Садомор

Садомор
    (повесть)


I

После последнего своего приезда в эти края он потерял весь покой. Облако в озере ни на секунду не давало ему продыху. Снилось по ночам и будоражило чувства. Меняло обличья, формы и глодало его душу и плоть. Ступало на него как исполинская гора, преследовало до седьмого пота. Каждый раз он сбегал от цепкой хватки смерти, просыпался в холодном поту, еле-еле спасшись от бездонного омута озера.
Будто над ним довлело проклятье. За что бы он ни брался – всё впустую, куда бы ни шел – возвращался не солоно хлебавши. Непруха за непрухой…
А теперь еще и это…
Каждый раз летя в Тюмень он звонил Татару – либо домой, либо на фабрику. На сей раз связаться не удалось; гудок раздавался за гудком, но трубку так и не сняли. Утром, выезжая в аэропорт, он на всякий случай перезвонил еще раз. Опять впустую. Уже почти на пороге он, не зная как быть, набрал Савченко. И хорошо, что так сделал; тот оказался достаточно уважаемым человеком в городе. Он встретил его в черной иномарке без номеров прямо у трапа самолета, даже лучше, чем привечал Татар, – под изумленными взглядами пассажиров, вылетевших вместе с ним из маленького северного городка (среди них был и новоизбранный мэр города). Как только Савченко уяснил суть дела, даже думать не стал, сразу повел к дому «вора».
- С севера приехал. Кинули ему, конкретно, – представляя его «вору в законе», Савченко добавил странную фразу: – Были очень близкими друзьями с Татаром.
Ему даже во сне бы не приснилось, что он когда-нибудь повстречается с Гансом, к тому же так легко и просто. Верно говорят, слава героя бежит впереди него. Ганс оказался худощавым, хилым мужчиной. Он больше напоминал редактора газеты, нежели титулованного «вора». На глазах очки с толстым стеклом и широкой оправой, сидит в окружении книг…
Он рассказал всё как было. Как гость из Элисты пришел к нему в квартиру, как подсыпал снотворного ему в еду, как начисто выгреб из сейфа все его личные деньги и деньги фирмы… Ганс выслушал его ни разу не перебив. Даже когда он озвучил сумму украденного – речь шла об очень крупной сумме, – тот слегка поерзал и дал знак продолжать. «Я проснулся среди ночи и понял, что уснул на диване не снимая одежды. Голова трещала от боли, – он сам удивился как свободно ведет себя в присутствии «вора». – Кое-как разлепил веки и побежал в комнату, где хранились деньги. Дверь сейфа была распахнута настежь!..»
«Взамен огромной суммы денег была одна огромная пустота!», – этого он, естественно, не сказал, одним глазом он то и дело поглядывал на Савченко, понял, что лишней болтовне тут не место.
- Надо спросить и другую сторону, – только и вымолвил Ганс.
Он-то думал, что как только предъявит, удальца из Элисты приведут связанным к ногам «вора в законе». И поставят перед ним мешок с родными деньгами. Больше всего он переживал за то, какую часть от этой суммы и каким образом он должен дать Гансу. Во всяком случае Ганс далеко не разбойник с большой дороги, требующий свою «долю». Он «вор», настоящий «Вор в законе»! Он знал, просто так давать «вору» деньги нельзя. Обязательно надо сказать: даю эти деньги в «общак» или даю лично тебе. Можно еще отдать деньги в его распоряжение – направит туда, куда сам сочтет нужным, – так тоже бывает.
- Как только что-нибудь разузнаем, сам тебе позвоню, – сказал Савченко. И они встали. Перечить «вору» никак нельзя.
После сорокаградусного северного мороза температура восемнадцать ниже нуля тут в городе отдавала весенней свежестью. Он чувствовал себя легко, как птица. С другой стороны, Бог знает сколько времени пройдет пока из Элисты придет весточка и вопрос решится, и всё это время он будет жить надеждой.
Но и надеяться попусту никуда не годится. К черту такую надежду! Нет ничего хуже ожидания. Получить бы хоть какой-никакой ответ, знал бы тогда что делать, куда себя деть. А теперь вот сиди и жди с камнем на сердце.
Они зашли в небольшую кафешку, устроились поудобнее и тут на него как ушат холодной воды вылилась весть о смерти Татара: «Когда тебя здесь не было, случилась беда! – Сказал Савченко залпом. – Убили Татара!».
Руки и ноги стали ватными. Последующие слова доносились до него словно сквозь стену.
Они раздавили на каждого почти по литровой «банке». Наливали и пили, наливали и пили… Но напряжение, овладевшее каждой крохотной клеткой тела, так и не ослабло. Весть о смерти Татара так его оглушила, что не действовала даже водка, с каждой стопкой он всё больше трезвел. В последний раз он видел Татара прошлым маем в «Аполлон отеле». В ту ночь они чуть не прирезали друг друга из-за одного-единственного слова, – хорошо хоть, Татар оказался смекалистей, собрал своих людей и молча покинул «отель». И с того дня они больше не встречались. Именно это сейчас огорчало его больше всего: он не смог проводить друга в последний путь. Они разорвали дружеские узы. И теперь уже ничего не поправишь! Это гнетущее чувство обжигало всё нутро. Его разбушевавшиеся чувства могли утишить даже мельчайшие детали происшествия той злополучной ночи – за Татаром гнались, когда он выехал из «Аполлон отеля», загнали во двор старого храма и там пристрелили. Бедняга Савчено. Его полные ужаса глаза молили о пощаде: «Не спрашивай, брат, не спрашивай, невмоготу обо всё этом рассказывать». Но и скрывать это горе не выходило. Савченко согнулся в три погибели. Лицо от напряжения приняло медный оттенок. Холодные, прозрачные как стекло глаза за считанную секунду налились кровью. В уголках губ скопилась белая пена. Чем больше он пытался подавить разошедшийся голос, тем отрывистее вырывались у него слова: «Та сука его заказала. Зоя! Сам знаешь, мы никогда не оставляли Татара одного. В ту ночь как обычно были вместе. Под утро, когда светало все разбрелись кто куда. Ну а мне что оставалось? Татар был с дочерью этой сучки, вот я их там оставил и ушел. Сам прикинь… кто-то заложил… точно заложил. Они стояли на стрёме. Спустили все четыре шины автомобиля… А Татару всё невдомек, сел и поехал, и тут они сели на хвост. Гнали по полной! Сам прикинь, шины спущены, гнал на голых дисках, а сам пьяный в дупель. Когда я добрался до поселка, услыхал выстрелы, ровно три раза. Сразу сердце екнуло, понял, дело плохо. Вернулся и стал заново взбираться по тому подъему, и тут будто мне на ухо шепнули: езжай в сторону храма, по старой кладбищенской дороге! Его машина врезалась в дерево прямо у входа в храм. А сам смог выбраться из машины и сделать несколько шагов. Там есть древняя каменная могила, ты ее видел, вот дотуда он и смог добежать. Там до него добрались эти падлы. Все три пули пустили прямо в лоб. Сучка на этом не успокоилась, – у Савченко при этих словах на покрасневших глазах выступили слезы, – ему отрезали мужское достоинство и запихнули в рот!».
