О прощении художника - фр. 6

О КРАСОТЕ И ДОБРЕ.
ЗЛО АНТИХУДОЖЕСТВЕННОГО.

Среди бесчисленных пошлостей материалистического сознания — сознания безбожного, сознания вечно обывательского — одной из самых фантастических и в то же время наиболее укоренившихся является так называемая «проблема красоты и добра». Умствований вокруг этой «проблемы» особенно много в среде околохудожественной публики, куда я отношу и всю необозримую массу посредственности, которая не имеет внутреннего отношения к художеству, но ходит в «художниках». В этой среде частенько услышишь разговоры о том, что красота независима от добра, что она не подчиняется добру и неподсудна ему, что красота чужда морали и вообще не имеет отношения к нравственным ценностям. Особо «рафинированные мыслители» любят распространяться об инфернальной природе красоты, любят презрительно осуждать добро за банальность. Тема злой красоты и красоты зла — одна из излюбленных тем современного «культурного человечества», густо поросшего обезьяньим мехом безбожия. Глубина человеческой совести никогда не могла и не может согласиться с вероятностью существования злой красоты. Интуиция подсказывает человеку, что зло не может быть красиво. Но в том-то и ужас безбожия, в том-то и несчастье безбожных времен, что временами этими правит сатана. Он вы¬талкивает человека из глубины духовной жизни на поверхность рассудочных «философствований». Во времена дьявольские человек не живет правдой интуиций, не слушает свою совесть, а целиком подвержен рабству у рассудка. Рассудок есть оружие дьявола, и именно рассудочной цепью приковал дьявол безбожного человека к плоской тарелке жизненной поверхности, заставил его принять поверхность жизни как полную и единственно возможную ее глубину. Именно на плоской тарелке рассудочности пресмыкаются все «философии» злой красоты, все умствования о красоте зла. Лишая человека чувства жизненных глубин, дьявол тем самым лишает глубин красоту и добро, превращая первую в рассудочное конструирование внешних изяществ, а второе — в нудную череду банальных поступков. Это дьявол подсказал посредственному Сальери «разъять музыку как труп», расчленить единую и живую музыку Духа. Это он, — враг человеческий, — подсказывает всем бесчисленным сальери мира сего «звуки умертвить», потому что рассудочно манипулировать можно только мертвыми звуками. Умертвить звуки, разъять музыку, поверить алгеброй гармонию и тогда, вооружившись всеми возможными патологоанатомическими «знаниями» о художестве и сделав все необходимые математико-патологические выводы, начать «творить», «но в тишине, но в тайне, не смея помышлять еще о славе», то есть в сокровенной надежде именно на нее, на славу, на сладкое ее бремя. Эта сатанинская прелесть и есть подлинное и сладчайшее упование всякой посредственности. Именно посредственность охотней всего принимает дьявольскую науку о независимости красоты от добра, о том, что красота ценней добра, что добро скучно и банально, что добро часто просто некрасиво, а потому и вовсе не стоит вдохновения. Разрушение духовной связи красоты и добра есть торжество дьявола в царстве мира сего. Лишенное божественного эроса духовной красоты добро становится формальным и скучным, а красота, не освещенная изнутри добром, делается безблагодатной и неизбежно мутирует в чудовищность, то есть имеет тенденцию к саморазрушению. В воздвигшемся царстве князя мира сего добро пожрала скука, а красотой овладели демоны. В безбожном мире стало возможным невозможное: «добро» стали творить равнодушные, а «красоту» стали воплощать бездарные.
Духовное поприще подверглось засилию людей, Духа не стяжавших и благодатных даров Божьих в себе не раскрывших, а значит, заведомо неспособных ни к добру, ни к красоте. Красота и добро есть слиянное начало, коренящееся в божественном совершенстве и оттуда истекающее.
