Иван Иванович Иванов из АРНП

 


     Каждый раз, выходя из спортивного зала, где пятьдесят раскладушек, поставленных вдоль стен, успешно заменили спортивные снаряды – неприхотлив студент-заочник – я встречал этого человека, окружённого своими однокурсниками. Это был действительно кружок, в центре которого находились параллельные брусья. Кое-кто устраивался между ними, кое-кто клал руки на ближайший брус – удобная подпорка для долго стоящего человека, но все внимательно слушали его.

     На второй день нашей бивуачной жизни я уже знал, что это Иван Иванович Иванов, учитель из глубокой Сибири, крепко пожилой и отменно образованный, читает своим друзьям-одногруппникам что-то вроде лекций по трудным вопросам. Потом я узнал, что он работает учителем немецкого языка, что перед выходом на пенсию, ему срочно понадобился диплом о высшем образовании. С ним учительская ставка будет выше, а стало быть, и пенсия немного увеличится.

     Сама эта группа, занимающаяся до глубокой ночи, вызывала у меня уважение, но Иванов Иван Иванович – душа её, казался мне странным. Хотя чего тут странного – старик, окружённый молодёжью? Однако, всякий раз я вспоминал стихи Заболоцкого: «Выходят на работу Ивановы в своих штанах и башмаках». Казалось, что Заболоцкий писал именно о нём, заранее зная, как он будет выглядеть.

     Лично с Иваном Ивановичем Ивановым я не был знаком. Не было у меня ни причин знакомиться, ни обстоятельств, при которых я мог бы это сделать. Но мне он был интересен.

     В начале того лета не без приключений, происходящих из ничего – нечёткость канцелярских работников – я поступил на заочное отделение Института иностранных языков имени Мориса Тореза. Хотел на третий курс, но взяли меня на второй. Впрочем, это всё равно. Дело в том, что я уже закончил один институт, а именно, филологический факультет Саратовского пединститута, где второй специальностью был французский язык. Его я и преподавал в почти сельской школе, в городе Пугачёве, что был на равном удалении от Саратова и Казахстана. Там у меня и родилась блестящая мысль, достойная Остапа Бендера: пожить за казённый счёт в Москве – походить по книжным магазинам, театрам, на футбол.

     План удался – я получил дополнительный оплачиваемый отпуск, оплачиваемый проезд туда и обратно, последнее достигалось, впрочем, не без обмана. Что делать – все в России обворовывают родную матушку-державу, кто по мелочам, а кто и полной гребёт лопатой.

     Временным пристанищем нам, гуронам, собравшимся со всех сторон необъятной, служил, уже упоминавшийся, спортзал в одной из школ в Сокольниках. Дамы располагались на втором этаже в актовом зале, и, надо думать, пейзаж там был идентичный: те же полсотни раскладушек по стенам с узким проходом посредине.

     Однажды, проходя мимо группы Ивана Ивановича, я приостановился. Он объяснял немецкую литературу. Да, он знал предмет не хуже Манделя Евсея Менделевича, нашего зарубежника и декана, всеми уважаемого человека.

     Мне пришло в голову, что мы в сходном положении с Иван Иванычем, хотя мне до пенсии ещё тридцать три года. Я тоже перед экзаменом по русскому языку объяснял трудные вопросы однокурсникам. Однако, мы собирались на пыльной травке заднего двора школы.

     Каждый раз, когда я возвращался из театра, я видел знакомую картину. Правда, кружок становился менее тесным – некоторые, видимо, уже посдавали всё, что надо, и подались домой, об этом же свидетельствовали и пустые койки в зале.

     То, что кажется таким долгим – месяц, вдруг оказывается таким коротким – последний день. Я вернулся с футбола не в лучшем настроении: «Спартак» продул, дьявол его помнит, кому. Спортзал был практически пуст, зелёные спины раскладушек напоминали коврики на стрельбище у биатлонистов – сравнение теперешнего времени, и, стало быть, анахронизм: биатлон тогда не передавали по телевизору. У глухой стены была накрыта лишь моя койка, у противоположной – несколько. На них неудобно сидела группа Ивана Ивановича. Они резали колбасу на газете, положенной на табуретку, вскрывали банки с консервами и бутылки – водка, лимонад. А меж тем стол посреди зала был пуст, и полудюжина канцелярских стульев сулила хотя бы минимальный комфорт для застолья. Да Бог с ними! Я стал укладывать чемодан, с интересом заглядывая в каждую из купленных мною книг: Бодлер, Дю Белле, Ронсар – чудесные издания «Золотой серии». Месяц назад, в один день со мной в Москву прилетел генерал Де Голль, и стеллажи в магазине на Веснина чуть ли не рушились от неожиданного богатства.