Вдруг Савченко заорал во весь голос! Нет, кажется, поначалу завыл, да, по-настоящему завыл, – все посетители кафе обернулись и очумело уставились на воющего человека, – затем стукнул кулаками по столу и принялся орать как сумасшедший: «Всех их переловили, одного за другим, нах..!.. Слышишь?! Одного за другим! Такой ад им устроили – мало не покажется! – Савченко схватил пустую бутыль от водки и стал ею потрясать. – Пять вот таких затолкнули им в зад!..»
Шагая на свежем воздухе, Савченко немного пришел в себя. Он тихо бормотал себе под нос: «Сам ведь виноват… В последнее время совсем сбрендил. С малолетней дочкой Зои… ты видал ее, ей и пятнадцати не было, какая мать стерпела бы…»
Савченко совсем расстроился, когда он сказал, что переночует не в городе. Он упрашивал, умолял, но всё без толку.
- Надо идти, – сказал он, – утром надо быть в Содоморе, на бройлерной фабрике. Время контракта вышло, машина ждет погрузки, – соврал он на ходу, не зная как отделаться от Савченко.
- Знаю, куда идешь. Этот проклятый «Аполлон» всех нас доконает. Останься хотя бы на ночь, переночуй, утром сам тебя повезу.
- Нет, – сказал он. – Мне надо идти.

***
В двадцати пяти километрах от города, в прилегающем к поселку Содомор лесу расположено Святое озеро. Если идти от поселка, то прямо у озера, совсем рядышком можно увидеть полуразвалившиеся каменные колонны, – руины величественных особняков святых людей, некогда пожаловавших в эти края из Бухары, Казани, Кавказа. Сейчас на этом холме раскинулся «Аполлон отель» Старика…
Раньше он частенько заезжал в Содомор, если и не каждый месяц, то раз в два или три месяца его путь проходил через этот поселок. Но ему даже в голову бы не пришло, что его армейский сослуживецТатар родом из этого селения. Однажды они встретились совершенно случайно, – провалиться бы ему на том месте! – столкнулись лицом к лицу у выхода бройлерной фабрики.
- Как тебя сюда занесло, сволочь?! – В армии они совсем не ладили. Часто спорили и кидались друг на друга с кулаками. Без потуги – нету друга, верно говорят, а потом они стали не разлей вода…
Они поздоровались и крепко обнялись, как родные братья, годами не видавшие друг друга.
- Думал, сможешь от меня убежать?! Вот! Не-а, это дело так оставлять нельзя. Обязательно нужно обмыть!
Именно тогда он впервые увидел Савченко, это был низкорослый, крепкого сложения мужчина. Татар звал его «Философом»:
- Философ, гони к Старику, скажи, чтоб натопил баньку, у меня гость.
Татар говорил без умолку, не давая ему вставить хотя бы словцо. Сощурив глаза рассматривал его лицо, а затем снова и снова прижимал к груди: – Ну, сволочь, колись, какого хера тут ищешь? Курица нужна? Сколько надо? Давай, топай за мной, – и взяв его за одно плечо, Татар потащил гостя в кабинет директора фабрики – Зои Галимовны.
Кто бы мог подумать, что такая властная, чинная женщина как Зоя Галимовна, окажется женой Татара. Когда раздавался стук ее каблуков у входа фабрики площадью в пятнадцать гектаров, рабочие на своих местах тряслись от страха, да клиенты тоже – всем хотелось попрятаться в щель. Без ее ведома ни одна собака не смела пройти даже мимо фабрики. Правда, назвать ее женой во всех смыслах было трудно – Зоя Галимовна была намного старше Татара, но они жили вместе как муж и жена.
- Зоя, знаешь кто этот парень? Помнишь, я рассказывал тебе об армейском товарище… Вот эта сволочь.
В ту пору курятина в стране была в дефиците, такие бройлерные фабрики были на пересчёт. Да и не только курятина, рушился весь Советский Союз и большинство продуктовых, гастрономов пустовали. Голодный люд сводил концы с концами «ножками Буша». Повези на север набитый курятиной камаз, открой борт перед гастрономом и весь товар «растает» за считанный час. О цене никто и не заикался, расхватывали всё на лету. Но в том-то и дело, откуда взять курятину? Имея на руках наличные, готовый договор, он бывало днями, а то и неделями просиживал штаны в Содоморе, каждое утро приходил с жалким видом к воротам фабрики, надеясь купить хотя бы пять тонн мяса, но всё без толку. В отделе продаж на цепь посадили настоящегопса – Талгата Алибашировича – вот он и цапал встречного-поперечного. «Нету! Убоя нету! Курицы нету! Отвяжитесь! Куда там пять тонн, даже пяти крылышек нету! Да послушайте же, я тут ничем не заправляю, идите к хозяйке, у нее всё спрашивайте!..»
Татар распахнул дверь отдела продаж пинком ноги.
- Давай заходи, – Татар затолкнул его в кабинет и прямиком обратился к «цепному псу», оцепеневшему от изумления: – Короче, Толян, набей до отвала мясом грузовик этого парня, понял?! Я отвечаю.
Только потом он узнал, что Татар – главарь местной бандитской группировки. В ту пору в России всем заправляли «воры», крупнейшие заводы и фабрики крышевала братва. 
После того, как набитый грузом камаз покинул территорию фабрики и направился в путь, тяжело вращая колесами (шестнадцатитонный тягач оказался так перегружен, что у него изогнулись рессоры), и сами они до отвала нагрузились водкой, едой и малолетними сельскими девками (одного кивка Татара оказалось достаточно, чтобы целое «полчище» девчат, постукивая каблучками по заледеневшему асфальту, забилось по автомобилям), вся процессия прямиком поднялась к холму, где белели те самые каменные колонны – в отдаленную от лишних глаз и ушей тихую «резиденцию» Старика.
Назвать дом старика хибарой не поворачивался язык, он стоял на вершине, в пяти шагах от каменных колонн, с одной стороны окна открывались на Святое озеро, с другой – на реку Тура, «бегущую» позади строения. Это был красивый дом, построенный из толстых брусьев, которые хоть и почернели по прошествии времени, но не растеряли своей естественной природной крепости. Он и сам не мог понять в чем здесь скрывался секрет, но как только он переступил порог, его душу охватил бесконечный покой. Гармония с окружающей природой, которую создавало древнее компактное строение, не вписывающееся в рамки привычной симметрии и размеров, излилась как бальзам на душу, пробрала до самых костей, – этот «деревянный дворец» показался ему столь же родным и добрым как материнское лоно, столь же надежным, как отцовские объятия! Напомнил некогда прожитую и основательно забытую беззаботную, невинную пору детства.
Бархатное чувство чужбины, да, родная чужбина – такое тоже бывает.
