Над кручей Глава 19

19
(20 сентября – 3 ноября 1918 года)

По Урупу можно встать крепко. Правый берег выше левого, перед нами широкая долина – раздолье для пулемётчиков. Где только белые ни пробовали переправиться – а осенью Уруп мелкий, струится отдельными ручейками – и в конном строю, и спешенными, их легко отгоняли назад пулемётами. Затоптались беляки на месте. Сильные бои кипят, по слухам, под Армавиром и Ставрополем, там насмерть сцепились таманцы и «цветные полки», а на урупском участке до серьёзных схваток не доходит. Щупают белые генералы нашу оборону, но очертя голову не бросаются, чего-то выжидают. Рубежанский полк Савлука и бригаду Кочубея поставили в резерве, позади окопов пехоты, в большом иногороднем селе. Поставили – не значит оставили в покое. Белые дразнят нашу пехоту лёгкими наскоками, пехота тут же требует на помощь конницу, дёргают постоянно. Круглые сутки на нервах. Но чувствуется, что решающий бой за последний клочок Кубани белые дадут севернее, где железная дорога, без которой ихние генералы как без рук.
Так утверждал Павел, расстелив протёртую на сгибах старую карту Кубанской области и отчаянно тряся над ней башкой. Устин заглядывал через плечо старшего брата, и от ломаных линий химического карандаша в глазах темнело. Жмут белые генералы с трёх сторон. От севера напирает Улагай, с запада ломят Казанович с Дроздовским, с юга заходят близкие знакомцы Врангель и Покровский. По тылам, в Баталпашинском отделе, гуляет Шкуро с хопёрцами и черкесами, нападает на гарнизоны и склады, то и дело прерывает связь со штабом армии. Генералов у белых, что собак нерезаных. И у всех на плечах учёные в академиях головы. Про дисциплину в их войсках и говорить нечего, не чета митинговым порядкам Красной армии Сорокина. Как не было ладу, так и нет. Кроят и порют, а шить не умеют. Что с того, что армия теперь называется 11-й Советской, что сформировали три фронта – Северо-Восточный под командованием Гайчинца, Армавирский фронт Гудкова и Урупский Кочергина. А в них во всех 290 отдельных самостоятельных единиц, от полков до мелких отрядов. И каждый норовит воевать наособицу, каждый красный командир умней соседа.
– Как этакой собачьей сворой управлять? – разводит руками Павел. – Одних конных ординарцев надо целую дивизию иметь Лукичу. Да и в памяти все части разве удержишь?
Чешет затылок старший брат, вздыхает:
– Не исключено общее отступление армии на Царицын и Астрахань. В штабе ещё не определились, но такой вариант прорабатывается.
Прорабатывается! Нахватался братец умных слов, а нас из родной Кубани выкидывают, как мусор через плетень! Кто ж мы такие, если свой край отстоять не сумели? Сам себя уважать не будешь.
– С каких таких радостей?
– Терек восстал. Владикавказ, Моздок, Кизляр в осаде. Терским казакам Бичерахов на помощь из Петровска идёт. Окружают нас опять. А снабжение от Волги поступает гужевым транспортом, кот наплакал.
Час от часу не легче.
– И что – не устоим? У нас же войска немерено!
– В том и дело, что немерено. Лебедь, рак и щука. Одни тянут на Волгу, другие на Кубань. В ближайшие дни решат.
У Никифора Савлука нюх на скорое битьё собачий. Взял и отправил обоз с беженцами и прочим бременем далеко в тыл, в село Петровское, вглубь Ставропольской губернии. Плохое предзнаменование. С обозом уехала и Галина. Никифор приказал: никаких баб в полку, кухарок по сёлам полно. Устин про себя перекрестился. Замордовала Галина своей любовью. Ей бы только ласкаться да миловаться, невдомёк бабе, как у тебя муторно на душе. Езжай с богом!
Галине расставание как с гуся вода. Ни лицом не посмурнела, ни слезинки не выточила. Сияет красным солнышком.
– Прощевайте, Устин Тимофеевич. Сохраняйте себя. Даст бог, ещё свидимся.
