Бабушка Дуся

Всегда казалось странным то, что надо обращаться к ней "бабушка". Она была очень высокая, стройная женщина с прямой спиной профессиональной танцовщицы. Впрочем, танцами она не увлекалась никогда, насколько мне известно. По молодости она увлекалась игрой на гитаре и, как говорила её старинная подруга Василиса, она очень хорошо пела. Но я никогда не слышала ни игры на гитаре в её исполнении, ни пения, ни даже смеха или шуток. Она была неизменно серьёзна. У нее были густые длинные русые волосы, которые она укладывала в популярную в годы ее юности прическу "Бабетта". Седина не коснулась даже края ее волос. И морщины избегали ее строгого утонченного лица.

 Она работала на мясокомбинате в ночную смену, с трех часов до девяти утра, через ночь, мастером в цеху, где делали беляши и пирожки с мясом и ливером. Спала она  мало, очень мало. Только четыре часа в сутки. После своей ночной смены она всегда шла на свою дачу, которая находилась в часе ходьбы от комбината. Это только называлось дачей. Она не отдыхала там, а выращивала фрукты и овощи. У неё не было колодца на этой даче и она поливала свои растения водой, которую приносила с родника метрах в трехстах вниз по извилистой тропе от её сада-огорода. Иногда она приводила на эту дачу и меня, давала мне небольшое ведерко, литров на пять, не больше, и отправляла меня за водой к этому роднику. Помню, я с удовольствием бежала вниз, около родника было маленькое озерко, почти болотце, я обливалась водой, плавать там было невозможно, слишком мелко, а потом с трудом вскарабкивалась в горку, к бабушкиной даче. Пока я добиралась до верха, я успевала высохнуть на жарком летнем солнце. Она успевала дважды спуститься к роднику с двумя двенадцати-литровыми ведрами и дважды полить свои грядки, пока я изнемогая дотаскивала свое ведерко, расплескав по пути половину воды. Тащить эти пять литров в мои восемь - десять лет было очень тяжело. Поэтому лет с одиннадцати я находила миллион причин для того, чтобы не ездить с бабушкой на дачу даже тогда, когда мой дядя Вова, бабушкин сын, выкопал, наконец-то, колодец. Колодец был очень глубокий и доставать из него воду было тоже трудно, но бабушка не жаловалась. Она методично поливала все свои грядки и возвращалась домой только часов в пять вечера.

 Каждый вечер она проводила во дворе нашего большого дома. И все соседки считали ее своей подругой. За солью и спичками, рублем до получки и советом по насущной проблеме шли к ней в первую очередь. Второй очереди не возникало. Она не отказывала соседям в помощи.

 И все же дети во дворе ее побаивались. Она казалась моим друзьям сказочной заколдованной королевой. Возможно, Снежной. Она никогда не улыбалась.

 Вечерами в любую погоду она сидела на лавочке с другими соседями и вышивала на пяльцах александрийским крестом. В ее комнате на диване лежала целая горка вышитых розами, маками, зимними пейзажами и березовыми рощами маленьких подушечек, которые она называла думочками. А на стене, поверх старинного ковра, в деревянных рамочках без стекла висели тоже вышитые мулине детские личики. Это были портреты ее детей. Моей мамы и моего дяди Вовы.

  Дядя Вова был мой лучший друг. Он научил меня кататься на двухколесном велосипеде. Сначала он возил меня по двору за руль, чтобы я не падала. Потом ему это надоело и он, сняв с моей головы роскошный бант, украшавший мою кудрявую макушку, привязал конец ленты к рулю велосипеда и сказал: "Я буду тебя держать твоим бантиком, а то мне трудно внаклонку бегать, а ты быстрее крути педали". Я послушалась и поехала. Он несколько шагов пробежал впереди меня, потом рядом со мной, потом отстал, а потом засмеялся: "Ну, и зачем тебе я, если тебя бантик держит?" - и отпустил ленточку из рук. Мне было три года. Я ему поверила. С тех пор я умею ездить на велосипеде. А ещё мамин брат играл для меня на гитаре, чтобы я танцевала. Он брал гитару, сажал меня на плечо и шел на бульвар рядом с нашим домом. На бульваре он опускал меня на землю и играл какие-то почти цыганские мелодии. Я в упоении танцевала. Вокруг собиралась толпа зевак. Нам аплодировали, но я не обращала на это внимания, меня несло... Когда мне было пять лет, Вова женился и мои публичные выступления, само собой, прекратились. Вова был единственным моим другом, поощрявшим мою любовь к танцам. Остальные мои родственники сильно смущались тем, что я, едва услышав музыку из какого-нибудь окна или из динамика на улице, начинала выделывать кренделя и руками-ногами и всем туловищем на потеху проходящим мимо. Эти люди останавливались, чтобы посмотреть на маленькую танцорку и аплодировали мне в такт музыке. Мои родители краснели, бледнели, тянули меня куда-то в сторону, но я не унималась. Дядя Вова мне не мешал танцевать даже тогда, когда брал меня с собой на свои свидания с девушками. Он и сам любил танцевать. И когда он служил в армии, он был солистом в армейском ансамбле.

