Дети Декабря, часть IV

Глава IX


Парижский рассвет уже промозглого октября принёс, тем не менее, летние воспоминания об утраченном детстве в ныне далёкой России. Воспоминания обрывистые: утренняя гладь озера близ поместья, звуки плотницких работ крестьянина Тихона, аккуратные, почти воздушные шаги мамы, боящейся разбудить Мишеньку и запах крепкой сигары отца с веранды. Здесь, на окраине Парижа, утренняя музыка звучала совсем иначе, но вернулось совершенно безошибочное ощущение защищённости от этого мира. Пускай, лишь на время рассвета, а если повезёт – то и всего дня.

Открыв глаза, Лафрен немедленно вспомнил в деталях весь вчерашний вечер. Уютное кафе, где ни разу не был. Беседу, которую возможно только прекратить, но нельзя закончить. Ощущение давнего взаимного знакомства и способности понять не произнесённые слова, столь же беззвучно на них ответив. И чувство по имени  Неодиночество – настолько пьянящее с непривычки, что он иногда умолкал, боясь брякнуть глупость и слушая лишь Анну.   

Стемнело как-то неестественно быстро, и время, остановившееся в кафе, теперь понеслось вперёд огромными скачками. Уже ближе к полуночи он провожал её домой и обрадовался предсказуемому дождю, потому что Анна слегка промокла и невольно прижималась к нему всё теснее. Сердце то бешено стучало, то сладко ныло, но подъезд, несмотря на длительную прогулку (автобусы уже не ходили) оказался ближе, чем он предполагал. Только тогда Мишель вспомнил, что начисто забыл на столе в редакции не только зонтик, но и ключи от собственной комнаты, которые он выложил из ящика на черновики, уже собираясь домой. Сигареты и кошелёк привычно находились во внутренних карманах пиджака, и он не хватился пропажи, сразу покинув редакцию.

У дверей Анна остановилась, мягко отпустила свою руку, улыбнулась и явно извинительно произнесла:

– Мишенька, мне пора. Спасибо за чудесный вечер…

– Я провожу тебя наверх, до дверей квартиры.

– Хорошо. Пойдём.

Они поднялись, и он – если и замялся – то на пару секунд.

– Анечка, это очень смешно, но я забыл свои ключи в редакции. Она теперь наглухо заперта до утра. Ты не подумай, я могу тихонько посидеть-подремать под твоей дверью…

Она пристально взглянула на него и едва слышно рассмеялась.

– Миша, ты невыносим, как взрослый ребёнок. И прекрасно знаешь, что я не оставлю тебя здесь, вот так… Но, по глазам вижу, что ты не манипулируешь – в самом деле, нечаянно проявил забывчивость.

Две-три секунды сомнений, и ключ изящно повернулся в её лёгкой руке; слегка скрипнув, открылась дверь.

– Заходи. Я напою тебя любимым чаем, а потом… постелю в своей комнате. Сама пойду спать в мамину.

– Спасибо, не утруждай себя на ночь – мягко произнёс он. – Я и так обязан тебе кровом. К тому же, сыт после кафе. Если позволишь, я тебя поцелую и пожелаю доброй ночи.

Она аккуратно прикрыла дверь. Щёлкнул замок. Он, сдерживаясь из последних сил, очень деликатно поцеловал её в щёчку и дружески коснулся руки.

Остальное случилось синхронно. После взаимно-страстного поцелуя уже в губы  дистанция в несколько шагов до её спальни показалась обоим марафонским километражем. Обременительная одежда бесцеремонно полетела в разные углы прибранной комнаты. Мокрые волосы Анны хранили следы осеннего дождя, а губы – привкус вина, что они неспешно пили, беседуя в кафе обо всём на свете, не в силах наговориться. Потом оба закрыли глаза – не от стыдливой стеснительности, а от непривычного счастья единения.

Через несколько минут после неизбежного она прервала молчание.

– Господи, как долго я тебя ждала… И… уже совсем не искала.

