали оранжевыми язычками пламени, зашуршали срезанные ветки кустов, полетела в лицо взрытая глина. Кто-то отчаянно вскрикнул.
– Метко бьют, гады, – пригибаясь ко дну канавы, буркнул Яков.
– А ты что, не умеешь? – окрысился на него Устин. – Не у тёщи на печке лежишь. Давай, стреляй!
Сам он целился в оранжевый язычок левого пулемёта, не обращая внимания на отползающие назад бугорки. Тех в прицел не поймаешь, мельтешат, как мыши в амбаре. Но и пулемётчика достать не сумел, тот перестал палить, только когда все отступавшие скрылись за штабелями. Павел гаркнул не переводить патроны зря. Из кустов кого-то стонущего понесли в крепость.
– Отмахались, – радостно сообщил Яков, грея руки о горячий ствол карабина. – А знаешь, они точно мост хотели рвануть. Я углядел, как двое тащили ящик. Голову на отруб даю – с динамитом.
Зоркие глаза заядлого охотника Устин похвалил, а над запоздалой догадливостью посмеялся:
– Уши надо мыть, Яшка. Комиссар о подрыве весь день бубонел. Чудно другое – почему они его сразу не рванули, как перешли. Промашку дали. Теперь их номер не выгорит.
Из-за штабелей донёсся громкий крик. Явно командирский голос, надрывается во всю глотку, приказ отдаёт.  Устин навострил уши:
– Опять полезут? Чокнутые, что ли?
То, что произошло потом, действительно походило на выходку сошедших с ума. На дороге, в открытую, показались бегущие. И бежало их всего двое. Передний, в офицерской папахе, размахивал пистолетом и орал, поворачивая голову назад. Второй, в солдатской шинели, бежал вообще с пустыми руками. Они уже подбегали к мосту, но за ними никто не следовал. Павел, привстав на колено, недоуменно глядел на бегущих, забыв подавать команды.
– Щас я их, как зайцев, – определился Яков, вскидывая карабин.
И, ловко перещёлкнув затвором, сделал два выстрела. Передний рухнул ничком, протянув вперёд руки. Второй повалился набок. За штабелями стояла мёртвая тишина.
– Может, они сдаваться бежали? – предположил Устин.
Павел покачал головой:
– Забудь. Приказ хотели выполнить.
*   *   *
Утром корниловской заставы след простыл.
– Чёрт их знает, когда они смылись, – оправдывался Мишка Сменов, чей взвод прозевал отход противника. – Ещё перед рассветом на месте были, подползали к своим мертвякам, наверно, хотели забрать, да мы их шуганули. А как совсем рассвело, глядим – пусто.
Двое убитых так и лежали на дороге. Оба лицами вверх, шинели на груди расстёгнуты, погоны срезаны. Безымянные, неизвестные.
– Гля, – вскрикнул Даня Калугин, –  та, что следом бежала, баба, оказывается. Даже девка, совсем молоденькая.
Половина затылка у девушки снесена пулей. А красивая была. И офицерик совсем юный, ещё усов не отрастил. Чего их понесло?
– Надо же, – пробовал пошутить Яков. – А я думал – во Фрола Ионыча целю.
Не спрячешь, братка, за шуткой, видно, что кошки на душе скребут. Покраснел, виновато поглядывает на Устина. Поторопился ты, Яшка хвастануть охотничьей меткостью. Можно было взять голыми руками этих чудаков. Особенно девку жалко.
– Похоронить бы надо, – предложил Даня.
Никифор Савлук кинул недобрый взгляд.
 – Кубань рядом. Нехай плывут, догоняют своих.
Устин вскипел.
– Не по-человечески это, Никифор. В речку дохлых собак кидают. А это – люди всё-таки.
Савлук презрительно сплюнул:
– Хочешь – хорони. Не запрещаю.
И победительно выпрямился в седле, поводя широкими плечами с распяленной на них офицерской бекешей:
– Где солдаты? Надо на Заречную двигать, перцу под хвост кадетам подсыпать.
