НАДО ЖИТЬ!

 Пасхальная пешая прогулка по печорским взгоркам отняла у меня немало сил, и я присел на знакомую лавочку напротив главных ворот Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря, любуясь красотами древнего храмового ансамбля. Давно заметил, что посещение этих святых мест придаёт мне сил и душевного спокойствия.
Майское солнышко и лёгкий ветерок добавляли умиротворения, из которого, впрочем, довольно скоро, и, я бы сказал – бесцеремонно меня вывел голос, знакомый с детства: «Разрази меня гром, Князь собственной персоной, снеток бесу в печень!»
От моей весенней расслабленности вмиг и следа не осталось, ибо так к друзьям-товарищам мог обращаться лишь один человек на Земле – Муха, вернее мой давний друг по евпаторийскому санаторию – Сергей Мухин. Своё прозвище, вернее – позывной, он получил не только по созвучию с фамилией, но ещё и из-за его же часто употребляемой фирменной присказки: «Если что – слетаю мухой!» В нашей среде вообще было непринято давать людям обидные клички-«погонялки». Так как все мы происходили из когорты военных, будь то наши отцы лётчиками и десантниками, танкистами или моряками, то, как и у наши отцы на службе, мы предпочитали откликаться на позывные, придуманные незлобливыми сотоварищами по несчастью. Нарекли тебя родители, к примеру, Александром, а ты показал способности в литературе – быть тебе «Пушкиным» или «Твардовским», «Блоком» или «Грибоедовым», а если неплохо играешь в шахматы – «Алёхин» самый верный твой позывной в нашем мальчишеском кругу. Мне мой «княжеский титул» достался от начитанного сообщества по «княжескому» имени («Слово о Полку Игореве», надеюсь, помните?), а ещё – оттого, что князь Игорь, взял в жёны Ольгу, побывав именно в наших псковских краях, откуда я родом. Позывной мог происходить и от фамилии или особенности характера его носящего, но одно правило в нашей мальчишеской среде в этой теме было незыблемо: позывной не должен быть обидно-уничижительным, а имярек должен, одобрив его, откликаться на свой позывной по первому зову.
Так вот: с Мухою мы не виделись уже лет десять, но и теперь на костылях Муха по-прежнему передвигал своё тело, изувеченное ДЦП, с завидной скоростью. Вот только растительности на «мухинской» голове заметно поубавилось. Впрочем, и у серёгиного тотема с растительностью вечная напряжёнка: волосатых летающих мух из отряда двухкрылых в наших псковских краях мне встречать – не доводилось. Думаю, и вам тоже.
Будучи непьющими, мы решили отметить встречу в ближайшем монастырском кафе, где кормили всегда вкусно и недорого, и в отличие от других мест было нешумно, что располагало нас к неспешному разговору.
После нашего обоюдного взаимоотчёта о прожитом десятилетии, Серёга, поведавший о работе в местной церковно-приходской школе и с детками, больными треклятым ДЦП, вдруг звучно хлопнул меня по колену: «Князь! Завтра у моих ребят классный час, так что, если ты свободен, выручи старого друга! Расскажи им о нашем санатории, о жизни нашей! Буду безмерно благодарен! Мои-то истории детки наизусть знают, а ты для них – человек новый, рассказчик – интересный.»
Я было посопротивлялся, несколько оторопев от столь неожиданного предложения, но перед напором друга разве устоишь? Тем более – давно задумал написать книгу о нашем санаторском житье-бытье полувековой давности. А встреча с ребятами помогла бы мне лучше понять: нужно ли об этом говорить-писать кому-нибудь ещё, кроме нас-евпаторийцев, которые без всякой беллетристики  испытали все эти мытарства на себе. Ведь за полвека жизнь стала другой… Другими, быть может, у молодого поколения стали и жизненные ценности… Но и не говорить об этом нельзя: вдруг кому-то наш опыт пригодится по жизни такой непростой в нашем-то статусе.
Одним словом, отбросив сомнения, захватив флешку к оцифрованными фотками из нашего детства, на следующий день, я на мухинской «Дэу-Нексии» уже подъезжал к школе.