Мишель не отвечал. Лишь обнял Анну покрепче, слушая музыку разыгравшегося над Парижем ночного дождя и будто желая защитить её от него в своих объятиях…
 

***


Он тихонько встал с постели, почти не стесняясь собственной наготы, но она услышала и приоткрыла глаза.

– С добрым утром, принцесса. Я совсем не ориентируюсь в твоём доме, но попробую сготовить завтрак по старой холостяцкой привычке.

– Не нужно, Миша, я сама (она улыбнулась). – Иди ко мне. И прости за вчерашнее.

– Это ты меня прости.

– Я хочу сказать, это тебя ни к чему не обязывает. Не подумай, я не из тех, кто вешается на шею. И сама зарабатываю на жизнь.

Он взглянул на неё так, что она мигом ощутила бестактность своих сомнений. Потом обнял и поцеловал. Но она – аккуратно – высвободилась.

– В сущности, ты ещё ничего обо мне не знаешь, пускай мы и проболтали вчера взахлёб весь вечер. Возраст, обстоятельства; вообще – многое из прошлого…

– Мне это совершенно неважно. В том числе, всё былое и твоё нынешнее материальное положение – тоже.

Она тихонько склонила голову на его плечо.

– Кто из нас двоих – подлинный русский скептик? – улыбнулся он. – Вчера, помнится, ты уверяла, что это – я.

Анечке стало совсем легко. Как и в случае с первой влюблённостью она, чуточку захмелев, оказалась в постели в первый же день знакомства. Хорошо, пусть и не совсем в первый. Но внешне – столь же спонтанно и легкомысленно. Однако ощущения были совсем иные. И она не могла выразить их словами, но чувствовала безошибочно.

– Хорошо, Мишенька. Пока не будем об этом. Тебе когда в редакцию?

– Сегодня суббота. Воскресенье – единственный день, когда не выходит моя влиятельная газета – произнёс он иронично. – Так что, только завтра.

– Вот и чудесно. У меня, правда, репетиция сегодня в обед, но я договорюсь, чтобы на вечернем концерте обошлись без меня.

Видя его радостные глаза, она отбросила остатки сомнений.

– Завтра поутру заберёшь свои ключи. А сегодня, пока меня нет, оставайся и хозяйничай. Могу предложить что-нибудь из своей библиотеки. Я вернусь не поздно.

Вместо ответа он страстно обнял её талию, и они снова очутились в постели. Потом – с энтузиазмом влюблённого – помог ей сготовить, невзирая на шутливые протесты, и они позавтракали, весело болтая ни о чём и долго прощаясь «до вечера» у дверей. Он хотел было проводить и вернуться, но Анна улыбнулась:

– Не нужно. Не то пожилая соседка, вечно любопытствующая мадам Роше, увидев в глазок, как ты один открываешь дверь моей квартиры, вызовет полицию арестовать вора. А я очень расстроюсь, если не застану тебя вечером – рассмеялась она.

Через несколько секунд произнесла уже серьёзно:

– Если честно, я с ума сойду, не увидев тебя вечером.

– Если честно, я уже сейчас не хочу никуда тебя отпускать.

Стоя у затёкшего от ночного дождя окна и глядя ей в спину, он заново ощущал себя эмигрантом, покидающим родной дом из детства. Только, этот дом, в нарушение всех законов физики, сам двигался прочь от него, пока ребёнок Миша стоял на мигом опустевшей поляне – чтобы потом нетерпеливо считать часы и минуты перед его возвращением…



***


На репетиции аккомпанемент Анны зазвучал громче обычного, с какой-то непривычной для её меланхоличного стиля бойкостью. Джерри Ли Льюис ещё не исполнил свой первый хит, и сам рок-н-ролл появился только через 20 лет, но именно эта не рождённая пока музыка точнее всего отображала душевное состояние русской пианистки респектабельного джаз-бэнда престижной ресторации. Музыканты слегка переглядывались, совсем не узнавая мадмуазель Савиньон. Наконец, 45-летний солист ансамбля и добрый приятель Анны, Жан-Пьер Лакомб, дружески положил руку на её плечо.

– Аню, у тебя всё хорошо?

