Над кручей Глава 25

25
(18 ноября – 16 декабря 1918 года)

Боря Беляев не знал, куда усадить, чем угостить. В купе набилось полным-полно старых батарейцев, каждому из которых едва за двадцать. На столике вырос оплетённый ивняком «гусак» с красным вином.
– Дрянцо винцо – абхазская изабелла, но греет исправно, – шумел Боря, восторженно размахивая руками. – Вкуси даров черноморского побережья. Рассказывай, хвастайся, где обретался, чем пробавлялся. Откуда у тебя на груди знак доблести?
Рассказывать? Ну, слушайте. Рассказал.
В купе стало тихо.
– А Юра Суханов? – спросил Валя Афанасьев. Они с Юрой однокурсники-михайловцы, друзья.
– Не имею сведений, – честно сказал Александр. – Возможно, успел убежать. Из первого состава батареи, кроме нас двоих, там больше никого не было. Меня эвакуировали практически бессознательного.
– Попали вы в переплёт, – посочувствовал Боря. – А мы, можно сказать, на курорте побывали. Не поверишь, но с середины августа и по нынешний день наша валькирия ни разу не разомкнула уст.
– Вино плохо сказывается на вашей памяти, коллега, – перебил Миша Никитин. – Под Лазаревским весьма усердно палили.
Боря состроил ироническую гримасу.
– Не смеши, пожалуйста. Пуляли в белый свет, как в копеечку, пугали «зелёных» в горах, помогая пехоте. То был не бой, а учебная стрельба по площадям. Последний раз били по противнику в Тоннельной, когда гнались за красной Таманской армией. И не догнали. В Новороссийске настигли только несколько сотен пьяных матросов и оплошных красногвардейцев. А потом нас ждала увеселительная прогулка на пароходах и неспешные пешие переходы с пикниками.
– За что вам выпало такое счастье, везунчики?
– Заслужили, – Боря важно расправляет плечи. – Хотя отряду полковника Колосовского, куда мы со своей валькирией имели честь попасть, была поставлена вполне боевая задача – отрезать пути отступления уходящих с Тамани красных отрядов. Эту задачу мы, к сожалению, не выполнили. Пока вышибали красных со всех попутных железнодорожных узлов, причём наша валькирия вальяжно поплёвывала с бронеплощадки, красные ускользнули вдоль Чёрного моря на Туапсе. Идея с заброской морских десантов, дабы перегородить им дорогу, также не удалась. В Геленджике таманцев не застали, а когда приплыли в Туапсе, они уже были за Гойтхским перевалом.
– Вы, великий стратег, – язвительно подсказал Андрюша Ледковский, потягивая из кружки изабеллу, – забыли упомянуть о германских военных кораблях, что рейдировали возле Новороссийска и вельми нас смущали.
– Был такой грех, – согласился Боря. – Добровольческая армия, в отличие от советской власти, Брестский мир не подписывала. Тем не менее, добрались мы до Туапсе водно-пешим порядком благополучно, и здесь нас ждал сюрприз в виде войск Грузинской демократической республики. Оказывается, господа грузины решили под шумок присоединить к себе всю Черноморскую губернию бывшей российской империи и успели пробраться аж за Геленджик, но были отброшены к Туапсе валом отступающей Таманской армии, за что ей надо вознести заслуженную хвалу. Мы же, обнаружив на другом берегу речки Туапсинки грузинские войска, не знали – как с ними обходиться.
– Как обходиться, как обходиться? – вскипел Александр. – Как обходятся с захватчиками чужого? По морде!
– Поверь, мы испытывали точно такие благородные чувства, мой патриотический друг, – Боря наслаждался ролью историографа их славного похода. – Но полковник Колосовский счёл долгом запросить указания Верховного командования.
– Дипломатические антимонии, – фыркнул Александр.
