Би-жутерия свободы 32

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 32
 
Признаться, полное содержание завещания мне на глаза не попало, а на слух я плохо помнил экспериментатора деда, подвизавшегося какой-то промежуток времени денщиком у старого ревнивца отставного генерала, патрулировавшего свою неверную жену бессонными ночами.
Не сомневаюсь, если бы ему – последовательному и пламенному партийцу, считавшему, что горячие точки Земли – болевые, представился логический выбор молотобольно сложить буйную голову в бою за правое дело или безболезненно в ногах у женщины, которой претит повседневная возня на кухне, он бы без малейшего колебания выбрал после сытного второго третье, отдавшись ему в рабочем порядке. К такому ужасающему выводу я пришёл, когда он поведал мне как, не колеблясь, расстегнул ширинку и бесстыдно выставил на аукцион над писсуаром со стандартной литографией своего гуттаперчевого мальчика-с пальчика.
Обременённый непомерной для него (в состоянии опьянения) процедурой, третий год страдавший активным маразмом дедушка-октябрёнок силился затянуть непослушный пластмассовый зиппер, а затем и лучшие, на мой терпкий взгляд политизированные стихи,  впоследствии вылившиеся в раскатистую балладу. По неизвестной критикам причине она вошла в сокровищницу утрусской литературы под названием «Кладбище гавайских гитар у подножья гряды активизировавшихся вулканов Воробьёвские сборы».

Когда всё валится из рук и не хватает сноровки,
не избегаю ударов злополучной судьбы.
Вокруг меня племенные,
                вокруг меня полукровки,
знакомых замкнутый круг – привычек жалких рабы.

Мне не прощают ошибок,
                жестоко судят за промах,
и только ветер приветствует каждый мой шаг.
Но что поделать с собою –
                я не могу по-иному,
я на арене ковёрный – стою, хожу на ушах.

Когда во мне рвутся струны
                и наступают на нервы,
в путях дыхательных сухо, в кадычном горле катар.
Не искушаю фортуны,
                волью в себя крепкий вермут,
а ветер шепчет на ухо – мой друг не так уж и стар.

Жизнь надо мною смеётся
                зимой и в летнюю пору,
но в глубине, всё ж надеюсь, скостит назначенный срок.
Пока что мне остаётся лишь привалиться к забору,
обняв дражайшую землю, заснуть как пьяный сурок.

Ну а теперь снова о лиричном футболисте деде – стороннике праздного любопытства. Желая узнать что из этого получится, он отвёрткой подвернул ногу подходящему противнику. Как вы увидите, он этого стоит, поскольку общество сводило с ним банковские счета. Окружавшие его на поле подозрительные личности принялись делать значительные ставки, сопровождая их кудреватыми выражениями.
К ним присоединился мой дальний дружок, неисправимый курильщик и первоклашкин писатель Валька Эмфизема, обогативший таблицу Менделеева элементом внезапности. На подорожание белокурых сигарет он отозвался сборником скандальных новостей и обалденных баллад, «Подборка окурков», засланным в редакцию радиостанции «Между двумя плетнями» в котором замечательно воскликнул: «Где поток любви, которому надлежит очистить Авгивые конюшни заплесневелых душ?!»

Безумно тяжело
остаться неподкупным –
совесть не бередит,
сомненья не грызут.
Вещанье ремесло,
оплаченное крупно,
сварганенный вердикт
порой сизифов труд.

Слова кровоточат –
пораненные дёсны,
и обработан текст
в подаче новостей.
Жируют на харчах
подкормленные боссом.
Нас микрофонный бес
имеет за детей.

Кто платит – тот звучит,
того отлично слышно,
чего бы он не нёс,
кого б не воспевал.
Эфирной саранче,
что напрямую вышла
доступность не вопрос,
где деньги правят бал.

