Над кручей Глава 18

18
(27 августа – 15 сентября 1918 года)

Настасье Михайловне было не привыкать оставаться на хозяйстве главной. Что взять с казаков: то служба, то война, вечно их дома нету. Но раньше было, по крайней мере, всё понятно – до кого бежать, к кому обращаться. Есть атаманское правление, есть соседи-казаки, есть земледельческий кооператив, есть ссудо-сберегательная касса, есть, наконец, всегда готовые батраки-иногородние в слободках. Там – посоветуют, там – поручатся, там – выдадут машины и деньги, а наёмные руки, хоть и с огрехами, всё уберут и свезут. С переменой властей стало концов не найти. Пока был дома Устин, ещё туда-сюда, а как завеялся сынок в начале лета в поход, так не знаешь, за что хвататься. Атаман в тюрьме сидит, соседи смотрят косо – у тебя ж сынки красные верховоды, мы тебе не ровня, – машины в кооперативе растащила голытьба, касса закрыта. Иногородних батраков днём с огнём не найдёшь. Кто в Красную гвардию записался, кто по советам сидит, носы кверху дерут. Цены за работу ломят несусветные. Еле-еле через брата Варвары, железнодорожника Федьку, нашла двух лоботрясов в слободке. Те согласились убрать озимые исполу – тебе, тётка, чувал, нам чувал с молотьбы, невиданный грабёж. На элеватор, считай, и везти нечего. И в кубышку положить тоже. Еле-еле семье на муку, да скотине на зерно останется.
А сынки, знай, где-то шашками машут. Как заглянули ненароком в конце июля, случайно угадав к мамкиному дню рождения, так с тех пор ни слуху, ни духу. И ладно б победы одерживали – загнали их супротивники за Кубань, когда вернутся домой? Это всё Павел подбил братьев ввязаться в кромешную свару, горячая голова. И ведь самый умный уродился, только ум у него наизнанку вывернутый. Нет ладом и миром жизнь устраивать, всё врагов ищет, истребить их стремится. Где это видано – своих земляков-казаков убивать? Это уже не ум, это сумасшествие. Ничем хорошим не кончится. Что Яшку за собой потянул – не удивил. Яшка – беспутный, неслух сызмальства, выпивоха, кобель поблудный. Куда ветер подует, туда он и катится. И всё равно его жалко, выносила, вырастила не для того, чтобы он пропал ни за что, ни про что. Родной, младшенький. Но кого всех жальче, так это Устина. Смирный рос, домашний, от хозяйства не шарахался. А как на гармошке заиграет – душа тает. И на тебе – и его понесло, бросил молодую жену, бросил малую дочку, старую мать. Когда прощался, заметно было, что переживает сынок, мучается, но остановиться уже не может.  Закружило водоворотом. А ты жди, мать!
Неделю после ухода красных Настасья Михайловна провела во дворе одна. Бегал на цепи, побрехивал лохматый Шарик, квохтали в загородке куры, хрюкали в сажке за пустой конюшней поросята, шумно вздыхала в коровнике Зорька. Никто не стучится в ворота, не бренчит щеколдой калитки. Хоть весь день просиди на крылечке, ни одна душа тебя не потревожит. Проходят мимо бабы-казачки, воротят рыла, проезжают верхами знакомые казаки – бросят взгляд, что камень, и отвернутся. Все станичники знают про красных братьев Карнаульщиковых, знают, куда они подались, но что делать с их матерью – не надумали. Сидишь, старая ведьма, ну и сиди, кайся, что этаких иродов наплодила.
Каяться Настасья Михайловна не собиралась, но тошно было, как никогда прежде. Всякий раз, как над Кубанью возгоралась пальба – а несколько дней у мостов палили как оглашенные – белый свет становился не мил. Это её сыновей стараются убить, а они палят в ответ. И каждый выстрел отзывается болью в материнском сердце. Будто на глазах у неё вершат казнь над сыновьями. Уж лучше бы милосердная пуля долетела до крылечка, прекратила её мучения. А вслушиваться и гадать – не истекает ли кровью родное, памятное от вихрастой макушки до розовых пяток тело сына, – душа обмирает. Незаметно для себя Настасья Михайловна начала разделять дерущихся казаков на своих и чужих, желать красным победы. До крыльца пули не долетали, но, когда от берега Кубани потянулись к вокзалу колонны битой белой конницы, на душе матери полегчало. Сыны победили.
