Кругосветное путешествие на велосипеде 1-17

На следующее утро мой путь за милей за милей ведет через широкие поля, усыпанные валунами и массами горных пород, которые, кажется, были сброшены с соседних гор ежегодными весенними паводками, вызванными таянием снегов зимой. Разбросанные поля пшеницы просматриваются здесь и там на более высоких участках земли, которые выглядят как маленькие желтые оазисы среди пустынной области сыпучих скал, окружающих их. Отряды крохотных утомленным ослов пробираются по тропам, перетаскивая небольшие горы снопов пшеницы от удаленных полей к деревенским гумнам. Иногда из-за валунов и скал ослов не видно совсем, и в поле зрения остаются лишь головы и плечи людей, гонящих перед собой несколько подвижных груд соломы. Небольшие озера с накопленной дождевой водой находятся во впадинах без слива. По их краям растут заросли, а поверхность некоторых довольно темная от множества диких уток. Вскоре я добираюсь до армянской деревни. Удовлетворяя обычное любопытство местных жителей, катаясь вокруг гумно, а они приносят мне превосходный пшеничный хлеб, толстые овальные лепешки, которые вполне приемлемы по сравнению с тонкими листами последних нескольких дней, и пять вареных яиц. Люди, которые меня угощали не приняли никакой прямой оплаты, без сомнения думая, что я предоставил им за это редкое и удивительное развлечение из всех, которое большинство из них когда-либо видели, и это справедливый эквивалент моего завтрака. Но это слишком похоже на ограбление нищих, принять что-либо от этих людей, не вознаградить их за это, поэтому я отдаю деньги детям. Эти сельские жители кажутся совершенно лишенными манер, они стоят и смотрят на мои попытки съесть яйца всмятку с помощью карманного ножа с неприкрытым весельем. Я спрашиваю о ложке, но они, очевидно, предпочитают получать удовольствие от просмотра моих забавных попыток есть с помощью карманного ножа. Один из них наконец приносит неуклюжий деревянный ковш, в три раза шире яйца, что, конечно, лучше, чем ничего.



Теперь я пересекаю горную страну с удивительно прозрачной атмосферой. Горы имеют светло-кремовую окраску и там, где находится живой поток воды, там непременно есть деревня с группами деревьев. В точках, где можно получить наибольший обзор, эффект этих темно-зеленых пятен, разбросанных здесь и там среди белесых холмов, сквозь прозрачную, разреженную атмосферу, весьма живописен. Кажется, что главная особенность всего на Востоке - не только городов, но даже и ландшафта - выглядеть красиво и очаровательно на расстоянии, но при более близком подходе вся эта красота исчезает, как призрачный сон. Пятна, которые видятся издалека, среди их бесплодной, покрытой солнцем окружающей среды, как прекрасные кусочки волшебной страны, при ближайшем рассмотрении вырождаются в жалкие жилища оборванных, обнищавших людей, окруженные несколькими заброшенными садами и виноградником, и пара дюжин разросшихся ив и финиковых деревьев. Сегодня снова и снова на протяжении многих часов я пересекаю горы, горы, только горы... Следую извилистым тропам верблюдов далеко вверх по гигантским горным склонам. Иногда эти верблюжьи тропы великолепно гладкие и обеспечивают отличную езду. В одном месте, путь проходил траверсом вокруг горы, в сотнях футов над деревней. Это выглядело - как будто сельские жители были в яме обширного амфитеатра, и я катил на велосипеде вокруг полукруглой платформы, на пятьсот футов выше их, но у всех на виду. Я слышал, как пораженные удивительным зрелищем жители деревни обращают внимание друг на друга на странное видение, и видел, как они роятся на крышах домов. Какие замечательные истории жители этой деревни потом будут рассказать своим соседям рассказывая об этом изумительном зрелище, относительно которого их собственные невооруженные умы не могут дать объяснения!

Полдень приходит и уходит, не принося мне ничего на обед, когда я выхожу на маленькое культивируемое плато и вижу группу трудолюбивых женщин, пожинающих сообща поле поблизости, и тут же направляю мои шаги туда, чтобы выяснить, можно ли у них разжиться чем-нибудь съедобным. Едва они увидели, как я направляюсь к ним, как они бесславно покидают поле, бездумно оставляя сумки и багаж на милость безжалостного захватчика.
Среди их пожиток я нахожу немного хлеба и огурцов, которые я тут же конфисковываю, оставляя вместо них монеты в два с половиной пиастра. Испуганные женщины наблюдают за мной с безопасного расстояния в триста ярдов. Когда они вернутся и обнаружат монеты, они будут мечтать, чтобы какой-нибудь велосипедист появлялся рядом и подобным образом пугал бы их каждый день. Позже, днем, я сбился с правильного пути. Это не мудрено, поскольку с тех пор, как он покинул долину реки Гевмейли, было трудно отличить тропу на Эрзинджан от многочисленных других троп, пересекающих местность во всех направлениях.
В таком путешествии, как это, кажется, начинаешь обретать определенный инстинкт относительно дорог. Несомненно, что в последное дни я ни разу не сбивался с пути, не имея каких-либо весомых причин, я инстинктивно чувствовал, если всё-таки сбивался с пути.
Группа погонщиков верблюдов направляет меня к потерянной мною тропе на Эрзинджан, и через час я следую по притоку древней реки Лик, вдоль долины, где все выглядит удивительно зеленым и освежающим, как будто меня внезапно перенесли в совершенно другую страну.

Это преображение от бесплодных скал и обожженного на солнце камня до долины, где основными культурами кажутся люцерна и клевер, и которая с юга окружена густыми сосновыми лесами, сбегающими вниз с горных склонов до уровня зеленых лугов, скорее приятный сюрприз. Секрет магического изменения не остается секретом долго. Он проявляется в форме различных широких снежных пятен, все еще задержавшихся на вершинах более высокой горной цепи за пределами долины. Эти сосновые леса, приятная зелень и высокие снежные вершины рассказывают часто повторяющуюся историю. Они красноречиво говорят о сохраненных лесах и о том, что зимний снег удерживается здесь. Они говорят тем более красноречиво, что их окружают бесплодные, высохшие холмы, которые при одинаковых условиях могут принести аналогичные счастливые результаты, но которые теперь лишены влаги. Пересекая эту улыбающуюся долину, я встречаю мужчину, спящего в буйволиной арбе. Ирригационная канава проходит параллельно дороге и непосредственно рядом с упряжкой. Пугливые буйволы устремляются в канаву от страха перед велосипедом и скидывают своего сонного погонщика в воду. Этот человек явно нуждается в ванне, но почему-то он не хочет ее ценить. Возможно потому, что это произошло слишком импровизированно, чтобы соответствовать его спокойному азиатскому темпераменту. Он возвращает мне грубую, несимпатичную гримасу с продолжительным взглядом недоумения, но ничего не говорит. Вскоре я встречаю мальчика, едущего на осле, и спрашиваю у него расстояние до Эрзинджана. Юноша выглядит сильно напуганным, но ему удается удержать достаточное присутствие духа, чтобы поднять один палец, под этим я понимаю, что это означает, что ехать один час, или приблизительно четыре мили. Я продолжаю крутить педали вперед, надеясь добраться до города до наступления сумерек, в то же время я очень удивлен, что город так близко, так как я не ожидал добраться туда до завтра. В пяти милях от того места, где я встретил мальчика, и сразу после заката я обгоняю несколько katir-jee по дороге в Эрзинджан с ослиными повозками с зерном и задаю им тот же вопрос. От них я узнаю, что вместо часа, не менее двенадцати часов пути, и что дорога ведет через весьма гористую местность. У подножия гор, недалеко от севера, расположена большая деревня Меррисерриф, и, заботясь о том, чтобы не соблазнять провидение послать мне еще одну ночь без ужина в холодной, безрадостной пещере, я отправляюсь туда.