 А моя мама была спортсменкой. Её успехами гордились во дворе все. Она была капитаном баскетбольной команды и альпинисткой и все время куда-нибудь ездила. Со своих соревнований и сборов она приезжала загорелая и веселая. Даже когда я уже  подросла, соседи с уважением вспоминали о маминых спортивных достижениях. Сама мама и бабушка Дуся никогда не рассказывали мне об этой странице биографии мамы. Но когда бабушка скончалась, в сохранившихся после нее документах я нашла несколько обветшавших газетных вырезок с портретами моей мамы и фотографиями с матчей, в которых она играла.

 Когда я стала взрослой, я расспрашивала своих родителей о том времени, когда мы жили в старом доме, о бабушках и о других наших родственниках. Они рассказали мне не слишком много. Но и этого достаточно для моего восхищения моими предками. Хотя, если вдуматься, мои бабушки были просто любящими женщинами.

***
 История бабушки Дуси началась со столыпинской аграрной реформы. Ей тогда было около трех лет. Они жили на Украине, в Харькове. Её отец, Сидор Петрович Цирулик,  недоучившийся студент-ботаник, решил, что ему будет интересно поехать с семьей куда-нибудь на восток страны для освоения новых земель. Погрузил в бричку беременную жену и трехлетнюю дочку и отправился искать счастья. Далеко уехать они не успели. В дороге семья заболела тифом. Их свезли в госпитальный барак. Так они оказались в станице Изобильной. Скорее чудом, чем врачебными усилиями, они выжили.  Отец бабушки Дуси решил, что это место, где все они словно заново родились, будет их новой родиной. Село, населенное купцами и батраками из центральных губерний России, нуждалось в тех, кто был знаком с аграрной наукой. Новым поселенцам выделили надел земли. Так в станице появился прекрасный фруктовый сад. А в их семье, не смотря на все ужасы Гражданской войны и голодомора, росли-подрастали дочка-красавица и сынок-молодец.
 
 Двенадцати лет от роду Дуся стала главной хозяйкой в доме. Её мама умерла родами. Зато новорожденный младенец Александр оказался здоровым и крепким. Пришлось Дусе оставить учебу и заняться воспитанием младших братьев. Её отец женился на соседке, желая освободить дочку от забот, но мачеха, еще молодая женщина, не хотела возиться с чужими детьми. А потом и вовсе уехала в неизвестном направлении с каким-то заезжим молодцем, прихватив из хаты всё, что смогла унести, в том числе и памятные для Дуси вещи её мамы. Вскоре началась коллективизация и отец её активно включился в процесс создания совхоза в селе. Дочь помогала ему и дома, и на работе.
 
 В начале тридцатых годов в село приехал Иван Венедиктович Блинков. Он был одним из коммунистов-двадцатипятитысячников, направленных партией из городов для понятия сельского хозяйства. В Изобильном он познакомился с  главным агрономом совхоза, моим прадедом, и его семьей. Так моя бабушка встретила свою первую и последнюю любовь.

 Ей двадцать, ему двадцать семь. Она - высокая, статная, красивая девица, обремененная заботами о братьях и отце. Он - высокий, красивый, статный кубанский казак, оставивший в Краснодаре жену и дочь. Жена заявила ему, что лучше им развестись, если он не намерен остепениться и остаться с семьей в Краснодаре. Не мог он остаться в Краснодаре. Если партия посылает, коммунист должен ехать. Три года он при каждой возможной оказии ехал в Краснодар и пытался уговорить свою жену переехать к нему. Она отказалась наотрез. Три года моя бабушка молча страдала, "сохла" по Ивану, и отказывала всем женихам раз за разом. А в женихах недостатка не было. Село большое, молодежи много, а она - красавица, труженица, певунья, рукодельница и просто добрая девушка с огромными васильковыми печальными глазами. Да и отец её не забулдыга  какой, а лицо уважаемое.