При каждом шаге ему хотелось задержаться и собрать рассеянные, но приятные, драгоценные осколки памяти, собрать и нанизать эти бусинки на прочную нить, заново погрузиться, окутаться в свет и сияние, по которым он тосковал годами, но не вышло; проблески воспоминаний, крохотные как игольное ушко, всполохнув там и сям, вмиг исчезали в небытии…
Это место обладало и обдавало странным настроением, будто здесь скрестились, пересеклись два противоположных друг другу мира. Знал бы, что не засмеют, так и сказал бы: здесь средостенье двух миров. А река Тура, бегущая позади дома, граница двух этих миров – связка между ними! Тут царствовали странное заплесневевшее безмолвиеи апатия. Пространство не подпускало к себе ни одну «живую» душу, даже воспоминания, отталкивало их своей герметичностью. «Дворец» сторожил руины некогда величественного каменного царства. Оберегал покой полуразвалившегося храма на берегу Святого озера, которое просматривалось как на ладони, и одинокого покосившегося от ветра и снега, затерянного среди густых сорняков надгробья во дворе храма.
Необычность проявлялась на каждом шагу, даже в самых казалось бы привычных местах. Перилла «змеистой» веранды, разбитой на лоне гигантской, ветвистой лиственницы, были так искусно отделаны, что, казалось, «змея» соскользнет через секунду наземь, оставит зигзаги на песке и обовьет твою шею в смертельном броске. Над лестницей из толстого цельного дерева свисал череп неведомого существа. Положа руку на сердце он и сейчас мог поклясться: ни до, ни после того, никогда и нигде – ни в реальной жизни, ни в кино или книгах с иллюстрациями – ему не встречалось подобное создание! Однако его с первого взгляда околдовало и связало по рукам и ногам ни то, ни другое, – а холодные, ничего не выражающие крокодильи глаза Старика. Ему даже на кратчайший миг почудилось, что глаз у Старика вовсе нет, его когда-то очень давно ослепили, и глазные веки, чуть ли не век остававшиеся закрытыми, слиплись намертво. В противном случае откуда могли взяться у человека такое равнодушие, такая безучастность, от которой становилось столь неуютно?! Он казался совсем не от мира сего, весь блеск этого мира был ему чужд; стоя за прозрачным стеклом, он глядел на их развеселый смех, полные страсти выклики как на пустое, бессмысленное занятие. Будто безмерность долгой-предолгой жизни утомила его. Да что там утомила, ему было вконец противно. Бесконечные годы отняли у него всю любовь и интерес к жизни. Сидя на берегу реки Тура, Старик с нетерпением дожидался своего конца, своей участи…
«Такие не умирают, – он и сам вздрогнул от мысли, пришедшей ему на ум при первой встрече со Стариком, – прядутся как кудель, истончаются как нитка».
«Храни Господь от такой беды: хочешь умереть, но не можешь!».
- Кто лезет в баню в трусах, умник? – после каждого слова Татара девчонки заливались хохотом. Ему пришлось не по душе, что Татар так фамильярно обращается с ним среди незнакомых чужих людей, но по-настоящему покоробила его грубость по отношению к Старику. Татар гонял Старика, который в деды ему годился, туда-сюда как мальчика на побегушках, прикрикивал на него, грозил. Старик же, что было удивительно, с неподходящей своему возрасту легкостью и восторженностью, да-да, восторженностью, исполнял каждое его поручение (покорно и споро!) и в это время уголки его губ осенял проблеск хитроватого довольства, о котором никто кроме Всевышнего не ведал.
«Идущий в ад ищет себе попутчиков».
О Боже, как сложно устроен человек! И нет в нём ни стыда, ни совести; поначалу он стеснялся Старика – не заходил в баню вместе с девочками, но перспектива оказаться вместе с ними голышом не переставала его щекотать, потому немного спустя он скинул всю одежду и скрылся из виду в горячем паре баньки, жарко натопленнойСтариком.
Ему с первого же раза так всё это понравилось и он оказался так на это падок, что усидеть на севере не мог, кстати или некстати покупал билет и летел в Тюмень. Аэропортовские бомбилы народ ушлый, сразу понимали, что перед ними «жирный» клиент, не скупящийся на деньги, они подбирали его как только он спускался с самолета, хитро улыбались и без лишних вопросов отвозили на тот холм. Савченко в шутку прозвал это местечко «Аполлон отелем», – величественные колонны, белеющие на вечнозеленом горном склоне, со стороны и впрямь напоминали останки Дельфийского храма Аполлона. Свободы, которая царила в «Аполлон отеле», не найти больше нигде на свете: зимой ли, летом, когда бы ни ступила туда твоя нога, вино лилось рекой, пир стоял горой, веселье отдавалось в теле. Бывало и так: в лютую зиму, выбежав из жаркой бани, валились девки и парни на снег, а летом забегали в реку – и все в чём мать родила! Занимаясь животным сексом, испускали из глоток звериный рык, который отдавался эхом в давно покинутом местными жителями храме по ту сторону Святого озера…
Но несмотря на все животные свои повадки, они и близко не подступали к воде Святого озера. Какая-то невидимая, неведомая сила преграждала им путь. Местные жители не использовали эту воду даже в целях орошения, даже скотину этой водой не поили; считали за великий грех. Чего нельзя? почему грешно? – причину никто не заявлял. Так и говорили «нельзя и всё!». Разок он даже попытался выведать тайну у Старика. Старик уставился на него холодными крокодильими глазами и промолчал, дрогнули уголки старческих губ, только и всего.


***
После того, как он сошелся с Татаром во второй раз, дела пошли как по маслу. «Баста, на фабрику забей, – сказал Татар, – скажешь сколько тебе курятины надо, сам вышлю, толкай и кайфуй по полной…». Татар за словом своим постоял. За два года он прислал столько курятины, что денег у него уже куры не клевали; деньги сами сыпались на голову как манна небесная. Вдобавок Татар его «крышевал», – в ту пору в России заправляли бандиты, – ни одна сволочь не посмела бы слова лишнего ему сказать. Но факт оставался фактом, всё, что он накопил за последние два года, вылетели в трубу за считанную неделю. «Августовский дефолт» за одну ночь обанкротил его страховую компанию «Наско».
А оставшиеся сбережения сгреб до последней копейки молодчик из Элисты.
Сейчас, когда в эту тоскливую февральскую ночь он попрощался с Савченко и устремился в беспросветный темный лес, на то у него имелась своя причина – хотелось повидать Старика! У него не выдержало бы сердце, не повидайся он в ту ночь со Стариком. По сути его нынешний визит в Тюмень не предполагал встречи с Гансом, эту встречу организовал сам Савченко. А трепло о контракте он выдал нарочно, чтобы уйти от Саши. К черту контракт, ему нужен Старик! Он хотел выяснить почему над ним уже немалое время висит это проклятье. Ему казалось, что один Старик знает об этом, имеет самое прямое отношение и что тот всемогущ; ему хотелось выбраться из этой черной полосы, в которую он угодил…
В чем же заключалась его вина? Что стряслось в ту майскую ночь?!
…Татар притащил из поселка новенькую. У нее были бесчувственные овечьи глаза, бесстрастные глаза утопленницы. Она ни с кем и словом не перемолвилась, стояла в сторонке и безучастно наблюдала за происходящим. Татар схватил ее за руку, грубо подтолкнул к нему и сказал мерзко осклабившись: «Вот, познакомься. Да не дрейфь ты. Ей ее же батя «пломбу сорвал».
Слова ударили током, он застыл как вкопанный: как?! свой же отец?!
