Товарищ хирург Глава 9

— Такие времена наступают, что теперь каждый сам будет выбирать, по какой правде ему жить!

— Так если каждый будет для себя выбирать правду, что же это получится? Разве не наступит хаос? Ведь не может же быть тысячи, миллиона разных правд…

— Отчего же не может?

— Не знаю, мне всегда представлялось, что над всяким человеком должно быть некое правило, которому он должен подчиняться. Вот, к примеру, явиться всем на работу к 8 часам. Если каждый станет выбирать, к какому часу прийти, невозможно станет работать.

— Это не правило, это — распорядок, режим, Платоша. А я говорю о моральном правиле: не хочешь ты землю копать, а хочешь доктором быть, — разве не преступно тебя склонять к первому? У тебя течение мысли другое! У тебя наклонность в противоположную сторону. Или проще: тебе твердят, не смотри на чужую жену. А если она красивая? Что плохого на красоту-то полюбоваться? Красота для того и создана, для услады человеческих глаз!

Или вот ещё: не лги. А почему я не могу лгать? Бывает же ложь во благо; бывает, что ложью можно жизнь спасти целому человеку! Что с такой ложью предлагаешь сделать? Нет, весь этот древний свод законов подлежит пересмотру. Сейчас новые люди народились, другие, у них, не удивлюсь, все строение внутреннее другое, иной механизм! Они напишут новые законы, вот увидишь, и главный из них: нет никакого закона, каждый человек сам судить будет.

— Ну, не загибай, — усмехнулся Платон. — Строение у всех, к счастью, одинаковое. Иначе как бы мы, врачи, могли лечить людей, ежели у всех внутри были разные механизмы?!

— Это я образно сказал, Платоша! А ты как будто не понял!

Платон таинственно улыбнулся. Не первый раз дружок его Прохор прибегал к нему клянчить деньги «на революцию» и неизменно получал отказ. Как только тот понимал, что не расколется Платон, — для своей потехи, начинал развязано чесать языком по получасу, а, бывало, и дольше.

У Прохора, насколько знал Платон, и занятия никакого не было постоянного: так, шлялся по заводам, что-то растолковывал рабочим, только отвлекал от работы. Всем, что Прохор знал по части наук, обязан он был церковно-приходский школе, где не доучился, потому что попался ему «Капитал» Маркса, — и после этого как-то вкривь и вкось вс; пошло у молодого человека.

Что-то ссуживать на славное дело революции Платон не мог: дела теперь шли такие, что многие врачи месяцами работали без жалования. Обещали, конечно, вс; наладить в самом коротком времени, но до налаживания было ещё далеко, вс; как-то в одночасье порушилось, работало с перебоями на последнем издыхании. На бывших царских харчах, если можно так сказать. Страна кипела, побиваемая разношёрстными кулаками то с одной, то с другой стороны, а разве можно спокойно жить, постоянно терпя побои?

— Я тружусь даром. Откуда у меня деньги? — парировал Платон.

— У тебя ж, вроде, крестик есть?

— Так то ж царский крестик — кто меня теперь за него побалует?

— Эх, твоя правда! — С этими словами Прохор вскочил на ноги и прошёлся по кабинету, рассматривая ряды колб и банок с заспиртованными в них кусочками плоти. — Вот который раз уже к тебе наведываюсь, всегда диву даюсь, как ты можешь спокойно тут сидеть с этими кусочками мяса…

— Я — врач, привык.

— Приду к тебе, если вдруг жрать станет нечего! — сказал Прохор и гоготнул так, как будто изрёк что-то оригинальное. Ни одна черточка не дрогнула на лице Платона.

Прохор изменился в лице, как будто устыдившись. Потом снова подошёл к столу, за которым Платон, не теряя времени, заполнял медицинские карты своих пациентов.

— А кого ты теперь оперируешь, товарищ хирург? Белые попадаются?

— Грибы?

Прохор расхохотался.

— Вот люблю я с тобой разговаривать, Платон Тимофеевич! Всегда ты меня насмешишь! Острый у тебя ум, Платоша. А язык ещё острее.

— Прости, если обидел. У меня пациенты раздетые лежат и чаще без сознания. Как тут разберёшь, кто белый, а кто — красный?

— Не скажи! Я белого сразу отличу. У белого — знаешь, кость белая…

— А как ты кость-то увидишь?