– Совершенно с вами согласен, сэр. Так вот, генерал Деникин приказал драку не затевать, а воздействовать на грузин методом убеждения – мол, убирайтесь подобру-поздорову до своих естественных границ и будет вам добро. Полковник Колосовский вступил в переговоры и обнаружил, что войсками оккупантов командует генерал Мазниев, его старый приятель, сослуживец по императорской армии. Правда, Мазниев стал Мазнишвили, но в душе остался русским офицером. Их встреча завершилась оглушительным банкетом в лучших традициях кавказского гостеприимства, затем последовал ответный визит, примером начальников вдохновились подчинённые, вино полилось рекой. Война застолий шла великолепная, но, к сожалению, безрезультатная. Грузины охотно провозглашали тосты за мир и дружбу, но очищать Черноморскую губернию отказывались. Впрочем, звучали намёки, что под давлением непреодолимых обстоятельств они готовы отступить за Псоу. Намёк был понят, обстоятельства мы создали. В одну прекрасную пьяную ночь, когда грузинское воинство спало непробудным сном, мы похитили у них всю артиллерию – три пушки. Прочие у них ещё раньше захватили таманцы. Наутро четыре орудия были нацелены на позиции грузин, огневые расчёты стояли наизготовку у лафетов, давая понять, что вот-вот откроют огонь. Так, под давлением непреодолимых обстоятельств, грузины покорно допятились до Псоу, а мы шли следом, разворачивая орудия каждое утро. Ни одного выстрела с обеих сторон не прогремело, Черноморская губерния опять стала русской.
– Ловко, – восхитился Александр. – Хотя воровать нехорошо.
– А чужую землю воровать хорошо? – парировал Боря. – Пускай скажут спасибо, что лилось вино, а не кровь. В общем, мы чудненько отдохнули в селе Зелёном у грузинской границы, купались, объедались фруктами и ягодами, загорали, пока командование не спохватилось – держать первоклассных артиллеристов на сонном фронте негоже. К тому времени из местных кадров сформировали Сводный полк, а нас призвали в Ставрополь. Обидно, что заставили оставить две трофейные пушки.
– А кто такие «зелёные»?
Боря покривился.
– Понимаешь, в Черноморской губернии плохо прививается что белая, что красная власть. Народоправия им, видите ли, не хватает. И те, кому не нравятся ни мы, ни большевики, уходят в горы, но смирно там не сидят, нападают на гарнизоны и обозы, пакостят всевозможно. Зовут сих Робин Гудов «зелёными» по цвету лесов, мороки с ними конца не видно.
– Вы так и дефилировали от Туапсе до Адлера железной дорогой?
– Увы, мой прекраснодушный и невежественный друг, рельсы проложены лишь до Лоо. Но у конной тяги есть свои преимущества, не надо бесконечно затаскивать и стаскивать орудия с платформ. Хотя я был просто-таки очарован нашей бронеплощадкой, на которой под гром победы совершил триумфальный марш от Георгие-Афипской до Новороссийска. Сидишь высоко, глядишь далеко. Мечтаю перейти служить на бронепоезд.
– Отличная мишень на колёсиках, – опять высказал скепсис Андрюша. – Видел под Отрадо-Кубанской лежащие на боку бренные останки бронепоезда? У полевой артиллерии больше манёвра, укрытых позиций, стрельба точнее. Бегать по рельсам, как собака на цепи – ни за что! Мать-земля надёжнее.
Вагон дёрнулся, залязгали буфера.
– Перецепляют, – пояснил Боря, – переводят на ставропольскую ветку. Да, пора представить тебя командиру взвода. Некрасиво ехать зайцем.
Штабс-капитан Шперлинг молча пожал руку, одобрительно кивнул.
– Поздравляю с возвращением в строй.
Для неразговорчивого лифляндца – это уже целая речь. Юлий Цезарь со своим «пришёл, увидел, победил» обзавидуется. Ладно, ты принят в дом, ты в дивизионе, чего тебе ещё надо?
Надежды встретить в Ставрополе отдыхающий на квартирах дивизион не сбылись. Обе батареи уже далеко на востоке, в тяжёлых боях. Какой отдых? Нервозные штабисты даже не дали времени выйти в город. Быстро расцепили состав, и куцый эшелон со взводом штабс-капитана Шперлинга и пехотным пополнением погнали дальше. Честно говоря, и Ставрополь не глянулся – исковырянный пулями вокзал, выбитые стёкла, обледенелый перрон. После мокрых, но относительно тёплых кубанских степей здешние заснеженные бугры смотрелись неуютно. Сумерки, редкие согбенные фигуры, да ещё кладбище белеет крестами напротив, наводит тоску. Поехали с богом к своим, там точно будет веселей.
Туманным сырым утром выгрузились на станции Спицевка. В освободившиеся вагоны из здания вокзала тут же начали вносить раненых для отправки в тыл. Много раненых. Все в чёрных марковских погонах. Александр с Борей побежали проверить – нет ли кого из батарейцев. Нашли – лежит в углу на носилках Сашка Хренов, прапорщик из константиновских юнкеров, протопавший с ними оба кубанских похода в 1-й батарее, лежит, смотрит в потолок. Шея обмотана бинтами. Улыбнулся одними глазами, подал левую руку.