 Три года прошло без следа, без отметины событиями. А потом он вдруг увидел её,  Дусю, совсем не похожую на девушек вокруг. Он поехал в Краснодар в последний раз и подал документы на развод. Его мать прокляла его, этот развод ложился пятном на его репутацию и её карьеру - она была партийным функционером, отвечавшим за работу с комсомолом.  Ей было не привыкать отрекаться от детей. Моя прабабка прокляла моего деда, как до того прокляла другого своего сына, сгинувшего в лихолетье где-то на Дальнем Востоке.

 Мой дед Иван вернулся в Изобильное и с вокзала напрямую пошел в дом моего прадеда, просить руки единственной дочери. Свадьбы не было. И без свадьбы было полно пересудов. Но им было безразлично мнение досужих соседей. Иван поселился в доме тестя. Через положенный срок родилась моя мама и тут моего деда направили на работу в Киргизию, сначала в Ош, потом во Фрунзе.

 Бабушка Дуся без колебаний поехала с ним.

 Это всё - предыстория. Настоящая история случилась в 1938 году. На параде, посвященном Годовщине Великой Октябрьской революции, первый секретарь ЦК компартии Киргизской ССР произнес необдуманный лозунг, прославлявший дружбу с Третьим Рейхом. В результате все, кто находился в тот момент на правительственной трибуне, в том числе мой дед, депутат Верховного Совета Киргизской ССР, домой не вернулись. У выхода с трибуны их уже ждали закрытые машины НКВД.

 Моя бабушка ждала его с детьми дома. Если бы не детские кашель и сопли, она оказалась бы там же, где и дед. Но им повезло. Она осталась на свободе. И, едва узнав о случившемся, не дожидаясь выздоровления детей, поехала "искать правду". Она думала, что Сталин, лично знавший моего деда со времен Гражданской войны, спасет его.

 Дорога в те времена была долгой. Дети расхворались не на шутку. И Дуся решила завезти их в Изобильное к своему отцу, а самой ехать дальше, в Москву.

 Отец принял ее с распростертыми объятиями. Только был мой прадед уже снова женат. А его жена не очень жаждала этой встречи. Замуж она вышла по доброй воле, но не по любви. Уж очень хорош был дом моего прадеда. И делить его с другими наследниками в ее планы не входило. Ей уже и младший пасынок надоел хуже горькой редьки. Только то её и утешало, что старшие дети мужа уже имеют свои семьи и живут далеко, а Шурка тоже скоро уже вырастет. Моего прадеда не заботили тайные мысли супруги, кажется, он и не догадывался о них. Он соскучился и по дочке, и по внучке, и мечтал познакомиться с внуком.

 Дом жарко натопили, напоили детей горячим молоком с медом и уложили всех спать. Пожелал Сидор Петрович всем покойного отдыха и, пообещав вернуться к утру, выехал по работе в район, к тому времени он уже был главным агрономом Изобильненского района. Младшего сына он взял с собой, как делал это зачастую, приучая его к работе в поле. Дуся прилегла с детьми на кровать и уснула. А дальше было как в криминальном романе. Мачеха, убедившись в том, что все спят, закрыла вьюшку горящей печи и ушла к родственникам.

 И не появилась бы я на свет Божий, если бы не желание моих прадеда и его сына поскорее вернуться домой, к любимым дочке и сестре с детьми. Вместо двадцати часов отсутствия, они поторопились, и вернулись через четыре часа, к вечеру, в дом, заполненный угарным газом. Мои бабушка Дуся и дядя Вова уже почти не подавали признаков жизни, а моя мама с признаками тяжелого отравления лежала на полу, куда сползла с кровати, потому что не хотела днем спать. Мои прадед и его сын поняли, что Дуся с детьми отравились угарным газом. Прадед сапогом выбил стекло в окне и вынес дочь из дома, Шурик вынес детей и помчался к доктору за помощью. Когда, через полчаса после прихода врача, из гостей вернулась мачеха моей бабушки, все были уже в безопасности. Она сделала удивленное лицо, картинно ужаснулась, а потом оправдалась тем, что не хотела мешать Дусе выспаться с дороги, а вьюшку закрыла, не заметив, что угли еще тлеют. Тем и закончилось.
 
 Спустя неделю, едва оправившись от отравления, бабушка Дуся с сыном выехала в Москву. Дочку она оставила под присмотром брата и с клятвенным обещанием отца глаз не спускать с Валечки, моей мамы.