Помахала рукой с воза и была такова. Бой-баба.
В октябре резко похолодало, пора доставать стёганый бешмет и полушубок. Павел где-то добыл офицерскую бекирку, опоясался подаренной Яшкой портупеей, на груди бинокль, по бокам кобура и шашка, геройский командир эскадрона. Устин с Яковом остались верны казачьим черкескам. Большинство бойцов полка одеты кто во что, сколько Савлук ни запрашивал штаб в Невинке, ничего из обмундирования не прислали. А в Минводах, говорят, стоит несколько интендантских эшелонов бывшего Кавказского фронта, только к ним не подступишься. Бардак. Правда, выдали жалованье за два последних месяца, не жалованье – смех один, шестьдесят рублёв. Гуляй, казак!
Погуливали, конечно, особенно Яшка с друзьяками, но Никифор за порядком смотрел, не то что Ванька Кочубей за своими оторвилами. Те и по селу шкодничали, а однажды пустились в самочинный набег за Уруп, взяли врасплох казачью станицу и ограбили её подчистую. Пригнали несколько десятков подвод со всяким добром и живностью, привели отару овец, табун лошадей, стадо коров. Пировали, шумели, скакали по селу на конях, украшенных попонами из церковных риз. Они, оказывается, и храм станичный разорили. Захваченных в плен казаков, кто отказался у них служить, на другой день, пьяные, постреляли и порубили.  Надыбали под Армавиром винокуренный завод барона Штейнгеля и туда наведались. Запорожская вольница, а не бригада регулярной армии.
В середине октября белые зашевелились на всех фронтах.  Атаковали Армавир, полезли через Уруп. Надавили сильно, согласованно. Сорокин созвал срочное совещание красных командиров в Армавире. Вызвал и Савлука с Кочубеем. Обычно Никифор не посвящал своих эскадронных в планы высшего командования, а тут, вернувшись с совещания уже поздней ночью, вдруг затребовал к себе и Павла, и Мишку Сменова, и Сидора Мироненко, казака из соседней с Рубежной станицы Раздольной, что привёл Савлуку целый эскадрон.
Устин решил дождаться брата, всё равно не спалось, сидел, подкидывал дрова в печку. И угадал, новости Павел принёс оглушительные. Никогда Устин не видел старшего брата таким растерянным. Даже заговорил лишь после нескольких понуканий.
– Они там все с ума посходили, – не раздеваясь, не снимая папахи, уставясь в пылающее устье печки, ронял он слова, как поленья из враз обессиленных рук. – Надо в кулак собираться, а у нас раздрай полный. Жлоба взял и увёл свою дивизию, пятнадцать тысяч штыков, в Царицын. Дыру открыл на фронте. Матвеев с Кочергиным объявили, что выходят из подчинения Сорокину, будут сами по себе воевать. Представляешь? Это же предательство. Белые наступают, а мы мебель во время пожара расставляем. Сами себя губим.
От печи потянуло не жаром, а смертным холодом.
– И что будем делать? – Устин переводил взгляд с поникшего брата на спящих вповалку на полу бойцов.
– Ну, пока что за Лукича большинство. Матвеева с Кочергиным арестовали и отправили в Пятигорск. Пускай с ними РВС фронта разбирается. Только Жлобу уже не вернёшь.
– Что это ещё за РВС?
– В Пятигорске решили, что главком слишком много на себя берёт. Создали Революционный Военный Совет из членов ЦИКа и командиров.
– У семи нянек дитя без глазу! Один человек должен в армии командовать!
– Такие дела, братуха! – Павел вяло снимал портупею, устало жмурил потухшие глаза. – Одно хорошо – постановили никуда не уходить, драться до победы. Давай спать. Утро вечера мудренее.