– Правую вместе с загривком осколок распорол. Домна Ивановна сказала – поверхностное ранение, жить буду.
– Чепуха, заживёт, как на собаке, – поддержал Александр. – Меня крепче отделали, а видишь – уже в строю. Что там в дивизионе за время нашего отсутствия?
– По моей фамилии – хреново. Красные дерутся отчаянно. Потери, особенно в пехоте, огромные. Мы вместе с марковским полком то наступаем, то отступаем. Вон, видите офицерский караул у гроба? Командира полка, полковника Гейдемана сопровождают. Убит позавчера.
– А в дивизионе как?
– Паршивенько. Дивизион опять раздёргали, 2-й взвод 2-й батареи услали с пластунами на манычское направление, под Софиевкой их красные зажали, командир взвода полковник Плазовский и несколько офицеров погибли, еле орудия спасли. Наша 1-я батарея идёт с пехотой на юго-восток, упорные бои. Мне вот шкуру попортили. Холодрыга, три ночи подряд у костров грелись.
По голосу слышно, что Сашка Хренов доволен своим неопасным ранением, позволяющим хотя бы месяц побыть вне фронта, в тепле и мире. Нормальное настроение.
– А Юра Суханов тогда уцелел? – выпытывал Александр.
– В вашей переделке под Курганной? Спасли быстрые ноги. Да что толку? Месяца не прошло – смертельно ранен при штурме Армавира. Там и Елену Васильевну убили.
Господи, третья сестра милосердия их батареи убита. Елена Васильевна Ильченко. Самая красивая во всей Добровольческой армии, бывшая артистка, известная всему Югу под другой, правда, фамилией. За что добрым женщинам такая участь? Ладно, поправляйся, Сашка Хренов, а нам пора.
Пока взвод вытягивался в походную колонну, солнце рассеяло туман, прогрело воздух, под копытами и колёсами захлюпала грязь. Голые зимние поля открылись во всей своей безотрадной наготе – серый бурьян, клочки снега на скатах балок. Но душа Александра пела. Он опять со старыми друзьями, мы идём вперёд, и никакой рогатый чёрт нам не страшен. Вместе мы непобедимы. Боря Беляев успел нахвататься новостей на станции и, сидя в повозке, увлечённо обрисовывает стратегическое положение фронта. Боре мало слепо выполнять приказы, проживая день до вечера, ему обязательно надо анализировать прошлое, осмысливать настоящее и заглядывать в будущее. Иначе он не может и на вопросы – зачем тебе лишние заботы? – выразительно стучит пальцем по голове. 
– Конный корпус генерала Врангеля наступает севернее, на Петровское, важный узел дорог. Наш первый корпус генерала Казановича оттесняет красных на юго-восток, имея целью отрезать их минераловодскую группу, на которую идёт в лоб третий корпус генерала Ляхова. С юга бьёт в тыл красным Кавказская конная дивизия генерала Шкуро. На бумаге всё просто замечательно, если забыть, что в наших так называемых корпусах от силы по пять-семь совершенно истощённых непрерывными боями штыков и сабель. Офицер Марковского полка рассказывал, что в его роту еженедельно вливается по пятьдесят человек пополнения и семьдесят выбывает убитыми, ранеными и больными. Красные упираются, темп нашего продвижения – шаг вперёд и два назад. И погоды ужасные – впору залечь в берлоги.
– Спасибо, герр Вейротер, за прекрасное изложение диспозиции, – не упустил уколоть Андрюша Ледковский. – Первая колонна марширт, вторая колонна марширт. Чистый Аустерлиц в произведении графа Толстого. Но меня больше заботит голодное брюхо. На станции Спицевка нам почему-то не предложили завтрака, а обещанный обед в одноименном селе тоже не будит во мне радостных предвкушений. Прошу обратить внимание на объект по левому борту нашей колымаги. Вижу дичь.
В сотне метров от дороги, в густом бурьяне, копали что-то рылами несколько свиней.
– Какая это дичь? – возмутился Боря. – Обыкновенные домашние животные.
– Сразу видно, что вы не охотник, молодой человек. Неписанный охотничий закон гласит – любое животное в трёх метрах от двора уже дичь. Миша, составь компанию.
