Над кручей Глава 24

24
(21-е ноября – 31-е декабря 1918-го)

Чёрт бы побрал эти мёрзлые ставропольские степи с жестоким восточным ветром, секущей лицо позёмкой, холодом и голодом. А если потянет с запада от тёплого моря – не краше. Слякоть, туман непроглядный, за пятьдесят шагов ничего не видно, Чубчик захлюстан грязью по брюхо, с гривы роса капает. И сам насквозь пропитан сыростью, дрожишь в седле, как окаченный водой барбос. В редкие погожие дни встаёт на юге огромная белая шапка горы. «Эльбрус, – уважительно говорит Павел. – Шат-гора, наш ориентир, к ней идём».
И поначалу шли неплохо. Редкий случай – обещания штабов сбывались наяву. Потянулись подкрепления с Терека, пехота, пушки, бронепоезда… Оттеснили белых от Курсавки вдоль железной дороги до станции Киан. Савлук пополнил полк собранными там и сям отдельными конными отрядами, повёл строго на Эльбрус. В трёх эскадронах опять больше трёхсот шашек, вместе с двумя полками терской пехоты и конной батареей – можно наступать. Под Суворовской столкнулись с черкесами Келеч-Гирея. Черкесы – вояки известные: всемером на одного лезть не боятся, а чуть получат отпор – бегут сломя голову кто куда. Погнали их без остановки.
Холмистая степь закончилась, втянулись в чересполосицу лесов, балок, невысоких хребтов и горушек. Баталпашинский отдел Кубанского войска, станицы и хутора Хопёрского полкового округа –  свои братья-казаки. Были свои, да все вышли. Хопёрцы ещё в июне разодрались со своими иногородними и почти поголовно восстали против советской власти. В ту пору объявился в их краях бежавший из красного плена полковник Шкуро, сколотил из восставших казаков целую дивизию и пошёл гулять по красным тылам. Пугнул сидевший в Пятигорске совдеп, взял с налёта Кисловодск, пошумел по окрестным станицам и, окружённый со всех сторон красными войсками, прорвался на север, на соединение с наступавшими на Кубань добровольцами, умудрившись попутно захватить губернский город Ставрополь. За что получил от генерала Деникина выговор – Ставрополь лежал вне наступательных операций добровольцев. А в станицах Баталпашинского отдела, лишённых защитников, пошла расправа с семьями белых казаков. Осенью красные отступили, настала очередь белых вешать и рубить иногородних.
И вот нынче, в середине декабря, покатилась по предгорьям обратная красная волна. Савлуковцы, легко сбивая заслоны черкесов, занимали одну за другой Суворовскую, Боргустанскую, Бекешевскую, большие казачьи станицы. Павел досадовал на черепаший ход пехоты, на её обыкновение останавливаться в каждой взятой станице ночевать, а то и дневать. Понять пехоту можно – она месит грязь своими ногами, устают пехотинцы за день, как собаки, хочется отдохнуть, обсушиться, обогреться. Но ведь время драгоценное теряем! Пока белые генералы не расчухались, самый расчёт, взяв Баталпашинку, обойти с тыла 3-й корпус генерала Ляхова, ударить на Невинномысскую, заставить беляков уходить из окружения. В наступлении главное – быстрота, чтобы не дать противнику опомниться. Тем более, что с севера приходят обнадёживающие вести – добровольцам крепко всыпали под Александровским и Шишкино, отступают вороги. Ещё поднажать, и вот они наши и Ставрополь, и Армавир, и Кубань-матушка.
Но после пустячного перехода от Боргустанской до взятой без боя Бекешевской, пехотные командиры объявили ночёвку, хотя солнце ещё стояло высоко, а конная разведка донесла, что в десяти верстах впереди в трёх иногородних хуторах нет ни одного черкеса. Тикают гиреевцы без оглядки. Орлы Мишки Сменова нагнали только беженский обоз бекешевцев и завернули его назад для разборки – видать, совесть нечиста, коль убегают от красных.
Устин со своим взводом определился на постой в богатом казачьем подворье. Богатом, но без хозяев. Ни одной человечьей души в доме. Квохчут в сарае куры, блеют овцы в котухе, хрюкают свиньи в сажке. Крупной худобы нету, увели или спрятали. В чисто убранных комнатах всё на месте, заходи и живи. Даже печи протоплены.