Только вышло не мудренее, а мудрёнее, совсем непонятно и погибельно. С утра белые полезли через Уруп яростно, словно им скипидаром под хвостом намазали. В низовьях Урупа, где оборонялись вместе со сборной пехотой рубежанцы, конницу Врангеля несколько дней отбивали. Но в верховьях реки Покровский прорвал фронт и начал заходить с тыла – хочешь, не хочешь, загибай фланг, отступай. Разведка белых тоже не дремала, об оставлении Жлобой фронта доложила мгновенно, и дивизия генерала Казановича тут же ворвалась в Армавир и двинулась вверх по Кубани, угрожая замкнуть кольцо вокруг зажатых между Урупом и Кубанью красных частей. И уж совсем некстати пришла весть из Пятигорска – по постановлению РВС командующий таманской армией Матвеев за невыполнение приказа главкома расстрелян. Кочергин отделался отстранением от должности. На таманцах вся 11-я армия держится, а РВС не придумал ничего лучшего, как обезглавить их командование. Разъярённые таманцы были готовы взбунтоваться, и лишь тяжёлое положение на фронте удержало их от выступления. Но на Сорокина, которого они обвиняли в расстреле своего любимого командира, злобу затаили и только ждали случая отомстить. Злоба ли, требовавшая выхода, воинский ли расчёт подвигли таманцев на штурм Ставрополя, который белые удерживали за собой с начала июля, но ударили они лихо. Вышибли дроздовцев, отогнали назад дивизию Казановича, дали возможность застрявшим между Армавиром и Невинномысской красным бронепоездам и эшелонам уйти, спрямили и укрепили фронт. Молодцы таманцы, показали генералам, что они тоже умеют воевать! Ошеломлённая и потрёпанная белая пехота отступила от Ставрополя, приводя себя в чувство.
Уходящим из треугольника между Урупом и Кубанью перемешанным красным частям, где застрял и полк Савлука, подвиг таманцев ничем не помог. Конница Врангеля теснила их неотступно, настигая неповоротливую пехоту и обозы. Вот когда Устин оценил предусмотрительность своего комполка, вовремя отправившего обузу в Петровское. Полку не раз приходилось бросаться на выручку – когда удавалось, когда нет. Белая конница напирала тучей, сплочённой массой в несколько шестисотенных полков, сбивала и гнала без передышки. И что больше всего обидно – сплошь свои кубанские казаки, злые, умелые в бою. Пощады не дают.
На ночлеге в брошенном иногороднем хуторе, где особенно взяла за горло безысходность бесконечного отступления неведомо куда, Устин сорвался, влепил в лоб старшему брату:
– Слушай, Пашка, когда это кончится? Неужели мы все дураки несусветные, что на своих ошибках не учимся? Когда воевать начнём по-настоящему? И почему против красных чуть не поголовно казаки встали? Так и до Москвы допятимся, кацапами заделаемся, никогда в станицу не вернёмся.
От каждого вопроса Павел вздрагивает, словно ему колючки под кожу загоняют. По холодной нетопленной хате гуляет сквознячок, колебля горящий фитиль каганца на подоконнике, бойцы таскают охапки соломы, надёрганной с крыши сарая. Кто набивает печку, кто подстилает под попоны, готовя постель. Той же соломой, что дико раздражало Устина, пришлось кормить коней. В разорённом хуторе шаром покати. Чубчик воротил морду и тянулся к запасной торбе с овсом – мол, помилосердуй, хозяин, я ж тебя весь день носил на горбу, а ты мне пустую солому суёшь. Дрогнуло сердце, хоть и сам устал за день, как собака, нарубил из соломы сечку, перемешал с водой и толикой овса, дал коню приличного корму. Прокормом братьев и всего взвода Устина заведует Яков, накрыл на глинобитном полу ужин – каравай хлеба, шматок сала, фляжка самогонки. Павел давно перестал ворчать на хмельной душок, исходящий от младшего, бывает, сам с утра не отказывается от ста грамм.
И сейчас опрокинул складной кожаный стакан, загрыз горбушкой, моргает красными воспалёнными веками – весь день на студёном ветру. Недельная чёрная щетина на лице скоро сольётся с усами, некогда бриться. Воротник бешмета как засаленный ошейник. Загнал себя братец заботами и думками. Отвечает нехотя, и без слов всё ясно.