И два ревнителя неписаного охотничьего кодекса, с карабинами в руках, устремились к вожделенной дичи. Свиньи даже не повернули морд в сторону потенциальных убийц, но те внезапно резко остановились и чуть не бегом припустили назад. Молча вскарабкались в повозку, отводя взгляды, тяжко отдуваясь. Бледный Миша Никитин держался за горло, совершая судорожные глотательные движения.
– Где же ваша добыча? – удивился Александр.
Миша перегнулся за борт повозки в неудержимых корчах, Андрюша с трудом выдавил:
– Они жрут трупы.
– Чьи? – глупо вырвалось у Александра.
Андрюша сверкнул глазами и отвернулся.
В небольшом селе Спицевка новоприбывших ожидала крупная перетасовка. Гвардейских офицеров 3-й батареи – а она почти целиком состояла из гвардейцев – отзывали в Крым, на формирование Гвардейского отряда, а к оставляемым ими орудиям назначались новые расчёты из числа прошедших огонь и воду офицеров 1-й батареи и прибывшего пополнения.  Командир дивизиона полковник Миончинский перевёл в 3-ю батарею Андрюшу Ледковского, Мишу Никитина, Вальку Афанасьева, Ёську Парышева, ещё несколько замечательных ребят. Им оставалось только скрипнуть зубами – жалко расставаться с родной батареей – и подчиниться. Приказ есть приказ, Дмитрий Тимофеевич антимоний не любит, враз наведёт дранжа. Александру и Боре повезло, оба остались под крылом теперь уже капитана Шперлинга, ставшего командиром 1-й батареи. Разбавление старого состава мобилизованными офицерами многие первопоходники сравнивали с разбавлением водки – пускай новички сами формируют свою батарею. Зачем разрушать спаянный состав?  Начальство постаралось позолотить горькие пилюли – вручили первопоходникам памятные знаки, некоторых возвели в следующий чин. Поручик Беляев стал командиром 3-го орудия, поручик Высочин дослужился до должности наводчика у своего любимого друга.
Тем временем марковская пехота продвинулась на полсотни вёрст к юго-востоку и заняла сёла Калиновка и Грушёвка, куда переместилась и переформированная артиллерия. Батарею опять раздёргали, первое орудие отдали сводно-гренадерам, стоящим в Калиновке, три остальных орудия придали Марковскому полку, собранному в Грушёвке.
В нём, как на грех, застряли на две полных недели. Туманы и слякоть сменились морозами до двадцати градусов с пронизывающим ветром, потом разразилась страшная метель, совершенно отрезавшая от тыла. И без того скудное питание стало совсем полуголодным, у бедного местного населения поживиться было нечем, подвоз прекратился, даже прервалась телефонная связь. Лачуга, давшая приют расчёту Бориного орудия еле вмещала двадцать с лишним человек: в одной маленькой комнате – семья хозяина, угрюмого мужика с женой и тремя несовершеннолетними детьми, в другой – осатаневшие от тесноты, недоедания и вынужденного безделья батарейцы. Караул сменяли каждый час, освобождая вернувшемуся постовому место у печки, до которой он бросался с нежными объятиями. Жена хозяина, отговариваясь болезнью, стряпать отказывалась, возможно, и впрямь хворала – по селу гуляла «испанка».  В пехоте появился сыпной тиф, больных несколько дней не могли эвакуировать из-за пурги.
По ночам в тёмной вонючей хате, под вой ветра за окном, становилось совсем несносно. Сон не идёт, говорить не о чем, от шороха снежинок по стеклу вздрагиваешь. Боря, присев на скамеечку перед разверстым зевом печки, где запекаются в золе картофелины, философствует:
– Англичане утверждают, что если вам не нравится погода, то надо всего лишь немного подождать. Кстати, вы слышали, что в Новороссийск прибыла объединённая англо-французская эскадра и союзники обещают завалить нас боеприпасами и снаряжением? Им оно теперь ни к чему, германцы запросили пардону.
– Обещанного три года ждут, – отозвался Александр. – На кой им встревать в нашу русскую свару?
– Не скажите, мой юный друг, – Боря значительно покачал указательным пальцем. – Союзники зело любят деньги. Большевики аннулировали все царские кредиты, а наш Верховный правитель адмирал Колчак, недавно воцарившийся в Сибири, заверил, что строго исполнит все финансовые обязательства перед союзниками.
– Колчаку легче, – подал кто-то голос из дальнего угла. – В его руках весь золотой запас России, захваченный генералом Каппелем в Казани.