Хитрая дрожь прошлась по лицу Татара, точь-в-точь как у Старика, он одновременно испытал отвращение к ним обоим. Он побледнел как мел, вся кровь схлынула с лица. Попытался подбодрить себя, взять в руки, не вышло. «Пошли к черту!» – не смог совладать он с чувствами, разметал по сторонам всё, что попалось под руки и орал не переставая. – «Суки! Падлы! ****и! К черту вас всех!».
«Тебя это тоже касается, старый козёл!», – обругал он заодно безропотного Старика…
«Безропотного? Да уж, как же…»
В ту ночь до самого утра он не мог сомкнуть глаз. Так и ворочался из стороны в сторону. Но как бы он ни изворачивался, от вперившихся в его глаза «овечьих глаз» девчонки увернуться не удавалось. А когда на рассвете он вышел на свежий воздух и направился к Святому озеру… Грудь от умиления стала вздыматься как паровой котел; озеро, окруженное с четырех сторон зеленым лесом, казалось живым, одушевленным! Оно хотело избавиться от тягостного, мучительного бремени, которое носило в чреве точно роженица! Гладь озера выглядела спокойной, но воды внутри кипели и мнилось, озеро сейчас заговорит человеческим языком. Наконец-то откроет страшную тайну, которую годами вынашивало в своей груди, в своем чреве!.. Над древним полуразрушенным храмом на берегу озера нависло набрякшее темное облако. Будто оно тоже не в силах было покинуть это место, словно горемычный отец, дожидающийся на берегу бушующего моря своего поглощенного пучиной ребенка. И то черное облако отражалось на ровной глади озера точно в зеркале без единого пятнышка.
Он за всю свою жизнь не видал такого черного облака. Облако в озере манило его магнитом. В утренних сумерках он шел к озеру, вытянув перед собой руки как слепец! Если бы не окликнувший его голос…
«Вернись!» – полный волнения голос Старика словно пробудил его ото сна.
С тех пор он больше ни разу туда не вернулся.


***
«Его отец работал «химиком» в поселке…»
По окончании института ему дали направление на север, где он проработал некоторое время по своей специальности, но войдя в азарт в эпоху перехода к рыночной экономике, он, как и многие, окунулся в бизнес. Поначалу он открыл страховую компанию: своя печать, штамп, фирменные бланки… Тоже мне! Еще и название громкое придумал – «Наско». Хорошо хоть не «Фиаско»! На бумаге дела шли хорошо, но он понял, что нет, братец, каждый тихо занят своим делом, торговлей, а на страховку плевать хотели. И если он, засучив рукава, не возьмется за какое-нибудь конкретное дело, то так и будет мыкаться. Он приступил к мелкой торговле. Поначалу продавал там же, где и покупал, – золотое правилобезубыточной торговли: покупай у своего порога и продавай там же. Заработав таким образом неплохой первоначальный капитал, он, как и многие, устремился в большие города – доставлять на север большие партии товара. Тогда-то он и увидел как выглядят настоящие деньги. Что бы он ни привозил, всё вмиг улетало за двойную, тройную цену. Верно говорят, деньги приносят деньги: за короткий срок «Наско» обнаглело и совершило значительный оборот!..
В ту пору они еще не нашлись с Татаром и о существовании этого проклятого Содомора он еще не знал, вбил себе в голову разыскать и найти родителей, сдавших его в детдом. Разыскать и найти во что бы то ни стало. Это желание не давало ему покоя: раз дела у него идут хорошо и, слава богу, он ни в ком не нуждается, почему бы не узнать кто его родители!..
Знал лишь то, что когда ему было шесть его в детдом отдала одна смуглая женщина. В студенческие годы он несколько раз пытался пойти и найти их старый дом, увидать кто там есть, кого нет… Пытался пойти, но так и не пошел – не смог; никогда не мог осмелиться сделать решающий шаг. Каждый раз какое-нибудь «но» преграждало ему путь. Но он всё-таки выяснил где находится родное село. В лесу, взявшем в кольцо Святое озеро, расположено пять-шесть древних поселений, женщина, отдавшая его в детдом, была из одного из тех сёл. «Пять-шесть сел» потому, что два из этих селения в дальнейшем объединились и стали большим поселком – Содомором! Содомор располагался на главной дороге, оттого и разросся постепенно, развился и стал чуть ли не городом: на его территории находились три крупных предприятия – Бройлерная фабрика, Деревообрабатывающий Комбинат и Завод по производству соли, а еще множество кафе и закусочных, кинотеатр, банк и даже филиал университета. Были понастроены пятиэтажки… Остальные три села – по его расчетам родное село было одним из трех – стояли поодаль от центральной дороги, в глуши, куда ты мог бы добраться идя через лес возле озера. Не каждый шофер такси соглашался повести в такую глухомань, где кончалась нормальная дорога и начинались сплошные рытвины и колдобины. Так что большинство селений этого типа теперь пустовали. Избы слепо глядели на солнце словно покинутые гнезда аистов. На дверях одних висит замок – один бог знает, вставят ли в них ключ, а двери и окна других и вовсе заколочены. Редкие избы подают признаки жизни: вьется слабый дымок из трубы одной, за мутным стеклом другой тускло горит свет. Кто мог, кто был в силах, кто на что-то надеялся или даже ни на что не надеялся покинул родной кров так или иначе. Нужда, заработок, развлечения увели молодежь из села. Единственные нынешние обитатели – дряхлые, дышащие на ладан старики да старухи, кое-как сводящие концы с концами, ставя новые заплаты на прежние воспоминания…
Он сошел с автомобиля у входа в село и пошел пешком, ступая среди деревянных изб, разбросанных вдоль озера словно пчелиные соты. Он боялся вспугнуть звенящую в ушах тишину, осевшую на дома, деревья, тропинки, полесье, дремавшие под толстым слоем снега. Тишину нарушало лишь поскрипывание его ботинок на снегу, порой он задерживал шаг и принимал со всей болью сердца пробирающую до мозга костей скорбь этих тоскливых безлюдных строений. Он с наслаждением прислушался к расслабленному постаныванию нервов, до предела натуженных от бесконечного напряжения большого города, ежедневной суеты, беготни по делам, каждой клеточкой тела ощутил как мозг освободился от надоедливого жужжания; гул выскальзывал из ушей точно вербный пух, отлипал ото лба точно лист лопуха.
В селе царила жуткая могильная тяжесть. Он думал: что изменится в его жизни, если в одной из этих жалких, покосившихся хибар он отыщет родных отца и мать, братьев и сестер или кого-либо из близких? Изменится ли?! Наступит ли конец страданиям, годами копившимся в груди и превратившимся в тяжкий камень, ком горечи?Или вовсе наоборот: он растеряет и тот крохотный покой, который нашел по прошествии долгих лет, покой, за который расплатился сиротством, тяжкими муками, нуждой и нищетой?!Это безжалостное, странное чувство даже немного его напугало. Ему вдруг захотелось обернуться и бежать что есть мочи, убраться как можно подальше от этого села. Не вышло. Ноги его не слушались; будто б он был вовсе не из мяса и костей, а целиком из чувств. Откуда ему знать что значит дом, что значит семья, когда он покидал шестилетним это село… Какое-то непривычное разумение привело его к порогу покинутой избы, построенной из некогда цельных здоровых брусьев, а теперь покосившейся набок… На лоне Святого озера, поблескивающего в солнечных лучах как утренний иней и кокетничающего в снежно-туманной белизне словно новобрачная, эта изба выглядела жалкой и сиротливой. Вся его сущность, плоть, дух и душа… разбились на мелкие осколки от этого впечатления и посыпались вокруг – на озеро, воздух, землю – в виде прозрачных кристаллов. И в тот самый миг он ощутил как на его плечи снизошла невесомая «тяжесть»! Он тут же попытался стряхнуть с себя эту тяжесть, но понял, что лишь впустую тратит силы, понял, что эта тяжесть совсем не из ряда вон.
