Над кручей Глава 17

17
(15 августа – 10 октября 1918 года)

Нет, новая старая власть совсем не похожа на подлинно старую. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Река несёт другие воды, быстрые, мутные, закручивая смертельные водовороты.
Подобные гераклитовы мысли посещали голову Димы Кибирёва, когда он проходил или проезжал по улицам родной станицы, разговаривал с её радостно возбуждёнными или, наоборот, павшими духом обитателями. Полное впечатление, что народ никак не войдёт в свою колею, не найдёт правильного места. Кого несёт без тормозов, кто столбенеет в ступоре.
Даже всегда уверенного в себе, твёрдого в словах и поступках соседа Егора Шеховцова, одолевают сомнения.
– Во что станицу превратили, Дмитрий Иванович, ума не приложить, – жаловался он Диме, зайдя вечером по хозяйственным делам. – Нового атамана Ивана Аскольского, можно сказать, назначил военный министр Савицкий, а не выбирали общим сходом. А он – рубежанский только по рождению, в станице не жил, всё где-то по училищам да войсковым штабам обретался, порядков наших не знает. Прибыл с покровцами, наслушался страстей от обиженных красными и давай пороть и расстреливать. Знал бы, ни в жисть не пошёл в местную команду, возраст мой уже отставной, не к лицу на старости лет в каратели записываться. Ведь ни суда, ни разбора справедливого нету, всех, на кого пальцем обиженные казаки ткнут, хватают и давай катать. Разве нагайкой мир в станице установишь?
– Но я ведь читал в «Вольной Кубани» приказ Кубанского правительства №10 о чрезвычайных военных судах, – возразил Дима. – Предусмотрен публичный разбор дела, защитник, право апелляции в окружной суд.
– Гладко было на бумаге, – махнул рукой Егор. – Правительство пишет, да никому оно не указ. В Заречной один сукин сын всю семью, и малых, и старых поубивал, за то, что их сын ушёл с красными.
– И что – остался безнаказанным?
– Бог его наказал. Атаман распорядился посадить в тюрьму, а он там какую-то лихоманку подцепил и помер. Так на кладбище этого убивца ни одна живая душа, кроме родного отца, не провожала.
– И много таких случаев?
– Да полно. Мало того, что наш атаман дуроломит, так от добровольцев в станице свой комендант засел, тоже везде лезет. Занимался бы слободскими иногородними, а в казачьи дела не мешался, так нет, и к нам лапу тянет.
Дима вспомнил визит добровольческого коменданта в больницу и вздрогнул. Пристальней присмотрелся к соседу – Егор за последнее время сильно сдал, постарел, седые виски выглядывают из-под папахи.
– От старшего сына весточки идут? – спросил сочувственно.
– Идут, – вздохнул Егор. – Третьего дня из его 2-го Екатеринодарского Максима Земцова привезли, месяца не провоевал. Ровесник Фили. Казаки, что тело сопровождали, гутарят – крепко красные упираются между Лабой и Урупом. Мой пока цел. – И затряс головой. – А тут ещё эта егоза Никита просится – отпусти, батька, в военное училище, что в Екатеринодаре открывается на днях. Кнута ему, а не училища! Думает, война – праздник! Хорошо вам, Дмитрий Иванович, мирная у вас профессия.
– Хорошо там, где нас нет, Егор Емельянович, – напомнил Дима.
– Ваша правда, – согласился казак.
Казалось бы, Диме грех сетовать на жизнь. Почти всё, что он загадывал, сбылось. Любимая работа, любимая жена. Катенька уже сжилась со своим новым статусом, не переживает, стойко, даже радостно переносит беременность. В доме лад и благодать. Но стоит выйти из дома, словно горячечным ветром подхватывает. Лица прохожих счастливыми или хотя бы умиротворёнными не назовёшь. Психика у всех нарушена, если не разрушена полностью. Это уже не люди, это орудия или жертвы войны. Войны, которая не только гремит на далёком фронте, а поселилась в умах и душах каждого обитателя станицы и ни на минуту не отпускает. И это душевное нездоровье окружающих проникает в тебя, заражает, мучает. Пациенты больницы сплошь озабочены не своим физическим выздоровлением, а тем, что их ожидает после выписки из палаты.
