Над кручей Глава 20

20
(12 – 15 октября 1918 года)

Из Сашиного письма занозой засела строчка – «госпиталь здесь так себе». Студенческую практику Дима проходил на Юго-Западном фронте и потому реально представлял себе, что такое военный госпиталь. Это по столицам, где великие княжны да придворные графини опекали раненых в царских дворцах, всё блистало чистотой и порядком, а в прифронтовых госпиталях, наспех расположенных в случайных, неприспособленных зданиях, пациенты сутками не могли дождаться очередной перевязки. Если уж в императорской армии с обустроенным тылом случались недостатки, что говорить про кочующее войско добровольцев.
Раздумывать было не о чем. Оставалось лишь успокоить сестёр, наперебой запричитавших о бедном братике.
– Да поймите вы, паникёрши, – терпеливо разъяснял Дима, – будь Саша действительно плох, разве я бы поехал забирать его домой. Тяжело больного никто не отпустит из больницы. Саша – выздоравливающий. Лучше приготовьте всё к его приезду.
Но письмо им читать не давал. И не очень-то был уверен, что Саша, как ему свойственно, не приукрасил изрядно своё состояние. Он такой, любит строить из себя героя. Не зря сестрёнки зовут его меж собой брат Ган. Надо срочно ехать в Ейск, извлекать друга из госпитального гноища.
Григорий Ильич сочувственно отпустил коллегу.
– Поезжайте, Дмитрий Иванович. Выручайте друга. У нас, слава богу, тишина. Из шестидесяти коек едва половина задействована.
От попыток Кати и Анастасии снабдить увесистой посылкой решительно отказался – дорога с кучей непредсказуемых пересадок, всё, что потребуется Саше, куплю на месте. Запас оставленных родителями денег Дима ещё не успел растратить. Словно предчувствуя свою судьбу, отец с матерью перед отъездом на фронт продали свой большой земельный пай, а деньги положили в отделение Азово-Донского банка – половину на имя Оленьки, как приданое, половину на имя Димы. По счастливой случайности, ещё летом семнадцатого года Дима снял свои деньги со счёта – хотел от тоски-печали уехать в Харбин, куда звал сокурсник, – и крупная сумма сохранилась дома. Оленькина доля подверглась национализации, нагло конфискованная красной властью.
Поручив надзор за Катей обязательным Сакмарским, Дима пустился в путь-дорогу. Лёгкой быть она не обещала, про правильное железнодорожное сообщение помину не было, воинские эшелоны отправлялись в первую очередь. На вокзале стольного града Дима проторчал до вечера, пока, наконец, не отправили по Черноморской ветке пассажирский поезд на Ростов, сформированный всего из шести вагонов третьего класса. Народу – и военного, и разнообразного штатского – набилось видимо-невидимо. До Тимашёвской Дима простоял в тамбуре, куря папиросу за папиросой, вступая в мимолётные беседы с подобными себе замордованными попутчиками. Впечатление складывалось безрадостное, как от зрелища развороченного жестокой рукой муравейника. Что штатские, что военные – все встрёпаны, раздражены, никто не уверен в завтрашнем дне, едут улаживать срочные дела, искать семьи, устраиваться на службу. Все какие-то безликие, серые – то ли от тусклого света фонаря, то ли от усталости. Ускользают, меняются, не оставив по себе памяти, опылив неясной тревогой.
В Тимашёвке повезло – освободилось место на скамейке. Приткнулся, попробовал подремать. Бесполезно – два офицера-корниловца напротив, здорово заведённые, громко разговаривают, курят, опуская окно, ругательски ругают «богородицу», понимай – генерала Деникина, честят атамана Краснова, вызывающе поглядывают на соседей. Едут, как понял Дима, в Ростов, за «подарками» от донцов. В окно тянет холодом, на ноги постоянно наступают, даже не извинившись. Остановки частые и долгие.
Когда рассвело, опять ушёл в тамбур. В Староминскую притащились поздним утром. Буфет работает – хорошо, в кассе разводят руками – скверно. Поезд местного сообщения ушёл в Ейск час назад, вернётся после обеда и двинет назад ближе к вечеру. Изнывать день в бессмысленном ожидании тоска смертная. До Ейска полсотни вёрст, на вокзальной площади дежурят извозчики. И вот у этого деда – приличный рессорный фаэтон. Хитрый дед-хохол задрал цену за поездку в два конца – «Де ж мени шукаты ездоков из Ейску? Дурных немае». Ладно, дед, поехали.
