Над кручей Глава 16

16
(15 августа – 15 сентября 1918 года)

Заночевал Александр в старом родительском доме, ныне семейном гнезде Сакмарских. После выпитого вчера удельного – Александр налегал на него больше всех – спалось беспокойно, мучили кошмары. Умница Настя поставила на ночной столик графин с водой и стакан, несколько раз прикладывался прямо из горлышка.
Разбудили детские голоса в коридоре. Едва слёзы не навернулись – ведь совсем недавно так же бегал по этим деревянным половицам, задирал сестрёнок, получал нагоняй от мамы. Недавно – и как давно! Сколько всего пролегло между розовыми годами младенчества и нынешним пробуждением в бывшей детской спальне. Сколько пропащего времени болтался оторванным листком по дортуарам реального училища и учительской семинарии в Екатеринодаре, куда его насильно определил отец, сколько лет вскакивал послушным оловянным солдатиком по сигналу трубы и команде дневального, сколько раз поднимался с грязного земляного пола случайных ночлегов под грохот пушек! И зачем было всё это? Чтобы снова вернуться к разбитому корыту? Ничего не достиг, ничего не удержал. Всё, к чему стремился – потеряно, в двадцать три года надо снова начинать жизнь. Проклятые большевики! Разбили, сожгли, похоронили все мечты и надежды. Нет, опускать руки нельзя, тем более теперь, когда вся Кубань поднялась, когда забрезжила вера в лучшее будущее. И тебе нечего делать в домашнем уюте, твои товарищи умирают в боях, стыдно уклоняться от выполнения долга. Зачем висит на стуле портупея с наганом?
За утренним чаем Анастасия, словно невзначай, напомнила о вчерашних разговорах. Язык мой – враг мой. Вчера, во хмелю, разболтал, что Агния Николаевна, покидая негостеприимные степи, трогательно озаботилась благополучием оставляемых на кровожадной Кубани родственников. Отписала все зареченские угодья и строения на имя любимого племянника, заверила документы у нотариуса, и теперь он, Александр, как законный наследник, призовёт большевизанствующих арендаторов к порядку, и те будут ходить у него по струнке. Разумеется, ничем подобным заниматься он не собирался, его тошнило от хозяйственных разборок, от мелочной мышиной возни станичного быта. Душа, как ни странно, была с батареей, с другом Борей, а не с кругом родных, где за каждым лицом вставал образ Оленьки. Но сестра Настя – дама цепкая, упускать источник снабжения не намерена.
– Ты бы, Саша, съездил с Константином в Заречную и Бузиновый, разобрался с этими негодяями. А то они за чужой счёт благоденствуют, а мы бедствуем. Константин у меня слишком гуманный для нынешних нравов.
Вот прицепилась, зануда! И деваться некуда, ноблесс оближ, военная форма и положение законного наследника, опекуна всей родни, обязывают.
– Хорошо, прямо сейчас и поедем.
– Да, да, возьмите у Кати фаэтон и поезжайте. И не забудьте к нотариусу заехать, забрать документы.
– Вот мой документ, – Александр похлопал по кобуре.
Анастасия испуганно поджала губы:
– Саша, ты не очень увлекайся оружием. Здесь не фронт, не стоит дразнить собак. Закон на твоей стороне.
Пока брат с сестрой намечали план действий, робкий гуманитарий зябко ёжился и деликатно покашливал. Он бы с удовольствием уклонился от участия в карательной экспедиции, но под гневными взглядами супруги молча оделся и вышел вместе с Александром. Нарядился Константин столичным франтом – белый летний костюм, белая шляпа-панама, парусиновые туфли, трость. Разительный контраст с марковским мундиром шурина – белый лебедь и чёрный ворон.
Улица встретила августовским пеклом. Чаепитие нисколько не разогнало противную похмельную ломоту в висках, настроение у Александра было препоганое. От мысли, что опять окажется в местах трёхмесячного зимнего заключения, опять увидит смиренную физиономию Степана, надутую красную рожу Степаниды – тошнило. Вспомнил про их сынков-большевиков и ощутил тяжесть нагана в кобуре. С этими товарищами он повидаться не прочь. Надо только настроение поднять.
Гостиничный трактир на углу Красной и Почтовой попался как нельзя кстати.
– Зайдём, хлопнем по рюмашке на дорогу?
Константин замахал белыми рукавами, словно намеревался взлететь.
– Что ты, Саша! С утра! Я вообще практически непьющий.
Вольному воля, блаженному рай. Александр хватил стопку водки, закусил бутербродом с осетровым балыком. Несколько затяжек папиросой окончательно взбодрили. Теперь он способен на подвиг.