– Да, спасибо, – откликнулась она с весёлыми глазами, едва удержавшись от ответа «более, чем!». – Что-то не так, Жан?

– Ну, ты и сама прекрасно слышишь.

– Прости. Я, откровенно говоря, подустала в последние деньки и сегодня хотела отпроситься с вечернего концерта. Очень нужно, много дел…

– Понимаю – улыбнулся Жан-Пьер. Он прекрасно знал Аню почти 20 лет, как и её обстоятельства. И, несмотря на не столь уж значительную разницу в возрасте, относился к ней почти по-отечески.

– Хорошо. Отдохни, но только до завтра. Придётся мне, чёрт подери, вспомнить молодость и придвинуть микрофон к твоему роялю. Ничего страшного, чуть изменим репертуар. Но, в воскресенье…

Она вскочила, бесцеремонно прервав его неспешную речь:

– Спасибо, Жан. Завтра я не подведу, ты знаешь. Спасибо, ты всегда меня понимал!

Она дружески поцеловала его в щёку, помахала ручкой музыкантам и мигом выпорхнула из ресторана.

– Что это с ней? – обратился к солисту юный трубач Патрик. – Первый раз вижу её такой… громкой и неряшливой. Видимо, проблемы.

– Они самые – иронично кивнул Лакомб – только, эти «проблемы» именуются совсем другим словом. И хватит любопытствовать! – произнёс он уже голосом старшего и наиболее авторитетного музыканта в ансамбле. Перерыв окончен, репетируем дальше, я сам сяду за рояль. Продолжим!


***


Мишель, услышав развесёлую трель озорного звонка, буквально рванул к двери и распахнул её, даже не удосужившись посмотреть в глазок.

– Господи, как я соскучился! – обнял он её прямо на пороге.

– Ты бы хоть спросил – кто? – улыбнулась Анна.

– Ерунда. Я знаю, что это – ты. Даже сварил кофе и поджарил стейк. Как раз вовремя, как видишь. Ничего, что я так похозяйничал? Просто, привык дома, по-холостяцки, готовить сам и волей-неволей всему научился.

Анна едва не пустила слезу. Джо, заходя к ней домой, как долгожданный «капитан дальнего плавания», вальяжно посиживал на диване, включив граммофон и небрежно закурив, пока она усердно готовила его любимые блюда, боясь пережарить или недосолить. Контраст был слишком разительным. Точнее, его не было вовсе – такого отношения к себе она ранее попросту не знала.

Дабы разрядить ситуацию юмором, взяла лежащие на столе черновики на французском. И начала читать вслух:

«Минувшим летом наши спринтеры вновь провалили европейскую квалификацию. Не говоря уж о марафонцах и футбольной команде. Спортивной редакции Le Petit Parisien очевидно, что несмотря на чуть лучшие условия подготовки, чем перед играми в Берлине, конкурентоспособность в Европе французских атлетов вызывает прежние вопросы. В то время как не только Германия, но и Великобритания…»

– Миша, что это? – улыбнулась она.

– Ничего особенного, просто, коротая время до твоего прихода, делал наброски для заметки в понедельничный номер. Но так как мысли совсем о другом (точнее – другой), пишется ремесленнически.

– Я не о том. Слава богу, что ты спортивный обозреватель, а не политический.

– Почему? Знаешь, корифеи политических обзоров много лет смотрят на меня свысока. И за журналиста-то, думаю, не считают. Если бы не старина Дени, то выжили бы меня из редакции.

– Я прочла всю твою рукопись. Мишенька, с твоим восприятием совсем нельзя писать о политике. Не потому, что не сможешь – у тебя и это получится. А просто, не заметишь, как испоганишь свой дар.

– Аня… (он на мгновение запнулся). – Ты… ты потрясающая женщина. И я не хочу разговоров о своей газетёнке. Расскажи мне за ужином о себе… что пожелаешь. Я просто – послушаю.

– Хорошо. Только… не сейчас, не сразу. Постепенно. У меня уже нет тайн от тебя, но я не готова выложить всё в один вечер.

