Считалка

Ярослава Яновна гордилась своим происхождением: её дед, потомок польских дворян, поселился в небольшом городке под Кенинсбергом. Место было райское, домик небольшой, но уютный. Здесь дед женился на полу-русской – полу-литовке красавице с пшеничной косой ниже пояса. Родились трое детей. Старший мальчик умер в младенчестве от воспаления лёгких, девочка, на два года его моложе, утонула в тринадцать лет, а Яник, младшенький, вырос, получил высшее образование, стал инженером электриком и, женившись на воспитательнице детского садика Жанне, уехал в ещё более глухой провинциальный городок по распределению после института. Конечно, дворянское происхождение приходилось тщательно скрывать, но горчинка в крови нет-нет да высвечивалась в горделивой походке, во взгляде чуть свысока, в плавности неторопливой речи. Ярослава знала, что папа, Ян Болеславович, в документах значился до смерти Сталина как Яков Борисович, что полжизни боялся властей, не знал душевного покоя и всюду доказывал свою непоколебимую любовь и верность коммунистической партии, в которую и вступил-то поздно, после развенчания вождя народов. Ярослава поменяла отчество в паспорте совсем недавно, когда шла замена паспортов на новый образец, но всегда называла себя по настоящему отчеству – Яновна. Старики, дед и бабушка, умерли в один год, тот шестьдесят второй, когда Яся, так в семье называли Ярославу, отметила своё совершеннолетие. Мама трепетала от радости, что догадалась летом отправить дочку к старикам, и те прописали Ясю в своём домике. Дед умер в ноябре, бабушка в декабре в то же девятнадцатое число. Так Ярослава обрела собственное жильё, определившее многое на жизненном пути.
Яся полюбила море. Холодное, блестящее, как сталь, с пенными бурунами на верхушках волн, оно стало для  девушки близким, как живое существо со своим резким нравом и капризами, но, несмотря на это, дорогое душе. Сидя на маленьком балкончике мезонина, Она неотрывно смотрела на движущуюся воду, и мысли мешались с мечтами, воображение уносило в таинственные и притягательные дали. К счастью, мама не послушалась папу, настаивающего на окончании дочерью средней школы. Яся после девятилетки поступила в медучилище, получила диплом медицинской сестры и неплохо устроилась здесь, в небольшой поселковой больничке. Девушка окончила художественную школу, где была одарённой ученицей, и по воскресеньям вела в Доме культуры малышовый класс в детской студии изобразительного искусства. Молодого специалиста оценили по достоинству, зауважали.
Всё было бы замечательно, если бы не та самая внутренняя дворянская гордость, никак не выпячиваемая, но там, внутри, ощущаемая тревожной насторожённостью ко всякой бестактности, грубости,  фальши и полным неприятием и тени лжи. Это чувство стало почти непреодолимой преградой для устроения личной жизни. С отрочества влюбляясь (а влюблялась она пылко и скоро), не позволяя своей гордости поколебаться, Яся присматривалась к предмету влюблённости и почти всегда начинала находить в нём изъяны, недостатки, даже пороки… Она разочаровывалась, даже не попытавшись приблизиться к юноше, потом тосковала, жалела, но не могла переступить через свои требования к избраннику. В результате к тридцати годам, когда половина подруг была замужем, из них же половина успела развестись, другая половина нагулялась, родила без мужей, отбила супругов у других тётенек, Яся ещё не встречалась с мужчиной, не знала поцелуев и ласк, не знала и любовных страданий. Жила, как пташка в небе – независимая, свободная, ничья. А сколько было влюблённых взглядов, предложений любви, даже преследований! Её красота, неброская, тонкая, с ясным зеленоглазым взором, с пшеничными, тяжёлыми, монолитными волосами, изящной фигуркой не поражала наповал, а проникала через взгляды на неё глубоко в сердца.
