У векового дуба весной
Вчера над нами с Жоркой проплывали порожние облака. Они не грозились дождями и редко застили апрельское солнце.
Сегодня и вовсе небо чистое, синее. Против обыкновения, самые дальние дали у окоёма не теряют этой редкой, ласкающей глаз синевы.
Однако ветер. А в лесу затишье. Верхушки берез, отяжелевшие от оранжевых сережек, метут и чистят синеву небес: вверху ветру есть, где разгуляться. Но никакого шума, лишь скрип старой осины и переливчатое пение птиц.
Только старый дуб, затесавшийся среди белых стволов молодых берез, блеснувших зеленью полураскрытых почек, по-прежнему нем, как в глухозимье. Недвижимый, задумчивый, насмешливо взирает он на ранний зеленый всплеск берез, и его еще корявые, немые ветки обременены сонным ведовством, тем колдовством, которое и притягивает, и пугает.
Стоит этот дуб и не верит ранним весенним чарам. Своею немою думою он предсказывает иное: явно не то, что сулит ранняя весна. Очень хочется раскрыть тайну его бессловесных пророчеств, но он безмолвен и не покоряется обманам: ни раннему весеннему теплу, ни переменчивым ветрам, ни чарам рано вспыхнувшего зеленого пламени – ничему, что пышет жизнью и любовью.
Мы с Жоркой топчемся у векового великана, пытаясь нарушить его беспробудный сон и бессловесность. Хрустят, словно льдинки, опавшие с осени листья дуба, и я шепчу старому дубу оживляющие слова, которые приходят на память, например, толстовские: «Надо жить, надо любить, надо верить», а безжизненные ветви его, несказанные, не готовые встретить, откликнуться, не шелохнутся даже на ветру. И мы все – и я, и Жорка, и толпа белеющих берез, и зеленоствольные осинки – у его корней, могучего ствола и широкой кроны толпимся бестолково, не нащупав ни истинной живой мысли, ни нужного оживляющего слова.
Скоро, скоро залепечет словами зеленая листва, она неумолчно заговорит, зашепчет, а дуб будет еще долго молчаливым, мудро-немым. И кажется мне, что молчать куда сложней, невыносимей, чем сыпать без толку – кому? зачем? – ненужные слова. Дуб думает какую-то свою думу, и она невнятно, глухо, словно приглушенный звук колокола, летит сквозь бытийную радость и пустоту существования к непостижимой всеми нами мудрости. В чем она? Не разгадать, не постичь.
Я стою в нерешительности еще какое-то время, а потом зову ничего не понимающего пса за собой и шагаю назад, в скромную свою обитель, где включу телевизор, и на меня польется бестолково-пошлая разноголосица хора людей. От этого хора только тоска и не реализованный нигде и никак молчаливый протест против тяжелого, лживого веселья и показного, официозного бодрячества.
Свидетельство о публикации №219041700924