Фортуна на этот раз бросает меня в общество армянина, чье главное беспокойство заключается, во-первых, в том, что я хорошо понимаю, что он армянин, а не мусульманин. И, во-вторых, чтобы представить меня мудиру, который является мусульманином и турецким беем, для того, чтобы он мог привлечь к себе внимание мудира, лично продемонстрировать меня, как редкую новинку, на его (мудира) гумне. Чиновник с несколькими друзьями пьют кофе в одном из уголков гумна, и, хотя я не очень рад своей роли в кукольном спектакле армянина, я даю мудиру представление с участием велосипеда, ожидая, что он пригласит меня остаться его гостем на ночь.

Однако он оказывается невежливым, даже не приглашая меня принять кофе. Видимо, полностью привыкший к отвратительному рабству армян вокруг него, он перестал проявлять взаимную любезность по отношению ко всем остальным, кроме тех, кто стоит выше него в социальной лестнице, и кто ведет себя точно так же по отношению к нему. Вследствие этого убеждения я очень рад тому, что после того, как он покидает гумно, появляется повод поучить его другому поведению. Другие друзья мудира появляются на сцене, когда я ухожу, и он зовет меня вернуться и показать представление для вновь прибывших. Лицо армянина справедливо излучает важность от того, что он, как бы, приобщен к обществу, а собравшиеся гости даруют ему свое одобрение. Но я отвечаю на соблазненное приглашение мудира отрицательным взмахом руки, показывая, что я не хочу больше беспокоиться о его благе.

Обычная толпа окружающих воспринимает этот жест самоутверждения с удивлением с открытым ртом, как будто слишком невероятное событие в их сознании. Им это кажется актом почти криминальной невежливости, и те, кто в непосредственной близости от меня, кажутся почти склонными вернуть меня на гумно, как преступника. Но сам мудир не такой болван, но он осознает допущенную им ошибку. Хотя он слишком горд, чтобы признать это. Следовательно, его друзья упускают, пожалуй, единственную возможность в их безмятежной жизни увидеть езду на велосипеде. Из-за моего незнания их языка я вынужден более или менее плыть по течению обстоятельств предоставленных мне, при въезде в одну из этих деревень, для ночлега, и не имея возможности выбрать лучшее, получать то, что дают, каким бы капризным ни был выбор судьбы. Мой армянский «менеджер» теперь передает меня в руки одного из его соотечественников, от которого я получаю ужин и стеганое одеяло, засыпая от не слишком обширного выбора, на соломе, под широким карнизом бревенчатого амбара, примыкающего к дому.

На этот раз я очень ошибся, выехав совсем рано без завтрака, так как оказалось целых восемнадцать утомительных миль пути через скалистый перевал прежде того, как я достиг следующее человеческое жилище, в краю зубчатых скал, глубоких ущелий и редких сосен.
Однако, к счастью, мне не суждено было проехать все эти восемнадцать миль без завтрака, ну или не совсем без завтрака. Когда была пройдена, примерно, половина пути, во время крутого подъема, я встречаю группу всадников, старого турка в тюрбане, с эскортом из трех zaptieh и еще одного путешественника, который идет вместе с ними ради компании и безопасности. Старый турок просит меня, чтобы я bin bacalem и дополняет просьбу, обращая мое внимание на его тюрбан, великолепно украшенный блестящей отделкой, что, казалось бы, указывало на то, что его обладатель - человек какой-то важности. Я также замечаю, что его револьвер украшен жемчужиной, инкрустированной золотом, что является еще одним признаком ранга или богатства. Обернувшись и удовлетворив его просьбу, я, в свою очередь, обращаю его внимание на тот факт, что восхождение на голодный желудок не является чем-то восхитительным или хотя бы приятным, и в общих чертах намекаю ему, задавая вопрос, как далеко мы находится до того места, где можно получить ekmek.
В ответ он приказывает zaptieh извлечь пшеничный пирог из своих седельных сумок, а другой путешественник добровольно протягивает три яблока, которые он извлекает из обильных складок своего камербанда, теперь это мой завтрак. К полудню я достигаю самого высокого уровня перевала, и я начинаю спуск к долине Эрзинджан, следуя в течение нескольких миль вдоль течения притока западной развилки Евфрата, известного среди местного населения в общем смысле как "Фрат", но эта конкретная ветвь в местном значении имеет название Kara Su, или черная вода. Поток и моя дорога ведут вниз по скалистому ущелью между возвышающимися холмами скал и слоистыми образованиями, чьи обрывистые склоны растительной природы, кажется, избегают, и все выглядит черным и пустынным, как будто какое-то оскорбительное проклятие обрушилось на это место.
Восемь лет назад по этому же каменистому проходу брели тысячи убогих беженцев с места военных действий в Восточной Армении. По всему оврагу часто наблюдаются небольшие продолговатые насыпи рыхлых камней и котловин, печальные напоминания об одном из самых душераздирающих этапов армянской кампании. Зеленые ящерицы снуют среди грубых могил, обитая в продолговатых курганах. Около двух часов я прибываю в придорожную хану, где старый османли раздает корма животным путешественников и варит кофе для самих путешественников, а также готовит еду из тех съедобных продуктов, которые у них есть. Путешественники, к сожалению, обязаны или иметь свои продукты или обходиться без чего-либо; к этому последнему классу принадлежит, к несчастью, моя голодная личность.

После вопроса о закусках khan-jee проводит меня в заднюю комнату и показывает мне содержимое двух банок, одна из которых содержит некоторое подобие сливочного масла, а другая - некоторую концепцию сыра мягкого сорта. Разница между этими двумя родственными продуктами, главным образом, в степени прогорклости и запахе, в которой сыр явно выигрывает. На самом деле эти почтенные и достойные уважения качества сыра настолько замечательно развиты, что после одного осторожного взгляда в его емкость я не могу больше исследовать их сравнительные превосходства. Но, взяв немного хлеба и порцию сравнительно мягкого и безвредного масла, я продолжаю принимать лучшее из того, что есть.



Старый khan-jee проявляет себя вдумчивым, внимательным хозяином, потому что, пока я ем, он изо всех сил старается вытащить наиболее ярко заметные волосы из моего масла острием своего кинжала. Разумеется, обычно я несколько брезглив в отношении прогорклого масла, но во время азиатских путешествий в большей или меньшей степени нужно радоваться каждому такому маленькому утонченному элементу цивилизованной жизни, как, пусть и прогорклое, масло или отфильтрованное молоко, особенно когда от этого зависит, съешь ты хоть что-то или нет.