Помочь Устину взялись Даня и Яков. Под береговым откосом нашли неглубокую яму глинища, Даня сгонял на кирпичный завод за лопатами, подравняли дно, подрезали края – могила для двоих в самый раз. Положили убитых рядышком, накрыли лица отрезанными полами шинелей, засыпали холодной землёй. Устин воткнул сверху два крестика, связанных из ивняка. Добрые люди перезахоронят, нам некогда.
Дербентцы на Заречную не пошли: мы не борзые, чтобы за дичью гоняться. Глядите, вон дымы далеко за Лабой. Попробуй – догони пёхом. Товарищ Автономов приказал стягиваться в Екатеринодар, мы – в вагоны и туда. А вы, конные, скачите. Помитинговали, и под водительством военкома Ковельмана жидкий рубежанский отряд – полсотни конных и две подводы с пулемётами – двинул на Заречную. Вроде как разведкой: вызнать что и как, а если корниловцы действительно ушли – восстановить советскую власть. Сорокинцы ещё чухаются, обещают выступить через час.
Подступались к станице с опаской. Посланный берегом Лабы разъезд доложил, со слов зареченцев, что корниловцы ушли ещё ночью. Никифор приказал рассыпаться по улицам станицы облавой – авось, кто-то заспался, возьмём тёпленькими, как тех двух в Рубежной. Устин спросил у Павла – что, вправду их повесили? Павел поморщился – «Нет. Даже у Ваньки духу не хватило. Расстреляли». Не сказать, что обрадовал брат, но чуть с души отлегло. Вешать пленных – где это видано!
На улицах пусто. Во дворах – одни собаки. Станичники отбрёхиваются – нету никого, отстаньте. Так и доехали до берега речки. Мост разрушен, учли кадеты свою ошибку. Лезть в быструю ледяную воду – коней жалко. Да и вон они, друзья неразлучные, стоят с пушками у табачных сушилок, верстах в двух. Прикрывают уходящую армию. Угостят – мало не покажется. Лучше сорокинцев дождаться. Издалека доносится стрельба. Кто-то уже заступил дорогу кадетам.
Сбор отряда назначен у церкви на площади.
– Хоть бы домой отправили, – ворчал Яков. – Третий день мотаемся не спавши, не жравши.
– Три дня повоевал и заныл, – Павел снисходительно поглядывал на младшого. – Мы на Кавказе по месяцу с седла не слезали, и ничего.
Яков, как третий сын, не попал на войну, ходил гоголем перед хуторскими невестами, а Павел отбухал турецкую кампанию от звонка до звонка. Вернулся домой прошлой осенью со своим полком, и то повезло – хотели перебросить их на Западный фронт, а потом передумали и задержали в Невинке. Оттуда казаки под шумок революции разбрелись по домам.
Впереди, совсем близко, грохнули один за другим несколько выстрелов.
– Ого, – встрепенулся Павел. – Кого-то надыбали. Погнали, браты!
Нахлёстывая коней, выскочили на станичную площадь. Там творилось непонятное. У паперти церкви толпились вперемешку спешенные савлуковцы и местные станичники, нёсся дикий ор и рёв, от крыльца правления к толпе бежали Ковельман и Никифор. Братья протиснулись сквозь неохотно расступающуюся толпу, и Устина будто ударили по глазам. Привалившись к боковой стенке ступеней, полусидел-полулежал священник в чёрной рясе с золотым крестом на груди. На стене над головой выбоины от пуль, по каменной вымостке растеклась кровь. А перед ним, потрясая карабином, беснуется Ванька Савлук. Морда перекошена, рот раззявлен до ушей.
– Он, сволочь, наших вражин отпевал! В лучший мир провожал! Вот я его вслед и отправил! И всем подпевалам так будет!