Войдя в актовый зал, я увидел десятки ребячьих глаз, светившихся надеждой и верой в лучшее. Разве был я вправе обмануть их надежды на выздоровление? Для меня было жизненно важно, чтобы мои слова упали на благодатную почву юношеского сопереживания, чтобы они отозвались в сердцах ребят стремлением одолеть свой недуг, стать сильнее…
Ведь с неистребимой надежды на победу над болезнью, начинался евпаторийский этап жизни каждого из нас.
Вернее, для большинства из ребят путь в санаторий начинался с перрона евпаторийского вокзала. Последние минуты перед долгим расставанием с родными, всегда были для меня непростым испытанием. Да, конечно, с одной стороны, я понимал, что лечение в итоге принесёт облегчение, укрепит организм. Но, с другой стороны, долгая разлука с родными, предчувствие боли от предстоящих операций, месяцы нахождения в массивной гипсовой распорке, болезненная разработка ног-рук после снятия гипса – всё это в наши детские неокрепшие души оптимизма не добавляло.
Тонко чувствуя моё душевное состояние, отец, привозивший меня на лечение, не торопился передавать меня в приёмный покой. По традиции, прибыв в Евпаторию, мы шли в привокзальную шашлычную, где батя заказывал для меня в ту пору пару экзотичных шашлыков, чебуреков с неизменной для меня бутылкой лимонада, а себе – тёмного пива. Наша крайняя трапеза «на воле» по обыкновению завершалась к прибытию на вокзал последнего санаторского автобуса. По пути в приёмное отделение санатория я получал последние наставления вести себя хорошо, лечиться старательно, как врачи рекомендуют и учиться на совесть, чтобы за школьные оценки родителям не пришлось бы краснеть. И после недолгого пути по приморскому городу, нас уже встречали медики евпаторийского детского клинического санатория Министерства обороны СССР или ЕДКСМО. Ныне лучший на постсоветском пространстве санаторий по лечению ДЦП носит имя доктора Лизы – Елизаветы Глинки.
Мы застали ещё то славное время, когда у операционных столов творя чудеса, нас в прямом смысле ставили на ноги военные хирурги, прошедшие Великую Отечественную войну. В хирургический талант военных медиков в лице  Александра Михайловича Карпова, Людвига Иосифовича Померанского, Василия Яковлевича Блавацкого и их коллег с фронтовым прошлым, мы верили, как в богов, стремясь выполнять все их предписания и назначения.
Традиции – великое дело! Одним из принципов нашей санаторской жизни был короткий наказ: «Не ныть!» В традициях санатория было правило: «Помоги тому, кому ещё труднее!» Тут и личный пример был востребован и дружеские советы были в пору. К примеру, боль после операции порою, была трудно переносимой, но изо всех сил каждый из нас старался терпеть до последнего! Ведь если в шесть мальчишеских глоток от боли взвоет только одна наша пятая палата, в отделении уже получится хор неслабый, а если к нам присоединятся ещё и другие, имеющие проблемы не меньше наших? Нет уж, в сумасшедший дом любимый санаторий никто из нас перепрофилировать не планировал! Вот от укола до укола мы и терпели боль из последних сил! Порою в этом даже «палку перегибали». Я вот себе при сушке послеоперационного гипса чуть ногу не поджарил. Часов тогда у меня не было, я уснул после обезболивающего укола, а мощные лампы раскалились так, что в воздухе явно подгоревшим мясом запахло… Мясом моей прооперированной ноги. Сказать, что, проснувшись я почувствовал адскую боль – значит, ничего не сказать! Когда же задержавшаяся на посту сестричка в палату-сушилку вбежала, прямо скажу – картина была не для слабонервных. Будучи не в силах выключить пышущий жаром агрегат, я тихо выл от нестерпимой боли, а по палате витал запах палёной курицы… Медики сработали быстро и точно: и гипс сняли оперативно, и место ожога обработали хорошо, но с тех пор на месте неслабого прожига растительность на ноге у меня отсутствует…
Впрочем, это неприятность была разовой, а сестричка Аннушка после того конфуза, до отъезда опекала меня как сына родного, принося из дому всякие вкусности. Да и другие сестрички-нянечки относились ко мне по-особому. В итоге такая излишняя забота мне чуть жизни ни стоила. После очередной операции мне «поплохело» настолько, что аппетит я потерял всерьёз и надолго. Одна из нянечек решила меня подкормить домашним куриным бульоном с протёртым мясом. Да на мою беду был я тогда в состоянии почти обморочным с замедлением всех рефлексов, в том числе – и глотательного. Сердобольная тётя Тамара, приподняв мне голову, со всей щедростью влила свой бульон в мой приоткрытый рот. А мой юный вяложивущий в ту пору организм, для самосохранения, «забыл» тогда включить глотательный рефлекс, да ещё при столь густой кашецеобразной массе. Итог этой попытки кормёжки для меня оказался предсказуемо негативным: захлёбываясь таким бульоном, я, несолоно нахлебавшись того варева, едва «концы не отдал». Благо врач с сестричкой подоспели: одного точного удара по спине, мне, перевёрнутому навзничь, хватило, чтобы выбить из меня всю эту бульонную массу, а заодно навсегда разлюбить есть куриное мясо в любом его виде… Но и этот казус не стал единичным нелёгким случаем в моей санаторской жизни.
