Над кручей Глава 14

14
(25 июля – 15 августа 1918 года)

Теперь Катя постоянно твердила себе – «Нас трое, нас трое. Я уже не одна на белом свете, и даже не вдвоём с Димой – нас трое». Конечно, совсем поблизости живёт сестра Настя с мужем и своими пострелятами, где-то война носит брата Сашу, совсем далеко, на кислых водах, сидит в семейном гнезде старшая сестра Маруся, застряли, не подают вестей из приазовских плавней родители с малолетними Павлом, Ксюшей и Ликой… Была и есть большая общая семья, но теперь завелась и своя собственная, пусть маленькая, всего трое, но своя. Третий член их семьи, ещё безымянный, безгласный, невидимый, неизвестного пола, уже жил в ней, и это ни с чем несравнимое чувство своей способности приобщить его вскоре к огромному человеческому роду возвышало Катю над всей прежней жизнью, ставило её на какую-то новую, высшую ступень.
Совсем другими глазами Катя смотрела теперь на сестру Настю, прибегая к ней чуть не каждый день, удивляясь – как раньше не умела оценить всю высоту её женского подвига – именно в таких героических образах Кате чудилось дело материнства. Тревоги и восторги переполняли душу. Умудрённая опытом Настя посмеивалась: «Ты, Катя, вечно выдумываешь себе заботы, способна саму себя запугать насмерть. Кто думает о плохом, обязательно накликает беду. Думай о хорошем». И вооружала младшую сестру простыми практичными советами. В том числе склоняла заняться законным вступлением в наследство.
Романтик-филолог Константин, оставивший на время мечты о переселении в Хвалынск – по дороге от Рубежной до Саратова бушевала война – тоже всё больше озабочивался насущными вопросами. Из Заречной за полгода не поступило ни горстки муки, ни золотника мяса, обесцененное и нерегулярно выплачиваемое жалованье ставило главу семьи в неловкое положение. Ехать к бессовестным арендаторам он не решался, заведующая наробразом Глафира Александровна Семёнова кормит обещаниями, Анастасия всё чаще оповещает о вынужденном урезании рациона. От взглядов, которые она при этом бросала на бегающих вокруг стола сыновей, Константина опаляло стыдом. Был у него выделенный станичным правлением, как учителю, пай земли в тридцать десятин, выделенный ещё до войны где-то под хутором Бузиновым, но Константин его и в глаза не видел. Как сдал арендатору-казаку на пять лет, так и успокоился, получая условленную плату. В 15-м году казака призвали, и с тех пор о нём не было ни слуху, ни духу, а Константин пустил эту историю на самотёк – авось, когда-нибудь прояснится сама собой. Не прояснялась.
 И вот – приходится излагать эту не красящую его историю недалеко ушедшей от него свояченице, да ещё под откровенно насмешливыми глазёнками шустрого парнишки, правящего фаэтоном – «Ну, вы, дядька, даёте. Кто ж так хозяйнует?» Анастасия отправила обоих бесхозяйственных субъектов к нотариусу. Лучше бы сама поехала, она дотошная, цепкая. Катя слушала нерадивого землевладельца вполуха, у неё есть Дима, она за ним, как за каменной стеной, что ей эта мирская суета? У неё сейчас совсем другие заботы.  Костю с Настей, конечно, жалко. Привыкли жить под опекой тёти Агнии, без тёти осиротели. Ничего, всё наладится.
Нотариус Арсений Игнатьевич Небольсин явно пребывал не в своей тарелке, коль посоветовал Константину обратиться в станичное правление, полгода как упразднённое. Расторгать в одностороннем порядке договор аренды закон запрещает. Разрешено, за безвестным отсутствием арендатора, обрабатывать землю владельцу. Константин беспомощно протянул через стол холёные руки. Нотариус в ответ развёл свои, не менее холёные. Попробуйте обратиться в Совет, но вряд ли услышите нечто новое. Эксплуатация наёмного труда отменена советской властью. А вам, Екатерина Феофановна, беспокоиться не о чем, в установленный законом срок вы получите все необходимые бумаги.