 В Москве она сразу с вокзала пошла в Кремль, в приемную Сталина. У нее была цель. Её не интересовала столица. Её не пугал официоз Кремля. У нее не было навигатора и даже карты города. Она расспрашивала прохожих, и эти неполные пять километров с полугодовалым сыном на руках преодолела меньше, чем за час.

 Я не знаю, правду ли она говорила мне, когда говорила, что ничего не помнит из того, что было с ней в приемной Сталина. Или ей было неприятно вспоминать те бесконечно долгие часы ожидания. По ее словам уже поздней ночью, когда посетителей в коридоре уже не было, из высокой двери кабинета, у которой она провела целый день, вышел какой-то совершенно лысый человек в военной форме и с участием поинтересовался у нее, что она здесь делает с маленьким ребенком? И тут её прорвало. Она рассказала этому неизвестному человеку, она знала, что это был не Сталин, к которому она ехала, а кто-то, о ком она не знала ничего, но она рассказала ему всё, что она пережила за последнее время, переживая за мужа, попавшего по ошибке в тюрьму.

 Этот человек оказался личным помощником Сталина. Он внимательно выслушал мою бабушку, представился: "Меня зовут Александр Николаевич Поскрёбышев, я здесь работаю",- и пообещал, что товарищ Сталин обязательно разберется с этим делом. Он спросил, где она остановилась и есть ли ей, где ночевать? Бабушка Дуся, ей было тогда двадцать семь лет и она часто ловила на себе заинтересованные взгляды мужчин, испугалась домогательств с его стороны и солгала, что у нее есть комната для ночлега. Александр Николаевич кивнул и вернулся в кабинет за высокими дверьми. А бабушка осталась в полутемной приемной, где не было ни души. Идти ей было некуда. И она не поняла, то ли ей приказали остаться, то ли она должна уйти... И она осталась сидеть в глубоком сомнении: как могла она довериться неизвестно кому? А вдруг этот Поскрёбышев не передаст Сталину её просьбу? Он ведь даже не записал ничего, ни имени, ни фамилии.

 Спустя какое-то время (часов у неё не было, да и задремала она на мягком стуле с прямой высокой спинкой в теплом помещении и со спящим на руках сыном) из высоких дверей вышли двое - Сталин и Поскрёбышев. Сначала Поскрёбышев, затем Сталин. И Поскрёбышев, указав рукой на мою бабушку, сказал: "Вот эта женщина, Иосиф Виссарионович, о которой я Вам рассказал. Евдокия Сидоровна Цирулик. Жена Блинкова Ивана Венедиктовича". Сталин кивнул и коротко ответил: "Разберемся. Если не виноват, то вернется домой. Я помню товарища Блинкова". Сталин вышел, а Поскрёбышев задержался для того, чтобы ободряюще ей улыбнуться и пожелать всего наилучшего.

 Она послушно встала и вышла в ночную Москву, темную и безлюдную. Как-то сумела найти Казанский вокзал и остаток ночи провела в зале ожидания, куда её впустил милиционер, сжалившийся при виде румяного личика малыша на руках красивой женщины.

 Всю дорогу домой к отцу и потом к себе домой во Фрунзе она ругала себя за то, что не получила четкого и ясного ответа и уверений в освобождении мужа. В Изобильной ей стало так плохо, что она заболела. Температура под сорок градусов испепеляла ее больше месяца. Потом еще около месяца она медленно приходила в себя. И продолжала мучить себя сомнениями.
 
 Дни тянулись бесконечно.
  5 ноября 1938 года генеральный прокурор СССР Андрей Вышинский направил в президиум Верховного Совета Киргизской ССР гневное требование об отмене  постановления от 10 сентября того же года о незаконности ареста депутата Ивана Венедиктовича Блинкова, "разоблаченного как враг народа" с санкции прокурора Киргизской ССР.

 Деда освободили вечером накануне того рассвета, когда его должны были расстрелять. Днем его отвели в баню и выдали чистое белье. А вечером пришла курьер с телеграммой Вышинского и новым постановлением Президиума ВС Киргизской ССР, так мой дед оказался на свободе.

 Через несколько месяцев ему пришло приглашение на работу в Москву, в центральный аппарат партии. Это было почетное и лестное приглашение. Мой дед обрадованный им пришел домой с работы раньше обычного и поделился с женой этой новостью. Этот переезд означал новый этап жизни, с новыми возможностями для развития детей, с посещением настоящих театров, с более сложной работой, но и более интересной, с возможностью учится самому, с возможностями для трудоустройства  Дуси, которая нигде не могла устроиться в небольшом Фрунзе, так как не получила никакого образования, кроме школьной семилетки. Там в Москве она могла бы теперь получить какое-нибудь специальное образование...