– Красота! – восхищался Яшка. – Чем не гостиница? Жалко, горничных и официантов не дозваться. Ничего, управимся без них.
На войне ко всему привыкаешь. К брошенным домам тоже. Но обычно кого-нибудь всё же оставляют доглядать – стариков или баб. А тут все умелись. Что-то за собой знают.
Не слушая восторгов Якова и раздражённой ругни старшего полководца-брата, Устин ушёл обихаживать Чубчика. Сегодня коню повезло – и тёплое стойло, и овса вволю. Конечно, Павел – прав, зря мы курорты себе устраиваем, наступать надо, коль удача в кои-то веки повернулась передом. Да чином не вышел братуха, чтобы армией командовать.
Бешеный ор за воротами заставил выскочить из конюшни. Ага, похоже, хозяева пожаловали! Да не одни. Вокруг брички – толпа. И солдаты-пехотинцы, и в штатской одёже несколько мужиков и баб. Орут наперебой. Поодаль Мишка Сменов со своими конными разведчиками из сёдел наблюдают. Особенно старается одна баба, расхристанная, платок сбился, вопит, аж заходится, как припадочная. И всё норовит возницу палкой ткнуть. Тот сгорбился, рукой отмахивается. В бричке ещё бабы и ребятишки.
– Что, ирод, думал сбежать?! – Глаза у орущей бабы вот-вот выпрыгнут наружу. Солдаты не дают ей как следует замахнуться, осаживают штыками. – Вы кого защищаете?! Это же главный кровопийца в станице! Он с белыми казаками ходил, указывал – кого убивать, чью хату спалить! Моего в овраге зарубили, три дня не давали похоронить! Детей осиротил, обездолил! Зверюга окаянный!
Баба изловчилась и хватила возницу по шее. Тот поднял голову. Да уж, рожа и впрямь зверская, седая борода, пасть оскалена. Вражина отпетый. Сам бы пули не пожалел.
– Люди, что вы на этого изверга смотрите?! Убейте, чтоб землю не поганил!
Казалось, баба сейчас прыгнет бешеным хорьком на спину казачины, загрызёт зубами. Осатанела вконец, себя не помнит.
Нахмуренный Мишка Сменов раздвинул конём толпу.
– Стойте! Кто поручится за слова этой бабы?
– Да все мы, – мрачно проговорил мужик в картузе. – Всё верно она сказала. Нет цему кату прощения.
– Так, – Мишка поднял руку. – Слушайте меня. Баб и ребятишек не трогать. Хату, когда мы уйдём, палите на здоровье. Эту сволочь отвести в овраг и прикончить.
– Штыками, штыками его, – заверезжала баба. – Чтоб мучился! Дайте мне штык, я сама его заколю!
– Слезай, кабан, – приказал Мишка. – Пока дойдёшь до оврага, молись.
Взвыли в бричке и старые, и малые, истошно, в голос. Кинулись к приговорённому и отпрянули, напоровшись на штыки. Казачина без понуканий спустился на землю, не глядя ни на кого, зашагал, дебелый, прямой, возвышаясь над окружившей толпой чёрной папахой. Вместе с солдатами его сопровождала ярая баба, готовая вершить возмездие до конца. Точно, пока сама не приколет, не успокоится.
Тут только Устин заметил, что он со всем взводом прилип к штакетнику забора. Никто за время Мишкиного суда слова не проронил. Молчат бойцы, переглядываются. И Павел не вмешивается, только губы дёргаются. Вдруг распахивает створки ворот, заводит пароконку во двор. Седоки не сводят с него глаз.
– Вы, – обращается к белому семейству. – Находите себе куток, ночуйте. До утра я вас оберегу. А завтра хоронитесь сами, где знаете.
Молодуха, обхватив детишек, слушает. Хоть и напугана насмерть, соображать способна. Старая, без пяти минут вдова, бьётся лбом о борт брички, завывает так, что душа наизнанку. Какого чёрта Пашка печётся о вражьем семени? Без них тошно. Пойду лучше Чубчика чистить.
Утром во дворе стояла одна пустая выпряженная бричка.
– Они, как стемнело, пеши огородами кудысь утекли, – объяснил Даня Калугин. – Я видел, мешать не стал.