     Вдруг – любимое слово Бальзака и Достоевского - я услышал: Энгельс, столица Автономной республики немцев Поволжья. Компания уже подняла стаканы, сдвинула их разом, но не стала прославлять разум, а принялась, как всегда, слушать Ивана Ивановича.

     Мне стало интересно. Я лёг на свою раскладушку, скрипнул пружинами, чуть заглушив голос рассказчика. Да, Иван Иваныч был моим земляком, как ни крути, Саратов и Энгельс – мои родные города.

      Иван Иваныч описывал довоенный Энгельс. Он и в самом деле был немецкой столицей, немцев там и нет теперь. Или почти нет. До школы я дружил с Юркой Кунцем, единственным немчёнком, уцелевшим в Шумейке, непонятно как, во время депортации

     Должно быть, это было важно для рассказа, начала я не слышал, но Иван Ивыныч подробно описывал довоенный Энгельс. Но и послевоенный ничем не отличался от того, когда он ещё был столицей. Мне ничего не нужно было воображать, всё это я видел, я ходил по улице Тельмана и Степной, вязы и теперь в свою пору роняли сухие, похожие на половинку пропеллера, семена на землю, и никто их не подметал. Акации и теперь цвели в начале лета, наполняя медовым запахом улицы и переулки. Волга недавно начала преображаться, а городской сад принял пристойный вид ещё в начале шестидесятых. Сам же город удалялся от Волги сначала одноэтажный, а затем деревянный. Сразу за административным центром, вдоль площади имени 8 марта, где Ленин указывал на автобусную остановку, промелькнуло имя Льва Кассиля. Двух Кассилей знал город – сначала врача, врача легендарного и почитаемого, а потом и его сына, Льва Кассиля, писателя, автора знаменитых, и, надо признаться честно, чудесных книг «Кондуит» и «Шванбрания».

     Читает ли их кто сейчас? Кому есть дело до немецкого Энгельса, некогда бывшего слободой Покровской, с её хохлацким говором и сельским менталитетом, да ещё в пору Великой революции.

     Я слушал звон стаканов, мерный голос Иван Иваныча, задрёмывал и просыпался, вновь задрёмывал. Должно быть, немало я пропустил интересного. А, может быть, и мало. Знаю я за собой такое свойство – на минуту погрузиться в глубокий сон и моментально вернуться в реальность свеженьким.

     Сюжет относился к военным годам. Вот его главная часть, выпрямленная и усечённая. Номера частей, города, сёла, где воевал и где бедовал Иван Иваныч – всё в подробностях, всё предельно точно излагал он. Документальная проза, одним словом.

     Всё главное, по сути дела, практически началось двадцать восьмого августа 1941, когда был опубликован Указ о депортации немцев Поволжья. Молодой лейтенант, выпускник военного училища, служил в городе N. Названия я не услышал, возможно, это был даже Саратов, а улицы, площади везде назывались одинаково – Ленина, Сталина, Революции, Коминтерна.

     В гарнизоне лейтенант командовал то ли взводом, как положено по штату, то ли был помком роты – я точно слышал обрывок фразы: «Один мой взводный…», что понятно по тому времени. И фамилия у него, лейтенанта, была не Иванов, а самая настоящая немецкая.

     Как всегда, дело решил случай: лейтенант Гюнтер, назовём его так, зайди в особую часть. Гюнтер зашёл. То ли особист был растяпой, то ли он был порядочным человеком, но когда лейтенант подошёл к столу, особист сказал:
- Подожди три минуты, я сейчас!
Он вышел, Гюнтер увидел на столе секретную бумагу по поводу немцев. Он не стал ждать трёх минут, вышел из отдела, вышел из проходной, часовой знал его, а потом все молодые лейтенанты то и дело выбегали за «Казбеком», тогдашнее пижонство, в гастроном, что был напротив. Из гастронома было два выхода. Лейтенант вышел незамеченным из второго, вскочил в трамвай и поехал домой. Увы! Он был женат и, счастье редкое! – получил комнату в командирском доме. Там в коридоре был телефон. Жена была дома, он быстро переоделся, сунул в карман старого пиджака две пачки папирос и коробку спичек.