Только радости от их победы мало, всё равно сыны остались на красном берегу Кубани, а мать на белом. Старшей дочки Дарьи с зятем в гости не дождёшься, они уже лет пять, как не кажут глаз, рассорились, знать не хотят. Внучка Валюша, не в пример родителям, забегает иногда проведать бабушку, понянчить двоюродную сестричку, её прогимназия недалеко, но сейчас каникулы, да и стрельба гремит вокруг, девчонка боится. Младшая Полинка в Заречной, отрезана фронтом. Её семья не одобряет большевиков, и что Полинка уговорила мужа поздравить красную тёщу с днём рождения – уже чудо. Так что сидеть тебе, старая, на крылечке до китайского заговенья, ждать сыновей. Больше некого. Разве что Варвара с Анютой вернутся от Коробок. Привыкла уже к маленькой, пусто без неё.
И Варвара с внучкой действительно вернулись, едва прекратились бои за переправы. Привёз их в наёмном экипаже Фёдор Курепин, который тоже давно не заглядывал – отпугивали красные ленты на папахах сыновей.
– Принимайте, мамаша, транзитный груз, – балагурил железнодорожник, передавая с рук на руки свою племянницу, – доставлена в целости и сохранности. Соскучились, небось, друг по дружке?
Ещё бы! Нахлебалась вдосталь сычиной жизни, когда день не отличишь от ночи, когда изводишь себя одинокими думками. А тут вот оно, ненаглядное чадо, обнимает тёплыми ручонками за шею, пытается пролепетать «баба». Всегда белокожая Варвара стала ещё бледней, глаза запали. Улыбается кисло.
На вопрос – как там тебя сестра холила-лелеяла? – отвечает неохотно.
– Анфису тоже надо понять, мама, – выгораживает младшая старшую, – несладко ей, боязно. Модест, как ни придёт домой, всё такие страсти рассказывает – кого повесили, кого расстреляли. А как рассказал, что казаки дом Савлуков спалили, Анфиса аж затряслась вся.
– Дом спалили?
– Всю усадьбу подчистую, – вмешивается Фёдор. – Савлуки ж всем семейством с красными ушли, и родители, и сёстры. Собаку и ту с собой забрали. Ну, белые и выжгли их гнездо, чтоб, говорят, и красным духом не пахло.
– Ну и чего ты их ко мне привёз? Завтра и меня придут палить.
– Нет, Настасья Михайловна. У них уже приказ вышел, чтоб без суда никого не казнить, иначе самих под суд отдадут, так что они теперь остерегаются. Если хату Павла не тронули, вашу и подавно не тронут. А поначалу – да, казнили налево и направо, кто под горячую руку попадётся. У нас на станции красные эшелонов побросали ужасть сколько, все пути забили. Дроздовцы на трофеи сразу лапу наложили, коменданта своего приставили, станционное начальство обнадёжили, мол, работайте спокойно, вы ни в чём не виноваты. А на другой день покровцы налетели, бешеные, орут – с вашего бронепоезда по нам стреляли, вы красным помогали! И начальника станции, и дежурного, не разбираясь, взяли и повесили прямо на перроне. За что? Мы же люди подневольные, у нас одна дорога – по рельсам. Куда власти скажут, туда и везём. Хорошо, я в тот день выходной был.
– Дождался своих любимых белых? Доволен? – не сдержалась Настасья Михайловна.
Фёдор сдвинул форменный железнодорожный картуз на затылок, выпустив на волю белокурый чуб. Голубые круглые глаза уставил в землю.
– Думал, они старый порядок принесут, – честно признался потерявшийся во властях машинист. – Да, видать, по-старому нам уже не жить.
Но как-то жить надо, надо растить Анютку, поддерживать напуганную невестку. Варвара совсем пала духом. Как застучат копыта за плетнём, заскрипят колёса – хватается за грудь, глаза закатывает. Оказывается, когда жила у Коробок, подсмотрела, как уволакивали казаки соседа-иногороднего за то, что он вместе с другими советчиками ходил по казачьим дворам, отбирал оружие.