Так  и прожила Ярослава на новом месте двенадцать лет, которые промелькнули незаметно, словно не касаясь её лица и фигуры. Подруги отпали по двум причинам: создали свои гнёзда, остались в родном городке. На новом месте просто не нашлось подходящих по возрасту одиноких, как она, девушек, и  здесь, у моря, молодая домовладелица чувствовала себя кукушкой в часах – всегда одна в своей небольшой, как она говорила, избушке. Правда, ей и не хотелось, чтобы здесь кто-то был, одиночество наполнялось её мечтами, чтением, некоторыми  фильмами по телевизору, музыкой из транзистора… Яся умела и любила готовить, угождала сама себе, радовала новыми блюдами по рецептам из журнала «Работница». Она умела вязать и шить, много рисовала и писала акварелью.
Летом этого года произошло два значимых события: Ярослава познакомилась с супругами Коротковыми, и вдруг оказалась центром конфликта на работе.
Коротков Фёдор Степанович явился в Дом культуры после выхода в отставку в звании капитана. Бывший  офицер, рослый и статный, с небольшими, но яркими голубыми глазами под кустистыми бровями, вошёл в кабинет директора Софьи Власовны во время планёрки. Словно штормовой ветер прошёл по кругу сотрудников, сидящих за столом. В свои пятьдесят три мужчина выглядел прекрасно: гладкое круглое лицо розовело здоровым румянцем, двигался он свободно, легко, голос был тенорист и звонок.
Дамочки, а их за столом было подавляющее большинство, в том числе и директриса, сразу заулыбались, затрепетали,  заёрзали на своих местах. Софья Власовна представила нового сотрудника – заведующего отделом художественного воспитания детей. Яся подумала: «На каком основании бывший военный может руководить педагогическим и творческим процессом?» и тут же получила ответ, оказалось, офицер  сначала окончил педучилище, а потом, после срочной службы, остался в полку.  Он ещё где-то заочно доучивался, продвинулся по службе. Его жена Дина Васильевна, домохозяйка при муже, взялась вести кружок художественной вышивки.
Ярослава, глядя на нового начальника (прежняя заведующая ушла на пенсию), обрадовалась: в их на три четверти женский коллектив вливалась основательная мужская сила. Бывший военный должно быть человек волевой и благородный, энергичный и справедливый… Так хотелось думать.
Фёдор Степанович обвёл всех пристальным, немного исподлобья, взглядом, задержался на Ярославе, и она почувствовала искру горячего интереса к себе, даже покраснела от смущения. Коротков улыбнулся, как показалось Ясе, удовлетворённо.
С этого всё началось. Начальник приходил почти на каждый урок, прохаживался между мольбертами, заглядывал в работы учеников, интересовался темами занятий. Яся терпеливо переносила эти посещения, отмечая про себя, что к другим он наведывается не так часто, люди работают спокойно. Она занервничала, когда узнала, что в педучилище Коротков окончил факультет изобразительного искусства, стал учителем рисования и черчения. Похоже было, ему не терпелось продемонстрировать молодой преподавательнице свою осведомлённость в предмете, доказать превосходство. Ярослава поделилась тревогами с руководительницей хора Наташей, коллегой наиболее близкой по возрасту и взглядам.
— Ясечка! Что тебя тревожит? Ничего не стоит открыть ещё один кружок изо. Например, разделить функции: ты веди дизайн, он – живопись и рисунок. Или наоборот. Детей наберёте, не сомневаюсь. У тебя и так класс переполнен.
— Я не потому волнуюсь… Как-то странно проявляется его интерес. Мне стыдно сказать, но вчера он положил мне руку на плечо, вроде нечаянно, по-братски, а позавчера пожал руку…
— Ой, подумаешь! Ну, вояка, бабник. Все они такие. Мне анекдотец скабрёзный рассказал, Софье всё ручку целует, конфетки носит. А как на планёрке её выхваливал! Как-то не по-мужски, льстиво, нарочито…
— Вот-вот. Мне просто стыдно слушать. Жаль, Софья Власовна принимает эти его пошлые комплименты.
— Женская слабость. «…В сердце льстец всегда отыщет уголок», сказал дедушка Крылов.
— Не во всяком сердце, думаю.
— Ну да. Ты его неплохо срезала, когда начал тебе дифирамбы петь. Хорошо сказала, мол, обычный учебный процесс. Он даже покривился.