– Тогда… я хочу послушать твои любимые грампластинки. Почитать дорогие сердцу книги. И, быть может, чтобы лучше понять тебя, лишних слов не понадобится.

– Мы ужинать – будем? – вновь улыбнулась Анна, словно успокаивая разлетающееся вдребезги сердце. Потому что, она осознала: три года встреч, и потом ещё десять лет страданий и фантазий потрачены на обаятельную свинью. Пустоту – пускай даже, с виртуозными руками и абсолютным слухом.

Правда, он никогда, даже в первые два дня свиданий, не пытался изобразить из себя человека намного лучше, чем являлся в реальности. И, в общем-то, при менее пристрастном взгляде было очевидно сразу: в родном Нью-Йорке он её не ждёт, зато квартиру Анны в Париже считает чуть ли не вторым домом. Ведя себя, подчас, как законный и капризный муж.

Но сравнивать Джо ей было не с кем. А светский этикет 20-30-х годов – в Европе и консервативной части Америки – предписывал дамам любого ума, образования и сословия при свидании с мужчиной прятать свой интеллект и подстраиваться под избранника, угождая ему, дабы он не ощутил недостаток внимания и дискомфорт в общении.

Мишель был совсем иным. Взаимопонимание с женской природой являлось для него счастьем, а частичное, но единение мужского и женского начал – чудом и милостью. При том, что он почти никогда не произносил столь высоких слов, этого и не требовалось. Достаточно было провести рядом пару дней.


***


За ужином исчезли последние сомнения. Он спокойно взглянул ей в глаза и произнёс:

– Если ты не против, я бы хотел переехать к тебе. К себе пока не зову, потому что моя берлога нуждается… в некоторых изменениях. И я не хочу ломать твой привычный быт – хотя бы, географически.

Она улыбнулась.

– Не надо так много слов, Миша. Завтра я закажу дубликат ключей.

– Хорошо – произнёс он с вновь сладостно занывшим сердцем – а я, после редакции, заскочу к себе собрать кое-какие вещи и как раз успею к тебе на последнем автобусе.

Поздний вечер они встретили с плохо скрываемой радостью. По правде говоря, обоим захотелось близости ещё с порога, но, несмотря на вчерашнее, мешало чувство дурацкой неловкости.

– Если ты меня однажды прогонишь, я сяду возле твоей двери – тихо сказал он после нового акта взаимопознания.

– У тебя предложение? Не рискуй, я ведь могу его и принять, а потом до смерти надоесть – отшутилась она. – И что ты тогда будешь делать, мужчина и хозяин своего слова? 

– Аня, не говори глупостей. Тебе они не идут.

Они обнялись и вскоре крепко заснули, даже не удосужившись завести наутро будильник.

 

Глава Х


Лафрен, после новых утренних объятий и завтрака с Анной, предсказуемо опоздал в редакцию. Мадам Фанёф взглянула на него с плохо скрываемым и томным любопытством. Дени отсутствовал. Ключи так и лежали на столе с позавчерашнего дня. Он решил быстро дописать колонку, отнести на согласование к сибариту-главреду, который в воскресенье появлялся не раньше полудня, а затем, сославшись на срочные дела, отпроситься домой и аккуратно собрать нужные для переезда вещи. Анна вернётся с концерта ближе к 11 вечера. Он, как раз, успеет встретить её на остановке близ дома.

Дени, в самом деле, появился аккурат в полдень и вскоре зашёл в его комнатку. Мишель поздоровался и объяснил обстоятельства, опустив, естественно, самое главное – личное. Дени кивнул:

– Конечно. Но, прошу, зайдите ко мне на часок, не более. Если завершили статью – можно прямо сейчас.

– Хорошо. Пойдёмте.

Едва войдя в кабинет, Дени приступил к беседе без привычной для парижского аристократа раскачки:

– Лафрен, вы даже толком не поинтересовались, как я съездил на днях в Новую Германию.

– Ну, я счёл, что вы сами расскажете мне об этом, когда пожелаете.

– Рассказываю. Я вдоволь наобщался с коллегами-редакторами из других европейских изданий. Их имена вам вряд ли что-то скажут, но это люди умные, чуткие и весьма проницательные в политике.