– Как они его били, мама, – всхлипывала Варвара, – я думала, убьют. И жену нагайкой стегали. Кинули бедного в подводу, увезли. А если и с нами так обойдутся?
Чем успокоишь трусиху? У самой тоже кошки на душе скребут. С обозлённых казаков станется, на расправу они скорые. Но сказала твёрдо:
– Не посмеют. За нашей спиной трое защитников стоят. А казаки знают – военное счастье переменчиво.
И вообще, лучше всего разгоняет чёрные думки работа с утра до ночи. Спасибо сынкам-воякам, оставили работы слабым бабам невпроворот. Устин успел только скосить американской косилкой «травянкой», взятой в кооперативе, делянки люцерны и суданской травы, просушил, заскирдовал во дворе, молодец, бурёнке на зиму хватит. Но давно прошёл срок второго укоса, трава перестаивает, а кому и на чём косить? В садах по-над Кубанью война кончилась, там полдесятины их участка, не все же груши-яблоки белые казаки оборвали? Надо послать туда Анфису с Модестом, да и Варваре хватит рюмсать, пускай проветрится, а я с малыми посижу. Сушка фруктовая зимой ой как пригодится, узвар варить, Анютке первые зубки поточить. Как быть с делянками кукурузы и подсолнухов – а Устин с подсказки Модеста засеял под семечки аж две десятины, – ума не приложить. Лошадей и подводы во дворе нет, на чём возить на гумно бодылку? Без Фёдора и слободских лоботрясов не обойтись.
За хлопотами и беготнёй и впрямь позабылось, какая власть в станице. Но нашлись добрые люди, напомнили.
Сидели с Варварой в доме, обсуждали Анюткино нездоровье. Настасья Михайловна гнала нерешительную невестку к врачу, когда в ворота постучали. Глянула, и сердце оборвалось – дорогие гости пожаловали, держись, старая. Сказала Варваре – «не высовывайся», пошла встречать.
Двое верховых тёмными тучами висели над плетнём. Один – сват не сват, но какая ни есть, а родня – Фрол Ионыч Щепетнов из Весёлого, тесть непутёвого Яшки. Ни сватовства, ни свадьбы настоящей не было, даже непонятно, как упрямый старовер принял в свою семью приблудного зятя.  Яшка хихикал: «Я ему глаза отвёл». Ну, Фрол Ионыч таких, как Яшка, видит насквозь, это его любимая дочка мужа себе выплакала, уломала папашу. А уж чем её Яшка прельстил, одному богу известно. Настасья Михайловна ни разу не была приглашена в Весёлый, а Фрол Ионыч при встречах в станице неизменно обещал заехать в следующий раз. И вот, заявился, сдержал слово. С ним сын, а какой – Никанор или Куприян – Настасья Михайловна не различила, зная их понаслышке. Оба в черкесках, у сынка, кроме кинжала, на поясе шашка, за спиной винтовка. Смотрят волками.
– Здравствуйте, – первой поздоровалась Настасья Михайловна, воздержавшись от родственного величания. Доброго разговора ждать не приходится. Устин однажды проговорился, как они с Павлом похозяйничали во дворе Фрола Ионыча.
– Рады видеть, – отозвался названый сват. Но радость на его бородатой физиономии отобразилась особенная. Так радуется кот пойманной мышке. Глаза сверкают, клыки оскалены. – Твои бандиты увели у меня коня. Я приехал за конём.
– Если мои сыны увели у тебя коня, обращайся к сынам. Ты знаешь, где их искать. А я у тебя коня не уводила.
Настасья Михайловна не слышала собственного голоса, но чувствовала, что звучит он уверенно, в меру нелюбезно.
Белые клыки в чёрной с проседью бороде Фрола Ионыча оскалились шире.
– Ты меня, баба, не учи. Твоих бандитов мы поймаем и не помилуем. А за коня я с тебя взыщу.
– Новости! С каких это пор старая баба за грехи взрослых сынов отвечает?
– А с тех самых, как они моих баб не постеснялись бить и с нагана стрелять!