Зять за компанию выпил стакан сельтерской и до самых ворот Дроновых – или Кибирёвых? – вдохновенно повествовал, что в его прогимназии воцарился, благодаря новой краевой власти, законный порядок. Согласно циркулярному письму члена правительства по народному просвещению Сушкова учебная программа вернулась на прочную основу указов Временного правительства (Александр про себя ухмыльнулся сочетанию несочетаемых слов – «временный» и «прочный»). За убытием с красными властями главной оппонентки Константина большевички Семёновой, заслуженного филолога голосованием педагогического совета назначили инспектором прогимназии, о чём радетель народного просвещения скромно, но с достоинством, упомянул. И о своём первом мудром шаге на этом ответственном посту новоиспечённый инспектор тоже не замедлил поведать. Пришедшие на совещание перед началом учебного года родители, в большинстве казаки, выступили с предложением не допускать в прогимназию детей иногородних, мол, нечего воспитывать грамотных врагов на свою голову, хватит с них двухклассной школы. Но Константин сумел их переубедить, предъявив неопровержимые аргументы.
– И зря! – перебил Александр. – Няньчитесь вы с этим приблудным быдлом! Пускай своё место знают, коль притащились в казачий край!
Однако водка оказывает благотворное воздействие, разбудила дремлющий казачий гонор. Дед был казак, отец – сын казачий, а я – известно какой член собачий.
Инспектор обиделся и замолчал.
Дима уже ушёл на службу, Катя, узнав о намерениях брата и зятя, тут же кликнула через забор Никитку. Тот явился хмурый, в протёртом на локтях бешметике, латаных шароварах, пропылённых чувяках, недовольно блестя глазами из-под надвинутой на брови большой папахи. Но услышав о дальней поездке, тут же ожил, мигом слетал домой переодеться, кинулся закладывать фаэтон.
Катю насторожил вдохновлённый облик брата и, косясь на кобуру, она затянула песню в унисон старшей сестре – ты там, Саша, не маши револьвером, улаживай миром.
И эта туда же, миротворица! Хотел по старой привычке посоветовать сестрёнке заняться косичками и ленточками, да пожалел – неважно выглядит Катя, лицо опухшее, кожа пошла коричневыми пятнами. Хохотнув, пообещал расстреливать через одного.
Константин, придерживаясь данных супругой инструкций, вынудил-таки заехать сперва к нотариусу. С живого не слезут эти трусливые родственники! Никак не поймут, что на дворе война, все вопросы решаются оружием. И он, Александр, давно принял правила войны. Можно не спрашивать у себя – ты готов применить револьвер? Если надо – применю.
Из предосторожностей Константина ничего не вышло – господин нотариус Небольсин Арсений Игнатьевич блистательно отсутствовал в конторе. Сверив часы его работы, обозначенные на бронзовой дощечке, со стрелками часов Буре, вынутыми из переднего кармашка брюк, Константин грустно оповестил, что дожидаться надо ровно сорок пять минут, до десяти ноль-ноль.
– За это время мы в Заречную обернёмся! – вспылил Александр. – Погоняй, Никитка. На обратном пути заедем.
И, в отместку зятю, повелел расторопному кучеру завернуть к станционному буфету, освежиться ещё одной рюмашкой. Константин подавленно не протестовал.
Фаэтон протарахтел по булыжникам Красной, повернул к Зареченскому взвозу. Здесь, на высшей точке у кладбищенского холма голова Александра привычно вскинулась, но он заставил себя разглядывать давно не стриженные ногти на руке, пока фаэтон не спустился на плоскость прикубанской низины. Нечего растравливать душу. Дима прав – пусто над вечным простором. Хотя вернее будет сказать – у тебя в душе пусто. Тебе некого звать и тебя никто не позовёт. Скрепись и верши свой одинокий путь. Никитка бодро потряхивал вожжами и уже несколько раз оглядывался, ожидая команды пустить лошадей вскачь. Но Константин отрешённо смотрел в небо, а внимание Александра привлекла стайка мальчишек близ дороги, швыряющих в костерок явно винтовочные патроны, потому что костерок время от времени взрывался сухим треском, разбрызгивая пепел. Мальчишки с визгом разбегались и снова повторяли эффект фейерверка. Один из них держал в руках – боже, да это шрапнельный стакан!
– Стой! – Александр схватился за Никиткино плечо.
Увлечённые игрой мальчишки поздно заметили выросшего за их спинами страшного дядьку в чёрной форме и с наганом. И остолбенели от его грозного окрика:
– Ни с места, чертенята! Ты, вот с этой штуковиной, подойди ко мне!