– Как и вы – с едва заметной иронией улыбнулся Мишель.

– Как и я, дружище. Кстати, где-то с неделю назад наш общий знакомый месье Жинол во всех красках описывал скорый и неизбежный, по его мнению, апокалипсис Европы. И «ужасную», по его словам, Германию, что склонилась над миром, словно химера Нотр-Дама над Парижем – усмехнулся он. – Уж не знаю, в какой рукописи идущих к нему потоком «непризнанных талантов» он начитался подобных «откровений». Но реальное будущее – совсем иное. И тот, кто сумеет прочесть его раньше других, преуспеет на десятилетия вперёд.

– Видимо, вы мой переводчик в этом Новом Мире – отшутился Лафрен.

– Напрасно иронизируете, Мишель. Не «переводчик», как вы выразились, а добрый попутчик, симпатизирующий вашим талантам. Но вам простительно непонимание нынешних реалий: вы ведь не политический обозреватель и далеки от этого. Так что, выслушайте меня.

Лафрен невозмутимо пожал плечами. Он уже попривык к подобным «урокам политинформации», что периодически, под настроение, устраивал ему Дени.

– Мир, и совсем скоро, перестанет быть прежним. Часть европейских государств, вроде Австрии, Польши и Чехии, навсегда прекратят своё существование. А Европа, ныне разрозненная и помятая рецессией, станет единым кулаком, способным диктовать свою волю Советам и Америке. Влиять на крупные политические процессы и, вообще, вершить геополитику.

Дени с наслаждением зажёг любимую сигару.

– В этом глобальном понимании объективных процессов со мной солидарны почти все влиятельные редакторы; мы спорили лишь о частных деталях. А затем у нас случилась встреча с Йозефом Геббельсом. Я немного, но рассказывал вам о нём.

– Да, я помню. И как вам этот человек, идеолог Новой Германии? – спросил Лафрен, изображая искренний интерес на лице.

– Даже лучше, чем я думал. Ум. Проницательность. Талант слушать собеседников и способность предвидеть на несколько ходов вперёд. Это человек огромного интеллекта, невзирая на отсутствие сколько-нибудь престижного образования.  Его личные университеты – сама жизнь. И он нуждается в людях, способных объективно поведать о Новой Германии совершенно разной читательской аудитории, от Америки с Советами до Австралии и Китая. Разбудить Мир от прежней – и тупиковой – модели развития. Потому что время демократичных сюсюканий всяческих «европейских коалиций», которые при первой возможности разбегаются как крысы ради шкурных интересов – прошло. Нам нужен новый лидер и единая шкала ценностей.

Мишель заскучал столь откровенно, что не смог сокрыть этого на своём лице. Казалось, вот-вот Дени подойдёт к глобусу на его редакционном столе и начнёт с энтузиазмом вращать макет Мира, глаголя о «светлом будущем».

Для него, да ещё в фазе острой влюблённости, эти речи ничего не значили. Проповедуй ему сейчас хоть все лидеры европейских держав. Дени, конечно, уловил суть настроения на его лице:

– Вижу, дружище, вы мечтаете поскорее закончить эту странную для вас беседу с чудаком-редактором. И напрасно. Но я не займу слишком много вашего времени, памятуя о просьбе отпустить сегодня пораньше. Просто, выпейте со мной – так, сугубо символично.

– Конечно, месье Дени. С удовольствием. Но мой ответ – Нет – спокойно и твёрдо произнёс Лафрен, уже начинающий раздражаться от навязчивого прессинга главреда. – Мне очень жаль, и я прошу прощения, что не дал вам его до визита в Германию. Я абсолютно не связываю своё будущее – ни личное, ни профессиональное – с этой страной.

Дени аккуратно протёр бокалы и привычно-неторопливо разлил Бургундское. Потом вновь зажёг притушенную сигару и едва заметно улыбнулся.

– Хорошо. Я растолкую суть ситуации на том языке, что доступен вам. Не примите это за попытку унизить вас личной недальновидностью. Вы – не политик, вам простительно.