Павел молча кивнул. С Даней всё ясно, добрая душа. А с чего это старший брат, жалости не знающий, раздобрился? Небось, свою жену с сыном припомнил.
А за воротами уже стоит вчерашняя скаженная баба с мальчишкой лет двенадцати. Прямо-таки выпроваживает нас, не терпится ей, так глазами и жжёт. И мальчонка смотрит волчонком.
Отъехав с полверсты, Устин оглянулся. В ясном синем небе над станицей поднимался серый клуб дыма. Огромный, пышный. Сгорает казачий двор. За ним, в разных концах, ещё несколько дымов. Такие же. Не печи топят люди, выжигают под корень прошлую жизнь. Чтоб не было возврата к старому.
Дал шенкеля, догнал Павла.
– Скажи, братуха, останется после нашей войны хоть один дом по станицам целый? Попалим друг друга, перебьём подчистую. Кто жить, хозяйновать будет?
Павел посмотрел дико и ничего не ответил. Что ответишь? У обоих думки об одном – о своей станице, хате, семье.  Может, и там то же, что за спиной. От таких думок взбесишься.
Сорок вёрст от Бекешевской до Баталпашинской одолели за два перехода. Утром морозец, днём слякоть. Пехота еле ползёт. Во встречных иногородних сёлах и черкесских аулах отвечают – белые ушли. Но перед Баталпашинкой натолкнулись на правильно устроенные позиции – окопы, пулемёты, белые пластуны дают прикурить. Успели, гады, подготовиться! Боком теперь нам выйдут сладкие днёвки и ночёвки. Надо искать обход. Кубань здесь просто горная речка, но пехоту в ледяную воду по пояс не пошлёшь, давай конница, разведывай броды.
Взвод Устина послали вверх по течению, к Джегуте. Продвигались сторожко, на лесной поляне подкараулили белый разъезд. Белых казаков было всего около десятка, в шашки они не пошли, бросились наутёк. Под одним подстрелили лошадь, и пока казак очухивался после кувырков, скрутили. Казак оказался не из пугливых, раскричался, распетушился, будто не он попал в беду, а сам распоряжается судьбой оплошных красных конников. Маленького росточка, молодой, с ободранной щекой, казак то ли вправду не понимал, что его ждёт, то ли такой шальной уродился.
– Схватили исподтишка и радуетесь?! –  выкрикивал он, как заведённый. – Скоро вам всем конец! Батька Шкуро идёт на вас с дивизией. Всех в окрошку искрошит! Хотите жить, сдавайтесь, пока не поздно. И можете по домам расходиться. Мы, шкуринцы, пленных не расстреливаем!
Устин слушал, закипая ненавистью. Впервые, вот так, лицом к лицу, к нему обращался человек, ещё год назад бывший, таким как он, простым казаком. А нынче смотришь на него и ничего родного в нём не видишь. Оголтелый, смертный враг. И тебя он ненавидит не меньше. Нету больше казаков. Есть белые, есть красные. Ты – красный, он – белый. Всё просто.
– Шкуринец, говоришь, – Устин пнул волчью папаху, что валялась под ногами пленного. – Ну, так мы с тебя шкуру снимем.
– Со всех не снимете, – не унимался казак. – Кишка у вас тонка. Завтра с вас только тырса посыпется! Сдавайтесь по-хорошему!
Разговаривать больше не о чем. И тащить пленного в штаб незачем. Он всё сказал.
– Что будет завтра, ты не увидишь. – С расстановкой, чтобы лучше дошло, сказал Устин. Казак оторопело раскрыл рот, но слова застряли в горле. Дошло. – Кончайте его, ребята.
И даже не оглянулся на выстрел сзади. Понеслась душа в рай, только пятки засверкали. Одним вражиной стало меньше. Воюем дальше.
Донесение со слов шкуринца вызвало среди пехотных командиров переполох. Савлук не поверил.
– Наврал, сукин сын. Шкуро – известный брехун, и все его головорезы под стать ему. По данным штаба дивизия Шкуро находится под Невинномысской. Надо наступать. Бой покажет, кто против нас.
Помитинговали, назначили атаку Баталпашинской на следующий день. Конница опять пошла искать обход. Удобный брод всё не попадался, мост под Джегутой надёжно перекрыли пластуны с пулемётами. От Баталпашинской до обеда слышался гул пушечной стрельбы, потом стихло. То ли взяли станицу, то ли отступили – понимай, как хочешь. Через Кубань в дальнем отрыве от главных сил переправляться рискованно, надо разворачивать оглобли.