Народ гудит, кричат: одни – «правильно», другие – «убивец». А Ванька пляшет, как пьяный на свадьбе. Устин рванул Никифора за плечо:
– Командир! Урезонь братца. Не то я его лично, – и подёрнул шашку из ножен.
Никифор потемнел, шагнул к Ваньке.
– Сдай оружие!
– Чего? – Зенки у Ваньки едва не вылезли на лоб.
– Сдай оружие, говорят!
От оглушительного баса брата Ванька даже присел, но лишь крепче прижал к себе карабин. Завизжал:
– Не сдам!
Тигриным прыжком Никифор подскочил к Ваньке, выхватил карабин, рванул за пояс – тот лопнул пополам – брякнулись на землю шашка с патронташем, обернулся:
– Вяжите его!
Устин с Даней Калугиным навалились на бесноватого, скрутили, поволокли к бричкам у правления. Отводя душу, Устин поддал брыкающемуся Ваньке коленом под дых, тот повис на руках мочалом. Связали его же поясным ремнём, швырнули в деревянный короб, как чувал с отрубями – лежи, скотина!
– Перегибает палку красногвардеец Савлук, – осуждающе высказался комиссар Ковельман. – С религией, конечно, надо бороться, но более гуманными методами.
– «Борец!»– сплюнул Даня. –  Он нам только врагов добавляет. В жёлтый дом засадить бы его до конца жизни.
Никифор молчал, но судя по каменной физиономии, готов был бросить братца в Кубань.
Возвращались в Рубежную мрачные, разговор не вязался. За что ни возьмёмся – всё через пень колоду, даже вспоминать не хочется. Разве что мост отстояли. Павел бодрился:
– Первый блин всегда комом. Научимся воевать, браты! Побьём кадетов. Вот увидите.
А что ему ещё говорить?

*   *   *

Первые дни после корниловского нашествия на форштадте и в слободке стоял сплошной бабий вой, по Кладбищенской улице тянулись через всю станицу похоронные процессии. Охрипший от надгробных речей комиссар Ковельман предлагал похоронить павших героев в общей братской могиле на станичной площади, но этот большевистский обряд не приняли – вдовам и сиротам было привычнее приходить к своим родным могилкам, где можно уединённо помянуть и поскорбеть, а стоять всем скопом, как на митинге, народ дичился.
Казачья половина станицы притихла, чуя недоброе. И не ошиблась. Тюрьма пустовала недолго. Сначала хватали братьев и отцов тех казаков, что ушли с корниловцами, но их оказалось мало. Тогда начали хватать тех, кто предположительно мог бы уйти, да не успел. Попали под горячую руку станичные буржуи-заводчики Тер-Азарьев и Боровиков, директор отделения Азово-Донского банка Масленников, судебный следователь Пеньковский и даже агент пароходного товарищества «Дицман» немец Руттер. Когда камеры наполнились арестованными, а головы поостыли, встал вопрос: а что с ними, собственно, делать? Судить трудно, ибо прямой вины ни за кем не числится, а держать заподозренных за решёткой без предъявления обвинения вроде как неладно. Обратились за советом в Кубанский областной ревком. Председатель товарищ Ян Полуян дал указание – отбросить устаревшее юридическое крючкотворство и руководствоваться единственно революционным правосознанием. Чувствуете, что перед вами враг – поступайте с ним по законам военного времени и весь сказ. Стопроцентной контрой признали двух офицеров и судебного следователя, расстреляли, остальных – кого выпустили, кого оставили до выяснения степени их контрреволюционности.
Одновременно с зачисткой контры приступили к пополнению поредевших рядов красных отрядов. Никифор Савлук совсем обособился от рубежанского ревкома и, объявив, что подчиняется только Ивану Лукичу Сорокину, усердно сколачивал собственный конный полк. И действовал, надо признать, обстоятельно и толково. К освобождённой после ухода солдат усадьбе духовной семинарии самозахватом присоединил примыкающие к ней тылами строения станичного конзапаса и арсенала, получился целый военный городок. Навербованную по окрестным хуторам и станицам иногороднюю голоту поставил на казарменное положение, вооружил, посадил на коней, организовал кухню-столовую, обоз, правильное снабжение. Что-то из снаряжения присылал Екатеринодар, что-то Никифор, не смущаясь, конфисковал из местных складов и проходящих поездов. Обучение своего войска проводил на скаковом поле за станицей и на крепостном стрельбище. На полк его отряд, пожалуй, не тянул, но три эскадрона набиралось.