Вырвал из закопчённых рук огольца «штуковину» – точно, неразорвавшийся заряд шрапнели. Двести пятьдесят свинцовых шариков. И этот гаврош собирался пульнуть его в костёр!
– Где взял?
– В поле нашёл.
– В костёр хотел кинуть?
– Ну да.
– Знаешь, что от тебя и твоих друзей осталось бы? Дырявое решето. А ну дуйте по домам и не смейте к патронам и снарядам прикасаться, если жизнь дорога! Галопом!
Мальчишки «дунули» без оглядки. Никитка смеялся:
– С нашей стороны пацаны, малолетки. Дурные, как пробки.
– Ты их родителям расскажи, – свирепо подсказал Александр, – пускай выпорют как следует. Давай, погоняй.
Стакан положил себе под ноги, зажав ступнями. Константин опасливо спросил:
– Саша, а он не того?
– Ну, если я по рассеянности вздумаю об него окурок затушить – может и того.
И демонстративно закурил. Константин покачал головой – шуточки у тебя, Саша, бурбонские. И до самого моста через Кубань, пока Александр не швырнул стакан в воду, боязливый зять нет-нет, да и поглядывал, вздыхая, на взрывоопасный предмет.
Приречная хмереча, мимо которой шла дорога, напомнила, как они с Димой, ещё гимназистами, охотились здесь на фазанов. Щедрый зареченский дядя Павел Феофанович, заметив в племяннике склонность к приключениям, подарил ружьё «монтекристо» и, приезжая к дяде в гости, Александр вволю упражнялся в стрельбе. Дима, питавший непреодолимое отвращение к оружию, исполнял роль охотничьей собаки. Ни одного фазана подстрелить не удалось, зато однажды игрушечная, но больно бьющая пулька нашла спину сидевшего за кустами рыбака, после чего охотников спасла от расправы только мальчишеская прыть. Славный был забег! Больше Дима охотиться не соглашался.
Дом, что по воле тёти Агнии стал его собственностью, как и ожидал Александр, обвеял духом всего того, что хотелось бы забыть, забыть, как и не было. Нет, нога моя здесь больше не ступит! Разберусь, нагоню страха на арендаторов, и с глаз долой, из сердца вон. Сегодня же перепишу всё на сестёр, нехай володеют. А моя доля – армия, там мой дом родной.
На стук в калитку вышла Степанида. Опознала не сразу, зато как побагровела её и без того красная, филёрская физиономия, выпучились белесые зеньки, даже попятилась невольно, когда догадалась – кто перед ней стоит. Да, любезная, чёрный ангел смерти Азраил предстал собственной персоной. Трепещите, красные прихвостни!
– Здравствуйте, Александр Феофанович, – справилась с обуявшим ужасом бывалая домоправительница. – С возвращением вас! Проходите, пожалуйста. Осматривайте, как мы сохраняли усадьбу.
– Здравствуйте, Степанида Ефимовна, – нарочито растягивая слова, исподлобья сверля струхнувшую бабу ненавидящим взглядом, цедил Александр. Было у кого поучиться за время двух походов при допросах пленных. Поручик Терентьев – славный наставник. Тот одной интонацией голоса повергал испытуемого в гипноз. – Успеем, посмотрим. Вы лучше скажите – где ваши мужчины?
– У нас и белые, и красные постоем стояли, – не то, не расслышав с перепугу, не то отводя глаза, как заведённая бубнила Степанида. – Разору от них не счесть. Ели-пили от пуза, овса потравили немерено, в доме безобразничали. Я только комнату Агнии Николаевны отстояла, не открывала этим иродам…
– Прекрасно, прекрасно, Степанида Ефимовна. Понимаю, война. Но вы ответьте – где ваши мужчины?
Сзади напомнил о себе покашливанием Константин. Неужели предостерегает от чрезмерного нажима? Рано. На бабу, пусть она и серый кардинал этого тёмного семейства, вызверяться не собираюсь. Я – не большевик, женщин не трогаю. Берегу силы на её красных сынков.
Степанида совсем растерялась, разглядев второго ревизора.
– Ой, Константин Леонидович, и вы приехали. Простите, что оставили вас без посылок, как наказывала Агния Николаевна. Мосты повзрывали, не проехать. И не на чем, фаэтон с Агнией Николаевной ушёл. Такая неразбериха!
Александр загремел:
– Третий раз спрашиваю – где ваши мужчины?
Дошло до хитрой бабы – сейчас молодой хозяин возьмётся за кобуру.
– Где ж им быть? На полевой усадьбе, хлеб молотят.
Покойный дядя, по наущению горожанки Агнии Николаевны, убрал почти все хозяйственные постройки со станичного двора, чтоб не пахло в нём ни скотским духом, ни пылью молотьбы, выстроил на своей земле в степи целый хуторок, где и проживали постоянно взрослые сыновья Степана и Степаниды.