– Нищета! – Константин в отчаянии обхватил кудрявую голову. Он не сходил с крыльца нотариальной конторы, словно не знал, куда пойти. – Что я скажу Анастасии? Лето заканчивается, а нам не выплатили ни копейки с мая месяца. Хоть на барахолку неси продавать вещи!
Кате вспомнилась шкатулка Надежды Петровны, доверху набитая «николаевками». Она и забыла, когда в неё заглядывала. Спросила – какую сумму задолжал Константину красный наробраз. Тот назвал. Не такая уж большая. Шкатулка не сильно похудеет.
– Садись, Костя, в фаэтон. Я могу тебе ссудить денег, у меня много.
Константин недолго изображал благородного нищего. Было видно, что предложение Кати для него спасательный круг.
– Разберусь с арендаторами – обязательно верну, Катюша.
– Свои люди – сочтёмся, Костя. Только Насте не говори. Соври чего-нибудь.
Войдя в роль рачительной хозяйки, Катя отчиталась Диме о своих наследственных и финансовых делах, открыла похудевшую шкатулку. Уставший, спавший за лето с лица Дима – он часто приходил со службы без сил – погладил жену по голове:
– Умница. Ты у меня не только богатая жена, но и щедрая. Гуляла сегодня на свежем воздухе, пряталась от солнца? Берегла чадо?
– Фаэтон – рессорный, Никитка – кучер аккуратный, зонтик раскрывала. Утром сидела на скамейке над яром.
– Веди и меня туда, продышусь после больницы.
– Много работы?
– Очень. Раненых везут возами.
– Раненых? Откуда?
Дима рассмеялся.
– Неужели Константин не загрузил тебя последними газетными известиями?
– Косте нынче не до газет. Погряз в быту.
– Может и не стоило бы тебя волновать, но лучше всё же подготовить. Кажется, грядут перемены. Добровольческая армия на подходе к Екатеринодару. Под Кореновкой идут страшные бои. Настроение у раненых красных далеко от радужного. Боятся, что не устоят.
– Господи! Опять шрапнель над головами, опять солдаты со штыками на улицах!
На скамейке под вишней было прохладно, вечерняя свежесть от бегущей невдалеке Кубани уже ощущалась в лёгком ветерке. Дима задумчиво дымил папиросой, предусмотрительно присев с подветренной стороны.
– Иным способом к нам освобождение не придёт.
И резко сменил тему:
– Завтра до обеда я на службу не иду. Григорий Ильич велел отдохнуть. Давай съездим к портнихе, закажем тебе несколько платьев как бы на вырост, а?
Тёмные, обращённые на Катю, глаза Димы смеялись. Катя смущённо заёрзала:
– Вечно ты меня вгоняешь в краску.
– Я же врач, Катенька.
Собрались выехать поздним утром и, к недовольству Никитки, обнаружили улицы Рубежной запруженными обозными повозками, крытыми фурами, зарядными ящиками, упряжками с пушками. Густо суетились конные, шли колонны пехоты.
– Отступают красные за Кубань, – объяснил Дима. – Наша станция забита эшелонами. Кавказская давно занята добровольцами, железнодорожное сообщение с Армавиром перерезано.
Катя заохала:
– Зря мы высунулись со двора в такой день.
Дима молча взял её за руку.
В мануфактурной лавке нахичеванца Шерабашева, кроме двух приказчиков, никого не было. Катя наспех ткнула пальцем в четыре рулона разных тканей, накидывая, по подсказке Димы, по лишнему метру на каждый отрез.