– Что ты из меня жилы тянешь, Устя? Да, нету у нас стратегов, науку проходим в поле, но выучимся, никуда не денемся. За нами – вся мужичья и рабочая Россия, за генералами – недорезанные буржуи, да казачки-куркули. Не захотели с иногородними делиться, вот и поднялись. Только просчитались крепко. У нас на место каждого потерянного бойца десять новых встаёт, а генеральские прихвостни скоро все лягут, и никто их не заместит. Попалим мы их, как вот эту солому. И казачки охомянутся, им с генералами не по пути. Конечно, мы сами виноваты, что за казаков круто взялись, только с генералами им ещё солонее выйдет, раздерутся они, вот увидишь. И чтоб не слышал больше про кацапов и казаков, для большевиков все равны. Чем Ванька хуже тебя воюет? Дождётся нас станица. Прекращай ныть, как баба.
«Нас»! Виляешь, братка. Нас много, кто-то увидит станицу, спорить нечего. Но кто-то и не увидит. А своя рубаха ближе к телу. Я тоже хочу войти в свой дом, обнять мамку, жену и дочурку. И когда я ныл? Будто ты меня не знаешь! И я знаю, на что пошёл, голову свою заложил. Но я побеждать хочу, идти вперёд, а не вечно пятиться рачьим ходом. Твои обещания скоро взять верх слышал уже сто раз, пора бы им сбыться. Ванька Тягнирядно, что добыл себе коня у кочубеевцев, и тот смотрит на тебя недоверчиво – разве мы воюем? Ещё пару дней такой войны и очутимся в крестьянской Ставропольской губернии, прощай, Кубань! Сколько надо нас бить, чтобы мы чему-нибудь научились у белых генералов?
Яков подсовывает стакан:
– Выпей с горя, сердцу будет веселей.
Какое к чёрту веселье? Взял карабин, пошёл сменить часового за околицей. Беляки обнаглели, и по ночам покоя не дают, смотри в оба. Северный ветер разогнал тучи, вызвездило, но морозно, как зимой. Холодная осень в этом году, ещё октябрь не закончился, а по траве иней блестит. В степи пусто, видно далеко, но своего дома не видать. Тоска накатывает – как там твои поживают? Минуло их лихо? Не отыграются ли белые казаки за твои грехи на бедных бабах? Эх, увезти их надо было в безопасное место. Но где оно? Нет, выкинь из головы думки про дом, ты на войне, твоё дело беляков бить. Как побьёшь – будешь дома. А пока потри озябшие уши, но воротник полушубка не поднимай – дальше слышать будешь.
Утром пришёл приказ – срочно поворачивать на Невинномысскую, её захватил Покровский, перерезал железную дорогу. Не все эшелоны из Армавира успели проскочить.
Удара с запада покровцы, увлечённые грабежом захваченных эшелонов, явно не ждали. На вокзале, на улицах завязался беспорядочный бой, коннице не развернуться, подсобила насевшая от Ставрополя пехота таманцев. Общими усилиями погнали покровцев из Невинки.
Савлуковцы преследовали удирающих белых казаков до моста через Кубань. Из прилегающего переулка выскочил верховой, кинулся к мосту. На плечах верхового погоны. Карабин у Якова всегда наготове. Расстояние шагов тридцать. Один выстрел, и казак кувыркнулся из седла на пыльную убитую дорогу. Поживиться трофеями Яшка никогда не упускал, подъехали с Устином к подстреленному. Тот стонал и корчился, поджимая колени к животу. Яков даже не глянул на умирающего, его внимание привлекли перемётные сумы на коне, который никуда не убегал, стоял рядом с попавшим в беду хозяином. Сумы набиты битком, к заднему ленчику ещё приторочен целый узел, завёрнутый в бурку. Добре нагрузился казак, да увлёкся, за что и пострадал.
Устину бросилась в глаза синяя шифровка на погоне лежащего на боку казака. От родной большой буквы «Е» защемило сердце. Екатеринодарский полк, №2, его полк. Вот тебе и однополчане, стреляем друг друга, дожили.
– Яшка, гляди, своего уложил.