Сакмарским можно позавидовать. Счастливый дар – не замечать бурлящей вокруг жизни, лишь бы в семье царило благополучие. Анастасия, с возвращением арендной платы и приношений из Заречной, полностью замкнулась в пределах двора, покидая его лишь для визитов к сестре или для походов в торговые лавки. Диму искренне восхищало умение свояченицы проносить – иначе не скажешь – свою драгоценную особу сквозь галдящую уличную толпу, не одарив её ни взглядом, ни словом. Вся эта людская накипь нисколько не интересовала благородную дворянку, хотя казачье дворянство Высочиных давно осталось в прошлом. Отец Анастасии оставил государеву службу и, закончив академию Троице-Сергиевой лавры, принял сан священника. Правда, старших дочерей успел пристроить в Мариинское училище Екатеринодара, и те благополучно в нём отучились. Оттуда в Анастасии суховатость манер, которой, слава богу, нет в Кате, антиподе старшей сестры. Прогимназия и домашнее воспитание Катю не испортили. Ведь нельзя не считать натуру Анастасии ущербной, коль она никого и ничего не хочет знать, кроме своей семьи и близких родственников. Всё, что за пределами этого тесного круга, её не волнует. Если это – волевое самоограничение, то какой ценой достигается это призрачное счастье? Если – естественное проявление внутренней потребности, то Анастасии можно посочувствовать.
Счастье Константина несколько иного рода. Он видит мир сквозь цветную завесу печатного слова и в упор не замечает нагих реалий жизни. Наберётся подцензурной информации из врущих что ни попадя газет, вдохновится и пускает пар к небу. В сущности, глубоко порядочный человек, мухи не обидит, но блуждает в тумане слов. И куда забредёт в итоге? Шишек набьёт точно и, дай бог, чтобы они его отрезвили. Без Анастасии он как без поводыря.
В середине сентября Анастасия внезапно прикатила до Кибирёвых на извозчике.
– Папа приехал, – объявила она, наслаждаясь ошеломлённо выпученными глазами младшей сестры. – Хочет вас повидать.
– Ты ему всё рассказала?! – ужаснулась Катя.
– А что ты прикажешь делать? – Анастасия была, как всегда, неумолима в своём превосходстве. – Или боишься предстать перед родителем? Всё равно шила в мешке не утаишь.
Диме решительно не понравился инквизиторский тон старшей сестры. Можно подумать, что перед ней нераскаянная грешница.
– Собирайся, Катюша, – мягко, но настойчиво сказал он. – А я пойду за Никиткой и отпущу извозчика. На этой тряской колымаге тебе ехать нельзя.
Феофана Павловича, отца сестёр Высочиных, Дима помнил смутно. Ещё когда они с Сашей балбесничали в прогимназии, он появлялся на их горизонте грозной фигурой в мундире и форменной фуражке, внушая трепет и почтение, а потом, когда Дима подался учиться в Киевский университет, Феофан Павлович пропал из виду. О дальнейшем преображении чиновника в священнослужителя Дима знал понаслышке, из иронических комментариев непочтительного сына. Явиться пред очи отца Кати, теперешнего тестя, в роли скоропалительного зятя Диму не то что смущало, но немного напрягало. Всё-таки они с Катей совершили нечто неординарное, не укладывающееся в рамки привычных обычаев и традиций – как их встретит старорежимный хранитель этих самых традиций? Ладно, Дмитрий Иванович, ты уже не шкодливый гимназист, а солидный семьянин, уважаемый в станице врач. В этом образе и держись.
По пути Анастасия поведала, что папа заехал буквально на денёк. Отвозил брата Павлика в Екатеринодар поступать в училище и решил заодно проведать детей, живущих в родовом гнезде.