Узкое, одинокое ущелье продолжается несколько миль к востоку от ханы, и прежде чем я вышел из него насовсем, я столкнулся с парой злополучных туземцев, которые решаются запугать меня, чтобы я отдал свой кошелек. Некий Махмуд Али и его группа предприимчивых бандитов терроризируют жителей деревни и совершают в последнее время грабежи на дорогах по всей округе. Но по общему виду этих двоих, когда они приближаются, я понимаю, что они всего лишь жители деревни, возвращающиеся домой из Эрзинджана. Они вооружены черкесскими шашками и кремневыми кавалерийскими пистолетами. Как только мы поравнялись, они задают мне вопрос на турецком языке, на который я, как обычно, отвечаю Tarkchi binmus. Затем один из них требует пара (денег) таким образом, что не возникает сомнения в том, что он имеет в виду. Это явное нападение и он мне приказывает достать деньги. Чтобы не осталось сомнений в их намерениях, я делаю вид, что не понимаю, после чего мой собеседник раскрывает смысл приказа достаточно ясно, повторяя требование в тоне, который должен меня напугать, и небрежно наполовину вытаскивает свою шашку.
Интуитивно я понимаю все обстоятельства их положения в одно мгновение. Они явно являются безобидными сельскими жителями, возвращающимися из Эрзинджана, где они продали и разбазарили даже ослов, на которых они поехали в город. Встретив меня одного, и, как они думают, в отсутствие внешних доказательств того, что я безоружен, они стали одержимы идеей вернуть себе своё состояние, решив разжиться моими деньгами, запугав меня. Никогда еще люди так не удивлялись и не пугались, обнаружив, что я вооружен. И они оба бледнеют и сильно дрожат от испуга, когда я достаю свой Смит & Вессон из неприметного места у меня на бедре и держу его на уровне смелой головы моего оппонента. Они оба выглядят так, как будто они ожидают, что наступил их их последний час, и оба кажутся неспособными ни говорить, ни убегать. На самом деле, их смущение настолько нелепо, что вызывает улыбку, и я слышу от них уже совсем не такие угрожающие и злые голоса.



Смелые разбойники кажутся весьма благодарными за возможность «слинять», и они выглядят совершенно растерянными, и мне кажется им даже стыдно за себя, когда они поднимаются из ущелья. Я так же, как и они, благодарен за то, что они удалились без необходимости использовать мой револьвер, потому что, если бы я убил или тяжело ранил одного из них, это, вероятно, не стало бы концом неприятностей и вызвало бы досадные задержки, особенно если бы они оказались теми, кем оказались, а я бы их принял за профессиональных грабителей. Более того, я не мог бы остаться невредимым сам, потому что, хотя их древние кремневые пистолеты были, по всей вероятности, даже не заряжены, и их носили больше для внешнего вида, чем для чего-либо еще, эти парни иногда отчаянно работают своим уродливым и вечно ... полезными мечи, когда загнаны в угол. В доказательство этого можно привести последнее подлое нападение на британского консула в Эрзеруме, подробности о котором мы, несомненно, услышим при достижении этого города.
Вскоре ущелье заканчивается, и я выхожу в широкую и улыбающуюся долину Эрзинджан. В нижней оконечности ущелья поток прорезал свой канал через огромную глубину конгломерата, сотен футов огромных камней и гальки, скрепленных воедино, которые, по-видимому, были смыты с гор, вероятно, во время оседания породы времен Потопа, потому что даже если бы эта великая катастрофа была сравнительно локальным явлением, а не всемирным наводнением, как некоторые утверждают, мы теперь постепенно приближаемся к Арарату, а это именно тот регион, который несомненно, был затоплен. В породе перемежается то, что кажется окаменевшими кусками дерева. Говорят, под солнцем нет ничего нового. Возможно, это могли быть палки из дровяной печи, с негодованием выброшенные миссис Ной из кухонного окна ковчега, потому что по рассеянности патриарх отрубил их на три дюйма длиннее, чем следовало бы для печи. Кто знает?
Теперь я еду по ровной ровной дороге, ведущей через несколько деревень, окруженных садами. Общее возделывание земли и атмосфера мира и изобилия, кажется, проникают в долину, которая с ее разбросанными деревнями среди листвы их садов выглядит наиболее очаровательно при выходе из мрачной среды скалистого и безжизненного ущелья. Подходящим фоном для этого великолепия является горная цепь значительной высоты с юга, на самых высоких вершинах которой все еще остаются запоздалые снежные пятна.

После взятия русскими города Карса, военная ответственность той крепости легла на плечи Эрзерума и Эрзинджана. Грохот пушек, в честь дня рождения султана, пробуждает эхо скалистых гор, когда я еду на восток вниз по долине, и примерно в трех милях от города я проезжаю штаб-квартиру гарнизона. Длинные ряды сотен белых полевых палаток располагаются вокруг позиции на зеленом поле; место представляет собой оживленную сцену с солдатами, некоторые из которых в обычных синих, отделанных красным мундирах, другие в легкой, белой форме, специально предназначенной для лета, даже, если бы была зима, едва ли они были бы одеты по другому из-за разоренного Государственного Османского Казначейства, и все, как один, носят живописную, но неудобную феску. Гремят пушки, стучат барабаны, звучат горны. От расположения военных до города - великолепная широкая проезжая дорога, превращенная в великолепную аллею рядами деревьев. Сегодня военные заняты в общем празднике, и проспект полон офицеров и солдат, идущих и возвращающихся между Эрзинджаном и лагерем. Удивление доблестных воинов ислама, когда я быстро еду вниз по оживленной аллее, можно лучше представить, чем описать. Солдаты, которых я пропускаю, немедленно начинают кричать на своих товарищей впереди, чтобы привлечь их внимание, в то время как офицеры на мгновение забывают о своем воинском достоинстве и сдержанности, когда они поворачивают свои испуганные лица и ошеломленно смотрят на меня. Возможно, они задаются вопросом, не являюсь ли я каким-то сверхъестественным существом, каким-то образом связанным с празднованием дня рождения султана - возможно, крылатым вестником от Пророка. Доехав до города, я сразу посещаю большой караван-сарай и занимаю комнату на ночь. Владелец комнат кажется вполне здравомыслящим человеком, отличающимся от чрезмерно любознательного среднего туземца, и вместо того, чтобы использовать силу своего влияния и свои возможности убеждения в интересах назойливой толпы, он авторитетно предлагает им «хайди!», запирает велосипед в моей комнате и дает мне ключ.
Караван-сарай Эрзинджан - и все эти караван-сараи по сути похожи - представляют собой квадратный дворик, окруженный четырьмя сторонами двухэтажного кирпичного здания. Первый этаж занимают офисы импортеров иностранных товаров и таможенные органы, верхний этаж разделен на небольшие комнаты для размещения путешественников и караванов, прибывающих с товарами из Требизонда.
Когда я вышел в поисках ужина, меня сопровождают пара армян, которые сообщают интересную информацию о том, что в городе есть «американский хаким». Эта информация - приятный сюрприз, потому что Эрзерум - самое близкое место, где я ожидал найти англоговорящего человека. В поисках хакима мы проходим мимо штаба zaptih. Офицеры наслаждаются своим кальяном в прохладном вечернем воздухе возле здания, и, увидев англичанина, зовут нас.
Они хотят осмотреть мой teskeri, в первый раз, с тех пор, когда документ был официально востребован после остановки в Исмите, хотя я добровольно предъявлял его в предыдущих случаях, и в Сивасе попросил Вали приложить его печать и подпись. Это связано с близостью Эрзингана к российской границе и подозрениями, что любой незнакомец может быть подданным царя, посещающим военные центры по зловещим причинам. Со мной посылают офицера, чтобы посетить пашу. Этот достойный и просвещенный персонаж занят игрой в шахматы с военным офицером и с трудом смотрит на выданный паспорт: «Вали Сиваса его видел», - говорит он, и безучастно машет нам на прощание.