– Следовательно, – воодушевлённо подхватил Боря, – акции Белого дела растут не по дням, а по часам. Вот увидите, не весной так летом следующего года Сибирская и Добровольческая армии встретятся на Волге, а там уже и до Москвы рукой подать.
– Ты, Беляев, неисправимый оптимист, – фыркнул дальний оппонент. – Пока что мы чахнем в степной глуши и, глядишь, не сегодня-завтра красные сотрут в порошок наши бренные останки. Кому идти до Волги? Сам же недавно распинался, что наши корпуса – одно название. Наступать некому.
Но Борю уже понесло.
– Оптимист – это тот, кто даже сидя в убогой мурье, прозревает будущее и несокрушимо верит в него. А вы, молодой человек, – Боря приподнялся со скамеечки и вгляделся в тёмный угол, – если не ошибаюсь, в роли пессимиста выступает прапорщик Кислицын, вы не хотите видеть ничего дальше своего короткого носа. Побеждают сильные духом, посему крепите дух, и богиня Ника вас не оставит.
– Выгребай картошку, оптимист, – сказал Александр. – Дух духом, а брюхо брюхом.
Наконец пурга утихомирилась и туманным, но морозным утром – что за погоды на Ставрополье –  вслед за колонной Офицерского Марковского полка и двумя батальонами кубанских стрелков три орудия батареи потянулись на север. Задача – взять село Медведское, откуда красные угрожают тылам. Дорога шла в гору, туман стал редеть, но видимость не превышала сотни шагов. До Медведского по карте пятнадцать вёрст. Шли весело, с песнями. Когда дорога пошла на спуск, поняли – скоро село. Пехота развернулась в цепи и скрылась в тумане.
– За каким бесом нас тянут в это сгущённое молоко, – недоумевал Боря. – Ладно пехотинцу, он успеет вскинуть винтовку, а мы ведь не успеем развернуть орудия. И куда стрелять?
Капитан Шперлинг приказал батарее остановиться и быть наготове. Из низины затрещала перестрелка, разнобойная, неуверенная, понятно было, что палят вслепую. Высоко над головами заныли пули. Санитарные повозки пугливо жались ближе к сбившейся в каре батарее. Туман стремительно исчезал, но только на возвышенности, внизу стояло непроглядное белое облако. И из него начали выныривать отходящие марковцы, сконфуженные, злые. Оказывается, они совершенно потерялись и сбились с пути, да вдобавок разошлись с кубанцами в разные стороны. Попав под неизвестно чей фланговый огонь, сочли за благо отойти туда, где по крайней мере видно своих. Два батальона кубанских стрелков как сквозь землю провалились.
Вдруг позади, рядом с той дорогой, по которой недавно прошли, не далее, чем в полутора верстах, появилась густая масса кавалерии, без сомнения, красной. Вперёд выдвинулись их пулемётные тачанки, пристрелочные очереди пошли высекать строчки брызг из ледяной корки тощего снежка. Санитарные повозки и обоз спустились в балку, пехота залегла. Батарея заняла круговую оборону – красная конница маневрировала, не решаясь атаковать – марковцы повели ответный огонь из своих пулемётов. Ситуация складывалась, мягко говоря, неприятная и малопонятная – куда полезли, не зная броду? Идти вперёд на Медведское, имея в тылу красную конницу?
Но вот, далеко влево, показались отступающие цепи кубанцев. Напрасно проплутав в тумане, они тоже решили возвратиться на исходную позицию. Красные немного подались в сторону, но не уходили, явно чего-то выжидая. Чего? Тягостная неопределённость затягивалась, день клонился к вечеру, никаких приказов не поступало. Мороз кусал всё злее, пляски вприсядку за щитками орудий помогали мало. Пехота нервничала.
Прискакал офицер связи из Грушёвки, командиры батальонов обступили его. Неугомонный Боря сбегал выяснить обстановку, вернулся с выпученными глазами, разводя руками.
– Там чуть ли не бунт! Пехоте приказали атаковать конницу, марковские офицеры отказываются – где это видано, чтоб пехота гонялась за конницей. Что-то начальство наше зарапортовалось.
В итоге, совсем в сумерках, прилетел новый, ещё более нелепый приказ – заночевать на позициях. В чистом поле, на морозе?! Да, таков приказ. Приказы не обсуждаются. Полуавтономные кубанские стрелки благоразумно ушли к дальним хуторам, дисциплинированные марковцы остались на месте. Огородились, на манер кочевников, повозками, выставили пулемёты. Но дров нет, кухни топить нечем, вода в пулемётах замерзает. А люди?