Пересечь улицу Мостовую оказалось непростой задачей. По ней тёк сплошной поток военных транспортов, и угрюмые возницы не собирались пропускать поперечный щегольской фаэтон со штатскими пассажирами. Никитка нетерпеливо перебирал вожжи. Сзади подъехал конный отряд. Передовой, судя по гордой посадке, командир, остановился рядом с фаэтоном. Никитка взглянул на него, съёжился и растерянно оглянулся на Катю. Но той из-под раскрытого зонтика не было видно всадника. Дима заметил нервную повадку Никитки, поднял голову и наткнулся на встречный, не самый добрый взгляд. Взгляд можно назвать безразличным, но враждебным было бы точней. Неожиданно красный командир прикоснулся ладонью к виску и кивнул, как знакомому. Дима вспомнил – вчера этот малоприятный всадник ещё с одним командиром, сущим громилой, приходил в больницу и весьма настойчиво предупреждал, чтобы врачи и медперсонал ни в коем случае не раскрывали наличие среди прочих больных их раненых товарищей. Мол, белые обязательно будут их разыскивать, а вы – молчок. Иначе, сами знаете, что последует. Мы скоро вернёмся. Помнится, один из оставляемых красных, с практически безнадёжной гангреной, был братом громилы. Григорий Ильич ответил так, как должен был ответить: мы не вносим в историю болезни политическую принадлежность, для нас они все просто больные, врачебная тайна не подлежит разглашению. Но если ваших бойцов опознают их противники, что мы сможем сделать? Как вы пришли в больницу, так могут прийти и ваши оппоненты. У нас нет статуса неприкосновенности, к сожалению. Красные командиры нахмурились и, ещё раз пригрозив ответственностью – за что? – ушли.
И вот вчерашний знакомый возвышается над ним в седле, грозный, как статуя пушкинского командора, обвешанный оружием, которое не задумается пустить в ход, неумолимый, как судьба. Тёплым животным духом обдаёт горячий бок коня, смертным холодом веет от шашки на бедре всадника. Из-за плеча у него выглядывает скуластая физиономия другого конника, чем-то неуловимо похожего, наверно, тем же безжалостным, каменным взглядом. Господи, будто настали времена Чингисхана и Батыя, правит бал грубая сила обладателей вот этих смертоносных клинков.
Красный командир поднял руку и решительно двинулся наперерез очередной повозке: «Стой»! Затем – чего Дима никак не мог предположить – сделал приглашающий жест Никитке: «Давай, малой»! И ещё раз отдал честь проезжающему мимо Диме. Вот и думай, что хочешь, об этом красном Чингисхане! Никитка бодрой рысью углубился по широкой, лежащей вне путей отступающих войск Покровской в недра Новой Слободки, свернул, не доезжая до тюрьмы, в глухой проулок и остановил фаэтон у высокого дощатого забора. На стук выскочила из калитки присяжная Катина модистка, Анфиса Коробка, полногрудая красивая женщина лет тридцати:
– Екатерина Феофановна! Здравствуйте! Давненько не жаловали. Здравствуйте, Дмитрий Иванович. Проходите в дом, давайте ваши свёртки.
Дима от предложенного чая отказался, сказал, что покурит на скамейке за двором, не будет мешать женщинам. Никитка, которого буквально распирало от желания поделиться своими секретами, тут же прилип:
– Дядя Дима, откуда вы знаете того красного командира?
Не вдаваясь в подробности, рассказал. Щёки у Никитки сдулись проколотым пузырём.
– Вы не знаете, кто он такой? Нет? Это дядя Павел Карнаульщиков. Это он дядю Георгия шашкой по руке рубанул.
Вот те на! С кем свёл знакомство! С убийцей Георгия. Которому ничего не стоит и тебе раскроить череп. Он из тех, отравленных человекоубийством. С другой стороны – оказывает знаки внимания.
Дым папиросы застрял в горле, Дима закашлялся. Никитка наслаждался произведённым эффектом – вот я какой, знаю, чего вы не знаете.
– Ты только не вздумай Екатерине Феофановне рассказывать, – предупредил Дима.
– Что я – маленький? – оскорбился Никитка.
Из двора вышел высокий худой мужчина в сером помятом пиджаке. Шляпа из тонкой соломки, выдающейся длины нос нависает над тщательно подкрученными чёрными усами, полуинтеллигентный вид. Вежливо поздоровался. Знаком – зимой привозил в больницу дочку со страшно запущенной ангиной. Кажется, Григорий Ильич делал ей трахеотомию.