     Когда он выходил из комнаты, телефон уже звонил.
- Не снимай трубку, пока я не выйду на Ленинскую. Меня ты не видела, я утром ушёл на службу. Гимнастёрку и всё остальное отнеси Нине.
Нина была женой того особиста, который столь неосторожно оставил бумагу на столе. Их жёны-хохлушки из Шумейки, были школьными подружками. Жена молча кивнула, обняла его, не поцеловала и не заплакала:
- Иди!

     От Волги вверх по Ленинскому взвозу поднималась очередная колонна мобилизованных. Ужасен был её вид. Его чувство кадрового офицера было оскорблено – возможно ли за месяц-другой сделать из них умелых бойцов? А ты теперь кто? Он ощупал карманы порыжевшего пиджака, залатанных брюк, в них он работал с отцом на огороде. Слава богу, карманы пусты, и он может назваться любым именем, кто узнает? Он влился в колонну, и через три минуты приноровился к шаркающему потоку, по форме уже ничем не отличавшимся от большинства. Лишь розовое, хорошо выбритое, лицо могло его выдать, но кто его станет рассматривать?

     Под мерный тихий, глуховатый голос я несколько раз проваливался в засасывающую тину сна, и хотя сознание ещё воспринимало, казалось мне, - довольно чётко всё, что повествовал Иван Иванович, но смысл тотчас уходил куда-то вглубь и сразу же исчезал. Я раскрывал пошире глаза, и тем самым раскупоривал, как мне казалось, своё сознание, возможность осмысливать возвращалась ко мне.

     Ему несказанно повезло. Никто не обратил внимания на него, но когда спросили у кое-как построенных новобранцев, есть ли среди них парикмахеры, среди трёх-четырёх два шага вперёд сделал и Иван Иванович. Теперь он был Ивановым из Ивантеевки Терновского района.

     Всю неделю он стриг наголо деревенскую бедноту в предбаннике Бани №3, недалеко от Волги. А потом, когда волна стала ослабевать, в казарме вечером, старшина спросил его, сколько он классов окончил?
- Чудак, чего ты здесь вшей вытряхиваешь, а там не хватает  писарей.

     Ещё два месяца заполнял воинские документы Иван Иванович Иванов; и себе документ выписал, оформил красноармейскую книжку – настоящий Иван Иванович Иванов. Сохранил ли он легенду про Ивантеевку, я не услышал. Стукнули стаканы: будем здоровы!

     За писарскую работу Иван Иваныч не держался, на фронт тоже не рвался, но фронт сам дождался его. И к моменту пленения немцев и фельдмаршала Паулюса в Сталинграде, он уже командовал ротой. И носить бы ему вскоре офицерские погоны, введённые в том году, да не пришлось, увидел его давний сослуживец, дьявол его занёс в Сталинград, капитаном уже был…

     Понятное дело – Смерш! Фортуна и тут была к нему милостивой. Могли расстрелять – не расстреляли. Более того, может быть, и от верной смерти уберегли. Сколько их осталось, от того призыва сорок первого, три процента, а, может быть, и меньше? А приставили его к пленным немцам, которые уже помогали Красной Армии доблестным своим трудом на угольной шахте в Кузбассе. Задача – воспитывать и стучать, а скорее, стучать, чего немца воспитывать, немец порядок любит, ему прикажи – он сделает, и к соцсоревнованию хорошо приспособлен, ни одна бригада не хочет плестись на черепахе, а все хотят на краснозвёздном самолёте – стенд такой! И добавка к пайке ему тоже положена, поскольку бригада, если не на самолёте, так на поезде. Хорошо жили, блатных нет, но неволя и есть неволя: где отец, что с женой?

     Когда помаленьку стали отправлять немцев, некоторые в партию вступили, выпустили и его, правда, в партии не восстановили, да и не просил он.

     Я проснулся в абсолютной пустоте, это всегда чувствуешь, я был в огромном зале один. Тишина даже несколько пугала. Я огляделся, от вчерашнего застолья за табуреткой не было и следа. Раскладушки немецкой группы органично встроились в шеренгу допотопных зверей. Пора и мне…

     На столе, на аккуратно подостланном «Советском спорте», стояла бутылка «Столичной», полстакана было ещё не допито. Рядом лежал изрядный кус колбасы «Телячьей» и полбатона.