– Что же он Павлика к нам не привёз? – спросила уже немного успокоившаяся Катя. В широком складчатом платье, в шляпке с вуалью она смотрелась, как подумалось Диме, сиятельной замужней дамой, настоящей мадонной. Только глазки бегают, выдают беспокойство.
– С временем у папы туго. Он же не только в храме служит, но и в школе местной законоучителем. Из Ольгинской по железной дороге в Рубежную через Екатеринодар всё равно надо ехать, вот он сначала Павлика устроил, а уж потом до нас надумал заглянуть.
– А ваш брат в военное училище поступил? – вдруг повернулся к пассажирам Никитка.
Дима не удержался, прыснул. Вот засела в мозгах у казачонка военная служба. Семинарию принял за юнкерское училище, бедняга.
– Нет, Никита, по гражданской части.
– А-а, – несостоявшийся юнкер разочарованно тряхнул вожжами, выразив тем самым неприязнь к уклонисту.
Если бы Дима встретил Феофана Павловича вне дома Сакмарских, нипочём бы не узнал. Где пухлые щёчки, горделивая осанка, взгляд свысока? Конечно, одеяние священнослужителя разительно меняет облик – черная шелковая ряса напоминает об отрешении от земного, крест на груди вместо орденов и медалей подчёркивает смену приоритетов, длинная борода (раньше была галантная эспаньолка) маскирует исхудалое лицо, но главное – это глаза.  На Диму глядели не властные зеницы стража и судьи человеческих грехов, а добрые очи утешителя слабых душ, вливающие в тебя бодрость и радость. К таким светильникам не страшно подходить.
Первой подошла Катя, порыдала на отцовской груди, облегчила душу, получила благословение. Дима немного смешался – так кто же перед ним, тесть или священник? Поцеловал руку священнику, обнялся с тестем, всё стало на свои места. Феофан Павлович не касался прошлого, не задавал вопросов о будущем, о настоящем говорил осторожно. В Ольгинской у них почти тишь и благодать, валы белых и красных прокатились, не задерживаясь, паства богобоязненная, твёрдых устоев, настоящие запорожцы. Нет, возвращаться в Рубежную он не планирует, в Ольгинской служба и быт налажены, да и зачем вас стеснять? Матушка не хворает, младшенькие скоро заневестятся, а Павлуше пора в свет выходить – юноша взрослый. Будет вас на каникулах навещать, и вы его не забывайте, от Рубежной до Екатеринодара втрое ближе, чем от Ольгинской.
Константин горячо заверил, что юный шурин не будет обойдён вниманием. В конце месяца в кубанской столице проводится совещание по ведомству народного просвещения, на которое он, Константин, приглашён, и обязательно навестит родственника, окажет любую помощь, установит с ним прочную связь. Под благодарным взглядом непросохших от слёз Катиных глазок Дима предложил поселить Павлика у своего дяди Артемия Филипповича, научного сотрудника опытной станции – семья благополучная, интеллигентная, мальчик будет в надёжных руках.
Вечно озабоченный пристраиванием взрослеющих чад – а, ну-ка, пять дочерей и два сына – Феофан Павлович благодарно кивал. Крепки ещё семейные узы, хороших мужей выбрали дочки, за них можно не волноваться. Спросил:
– А что известно про Сашу?
Дима вдруг заметил, что все смотрят на него. Странно. Будто это он послал Сашу на фронт, где убивают, где жизнь каждую минуту висит на волоске. Откашлялся, ответил честно:
– Обещал писать. Но уже три недели молчит.
Феофан Павлович вздохнул:
– На войне трудно выбрать время для письма. И почта ходит медленно. Будем верить, что Сашу хранит бог и наши молитвы.
И перекрестился.