– Как здоровье дочки? – осведомился Дима.
– Спасибо вам, поправилась, бегает. В саду сейчас с меньшими нянчится. Холодного не пьёт, учёная.
– А вы, если не ошибаюсь, на «Брунане» служите? Извините, запамятовал ваше имя-отчество.
– Модест Корнеевич, – черноусый приподнял шляпу. – Служил, завод наш уже месяц в простое.
– Почему?
– Вывоза нет. Склады переполнены, железная дорога обслуживает одних военных. Скоро новое сырьё начнёт поступать, а мы ещё прошлогоднее не переработали. Как быть – ума не приложим. Война всё перепутала. Раньше и за границу продукцию отправляли, сейчас в Царицын не можем. Беда.
– Возможно, скоро всё переменится к лучшему, – осторожно намекнул Дима.
Модест Корнеевич прикоснулся ладонью к сердцу – дай бог! Интересно, сколько народу в станице ждёт прихода белых? Слободка встревожена, много иногородних уходит с красными, прочие надеются на пощаду. Казаки, напротив, явно воспрянули духом. Вон как Никитка воинственно поглядывает на слобожан, значит, в семье у него вполне определённый настрой. Точно начнётся сведение счётов, кисло придётся иногородним.
Утром следующего дня затрещала бойкая ружейная стрельба у северной окраины станицы, потрещала-потрещала и стихла. С больничного крыльца Дима наблюдал скачущие во весь опор повозки – все неслись по направлению к Черкесскому мосту. Разрозненными группами отходила красная пехота и конница. Ближе к вечеру стрельба вновь возгорелась, на сей раз в южной стороне, у Кубани. Туда, от вокзала, вниз по Красной торопились солдаты с малиновыми погонами на плечах. Погоны – знак того, что власть переменилась. Дима перекрестился, но спокойствия в душе не было. Все эти скорые и насильственные перемены власти несут столько крови, что уже не верится в лучшее. Но Катю, вернувшись из больницы домой, поздравил с освобождением.
– И что, заживём как в старые добрые времена? – с надеждой спросила Катя.
Зачем пугать жену своими мрачными предчувствиями? Авось, и вправду всё образуется? И Дима изобразил бодрое состояние духа.
Перемены и впрямь не порадовали, скорей превзошли самые худшие ожидания. Через день Дима опять пошёл на службу после обеда, они с Григорием Ильичём решили разделить дневные смены из-за резкого отлива пациентов, красные увезли почти всех своих раненых. Любопытство повлекло сделать крюк через центр станицы, мимо атаманского правления и рыночной площади, забыл поговорку про любопытную Варвару. Лучше бы прошмыгнул обычной короткой дорогой –  вверх по захолустной Водовозной прямо до задних ворот больницы. Нет, понесла нелёгкая. У атаманского правления густо кучковались казаки, писарь с крыльца выкрикивал по списку фамилии. Кто откликался, за кого рёвом отвечала толпа. Дима заметил рослую фигуру соседа Егора Шеховцова. Что-то затевают казаки. По Красной часто попадались расхристанные военные с малиновыми погонами на гимнастёрках – Дима уже знал, что это опознавательный знак дроздовской дивизии – дерзко оглядывали молодого штатского с ног до головы, но не задевали. Рыночную площадь пришлось обходить по-за спинами выстроенной в походный порядок колонны солдат. С балкона особняка мадам Сокольской, бывшего ревкома, держал речь офицер в пенсне и фуражке с белым высоким околышем. Дима приостановился, пытаясь расслышать слова. Офицер не отличался внятной дикцией.
– Полковник Дроздовский, – сказал кто-то сзади.
Дима оглянулся – чёрные усы, соломенная шляпа. Модест Корнеевич Коробка. Кланяется, лицо испуганное.
– Напутствует на Екатеринодар, – пояснил конторщик. – А вы туда поглядите, – и показал кивком вбок.