Неяркое октябрьское солнце худо-бедно, но греет, фаэтон мягко покачивается на укатанной дороге, поднимай воротник пальто и сладко досыпай, Дмитрий Иванович. Дед заверил, что за три часа доставит к месту назначения. Где госпиталь, знает, в бывшем купеческом собрании, возил туда недавно гарную дамочку, так же с вокзала. Ну и славно!
Проснулся от дребезжания железных ободьев колёс по булыжнику. Вокруг кирпичные особнячки, некоторые весьма презентабельные. Зажиточный городок Ейск. У ворот госпиталя часовой, пожилой казак с винтовкой, с крупной буквой «З» на погонах. На запрос Димы недовольно поморщился, явно ничего не разобрав, и дёрнул шнурок звонка. Вышедший человек в белом халате оказался сообразительней.
– Проходите вокруг здания, в сад. Сегодня тепло, вам будет удобнее там поговорить с родственником.
Никак не привыкну, что Саша не просто друг, но и родственник. А что на свежем воздухе будет удобнее, нежели в миазмах палат, сказано верно.
За привольно раскинутым вдоль и вширь помпезным зданием купеческого собрания обнаружился просторный сад с аллеями и беседками. Зелёную траву газонов уже пятнают жёлтые кленовые листья. Осенняя идиллия. Только вместо упитанных купчин с сигарами и разнаряженных купчих по дорожкам гуляют серые фигуры в халатах и шинелях. Некоторые на костылях. От беседок тянет не благоуханием «манил», а едким духом самосада.
Вскоре на крытой веранде, обращённой в сад, возникает легко узнанная даже в этом уродливом фланелевом халате согбенная фигура. Саша! Живой, на ногах! Приветственно воздымает правую руку и начинает спускаться по ступенькам крыльца. Именно начинает, приставляя одну ногу до другой, ибо это для него непростой труд. Правой рукой Саша опирается на перила, левой поддерживает грудь. Радостная улыбка на лице то и дело перебивается болезненной гримасой.
Дима не выдержал, бросился помогать. А Саша – Саша есть Саша, любит театральные жесты – выставил ладонь навстречу:
– Ни с места! Как тебе выходец с того света?
Как, как? Соответственно. Эфиопский летний загар будто смыт щёлоком, страшный коричневый струп на лбу оттеняет лимонную бледность, халат висит, как на вешалке. Одни синие глаза сияют задорным мальчишеским блеском.
– Герой, Саша!
– То-то же. Обнимай героя. Дозволяю.
По ровной дорожке Саша шагал свободнее. Нашли пустую беседку, присели.
– Как дышится, Саша? Лёгкое не задето?
– Давай папиросу, продемонстрирую глубокую затяжку. От здешнего табака и здоровые лёгкие наизнанку выворачиваются.
– Ты не шибко хорохорься. Что врачи говорят?
– Уверяют, что красный стрелок был исключительным гуманистом. Умудрился просверлить сквозную дырку, не повредив важных органов. Воспаляется время от времени рана, сочится всякой дрянью, но иду на поправку. Видишь, уже левую руку поднимаю.
Дима продолжал профессиональный опрос пациента.
– А головные боли не мучают?
Саша засмеялся.
– Не зря же меня папаша звал твердолобым. Ну, и сотрясать в моей черепушке нечего. Были бы в ней мозги, выбрал бы мирную службу. А знаешь, кто мне штопал лоб? Сама баронесса Врангель белыми ручками.
– Поздравляю. А откуда баронесса на фронте взялась?
– Она лечебную часть дивизии мужа возглавляет. Прибыла к нам на позицию в санитарной линейке. Чудом спаслась. Батарею нашу красные в капусту порубили. Дай ещё папиросу.
– Я приехал забрать тебя домой, Саша.