– Все там?
Похоже, сердце у Степаниды покатилось в пятки – схватилась за грудь, кровь схлынула с враз посиневших щёк. Забормотала:
– Стёпа там, с Федюней и Родионом. А Кирюша, младшенький, уехал в Екатеринодар, на фельдшера учиться.
Ну, это мы проверим – куда он уехал.
Круто развернулся к фаэтону, с которого, разинув рот, таращился Никитка.
– И в дом не войдёте? – вскрикнула, как поперхнулась, Степанида.
Делать мне там нечего, старая карга! Тюрьма, полная унизительных воспоминаний. Рубить, рубить надо этот сдавливающий горло узел.
– Саша, – сквозь бешеный гул крови в висках пробился масляный баритон Константина, неуместный, раздражающий. – Надеюсь, ты осознаёшь, что находишься не на поле битвы? Перед тобой безоружные, покорные люди.
Ох, зятёк, что ты знаешь об этих самых «битвах»? Об этих «покорных» людях? Все твои битвы – за столом педагогического совета, все твои враги фехтуют словами. А вокруг меня падали залитые кровью, обожжённые огнём замечательные друзья, падали от рук вот этих самых мирных и покорных. Падали, чтобы больше не встать. И ты меня будешь учить? Гладить бархатной ладошкой по натянутым нервам? Нет у меня нервов. Чёрное зарево мести застит белый свет.
Дорогу на полевой стан дяди Александр помнил, не раз скакал туда, выезжая молодого Адаманта. Недалеко, от силы верста восточнее Заречной. Вот он открывается за цепью из трёх курганов, на берегу проточной балки, хуторок из нескольких хат, амбаров, сараев, навесов, скирд, дальше ставок с мельницей. На току пыхтит паровая молотилка, вся семья Степана занята молотьбой. Два дюжих сынка – ишь, вымахали какие на кубанских хлебах – две молодухи, замотанные по глаза платками, два карапуза сидят на завалинке, лущат семечки из диска подсолнуха. Каждой твари по паре. Зоркие, издали заметили подъезжающий фаэтон, встали, не кидают снопы в жерло молотилки. Интересно – побегут сынки за припрятанными берданками? Нет, стоят как вкопанные. Может, и вправду они мирные да покорные? Сейчас выясним.
Толковый Никитка подвернул фаэтон с наветренной стороны, но Степан уже заглушил движок и, стряхивая пыль с одежды снятым картузом, идёт встречать дорогих гостей. Степан всегда производил на Александра впечатление беспросветно серого мужика – и одевается во всё серое, и кожа лица серая, и речь невыразительно бесцветная, а сегодня, пропылённый насквозь, совсем сливается с утоптанной серой землёй. Сколько ему лет? Наверняка, крепко за пятьдесят, коль уже дед. За полтора десятилетия, что попадался на глаза, ничуть не изменился. Всё тот же неторопливый, обстоятельный, всё успевающий. Каким трудом ему даётся содержать большую семью? А обеспечивать безбедную жизнь Высочиных и Сакмарских? Впервые пришло в голову, глядя на его ссутуленную фигуру. Что ты имеешь против этого вечного, безответного труженика? Разве он – ответчик за красных сыновей? Всё перемешалось, в одной семье могут ополчиться друг на друга кровные родственники. С чего это вдруг задрожали натянутые струны, ровно забилось сердце, просветлел взгляд. Слаб ты, Александр Феофанович, далеко тебе до поручика Терентьева. Ну-ка, подтянись!
Александр выпрыгнул из фаэтона, шагнул навстречу главе притихшего за его сутулой спиной, напряжённо глядящего семейства.
– Здравствуйте, Александр Феофанович, – спокойно сказал Степан. – Рад вас видеть живым и здоровым.
– Здравствуй, Степан, – Александр не смог припомнить отчества верного арендатора и, неожиданно для самого себя, протянул ему руку. – Взаимно.
Степан не смутился, так же спокойно пожал поданную руку – деревянная лопата мягче его задубелой пятерни, – водрузил на голову серый картуз, замер в выжидающей позе.
– Гляжу, у тебя порядок везде. Всё на месте, семья в сборе.
Опять прорезались в голосе иезуитские, терентьевские нотки. Вроде бы передумал производить следствие с пристрастием, а изнутри так и прёт неутолённая месть. Ничего с собой не поделаешь. Боковым зрением видишь степановых сынков словно через панораму прицела.
Подошёл Константин, вежливо поздоровался, приподняв шляпу. Что ж, пускай поприсутствует при разговоре, прекраснодушному гуманитарию полезно поближе познакомиться с гражданами иногородними.