Дима повернул голову в указанном направлении. Яркий свет летнего полдня померк, уши словно залепило воском. Заслоняя входную арку рынка, в десятке метров перед ней свисали с перекладины четверо повешенных. Висят неподвижно, склонив головы к плечам. Двое в военной форме, двое почему-то в одном нижнем белье. Посреди станицы, на самом бойком месте казнят людей! От стеснённого дыхания закололо в висках, в глазах замелькали мутные мухи. Ущипни себя – это не сон?
Резкая, многократно повторенная команда вернула слух. Грохоча сапогами по булыжнику, колонна замаршировала мимо офицера на балконе. Грянула песня:

Из Румынии походом
Шёл дроздовский славный полк,
Чтобы дать стране свободу,
Чтобы свой исполнить долг.

Хороша свобода, хорош долг! Отвернувшись от виселицы, Дима заспешил прочь.
Окутанный папиросным дымом Григорий Ильич набросился на Диму перед дверями больницы.
– Принимайте, коллега, это богоугодное заведение в свои руки! А я пас! Бросаю службу! Сил моих больше нет! Терпение кончилось!  Уеду к чёрту на кулички!
Дима не узнавал всегда выдержанного и подчёркнуто вежливого главного врача. Полуседой бобрик торчит дыбом, бородка растрёпана, чёрные осетинские очи извергают пламень. Человек не в себе.
– Что стряслось, Григорий Ильич?
– Не позволю, чтобы об меня вытирали ноги! Не желаю быть поставщиком жертв людоедам! Я врач, а не палач!
– Да объясните вы толком!
Сквозь проклятия и швыряние окурков обрисовалась жуткая картина. Утром в больницу заявилась группа добровольцев – офицер, десяток солдат и два казака. Офицер представился начальником комендантской команды и потребовал выдать раненых красных. Морщась, выслушал декларацию Григория Ильича о принципах Женевской конвенции, отмахнулся и приказал подчинённым – «Искать»!
– Представляете, Дмитрий Иванович, так и сказал – «искать», будто охотничьим собакам. Те пошли по палатам, казаки опознали двух рубежанских красных, солдаты вытащили их из коек и поволокли к телегам. Мои протесты, просьбы сестёр и нянечек – ноль внимания. Толчки прикладами, наставленные штыки – и против кого? Крики, вой, плач – представляете, во что превратилась больница? Бедлам! Меня до сих пор трясёт. Про наших бедных женщин и говорить нечего.
– На площади висят четверо, – машинально сказал Дима.
– А могло быть шестеро! – Григорий Ильич рванул галстук на шее. – Слава богу, да не отсохнет мой язык, у Корсуна перелом позвоночника, а Шляхов без сознания с воспалением лёгких, и они не местные. Сошли за гражданских больных. Ведь эти звери целенаправленно искали раненых. А виселицу дополнили пленными.
Дима не спрашивал, кого забрали из больницы. Силуэты висящих в нижнем белье мгновенно идентифицировались после филиппик Григория Ильича.
– Только не говорите мне, что Ивана Савлука мы бы вряд ли спасли, – продолжал бушевать главный врач. – Бобрышев-то шёл на поправку, ранение в голову у него не было смертельным. Да что теперь попусту воздух сотрясать. Я ухожу! Ноги моей больше не будет в этом преддверии ада. Прощайте!
Будто вывернутый наизнанку, Дима смотрел вслед уходящему коллеге. У самого подкашиваются ноги, подкатывает к горлу тошнота. Какой смысл входить в осквернённую насилием лечебницу? Они, врачи, вкладывают всё своё умение, все силы в сбережение человеческой жизни, а приходит некто, вооружённый дубиной, и варварски рушит их усилия. И что делать дальше? Бежать, куда глаза глядят? Бежать некуда. И Григорий Ильич, это Дима точно знает, не утерпит, не завтра утром придёт в больницу, а сегодня вечером. Живёт он на казённой квартире в больничном городке, придёт и начнёт расспрашивать: «Как, Дмитрий Иванович, больные? Кто поступил? Не требуется ли срочного вмешательства?» И лишь убедившись, что всё в порядке, уйдёт отдыхать. Нет, Григорий Ильич, мы с вами приговорены своей профессией.