– Не вижу препятствий. Дома и стены помогают. Здесь уныло. Напоминает чистилище. Отсюда одна дорога – в рай через ад. Или наоборот. Разницы не вижу. Дома хорошо. Только в чём я поеду? На мне, кроме казённого халата и тапочек, из собственной амуниции одно нижнее бельё и армейские брюки. Мой чемодан где-то путешествует в обозе второго разряда. Тебя, этакого щёголя в габардиновом пальто и фетровой шляпе, не будет смущать нищий голодранец?
– Не говори глупостей, Саша. Ты иди оформляй отпускные бумаги, а я тем временем похлопочу насчёт твоего одеяния.
Казак у ворот показал Диме, как пройти к городскому Гостиному двору. С готовым платьем в лавках ейских купцов было скудно. Не одевать же Сашу в мещанскую чуйку. Выручил войсковой магазин, в нём нашлась полная офицерская форма и погоны подпоручика, им Саша наверняка обрадуется. Офицерская форма для него дороже камергерского фрака. Обвешанный свёртками, вернулся на извозчике в госпиталь. Саша ждал в вестибюле, повёл в свою палату, огромный зал, уставленный в несколько рядов койками. На удивление, дышалось в нём, несмотря на сотню больных, легко, в открытые форточки высоких окон вливался чистый воздух приморской осени. Строгие молчаливые сёстры милосердия в белых передниках и косынках скользили меж коек лебедями. Достойный госпиталь, отнюдь не «так себе», как охарактеризовал его капризный Саша. Впрочем, когда не здоров, всё видится в чёрном цвете.
Пока Саша переодевался, обступили соседи по палате, судя по манерам, офицеры, сплошь молодые. Далеко не все выглядели жизнерадостно, подобно счастливчику, покидающему «чистилище». Раны у некоторых, как отметил Дима, закрыли им дорогу через ад в рай, зато направили по тягостной стезе пожизненных инвалидов. А сколько неподвижно лежат на койках и смотрят взглядом, от которого холодеешь. Сердце разрывается при виде этих искалеченных молодых тел. А во что превратились их души? И за что?
Проводили до извозчика, помахали вслед. В новенькой мешковатой форме Саша был похож на только что произведённого в офицерский чин юнкера. И поглядывал с высоты сиденья на прохожих горожан величественно. Правда, на первом же ухабе ойкнул и съёжился. Дима приказал извозчику ехать шагом.
Нет, напрасно Саша называл себя невезучим. И единственным из порубленной батареи жив остался, и поезд на Староминскую стоит на первом пути, их дожидается. Причём отправление через час. В буфете Саша заказал полштофа водки, Дима охотно составил компанию – повод велит.
Охмелел Саша мгновенно, разговорился, столь же мгновенно переходя от воодушевления к депрессии.
– Что мы победим, я ни секунды не сомневаюсь, – вещал он, дымя папиросой. – Наше воинское превосходство неоспоримо. –  И тут же растерянно признавался. – А вот марширующим под победным стягом по Марсову полю, увы, не могу себя представить. Столько прекрасных ребят каждый день выбивают, что не верится стать исключением. Пытаюсь представить будущее – и вижу перед собой чёрную стену.
– Это у тебя госпитальные впечатления, – Дима пытался рассеять меланхолию друга врачебным апломбом. – Когда вокруг одни калеки и раненые, поневоле одолевают дурные мысли. Попадёшь в среду здоровых людей – настроение переменится.
– Вокруг да около, – Саша язвительно усмехался. – Нет, друг Горацио, внутренний голос – сильнее. Интуиция, знаете ли. Психологию гладиатора тебе не понять, в университете не учили. «Сегодня ты, а завтра я».
– Прекращай нагнетать, Саша, – Дима начинал злиться. – Твои печоринские максимы отдают рисовкой. Никто тебя не заставляет опять идти на фронт и рисковать головой. Ты уже достаточно навоевался, пускай другие займут твоё место.
И прикусил язык. Саша смотрит через стол, как на Иванушку-дурачка. Действительно, сморозил. Тысячу раз Саша излагал своё кредо, а ты будто и не слышал.
– Извини, Саша. Я хочу тебе добра.
– Забудь это слово, Дима. Пока не кончится война. Но ты прав – водка наводит слезоточивое расслабление. Давай, выпьем по последней и долой из этого унылого захолустья. Сальве, император! Идущие на смерть приветствуют тебя!
– Опять ты за старое!