Павел, ставший эскадронным, дневал и ночевал в отряде, так и рвался в бой. Бездомовный Яков тоже переселился в казарму и был там, как рыба в воде. Устин же тяготился казённой службой – давно надоела хуже горькой редьки – и отлынивал от учений. Когда отряд вызвали в Екатеринодар отражать Корнилова, он, покривив душой, сказал, что нога опять разболелась, и в поход он идти не может. Из-за этого чуть не вышла ссора с Павлом.
– Устя, ты ж не трус, – кипятился боевой эскадронный. – Скажи прямо – чего увиливаешь? Чего за спины товарищей прячешься?
Устина задело не на шутку:
– Хорошо, слушай. Вы с Яшкой, как ветер в поле. Ты свой надел сдал в аренду, сынок у тебя большенький, жинке помощник. А у меня всё на шее висит: и яровое скоро сеять, и мамка не молодеет, и Варвара с дитём малым. Как я их брошу? В отряде одним меньше, одним больше – разницы никакой. В семье без меня разруха. От красной службы я не отказываюсь, на попятную не пойду, но дай хоть с весенними работами управиться.
– Тогда сдавай коня и винтовку, – запальчиво потребовал Павел.
– Да забери ты эту обузу!
– Стой, стой, браты! – вмешался Яков. – Сейчас подерётесь. Давай миром решать. Ревкомовская рота в Екатеринодар не идёт? Не идёт. Ну и нехай Устя причислится на время к ней, вроде как по болезни. Кому от этого хуже? А то угробят нас всех троих кадеты сразу, некому будет мамке слёзы вытереть.
В постоянно хмельную голову младшего брата забредали порой здравые мысли.
Павел смягчился.
– Ладно. Будь по-Яшкиному. Пойдём с Никифором договариваться.
Так и остался Устин в Рубежной. Дежурил через день верховым курьером в ревкоме, составлял иногда конный конвой при выездах комиссара за пределы станицы и ворочал в свободное время неподъёмное хозяйство. Браты, побив Корнилова, домой не вернулись. К границам Кубани придвигались германские войска, занявшие по условиям Брестского мира всю Украину вплоть до Ростова-на-Дону, и Сорокин повёл свою армию держать границу от незваных гостей. Аппетиты у немцев известные – дай палец, всю руку оттяпают. Они, будто по географическому неведению, и через Дон пытались переправиться, и, захватив Крым, высадили 58-й Берлинский полк на Тамани.  Еле красные части Ковтюха и Рогачёва выпихнули их за Керченский пролив. Сорокинцы тоже чуть не ежедневно цапались и перестреливались с германцами и добровольцами от Азова до Кущёвки.
Вообще, судя по регулярным политинформациям военкома Ковельмана, положение для большевистской власти на Кубани складывалось аховое. Ещё ранней весной донские казаки восстали и, разогнав красных, провозгласили власть Всевеликого Войска Донского во главе с атаманом Красновым. Ускользнувших из-под Екатеринодара добровольцев донцы гостеприимно приняли в задонских станицах и там они беспрепятственно пополняются и переформировываются. Со всей России к ним стекаются офицеры и молодёжь, недовольная советской властью. Из Румынии походом пришёл отлично экипированный большой отряд полковника Дроздовского. И вся эта вновь создаваемая военная сила горит желанием свергнуть большевиков и вручить власть Учредительному Собранию. Донская армия повела наступление на Царицын, добровольцы – на железнодорожную ветку Тихорецкая-Торговая-Великокняжеская, чтобы перерезать единственную связь с центральной Россией, откуда красным идут подкрепления. Кубани, вместе со Ставропольем и Тереком, грозит стать островом в окружении врагов. Занявшие Кутаисскую и Тифлисскую губернии немцы не мешают грузинским меньшевикам оккупировать Черноморское побережье. Англичане и турки, враги на Великой войне, единодушно изгоняют Бакинский совет. Жмут со всех сторон. И наши кубанские казаки косо поглядывают на комиссаров. В отделах, что поближе к Дону – Ейском и Кавказском – полыхнуло несколько с трудом подавленных бунтов. Что вокруг Кубани, что внутри – покоя нет. Чья возьмёт – не угадаешь.