Потянулись дни в каком-то оглушённом состоянии – вроде, действуешь правильно, распоряжаешься на службе, заботишься о Кате, ешь, спишь, но всё это бессознательно, без участия души и разума. Персонал больницы и посетители приносили новости, одна отвратительней другой. Новый атаман станицы Аскольский издал дичайший приказ – всех, замаранных службой при красной власти, подвергнуть порке плетьми. Причём количество плетей строго регламентировалось степенью замаранности. Чем больше услужал Советам, тем больше всыпят. Приводили в правление и пороли, и иногородних, и казаков. Тюрьма опять переменила насельников. Ходили слухи, что некоторых арестованных провезли мимо тюрьмы, прямо к глинищам у кирпичного завода. Зачем – все знали.
Недели две у Черкесского моста слышалась стрельба, то ленивая, то гремела, не умолкая круглые сутки. Сорокинцы не пускали белых на южный берег Кубани. Крепко потрёпанная дивизия генерала Эрдели ушла восвояси в Екатеринодар, там добровольцы сумели переправиться и потеснили красных до Белой и Лабы. Никитка доложил Кате: «Из Заречной красных выгнали», словно намекая, не пора ли запрягать фаэтон. Но Кате было не до Заречной, она и Диме забыла передать приятное известие.  Никитку раздирали противоречивые чувства: то хвастался, что его старший брат призван во 2-й Екатеринодарский полк, а отец записался в местную охранную сотню, то негодовал, что его никуда не берут, годами не вышел, ещё нет шестнадцати. «Так без меня и красных разобьют», – огорчался боевой казачонок. – «Успеешь навоеваться», – успокаивал Дима.
Комендантская команда больше в больнице не появлялась, как вдруг Диме, сидевшему в кабинете, дежурная сестра сообщила, что его просит принять какой-то офицер. Кровь бросилась в голову. Неужели что-то пронюхали? Не похоже, при подобном обороте дроздовцы не деликатничают.
– Пригласите.
Постучали. На «входите» отозвались повторным стуком. И в третий раз то же самое. Глухой, что ли? Дима распахнул дверь и невольно сделал шаг назад.
В коридоре полутемно, после светлого кабинета видно только белую тулью фуражки, потом высвечивается белая полоска зубов. Тёмная фигура переступает порог.
– Саша!
Какое худое тело под жёстким сукном гимнастёрки! Выпирают ключицы, рёбра сразу под кожей, к щеке словно прижался остроугольный камень. Еле разорвали объятья. И улыбка, ироничная Сашина улыбка, куда подевалась? Губы раздвигаются, а лицо неподвижно.
– Саша, что с тобой? Ты болен?
Глупый вопрос. Осанка у Саши прямая, синие глаза смотрят ясно. Исхудал, так он с войны. Загорел до черноты – под солнцем с восхода до заката. Пугает чёрная траурная форма – воин должен выглядеть устрашающе. Нет, его друг физически здоров, а психика – войну не всякая психика выдерживает. Неужели он уже в Екатеринодаре побывал? Наверняка. Усмешка инфернальная, прежнего Саши больше нет. Лишь когда бросил фуражку на стол, от его коротко стриженой головы защемило сердце. Не может Саша стать чужим.
– Успокойтесь, господин эскулап! Во врачебной помощи не нуждаюсь. Разрешите присесть? Устал, как собака.
– Ты откуда?
– Из Екатеринодара. Предваряю вопрос – у твоего дяди был. Прошу: эту тему не трогать.
И сам тут же нарушил собственный запрет, заговорил, глядя в потолок, словно обращался не к Диме, а произносил монолог на сцене. Произносил слова с расстановкой, добиваясь твёрдого звучания, но получалось неважно, голос временами подрагивал.
– Знаешь, Дима, я уже взял себя в руки. А поначалу сорвался, куролесил буйно. Чуть под суд не угодил, пристрелил спьяну двух задержанных большевиков. Друзья уговорили взять отпуск. У тебя, кроме графина с водой, нет напитков покрепче?