Чего он боялся, то с ним и случилось.
Один Бог знает, сколько времени он вот так простоял в одиночестве.
- Проваливай давай, убирайся отсюда!
Перед ним возникла старуха с седыми косматыми волосами, – ему почудилось, что старуха отделилась от мягкого тумана над озером, образованным от тайного бракосочетания мороза с солнцем. Она сжимала в ладони палку длиной в руку, пришла и встала перед ним как настоящая буйно помешанная: «Проваливай давай, сукин сын! Только тебя тут не хватало! Выродиться бы вам до седьмого колена! Мерзкое семя! Пошел к черту! Не то, вот видишь это, – она просунула палку под юбку, зажала один конецмежду ногами, а другой уставила на него, – трахну тебя вот этим!». Естественно, она сказала не «трахну тебя», а «вые.у тебя», и в этом месте автор беспомощно признается в неумении донести «красивые словеса» старухи во всей их прямоте и цветистости. Хотя в устах старухи, выглядящей намного старше и дряхлее трехсотлетней вислокрылой вороны, этот трехэтажный мат звучал не так уж и странно: – Ха-ха-ха-ха-ха!.. Хе-хе-хе-хе!.. Хо-хо-хо-хо!..»
Старуха с до смешного огромными сапогами на ногах, с воротом нараспашку, непокрытой головой, кружилась волчком во дворе и, как ей мнилось в безумном раже, водила машину. Одной рукой придерживала у себя «там» палку, а другой – крутила невидимую баранку: «Би-биип! Би-бип, би-бип-бибиииб… К содоморским бабам укатил твой батяня. Жим-жим-жим-обжим, жим-жим-жим-жим-обжим, – время от времени она «подкатывала» к нему, терлась палкой об его ноги и заливалась сумасшедшим хохотом. – А мать-то твоя сидела вот здесь и плакала, и-хи-хи-хи-хи, и-хи-хи-хи-хи-хи. Вот здесь, – старуха «поддала газу» и повела свою машину в самый угол двора, – здесь, да, прям здесь, два кипариса тут росли, ровные, высокие, аж до неба доставали…»
- Не обращай внимания, больная она, – тихо пролепетала незаметно появившаяся рядом низенькая, благодушная старушка. – Никак ее Бог не приберет, чтоб отмучалась наконец.
Пять-шесть других старух, стоя на пороге своих изб, тянули головы в их сторону, как подсолнух тянется за солнцем. По сути, этих божьих одуванчиков, прилепившихся к своим окнам, он заприметил раньше, ступая вглубь села. Найдя на себе их полный интереса взгляд, – еще чуть-чуть и они выдавили бы лбами оконные стекла из рам – он почувствовал себя довольно неуютно.
«Куда подевались мужики?!», – от первого пришедшего на ум вопроса у него самого мурашки пошли по коже.
- Всех утянул Содомор. Твоего отца тоже утянул Содомор, не иди туда. Возвращайся обратно, пожалей себя, молодой еще, иди обратно. Это дьявольский рассадник. Опасно. Пойдем налью тебе чаю, долгий путь держал на морозе, но потом уходи. – Не дожидаясь от него ответа, старуха засеменила мелкими, голубиными шажками в свою избу.
Некоторое время он так и простоял молчаливо, а потом последовал за ней словно сирый ягненок.
- Мать-то твоя красавицей была. Как лебедь, глаз не отвести. Только вот безропотная, как курочка, робкая, нерешительная. А характером такая покладистая, ласковая как солнышко. Издали привез ее батя твой, вырвал из родного, знай, гнезда и посадил в четыре стены. Не разрешал за порог ступить. Сам-то, перекати-поле, гулял где хотел и с кем хотел, а мать твоя, горемычная, одна за двумя детьми присматривала. Не от мира сего была. Мы диву давались, всё ведь знала, знала, что муж гуляет на стороне, но молчала, терпела. Всё ему прощала. Сил у ней только на слезы и хватало, ревела без умолку с утра до ночи. Любила отца твоего, безумно любила. А как они друг другу подходили, как ладно смотрелись, Господи, как пара кипарисов: оба высокие, статные, подбористые…Всё по вине отца твоего дуралея случилось. Порчу на него будто навели, отворот на жену. А то как же? Бросить такую жену, бросить детей, ради какой-то уличной девки?! Толку то? Пропадал месяцами, не приходил. В конце концов исчез насовсем. Мужики все такие. Говорят, гниет сейчас на, как его там, химии что ли, поди разбери. Олух!.. Такой статный парень, настоящий красавец!.. А мать твоя бедняжка… осталась с двумя детьми без еды, без воды. Говорили мы ей: «позвони кому-нибудь из родных и близких, пошли телеграмму, весточку пошли, пускай заберут тебя отсюдова, до каких пор голодать взаперти будешь?». Упертая была мать твоя: «хоть бей, хоть убей, никуда не пойду, никому звонить не буду. С каким лицом пойду? Что им скажу?». Не знаю, сынок, не знаю, чем могли помочь ее горю? Чай-то пей, остывает небось. Давай свежего налью, – она с кряхтеньем поднялась, чтобы принести гудящий на кирпичной печке чайник. Он остановил ее. Взял за руку, попросил присесть и продолжить свою речь, и сказал, что принесет чайник сам. Бабуля «кормила» его самой ценной порой его жизни,– ничего, что горчит, пустяки! – Она лила бальзам на его жаждущие губы. Какой там чай, сейчас не время чаи гонять!
- Да и документов толковых на вас не было. Старшого хоть в детдом отдай, говорим ей, – ты тогда уже взрослым был, школьного возраста, – молодая ведь, говорим, найди себе работу какую-нибудь, дети-то в чем виноваты, зачем их голодом морить? Заработаешь деньги, говорим, вот и заберешь обратно, никто ведь ребенка у тебя не отнимает… Поначалу не соглашалась, говорила, не могу своими же руками родного сына в детдом отдать. А потом видать образумилась, отвела тебя туда… Нашла столовую, рабочую столовую, устроилась туда посудомойкой. Столовая потом закрылась и мать твоя переехала, связь с ней мы полностью потеряли. Поговаривали, что там вместе с ней какая-то женщина работала, вот мать твоя с ее братом ушла. Таджик или узбек, в общем, из этих. Я так тому обрадовалась, Богом клянусь, казалось, что сама замуж вышла, – при этих словах мелкие старушечьи глаза заблестели…
В поисках матери он обошел пядь за пядью все окрестные села, все придорожные столовые. Стучался во все двери, расспрашивал каждого встречного. Но никакого положительного ответа не получил. Будто сквозь землю она провалилась! А поиски отца привели его в Содомор – в Деревообрабатывающий Комбинат. Ему удалось разузнать, что отец работал «химиком» на комбинате. Он думал, отец и вправду химик, на деле же оказалось, что заключенных, работающих в принудительном порядке в исправительно-трудовой колонии, кличут «химиками». В ту пору заключенных этого типа гоняли на ядовитые химкобинаты, радиоактивные фабрики и заводы, опасные, вредные для здоровья и жизни учреждения, предприятия. «Химики» не считались полностью лишенными свободы, они жили в специальных общежитиях, могли контактировать с местными жителями, ходить в магазины.