По возвращении в офис ;;zaptieh, тихий, скромный американец выходит вперед и представляет себя как доктор Ван Нордан, врач, ранее связанный с персидской миссией. Доктор - худощавый и не слишком крепкий человек, и, вероятно, большинство людей будет считать его эксцентричным. Вместо того, чтобы быть связанным с какой-либо миссионерской организацией, он в настоящее время бродит туда-сюда, приобретая знания и разыскивая, кого-то, кого он сможет убедить в его ошибках, тем временем поддерживая себя практикой своей профессии. Среди других интересных вещей, о которых он говорил, он рассказывает мне кое-что о своем недавнем путешествии в Хиву (врач произносит это "Heevah"); по его словам, он был удивлен, обнаружив, что хивинцы - люди с мягким характером и безвредные, среди которых ношение оружия является таким же исключением, как и правилом в азиатской Турции. Несомненно, тот факт, что Хива находится под властью российского правительства, как-то связан с последним, не поддающимся объяснению фактом.
После ужина мы садимся на недавно прибывший тюк Манчестерского ситца во дворе караван-сарая, согнув одно колено и рубаем жареный картофель, как мичиганские фермеры, на почтовом перекрестке и проводим два часа, беседуя на разные темы.
Мысли доброго доктора перетекают так же естественно в глубокомысленных каналах, как вода тяготеет к одному уровню. Когда я спрашиваю, слышал ли он что-нибудь о местонахождении Махмуда Али и его банды в последнее время, благочестивый доктор отвечает главным образом, намекая на то, что это великолепно - чувствовать себя готовым отдать жизнь в любой момент, а когда я рассказываю кое-что из моего опыта в путешествии, вместо того, чтобы отдать мне должное за отвагу, как другие люди, он просто спрашивает, не вижу ли я в этом защитную руку Провидения. Природная скромность мешает мне рассказать доктору о моей ценной миссионерской работе в Сивасе.

После ухода доктора я забрел на базар, чтобы посмотреть, как он выглядит после наступления темноты. Многие киоски закрыты до утра, но основные места остаются открытыми - кахвай-ханы и армянские винные магазины, до того, как керосиновые лампы продолжают гореть. Остальная часть базара в темноте. Я прогуливался не долго, пока армяне меня не догнали, как обычно. Они сразу же отправляются за своим молодым соотечественником, который учился в миссионерской школе в Кайсарии и может говорить по-английски.
После программы обычных вопросов они предлагают: «Будучи англичанином, вы, конечно, христианин», под которым они подразумевают, что я не мусульманин. «Конечно»,- отвечаю я. После чего они затащили меня в один из своих винных магазинов и предложили мне стакан раки (испорченная «арака» - сырой, горячительный напиток, подобных тем, что среди английских солдат в Индии назывался внушительным псевдонимом «сомкнутые штыки»). Чувствуя запах раки, я делаю кривое лицо и отталкиваю его. Они выглядят удивленными и приказывают официанту принести коньяк. Чтобы избавить официанта от неприятностей, я делаю еще одно кривое лицо, свидетельствующее о неодобрении, и предлагаю ему принести вишнера. «Vishner-su!», - двое или трое из них повторяют в изумлении. «Ingilis. Christian? Vishner-su», - они восклицают, как будто это такая нелепая и необъяснимая вещь, как христианин, вкушающий не пьянящий напиток, а какой-то вишнер, вообще за пределами их понимания. Молодежь, которая была в школе Кайсарии, затем объясняет другим, что американские миссионеры никогда не балуются опьяняющими напитками. Это, кажется, в некоторой степени рассеивает облака их недоверия, и они приказывают официанту, глядящему на меня критически, принести вишнер, однако, как будто передразнивая меня, строят еще одно кривое выражение лица и намекают, что, отказываясь от огненного гадкого раки я допустил ошибку.

В комнатах караван-сараев ничего не предусмотрено в виде постельных принадлежностей или мебели, но владелец приносит мне много одеял, и я провожу достаточно комфортную ночь. Утром я получаю завтрак и мне удается сбежать из города, собрав толпу не более чем пара сотен человек. Это замечательное событие, поскольку в Эрзинждане проживает около двадцати тысяч. Дорога на восток от Эрзинджана ровная, но тяжелая от пыли, ведущая через низину долины, которая в начале сезона заболочена, и из-за этого город снискал незавидную репутацию места малярийных лихорадок. Чтобы не допустить, чтобы путешественники пили нездоровую воду в этой части долины, какой-то доброжелательный мусульманин или энергичный паша периодически устанавливал на обочине дороги компактные мазанки и поместил в них огромные глиняные сосуды, каждый из которых объемом по пятьдесят галлонов. Они заполнены чистой родниковой водой и снабжены деревянным ковшом для питья. В четырнадцати милях от Эрзинджана, у входа в овраг, откуда течет шумный поток, который обеспечивает значительную часть оросительной воды для долины, находится военный аванпост. Моя дорога пролегает в двухстах ярдах от здания, и офицеры, видя, что я, очевидно, собираюсь пройти без остановки, предлагают мне остановиться. Я достаточно хорошо знаю, что они хотят изучить мой паспорт, а также удовлетворить свое любопытство в отношении велосипеда, и я решаю, быстрее уехать впереди и избегать беспокойства в целом. Это движение сразу вызывает официальное подозрение, что я нахожусь в стране без надлежащих полномочий, и заставляет их придать какое-то загадочное значение моему странному транспортному средству, и сразу несколько солдат получают приказы догнать и перехватить меня. К сожалению, моя дорога пересекается ручьем, через который нет моста, и здесь ловкие воины догоняют, взяв меня под стражу с широкой улыбкой удовлетворения, как будто почти наверняка сделав важный захват. Так как то них не уйти, я в конце концов решаю немного развлечься, таким образом, что я отказываюсь в упор сопровождать моих похитителей их офицеру, прекрасно зная, что любое проявление сопротивления будет иметь очень естественный эффект: вызовет их подозрения еще больше.

Мягкие и вежливые солдаты Полумесяца воспринимают это упрямство довольно самодовольно, их смуглые лица продолжают улыбаться, но они не предпринимают попыток принуждения, обращаясь ко мне почтительным обращением «Эффенди» и пытаясь уговорить меня проследовать с ними. Видя, что доставить меня трудно, два офицера спускаются сами, и я сразу же демонстрирую праведное возмущение, правда довольно мягко и желаю узнать, по какому праву они задерживают меня в пути. Они требуют моего teskeri таким тоном, который ясно показывает их сомнения в его наличии у меня. Teskeri предоставляется. Затем один из офицеров что-то шепчет другому, и они оба загадочно загадочно смотрят на велосипед, и извиняются за то, что задержали меня, и стремятся пожать мне руку.

Прочитав паспорт и убедившись в моей национальности, они придают какое-то глубокое загадочное значение моему путешествию таким непостижимым образом в этом конкретном регионе. Они больше не смеют препятствовать моему передвижению, а скорее оказывают мне помощь. Бедные парни! как они подозрительны к своему великому огромному соседу на севере. Какие добродушные парни эти турецкие солдаты! Какие простодушные, взрослые дети. Как жаль, что они являются жертвами преступно некомпетентного правительства, которое не платит, не кормит и не одевает их на четверть того, что они заслуживают.
Известно, что в страшные зимы Эрзерума у ;;них не было никакой одежды, кроме льняных костюмов, предназначенных для жаркой погоды. Их зарплата, пусть и незначительная, так же неопределенна, как азартные игры; но они никогда не возмущаются. Будучи фаталистами по природе и религии, они с радостью принимают эти незаслуженные трудности как волю Аллаха. Сегодня самая ужасная жара, что я испытал в Малой Азии, и вскоре после того, как я покинул аванпост, я снова столкнулся с вечными горами, следуя теперь по караванной тропе в Требизонд и Эрзинджан. Я снова углубляюсь в горы и продвигаюсь вперед на некоторое время после наступления темноты. Я снова начинаю думать о том, чтобы поужинать и ехать без сна, когда слышу скрип буйволиной арба на некотором расстоянии впереди. Вскоре я обгоняю её и, следуя за ней в полумиле от тропы, оказываюсь перед ограждением в несколько акров, окруженным высокой каменной стеной с довольно внушительными воротами. Это обнесенная стеной деревня Хуссубегхан, одно из мест, построенных специально для размещения караванов Требизонда зимой. Я размещаюсь в большом помещении, которое, кажется, приспособлено для гостеприимного размещения путешественников. Комната уже занята тремя путешественниками, которых по внешнему виду вполне могут принять за головорезов худшего описания. Жители уже спешат, и скоро я окружен обычным рваным, покусанным блохами собранием. На стене висят различные виды оружия и воинского снаряжения, которых достаточно для того, чтобы вооружить небольшую армию. Однако все они принадлежат трем путешественникам. Мой скромный маленький револьвер, кажется, действительно ни чем по сравнению с воинственной картиной, которую представляют мечи, кинжалы, пистолеты и и другое оружие, висящее вокруг. Место выглядит как маленький арсенал.