В застывшей фигуре Степана что-то неуловимо переменилось, будто по ней пробежал электрический разряд, под козырьком картуза вспыхнули и тут же погасли серые искры. Расправил плечи, оглянулся на понурых сыновей – Александру сразу вспомнилось, что утром он проверял наган, все семь патронов в барабане – тяжело выдохнул:
– Понимаю, куда вы клоните, Александр Феофанович. Признаю честно – сыны мои были одно время в филипповском красном отряде, поддались на агитацию. Я их отговаривал и двоих отговорил. Младшего не сумел, он неженатый, его ничто не держит, ушёл с сорокинцами. Старшие наказание от казачьих властей получили, а вы меня – хотите, карайте, хотите, милуйте.
– Что – у вас тоже практикуют атаманский самосуд? – вмешался Константин. – Наказывают плетьми?
Степан кивнул и опустил голову.
– Средневековье, – кипятился гуманитарий. – Неужели не понимают, что накладывают человеку клеймо на всю оставшуюся жизнь? Ведь наказанный никогда не простит обидчиков.
Действительно, лучше уж расстреливать и вешать. Нет человека – нет последствий. Сыновья Степана теперь только снаружи серые, в душе – краснее некуда. При случае припомнят обидчикам.
– Мои ещё легко отделались, – отозвался Степан. – Клима Волконогова, хоть он и казак, не пощадили, убили.
– А тебя не тронули? – спросил Александр.
Степан встрепенулся:
– Я бы не допустил.
Молодец, Степан Архипович – вот и отчество пришло из памяти. Ладно, трудись спокойно. Я тебе не судья.
К наказанным сыновьям Александр подходить не стал. Если доведётся, сойдёмся – как там выразился красноречивый зять? – на «поле битвы». А возле молотилки нам разговаривать не о чем. Попытки Степана обсудить хозяйственные вопросы Александр переадресовал на Константина – я завтра уезжаю на войну, вот мой законный заместитель.
Никитка поил лошадей у колодца, полюбопытствовал:
– Чё, ваши арендаторы красным прислуживали?
Александр усмехнулся – наблюдательный казачок. Константин закатил целую лекцию о шаткости современных убеждений и необходимости единения.
Фаэтон, плавно покачивая на рессорах, катил по гладко утрамбованной дороге. Возбуждающий хмель давно улетучился, да и напрасно он искусственно себя накручивал, так и до непоправимых глупостей недалеко. Ну пристрелил бы двух перекрасившихся красных, разрушил вдрызг ещё одну семью – чего бы добился? Всем бы стало хуже. А ему хуже всех. Константин всё разглагольствует. Слова, слова, слова. Ничего слова не решают. И генералы Деникин с Алексеевым лукавят, декларируя непредрешенчество – мол, наша задача искоренить большевизм, а потом уже Учредительное Собрание определит форму государственной власти в России. Ерунда всё это. Кто победит, тот и будет править. И ни с кем советоваться не будет. С кем советоваться, когда идёт бойня на поголовное уничтожение несогласных? Получается, он, Александр, сегодня не до конца исполнил свой долг, не уничтожил двух несомненно потенциальных врагов? Нет, к чёртовой матери этот непонятного цвета тыл, надо бежать на фронт, где всё предельно ясно. Ну и жара, в чёрном сукне как в духовке.
Константин твёрдо держал в голове инструкции супруги – сначала к нотариусу, потом в Бузиновый. Арсений Игнатьевич принял посетителей чрезвычайно почтительно, новая старая власть вернула ему уверенность в силе законов. Претензии Константина к забывчивому арендатору он провозгласил подлежащими немедленному исполнению во избежание штрафов и пеней, порекомендовав действовать через хуторского атамана. Пожелание Александра передать наследные права сестре было удовлетворено и надлежаще оформлено в считаные минуты. Было даже удивительно – как быстро восстановился и вновь заработал, казалось бы, заржавленный, оставленный в далёком прошлом государственный механизм. Константин воспрянул духом и энергично настаивал на немедленном вояже в Бузиновый – одним махом семерых побивахом. Ни жара, ни близость обеденного времени его не останавливали. Вялое сопротивление шурина – Александром овладела убийственная апатия и желание умыть руки – Константин легко сломил. В филологе то ли взыграл инстинкт собственника, то ли он спешил воспользоваться неотразимыми аргументами звёздных погонов и нагана. Чёрт с тобой, едем, сам виноват – нечего во хмелю хвастаться.
В Бузиновом, слава богу, всё сложилось быстро и просто. Хуторской атаман оказался на месте, в правлении – молодой ещё казак при урядницких погонах, с левой рукой на перевязи.