Но отыскать отца не удалось и в комбинате. К кому бы он ни обращался, все неохотно бурчали что-то под нос и спешили от него отойти. Он смог выяснить лишь то, что незадолго до освобождения отец потерял обе ноги на станке, вышел на свободу в инвалидной коляске.
«Один Бог знает где он теперь…»
«Кому теперь он – инвалид – нужен…»
«Найди Петровича, если кто-то и знает, то он…», – в конце концов ему указали на «шанхайский квартал» поселка.
Петрович жил в компактном деревянном строении – тесном бараке, где еле-еле помещались двое. Жил он вместе со своей собакой. После отбытия заключения ему некуда и не к кому было податься, вот и пришлось застрять здесь. Узнав кто перед ним стоит, бедняга так обрадовался, так засуетился, что места себе не находил! Будто нашел на чужбине родного человека, не знал какое добро ему сделать. Закружившись волчком в захламленной комнатушке, он достал и поставил на стол заныканную бутылку вина. На окне висела связка репчатого лука, Петрович принес одну луковицу, разделил пополам и накрошил трясущимися от радости руками хлеба…
- Ни за что ни про что сел твой отец. Не за дело… По сути, все тут сидят ни за что, – странная рябь заиграла на лице Петровича. – Ты уж прости, из-за потаскухи какой-то гребанной. Зря совсем. Да разве к лицу мужику ради такого нож доставать?
Петрович налил себе и гостю в граненые стаканы красного как кровь, крепкого вина. Чокнулись, опрокинули залпом. После бормотухи Петрович сиял как граненый алмаз, у него развязался язык: –На воле житуха у батяни твоего славная была. Пировал, гулял, горя не знал. Дальнобойщиком работал. «Капитаном дальних плаваний!». За баранкой дни проводил. Как птица вольная. Жил в дороге. Ездил от Москвы и Петербурга до самого бишь Северного Ледовитого – к вашим краям. Карманы ломились от бабла, а сам ведь красавец был, статный весь, бабы за такими сами бегают, схватят – не отпустят. А сам-то он по этой части тоже был хорош. Ветер в голове гулял. Стоило увидеть какую-нибудь хорошенькую, так сразу голову терял. Ни одной юбки не пропускал. Сам сознавался, не могу совладать, говорил, как больной я. Вот как Бог меня покарал, говорил, променял родных детей и жену на всяких шалав. Забегаловки на трассах ломятся от красоток, сам знаешь. Стекаются с близлежащих поселков на эти кабаки как полчища саранчи. Да-да, как муравьи на сладкое. Сам знаешь почему. В одном из таких кафе он и познакомился с Олей. Оля родом из этого поселка. В молодости, говорят, красавицей была. Да и сейчас выглядит неплохо. Но толку то, если Господь рассудок отберет, то пиши пропало. Сам прикинь, такой

красавец-мужчина

где выпьет, там и завалится на ночь. А в дом родной словно в гости приходит… Верно говорят: за что боролся, на то и напоролся… Слыхал, наверное, – чувствовалось, Петрович собирается сказать что-то нелицеприятное, потому осторожно выбирает слова, замалчивает основную тему, – не приведи никому Господь… Выйдя на «химию», отец твой гулял с одной девкой из поселка. Писаной красавицей была чертовка, все диву давались, как он ее подцепил. Долго жили вместе, как полагается, как муж и жена: с первого же дня. А потом выяснилось, что… Господи, прости меня грешного! Прости меня недостойного, Господи. Выяснилось, что… девка та собственной дочкой его была. Родной его дочкой– от Оли! У бедолаги крыша поехала, когда узнал. Хотел наложить на себя руки, но не стал, сказал, смерти мне мало. Два месяца наружу не выходил, сидел у себя и горько плакал. И вот в один день слышим, что обе ноги свои пустил в станок фрезерный…
«Не надо было мне сюда заявляться! Не надо было! Какого хера я потерял в этом гадюшнике! Столько лет ведь прошло, какой еще отец мне нужен?!» – он совсем раздосадовался, никак не ожидал, что его бесславное прошлое окажется настолько гадким.
- Еще на чувашке какой-то женился, – Петрович сам нарушил тягостное молчание, – ребенка от нее имел, прожили вместе пару лет, потом в чем-то не сошлись, разругались и разошлись. Одно время говорил, как выйду – поеду туда. Потом передумал, в Калмыкии, говорил, в Элисте, сын есть у меня, к нему и поеду. Ну что тут сказать, ей-богу, под каждым кустом наложил. И себя погубил, и семя свое, детей родных. Говорил, за ее слезы расплачиваюсь – мать твою имел в виду. Не стал ей достойным мужем, говорил. Горько сожалел. Знал, что тебя в детдом отдали. С каким лицом, говорил, я к нему пойду. Провалиться бы мне на ровном месте, говорил, когда я от них уходил. Повторял всё это и рыдал как ребенок… Когда увидел тебя на пороге, подумал, это он, – лицо Петровича снова озарилось, на сей раз продолжительно! – Как две капли воды похожи, слава Тебе, Господи. Он тоже такой статный, плечистый весь был, красавец, короче. – Петрович призадумался на пару секунд, встал и начал долго рыться среди хлама в углу комнатушки, наконец вернулся с какой-то фотокарточкой.
- Держи, его фотка. – Сказал он. – Молодой тут еще…
На протяжении всей своей жизни отца он видел лишь в беспокойных снах, рисовал в воображении. Отец выглядел совершенно иначе, вот те на!, таким его он и не представлял. Но как только увидел, узнал и признал. По губам узнал, чудно, не по бровям, не по глазам, – по губам. Понял, что это родной ему человек.
Фотокарточка была довольно старой, точнее, это была часть порванной надвое карточки, – та часть, где остался отец. Мать, по всей вероятности, осталась на другой части, увы! Не то и мать свою мог бы увидеть, да-да, прикинь, родную мать! На руках они, по всей видимости, держали малыша, – может, это он сам и был в младенчестве, – при «разделе имущества» на долю отца выпала лишь одна рука малыша. На фото отцу было от силы тридцать-тридцать пять. Он позировал в рубашке в черный горошек. Густые, черные курчавые волосы, агатовые усы придавали еще больше радости его улыбчивому лицу; его лицо светилось счастьем.
«Наверно, в ту пору они еще не развелись. В противном случае, он не выглядел бы таким счастливым», – он неотрывно смотрел в отцовские глаза. Понял, что вот человек, которого он ищет, человек, который смотрит с фото. Добрый, родной… А всё остальное, всё, что случилось потом, его не касается.
- Я могу оставить его у себя?
