Над кручей Глава 21

21
(16 сентября – 16 ноября 1918 года)

Жизнь будто со всех сторон ножницами остригли. Да и не ножницами вовсе, а шашками обрубили, огнём опалили. Куцая стала жизнь, совсем маленькая. Так казалось Настасье Михайловне, когда выпадал час оглядеться, задуматься. От семьи остались рожки да ножки. Покойных мужей что поминать? Оба были справные казаки, домовитые мужья. Царство им небесное и земля пухом. Бог не дал им долгих лет, оставил тебя, старую, вековать вдовой. Та жизнь, с Тимофеем и Григорием, осталась в такой дали, что и не верится, что она была на самом деле. Скорей приснилась. Загородило ту жизнь, как высоким частоколом, столькими переменами, что и не прозришь её. И при мужьях было хлопотно и не всегда сладко, зато спокойно ждала завтрашний день. Сегодня в каждый настающий день вступаешь будто в речку немеряной глубины. Опускаешь ногу – а дна нет. И опереться не на кого.
Сыны, сыны. Куда вас унесло? Ни слуху про них, ни духу. И весточки о себе передать не могут, за фронтами как за горами и морями. Фёдор говорит, бьются красные с белыми аж в Ставропольской губернии, и кто кого одолеет – никто не знает. И двор твой, исконный двор Карнаульщиковых, стал как зачумлённый, соседи обходят стороной. Поселись на острове посреди Кубани – и то было бы веселей. Даже чудно, что из правления не приходят казачьи власти стращать и выпытывать, арестовывать и пороть. У Сменовых – доложил Фёдор – весь двор разорили. Кроме Фёдора, никто не заглядывает. Младшенькая Полинка забежала месяц назад на минутку, и то по несчастному случаю: её Андрея призвали на службу, и она со свёкром провожала мужа на сборный пункт в Рубежную. Забежала, порыдала на мамкиной груди, а сват, вражина, так и не слез с брички, сидел, лускал семечки. Тяжело будет Полинке без Андрея в старозаветной семье сватов, с годовалой дочкой, с вечной тревогой за ушедшего на войну мужа. Про то, что Андрей будет стрелять в её сыновей, а они в него – запретила себе думать.
Но нечасто выпадал час предаваться невесёлым думкам. Дел навалилось – успевай поворачиваться, баба. Раз никто к тебе не хочет ходить, надо идти самой теребить родственников. Под лежачий камень вода не течёт, с Фролом Ионычем шутки плохи. Подсолнухов Устин насадил много, но в поле им цена, что будякам. Пока не взвесят их на «Брунане» чистой семечкой, денег не видать. А попробуй срезать великие тысячи перезревающих шляпок, перевезти в ригу, вымолотить, ссыпать в чувалы – где руки взять? Фёдор без выходных занят на станции, у Модеста на заводе горячая пора, хочешь-не хочешь, надо идти на поклон к старшему зятю Ивану Белашову. А его и забыла, когда видела. Виной всему Дарья – и в кого она уродилась такой злющей и скандальной? – старшая нелюбимая доченька. Иван – человек не склочный, семейный, как положено, взял сторону дорогой жёнушки, а с чего всё началось, уже и не вспомнить. Иван из казачьего рода, но, закончив Майкопское техническое училище, выписался из сословия и пошёл служить техником на механическом заводе Боровикова. Живут они с Дарьей зажиточно, кроме Валеньки растят сынка Олежку, меньшого, десяти лет, живут дружно, но нелюдимо, с родичами знаются неохотно.
Топать до них не ближний свет – дом Белашовых стоит под самым элеватором, недалеко от железной дороги и завода Ивана. Напекла для внуков пирожков с яблоками, надела праздничную кофту, подвязалась цветастым платком, пошла под вечер, когда все дома. По дороге никто из знакомых не попался, пусты станичные улицы в час заката. Редкая подвода протарахтит, редкий прохожий шмыгнёт. Лишь из дворов слышны голоса, ветерок наносит запах печного дыма, хозяйки готовят ужин.
Калитку открыл сам зять Иван, по-домашнему в тёплом халате, умытый, причёсанный, будто из бани. И румянец просвечивает на жёлтых щеках, болячка душит зятя. Уважительно поздоровался, пригласил в дом:
– Вовремя пришли, мама. Прошу к столу.
Комнаты у Белашовых прибраны по-господски – кругом занавески, накидки, на стенах картины. Ярко-коричневый деревянный пол крыт лаком, постелены ковровые дорожки. Над столом уже зажжена лампа в розовом абажуре, на столе пускает пар медный тульский самовар. Валюша вскакивает и бросается обниматься, Олежка встаёт и кланяется, но не подходит, нелюбимая доченька зыркает через стол и бормочет что-то невнятное.