И в семье Устина не всё ладится. Мамка в сыновьи дела не вмешивается, но её молчаливое неодобрение сквозит на каждом шагу. Варвара – глупая, вроде и старается вникнуть в заботы мужа, но лучше б не лезла, понятия нету. От её «зачем», «почему» и «куда» голова болит. Поначалу терпеливо разъяснял, потом рыкнул – занимайся своими горшками да чугунками, баба. Надулась, косоротится. Зря послушал мамку, зря женился. И время неподходящее выбрал обзаводиться семьёй, и, если сердце не горит, нечего было затевать. Что погнало Варвару замуж, наверно, и сама не скажет. От родительской руки сбежала, а тепла с собой, считай, и не принесла. Свою вину за то, что не срослись муж и жена воедино, Устин признавал – как привык иметь дело с гулящими девками и непутёвыми солдатками, так и с женой обходился, привечая от случая к случаю. Да и некогда прикипать к семье – служба, служба, служба… Вот и живём вроде под одной крышей, а каждый врозь. Одна радость – поиграть с Анюткой. Пятый месяц крохе, а уже показывает бойкий характер, тянется ручонками к батькиным кудрям, агукает, хохочет.
С Варвариными родственниками тоже пошло наперекосяк. Ладно, Модест, этот любитель белых воротничков, воротит длинный нос от красного казака, иного Устин и не ожидал, но Фёдор, рабочая кость, раньше приятель закадычный, стал сторониться. На станции приходится бывать часто, раньше Фёдор всегда первый подбегал, руку жал, сиял, как медный самовар, а теперь кивнёт и норовит улепетнуть молчком. Из коротких проговорок ясно, что ему сильно не нравятся порядки, заведённые на железной дороге большевиками. Ночь-полночь – вытаскивают из постели, не уважают ни выходных, ни праздников, про оплату сверхурочных слышать не хотят, ругаются, угрожают. – Ну, так война, Фёдор! – Война войной, а порядок и уважение должны быть. – За малым большого не видишь. – Своя рубашка ближе к телу. – Думаешь, кадетский штык мягче большевистского? – Поживём, увидим. – Ну, гляди, не прогадай!
В начале мая пришёл приказ отправить роту на Кавказскую. Устин даже обрадовался: дома главные дела справил, толочься без дела при ревкоме – стыд один, ну и Варвара с мамкой нехай поскучают. Когда мозолишь им каждый день глаза, немилым становишься. А поживут без тебя, кучу думок передумают – как там наш казак бедует? – и долгожданным ненаглядным станешь. Да и доказывать надо, что ты всерьёз стал на сторону красных. Слова брата Павла – «Чего за спинами прячешься?» – сидели жгучей занозой. Быстрей побьём беляков, быстрей жизнь наладится. К братам, к братам!
Загнал Чубчика в товарный вагон вместе с десятком прочих коней – рота обзавелась отделением конной разведки – и под командой ротного Головко, назначенного вместо убитого корниловцами Охрименко, эшелон покатил на восток. Сиди в плацкартном вагоне, поглядывай, как ходят волнами под ветром высокие зеленя, как гуляют по небу белые облака, подставляй лицо жаркому солнышку. Куда едем? В Кавказской скажут.