- Конечно, он так и так твой…
Последующие слова Петровича доносились до него смутно. Петрович нёс какую-то околесицу: «Не надо было тебе сюда возвращаться, сынок, уходи отсюда. Никто в этом гадюшнике добра не повидал. Не губи себя, пожалей, молодой еще, – Петрович говорил то же, что старушка из села. – Беги, беги отсюда как можно подальше!..»
Перед тем как покинуть хибару, он оставил на столе дюжину крупных купюр.


***
«Беги, беги отсюда как можно подальше...»
Несколько этих слов, застрявших в самых глубинах его памяти, вряд ли когда-нибудь еще всплыли бы на поверхность, если б не горячечные бредни Савченко спустя годы в «Аполлон отеле» за день до той ужасной майской полночи – в бане, когда нагулявшись и напившись до чертиков, все парни и девки, потеряв под утро ключи от жопы, распластались замертво где ни попадя. В туманной зыби между опьянением и трезвостью, одурью и бессонницей они пропустили еще по «сто» вдогонку за убегающей хмарью, и тут на ровном месте без всякого спросу Савченко ни к селу, ни к городу начал идти без удержу. Правда, разобрать детально о чем он толкует было трудно: некогда случившаяся реальная история, дошедшая от старших поколений быль вперемешку с небылью, древняя туманная притча или же плод больного воображения в дупель пьяного бандюгана…
То ли Мирза Гашгаром звали, то ли Мирза Габилем, короче, жил человек с таким именем, рассказывал Савченко. Кажись, всё-таки Мирза Гашгаром звали, да. Габилем звали другого – того, который взял и исчез… Именно этот Мирза Гашгар и основал в свое время нынешний поселок, три остальных селения на берегу Святого озера, да и древний храм основал не кто иной как он. Очень степенным, почтенным человеком был, один Бог знает, как он здесь появился в полном расцвете сил. Его руки, его дыханье обладали неведомой силой, силой исцеления. Мог снимать порчу, изгонять бесов. Легким движением руки начисто снимал малярию. Жил в крохотной глинобитной хижине на месте нынешних каменных колонн. Прослышавшие о нем паломники изо всех уголков страны – ищущим исцеления и спасения у Мирзы Гашгара было несть числа, от бесконечного людского потока тут яблоку негде было упасть – натаскали каждый по кирпичику, по камушку и отстроили для него такую неприступную крепость, что весть о ней дошла до самого Кавказа. Среди собравшихся на тепло и свет этого очага было немало представителей интеллигенции, ученых, но наряду с ними в общину затесались и фальшивые святоши-самозванцы, терпеливо дожидающиеся своего часа. Сразу после кончины Мирзы Гашгара вся власть в Крепости переходит в руки его дочери, тут-то и начинаются все беды. Девушка, падкая на гульбу и кутеж, всякие низменные удовольствия, зачинает такую порочность и разнузданность, для которых даже слов не подобрать. С каждым днем расширяется мерзость запустения на месте святилища. «По сравнению с ними выходки семьи пророка Лота казались детскими. Даже жители Содома и Гоморры не совершали таких святотатств», – именно так и сказал Савченко, да. Правду говорил Татар, этот Савченко – дошлая сволочь. Неспроста ведь Татар кликалего Философом – сечет фишку. (Позднее, он узнал, что Савченко окончил на отлично истфак, всё обещало ему блестящее будущее, но ему по какому-то делу пришлось сесть в тюрягу, а дальше… «пошло-поехало…») Саша в шутку называл Старика из «Аполлон Отеля» Оракулом: «Всё равно никто точно не знает ни имени, ни возраста старикана. Спроси старожиловпоселка, скажут, с малых лет видели его точно таким, без изменений. Кто он, что он, откуда пришел, когда пришел – всё это большая загадка». – Семя тайного блуда сеется не только среди паломников, совершивших путь к «Месту силы Мирзы Гашгара», но и среди жителей пяти окрестных селений. Самозванцы отнимают скудное имущество безропотных бедняков, сирот, всех тех, у кого нет заступников, но на этом не успокаиваются, они сбивают с пути молодых девушек и женщин, прелюбодействуют, раздевают донага и до самого утра танцуя вокруг с бубнами в руках, вытворяют с ними всякую мерзость. «Свальным грехом, гасками  занимались!». Видать, вечно так продолжаться не могло, в конце концов дело дошло до того… – хлебая прозрачную как слеза водку, Савченко выглядел так, будто вот-вот откроет страшную тайну; его блестящие как стекло глаза расширились и вышли из орбит, ледяной взгляд безжалостно пронзал слушателя. – Значит, дело дошло до того, что один из этих фальшивых святош-самозванцев нарочно или не нарочно допустил такой грех, который не взяли на себя ни земля с небом, ни ветер с дождем! Короче, мерзавец совершил кровосмесительство! Осквернил ложе той, кто была ему запретна! С этого всё и началось. Одним прекрасным майским днем сын и дочь того самого несчастного грешника вышли на лодочную прогулку по озеру (знали они или нет, что приходятся друг другу родными братом и сестрой, этого Савченко внятно не изложил. Видимо, и сам толком не знал всё до мельчайших деталей). Стояла теплая, погожая весенняя пора. Та весенняя пора, когда кровь бурлит в венах и отдается во всех жилах. А эти бедолаги несчастные молоды совсем были, кровь им в голову ударила. За беседой и не заметили как лодку унесло прямо в центр озера, а вокруг одна вода. По водной глади стлался легкий туман, вот и решили будто кроме них ни одной живой души на всём белом свете нет.Солнце припекло, бес попутал, потянулись за запретным плодом. Животная страсть овладела обоими, да так, что устоять не смогли! «Не надо, не надо, не надо!..», – поначалу пыталась сопротивляться девушка, но особо упираться не стала. «Не надо, не надо, не надо…», – вдруг очнулись, очнулись и поняли, что совершили великий грех, и дело уже сделано! В мгновении ока тучи накрыли небо, всё смерклось, будто Судный День настал! На озере поднялся ужасный шторм, разнес их лодку в щепки! Озеро утянуло в свои пучины обоих грешников, – якобы именно после этого происшествия озеро стали называть Святым. Люди несколько дней подряд с утра до ночи не покладая рук ворошили верх дном и само озеро и его окрестности, но так ничего и не нашли: ни одной щепки от лодки, ни одной приметы тех несчастных. Вода утопленников не прячет, верно ведь говорю, труп разбухает и выходит на поверхность, но их тела – ни парня, ни девушки – не нашлись, будто навеки в воду канули… Проклятый отец целыми днями ошалело метался по лесу вдоль озера, до рассвета возносил мольбы Богу, но всё впустую. Будто бы и сам Бог отвернул свой Лик от этого края! Отвернулся от своих блудных созданий! Ни мертвыми, ни живыми детей не нашли. Люди так и так по горло сыты были выходками крепостных, а последнее происшествие только подлило масла в огонь. Разъяренная молодежь пяти окрестных селений решила поймать того мерзавца и сжечь его заживо, чтобы очистить свое доброе имя от позорного пятна. «Не надо, не надо! Его сам Бог покарал, а вы не троньте! Гоните прочь из своих домов, не здоровайтесь при встрече, не подпускайте близко, но не