Он сделал лёгкий глоток и включил доверительно-дружескую интонацию:

– Пускай, это и не моё дело…

(Вот именно! – мигом понял поворот беседы Мишель и выразительно ответил взглядом).

– Тем не менее, могу ли я, хотя бы, поинтересоваться – кто она, как её зовут… чуть позже, но вы поймёте, что это не праздное любопытство, как у мадам Фанёф.

– Аня. Анна Савина, русская эмигрантка. Музыкант. Но о большем, прошу, не спрашивайте – глотнул вина Лафрен.

Дени философски затянулся.

– Мишель, я знаю толк в женщинах. Это сейчас я тучноватая развалина с одышкой от своих сигар; старый циник, скучно проповедующий вам о геополитике. А четверть века назад очаровательные парижанки буквально охотились за мной.

– Об этом я наслышан – иронично улыбнулся Лафрен. – Помню, вы как-то показывали фотокарточки тех лет. Верю, что так и было, Дени. 

– Да, и я могу прямо сказать вам, пускай и видел её позавчера совсем недолго: вам, при всех ваших талантах, очень повезло, старина. Красота, ум, достоинство, осанка, «породистость» аристократки – всё есть или угадывается в этой женщине. К тому же, русская, да…

Дени, как-то почти мечтательно, затянулся и сделал новый глоток.

– И я, по вашим глазам, прекрасно вижу, что для вас это серьёзно. Не просто – приключение заскучавшего холостяка или банальное любовное увлечение. Вы хотите сделать эту женщину счастливой. Всё иное вокруг просто меркнет в сравнении с таким желанием. Сейчас, слушая мою болтологию о политике, вы периодически думаете только о ней.

Дени грустновато, но тепло улыбнулся.

– И это тоже знакомо, Мишель. Однажды и мне встретилась женщина, которая затмила всех предыдущих пассий. А потом подарила очаровательных детей. Не могу сказать, что эту внутреннюю верность исключительно ей я пронёс сквозь всю свою жизнь, но те ощущения я помню, как вчера.

Лафрен выглядел слегка удивлённым от подобных откровений, но печать раздражения уже исчезла с его лица. Он решил выслушать Дени до конца.

– Это всё прекрасно и так естественно, друг мой. Но… такие красавицы должны жить в достатке. Хотите – ещё одну откровенность? По правде говоря, я и сейчас, после 25-ти лет брака, не знаю ответа на вопрос – была бы моя Луиза столь же нежна со мной и верна мне, не добейся я определённого положения в обществе… И я, между нами говоря, предпочёл бы никогда не узнать этот ответ.

– Я понял… Вы хотите сказать…

– Да, именно так, Мишель! – сделал он энергичный жест рукой, упреждая очевидный вопрос. – Вы должны преуспеть в этом обществе уже ради неё, если даже и не думаете о себе! Тогда вы сочтёте – и жизнь, и любовь – не напрасными. Тем более, для подобного успеха вам не придётся заниматься нелюбимым делом или поступаться принципами. Геббельс высоко оценил ваше перо. И ему нужны те, кто смогут прекрасным языком рассказать – и русским, и французам – о достоинствах Новой Германии. Заметьте, от вас не потребуется ничего необычного. Наблюдать. Подмечать. Осмысливать. Отображать в прозе. Вот и всё. Как, собственно, вы это делали на Берлинских Играх. К тому же, слухи о чрезмерной цензуре и гонениях в Новой Германии явно преувеличены её недоброжелателями. И вас никто не неволит, Мишель. Приедете. Осмотритесь. Начнёте работать, как вы умеете. И если всё сложится так, как я прогнозирую, – пригласите к себе и Анну. Если нет – ничего страшного, вернётесь домой.

Лафрен, наконец, прервал молчание:

– Мне очень дорог Париж – не стану патетично произносить про всю Францию. Не менее… чем воспоминания об утраченной России.