Иван – что это с ним приключилось? – одна любезность:
– Присаживайтесь, мама, угощайтесь. А какие пирожки у вас вкусные! К чаю в самый раз.
Отужинали, напились чаю. Иван, догадываясь, что тёща пришла с разговором, отправил детей в другую комнату.
– Рассказывайте, мама. Не стесняйтесь, здесь все свои.
Ну, раз свои – слушайте. Выложила про непосильную беду с семечками, не удержалась – добавила про угрозы Фрола Щепетнова. Особо на жалость не давила, попросила найти рабочие руки, а уж дальше она управится.
Зять слушал внимательно, не перебивая, лишь потирал ладони и кивал. Но стоило Дарье встрять с упрёком по адресу братьев – мол, заварили кашу, а сами сбежали – как лицо Ивана напряглось.
– Помолчи, Даша, – хорошо видно, как трудно даются Ивану вежливые выражения, – задним умом мы все крепкие. Кто прав – время покажет. А пока надо маме помогать.
– Да?! – опять взвилась Дарья. – Думаешь, нынешняя власть глаза закроет, что ты о красных родственниках печёшься? Тебе неприятностей хочется? О детях своих подумай!
Нездоровый румянец на щеках Ивана зацвёл сильней.
– Представь себе – думаю! А ты только языком метёшь! Дальше своего носу не видишь. Не дорога тебе мать – иди своих ненаглядных облизывай. А нам не мешай!
Дарья словно того и ждала, ведьмой выкатилась вон. Зять проводил её укоризненным взглядом, качнул головой.
– Беда с ней. Набуровит вгорячах, а потом кается, да поздно уже. Всё я понял, Настасья Михайловна. Завтра пришлю вам транспортную бригаду. За пару дней уберётесь?
– Смотря сколько народу подошлёшь. – Настасья Михайловна не смела верить удаче, но и хозяйственный расчёт держала в уме. – Две десятины, однако.
– Шесть крепких мужиков, две пароконных мажары. За вами только обед. Оплата – моя забота. Устроит?
«Устроит»? В зобу дыханье спёрло от неожиданно щедрой подмоги. С чего это зять вдруг распахнулся?
Иван не дал мучиться загадкой, просветил:
– Я, мама, считаю, что ваши сыны за справедливое дело воюют. С меня воин никакой, астматик дохлый, но чем смогу – поддержу.
Домой, уже в потёмках, летела, как на крыльях. Не без добрых людей белый свет, рано тебе, старая, петь отходную.
Чем взбодрил своих рабочих Иван – осталось неведомо, но врубились они в поле подсолнухов, как лихие казаки в гущу татарской орды. Чёрные шляпки так и летели прочь с высоких стеблей, будто плоские чалмы с отсечённых тесаками голов. Не успевала одна наполненная доверху мажара вернуться от двора Карнаульщиковых пустой, как вторая отправлялась по тому же пути. За два дня набили ригу под крышу. Настасья Михайловна металась то в степь, то варила дома чугунки борща, то помогала ездовым снимать решётчатый борт мажары, высыпая груз. Поторапливала растяпу Варвару, присматривала за любопытной Анечкой – та уже встала на ножки и норовила притопать, куда не следует. В пылу работы даже забывалось, что всё добытое непосильным трудом пропадёт задаром в ненасытной глотке Фрола Щепетнова. Уложились в срок, Настасья Михайловна выставила добросовестным работникам угощение с ядрёной самогонкой, все остались довольны. Как по заказу, через день задождило. Осень глубокая.
Про механический обмолот нечего было и мечтать. Собирайтесь, бабы, в круг, вооружайтесь палками, изображайте из себя барабанщиков, пока руки не отвалятся. Благо, семечки спелые, перестоялые, вышелушиваются легко, но попробуй выколотить эту гору. До китайской пасхи им с Варварой хватит. Звать кого-нибудь гордость не позволяет, значит, вся надежда на себя. Выручка пришла, откуда Настасья Михайловна не рассчитывала. Скромница Любаша, жена Фёдора, как из-под земли выросла и являлась всю неделю с утра, будто на службу. Отмолотит молчком до обеда, извинится, что дольше не может – дети дома голодные, назавтра опять тут как тут, пустые шляпки так и отскакивают. Уж казалось бы – родня дальше некуда, седьмая вода на киселе, а душа у молчуньи сострадательная, человеческая. С подачи ли отца, по доброй ли воле стала приходить после гимназии внучка Валюша, переоденется и лупцует пыльные шляпки полудетскими белыми ручками, старается для бабушки. Даже Анютка, глядя на взрослых, смеясь, поколачивает хворостинкой. Гуртом и батьку бить легче. Где со стонами, где с песнями одолели окаянную гору быстрее, чем страшилась Настасья Михайловна.