убивайте, ни в коем случае! Не то мы тоже погрязнем в грехе, пожалейте всех нас и себя!..», – старейшинам села удалось кое-как остудить пыл мстителей. На какое-то время потерявшая контроль толпа утихомирилась. Мужчину объявили неприкасаемым и изгнали из села. Но у буйных молодых всё чесались руки, при первой же возможности они отловили изгоя, отвели подальше от глаз, спустили с него брюки и вытворили с ним то, что и представить страшно… Спустя неделю чабан, пасущий стадо в лесу возле озера, обнаружил труп того несчастного, – тот лежал распростертый ничком на влажном песке. Но самым ужасным стало то, что жители Крепости захотели похоронить того мужчину во дворе храма, где покоились останки Мирзы Гашгара. И знаете кто настаивал на том? Родная дочь самого Мирзы Гашгара! Люди запротестовали, но сучке всё было нипочем, они ее отговаривали, просили – всё без толку. Не проявила она уважения ни к старейшинам, ни к молодым. Люди и так ненавидели крепостных. А после последней выходки чаша терпения лопнула, за считанные часы они образовали такой огромный людской поток, перед которым не устояла ни одна стена, ни одна преграда! За какие-то сутки они сровняли с лицом земли обитель дьявола – нерушимую крепость, которую некогда сами и возвели! Лишенных своего прибежища «святош» стали побивать камнями, да так, что, казалось, само небо изливает град ненависти!.. После того события однажды утром сельские жители вышли за порог своих домов поразмять кости, подышать свежим воздухом, но тут увидели кучковатое черное облако над двором храма. Они чуть не поперхнулись, чуть не вывернули жилы; откуда могло взяться это черное облако на чистом и ясном небе?! И не просто черное, а непроницаемо-густое словно гарь. Один из старейшин села тут же спохватился: «Это лярва – душа того изгоя над храмом! Он не покинет этот край, пока не узнает что сталось с его детьми!». «Покуда это черное облако будет продолжать здесь оставаться, нам добра не видать, – сказал другой старейшина. – Не надо было трогать этого проклятого. Не надо было его убивать. Его и так Бог наказал. Вы убили его и тем самым сделали всех нас сопричастным его греху». «Вместо него надо было прикончить ту суку подзаборную, – молвил наконец один старик-слепец, – если она выживет и хотя бы разок родит, считай пропало, нам не избежать несчастий. Этот грех уже не отмыть до седьмого колена. До тех самых пор, пока не найдется последний мужчина этого презренного рода и не умрет за тот же грех!..» С того времени прошло несколько столетий, но содоморцы всё еще не могут избавиться от этого проклятия. Ужасное облако появляется каждый день, в один и тот же час на одном и том же месте. Нисходит на рассвете на вершину храма, а под вечер само по себе исчезает. Никакая буря, никакой ветер не в силах отогнать облако. Не в силах отодвинуть ни на миллиметр… С тех пор над поселком нависла беда. Вот уже долгие годы каждый ждет не дождется последнего мужчины этого проклятого рода; ждет, что он наконец появится и совершит свой ужасный грех…


***

В темную ночь шофер такси наотрез отказался повести машину по кладбищенской дороге. Хоть убей, сказал он, не поведу. В восемнадцатиградусный февральский мороз шофер высадил его довольно-таки далеко от поселка и повернул обратно. «Ты чего, совсем сбрендил, среди ночи в лес...» Но с другой стороны хорошо, что вернулся обратно; непрерывно идущий с вечера снег накрыл все дороги-пути точно пуховым одеялом, машина всё равно не смогла бы одолеть подъем, так и застряла бы на полпути. Опьянение от водки, выпитой с Савченко, прошло, оставив после себя головную боль. По колено в снегу, – хорошо хоть одет был тепло, ноги защищали сапоги с высокими голенищами, – стиснув зубы он кое-как миновал кладбище, и как только оставил его позади, распрямил спину и поддал шагу, поддал шагу и вдруг пустился во всю прыть! Из глубин непроглядного лесараздавались нечленораздельные, нечеловеческие звуки, которые, казалось, принадлежали потустороннему миру. И он бежал от этих звуков! Бежал со всех ног, обуреваемый смертельным страхом – снявши голову по волосам не плачут! Время от времени останавливался передохнуть, набирался сил и снова бежал. Хорошо хоть порой издалека, со стороны поселка раздавался глухой собачий лай, – то ли от безделья, то ли по глупости лаяли собаки.
И хорошо, что эти звуки принадлежали миру посюстороннему…
Старик стоял перед окном, вперившись в ночной мрак. Лицом к Святому озеру, – глядел равнодушно, безразлично. Он даже ни разу не обернулся на звук его шагов. Не промолвил ни единого слова! В тот миг его изумила еще одна вещь (как он смог не заметить этого раньше?), он всегда видел Старика в одной и той же одежде. Зимой и летом в одной и той же кожаной куртке! В давным-давно выцветшей кожаной куртке, которая вместо того, чтобы кукожиться год от года, напротив, с каждым годом расползалась и теперь уже свисала до самых колен. «Наверно, он сам усох от старости, потому и куртка висит на нем как на вешалке…». «Интересно он в этой кожанке и спит?», – проклятье, его на ровном месте чуть не разобрал смех. Но желание смеяться пропало, когда он призадумался и вспомнил, что никогда не видал Старика спящим. Смотря со спины на тонкую словно грушевый черенок шею Старика, на его бледные от плохого кровообращения вислые уши, он устыдился и подавил подступивший к горлу ком; чего ему было надо от этого пронырливого старикана?! Что это он к нему прилепился?! Он и вправду сбрендил, верно говорил таксист. Да ведь этот дряхлый доходяга никому не нужен, тем более не нужны его вшивые советы!
С одной стороны, он радовался, что нашел Старика живым-здоровым, но с другой безразличный вид Старика совершенно выбил его из колеи. Впервые, когда он посетил «Аполлон отель», у него ёкнуло сердце от страшной догадки, и теперь эта крохотная искорка разошлась бушующим пламенем, охватившим всю его душу и плоть: «Может, он вовсе не живой человек, а призрак?! Или бездумная масса плоти, которую давно покинул дух!..»
«Зря ты сюда вернулся», – раздался глухой, словно из глубины колодца, голос Старика. – «Это озеро не Святое, это Проклятое озеро! Проклятое! Они нарочно скрывают это название, чтобы замалевать свой срам. Проклятое озеро, понимаешь, его вода испоганена. И на тебя брызнуло этой водой. Ты тоже виновен! Не надо было тебе сюда приходить. Но и не прийти ты был бы не в силах. Есть причина, которая тебя сюда привела. Ты – одна из фигур в этой мерзкой игре! Круг должен замкнуться и его должен замкнуть ты. Ключи от выхода у тебя! Тебе не убежать от своей участи!..»
Он очнулся ото сна с колотящимся сердцем. Понял, что так и уснул сидя возле камина с тлеющими углями. А Старик… стоял не шелохнувшись перед окном. Стоял, как и прежде, вперившись в темноту за окном. Не сказал ни слова, даже не попрощался, покинул комнату беззвучными шагами.
Свежий рассветный ветерок плеснулся ему в лицо как горсть воды…



есть продолжение ...