Первый вопрос - как обычно в последнее время - «Russ or Ingilis». Некоторые из более молодых и менее опытных мужчин пытаются усомниться в моем слове и, по их собственному предположению, я являюсь русским, они начинают предпринимать неоправданные вольности относительно моей личности. Один из них подбирается сзади и начинает стучать палками по моему шлему, как по барабану и с бравадой и демонстрирует свое презрение к подданному царя. Оборачиваясь, я вырываю одну из палок и наказываю его ею, пока он не взывает к Аллаху, чтобы тот защитил его, а затем, не пытаясь объясниться с другими, я занимаю свое место. Затем один из путешественников торжественно складывает указательные пальцы вместе и объявляет себя kardash (моим братом), в то же время указывая на свое древнее оружие. Я пожимаю ему руку и намекаю ему, что я несколько голоден. После этого он приказывает сельскому жителю немедленно принести шесть яиц, масло для их жарки и хлеб; огонь тезека уже горит, и своими руками он жарит яйца и заставляет мою потрепанную аудиторию стоять на почтительном расстоянии, пока я ем. Если бы я попросил его, он, вероятно, очистил бы комнату от них.


Около десяти часов мой импровизированный друг и его компаньон приказывают подать лошадей и пристегивают оружие и снаряжение к ним, чтобы отправиться в путь. Мой "брат" стоит передо мной и заряжает свою кремневую винтовку. Это страшный и прекрасный процесс. Он занимает у него не менее двух минут. Он, кажется, не знает, из чего в его чудесных принадлежностях можно сделать пыж и он завершает зарядку, отрывая кусок тряпки от одежды стоящего рядом сельского жителя, чтобы засунуть в ствол поверх пороха.
Пока он все это делает, особенно когда вставляет пулю, он смотрит на меня так, словно ожидает, что я приду и одобрительно похлопаю его по плечу. Когда они ушли, третий путешественник, который останется на ночь, встает рядом со мной и, указывая на свой внушительный арсенал, также объявляет себя моим братом. Таким образом, я неожиданно обретаю сразу двух братьев за этот короткий вечер. Сельские жители разбредаются по своим домам. Мне предоставлены стеганые одеяла, а призрачный свет поддерживается с помощью чашки жира и свернутой тряпки.

В одном углу комнаты находится пузатый юноша десяти или двенадцати лет, которого я заметил вечером, потому что он был совершенно без одежды, чтобы хоть немного покрыть его наготу. Он частично сунул себя в длинную, грубую сумку, и лежит, свернувшись калачиком в этом нелепом положении, вероятно, представляя себя в довольно удобных помещениях. «О, несчастная молодежь». Я мысленно восклицаю: «Что ты будешь делать, когда эту сумку у тебя заберут?» и вскоре после этого я засыпаю в счастливом сознании совершенной безопасности под защитной тенью брата номер два и его грозным древнем оружием.
Десять миль по хорошо проходимой дороге от Хуссубегхана, и я снова спускаюсь в долину западной развилки Евфрата, пересекая реку по древнему каменному мосту.
Я ушел из Хуссубегхана без завтрака, предпочитая сделать привычный ранний старт и довериться удаче. Я начал уже сомневаться в правильности того, что сделал так, и обнаруживаю, что бросаю невольные взгляды на лагерь курдов, который виден в нескольких милях к северу от моего маршрута, когда, обойдя горную отрог и вступая в долину, я увидел минарет Мамахатун на некотором расстоянии впереди. Минарет, находящийся поблизости, - это верный признак города, достаточно важного для поддержки общественной ханы, где, можно получить еду, если не очень изысканную, но, по крайней мере, существенную. Я получаю приемлемый завтрак из вареного бараньего мяса, убивая двух зайцев одним выстрелом: удовлетворив мой собственный аппетит, и в то же время предоставив первоклассное развлечение хане, полной удивленными людьми, наблюдающими, как я ем ножом и вилкой, а не своими пальцами. Здесь, как и в Хуссубегхане, есть великолепный, большой караван-сарай. Построен он здесь в основном из обтесанного камня и почти такой же массивный, как крепости. Это высокогорный регион, зима здесь бурная и суровая, и эти обширные и существенные постройки абсолютно необходимы для безопасности караванов Эрзинджана и Требизонда во время зимы. Местность теперь продолжается холмистая, но не горная. Дорога, как правило, слишком тяжелая, с песком и пылью, взбитыми многочисленными караванами из Эрзинджана, чтобы ехать там, где уклон неблагоприятен. Но большая хорошая поверхность для катания встречается на длинных, пологих спусках и сравнительно ровных участках. В полдень я встречаю компанию из трех прекрасно вооруженных конных черкесов. Они теряют дар речи от удивления до тех пор, пока я не выехал за их поля зрения. Затем они решили между собой, что нужно расследовать это дело, и они поскакали вслед за мной, а, догнав, их представитель серьезно извлекает из себя резкое односложное слово «Рус?», «Ингилис», - отвечаю я, и они возвращаются к своему маршруту, не допрашивая меня дальше. Позже в тот же день холмистая местность превращается в гористую, где тропа пересекает многочисленные глубокие ущелья, края которых почти перпендикулярны. Между оврагами катание часто бывает превосходным, покрытие из мягкого сланца, который плотно и гладко укладывается под ногами животных.
На дне этих расщелин текут восхитительно прохладные ручьи. На одном перекрестке я нахожу старика, моющего ноги и печально разглядывающего различные дыры в нижней части его сандалий. День жаркий, и я также останавливаюсь на несколько минут, чтобы охладить педали в кристальной воде. С такой детской простотой, которую я так часто упоминал, и с которой нигде не сталкиваешься, кроме как у азиатского турка, старик вежливо просит меня обменять мои сравнительно крепкие мокасины на его изношенные сандалии, в то же время с сожалением указывая на обветшалое состояние из последних. Он выглядит так удрученно, как будто это была единственная пара сандалий в мире.

Сегодня днем ;;я еду по той же дороге, где банда Махмуда Али ограбила большую группу армянских крестьян, которые были на юге, чтобы помочь собрать урожай пшеницы, и возвращались домой с деньгами, заработанными за лето. Это произошло за несколько дней до моего приезда, и, несмотря на известное изречение о том, что молния никогда не попадает дважды в одно и то же место, едва ли можно так не поддаваться впечатлению, чтобы не оказаться невольно оглядывающим свое окружение, наполовину ожидая нападения.

Однако ничего удивительного не происходит, и в пять часов я прихожу в деревню, окутанную облаками пшеничной шелухи. Вечер свеж и веяние зерна идет полным ходом сразу на нескольких гумнах.
После надлежащего bin, я попал под защитное крыло известного сельского жителя, который ходил со своей рукой на перевязи. Причина чего - раздавленный палец. Он разумный, интеллигентный парень и принимает мой ответ, что я не hakim по разбитым пальцам со всей разумностью. Он дает солидный ужин с хлебом и скисшим молоком, а затем помещает меня в небольшую, без окон, не вентилируемую квартиру, примыкающую к коровнику, дает мне стеганые одеяла, зажигает примитивную жировую лампу и удаляется. Вечером все женское население посещает мои слабо освещенные апартаменты, чтобы удовлетворить свое женское любопытство, робко посмотрев на странного гостя соседки и его чудесную арбу. Они думают, что я сплю, и на цыпочках пробираются через комнату, вытягивая шеи, чтобы разглядеть хоть что-то в полумраке.