– Я не успел сказать вам об этом, потому что вы откровенно заскучали в начале беседы – усмехнулся Дени. – Франция… чёрт возьми, вот здесь меня тянет не выпить, а напиться! Так вот, в скорых и неизбежных реалиях Старого Света, всю геополитику будет вершить Новая Германия, с расширенными границами, военной и промышленной мощью. Её верный вассал – Италия. Отчасти – Великобритания, как некий интеллектуальный союзник империи Гитлера. Швейцария, как сердце финансовой Европы. А Париж… город-музей из Прошлого с прилегающими к нему деревушками. Лувр, Нотр-Дам, богатая, но ушедшая безвозвратно, – История. Место для романтичных прогулок молодожёнов, экскурсий эрудитов и ностальгирующих стариков, вроде меня. Не более того, Мишель. Слишком уж нас подкосили кризис и рецессия 30-х годов, как и недальновидность ослов из правительства. И от этого удара сейчас уже не оправиться. Понадобятся десятилетия.

Дени немного театрально понизил голос, но его взгляд казался искренним:

– По правде говоря, я вовсе не уверен в перспективном будущем Le Petit Parisien. Сейчас всё меняется ежемесячно, и не в лучшую для Франции сторону, Мишель. Но мне, случись что, будет гораздо проще, благодаря имени и связям в журналистских кругах, отыскать новый кусок хлеба. А вот вам…

 Он допил вино и столь же тихо произнёс:

– Разумеется, это только между нами. Впрочем, я знаю о вашей не болтливости и всегда доверял вашей порядочности, Лафрен. Поэтому, давайте сделаем так. Крепко поразмыслите над нашим разговором и дайте мне ответ не позднее, чем через неделю.

– Хорошо, месье Дени. Я буду думать.


Через несколько минут он вырвался на свежий воздух, заскочил в близлежащую кафешку перекусить на ходу, потом прогулялся по набережной Сены и, наконец, зашёл домой. Немного механистично собирая чемодан с самыми необходимыми вещами, размышлял: Что я знаю об этой Новой Германии? О Геббельсе? Быть может, это реальный шанс? И что случится с Францией, если рецессия будет прогрессировать нынешними темпами? Не останемся ли мы с Анечкой совсем без работы и средств к существованию? Быть может, переговорить с Жинолом? Но там надо быть откровенным до конца, рассказать, в том числе, и о ней – а вот этого он совсем не желал. Нет – понял он – решение принимать только тебе, и никому иному. Но решения пока не было. Он даже не мог сказать сам себе, к какому именно варианту сейчас склоняется, кроме одного: я хочу быть с ней рядом. Всегда.

Под вечер тихо зашептал привычный уже октябрьский дождь, и Лафрен благодатно-беспечно отбросил груз дневных вопросов и сомнений. Встречая Анну, как они и условились с утра, к приходу последнего парижского автобуса и узрев её силуэт ещё через стекло, он напрочь позабыл все события минувшего воскресенья. Они обнялись и весело зашагали в жилище. В тот вечер она поведала ему об успешном концерте, от души посмеялась над полноватым месье, приславшем ей цветы с коротким признанием в любви, и вскоре счастливо заснула на его плече. Мишель, напротив, не сказал ей ни слова – как о разговоре с Дени, так и о возможной командировке в Германию.


Много лет спустя, вспоминая первые дни их знакомства, общения и естественного, почти мгновенного взаимовлечения, он осознал, что дело не только в совпадении обстоятельств, психотипов  и столь понятном всем эмигрантам чувстве одиночества среди людей. Мир висел на грани новой катастрофы, и что поразительно, её подсознательно ощущали даже люди, совершенно не интересующиеся новостями и политикой, но чуткие душами. Это происходило в России, как он всегда именовал свою родину, да и повсюду в Европе: в канун Второй Мировой резко выросло число браков, не говоря уж о всевозможных романах и свиданиях. Чаще всего – в обход царившего тогда этикета и прочих «норм», которые полетели в мусорную корзину без всякого нового Ренессанса или будущей «сексуальной революции» 60-х годов. Само время потекло иначе, тревожно и спрессовано. А люди будто бы спешили согреть, утешить друг друга и продолжить род перед началом неизвестной, но уже осязаемой беды…


(продолжение следует)