 Но она наотрез отказалась ехать в Москву. Что такое случилось с ней  в тот единственный приезд в столицу, что она теперь и слышать не хотела о ней? В общем, она отказалась. И дед остался работать во Фрунзе. Она как прежде занималась немудреным хозяйством и детьми. Дети были ее гордостью. Особенно сын. Володька был как две капли похож на отца в детстве. Такой же белоголовый и кареглазый высокий не по возрасту крепыш. Валюшка была тоже в отцовскую породу, но после жизни у деда, где она тяжело переболела коревой краснухой, её остригли под ноль и вьющиеся светлые волосы, отрастая, стали темными. Теперь ее уже не называли "наша артисточка" и "наша красавица", но отец по-прежнему восторгался талантами дочки и гордился сыном, воспитывая в нем будущего мужчину, защитника женщин и Родины.

 В тот период бабушка Дуся увлеклась вышивкой и плетением кружев. Их двухкомнатная квартира постепенно заполнялась ажурными салфеточками и вышитыми покрывалами. Дед пытался остановить этот творческий процесс, считая эту атрибутику мещанством, но бабушка умела настоять на своем. В квартире появились фикус, герань и алоэ, коврики у кровати и при входе в квартиру, пушистые подушки под ажурным покрывалом и вышитые картины на стенах.

 А потом была война. Мой дед ушел на фронт добровольцем. Бабушка ждала деда с двумя детьми во Фрунзе. В июле ушел на фронт и ее младший брат, Шурик, ее воспитанник. А в августе брат Николай. И она стала жить письмами от них. Письма от деда и Шурика приходили каждую неделю, от Николая редко, он чаще писал своей жене, а его жена изредка писала золовке о том, что получила письмо от мужа и у него все хорошо (Потом Николай получил тяжелое ранение, почти целый год лежал в госпитале и был демобилизован без одной ноги, а Шурик пропал без вести, но это было позже, уже в сорок третьем году).

 Зимой сорок второго в их доме поселились эвакуированные, рассказывавшие об ужасах блокады, о массированных бомбардировках, о расстрелах и виселицах, о голоде и смерти детей. Бабушка Дуся жалела этих истощенных женщин и их детей и делилась с ними всем, что имела. Она стала распродавать свои вышивки и кружева на рынке за молоко, мыло и сухари. Молоко она отдавала эвакуированным, сухари - своим детям, а мыло было нужно, чтобы не завелись вши. Слишком много завшивленных появилось в городе. И она каждый день мыла себе и детям, своим и подселенным эвакуированным, головы и стирала детское белье. Потом, когда закончились расшитые наволочки и скатерти, она распродала по дешевке домотканые половики и коврики, почти всю свою одежду и почти всю посуду. Дольше всего она берегла свою шубу из тонкого черного каракуля. Эту шубу ей подарил мой дед незадолго до своего ареста, в этой шубе она ездила в Москву, пытаясь спасти мужа, в эту шубу она на ночь укладывала зимой детей, спасая их от холода. Но к середине сорок третьего года пришлось продать и эту шубу. В обмен она получила целый мешок картошки и несколько месяцев кормила своих детей и эвакуированных.

 Ей было жалко этих людей, но думала она все время о том, как там воюет ее Ванечка. И мечтала о его скором возвращении домой. И молилась о том, чтобы его несильно ранило и его комиссовали. Все её силы и время уходили на эти молитвы, на добровольную работу в госпитале и на помощь эвакуированным соседям.

 Сын и дочь всю войну росли сами по себе. Хорошо, что в школу их успел перед самым уходом на фронт определить отец. Так они и ходили в эту школу, босоногие и лохматые, еще маленькие по возрасту для школы, но высокие, старательные и сообразительные не по возрасту. Учителя знали, что их отец весьма и весьма уважаемый человек, и присматривали за детьми, ставшими почти беспризорниками при живой матери. А она, бабушка Дуся, в это время отдавала свою пайку хлеба и выписанные для нее товарищами мужа дрова эвакуированным. Иногда она вспоминала о своих детях и судорожно начинала заботиться о них и ласкать их. Но дети уже привыкли к самостоятельности и эти приступы материнской любви скорее пугали их, чем радовали. Рано повзрослевшая Валя заботилась о братике по поручению отца. Этот наказ он дал ей в письме, присланном на ее имя к ее шестому дню рождения. В этом же письме-поздравлении он просил ее, "уже теперь большую девочку", заботиться и о маме, и во всем ей помогать.