– Кто? Захар Кадушкин? Дома дядька Захар, – весело сыпал молодой атаман, залезая в фаэтон. – Поехали к нему. Не повезло дядьке. Ранили его сильно на турецком фронте, в тифлисском госпитале чуть не год лечили, а тут все эти революции, полк без него на Кубань вернулся, еле он выбрался из Грузии. Морем до Ростова плыл, там с нами встрелся, в обозе до дома телипал. Инвалид он, можно сказать, как и я, рука не действует. Ну, мне доктора обещают вылечить, а у него рука, считай, сухая.
Известие об арендаторе-инвалиде заставило Константина поинтересоваться его трудоспособностью.
Атаман засмеялся.
– За аренду беспокоитесь? Пока казак на войне, плата за аренду отменяется, с него взятки гладки. Закон на его стороне. Надо было вам вовремя переоформить землю. А на будущее с ним договаривайтесь.
Константин помрачнел.
– А вы, гляжу, в марковской артиллерии служите, – обратился говорливый атаман к Александру. – Я тоже два похода с генералами Корниловым и Деникиным ломал. Ещё в марте в их армию вступил, когда они через наш хутор проходили.
Ради приличия Александр, у которого слипались глаза, спросил – где получено ранение?
– Да, считай, на пороге хаты! – неунывающий казак и сокрушался с весёлой улыбкой. – Под Кореновкой, месяца нету. Разрешили дома лечиться. А тут десять сроков казаков выгребли по мобилизации вместе с бывшим атаманом, меня и выбрали. Старики дурнями прикидываются – мы, мол, в этих ваших революциях ничего не понимаем, вы, молодые, затеяли, вы и разгребайте. Только мне на хуторе скучно, рука подживёт – удеру в свой полк.
Захар Кадушкин, на вид немолодой, угрюмый казак лишних слов не тратил:
– За нонешний урожай рассчитаюсь по уговору, – поглядывая на гуляющего в тени с папиросой Александра, деловито осадил он Константина. – За прошлые года извиняйте. Наперёд могём продлить наш договор. Мне власти, – он мотнул головой на весёлого атамана, – оставили на хозяйство старшего сына, управимся. По рукам?
Ошалевший от жары и административных перипетий собственник тридцати десятин был рад завершить утомительные переговоры. Поблагодарили радушного атамана, и по раскалённой сковороде степи направились спасаться в прохладе дома с закрытыми ставнями. Никитке наказали привезти вечером к Сакмарским Катю и Дмитрия. Александр назначил отъезд в Екатеринодар на завтра, отвергнув уговоры отдохнуть ещё.
Но беспечного застолья, как в прошлый вечер, не получилось. Александр стискивал зубы, чтобы не ляпнуть во всеуслышание – что я тут делаю среди вас, ставших мне чужими людей? Самодовольство Константина, мелочные радости Анастасии раздражали, заставляя ёрзать на стуле и поминутно выбегать на веранду с папиросой. Что он мелет, этот краснобай, о скором и победоносном подавлении пугачёвщины? Неужели умудрился не заметить неисчислимых полчищ под красными знамёнами? А у него, Александра, в глазах темнело, когда те надвигались на позиции его батареи. И сколько их ещё нахлынет из нищей лапотной России, отравленной пропагандой большевиков! Дай бог набрать против них сознательную, с не омрачённым разумом силу. Ты, зятёк, не пойдёшь на фронт с винтовкой в руках, будешь ждать, пока белые рыцари на блюдечке преподнесут тебе победу! А их, этих рыцарей, выбивают, как фигурки в тире! И меня, которого вы провожаете с лёгкой душой, запросто могут отправить к богу на именины в самом ближайшем времени.
Дима внимательно следил за неусидчивым поведением Александра, каждый раз выходя с ним на веранду. Вечер был душный, бездыханный, от табачного дыма першило в горле.
– Куда из Екатеринодара пойдёте, Саша? – Диме словно хотелось быть вместе с другом и в походе.
– Куда пошлют. – Александру действительно было всё равно. – Наверно, на Армавир, Ставрополь. Красные туда стягиваются.
– Ты хоть письма пиши. Почтовая связь уже действует.
– О чём писать? Из газет всё узнаете.
– Что жив-здоров. Я тебе о наших делах писать буду.
Александр представил себя с пером над листом бумаги, засмеялся. Где упражняться в эпистолярном жанре? На лафете или на подоконнике грязной хаты?
– Неудобно с чернильницей носиться.
– Держи моё вечное перо.
Дима, Дима! Вот ты бы пошёл на фронт, да как бросить Катю?