– Виноват. Больше не буду.
На перроне к ним направился комендантский патруль – прапорщик в красной фуражке и два казака. Но стоило Саше сдвинуть на затылок свою фуражку, обнажив шрам на лбу, и дерзко приосаниться, как офицер почтительно козырнул и прошёл мимо.
Какое-то время оба друга молча глядели на серую гладь Ейского лимана, что проплывал за вагонным окном. Пассажиров в вагоне было мало и все старались рассесться поодаль от соседей. Дима прикидывал, как преодолеть неизбежные препятствия тягомотного возвращения, чтобы по возможности причинить меньше страданий другу. Дорожная тряска разбередит рану – где её обработать, сделать перевязку? О чём думал Саша, стало ясно из его неожиданного заявления.
– Дима, помести меня в Рубежной в свою больницу. Ни у Насти, ни у Кати я не остановлюсь.
– Саша, что за привередливость?
– Я плохо сплю по ночам. Мучают кошмары. Ору, вскакиваю, выхожу курить. Вам покоя не будет.
– Я поселю тебя в своём доме. Приходящая прислуга есть, мы все будем навещать, кормить-поить. Там тебе будет спокойно.
Ну и улыбочкой обзавёлся Саша. Как её именуют господа писатели – саркастической? Инфернальной? Что за демоны в тебя вселились, некогда несгибаемый жизнелюбец?
– Применим снотворное, успокаивающее. Изгоним из тебя демонов ночи.
По тому, как вздрогнул Саша, как горячо заговорил, стало понятно, насколько глубоко поражена его психика войной.
– Знаешь, снится разное. Крутит, вертит, бросает то в жар, то в холод, а заканчивается одним и тем же – монгольской рожей налетающего красного конника с занесённой шашкой. После чего полёт в бездонную пропасть и пробуждение в ледяном ознобе. Жуть! И так каждую ночь. Я уже чуть не сроднился с рожей этого монгола. Кажется, он так и ходит у меня за спиной с занесённой шашкой.
Диме самому становилось не по себе от бегающих глаз, от судорог, искажающих бледное лицо друга. Тут ни снотворное, ни водка не помогут. Одно время, длительная мирная жизнь в кругу семьи излечат, избавят от призраков смерти. Но где взять это целительное время, когда Сашу подхватил и несёт бешеный вихрь, и неизвестно – куда его забросит?
В Староминской ничем хорошим не обнадёжили. Военный комендант станции, в кабинет которого без колебаний вошёл Саша, сказал, что поезд на Екатеринодар придёт в конце ночи. А до наступления этой самой ночи надо было ещё скоротать половину дня. Комендант посетовал на периферийность Черноморской ветки, мол, почти всё движение осуществляется по Владикавказской линии на узловую Тихорецкую, а от неё на Екатеринодар и Армавир. Так ближе и удобнее. А мы резервная линия, в загоне. От мысли совершить бросок на фаэтоне до Кущёвки, стоящей на активной линии – расстояние почти такое же, как до Ейска – Дима отказался, растрясёт Сашу. Лучше озаботиться врачебной помощью другу и спокойно дожидаться своего поезда. Комендант любезно подсказал, где находится больница, остальное – дело людей, объединённых клятвой Гиппократа.
Саша как-то сник и полностью доверился заботам друга. Дима подозревал, что рана даёт о себе знать, хотя осмотр не выявил ничего особо опасного, и Саша не позволял себе намекнуть про боли. Но Дима уже не раз выругал себя, что так поспешно стащил друга с госпитальной койки. Запасся на дорогу снедью, подумал и купил бутылку коньяка – тоже лекарство.
Поезд на Екатеринодар пришёл, как и обещал комендант, ближе к утру. Полку, чтобы уложить на неё вконец изнемогшего Сашу, с помощью офицеров-попутчиков удалось расчистить. Дима присел в ногах. Коньяк тут же распили за знакомство, и Саша уснул.
В купе, полное офицеров, штатские попутчики лишь заглядывали и проходили мимо. Офицеры, в разных чинах и разного возраста, все ехали в штаб Добровольческой армии, поступать на службу. Ехали из Киева, где, по их словам, полный развал – немцы из-за поражений на Западном фронте вот-вот капитулируют, гетман Скоропадский полностью оправдывает свою фамилию, с севера угрожают большевики, с юга наступает самостийник Петлюра. Вся надежда на восстановление Единой и Неделимой сосредоточилась в лице добровольцев. Им, офицерам, деваться некуда. Придёт Петлюра – зарежет, придут большевики – расстреляют. Как дела на Кубани?