Куда больших сил и терпения требовал сам процесс каждодневного долгого послеоперационного лечения. 
После того казуса с лампой, намного труднее мне далась разработка ноги со снятием гипса. На приведение конечности в порядок с полным восстановлением её функций, обычно требовалось около месяца. Ежедневно надо был делать по 20-25 сгибаний-разгибаний. Это и без ожога было бы процедурой малоприятной, а после «испытания огнём» и вовсе грозило бы мне немалым позором. Даже сам себе в 14 лет я бы не дал гарантии, что эта процедура в ЛФК не закончится моими никому не нужными воплями. Зная это, за соблюдение мною принципа: «Не ныть!», я поручиться не мог, но и показывать свою немощь и слабость перед всеми, в мои планы не входило. Пришлось выпросить у методистки ЛФК Танечки право на самостоятельную разработку ног после операции. Когда с ведома лечащего врача – нашего всеми боготворимого «Михалыча» – Александра Михайловича Карпова то есть, такое разрешение было получено, я взялся за дело под присмотром всё той же Татьяны Ивановны. При ней в палате, морщась от боли, я сам делал те самые два десятка болезненных упражнений, но без неё, в «самоволке» я втихаря проделывал ещё три десятка дополнительных сгибаний-разгибаний, правда, в более медленном темпе. Так к исходу месяца на очередном медобследовании я перевыполнил график по восстановлению подвижности нижних конечностей – так на медицинском сленге именуются наши многострадальные ноги. Этой победой над обстоятельствами я горжусь до сих пор. Впрочем, в одиночку, без поддержки друзей, их подбадривания и одобрения, у меня едва ли получилось что-то положительное. Уже с той поры я понял, что «без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями – много». Правда описываемые мною события происходили задолго до выхода этого мудрого «мультика» на экраны…
…Хотя наш московский поезд и прибывал на станцию «Евпатория-курорт», как видите, никому из нас более полувека назад, жизнь в санатории курортом не казалась. Каждый день без родителей при заезде на цикл операций, был своеобразной школой самостоятельной жизни. То, что мы учились по возможности самостоятельно обихаживать себя, помогать другим, принимать с благодарностью помощь от друзей и людей незнакомых, помогло нам в жизни безмерно.
Сейчас в санатории многое изменилось. Если в эпоху СССР мы лечились в санатории бесплатно и без родителей, то в последнее время на лечение детки, даже из семей не военнослужащих, могут приезжать и с родственниками – были бы деньги на осуществление такой идеи. Не знаю, может быть это и хорошо, но вот в плане привития навыков самостоятельности, в процессе самовоспитания, именно наше поколение даёт пору нынешним воспитанникам санатория.
Уже в наши дни, мне седовласому ветерану санатория, приходилось быть свидетелем, как папа на закорках выносил из моря своего 15-летнего ходячего сына – по весу практически – мужика только потому, что песок на пляже в июле, видите ли – горячий (кто бы в этом сомневался?). Так и хотелось спросить: а в сланцах по песку ваш неплохо ходячий сын передвигаться не пробовал? В сланцах и ходить и в море плавать можно за милую душу – сам не раз испытал: понравилось. О том, что мамочки, как курицы-наседки опекают своих ребят-«цыплят», я уж не говорю вовсе! Упадёт у условного Петеньки лист меню в столовой, так его маменька пол зала обежит, чтобы тот листок поднять и в руки дитяте дать, при том, что левая рука-то у юноши – здоровая, и той же вилкой он этой же рукою управляется за милую душу.