– Без толку гоняем лошадей, да распыляемся, – пел привычную песню Павел. Никифор угрюмо молчал.
Возвращались дважды протоптанной дорогой, но Савлук всё равно высылал разъезды – бережёного бог бережёт. Осторожность вышла совсем не лишней. Передовой разъезд примчался ошарашенным, доложил – под Баталпашинкой наших нет, белые тучей идут на Бекешевку. Драпанула пехота. Следом прискакал боковой разъезд – от Джегуты, наперерез, движется большая колонна шкуринцев: и конница, и пластуны, и артиллерия. Хрен редьки не слаще, попадаем в окружение. Куда прорываться? В этих горах за каждым поворотом можешь нарваться на засаду.
Савлук рассудил – обходная колонна шкуринцев наверняка слабее. Идём на неё, напролом. Пан или пропал. Выбора нет.
Крупной рысью, сбившись в плотную массу по извилистой горной дороге, отряд пошёл на восток, наудачу. Савлук с комиссаром Невенчанным – впереди, следом – Павел, Устин с Яковом в первой шеренге. Никто не шумит, не перекликается, слышен только цокот копыт по каменистой грунтовке. Недоброе предчувствие охватило всех, даже коням передалась от всадников тревога – испуганно косят глазами, жмутся друг к другу, прядают ушами. У Яшки приклад карабина уже под локтем.
За спинами командиров толком ничего не видно, сколько ни пялься, но, когда Никифор поднял над головой шашку, сразу полегчало. Хуже нету ждать, да догонять. Теперь все тревоги позади, пошла работа! Карьер, стрельба. С дороги шарахаются пластуны, одного сшиб грудью Чубчик, другого сам зацепил клинком, выстрел в упор обжёг лицо. Павел рубит направо и налево, Яков, изгибаясь в седле, водит карабином, Никифор мчит, как паровоз, Севастьян упал. Колонну пластунов разметали, прорвались. Хуже всех пришлось замыкающим, пальбой вдогон пластуны выбили из задних рядов много бойцов.
На лысом перевале остановились, посчитались. Двадцать восемь человек остались в долине, среди них комиссар. Несколько бойцов шатаются в сёдлах, ранены. Братья, слава богу, рядом, невредимы.
Яков спрашивает:
– Откуда у тебя кровь на щеке?
Потрогал – пуля по виску чиркнула, вырвала клок волос вместе с кожей. В горячке не заметил, а сейчас заныло. Яков захлопотал, набрал горсть снега, вытряс из патрона пороху, замесил с глиной и замазал рану – порядок, братка!
Никифор разглядывает в бинокль спуск с перевала. Внизу стоит сотни две конных. Шкуринцы, услышали пальбу, теперь их врасплох не застанешь, встретят. И встречи не избежать, дорога одна. Уходить по заснеженным горным лугам, не зная броду – как раз зайдёшь в тупик. Тогда или лапки вверх, или перестреляют, как куропаток. Впрочем, и пленных перестреляют. Местные казаки озлоблены, пощады не жди. Да и не нужна их пощада. Путь один – вперёд. Нам топтаться на перевале не с руки, пластуны скоро начнут жечь пятки.
Двое раненых были совсем плохи. Но и не бросать же их на растерзание. Привязали к сёдлам, держитесь. Начали спускаться по петлям дороги. Шкуринцы засуетились, встали было поперёк долины в конном строю, потом вдруг спешились и, держа коней в поводу, полезли на поросший лесом склон влево от дороги. Замысел понятный. Сойтись в шашки им щекотно – нас больше – а стрелять из-за камней и деревьев позиция самая безопасная. Правильно рассчитали гады – в пеший бой мы ввязываться не станем, время не позволяет, пойдём напролом, а они вволю поупражняются в стрельбе по движущимся мишеням. Половину положат, пока будем проскакивать перед цепью стрелков. И вообще – противно подставляться под пули. Никифор, давай, думай! Мы же – не тупые секачи, обложенные загонщиками.