 В Сталинграде мой дед был контужен и ранен несколькими осколками снаряда. Через несколько месяцев, после выписки из госпиталя, он получил двухнедельный отпуск. Тогда эти дни показались моей бабушке одним сказочным мгновением. Это было полное и безграничное счастье. Она забыла о госпитале и об эвакуированных. Они часами сидели за круглым обеденным столом, глядя друг на друга, держась за руки, с детьми на его коленях. Потом он обзвонил и обошел все нужные кабинеты своих прежних коллег по работе (с тех пор до самого конца войны каждый месяц ей стали привозить американскую тушенку, яичный порошок, сахар, мыло, дрова и керосин). Еще он договорился о том, что ее примут на работу в секретариат Верховного Совета  республики и она сможет после этого получать паек служащей, вместо голодного пайка иждивенца.

 Дети их тоже были счастливы в дни его отпуска. С его приездом закончились вечный голод, постоянное желание есть все равно что, хоть траву, хоть веточки ивы, хоть мел... Он привез им много-много шоколада и сахара кубиками, хрустящие печенья и, главное, он был рядом. Они не хотели даже в школу ходить, чтобы быть все время с ним. Но отец не позволил пропускать занятия и каждое утро отводил их за руки в школу. Он шел в форме. На его груди сиял орден и красиво смотрелись колодки медалей. Валя и Володя, души не чаявшие в отце, теперь гордились им так, словно его награды были их заслугой.

 Отпуск закончился внезапно. Дед мой вернулся в строй. И не вернулся с войны. Он погиб в Брно перед самой Победой.

 Похоронка пришла в тот день и час, когда по радио объявили об окончании войны. Она не голосила, как многие другие вдовы. Она не поверила. Накануне от него было письмо. Он прислал ей на маленьком кусочке бумаги отрывок стихотворения Симонова "Жди меня" со словами: "Эти стихи тебе скажут больше, чем умею я". Через два дня после похоронки от него пришло еще одно письмо. Она воспряла и ... увидела дату на почтовом штемпеле. Это письмо она не дала читать детям. Прочитала и спрятала.

 А потом началась мирная жизнь. И всеобщее счастье. Счастье для всех, но не для нее, не для моей бабушки Дуси.

 Она никогда не праздновала День Победы. И никогда не смотрела парад по телевизору. И никогда не ходила на праздничные майские демонстрации. И никогда не молилась больше ни о чем. Она больше не верила в Бога.

 Она тихо собрала немногочисленные личные вещи, свои и детей, положила под дверной коврик ключ от квартиры и, не прощаясь ни с кем в городе, уехала из Фрунзе. Этот город стал для нее чужим в одночасье.

 Она поехала к отцу. В Изобильный. Добиралась с трудом, на перекладных. То поездом, то пешком, то на попутных грузовиках, то на попутных арбах. В станицу, некогда родную, она въехала на телеге с детьми и одним чемоданом с привязанным к нему пятилитровым чайником. Отца ее не оказалось дома. Мачеха не пустила дальше порога, заявив, что нечего ей тут делать, им самим нечего есть, а она еще с тремя ртами притащилась.

 Бабушка моя развернулась спиной к мачехе и ушла из станицы навсегда. Идти ей было некуда. Нигде ее никто не ждал. И она пошла в Ставрополь, в надежде, что там ей повезет, потому что там была могила ее матери. Могила, на которой моя бабушка не была двадцать пять лет. Но в Ставрополе была хотя бы эта забытая могила. А больше не было нигде ничего.

 В Ставрополе ее увидела молодая женщина, ее возраста и с двумя детьми тоже такого же возраста. Эту женщину звали Василиса. Василиса прониклась сочувствием к моей бабушке и ее детям и пригласила к себе пожить, пока не наладится жизнь. Целый месяц жили они у Василисы в маленькой прихожей на сундуке. Приехал отец моей бабушки, ему сообщила адрес всё та же Василиса. Он хотел забрать их всех с собой в Изобильное. Но бабушка не поехала. Она помнила прошлое общение с мачехой.

 Василиса бегала по инстанциям, пытаясь добиться у властей помощи вдове комиссара полка. Дуся просто сидела в доме Василисы и чего-то ждала. Просто сидела целыми днями молча. А Василиса добилась! Дусе и двум ее детям выделили бывшую дворницкую в том же доме, где жила Василиса. Дворницкая состояла из комнатки в шесть квадратных метров. Зато в этой комнатке была печь-голландка! Через десять лет местные власти приделали к комнатке еще одну, в три квадратных метра, больше было невозможно, эта пристройка упиралась в стены соседних домов. Так у бабушки Дуси появилась кухня. Без воды и мебели. Зато с настоящей газовой плитой о двух конфорках. Но бабушка Дуся в тот период не хотела ничего готовить. Её дети питались калачиками (семенами мальвы), травой и покупными пирожками с ливером или повидлом, стоившими дешевле остальных.