Слухи о женолюбии Фёдора Степановича, как ртутные капли, то катились мелкими шариками, то сливались в большие кляксы, неудержимо двигались между коллегами, пытались расползтись за пределами ДК, но коллектив старательно оберегал границы их распространения. Жена ловеласа, словно глухая и слепая, никак не реагировала на переглядывания и шёпоты, всегда ходила с вежливо-холодной улыбкой, будто приклеенной на лицо, отчего Ясе её было искренне жалко. Одна мамаша допытывалась у Ярославы, какие отношения у директрисы с новым завотделом, на что Яся сделала большие глаза и пожала плечами. Но основания для этого слуха были: Софья Власовна явно благоволила к новому сотруднику, жеманно хихикала в ответ на его грубоватый юмор, алела щеками на его появление. Потом директриса обозлилась на режиссёршу театральной студии Галку Ливину, хипующую, курящую девицу, составляющую Короткову компанию «насчёт покурить». Запрет о курении, даже в коридоре, был вывешен на доске приказов.
Наташа пожаловалась Ясе на новые поползновения ловеласа: он обнял её за талию.
— А ты что?
— Я говорю, уберите-ка руки и сделайте ноги. Но так, не строго, шутя. Мне кажется, он способен на козни.
— И что же?
— Руки убрал, но в глаза смотрит, словно котяра. А мне что? Я мать-одиночка, брошенка, мне мужское плечо не помешает.
— Наташа! Ты можешь так? У него же жена тут, рядом!
— И что? Жена – не стена, подвинется. Он такой… От  него волна идёт.
— А я боюсь этой его «волны». Она грязная.
Осенний день пробирал до костей холодом и сыростью. Яся почти бежала на работу в ДК.  В больнице она отработала дневную смену, а в ночь надо было идти на дежурство. Она вдруг остановилась и подумала: «А зачем? Зачем я так нагрузила себя? Из-за денег? Ну да, зарплата медсестры мизер, на который не проживёшь. Один дом чего стоит, как его содержать? Но усталость просто валит с ног!» Она постояла минуту, пожалела себя, бедную, а потом воображение высветило лица ребятишек, тепло разлилось в груди и, разбрызгивая лужи, она помчалась дальше. Стало спокойно: она любила обе свои работы, оттого и везла двойной воз.
Яся вошла в класс, раскрыла и поставила в угол зонтик, закрыла форточку и пригласила детей, ожидающих в коридоре. Через минуту вошёл Коротков, не здороваясь, прошёл, как к себе домой, по-хозяйски, через весь класс и открыл шкаф у дальней стены. Ярослава напряглась, почувствовала, как кровь отлила от лица.
— Здравствуйте, Фёдор Степанович, – громко и очень чётко проговорила она.
— Зрасьте. В шкафу нет порядка, не поймёшь что. Некрасиво.
— Это потому, что мало места, приходится класть одно на другое.
—  Можно по порядку ложить, а не кучами. Идите сюда. Вот, что это?
— Это работы второй группы. Лежат стопкой, а рядом, в том же порядке личные наборы акварели, в углу – баночки с кистями.  Всё по порядку положено и расставлено.
— Некрасиво. Надо навести порядок.
Ярослава даже фыркнула на упрямую глупость заведующего, а он взял её за плечи, стиснул их своими мощными лапищами и слегка развернул её лицом к шкафу.
—  Видите, некрасиво.
Ярослава дёрнула плечами и резко отскочила в сторону. Краска залила ей лицо.
— Пожалуйста, Фёдор Степанович, не трогайте меня. Это неэтично.
— Ой, ёй! Я ж как отец. Чтоб был порядок, я сказал, – вдруг злобно взглянул ей в глаза и ушёл, чётко и громко топая.
Ярослава похолодела. Ей показалось, что она на несколько мгновений оказалась в клетке со зверем.
После ночного дежурства Яся поспала часа полтора и села за письмо родителям. Ей хотелось найти самые светлые и радостные слова, но ощущение тревоги после эпизода в классе омрачали тон её послания. Перечитав написанное, она порвала листок – там была какая-то фальшь, натянутость оптимистических фраз. Она начала снова и, не скрывая чувств, описала это, вроде бы мелкое, происшествие без подробностей о действии начальника руками.