Вот и приходилось вести с такими мамашами нелёгкие «бои» за их же детёнышей, доказывая, что самостоятельность в больном человеке надо воспитывать с детства. Нетрудно опекать больного ребёнка, когда ему исполнилось лет пять, а вам, мамаша, лет 25. Как-то можно обиходить человека, когда ему стукнет 40, а вам – 60, но вот что вы будете делать, когда вам будет 90, а сынку-старичку – 70, и, неприспособленный к жизни, не наученный вами, он привык жить на всём готовом? Что тогда? На столь острый вопрос положительного ответа я найти не могу. Просто полагаю, что прежняя модель воспитания больных детей через привитие им самостоятельности, была более жизненно-необходимой, чем модель нынешняя – «опекунская»…
Но первые дни после разлуки с родными были тогда для нас тяжелы по-особому. Приходилось заново привыкать к жёсткому санаторскому распорядку дня, вживаться в график процедур и школьных уроков с домашними заданиями. Ведь школьные занятия в хирургическом отделении проходили в палатах и особой свободы в передвижении мы, загипсованные с ног до пояса, лёжа на спине и реже – на животе, иметь не могли по определению. Отсюда все трудности в изучении нами письменных предметов от математики до иностранного языка, не говоря уж о химии или физике, где ещё и лабораторные работы имелись. О чём тут говорить, если при нашем лежачем положении шариковые ручки с удовольствием отказывались писать, оставляя следы на одежде и постельных принадлежностях? За это нам нередко полёглому влетало от милых незлобливых санитарочек. Эти труженицы были призваны обеспечивать уход за нами, поддерживать чистоту в палатах и следить за нашим внешним видом, а тут – разводы от вытекшей пасты застирывать приходилось…
Зато, имея массу свободного времени (болтаться по улицам прооперированные или предоперационные больные не могли по определению) мы с успехом «грызли гранит» наук гуманитарных. Лучшим свидетельством тому стали наши воспитанники, нашедшие себя в журналистике и педагогике, на историческом и литературном поприще. Иметь всего лишь «четвёрку» по литературе, истории, географии или астрономии при нашей склонности к гуманитарным наукам, да ещё при наших замечательных педагогах, для любого адекватного воспитанника санатория было сродни «чёрной метке» в оценке способностей. А вот русскую классику и новинки литературных журналов, мы читали взахлёб, ведь многие из нас пробовали свои силы в написании заметок о нашей жизни в «Пионерскую правду», в журналы «Пионер» и «Костёр».
На моё счастье, в дни нашего долгого «хирургического» заезда были организованы творческие вечера с поэтами-фронтовиками – Юлией Друниной и  Эдуардом Асадовым. Для тысяч и тысяч почитателей творчества этого автора, он был просто талантливым поэтом. А для нас, санаторцев-евпаторийцев – Эдуард Александрович в первую очередь был человеком, не покорившимся болезни, даже потеряв зрение. К тому времени я уже исписал наивными рифмами 96-страничную тетрадь. Когда после встречи с поэтом он спросил, кто из нас пишет стихи, меня словно пружиной подбросило, и я робко назвал своё имя.
«Прочитай то стихотворение, которое ты посвятил самому дорогому человеку», – попросил меня Эдуард Александрович. И когда, волнуясь, и безбожно путая строки, я прочитал стихотворение, посвящённое маме, профессиональный поэт посоветовал: «Продолжай писать стихи, шлифуй написанное, стремись чётче и глубже, образнее формулировать свои мысли. То, что ты скажешь прозой – не повторишь слово в слово уже и через пять минут. Но если глубоко пережитая тобою мысль облечена в стихотворную форму, эти строки ты запишешь на бумаге, и они останутся с тобою навсегда», – пояснил мне с тех пор мой любимый поэт на прощание.
Ещё одной судьбоносным моментом жизни для меня стала встреча с Константином Сергеевичем Есениным. Мало кто знает, что сын великого русского поэта и Зинаиды Райх был выдающимся статистиком советского футбола.
Полвека назад меня, мальчишку, беззаветно влюблённого в футбол, но из-за болезни неспособного играть в любимую «игру №1», мэтр футбольной статистики напутствовал такими словами:
«Футбол можно любить, не только тем, кто играет в него. Я вот тоже в футбол не играл. Но спортивная статистика помогает глубже вникнуть в суть происходящего, раскрыть закономерности всемирно любимой игры. Статистика – верная помощница любого тренера!»