Утром Катя с Димой приехали проводить воина на вокзал. Никитка восседал на козлах торжественный, в чистом синем бешмете. Сакмарские помахали руками от калитки. Фаэтон поднимался вверх по Красной, Александр смотрел на прохожих и не видел ни одного знакомого лица. А, может, и его никто не узнаёт? Почти десять лет, как он лишь наезжает в станицу от случая к случаю. Обогнали батальонную колонну пехоты, со знаменем идут. Так-так, знамя императорской армии, 83-й Самурский полк. Откуда дровишки? Выходит, сохранились ещё кадры старой армии.
– Они в зданиях бывшей семинарии стояли, – заметив интерес Александра, пояснил Дима. – Тоже на вокзал идут. К нам вчера в больницу заходил их командир, полковник Сипягин, навещал больных офицеров.
На вокзале царила неразбериха. На первом пути стоял сборный эшелон из теплушек и классных вагонов, в которые грузились самурцы. Их срочно отправляли на Кавказскую, а встречный пассажирский поезд на Екатеринодар задержали в Ладожской до прохода воинского эшелона.
– Поезжайте, – отпустил Кибирёвых смирившийся с участью штатского пассажира Александр. – Мне тут торчать долго. А долгие проводы – лишние слёзы.
Дима слёз не лил, обнял и вручил небольшой новенький чемоданчик.
– Мы тебе с Катей собрали немного белья, туалетных принадлежностей, медикаментов. Пригодится на фронте.
– А почтовую бумагу положил?
– Целую десть.
Сестрёнка всплакнула, женщины без сырости при расставании не обойдутся. Где та боевая Катеринка, что провожала два года назад на германскую войну? Изменилась сестричка. Сунула в задний карман брюк серебряный портсигар:
– На память, Саша. Твой совсем исцарапанный и помятый.
Езжайте с богом, мои дорогие, лелейте моего грядущего племянника! А я уж постараюсь обеспечить вам счастливую жизнь. Никитка ловко приложил к папахе вытянутую ладонь, Александр откозырял в ответ и подмигнул лихому казачонку – хороший бы получился из него ездовой первого уноса.
Присел в зале ожидания на скамью – ощутил подарок сестрёнки. Ну-ка, что за папиросами он снаряжён? Ах ты, подпольщица! Портсигар под завязку набит сложенными пополам ассигнациями. Дорогой подарок. И весьма кстати. Двухсот пятидесяти рублей жалованья и на папиросы не хватает. Кабы не доброхотные даяния освобождённых буржуев, да не трофеи, ныне застенчиво называемые самоснабжением, белым рыцарям хоть на паперть иди. А сейчас можно уверенно направить стопы в буфет.

*   *   *

В казармах Екатеринодара встретила тревожная пустота. На плацу сиротливо поникли стволами два незнакомых орудия. Его родной трёхдюймовки с рукотворным портретом валькирии на щитке среди них не было.
– Прогулял свою красавицу, господин отпускник, – развёл руками телефонист тёзка Кислицын. – Умыкнули её за Кубань. Наши стрелки-кубанцы давно плацдарм за взорванными мостами захватили и с него по Георгие-Афипской ударили. А там красные, утекая, бросили бронеплощадку с паровозом. Стрелки, недолго думая, затребовали орудие, дабы сочинить подобие бронепоезда и выбор пал на ваше орудие. Переправили на понтоне и только её видели. Как Боря Беляев убивался, что ты отстал от увлекательной прогулки, ибо самопальный бронепоезд с отрядом полковника Колосовского двинулся к самому синему морю, на Новороссийск.
Да уж, не повезло, так не повезло.
– Ты не огорчайся. Эти две пушки только поступили из ремонтных мастерских, расчёты ещё не в комплекте, глядишь, в наводчики попадёшь.
Голубая офицерская мечта – стать если не командиром взвода, то хоть командиром орудия – оставалась недостижимой. И на этот раз даже место наводчика уже занято. Опять иди в номера. Самое обидное – друг Боря катит сейчас по рельсам к Чёрному морю, беседует с Валькой Афанасьевым на увлекательные темы, обозревая прекрасные предгорья Кавказа, а ты жди, пока достанут к пушкам лошадей, упряжь и прочие скучные вещи, задыхайся среди раскалённых каменных коробок города. Боевую часть дивизиона со старыми сослуживцами раздёргали и разослали по разным участкам фронта, новые сослуживцы сплошь незнакомцы, из добровольно вступивших в армию и мобилизованных офицеров. Кто – екатеринодарец, есть прибывшие аж из Киева. Командует этой, с позволения сказать, батареей из двух орудий штабс-капитан Стадницкий-Колендо, смутно памятный по первому походу. Пушчонки старые, образца 1902-го года.