И в следующее воскресенье Коротков пришёл на её урок. Он имел на это право, нечего возразить. Сел на свободный стул и при детях спросил, почему не все присутствуют. Ярослава натянутым, официальным тоном ответила, что причин отсутствия пока не знает, ребята потом их объяснят. Ей было неприятно растолковывать понятное без всяких слов – посещение студии добровольное, отсутствие двоих-троих – обычное дело в любом кружке.
Это занятие стало для Ярославы комом в горле. Заведующий вставал, ходил между мольбертами, указывал детям, как надо делать то или другое, поправлял педагога. После урока он спросил, почему взята свободная тема, долго и нудно расписывал пользу «школы» – постановочных работ. Ярослава отвечала коротко, скупо, чувствуя, насколько устала от его занудства. Она напомнила, что на последнем педсовете он хвалил её уроки именно за правильное преподавание основ рисунка и живописи, за развитие фантазии детей и овладение навыками композиции в работах на свободную тему. Коротков ответил неожиданно.
— Надо развиваться. Тогда я вас хвалил, а движения не вижу.
Ярослава оторопела. Прошло меньше месяца – три урока!
«Чего он добивается? Может быть,  хочет забрать у меня студию? Но ведь можно создать другую, свою. Что ему надо?..» – напряжённо и уныло раздумывала она. Поделилась своими мыслями с Натальей.
— Дурочка! Он хочет, чтобы ты перед ним склонилась, унизилась. Ему хочется власти над личностями. Это же грубый тиран, солдафон. Ты должна трепетать и лепетать, склонять головку и льстиво заглядывать в глаза.
— Да как же? И кто так может?
— Например, я. Я такой ему спектакль сыграла!.. Сказала, что у него высокий вкус, что ценю его указания… А делаю всё по-своему.
— Я так не могу. И не хочу. У него нет совести. Даже детей не стесняется, при них мне указания даёт. Я об этом скажу на педсовете.
— И чего добьёшься? Софья-то вцепилась в него, они тебя слопают и не подавятся.
— И пусть. Уйду, так с гордо поднятой головой. Невозможно поступиться своими нравственными принципами. Это предательство по отношению к себе и всем своим воспитателям и учителям. Не хочу.
Хуже всего было то, что стало заметно всем: Коротков влюбился в Ярославу. Всюду он цеплял её, прихватывал то за руку, то за талию, низко склонялся к её лицу. Яся стала бояться гнева директрисы, та просто негодовала, видя такое проявление чувств своего фаворита. Коротков становился всё наглее. Одно примиряло Софью с Ясей: он проявлял своё отношение не добротой, заботой, нежностью, а желанием подавить, сломать, унизить. Не давая ей прохода, в то же время дважды уговаривал Софью Власовну не подписывать Ясе заявление об уходе. В первый раз Ярослава осталась потому, что директриса организовала письмо-требование родителей учеников продолжить занятия  хотя бы до конца учебного года. Во второй раз намечалось большое мероприятие по поводу Дня защиты детей, нужны были творческие силы. Но после летнего отпуска Ярослава решительно отказалась вернуться на работу.
В ноябре она случайно столкнулась на улице с Натальей. Та показалась грустной, подавленной. Сёк лицо холодный и шершавый, словно наждачная бумага, ветер, и Яся позвала бывшую коллегу домой.
— Как у тебя хорошо! Как красиво и уютно!
— Я люблю свой дом. Как твоя дочка? Большая?
— Главное, Катюшка крепенькая и умная – хорошо учится, третий класс начала осваивать. А ты? Так и живёшь одна? Встречаешься с кем, а?
— Да, Ната, к свадьбе дело идёт.  К нам доктора нового прислали, на три года меня старше, очень симпатичный. У него жена ушла к другому после гибели их мальчика. Горе их развело. Представляешь, пятилетний малыш был во дворе искусан чужой собакой!.. Это всё на глазах у матери. Но Дима её не винит. Он очень чуткий человек, совестливый…
— Какой ужас! Так он уехал сюда. Понятно. Какая у него специальность?