Час езды от этой деревни снова приводит меня в долину Западного Евфрата. Там, где я вхожу в долину, река течет по широкому каменистому руслу и течение разливается на несколько сравнительно небольших ручьев. Здесь, конечно, нет моста, и в холодное, почти морозное утро я должен раздеться, перевезти одежду и велосипед через несколько потоков. Перейдя через дорогу, я нахожусь на великом маршруте Требизон и персидском караванном пути, и через несколько минут я завтракаю в деревне в тридцати пяти милях от Эрзерума, где я не без особого удовлетворения узнаю, что мой маршрут далее пройдет вдоль долины Евфрата, по хорошей колесной дороге, все расстояние до города. Недалеко от деревни Евфрат пересекается по новому каменному мосту. Сразу за мостом находится лагерь дорожных рабочих, которые завершают последние штрихи в строительстве моста.
Когда я подхожу, человек выходит из одной из палаток и начинает говорить по-французски.
Лицо и голос указывают на женщину, но костюм состоит из ботинок, плотно облегающих брюк из ткани, обычной куртки пилота и фески. Однако, несмотря на мужскую одежду, оказывается, что это не только женщина, но и парижанка, лучшая половина дорожного инженера Эрзерума, француза, который теперь появляется на сцене. Они оба удивлены и рады видеть «velocipede», напоминание о своей далекой Франции, на пути персидского каравана, и они просят меня остаться и отведать кофе.

Теперь я сталкиваюсь с первыми действительно великими караванами на верблюдах, направляющимися в Персию с чаем и сахаром и общеевропейскими товарами. Все они разбили лагерь на целый день вдоль дороги, и верблюды разбрелись по соседним холмам в поисках гигантских чертополохов и другой диковинной растительности, к которой терпеливый корабль пустыни питает пристрастие. Караваны верблюдов путешествуют исключительно ночью в течение лета. Вопреки тому, что, как мне кажется, является распространенным мнением на Западе, они могут терпеть любое количество холодной погоды, но довольно отягощены жарой. Тем не менее, это может характеризовать не все породы верблюдов, как и разные породы других домашних животных. Летом, когда верблюдам возможно найти средства к существованию вдоль дороги, большой караван путешествует, но не более восьми миль в день, оставшуюся часть времени занимает заполнение его вместительного сосуда расторопшей и верблюжьей колючкой. Это происходит из-за нехватки хорошего выпаса вдоль пути, по сравнению с количеством верблюдов и вытекающей из этого необходимостью блуждать повсюду в поисках пастбища, а не из-за способности верблюда много поглощать, поскольку он является сравнительно воздержанным животным. Зимой они питаются шариками ячменной муки, называемой nawalla/ На этой пище они держатся толстыми и сильными и преодолевают расстояние в три раза больше. Средняя нагрузка взрослого верблюда составляет около семисот фунтов.

Перед тем как добраться до Эрзерума, мне едва удалось избежать серьезного несчастного случая. Я встречаю буйволовую арбу с длинной выступающей деревяшкой. Сонные буйволы не обращают внимания на велосипед, пока я не проехал напротив их голов, тогда они внезапно накренились в мою сторону, размахивая куском дерева на моем пути. к счастью, дорога имеет большую ширину, и очень быстрым поворотом я избегаю столкновения, но задний конец древесины всё-таки коснулся заднего колеса, когда я проезжаю мимо.

Вскоре после полудня я въезжаю в Эрзерум, или, вернее, к воротам Требизонда и слезаю с велосипеда. Эрзерум - укрепленный город, имеющий большое значение как с коммерческой, так и с военной точки зрения. Он окружен земляными укреплениями, из парапетов которых над окрестностями нависают большие осадные орудия, а форты возводятся на нескольких командных позициях вокруг, как сторожевые собаки, стоящие снаружи, чтобы охранять город. Пятна снега видны на горе Палантокан, в нескольких милях к югу. Деве-Бойуу, отрог великого Палантокана, смотрит на город с востока; широкая долина западного Евфрата простирается на запад и север, оканчиваясь на севере другой горной цепью.

Посетив английское консульство, я с удовольствием обнаружил несколько писем, ожидающих меня, и, кроме того, сердечное гостеприимство, оказанное Юсуфом Эффенди, ассирийским джентльменом и временным поверенным в делах консульства. Полковник Е., консул, недавно был вынужден уехать в Трапезунда, а затем в Англию, в результате многочисленных ранений от мечей, полученных от злодеев, которые в полночь вторглись в консульство для грабежа. Полковник был главным фаворитом в Эрзеруме, и его с нежностью доставляют (в четверг, 3 сентября 1885 года) в Трапезунд на носилках с помощью отряда добровольцев, не менее сорока сопровождающих его в пути. Юсуф Эффенди рассказывает мне историю этого печального дела, делая паузы с перерывами, чтобы нагромождать проклятия на головы злоумышленников и дарить восхваления характеру раненого консула.

Похоже, что привратник консульства, уроженец соседней армянской деревни, был разбужен в полночь знакомым из той же деревни, который просил, чтобы ему разрешали остаться в жилище слуги до утра. Как только слуга впустил его в свою комнату, он напал на него своим мечом, намереваясь потом просочиться в дом и убить всю семью, ограбить дом и сбежать. Крики слуги о помощи разбудили полковника Е., который пришел ему на помощь, не потрудившись обеспечить себя оружием. Человек, взбешенный обнаружением и перспективой быть захваченным и привлеченным к ответственности, резко повернулся к консулу, нанеся несколько тяжелых ранений в голову, руки и лицо. Консул закрылся с ним и бросился на него, и призвал его жену принести его револьвер.
Негодяй теперь так жалко просил о сохранении жизни и давал такие ложные обещания, что консул великодушно отпустил его, пренебрегая тем, чтобы разоружить его, несомненно, в силу его ошеломленного состояния от ран на голове. Сразу же после того, как злодей освободился, он снова начал атаку, рубя и рубя, как демон, выбивая револьвер из уже сильно раненой руки консула, пока тот не решался нажать на курок и забрать жизнь своего коварного нападавшего. Револьвер сработал, но выстрелил в пол и ранил самого консула в ногу. Теперь слуга пришел в себя достаточно, чтобы прийти на помощь, и вместе им удалось разоружить грабителя, который, тем не менее, сбежал и бросился наверх, а за ним вслед слуга с мечом. Жена консула с похвальным присутствием духа теперь появилась со вторым револьвером, который ее муж схватил левой рукой, потому что правая была почти сломана. Ошеломленный и теряющий сознание от потери крови, и, кроме того, ослепленный кровью, вытекающей из ран на голове, он мог удержаться от падения только благодаря силе воли. Слуга, появился на лестнице, к сожалению, возвращаясь после безуспешного преследования грабителя. Ошибочно приняв слугу с мечом в руках за отчаянное возвращение разбойника и осознав свое собственное беспомощное состояние, консул выстрелил в него двумя выстрелами, ранив обоими выстрелами слугу. Потенциальный убийца сейчас (3 сентября 1885 года) схвачен и находится в ужасном состоянии. Слуга находится здесь в критическом состоянии. А консул и его скорбящая семья едут в Англию.