Капитан Шперлинг разрешил разбивать снарядные ящики, борта повозок – разводите костры, грейтесь.
– Благо вам, артиллеристам, – жаловался присоседившийся к тощему костерку насмерть продрогший пехотинец, – а нам хоть приклады жги.
– Какой идиот распорядился ночевать в степи? – спросил Александр.
– Это не просто идиот, а как говорили у нас в училище, концентрированный идиот, – ворочая в огне дымящиеся сапоги, с сердцем рычал поручик-марковец. – Полковник Сальников. Только сегодня вступил в командование полком, а уже успел всех восстановить против себя. Утром полк построился приветствовать нового командира, стоим, стоим, ждём, мёрзнем, через полчаса выходит на крыльцо – «здравия желаем» – и назад в тёплый дом. Хоть бы как-то обозначил своё отношение к лучшему в армии полку. Потом этот поход в никуда, без разведки, без непосредственного возглавления, с приказами из прекрасного далека, оставление полка замерзать на морозе в диком поле – разве не идиотизм? Всю службу этот полковник Сальников просидел в штабах – кто додумался назначить его командиром нашего боевого полка? Сергей Леонидович Марков, мир его праху, был с нами неразлучен, Николай Степанович Тимановский с незалеченной раной, опираясь на палку, шёл в первых рядах, полковник Гейдеман погиб в атаке, а эта штабная крыса писульки шлёт! Полк его не принял, полк его изгонит.
Поручик дрожал от негодования и озноба.
Дрожать в эту ночь пришлось всем, мороз доходил до пятнадцати градусов. Топливо для костров скоро иссякло, спать укладывались, как щенки, в кучу-малу. Александр с Борей, подняв воротники шинелей, улеглись на тощую подстилку бурьяна, тесно прижались друг к другу спинами, но победить идущий от земли стылый холод не могли, так и проклацали зубами до подъёма.
Слава богу, пехотные командиры батальонов полковники Булаткин и Волнянский подняли отряд задолго до рассвета, не то лишились бы половины бойцов. Обмороженных оказалось много, иные еле ковыляли, иные вообще не могли идти. Боря недоумевающе тёр свои нежные уши.
– Что-то они как деревянные, – пожаловался он на бегу.
Спешили взять красных врасплох, подгонять никого не приходилось. Утро занималось ясное, с бугров, как на ладони, открылось лежащее в низине Медведское, широко раскинутое, большое село. Там горячие печи, там сытная еда. Цепи марковцев остервенело рванули вперёд. Батарея развернулась на уступе спуска, дала несколько залпов по окопам перед околицей, откуда красные пытались дать отпор. Марковцы лавиной перемахнули окопы, насквозь прошли село, но преследовать удирающих красных не стали. Этим занялся конный дивизион войскового старшины Растегаева, земляка из Заречной, и запоздавшие кубанские стрелки. А те, кто провёл ночь в холоде и голоде, получили долгожданный отдых. Хозяйки квартирных домов подавали на стол приготовленную для красных еду, не скрывая, что любые дармовые едоки им одинаково надоели.
В тепле уши Бори обрели чувствительность, правда, не совсем приятную – Боря поскуливал от резкой боли и, стоя перед зеркалом, именовал себя цейлонским слоном. Действительно, распухшие ушные раковины увеличились у него вдвое. Хозяйка смазала их гусиным салом и уверила, что ничего, кроме облезшей кожи, не грозит. Александр порекомендовал другу носить армейскую папаху, а не форсить в летней фуражке.
Но Борина беда была сущим пустяком по сравнению с четырьмя сотнями серьёзно обмороженных пехотинцев-марковцев. В Сергиевку, где был развёрнут полковой лазарет, потоком уходили подводы с обезноженными мучениками ночёвки на морозе.
День и ночь провели в блаженстве тепла и сытости. Александр даже подумывал написать письмо Диме, но не смог заставить себя взяться за перо. Что-то противоестественное мерещилось ему в своём привилегированном положении местного уроженца – захочу, тисну писульку, захочу, съезжу в отпуск, а друзья-батарейцы сплошь из центральной России или, как Боря, киевляне, их родные дома под пятой красных. Ребята не знают, что с их семьями, живы ли родители, братья, сёстры, страдают от неизвестности. Выпячиваться в их глазах премированным счастливчиком – недостойно. Вот освободим всю Россию от большевиков, тогда уравняемся в правах, тогда вместе будем слать приветственные телеграммы. А пока будь скромней, Александр Феофанович! За день в Медведское подтянулось ещё несколько частей, в том числе 3-я батарея. Тесен мир, радостно повстречаться с Андрюшей, Валькой. Какие тут письма? Грозной тенью промелькнул командир дивизиона полковник Миончинский.