Надумали – эскадрон Павла оставляет коней с коноводами за последним поворотом и затевает ложную пешую атаку, чтобы втянуть шкуринцев в перестрелку. Остальные два эскадрона, выждав момент, летят во весь опор мимо занятых междоусобной стрельбой. Потом проскочившие эскадроны повторяют манёвр с пешей атакой, а эскадрону Павла давай бог ноги. Не ахти какая хитрость, но больше шансов уберечься от огульного расстрела.
Почти сработало. Только всё равно досталось крепко, шкуринцы выбирали цель крупнее, не жалея валить коней. Чубчик на всём скаку вдруг мотнулся вправо и едва не сбился с ноги. Одного мига хватило, чтобы понять – конь поймал пулю. Рухнет – конец обоим. Чубчик, родной, выноси! Не подвёл друже, домчал до спасительного поворота ущелья. Устин тут же соскочил с седла. Кожаная подушка вспорота, арчак пробит насквозь, потник пропитан кровью. Снял седло – вот она проклятая пуля, серое донышко глядит злобным оком из лужицы крови. Уткнулась в ребро, дальше не прошла. Подцепил кинжалом, выковырнул. Чубчик изогнул шею, жалобно заржал – за что делаешь больно, хозяин? Потерпи, бедолага, сейчас полечим! Оба мы с тобой теперь меченые.
Налетел тяжело дышащий Павел.
– Коня спортили? Выбирай свободного. Вон сколько без седоков прибежали.
Ого, не меньше десятка сирот.
– Слушай, это же конь Дани Калугина!
– Нету Дани. Где Яшка?
– Здесь я, – младший брат выглядывает из-за спин. Смурной, вздыхает.
Жалко Даню. Станичников в отряде всё убывает. Считай год отъездили с Даней стремя в стремя, и срочную вместе тянули, и в Рубежной с пацанячьих лет знались – душевный друзьяк был. И вот – полёг навеки в чужих диких горах, далеко от родной станицы. И схоронить по-людски некому. Кисмет.
– Уходим, – командует Никифор. – Надо засветло из гор выпутаться.
Устин сел на Даниного гнедка. Добрый конь, послушный, но всё вспоминается тот, кто сидел на нём совсем недавно. Чубчика взял в завод: отдыхай, поправляйся, через пару недель опять соединимся. Не брошу, не бойся!
К Бекешевской подошли уже ночью. В ней гомонила драпанувшая из-под Баталпашинки пехота. Резво проделала пехтура обратный путь, вчетверо быстрее, чем при наступлении. Настрой был отходить к Ессентукам, где резервы, железная дорога, связь со штабом армии.
Савлук не согласился.
– Я больше в эти горы не полезу, – твёрдо заявил он. – Там коннице западня. И так выбили треть полка. Мы идём на Минеральные Воды, в степь.
Утром отыскали свой обоз, пулемётные линейки – в обход на Джегуту их не брали: плохая дорога, – двинули берегом Кумы на Суворовскую.
Устин растерянно озирался на жидкую колонну полка – где бойцы? Рожки да ножки остались.
– Часть приблудных ещё затемно ушла с пехотой на Ессентуки, – хмуро пояснил Павел. – Паникёры.
Нету дисциплины в Красной армии, хоть убей! Куда захотели, туда и пошли. И Никифор туда же.
За один переход до Минвод не добрались. Только прошли Суворовскую, как повалил снег с ветром, закружила настоящая пурга. Чтоб не превратиться в снежных баб, остановились в попутной Орбельяновке, домовитом иногороднем селе. Будто учуяв нюхом, Яков, вместо места у тёплой печки, вдруг кинулся запрягать обозную пароконку и в компании таких же пройдох, как сам, куда-то ускакал. Возвратились скоро, весёлые, чуть не с песнями. Винным духом от них несло за версту.
Против обыкновения, Павел не учинил допроса с разносом, вяло спросил:
– Чем разжились?
Яков торжественно выставил на стол неразлучную манерку.
– Коньяк, братка. Пять звёзд. Высшая марка.
– Откуда?
– Да его тут, за речкой, хоть залейся. Удельное винодельческое имение Темпельгоф. В подвалах – штабеля бочек. И вино, и коньяк, чего душа пожелает. Управляющий сбежал. Рабочие люди свои, наливают безотказно.
Ещё бы, откажи обвешанной оружием буйной шайке!
– Ну-ка, налей. Что-то знобит, башку ломит. Наверно, простудился.