Решив отдохнуть здесь до понедельника, я провожу большую часть пятницы, осматривая город. Население представляет собой смесь турок, армян, русских, персов и евреев. Вот. Сначала я познакомился с персидским чайханой (магазином чаепития).
За исключением разницы в напитках, существует небольшая разница между чайханой и кахвай-ханой, хотя в случае с внешней стороны чайхана довольно ярко расцвечена множеством цветных лампочек. Чай подается обжигающим в крошечных бокалах, которые сначала наполовину наполнены кусковым сахаром. Если владелец желает почтить или порадовать нового или любимого покупателя, он бросает кусочки сахара до тех пор, пока он не поднимутся горкой над стеклом. Чай заваривается в самоваре - медном сосуде, в котором, возможно, содержится литр воды, с полым сосудом в центре для угольного огня. Крепкий чай заваривается в обычном чайнике, который вписывается в дупло. небольшая часть его наливается в стакан, который затем заполняется горячей водой из крана в самоваре. В Эрзеруме есть регулярный персидский квартал, и мне не терпится прогуляться по нему, не будучи посвященным в принципиальное различие между характером персов и турок. Когда османли хочет видеть, как я езжу на велосипеде, он идет честно и прямо, чтобы работать над уговорами, за исключением очень редких случаев, они кажутся неспособными прибегнуть к обману или к острой ситуации, чтобы добиться своей цели. Однако не такими наивными и честными являются наши новые знакомые, персы. Несколько торговцев собираются вокруг меня, и довольно скоро они хитро начинают выспрашивать у меня, за сколько я продам велосипед. «Пятьдесят лир», - отвечаю я, видя глубокую, глубокую схему, скрытую под поверхностной справедливостью их намерений, и думая, что это отменит все дальнейшие коммерческие переговоры. Но от коварных персов не так легко избавиться. «Принесите его и давайте посмотрим, как на нем ездят, - говорят они, - и если нам понравится, мы купим его за пятьдесят лир и, возможно, сделаем вам еще и подарок».
Перс скорее попытается добиться своего обманом, чем честными и заурядными методами, даже если в первом случае будет больше проблем. Ложь, мошенничество и обман - универсальное правило среди них. Честность и прямолинейность - неизвестные им достоинства. Любого, кто, говорит правду или действует честно, они считают человеком непригодным для ведения бизнеса. Миссионеры и их семьи в настоящее время находятся в пяти милях к югу от города, в романтическом небольшом ущелье под названием Кирк-Дагеман или месте сорока мельниц. В субботу утром я получил срочное приглашение стать их гостем в течение оставшейся части моего пребывания. Миссию Эрзерума представляют мистер Чамберс, его брат, который сейчас отправился в тур, их семьи и мисс Пауэрс.

Юсуф Эффенди провожает нас в лагерь на измученном арабском коне, который грациозно извивается весь путь. Я и другие миссионеры (велосипед работал в Сивасе и теперь снова в Эрзеруме) едем на более покладистых и удобных животных. Оказывается, Киркдагеман находится возле входа на перевал через горы Палантокан. Полдюжины маленьких палаток разбиты под единственной рощей деревьев на много миль вокруг. Танцующий поток кристальной воды снабжает лагерь обилием необходимой влаги, а также богатым запасом такой музыки, как бурлящие ручьи, безумно сбегающие по галечным грядам. К этому конкретному участку небольшого ручья из легендарного предания привязана история, которая дала населению название Киркдагеман.

«Однажды достойная вдова оказалась счастливой обладательницей не менее сорока небольших мельниц, расположенных вдоль этого ручья.
Вскоре после смерти ее мужа доброжелательные качества дамы - и не исключено, что и ее сорок мельниц способствовали тому - привлекли внимание некоего богатого владельца стад по соседству, и он стал искать ее руку и сердце.

«Нет», - сказала женщина, которая, будучи вдовой, возможно, обрела мудрость; «Нет... У меня сорок сыновей, каждый из которых дорбросовестно трудится и с радостью поддерживает меня. Поэтому и в муже и не нуждаюсь.»
«Я убью твоих сорок сыновей и заставлю тебя стать моей женой!», - ответил жених раздражённо, когда его отвергли. И он пошел и остриг всех своих овец, и многочисленными рунами, запрудил поток, заставил воду течь в другие каналы и таким образом сделал сорок мельниц вдовы бесполезными и непродуктивными.
Не имея никакой перспективы, кроме разорения и не зная чем теперь жить, сердце вдовы, наконец смягчилось, и она сдалась на милость победителя.
Руно было удалено, ручей вернулся в свое русло, а веселый грохот сорока мельниц впредь гармонично смешивался с блеянием многочисленных овец».

Два дня я провел в тихом миссионерском лагере и получил огромное удовольствие. Это похоже на оазис семейной жизни в окружающей пустыне необычных социальных условий. Я с энтузиазмом пожирал содержимое нескольких американских газет и использовал возможности этого случая, даже в том, что касается кормления детей (миссионеры кажутся редкими людьми по отношению к детям), которых в лагере трое.
Высота Эрзерума составляет от шести до семи тысяч футов над уровнем моря и сентябрьские ночи тут восхитительно прохладны, и нет кровожадных комаров.
Мне назначили спальную палатку рядом с небольшим водопадом, музыка плеска которого является снотворным, которое удерживает меня в плену благотворного отдыха, пока утром не объявляли завтрак. В понедельник утром я чувствовал, что голод, нерегулярный сон и тяжелые переезды за последние четыре недели были всего лишь беспокойным сном.
Я снова был в силах крутить педали и удовлетворять любопытство и вопросы ленивых учеников миссионерской школы.
Персидский консул и его сыновья приходят посмотреть, как я катаюсь. Он очень заинтересовался, узнав, что я еду на велосипеде в столицу Персии. Он осмотрел мой паспорт и дал мне рекомендательное письмо к паша-хану из Оваджика, первой деревне, в которую я приеду посте пересечения границы.

Около 3 часов вечера 7 сентября, когда я прощаюсь со всеми и выезжаю через Персидские ворота в сопровождении мистера Чемберса верхом на лошади, который сопроводит меня к перевалу Деве Бойун (верблюжья шея). На выезде из города он рассказал мне, что он собирался отправиться в путешествие по Кавказу этой осенью, но трудности с получением разрешения из-за того, что он священнослужитель, очень велики. Он должен был получить специальное разрешение из Санкт Петербурга и это его заставило отказаться от идеи в нынешнем сезоне.
Перевал Деве Бойун ведет через сравнительно невысокие холмы. Именно здесь турецкая армия в ноябре 1877 года предприняла свою последнюю доблестную попытку остановить волну бедствия, которое, благодаря несчастливой военной судьбе и некомпетентности их командиров, непреодолимо обрушилось на них, прежде чем они нашли убежище за стенами города. Через час после расставания с мистером Чемберсом я быстро еду как раз по той же дороге на восточном склоне перевала, где злополучная колонна Мухтара-паши попала в роковую засаду, которая неожиданно повернула судьбу того несчастливого дня против них.
Быстро скользя вниз по пологому склону, мне кажется, что я вижу казачьи полки, продвигающиеся к турецкой позиции, неосторожные и чрезмерно уверенные Османы, выпрыгивающие из своих окопов в наступление по дороге, чтобы откинуть назад казачков. Теперь я прихожу в ущелья Наби Чаи, где спрятавшиеся массы русской пехоты внезапно возникли и прекратили отступление.