— Да хоть в зубы ему посмотри! Все на подбор, словно жемчуг. И, знаешь, ещё что? Складочки у белого нет, вот тут, между губой и носом. У нашего-то брата, морщинами вс; лицо изрыто, от пота, работы, вечного негодования. Кстати, у тебя этой складочки тоже нет…

В ту секунду Платон вспомнил мать: и впрямь, у неё вс; было жемчужное: и зубы, и глаза, — и складочек никаких не было на идеально ровном лице. От лишних объяснений Платона спасла Аглая, которая вошла в кабинет, предварительно деликатно постучав.

Черемизова Аглая Афанасьевна, без шуток, была буквально создана для роли медсестры. Обладая природной аккуратностью, она не могла не заботиться о людях. Просто преступно было бы не допустить её к этому! Даже валясь с ног от усталости, она исполняла свои обязанности безукоризненно, — хотя бы из чувства дотошности, которое ей руководило. Она зависела от порядка во всем! Облик её из дня в день поражал своей педантичностью: накрахмаленная, ослепительно белая, идеально убранные под шапочку темные волосы на прямой пробор, запах… От неё приятно пахло чистотой и лекарствами.

Она принесла свежие медицинские карты. Постояла напротив Платона с минуту, взглядом спрашивая, нужна ли помощь. Платон еле заметно отмахнулся, улыбаясь. Аглая вышла, провожаемая заинтересованным взглядом Прохора.

— Хорошааааа… — протянул он, когда за Аглаей закрылась дверь. — Скажи, Платон Тимофеевич, а ты никогда не пользовался своим, так сказать, положением врача, чтобы посмотреть на женщин нагишом?

— Нет, — признался Платон. — Ко мне попадают люди с болью. Знаешь, слово «пациент» очень похоже на слово «пасьянс», а это означает «терпение». Люди терпят страшную боль, стыдно в этот момент думать о своих инстинктах.

— Пасьянс! — снова прыснул со смеху Прохор. — Ну ты даёшь, белая кость!

Платон снова почувствовал волнение и усталость, накопившуюся за несколько последних месяцев. Как-то вдруг стало совсем небезопасно говорить то, что думаешь, что у тебя на душе. Видишь в человеке друга, говоришь с ним открыто и искренне, даже не подозревая, что в голове у того совершается двойная работа. Сказанное тобою перекручивается в маленьких шестеренках, словно отпечатывая с плёнки негатив. Везде ищется подтекст, а когда его нет — выдумывается. Этак скоро и рта нельзя будет раскрыть ни на улице, ни даже в собственном кабинете.

Платон не нашёлся, что ответить; его навык защиты в словесных перепалках, благодаря отцу, был слабо сформирован. Ему с пелёнок внушали слушаться, поэтому выступать он не привык. Он скорее обманул бы, чем вступил в открытый спор. И Прохор, казалось, чувствовал это и наслаждался своим внезапно укрепившимся влиянием. Можно было возвращаться к первоначальной теме, от которой Платон так искусно сбежал.

Прохор смахнул с лица всю смешливость, и такая обычная у него маска шута пластично превратилась в серьёзную личину философа. Он вгляделся в Платона пронзительно, и вкрадчиво промолвил:

— Послушай, Платон Тимофеевич, а ты никогда не чувствовал себя всесильным? Не возникало в тебе такого помысла? Ведь такие дела творишь: самого человека, — сам «венец творения», — режешь, перекраиваешь, штопаешь. И вот он — как новенький! В твоих руках — страшная власть, Платон Тимофеевич, а в голове — такой кладезь знаний, что все эти пролетарии, недоучки, горланящие на площадях, и мизинца твоего не стоят! И, поболе того, — я как подумаю, так во мне даже какой-то необъяснимый восторг поднимается: ты же, это, и убить, можешь, коли кто тебе не по нраву, а потом сказать: «Что поделаешь, не выжил», а? И никто ведь тебя не засудит! Ты же врач — святая профессия!

— Ты что такое говоришь, Прохор?! Я клятву давал!

— Ну вс;-вс;, не кипятись ты так! Я просто поразмышлял вслух… Ну, бывай!

С этими словами Прохор вышел, оставив Платона в непонятном состоянии. В Платоне смешались обида, смятение, даже ярость, что кто-то посягнул на самое важное, что всегда составляло духовную основу, костяк его души. И в то же время задел за потаённое, зацепил, сковырнул своим грязным ногтем оболочку, под которой надежно, до поры до времени, скрываются честолюбивые помыслы, о которых мы даже не подозреваем. Что-то похожее на гнойную жижу по маленькой капельке, неслышно, засочилось прямо в душу Платону, хотя через полчаса, как ему казалось, он уже обрёл прежнее самообладание.

Продолжить чтение http://www.proza.ru/2019/06/25/1257