– Саша, это негодный метод глушить горе.
– Всё-то ты знаешь, учёный доктор. Ладно, обойдёмся папиросой. Давай, лечи меня добрыми семейными новостями. Со мной всё ясно. Отдохну душой на родине, поеду опять бить красных. Без пощады.
Дима растерялся – с какой новости ни начни, все приведут к его скоропалительному браку с Катей. В одобрении Саши он не сомневался, но сам себя судил строже. Однако делать нечего, слушай, старый друг и новый родственник!
На известие об убийстве Георгия у Саши только сдвинулись выгоревшие до рыжины брови. Пересказывая детали, Дима, будто по велению внутреннего голоса, не назвал фамилию местного казака, ударившего Георгия шашкой. Лишний раз будить в Саше зверя не стоит, опять может сорваться. Зато сбивчивый рассказ, как они с Катей стали мужем и женой, заставил брови новоиспечённого шурина выгнуться дугой. Саша вытаращил глаза, потом расхохотался, вскочил со стула, щёлкнул каблуками и нарочито официально протянул через стол руку:
– Рад познакомиться, многоуважаемый зять! Вот мы и породнились-таки!
Не произнесённые Сашей слова – «не с одного боку, так с другого» – больно зазвенели в Диминой голове.
– Брось строить красну девицу, Дима! Всё вы верно сделали. Время понеслось вскачь – пусть неудачник плачет! Что мы тут сидим? Хочу видеть твою молодую жену!
В резких переходах Сашиного настроения – от ожесточённости к веселью – Диме вновь почудилась нарушенная психика. Война, проклятая война!
– Сейчас идём. Только позвоню главному врачу.
На Катю было и смешно, и жалко смотреть. Она то бросалась целовать ненаглядного брата, воскресшего из небытия, то отпрянув, смущённо краснела. От стремительных перемен впору потеряться.
А Саша стал прежним Сашей – шумным, беспечным гулякой.
– Кто старое помянет, тому глаз вон. Ловите миг удачи! – возглашал он, нетерпеливо расхаживая по комнате. – Едем к Сакмарским! Воссоединимся за родительским столом. Поднимем бокалы! Шампанского!
Никитка куда-то завеялся – объяснила его озабоченная мать – сами возиться с запряжкой лошадей не захотели, двинули пешим порядком. Александр объявил, что воздух родной станицы придаёт ему сил и маршировал бодрой юнкерской походкой, поддерживая сестру под ручку, неумолчно болтая. Дима скромно вышагивал с другого боку, благо ширина станичных улиц позволяла. На них оглядывались. Красивая и одновременно зловещая марковская форма Александра привлекала внимание.
На церковной площади было многолюдно, народ толпился у паперти, шушукался. «Панихиду по убиенной царской семье только что отслужили», – держа шляпу в руке, объяснил одиноко стоящий нотариус Небольсин. Ещё одно напоминание о времени, в котором смерть караулит каждый шаг. Праздничное настроение как ветром сдуло.
– Зайдём, поставим свечки, – предложила Катя.
Никто не возражал, у каждого было кого помянуть, кому пожелать здравия. Жизнь не оставляла своим участием. Но неуютно было в храме, потерянно смотрели с иконостаса лики святых. Кого они спасли?
На удельном Александр настоял – «Спящий в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий». И бог троицу любит, гони, купец Крыжовников, три бутылки! Дима с опаской следил за перепадами Сашиного настроения – бог весть, чего от него ждать.
У Сакмарских ждал восторженный приём – слёзы Анастасии, громогласные дифирамбы Константина, неподдельное восхищение племянников, не сводивших глаз с великолепных ярко-коричневых ремней дяди и новенькой кобуры с торчащей из неё рукоятью револьвера. Под звон бокалов впереди опять распахивалась прекрасная жизнь, а свои осторожные сомнения каждый благоразумно держал при себе. Если не верить в будущее – зачем тогда жить?