На следующий день батарее капитана Шперлинга приказали сопровождать два батальона марковцев для атаки села Шишкино, в десяти верстах восточнее Медведского. От 3-й батареи присоединили взвод штабс-капитана Стадницкого-Колендо – жив курилка, тоже удалось спастись от шашек красных под Курганной. Итого пять орудий, можно задать жару большевикам. Но лучше осведомлённый Боря недовольно ворчит:
– По сведениям от здешних жителей в Шишкино и Сухой Буйволе сосредоточены главные силы таманцев. Рискованно лезть на них с пятью сотнями штыков и пятью пушками. На обещанную поддержку двух конных полков дивизии Покровского, что заходят где-то левей, я бы не очень рассчитывал. Казаки во фронтальном бою не помощники. А таманцы дерутся бешено.
В глубоко надвинутой на уши серой папахе Боря смотрится потешно – ни дать, ни взять послушный пай-мальчик собрался с мамой на прогулку.
– Вчера этих таманцев вон как шуганули, – возразил Александр.
– А сколько их было? Застава, не больше роты. Не нравятся мне штабные замашки полковника Сальникова. Неужели не удосужился произвести разведку?
Не в духе сегодня Боря. Когда у человека что-либо болит, откуда взяться хорошему настроению? Александр, напротив, пребывал в самом беспечном расположении духа. Лёгкий морозец, лёгкий туман, славно отдохнули, дышится легко, готов к бою во всеоружии.
До Шишкина дотопали беспрепятственно, и поначалу всё пошло как по-писаному. Батарея встала в прикрытие, марковские цепи, сбив передовое охранение, быстро втянулись в село и теснили красных в жарком уличном бою, несмотря на стрельбу двух пулемётов с колокольни церкви.
– Мастера, – восхищался, глядя в бинокль Александр, – нету марковцам равных в штыковых схватках. Похоже, сегодня они без наших пушек обойдутся.
– Ты влево посмотри, – сурово оборвал его Боря. – Не зря я предупреждал, что нарвёмся.
Александр перевёл бинокль влево, и ясная картина утра сразу померкла. Охватывая село, на него накатывались слева густые цепи таманцев, неудержимо катили одна за одной, как серые волны по белой равнине полей, бесчисленные, смертоносные. Да их там великие тысячи, не меньше двух полков пехоты. Сомнут марковцев и не заметят. А тем, увлечённым боем на улицах села, и невдомёк, что их обходят! Ледяным холодком обвеяло горячий лоб – это же катастрофа.
– Ещё выше подними бинокль, – голос Бори отбивал похоронные удары колокола. – Полюбуйся, как драпает наша славная конница.
На дальних увалах крутилось чёрное месиво кавалерии, стремительно перемещаясь на запад. Не приняли сабельного удара покровцы, уходят, обнажая левый фланг.
– Орудия, к бою! – в унисон заголосили капитаны Шперлинг и Стадницкий-Колендо.
Надо выручать зарвавшуюся пехоту, сдерживать атакующие цепи таманцев гранатами и шрапнелью. В село помчались конные связные.
Красные словно не замечали беглого огня пяти пушек. Часть их цепей вошла в улицы села, сминая подавляющей массой разрозненные кучки марковской пехоты, другие обтекали село слева, замыкая окружение. Вести орудийный огонь стало затруднительно, на больших, часто меняющихся прицелах, неровен час, угодишь в своих. Срывал голос капитан Шперлинг, болезненно морщился Боря, психовал Александр, накручивая рукоять панорамы. Обрывки марковских цепей начали выскакивать из села, отстреливаясь на бегу, уходя под защиту своих пушек, уже переходящих на картечь – расстояние до наступающих красных меньше версты.
В довершение всех бед вокруг позиций батареи стали рваться гранаты красных. Их батарея, ставшая на закрытой позиции – научились, сволочи – явно «брала на вилку» опрометчиво вставшего в открытую противника. Ни о какой правильной артиллерийской дуэли речи идти не могло – уноси поскорей ноги. Пришлось рассредоточиться и не от хорошей жизни – из-за холмов правее села тоже повалили массы красной пехоты. Орудия 3-й батареи переместились ещё левее, капитан Шперлинг нацелил свои пушки против наступающих справа. Отступающие марковцы залегли прямо между пушек.