Муторные парковые и хозяйственные работы тянулись недели две. Александр даже выходную форму не доставал и в город дальше табачной лавки не ходил. Екатеринодар казался ему зачумлённым городом. Куда ни глянешь – как удар по лицу получаешь. Еле собрался написать письмо Диме, но ответа не успел получить – наконец-то их батарея, ещё не рассветало, загрохотала колёсами по булыжным мостовым. Товарная станция, добро пожаловать в теплушки и платформы, на фронт. Вместе с батареей грузился батальон Корниловского полка, щеголеватые офицеры, все в шевронах, с красно-чёрными погонами.
Батарея выгрузилась в Тифлисской, корниловцы поехали выручать Ставрополь, там нажимали красные. По высокому мосту переправились через мутную Кубань, потянулись степью на юг. Хутора, бахчи, убранные поля в скирдах, колодцы, у которых останавливались на водопой – жаркое начало сентября. Шли в распоряжение генерала Врангеля, недавно принявшего Первую конную дивизию. Его конники беспомощно топтались перед красной пехотой сорокинцев и таманцев, не в силах прорвать их оборону. Видно, дела у Врангеля совсем плохи, коль он возлагает такие большие надежды на скромную поддержку двух орудий.
Штаб дивизии, стоявший в станице Петропавловской, дал лишь переночевать после утомительного марша и наутро отправил батарею ещё южнее, под станицу Михайловскую, занятую красными. Удивительным открытием для Александра, да и для всех батарейцев, прозвучала фамилия помощника атамана Петропавловской, который размещал их по квартирам – Сорокин.
– Да, – подтвердил хозяин квартиры, – родной брат красного командующего, младший. Но он правильный казак, старший хотел его с собой увести, а он спрятался. Мы и выбрали его помощником атамана, хоть он всего лишь в чине приказного. Нехай служит у нас, в пику красному брату.
– А кто это повешенный у вас на площади висит?
– Черкесяка из Черкесского полка баронской дивизии. Барон их ласкает, а те рады стараться, давай грабить, да девок таскать. Ну, одного приказал для острастки повесить, туда ему и дорога. Я б их каждого второго вешал.
Позиция, на которую встала батарея под Михайловской, Александру решительно не понравилась. Голая степь, вокруг путаница балок и курганов, в полутора верстах напротив окопы красных. В охранение батарее придали полк казачьей конницы, 1-й Уманский, две сотни крутятся впереди, задирая красных, прочие полёживают позади, за скирдами, гомонят, голосят песни. Что сделают пушки с сорока зарядами в ящиках? Чтобы выкурить красную пехоту из окопов надо всему дивизиону бить фугасами не меньше часу. Если красные не дураки, они по балкам пустят в обход свою конницу, и тогда артиллерии давай бог ноги.
Подъехал автомобиль с открытым верхом. Ого, сам генерал барон Врангель. Армейский китель, туго перетянутый в талии широким ремнём, синие галифе с генеральскими лампасами, фуражка сдвинута на затылок. Смотрит орлом, хотя больше похож на журавля – тонкий, длинноногий. С ним его начальник штаба полковник Дрейлинг. Подскочили командир уманцев полковник Жарков, наш штабс-капитан. Встали впереди орудий, водят биноклями, совет держат.
Настроение с утра какое-то пришибленное. День ясный, солнечный, а видишь всё словно сквозь дымчатый флёр, сколько ни протирай глаза. И этот чёртов повешенный черкес раз за разом болтается чёрным маятником. Юра Суханов сидит рядом на лафете, нарезает арбуз.
Близкий неистовый рёв сотен глоток, непохожий на человеческий, полоснул по ушам – а-ря-ря-ря! Мимо побежали офицеры. Впереди щитка орудия полный хаос. На батарею несётся перемешанная туча конницы. За удирающими уманцами блестят шашками красные.
– Батарея, картечь! – орёт штабс-капитан Стадницкий-Колендо.
Какая картечь? По своим?!
– Коноводы! Давай уносы! – слышится чья-то разумная, но запоздалая команда. Сквозь толпу бегущих прорываются ездовые, кони шарахаются, сбивая с ног номеров. Моя задача подпрячь зарядный ящик. Но где наши уносы? Давай сюда скорей! Куда поворачиваешь, сволочь? Куда? Вокруг ни одного своего. Бежать? Поздно. Налетает красный конник со свирепой монгольской рожей. Где мой наган? Страшный удар в плечо оборачивает вокруг собственной оси, на голову обрушивается второй. Тошнотный полёт в гулкую тёмную пропасть. Приплыли, Александр Феофанович!