Дима, смягчая выражения, дабы не разочаровать неофитов, нарисовал розовую картину единодушия кубанских казаков и добровольцев в их борьбе за законную власть, умолчал о кровавых методах этой борьбы, высказал предположение, что совсем скоро большевики будут изгнаны с Северного Кавказа. Офицеры кивали – да, донцы бьются под Царицыном, атаман Краснов звал их в свою армию, но им роднее старая императорская армия, с ней они пойдут на Москву.
Воодушевлённые голоса разбудили Сашу. Но в разговор он не вступал, лежал, изредка приоткрывая глаза. Потом вдруг резко приподнялся и попросил Диму налить ему «лекарства». Пустая бутылка была давно выброшена в окно. Поезд подходил к Брюховецкой, в станционном буфете нашёлся «Шустов». Саша жадно выпил полстакана и опять лёг на правый бок, отвернувшись к стенке. На бодрые вопросы офицеров – «Как дела на фронте, подпоручик»? – хрипло ответил «не скучно» и больше не поворачивался. Похоже, «лекарство» действовало.
Вечерний вокзал Екатеринодара поразил невиданным столпотворением. Помимо уже привычного преобладания армейских шинелей и казачьих черкесок, обращали на себя внимание важные господа в партикулярных пальто и шапках-пирожках. На площади еле удалось ухватить свободного извозчика.
– Что за суматоха в городе, любезный? – поинтересовался Дима.
– Краевую Раду созывают, – отозвался осведомлённый возница. – Народу понаехало, нашего брата так и рвут.
Куда везти Сашу переночевать – о дальнейшем продвижении на Рубежную не могло быть и речи – Дима не колебался. Саша вздрогнул, услышав названный извозчику адрес, но промолчал. Он уже смирился со своей подчинённой ролью.
В доме Кибирёвых были гости, о чём несколько недовольно поведала неизменная Стеша, открывшая дверь на звонок. Пока раздевались в прихожей, выбежали Артемий Филиппович и Ирина Анатольевна, такие нарядные и благоухающие, что становилось неловко за себя и Сашу, насквозь пропитанных паровозным и табачным дымом. Следом вылетел – Дима совсем забыл оповестить не только друга, но родственника – высокий юноша в чёрной косоворотке, кинулся на шею Саше. Тот вскрикнул – не то от боли, не то от изумления:
– Пашка?! Ты откуда взялся?
Братья встретились, как в сказке. Посыпались дежурные вопросы – откуда, куда, какими судьбами, – повели в гостиную. Из-за богато накрытого стола привстали гости –  две тонных дамы и двое чиновного вида господ, явно семейные пары. Их имена-отчества не поместились в усталое Димино сознание. Краем глаза Дима заметил, как Ирина Анатольевна, загородив спиной угловую этажерку, быстро повернула лицом к стене Оленькину фотографию. Покосился на Сашу – тот вперился в хозяйку гипнотическим взглядом и буквально заставляет Ирину Анатольевну вернуть фотографию на место, чтобы лицо Оленьки сияло перед ним во всём незабвенном обаянии. И заставил – Ирина Анатольевна смущённо отошла, оставив фотографию в покое. Не всё же Саше видеть перед собой чёрную стену и свирепую монгольскую рожу.
За столом нежданные гости не задержались – обоих валил с ног необоримый сон. Кое-как высидев полчаса, попросились на боковую. Из чинной беседы – воспитанные собеседники не задавали неделикатных вопросов – запомнились лишь сдержанные похвалы члену краевого правительства по ведомству земледелия Скобцову, который покровительствует их Опытной станции, и всё. Стеша проводила в приготовленную комнату. Уснули, не обменявшись ни единым словом.
Утром Дима собрался с духом, предложил Саше:
– Заедем на Всехсвятское?
Ответ и порадовал, и встревожил – стремительный, краткий.
– Заедем. Злее буду.
Опять – «злее». Саша неисправим.