Разделять и властвовать ...разделить, чтобы властвовать, — таково всегда было и остается вечное дьявольское лукавство. Отрезать человека от глубин жизни, заставить его забыть о том, что глубина жизни существует, заставить его по собственной воле заглушать в себе голос глубины, который и есть в нас голос Божий, доказать ему (а пуще заставить его самого доказывать себе), что мир плоский, — это и есть дьявольский происк, ибо только так может дьявол продолжать сидеть на царстве мира, только так он может сеять зло и властвовать душами. Дьявол не замышляет на Бога — тут он заведомо бессилен. Дьявол посягает на Замысел Божий, на Божье Творение, на душу человеческую, на веру человеческую. Он обращает мир в плоскую тарел¬ку раздельных однозначностей, а человека — в страдающее существо, терзаемое разорванностью своих представлений и прини¬мающее ее за разорванность мировых начал. Это и есть настоя¬щая дьявольщина — компрометация Бога, сомнение в Боге, безбо¬жие. Дьявол всегда охлаждает, он — универсальный охладитель. Под его ледяным дыханием бытие кристаллизуется и распадается мерзлыми стекляшками несоединимых частностей, неразрешимых противоречий. Точка замерзания есть центр абсолютного зла, где уже совершенно не обитает Бог, куда не проникает божественное тепло, где не светит уже свет Духа Святого.
Ниже этой точки абсолютного зла уже ничто и никто не узнает ни себя, ни своего другого, там не действуют огненные творящие силы, там нет расплавления духа и духовного слияния, там безраздельно властвует отчуждение и окамененное нечувствие. И это есть настоящий ад, в котором разложение окончательно вытесняет созидание, анализ безраздельно торжествует над синтезом, рассудок — над духом, необходимость — над свободой, небытие — над бытием. В этом-то антимире, в краю ледяных кристаллов распавшегося бытия и обитает посредст¬венность. Там проводит она свои бесконечные лабораторные эксперименты создания красоты средствами мастерства, там же порождает она и вынашивает свое пошлое «философствование» о проблеме красоты и добра.
Но в Боге и в Благодати Божьей не существует такой проблемы. Не существует ее и в художестве, ибо оно есть дар Божьей Благодати и огненный путь творящей личности в Боге. Не может быть противоречий или отношений автономии в том, что осенено Духом Божьим, что в равной степени природно божественному совершенству. Нельзя даже говорить о красоте и добре как о равноблагом, ибо в Боге красота и добро суть единое богосовершенство. Разрывание красоты и добра, внесение между ними различий и розни, тем более, установление между ними принципиального противоречия и отношений автономии, — все это происходит уже в богоотпадении, все это дела не богочеловеческие, а человеко-дьявольские. Лишь в мире, который потерял Бога, которым овладел дьявол, предметная оболочка, пустая наружность, поверхностное изящество формальных черт может почитаться красотой, представляя в действительности лжеявление, соблазн, сатаническую прелесть. «Ликом черен и прекрасен» — это описание сатаны содержит в себе гибельное противоречие, несет семя распада. А дьявол и стремится к распаду. Именно ради распада сочетает он несочетаемое, является под личиной. Только так и может он соблазнить, только так может извратить Божий Замысел, поколебать Творение. Мир нужен дьяволу плоским и человек — одномерным, чтобы править в таком мире и управлять таким человеком, чтобы совершать свою ложь и подмены, чтобы соблазнять и губить души. Дьявол учит человека закону наружности, чтобы мир людей пожелал забыть ...не знать о духовных глубинах.
В художестве посредственность есть держатель плоского мира и выразитель одномерности человека. Она безоговорочно приемлет закон наружности, то есть опирается на то, чем можно создать наружность, внешнюю форму. Она отрицает духовность, не чувствует одухотворенности. Внутренний мир художества для посредственности закрыт, поэтому она ничего не знает о творчестве и знает все о мастерстве. Подлинное же художество есть творчество: творческое созерцание, творческое переживание и творческое воплощение. Подлинно творящий всегда прекрасен и светел лицом. Красота как черта божественного совершенства, как богодуховное качество имеет природу добрую. Всякое новое художественное воплощение красоты добавляет к Творению, осуществляет в Творении ранее неосу-ществленное, еще не бывшее. В этом раскрывается духовное призвание художника как человека, как сына Божия, наделенного от сотворения потенцией творчества. Творческой потенцией человек содействует Творению Божию, возводит бытие к более высокому соответствию вечным божественным сущностям. Зло же не имеет творческой потенции. Его сила есть сила разрушения; его энергия есть инерция, ...инертность косного давления, расплющивающая тяжесть. Зло раздавливает бытие, уплощает его, ломая сложное и устрем¬ленное вверх к совершенству, низводя все к простому и элементарному. Так бесконечную духовную сложность художества низводит зло посредственности до искусства, которое есть искусность мастерства, а, значит, в конечном счете, — ремесло. Таков и умственный ход «философствующей» посредственности, разделяющей красоту и добро, уплощающей красоту до внешней формы, которая способна принимать в себя любое, в том числе и злое содержание. Метод один и тот же: от достигнутой сложности назад, к первобытной элементарности, от разбуженной совести к животной бессовестности, от света явленных ценностей в первоначальную тьму грехопадения. В результате таких «философских» движений и возникают представления о злой красоте, о красоте зла. Но правда в том, что красота не способна быть злой. Во зле красота сжигает себя, теряет свое божественное качество, перерождает свою природу. Подлинная красота есть всегда образ света, но, приемля зло, она облекается тьмой, обезображивается, гибнет. Зло всегда уродливо. Зло есть обезображивание, потеря богочеловеческого образа. Зло есть уродство. Оно никогда не может принять духовного качества красоты. Оно способно лишь напялить ее, как личину.