 В Ставрополь из Пятигорска приезжала бабушкина невестка - жена брата Николая, с больным сыном и дочерью. Племянник бабушки Дуси был болен чем-то серьезным. Каждый год ему нужно было проходить какие-то процедуры в краевой больнице. И пока он лечился, его мать с дочерью жили у моей бабушки Дуси в этой, так сказать квартире, где на девяти квадратных метрах помещались бабушка и двое её детей, а когда родилась я, то Василиса позвала их к себе на квартиру, чтобы хоть немного помочь - места в комнате для гостей не оставалось. Сноха бабушки Дуси обиделась и перестала приезжать. Между прочим, её муж, брат бабушки Дуси Николай, был директором мелькомбината. Он не приехал к сестре ни разу. И ни разу не прислал ей с женой и детьми хотя бы килограмм муки или каких-нибудь других продуктов. 
 
 Наверное, он не знал, что его племянники недоедают и живут на довольно скромное пособие за погибшего отца. Мама моя позже рассказывала, что всё детство и юность, до самого своего замужества, жила с постоянным чувством голода. Она и волейболом и баскетболом стала заниматься только потому, что ей, как спортсменке, в обоих клубах выдавали карточки в столовую. И мама делилась ими с братом или обменивала их на деньги, чтобы купить домой хлеба.

 Младший брат моей бабушки, Александр, Шура, пропал без вести в 43 в болотах под Белгородом. Бабушка пыталась разузнать о его судьбе, но безрезультатно. До конца своих дней она верила, что "Шурка остался жив и где-то болтается по белу свету". Спустя 75 лет после войны я нашла место его гибели благодаря открытым для публичного доступа архивам Министерства обороны России. Бабушки к тому моменту уже не было.

 Отец бабушки Дуси в конце сороковых приехал к дочери еще раз однажды, обещал развестись с наглой женой, если Дуся с детьми переедет к нему. Она снова отказалась. Отец ее все же развелся. А через два месяца оказалось, что у него рак. Тогда она оставила детей на Василису и поехала спасать своего отца. Умер он на ее руках спустя три месяца. И она вернулась в свою комнату-квартирку. А бывшая жена моего прадеда  вновь поселилась в доме, ради которого и выходила когда-то замуж за Сидора Петровича. Бабушка Дуся не стала оспаривать права наследования. Её вполне устраивала жизнь без уюта, удобств и достаточной квадратуры.

 Здесь она жила, выращивала в небольшом палисаднике розы, флоксы и хризантемы. Посадила грушу и сливу. И нигде не работала до того самого момента, когда моя мама вышла замуж. Только тогда моя бабушка Дуся стала работать на мясокомбинате в пирожковом цеху и вскоре стала мастером ночной смены. Почему она не начала работать раньше?

 Она боялась, что, если начнет работать, её лишат пособия на детей за погибшего мужа. Она не была достаточно образованной для того, чтобы понимать - пособия на детей не лишали до их совершеннолетия или до окончания учебы в институте.
Она нигде не работала и просто каждый день ждала возвращения Вани и Шурки.

 Но убитые не возвращаются.

 Она была красивая стройная женщина с хорошей фигурой. До старости она сохраняла свою гордую стать, прямую спину и тонкую талию. К ней сватались многие. Она отказывала всем бесповоротно и резко. Она ждала возвращения Вани.

 И хранила в диване его фронтовые письма. Потом, много лет спустя, предчувствуя близкую смерть, она сожгла его письма к ней, сохранив только десяток треугольников, обращенных к детям. Его письма к ней были только её и никто не имел права их читать. На правах единственной и обожаемой внучки я, однажды обнаружив эти письма, начала их читать. И получила нагоняй: "Зачем ты читаешь чужие письма? Вон на шкафу "Крокодил", бери и читай, а в чужие письма нос совать незачем".

 В этой комнате моя бабушка прожила тридцать лет, не совершая ни единого телодвижения ради улучшения своих жилищных условий, пока местные власти не приняли решение расселить жильцов старинного, еще дореволюционного, дома по новым квартирам в спальном районе. Тогда, в 1978 году, бабушке выделили двухкомнатную квартиру улучшенной планировки с общей площадью в десять раз больше той, где она жила с двумя детьми. А как иначе? ведь она была вдова трижды орденоносца, освобождавшего нашу страну от фашистских орд.