До разговора с тестем Диму не слишком беспокоило Сашино молчание. Знал, что друг мало привержен эпистолярному жанру, оправдывал его необязательность тяготами военной жизни, успокаивал убеждением – если с Сашей случится плохое, сообщат из части, в которой он служит, таков воинский порядок. А теперь ожидание письма переросло в навязчивую манию, почтовый ящик притягивал неотступным миражом, через день заворачивал к Сакмарским – не пришло ли письмо на их адрес? С Катей он избегал заговаривать про Сашу, ей вредно волноваться, сам же никак не мог отделаться от вселившейся подлой тревоги. Злился на себя, нельзя постоянно думать о беде, непременно её накличешь, но прогнать из груди противное чувство не выходило. Засело клином.
Даже Анастасия обратила внимание на неестественную нервозность Димы, наставительно сказала:
– Дима, ты прекрасно знаком с характером Александра. На его обещания бесполезно полагаться. Скажет одно, сделает другое. Но рано или поздно вспомнит, вот увидишь.
И через паузу добавила:
– К сожалению, скорей поздно.
Успокоила, нечего сказать. Забыться на работе, уйти в повседневные заботы, что удавалось раньше, теперь не удаётся. Пациенты приносят с собой не одни болезни, они спешат поделиться в первую очередь своими душевными тревогами. Как будто мало тебе собственной боли – грузят, грузят. И не отстранить их профессиональным холодком, они же видят в тебе существо высшего порядка, глупые. А я – такой же, как вы, придавленный тяжестью и неразберихой жизни, я тоже отчаянно ищу хоть какую-нибудь опору.
Вот привёз старый знакомый – конторщик «Брунана» Модест Корнеевич Коробка – пострадавшего рабочего их маслозавода. Растяпа умудрился попасть кистью руки под пресс. Кисть всмятку. Рабочий умоляет не ампутировать – кому я буду нужен, калека? Григорий Ильич хмурится – «попробую пару пальцев спасти» и уводит страдальца в операционную. Расстроенный Дима провожает конторщика на крыльцо, задаёт для очистки совести вопрос о пенсионных гарантиях сотрудников «Брунана».
Модест Корнеевич растекается в заверениях, что несчастный инвалид не будет оставлен на произвол судьбы, но никаких конкретных обязательств не поминает, так, общие слова. Зато нынешнюю деятельность завода рисует в самых радужных красках. Нет отбоя от крупных перекупщиков, не успевают подписывать контракты, речь заходит о поставках за рубеж через порт Новороссийска. Всё было бы замечательно, если б не одно «но». Краевое правительство установило высокие таможенные пошлины на вывоз продукции за пределы Кубани, а внутри края действуют ограничительные твёрдые цены, сильно заниженные, от которых страдают производители и ликуют спекулянты. У соседей – Дона, Ставрополья, Черноморской губернии цены свободные, куда выше наших. Туда масло и уходит в обход таможен.
Дима был далёк от проблем ценообразования, но подобная несуразица его заинтересовала. Сведущий конторщик возмущённо пояснил:
– Краевое правительство провозгласило автономию и думает отсидеться за таможенными рогатками. Только соседи начхать хотели на наши правила, они живут по своим. Отсюда контрабанда, взяточничество, спекуляция, а деньги мимо казны текут. Да и деньги-то какие пошли! Вам в каких ассигнациях жалованье выдают, если не секрет?
– Пока в старых, николаевских.
– А с нами уже рассчитываются «Ермаками Тимофеевичами», да «атаманами Платовыми», донскими бумажками. Цифры на них огромные, а стоимость никудышная. Печатает их атаман Краснов ворохами, рушит курс рубля.
– И что, договориться не могут с Доном?
– Куда там! У них Всевеликое Войско, они на всех свысока глядят. Получается лебедь, рак и щука. А Кубань сидит на своём богатстве, как собака на сене. Сам не «гам» и другому не дам.
И, почтительно прикоснувшись рукой к потёртой шляпе из тонкой соломки, Модест Корнеевич поспешил оформлять спекулятивные контракты.