– Помнишь бой под Выселками? – отчаянно вскрикивает Боря.
Помню, Боря. Такая же каша. И краска со ствола орудия уже так же полезла клочьями. Даже мороз не остужает. И отступать невозможно – без прикрытия артиллерийским огнём красные тут же навалятся и задавят. Пока держим их в укрытиях. Марковцы тоже палят из винтовок и кипящих пулемётов без передышки. Ускользнуло их из западни едва половина. Вынесли на руках убитого командира батальона полковника Волнянского. Сколько выстоим? Пули щёлкают о щиток – да спрячься ты за него, Боря! Прицел 20, постоянный, считай, бью в упор, чего тебе командовать? Послали в Медведское за боеприпасами и подкреплением. О времени нет никакого понятия, некогда взглянуть на часы. Но по ощущениям, бой длится бесконечно.
Красные начинают шевелиться, затевая обход справа. За складкой местности их продвижение недосягаемо для прямой наводки. Капитан Шперлинг командует:
– Третьему орудию выдвинуться!
Значит, нам. Бедным лошадкам страшнее, чем номерам – и мишень крупнее, и нервы у них деликатнее. Приходится буквально виснуть на поводах. Во втором уносе одна лошадь падает, ездовой лихорадочно рубит постромки.
Ну и позиция, орудие как на ладони, пехота пятится, красные – вот они, в пятистах шагах. А это что за чудище? Господи, да это гусеничный мартеновский трактор, обшитый броневыми листами, из амбразур которых строчат пулемёты. Ползёт, разгоняя беспомощную пехоту. Заряд, выстрел – мимо. Второй – опять мимо. Что со мной? Руки не слушаются, как в дурном сне. Рядом разрыв – красная батарея не упускает возможности расстрелять отличную цель.
Властный толчок в плечо, грозный рык:
– Высочин, кто учил тебя стрелять?!
Глаза не верят – командир дивизиона, полковник Миончинский. Улыбается своей демонической, нагоняющей трепет улыбкой.
– Гляжу, у вас очень весело! А ну, посторонись! Заряд!
Коля Полубинский, не доходя двух шагов до орудия, валится навзничь со снарядом в руках. Обдаёт горячая волна близкого разрыва. Боря стоит прямо.
– Заряд, я сказал!
Коля, выпусти из рук патрон, разожми пальцы.
– Есть заряд!
Жёлтая блестящая гильза парит на снегу.
– Вот как надо стрелять! Ещё!
Где этот чёртов ящик? Только наклонился – будто кто-то отвесил увесистый пинок. В грудь втыкается острый угол ящика, ладони скользят по шершавой корке снега. В ушах звон, за шиворотом мёрзлые комки земли. С трудом повернул шею – у лафета дымит воронка, Боря и командир дивизиона лежат недвижимы. Поднялся, шагнул, мотает, как пьяного.  Батарейные номера, ездовые, поднимают лежащих, шевелят губами – а он слышит только звенящую тишину. Голова раскалывается от боли. Миша Сокольский отталкивает – уходи, не мешай. Поплёлся вослед за санитарами. По сотрясению внутри головы понял – орудие продолжает стрелять.
В лощинке – обоз. Возле санитарной повозки суета. Домна Ивановна хлопочет над ранеными. Попробовал у неё спросить – губы не слушаются. Где Боря? Вот он, лежит на истоптанном снегу, глаза закрыты. Кто-то насильно усаживает на передок повозки, голова сама клонится вниз, мелькают рыжие сапоги. Нудный, колющий звон в ушах. К губам подносят кружку. Это Домна Ивановна, сквозь гул и звон пробивается её голос:
– Выпей, Саша.
Разведённый спирт. Коль распознал его противный вкус, значит, оживаю. И слух возвращается.
– У тебя контузия, Саша. – Домна Ивановна несокрушимо спокойна, как всегда. – С тобой всё будет в порядке. И с другом твоим тоже, – предупредила она неудачную попытку Александра задать вопрос. – И Коля Полубинский ранен неопасно. А вот Дмитрий Тимофеевич уже отходит, ранение смертельное.
Александру хотелось крикнуть – «наш командир бессмертен», но язык не повиновался.
– Ложись в повозку, Саша, – велит Домна Ивановна. – Тебе покой нужен. Скоро всё пройдёт. А пока полежи, отдохни. Красных отбили, не волнуйся.