 В новой квартире бабушка прожила еще двадцать лет. Она к тому времени уже опять не работала. Жила на пенсию, на помощь детей и на то, что выращивала в своем огороде. А выращивала она  все, от моркови и картофеля до грецких орехов и персиков. В ее руках был дар. Она могла сунуть в землю обломанную ветку, и ветка пускала корни даже без полива. Каждый день она вставала еще засветло и отправлялась на свой участок в любую погоду. Казалось, она будет жить вечно, так легко и свободно она работала в своем саду и на своих грядках.

 Пока однажды в сумерках дождливого утра ее не сбила на дороге к этому огороду машина. Водитель оказался хороший человек. Он поднял бабушку Дусю и отвез ее в больницу. Потом были долгие годы жизни, прикованной к постели. Потом была смерть сына и полный отказ от борьбы за свою жизнь. Моя мама боролась за её жизнь. Мой отец пытался смягчить её страдания. Она была безразлична и безучастна. Даже приезды правнуков не приводили её к лучшему настроению. Она только лежала, читала книги и вспоминала свою долгую-долгую жизнь, в которой было совсем не много радости, но много-много потерь и горя.

 До последнего года своей жизни она сохраняла ясную голову и прекрасную память, много читала и общалась, разговаривала о прошлом только со мной в мои приезды на летние каникулы (я работала в школе). С моими родителями она не считала нужным обсуждать прошлое и настоящее. Просто пользовалась их заботой и услугами. Так, словно была она старая графиня, а они её слуги. Она могла себе позволить повысить на них голос, если считала, что они недостаточно внимательны к её потребностям. Но никогда не позволяла себе ни одного бранного слова или стона от боли. А боли были, ведь у неё была сломана шейка бедра.

 За год до своей смерти она почти полностью оглохла, а потом она утратила и зрение. И когда она не могла более читать, её ум помутился. Она стала слышать несуществующие голоса, видеть несуществующих людей, путать родных...

 Она поняла, что начинает сходить с ума, и отказалась от пищи. Мои родители пытались кормить её практически насильно, но она сжимала зубы и выплевывала воду и чай, которые её пытались влить в рот сквозь сжатые челюсти. Она умерла в 98 с половиной лет, фактически умертвив себя голодной смертью, не желая жить в безумии, темноте и тишине.

  Бог дал ей многое. Судьба отняла у неё почти всё. Она имела твердую волю и ни разу не применила эту свою силу для решения бытовых проблем. Она помогала посторонним и требовала внимания к себе от близких. У неё были золотые руки и светлая голова, но за всю свою долгую жизнь она имела трудовой стаж всего пятнадцать лет. Она окончила только сельскую школу и всю жизнь ежедневно прочитывала не менее ста страниц книг. Она не читала романы о любви. Она читала детективы, книги по истории и о животных. Она читала книги о животных и никогда у неё не было даже кошки. Бабушка думала, что кошка может остаться одна без заботы и без помощи, если её хозяйка умрет раньше кошки. Бабушка готовила простую пищу так, что эту еду хотелось съесть даже мне, малоешке и привереде. Её руки были способны подарить жизнь даже высохшей палке и всю свою жизнь она прожила в окружении растений, но никогда у неё не было вазы для букетов. И букетов тоже. Она не срезала цветы в своем саду и в палисаднике. Она была хорошая соседка и плохая мать. Она была ревнива и капризна в отношениях со своей дочерью и прощала абсолютно все своему сыну, похожему внешне на отца, и мне, не похожей ни на кого из родных. Она была против брака моих родителей и всю их совместную жизнь принимала от моего отца помощь, а в последний год жизни ела только то, что подавали ей мой отец или я, а если еду ей приносила моя мама, она заявляла, что это не вкусно, хотя то, что приносили ей я или отец, готовила тоже мама и бабушка знала об этом. В последний год своей жизни она часто вспоминала свою маму, иногда отца и никогда не говорила о своем муже. Она никогда не смеялась, почти никогда не улыбалась, но умела едко пошутить с покерфейсом. Она никогда не делала замечаний в мой адрес, радовалась нашим встречам и любила моих детей и моего мужа за его любовь ко мне.

***
 У меня с ней были взаимная любовь и полное взаимопонимание.

 Я уже давно сама бабушка. И мне не хватает её.