Пришла молодая баба с ребёнком на руках, по всему – казачка, одета прилично. Даже чересчур тщательно, не по погоде – на дворе жаркий сентябрь, а она в тёмном суконном платье. Взмокла – ребёнок, девочка месяцев восьми, крупная, упитанная, но ещё не ходит. Заболевание пустячное, простуда с кашлем, но баба беспокоится – долго не проходит.
Дима счёл долгом посочувствовать:
– Что ж вы этакую здоровячку через всю станицу на руках тащили? Попросили бы мужа на бричке привезти.
Баба опускает глаза.
– Мужа дома нет.
Так, понятно. Прикусим язык, не будем задавать щекотливых вопросов. Муж ушёл с красными. Был бы в рядах белых, баба бы глаза не опускала. Ну, она-то с девчушкой ни в чём не виновата. А девчушка славненькая – круглолицая, глазастенькая, дядю доктора не боится, послушно открывает ротик. Горло сильно воспалённое.
– Грамотная?
Баба кивает.
Нет, не стоит посылать бабу в аптеку. Наверняка, с финансами у неё туго, коль на извозчика не смогла потратиться. Достал лекарства из шкафчика, растолковал – когда и как принимать. Строго переспросил – поняла? – и вдруг поймал настороженный взгляд девчушки. Той явно не понравился суровый тон, с каким дядя доктор обратился к маме. Дима почувствовал укол в сердце. Где, совсем недавно, он видел этот нахмуренный лоб, зелёные внимательные глаза над слегка выпирающими скулами? И сквозь нежные округлые черты детского личика неожиданно проступила жёсткая мужская физиономия, опаляющая враждебным взглядом. Господи, да это тот красный казак, что посмотрел на тебя из-за плеча своего командира, когда ты с Катей ехал к модистке! Так вот кто отец этой девчушки, кто муж немногословной бабы. Тесен мир станицы. Сдавливает тебя в тисках, не вырваться.
Лишь после двух подряд папирос на крыльце немного отлегло от души. С чего ты так разволновался, Дмитрий Иванович? Ну кружат вокруг тебя потоки и водовороты чужих судеб, прикасаются, задевают, влекут за собой. А ты стой непоколебимо, как утёс посреди реки, пускай они уносятся, куда хотят. Тебе какое дело до них? Живи своей жизнью. Легко сказать! Ты не утёс, ты такая же щепка, как и прочие. И не зря, наверно, томит предчувствие, что и тебя когда-нибудь подхватит и унесёт этот взбаламученный поток. Только лучше об этом не думать.
Наконец, в прекрасный вечер начала октября, Катя радостно помахала почтовым конвертом:
– Письмо от Саши.
Сподобился. Вспомнил, такой-сякой. И Катя какова – конверт не вскрыт. Всё правильно, на нём надписано – «Кибирёву Дмитрию Ивановичу в собственные руки». Обратный адрес почему-то Ейск. Странно.
«Исполать, Пантелей-целитель. Пишет тебе хворый дружинник белого воинства. Сразу предупреждаю – для ушей слабонервных сестричек я болен расстройством желудка. Соври им какой-нибудь медицинский термин, не мне тебя учить. Тебе, безжалостному живорезу, докладываю – ранен. Причём дважды. Одна красная сволочь прострелила мне плечо, вторая проверила прочность черепа шашкой. Удивительно, но выжил. Поначалу было скучно, сейчас веселей. Уже выползаю в сад, скоро пойду в город промышлять насчёт клубнички. Госпиталь здесь так себе, но эскулапы обещают вернуть в строй. Извини, что царапаю школьной ручкой на оборотной стороне канцелярского бланка, твоё вечное перо и гербовая бумага запропали при эвакуации. Как только прочно стану на ноги, приеду в родную станицу набираться здоровья. Ergo, до скорого свидания. Береги нервы сестричек. Твой невезучий друг Александр».
Катя впивается вопрошающим взглядом:
– Что пишет Саша?