Такое напутствие непревзойдённого знатока футбольной «цифири» позволило мне поверить в свои силы. Так без малого на четверть века я стал пресс-атташе псковских футбольных команд мастеров – единственным в России из тех, кто, будучи больным ДЦП, занимал эту должность в профессиональном клубе.
Так что во всех моих победах во всероссийских и международных конкурсах знатоков футбола, своим призывом заниматься футбольной статистикой постоянно и систематически, немалый след оставил и Константин Есенин
Надо отметить, что не только лечебная физкультура, но и спорт как таковой, были для нас жизненной потребностью.
Из-за болезни и неразвитости в СССР инваспорта в 60-80-е годы прошлого века, мы тянулись к соперничеству со здоровыми сверстниками, где только было можно. Так Володя Рычков – «Шах» в нашем кругу – к 16 годам стал международным мастером по шахматам, одним из сильнейших молодых шахматистов страны, а я, увы, выше второго разряда так и не поднялся. Вася Лемтюжников (в жизни – шеф-повар известного ресторана) был чемпионом Москвы по спортивному бриджу. Есть в нашей среде опытные спортсмены-рыболовы и рендзюисты, армрестлеры и дартсисты, гиревики, шашисты и ориентировщики… Вот отсюда и берутся корни у моего девиза: «Если быть, то быть первым!»
В спорте, как и в жизни, в любви, слово «первый» является скорее именем прилагательным, чем числительным. Так приятно на вопрос: «Какое место занял?», отвечать: «Я – первый!» Все остальные места – числительные: не став первым, победителем, ты будешь лишь каким-то по счёту – третьим, десятым, -дцатым… Топтаться в общем пелатоне – положение, не свойственное моей натуре.
Перебирая грамоты и дипломы за победы в соревнованиях по армрестлингу и дартсу, по шахматам, шашкам и в творческих конкурсах, я невольно возвращаюсь в то счастливое время, когда выходил на старт, и от меня куда-то враз отступали все недомогания и болезни.
Просто многим из нас спорт как таковой, а теперь и инваспорт, помогли найти свою достойную нишу в жизни, на деле стать равными среди равных.
…Тот классный час пролетел как одно неповторимое мгновение. После звонка ребята ещё долго не расходились, засыпая меня вопросами о любви, о жизни, о том, может ли инвалид при всех своих хворобах мечтать о счастье и счастливым быть… Но разве можно все эти важные жизненные философские темы раскрыть в одном задушевном разговоре? За дружеским общением мы решили, что такие встречи должны продолжаться. Благо прожито и пережито нами немало. Может быть наш опыт будет полезен кому-то из тех, кто только вступает в эту такую трудную, но, вместе с тем – чертовски интересную и неповторимую жизнь?
Да жить под гнётом болезни – дело непростое. Но что делать, если так распорядилась судьба?
«Что делать?» –  возможно, вновь спросите вы.
«Жить!» отвечу вам я.
Просто жить!
Жить с таким напором, чтобы здоровые люди перестали бы тебя снисходительно жалеть из-за недуга. Пусть лучше они, оценив твои достоинства, силу характера, очень скоро, признают тебя за равного. Если так всё и случится, они обязательно почувствуют потребность в общении с тобою, как личностью сильной, самодостаточной.
Ведь по большому счёту людям неважно: здоров ты или болен. Если ты, профессиональный журналист, пишешь тот или иной газетный материал, то читатели будут оценивать только написанное тобою – насколько полно и интересно тебе удалось раскрыть данную тему, а не то, было ли тебе трудно или нет стучать по клавишам ПК, набирая очередной «нетленный» текст.
Но, может быть, мне просто достался по жизни счастливый билет, выпадающий по судьбе немногим? Не знаю, может и так. Почти полвека я занимаюсь журналистикой, любимым делом. Теперь дома меня ждёт любимая женщина – друг, помощник, единомышленник, человек, без содействия которого, в последние годы я не сделал бы и десятой доли свершённого. Одно я знаю точно: без моей женщины с чудесным именем – Светлана, не родились бы и эти строки.
Впрочем, это тема для другого разговора.
Приглашение на новую встречу, на ещё один задушевный контакт с юными печерянами-корчагинцами, я уже получил.