– Свой не свой, на дороге не стой, – бодро отозвался бессердечный стрелок. Он не стал рыться в сумах, деловито привязывал повод от трофейного коня к своему седлу. – Ты бы ему подвернулся, он бы тебя как муху прихлопнул.
Раненый казак поднял глаза на склонённого над ним Устина. Молодой, светлые усы жидкие. Из пыльной ссадины на лбу сочится кровь, сквозь пальцы, прижатые к груди, течёт струйками. Но, судя по ясному взгляду, помирать не собирается, рана не смертельная. А жёлтые глаза раскрываются всё шире, в них, как у напуганного кота, растёт ужас, ужас узнавания.
– Устин Тимофеевич, – бормочет и сжимается, будто хочет уйти под землю.
Тьфу ты, пропасть! Да это ж Филипп Шеховцов, станичник, рубежанец. Яшкин друзьяк, сколько раз приходили вместе выпрашивать рубль на чихирь, обещая отработать. Хороший парень, уважительный.
– Яшка, сволочь, иди сюда. Смотри, кого ссадил.
– Чего там смотреть, – ворчал, подходя Яков. – Что я – дохляков не видел?
Подошёл, и руки плетьми повисли, зевает ртом, как пойманный сазан.
– Филя, друже. Откуда ты взялся? Да чтоб меня разорвало! Чтоб очи повылазили! Что я наделал?
А Филипп не сводит выкаченных глаз с Устина, бормочет – «не убивайте». Якова не видит и не слышит. Ещё бы – грохнулся на всём скаку с коня, оглушило парня.
– Как поступаем, Яков? Приканчиваем или спасаем?
Яков чуть не задохнулся.
– Устя, о чём ты говоришь?!
– Ладно, перевязывай его, а я поеду поищу, куда твоего друзьяка пристроить. Да черкеску выверни, чтоб погонов не заметили.
Вокруг уже шныряют и свои, красные, однополчане. Погоны – смертный приговор. Куда пристроить белого земляка? В больницу – лучше сразу пристрелить. Нужны надёжные частные руки, желательно знающие. Только в третьем дворе высунулась из калитки смелая баба, показала, где живёт «фершал». Им оказался пожилой седобородый мужчина. Слушал, внимательно рассматривая Устина. Устин честно изложил щекотливые обстоятельства. Помня богатый багаж Филиппа, посулил щедрую плату. Уговаривал, а сам думал – и чего ради я хлопочу о заведомом враге? Разве что Яшкину совесть успокоить. С другой стороны – подвожу под монастырь «фершала». Доброта нынче не в моде, может аукнуться.
Седобородый фельдшер внезапно перебил:
– Я всё понял. Везите.
Доставили Филиппа на пулемётной линейке. Пулемётчикам соврали, что выручают знакомого таманца. Яшку била дрожь, он суетился вокруг молчащего, как камень, друзьяка, засматривая тому в лицо, лепеча всякую блажь.
Осмотрев раненого, фельдшер сказал просиявшему Якову:
– Не переживайте. Сквозное ранение, видимо с близкой дистанции. – Яков глупо кивнул. – Кроме потери крови, ничего страшного. Через неделю встанет на ноги. Всё, что напоминает о воинской принадлежности, унесите. Кто его будет забирать – знаете? Нет? Я тоже. Для меня он подобранный на улице штатский.
От предложенного Яковом барахла из перемётных сум старый фельдшер твёрдо и, как показалось Устину, брезгливо отказался.
Яшка до самого вечера ежеминутно крестился и шептал покаянные молитвы, а к ужину приволок бидон коньяка – где-то выменял на трофеи, шельмец. Утром карабин в его руках не дрожал. Грех отмолен, Филька спасён, а кто ещё попадёт на мушку – я не виноват, война.