Такова же и участь добра. Лишь духовно кастрированное посредственностью добро может видеться как банальное, скучное или, того хуже, некрасивое. Лишь претерпев разрушительное касание посредственности и ее дьяволизированных «философий», лишь потеряв свое божественное качество, то есть остыв, лишившись сердечности, переродившись из горячего переживания в холодный формализм внешних действий, делается добро банальным и некрасивым. Творимое же в Боге и из богочеловеческой глубины добро всякий раз ново и всегда красиво. Оно осенено одним из самых высоких духовных движений, доступных человеку, — милосердием. «ИБО Я МИЛОСТИ ХОЧУ, А НЕ ЖЕРТВЫ» (Ос. 6, 6). Милость и сердце ...милосердие — вот движущая пружина добра, а не формальное действие по пред¬писанию формального закона. Творимое из глубины духовного содержания личности добро при самом возникновении своем уже оснащено красотой как родовой чертой своей природы. Красиво уже само побуждение к добру. Красиво лицо человека, добро сотворяющего. Красиво собственно добро как осуществленная реальность. Оно вносит свет в существование, делает его более божеским и богочеловеческим.
Красота и добро неразделимы в Боге. Они есть лишь два выражения единой сущности божественного совершенства. Бог творит множество из единства. Бог есть все — красота и добро одновременно. В этом абсолютное всеединство Творца. Но в мире падшем творчество красоты и добра проблематизируется, хотя лишь в том смысле, в каком расщеплена на этическое и эстетическое сама духовность человеческая. В одном человеке-творце преобладает начало эстетическое, а другом — начало этическое. Но входя в процесс творчества, отчалив от берегов преобладающих начал, все творцы стремятся к единому духовному источнику всех начал, к Богу. В Боге происходит благодатная встреча всех творческих начал, в Боге совершается соборное слияние всех богочеловеческих усилий. Красота и добро обнаруживают себя в Боге единой и неразделимой сущностью. Сотворенная красота исполнена добра, сотворенное добро светится красотой. И красота, и добро истинны лишь как качества духовной глубины, они мертвы и карикатурны в преломлениях плоского мира, в личинах пустой наружности. И красота, и добро есть явления единой всеобъемлющей сущности — божественного блага и лишь как единое и всеобъемлющее благо способны усовершенствовать в человеке Образ и Подобие Божье, а пройдя через человека и отра¬зившись в его творческих воплощениях, способствовать продолжению Творения Божия. Усовершенствование и не может мыслиться односторонне, ведь оно есть всегда обогащение, восполнение. Красота, не являющая добра (тем более служащая злу!), ничем не улучшит человека, не восполнит Творение. Так же и добро, формализованное и выхолощенное, не облеченное пламенной красотой вечной этической новизны, ничего не добавит Образу и Подобию Божию в человеке, наоборот, обеднит, изуродует его.
Творение господне «добро зело». Оно творилось и творится из божественного совершенства, а совершенство — это и есть слиянная драгоценность красоты–добра.
Оттого так пошлы и жалки «философствования» о чуждости красоты добру, оттого так отравительны всяческие умствования о злой красоте и красоте зла. Все это — от лукавого, а лукавый способен только губить красоту, напяливая ее как личину. Дьявол не способен быть источником красоты. Дьявол вообще не есть источник. Он — отравитель источника. В нем не обитает положительная сила творчества. Только разрушение. Дьявол вторичен. Он появился из Творения Божия как ангел, на Бога восставший и от Бога отпавший. Дьявол есть почерневший от гордыни Люцифер, то есть первоначальный и прешедший свет. Он есть тьма, воцарившаяся в падшем мире.