— Кардиолог. Очень высокого класса. Меня хвалит, считает лучшей в отделении. Сразу заметил…
— О, наконец-то! Яся, не пропусти своё счастье. Рисование совсем оставила?
— Нет. Сама пишу, в основном, акварели. Детей частным образом готовлю к поступлению в художественное училище. Неплохо  готовлю – поступают. Тут у меня в мезонине студия. Пойдём, покажу.
— Ой, как здорово! Верхний свет! Крыша что ли раздвижная?
— Да. Очень светло. И вид отсюда красивый, да?
— Чудесный. Молодец ты, Ясочка. А я так просто в депрессии. Тебе хорошо было у нас работать: всего четверть ставки, дополнительный заработок. А у меня же это основная работа! Вот, ушла в школу, в девятую, будем с Катей в одном здании обитать, хоть это неплохо. Пришлось стать  училкой пения. Это после первых мест в смотрах и конкурсах, после кипы дипломов. А что делать? Этот …., прости, ругаться хочется, замучил.  Я и так, и эдак, ничего не вышло. Поддалась ему. Ох, подруга! Какая это гадость! Наглый, грубый, своевольный! Не считается ни с твоим настроением, ни с желаниями. Не хочу говорить. Не знала, как отвязаться. Вот, ушла. И Галка Ливина ушла, по той же причине. Потом на твоё место девочку взяли, студентку из художественного училища, так её родители в суд на него хотели подать, спасибо, Софья их уговорила, мол, позор для ДК. Теперь там  бездарные тётки места заняли – его гарем. Он и мужичков наших всех пораскидал: никто с ним не сработался. Везде лезет, командует, обижает и унижает всех. Одна Софья его терпит, он её просто в дугу согнул. И жена терпит, вот чудеса! Одна у них цель – делать деньги. Дом культуры наш в зверинец превратился, там культурой и не пахнет, только сплошные аренды. Упадок полный.
— Вот как. А я после ухода детскую считалку вспомнила, и всё она в голове вертелась, так долго. Потом забыла. А теперь снова она в мозгу закрутилась:
Пришёл китайский император
И начал головы рубить.
— Я покажу вам всем, ребята,
Как правильно на свете жить!
Раз – отскочила голова,
И эта покатилась – два,
И эти – три, четыре, пять…
А больше некем управлять.
— Точно. Только он всё-таки управляет своей сворой, по-другому не назовёшь этих пустых и алчных  особей. Сам такой.
— Но всякая считалка предполагает, что «император» сам может легко вылететь.
— Так, Ясенька. А вот повылетали мы, а не он. Не слишком удачная твоя считалка. Ох, подруга, как мне жаль, что я не устояла! Какая ты молодец, своё достоинство уберегла. Ты оказалась, как статуя в музее: вроде и потрогать тебя украдкой возможно, но унести нельзя. А я, словно голову потеряла, таких глупостей натворила!.. Ну, теперь что ж… Теперь не вернёшь. Ладно. Чай у тебя вкусный, варенье айвовое – просто класс! Всё у тебя прекрасно, пусть так и будет. На свадьбу пригласишь?
— Непременно, телефон у тебя тот же? Позвоню. Я отговаривала Диму, а он настаивает, говорит, раз у меня впервые, так пусть будет всё по-настоящему.
— Ну, до встречи. Как там в считалке? «Пришёл китайский император?» Да… не по-русски, не по-христиански дела творят. И кто им позволяет?
Яся смотрела вслед Наталье из окна студии. Всегда задорная и прямая, по улице двигалась худенькая, уныло согбенная фигурка. Вот она наклонилась, спускаясь с уступка тротуара, и Ясе на мгновение показалось, что у неё нет головы. Она даже простонала, но Наталья резко выпрямилась, подняла голову, повернулась и, заметив Ясю в окне, помахала ей рукой. «Нет, не поддадимся! Никаким китайским императорам! » – яростно прошептала Ярослава.