Мне кажется, я вижу — Пальбу! Вспышки! Горящие звезды! И вижу их невероятно отчетливо, потому что, пока я с любопытством представляю русскую засаду, велосипед попадает в песчаную яму, а я получаю самый болезненный удар, который я когда-либо испытывал за много дней. Я сам летел, как пушечное ядро до тех пор, пока удар о землю не вернул меня в действительность. На следующее утро у меня болело всё, и в течение следующих четырех дней я не мог не согнуться, ни повернуть шею. Изогнутый руль и слегка помятая вилка заднего колеса так же всем своим видом напоминали мне, что, хотя я нахожусь вне досягаемости ремонтных мастерских, и с моей стороны было бы мудростью, подобной Соломоновой, впредь исследовать поля битвы с большим вниманием к вещам, которые могут оказаться для меня фатальными.
С перевала моя дорога спускается в широкую сельскохозяйственную долину Пассин Су. Дорога в основном проезжая, хотя и тяжелая от пыли.

В пути к Хассен Кале я вынужден использовать значительный такт, чтобы избежать неприятностей с бандой буйных katir-jee, которых я догнал. Когда я пытаюсь проехать мимо одно из них, он бессмысленно вставляет свою палку в ;;моё колесо. Когда я выпрыгиваю из седла для явной самозащиты, они думают, что я спешился, чтобы напасть на него, и его товарищи бросаются вперед на его защиту, угрожающе размахивая палками и мечами.
Видя, что e него есть, как бы поддержка, смелый агрессор поднимает свою палку, словно чтобы ударить меня, и безоговорочно приказывает мне отправиться bin и haidi.
Совершенно очевидно, что я отказался от мысли сесть на велосипед, будучи окруженным этой явно опасной командой. Их около двадцати, и для предотвращения конфликта требуется много самоконтроля, чтобы не ввязаться в драку, в которой, я убежден, кто-то был бы непременно ранен. Тем не менее, мне, наконец, удается избежать их нежелательной компании и уехать не открывая пальбы. Этот инцидент напомнил мне о предупреждении Юсуфа Эффенди о том, что, хотя я и доехал до этих мест без эскорта zaptieh, я должен требовать его сейчас из-за менее законопослушных людей возле границы.

В темноте я добираюсь до Хасан Кале, большой деревни, укрывающейся под тенью своего прежнего значения как укрепленного города, и ищу жилье в персидской чайхане. Это не самое изысканное или роскошное жилье, состоящее исключительно из крошечных стаканов подслащенного чая в общественной комнате и импровизированной постели в грубой, не меблированной комнате над конюшней. Еду следует искать в другом месте, но это не так важно, потому что где-нибудь, но ее можно найти.

В течение вечера персидский трубадур и рассказчик развлекают посетителей чайханы, он поет непристойные песни, крутит инструмент, похожий на бубен, и рассказывают
истории на разные голоса. Из уважения к смешанной национальности своей аудитории, мудрый трубадур носит турецкую феску, персидскую шубу и русский пояс с металлической бляхой. Места, где происходит действие сюжетов его песен - Эрзерум, Эрзинджан и Исфахан и даже Россия. Хотя, казалось бы, русские сюжеты не должны быть тут так популярны, чтобы оправдать пение любых русских песен рискуя вызвать недовольство турок. Насколько я понимаю, истории, в основном, касаются интриг и любовных отношений между пашами и могут быстро принести праведное возмездие если достигнут нужных ушей.

У меня нет особых проблем с тем, чтобы поднять велосипед по узкой и кривой лестнице в мою спальню. Здесь нет какого-либо запора к двери, но владелец, похоже, полон решимости охранять мою и велосипеда конфиденциальность от чего угодно в Хасан Кале, после того, как я отправился спать. Я думаю, что было около полуночи, когда я снова проснулся от своих непростых, часто тревожных снов из-за бормотания голосов и топота ног осматривающих велосипед под слабым проблеском классической лампы, дюжины назойливых персов.
Раздраженный их непристойным вторжением в полночь и неоднократным пробуждением, я встаю и довольно рявкаю на них. Я демонстрировал возможности моего Смит & Вессона вечером, и эти злоумышленники, похоже, действительно боятся, что я собираюсь потренироваться на них.
Персы, очевидно, робкие люди. Наверное, они считают меня странным существом неизвестного темперамента, которое, возможно, может вырваться на свободу и уничтожить их при малейшей провокации. Владелец и другой, столь же бесстрашный человек, поспешно подходят к моему дивану и успокаивающе похлопывают меня по плечу, после чего все они уходят восвояси и я больше не беспокоюсь до утра.

«Дорога камней в Дублин» - ничто по сравнению с дорогой, ведущей на восток от Хасан Кале на протяжении первых нескольких миль, но впоследствии она превращается во вполне приличную дорогу. Одиннадцать миль вниз по долине Пассиу-Су приводит меня в армянскую деревню Куипри Куй.
Позавтракав, прежде чем начать, я продолжаю движение без остановки, пересекая реку Аракс у слияния с Пассин-Су, по очень древнему каменном мосту, известном как Чебанкерпи, или мосту пастбищ, которому, как говорят, более тысячи лет.
Рядом с перевалом Деле Баба, печально известным местом для грабителей, я прохожу через деревню оседлых курдов.
Вскоре после того, как я покинул деревню, выглядящий совершенно дико курд, взгромоздившийся на тощей гнедой кобыле, настигает меня и хочет, чтобы я нанял его в качестве охранника, для перехода через перевал. Своё, безусловно, бесценное предложение он поддерживает отважно размахивая над головой мечом.
Трагически живописной пантомимой он намекает на то, что, если я откажусь от прохода через перевал под защитой тени от его древнего и ржавого клинка, я, вероятно, заплачу за мою опрометчивость, перерезанным горлом. Юсуф Эффенди и миссионеры из Эрзерума настоятельно предупреждали меня о том, чтобы я не выходил через перевал Деле-Баба в одиночку, советуя мне подождать и пройти с персидским караваном. Но этот курд похож на что угодно, но не на защитника. Напротив, я склонен рассматривать его как самого подозрительного персонажа. Возможно, расспрашивая меня, он имеет скрытые мысли самого отвратительного характера, совершенно другого, чем преданная охрана меня на перевале Деле-Баба. Показывая ему механизм зарядки моего револьвера и объясняя скорость, с которой пуля может быть выпущена, я даю ему понять, что я чувствую себя вполне способным защитить себя сам, следовательно, не имею никакого повода для использования его услуг.

Чайный караван из примерно двухсот верблюдов отдыхает на подходе к перевалу, предоставляя мне прекрасную возможность провести время в их компании во время ожидания ночного перехода. Но предупреждения об опасности повторялись так часто в последнее время, и они оказывались настолько беспочвенными, что я всегда чувствовал уколы самоупрека, когда колебался и тревожился вслед за ними.
Проходя через горный отрог, я спускаюсь в каменистый каньон с вертикальными стенами скал, возвышающимися к небу, как гигантские зубцы, вмещая пространство шириной не более пятидесяти ярдов. Через это проходит моя дорога, а рядом с ней журчит Деле-Баба Су (имеется ввиду река Велибаба).
Каньон - дикое, уединенное место, и выглядит вполне соответствующим репутации, которую он имеет. Профессор Вамберри, признанный авторитет в азиатских вопросах, и чья партия столкнулась здесь с бандой мародеров, говорит, что перевал Деле-Баба имел такую ;;же сомнительную репутацию, как и сегодня, еще во времена Геродота.
Впрочем, достаточно сказать, что я пережил этот переход без нападений. На перевале мне встречались вооруженные до зубов люди, как и почти все остальные в этих краях. Они неизменно останавливались и оглядывались на меня, словно пытаясь понять, кто я и что я, но это всё. Выйдя из каньона, я, в целом, следую за извивающимся руслом Деле Баба Су через еще одно поле битвы последней войны и вплоть до истока реки и далее, в еще более гористый и возвышенный район.