Художество как воплощение красоты есть божественный по природе акт созидания положительной ценности, и энергия, красоту воплощающая, есть энергия добра. Можно сказать, что истинная красота радиоактивна добром. Она излучает его. Все подлинно художественное на свете, что воплощает красоту как духовное качество, вносит в Творение новую ценность. И это есть добро. Художник, созерцающий красоту в духе и воплощающий ее дарованным ему артистизмом, творит добро. Художественное есть доброе.
Посредственность же есть антихудожественное. Она не имеет духовных созерцаний красоты и не одарена артистизмом образных воплощений. Посредственность конструирует «красоту», выводит ее из лабораторных экспериментов, мастерит по чертежам ремесла. Она кроит и шьет свою искусственную «красоту» по выкройкам и лекалам мастерства, но в действительности всегда создает лишь личину красоты, умножая бесконечную костюмерную дьявола. Это в сметанных посредственностью личинах является дьявол в мир художества, является всякий раз в новом шутовском колпаке очередного самоновейшего «течения», является, чтобы пародировать новоизобретенной «красотой» красоту подлинную, вечную. Но гораздо страшней то, что в своих неутомимых паясничаниях он размывает духовные границы, ограждающие красоту от уродства, образность от без-об¬разия, ценность от бесценности. Это ее трудами — трудами неистребимой посредственности — наводняется мир подделками красоты: пустыми, но хорошо сверстанными «стихами», блестящими по мастерству и абсолютно бездарными картинами. Это посредственность затевает и шумно проводит хэппенинги всевозможных «художественных экспериментов». Это она обеспечивает им успешность и публичность, хотя ничего не в силах поделать с их мотыльковой однодневностью. Посредственность творит великое зло, она куплена дьяволом, и он неотлучно стоит за ее плечами. Роль посредственности марионеточная, кукольная. Подлинным кукловодом здесь всегда выступает лукавый. Манипулируя легионами своих бездарных кукол-слуг, он мутит поверхность жизни, колдует на плоской тарелке, развешивает пеструю мишуру «течений», ткет узоры «событий» так называемой «художественной жизни», в то время как подлинная жизнь художества совершается в одиночестве и служении призванных творцов. Там совершается дело Духовное, дело богоугодное, но именно это богоугодное дело стремится дьявол пресечь, заглушить, уничтожить. Поэтому всеми средствами он не дает соскучиться почтеннейшей публике. Не только прямым балаганом разнузданной пошлости, но и псевдосерьезностью «творческих исканий» образованной, хорошо выученной посредственности он стремится приковать глаз, ухо, саму душу человеческую к плоской тарелке жизненной поверхности, чтобы навсегда сделать плоской среду обитания человека, чтобы скрыть от него глубинный ток Духа, где может быть сотворена и творится подлинная ценность, где в творческом усилии человека совершается его союз с Богом, где утверждает себя богочеловечество. Властью посредственности дьявол стремится сделать подлинное художество заменимым, дар — излишним, художника — непонятным и неуместным. Только укоренив в человеке сознание ненужно¬сти духовного творчества, может дьявол поколебать Творение Господне.
Антихудожественное, то есть то посредственное, что в сегодняшнем «образованном» мире является как псевдохудожественное, есть не просто факт внешней жизни, но великая беда внутреннего бытия, великое зло против Духа, против Божьего Замысла. Антихудожественное способствует выполнению иного, противобожеского замысла — сатанического замысла разрушения через подмену. И выполняется этот сатанический замысел руками посредственности.
Живая душа человечества не должна мириться со злом антихудожественности, не должна соглашаться с засилием посредственности в художестве, как и вообще во всяком творческом деле. Есть насущная необходимость в защите художества и художника от посягательств посредственности, от ее духовного невежества, от ее ослиного суда. Защитив художника, защитив творца, человечество защитит себя от угашения творческого огня, от окаменяющего холода духовной апатии, от безбожия. Защищая художество, человек защищает красоту, защищает свое собственное неугасимое, но всячески угашаемое в падшем мире стремление к совершенству, охраняет в себе Образ и Подобие Божье, а значит, и надежду на вечную жизнь, оберегает само Творение Господне как абсолютное качество и высшую ценность.