Один из ведущих принял это за вызов, брошенный ему лично, и решил поближе познакомиться с талантливым поэтом, купив на барохолке подержаный кольт выпуска времён Гражданской войны 1861-65 годов.
Но втайне ото всех Валька носил в пределах стен своего дома присборенную шотландскую юбку и это похоже его спасло – ведущий в трнсвеститов отказывался стрелять. Спасённый таким образом Валька считал, что напускная скромность что та рубаха – привычка, которую приобрёл на лесоповале, когда начальник лагеря (холстой патрон) в лютую стужу раздавал телогрейки смеха, похожего на кашель, поясняя при этом, что его безрадостное, незнакомое с туалетной бумагой детство, день ото дня общалось со свинцовыми буквами газетных новостей.
Начальник лагеря, обеспокоенный перепроизводством людей на земле, промышленным комплексом неполовоценностей и дальнейшей судьбой швейцарских банков, обогащающихся за счёт антропологического смешения касс взаимопомощи, с упоением и безразмерной благодарностью изучал на предвечернем юридическом факультете право первой внебрачной ночи.
Начальника легко было понять – дома на миниатюрном ринге его поджидала преданная им заскорузлая жена, не терпящая возражений, а только издевательства в доходчивой по макияжу форме. В отместку мужу, окружившему её сердечным теплом и предынфарктной заботой и не подозревавшему, что она не выносит тепловых ударов слева, она утверждала, что даже в природе, нагло выставлявшей напоказ свои прелести, принята полигамия (пестик один, а тычинок, распевающих хитовую песенку «Я тебя поимею всю» много). В связи с этим в редкие праздничные дни смены карусели власти, и с приходом к ней очередного узорчатого узурпатора, благотворительная жёнушка, выброшенная по воле судьбы на полном ходу из парфюмерного лимузина, бродила по улицам с тонометром, самовольно проверяя давление общественного мнения. Многим было заметно, что она жила без оглядки на будущее, где в школе замужества такие как она будут оставаться на второй год в каждом последующем классе.
В её поведении яркой представительницы контурного каблука полуботинка Западной Африки с островами Зелёного Мыса, были заметны восторженные отголоски прошлого с пионерского сбора сведений, и мало что неподозревающие субъекты, путавшие ангину с вагиной, протягивали ей руки неотмытой помощи в мире, где нет ничего прижимистей дверей, особенно вращающихся.
Откуда ей было знать, что при должном эмоциональном заряде беспорядочная пальба в воздух затихает над надгробной плитой, посвящённой вертопраху, записанному в сексуальные пигмеи за то, что ревновал жену к сквозняку, гулявшему с ней по комнате, потому что ревнивцу казалось, что в кармане у вертопраха, закончившего техникум в брюках на выпуск, прижились презервативы на все случки жизни. Моего единственного (на то неспокойное время) отца, придерживавшегося дозиметрии в горячительных напитках и прошедшего период пубертации, сопровождавшийся интенсивной ломкой фактуры голоса, тоже, как и мою незаурядную бабушку (королеву утех и у этих) в присборенной юбке, заклинило на подростковой литературе.
Торговля подержанными водяными матрасами в магазине «Качели любви», где он исполнял функции качелей, не обогатила его, окружённого симпатией снайперов. Зато он успешно дебютировал в юмористическом гомосексуальном издании «Очковтиратель» в еженедельнике для сексуальных подрядчиков «Домострой». В нём он вызывал у любителей крепкого словца недоумение рассказами «Помидор четвертовали», «Косметолог в космосе» и «Каблуки задних мыслей, сбивающиеся у низкооплакиваемых служащих на задних лапах». После обнародования или как теперь принято говорить их опубликования его пригласили редактировать журнал атомщиков «Смехотрон», в котором обноски крылатых фраз никак нельзя было назвать бессловесными тварями, влачащими жалкое существование в ужасающих жилищных условиях.
В своих скудных коротких эссе и совместных с мамкой полемических коммюнике занудливым соседям по квартире до мелочей расчетливый папочка – жертва импотентного самодержавия недолго вертелся в стробоскопе безызвестности.
Привлекаемый квинтэссенцией ничего незначащих слов быстрорастворимых в дверях женщин с кожным покровом цвета кофе и панорамой телеграфных столбов в беспроволочных лифтёрах-бюстгальтерах, он ревностно прослеживал свою нелёгкую судьбу учёного-любителя, занятого обогащением урана в ущерб многочисленной семье, тем более что жена пообещала приготовить на Рождество холодец из его разлагающихся костей.
С тех пор он не без основания стал беспокоиться за свою бесценную жизнь, задумчиво бормоча: «Привыкаю жить в открытом театральном обществе с распахнутыми ногами, когда пописать выливается в мокрый процесс. Тут, всякие там запреты накладывают, а нам за ними убирать от партера до амфитеатра».
– Поверенное мне вами в достаточной степени сложно, но с беспокойной бабушкой, готовой отдать жизнь за правое дело в долгополой шляпе, я вам от всей души сочувствую, так как  моего деда – чемпиона по преодолению языковых барьеров, казнившего себя по любовной части, тоже провалили со стоматологической диссертацией «Исправление прикуса органическими продуктами».
Работая на поворотном пункте шлагбаума пересказываемой мной истории, я иногда думаю по-немецки (ich denke). Это явилось следствием генитального подхода деда к платонической любви в предвыборной компании девушек для олигархов в состоянии траха, выяснявшей место прожигания отмытых ухо-Жорами денег, проходившей под девизом «Не пойманный е...Гор» и совпадавшей с заветной стариковской мечтой объять весь мир, предварительно как следует пощупав его. Это было характерно для него, с нетерпением ждущего девальвации в государстве с его лживыми посылами, в котором могут скостить срок в виде надбавки за усидчивость, до выпуска монеты без даты, изображающей недоношенные джинсы с выбитыми коленками, после закрытия танцплощадки «Свиной пятачок» в 1948 году (не кажутся ли вам округлённые цифры несколько беременными?)

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #33)