– Не бреши, Фрол Ионыч! Устин мне рассказал, как было. Павел вверх для острастки стрелял, а до баб твоих сыны не касались. Дело они сделали нехорошее, не отрицаю, но рукоприкладством не занимались. Не бери грех на душу.
У этого борова ничего, кроме лютой злобы, за душой нет. Ишь, как пальцы по рукояти нагайки бегают. Стеганёт, не задумается. Сынок его замер, как охотничий пёс в стойке. Моргнёт батька – набросится. Настасья Михайловна не ступала за порог калитки, готовая в любой момент её захлопнуть. Глаза застит мутная пелена, воздуха в грудь не наберёшь. Беззащитна она перед этими громилами, один Шарик яростно лает, оберегая хозяйку. Эх, сыны, сыны! На кого мамку покинули? А Фрол только сильней распаляется.
– Хочешь, чтоб я тебе верил? За своих разбойников заступаешься? Да был бы я дома, от них только мокрое место осталось! Герои! На баб напали, как черкесы поганые! Твоя наука! Ты их выучила! Ты и отвечай!
Ах ты, куркуль зажратый! Думаешь, боюсь тебя? Отвечу, не уклонюсь. И калитку за собой закрою, чтоб Варвара в окно не видела. Вот я, у самого твоего стремени, у вонючего сапога. Поднимай нагайку!
– Отвечаю, Фрол Ионыч! Сынов грабить чужое я не учила. Что они пришлых учителей наслушались, так с тех учителей и спрашивай. А я всю жизнь жила честно и сынов тому учила. Коль ты считаешь по-другому – вот она я, бей, стреляй. Хочешь разойтись по-хорошему – скажи, сколько я тебе за коня должна. Заплачу сполна.
Вот тут, кажись, угадала. Облизнулась заросшая бородой пасть, заглотил жадюга-хуторянин наживку.
– Да ты знаешь, дура, сколько строевой конь стоит?
– Правление выдавало неимущим казакам ссуду в сто пятьдесят рублей.
– Ты ещё времена царя Гороха вспомни! Нынче за такие деньги и одра дохлого не купишь. Хочешь, чтоб твой двор цел остался, выкладывай полтыщи. Не то пойдёшь по миру голой и босой.
Господи, да где такие деньги взять?! Отродясь в руках не держала. Но за спиной не три богатыря-сына, позади трусиха Варвара и малютка-внучка. Их, старая, и заслоняй тощей грудью. Больше некому.
Напустила на себя озабоченный вид, будто подсчитывает в уме, равнодушно сказала:
– Будь по-вашему. Сдам семечки на «Брунан», помету по сусекам, через месяц выплачу.
Фрол Ионыч нахмурился:
– Ты, баба, не вздумай хвостом вилять. Через месяц заеду – не получу обещанного, красного петуха под стреху подпущу. И чтоб николаевскими полновесными, не абы какими временными.
Перехватил в руке нагайку, грозно прибавил:
– И благодари бога, что не стали об тебя руки марать.
Но коня стал нарочито разворачивать так, чтобы тот толкнул ненавистную родственницу крупом, еле успела отпрянуть.
Уехали. В глазах туман, сердце из груди выпрыгивает. Месяц отсрочки получила, чтобы дух перевести. Только не передышка получится, а нервотрёпка днём и ночью, когда ни сна, ни отдыха не будет, а будет грызть забота – как выкрутиться, как отстоять семейное пристанище, родовое гнёздышко внучки. Придётся Коробок потрясти, может, Фёдор чего подбросит. Беда, хоть с кружкой на паперть иди. Дожилась.
Варвара бежит:
– Чего это Щепетновы наезжали?
Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.
– Про Якова спрашивали.
– А Никанор-то при погонах был.
Неужто? Я и не заметила. Не до того было.
– Вольному воля. Кто – в белые, кто – в красные.
– Белых казаков больше. Наши не прогадали?
Неподобное несёшь, невесточка. Сыны мои не на ярмарку поехали приценяться.
Сухо сказала:
– Слепой сказал – «побачимо».
А сама то я кто – слепая? Зрячая? Сколько ни смотри вперёд – ни зги не видно.