Модест внёс свою лепту и за белоручку-жену, что так и не удосужилась помочь, и за собственные отговорки про вечную занятость. Вписывая в конторскую книгу принятое от Настасьи Михайловны сырьё, он, понизив голос и оглянувшись, важно сказал:
– По высшей категории зачислил, мамаша. И округлил в вашу пользу.
Спасибо и на том. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Чует моё сердце, что это последнее одолжение, которое ты мне оказал. И ты близко не подойдёшь до двора красного казака, и я больше тебя не потревожу. Негде мне будет сеять на следующий год, люди гутарят, что у красных семей станичное правление паи отрежет. Скорей бы сыны с победой возвращались.
Иван Белашов из другого теста сделан. Похоже, прознал от Валюши – у той ушки всегда на макушке, а бабушка нет-нет, да и заговорится –  что денег от семечек для уплаты контрибуции не хватает, и передал через дочку николаевскую сторублёвку. И велел сказать, что это подарок, без отдачи. И как ты, старая, не разглядела золотое сердце зятя? Ну, за Дарьей, как за грозовой тучей, и солнца не увидишь.
Один камень с плеч свалила – подавись, ненаедный куркуль, сиротским куском. Хотя грех такое не то что говорить, но и думать. Прислушайся, что вещует ретивое? Оно не соврёт. Уверенно вещует – живы твои сынки, твои поблудные зеленоглазые котята. И неугомон Паша, и смирный Устин, и разбышака Яшка – живы. Вот что оно вещует. Надо же, как порода подгадала – мальчишкам дала зелёные отцовские глаза, а дочки – сероглазки, в меня.
А как взыграла душа, когда нежданно-негаданно подтвердилась твоя упрямая вера, что держалась, чего греха таить, на тонкой нитке! В калитку постучался Филипп Шеховцов, ровесник и закадычный приятель Якова, тоже любитель гульнуть, но куда разумней твоего непутёвого сынка, послушный парень. У Филиппа отец – казак строгий, держал сына в руках, а Яшка взрослел, считай, без отца, вот и разница. Но что-то сегодня Филя бледненький, краше в гроб кладут, взор тупит. Вошёл во двор и сразу присел на завалинку, будто ноги не держат. В фаэтоне на улице остался пацанёнок в большой папахе, кажись, его брат меньшой.
– Я вам, Настасья Михайловна, поклон от сынов привёз, – как ножом по груди полоснул Филипп. В глазах запрыгали непроглядные метелики.
– Так ты же, – сказала, и осеклась. Погоны на черкеске Филиппа приморозили язык к нёбу.
– Да, тётя Настя, мы друг против друга дерёмся. И так вышло, что сошлись. – Монотонный голос Филиппа вытягивал душу, каждое слово, как удар колокола над ухом. – В Невинке судьба свела. Спасибо вам, тётя Настя, правильных сынов вырастили. Устин с Яковом меня раненого подобрали, спасли. Попросили передать вам, что всё у них хорошо.
– А Павел? – Недочёт в перечне имён заставил ожить язык.
– Я Павла не видел. Но браты сказали, что он с ними и всё у него тоже хорошо.
Рассказывает Филипп, а головы не поднимает. Стыдится, что ли? Ещё бы не стыдиться – «мы друг против друга дерёмся». Когда это видано было, чтобы казаки друг друга убивали? А твои сыны чем лучше? Такие же убивцы. Ох, дожились до весёлых времён, прости господи. И сказать нечего. Филипп тоже молчит.
– Когда это было?
– Недавно. В последних числах октября.
Что толку от этих чисел? На войне каждый день убивают. За прошедшие три недели что угодно могло случиться. А ты верь, старая. Тебе иначе нельзя.
– Забогатели, гляжу, Шеховцовы. Фаэтоном каким справным обзавелись.
– Не наш он, тётя Настя. У соседки Дроновой одолжили. Ходок я плохой после ранения.
– Это у которой мужа красные убили?
Ох, и сморозила, дура окаянная! Пашка ведь там отличился.
Филипп медленно поднялся. Крепится казачок, а гнёт его рана в три погибели.
– Я пойду. Ещё раз спасибо, тётя Настя. Если что понадобится – не стесняйтесь, обращайтесь. Мы же понимаем – у вас мужских рук в доме нету. А мы – ваши вечные должники.
Эх, Филя, Филюшка! Лучше б вы все сидели по домам, самогонку пили да песни играли, чем меряться – у кого шашка острее. Не будет добра от вашего спора. Полегчало на душе от Филиных новостей? Какое в них облегчение? Это как болячку огнём прижечь. На минутку боль притихнет, и опять заноет. Нету матери спасения.
Ладно, некогда душу травить. На дворе уже холода, дров в сарае кот наплакал, надо хоть бодылку с поля свезти, кукуруза не рушена, картошка в погребку не спущена, огород не копан – забот полон рот, шевелись, старая.