Через три дня непрерывного боя покровцы вытеснили таманцев с савлуковцами из Невинки. Навестить раненого друга-врага Яков времени не нашёл. Не успевали своих раненых отправлять в Ставрополь и Пятигорск, хоронить убитых. Дрались отчаянно, потери серьёзные. Павел получил пулю в мякоть бедра уже при самом уходе из Невинки, морщась, взобрался в седло, про госпиталь и слушать не захотел. Невинку обороняли спешенными, белые тоже атаковали пластунами, приберегая конницу. Настрелялись до глухоты, Яшка отвёл душу. Устин, нажимая на курок, всякий раз медлил, убеждая себя, что перед ним противник. Какой противник, когда на нём такая же папаха и черкеска, как на тебе! Трудно привыкнуть убивать вчерашних своих. Счастливый Яков, вбил себе в голову, что он на охоте, и не мучается.
Пока дрались за Невинку, по ней промелькнул алой вспышкой главком Сорокин – на автомобиле, в сопровождении пышного конвоя, все выряжены, как на войсковой парад. Посулил скорую подмогу и укатил в Ставрополь.
– Чтой-то Лукич как с креста снятый, – оценил внешний вид главкома глазастый Яков.
– Капец ему приходит, – мрачно обронил Павел.
– С чего ты взял?
– Мне Иван Высленко, командир таманского полка, рассказал, что Сорокина со всех постов приказом РВС и ЦИКа сняли и объявили вне закона. Иван жалел, что запоздал его перехватить и застрелить собственной рукой.
– Что?! Они там, в верхах, умом совсем тронулись?!
– Напросился Лукич. Он же половину РВС и ЦИКа арестовал и без суда расстрелял. Обвинил их в предательстве, мол, жиды и вообще белые шпионы. Зарвался вконец.
Устин ничего не понимал.
– Так кто же армией командует?
– Федько. А Сорокин помчался в Ставрополь разбираться. Только поздно. Не сносить ему головы.
Да, дела. Мы тут, на фронте, кровь свою и вражью льём, а наши начальники вожжи друг у друга рвут. Плохо всё это кончится. Загубят поднятую с таким трудом людскую силу, не за кацапову душу загубят. Опять противное предчувствие неминучей беды удавкой на шее.
От Невинки Савлук повёл полк не на Ставрополь, куда отступили таманцы, а вдоль железной дороги на юго-восток, в сторону Минеральных Вод. По приказу сверху или по собственному усмотрению – не объяснял. Спрашивать у него даже Павел не решался, дюже страшно выглядел комполка. Послал двух нарочных в Петровское с повелением обозу переместиться в Святой Крест.
Павел, которого братья чуть не насильно уложили на пулемётную линейку, угрюмо пророчил:
– На Астрахань надумал Никифор уходить.
Устина взорвало:
– Что значит – уходить? Кубань сдали, теперь и Ставрополье без боя сдадим?!
– Почему без боя? Ещё потрепыхаемся. Только без снабжения долго не продержимся. Всё равно уходить.
С перемещением на линейку из Павла вся энергия ушла. Лежит, безразлично глядит в серое небо, посылающее первые снежинки. И рана болит, и бездеятельное лежание угнетает.
– А не лучше ли на Царицын?
– Лучше. Но вдвое дальше.
– В Астрахани воблу вволю погрызём, – зубоскалит Яшка. – И чихиря там, наши казачки-рыбачки гутарили, хоть залейся.
Эх, и чего я не родился Яшкой!
На ночёвке в хуторе Барсуковском прилетела жуткая, но ожидаемая весть – Сорокин убит. Иван Высленко сдержал слово – застрелил объявленного вне закона главкома собственной рукой. В Ставропольской тюрьме, куда поместили арестованного Сорокина. Вошёл в камеру во время допроса и разрядил в него наган. Ну и ну! Не было порядка, теперь не будет и подавно.
От Барсуковского повернули на северо-восток, в сторону Тёмнолесской, крайней к востоку станицы Кубанского казачьего войска. Новый главком Федько не давал самоуправничать командирам отдельных частей, приказал занять фронт южнее Ставрополя.
Павел разорвал на куски и пустил по ветру карту Кубанской области.
– Ты чего, братка?
Молчит старший брат, надвинул папаху на глаза, видеть никого не хочет. Неужели не надеется, что пригодится карта при возвратном, победном пути? Если уж Павел пал духом… Ну нет, пройдёт грусть-печаль. Ещё вскочит братка в седло.