Красный аббат

                Посвящается С. Золкину


- Чем человек бесстрастнее, тем глубже он усматривает корень вещей, - воскликнул молодой напористый голос, в каждом изгибе которого слышалась свежая и рокочущая сила. - Но в чём заключается корень вещей? Вот вопрос… И что кроется за этим словом?.. Хотя этот корень и не виден за сложными и странными оболочками, но он, несомненно, есть. Постараемся его понять и ухватить. Глядя в мир, мы должны, мы обязаны постичь человека, - человека и ту вереницу тайн, которая его окружает. Это очень сложно. Ведь мир надел на человека сотни, тысячи, миллионы грязных колпаков, миллиарды одежд, масок и личин. Снимая эти маски, мы едва ли доберёмся до истинного лица того, кто ими обладает. Добраться до ядра души – до звонкой и вкусной ягоды, которая лежит в корне всякого существования, - невозможно. Ведь даже человеческое тело, тело – это тоже своего рода маска. Тело – это двойник или материальный кафтан души. Тело – тоже не человек. Спрашивается, как человек может понять своё подлинное место, своё настоящее предназначение и свой верный и единственно правильный путь, если все его притязания, все его мысли, чувства, привычки, намерения протекают и ветвятся среди ничего не значащих событий, среди сырой бесцветной паутины, которая настолько мелка, ничтожна и бессмысленна, что даже паук, когда-то давным-давно напряжённо сидевший среди своих нитей в ожидании сладких и молодых мух, - даже он разочаровался в происходящем, заснув сухим сном, по-видимому, умер??..
- Постойте, - вмешался человек с лицом, - мне очень и очень интересно…
- Что вам интересно? – удивлённо бросил первый голос.
- Мне интересно то, что снится этому пауку… пауку, о котором вы изволили сейчас говорить.
- Сейчас не об этом…
- Да нет же, непременно расскажите, что же ему снится!
- Ему снятся три загадки, - неожиданно вмешался человек, говоривший изо рта.
- Какие загадки?!- громко вскрикнул человек с лицом.
- Страх, интерес и наслаждение, - отчеканил чёткий человек изо рта и покрутил в воздухе указательным пальцем левой руки. – Страх – это стержень нашей жизни. На нём держится всё: помыслы, дела и мысли...
- Вы начинаете говорить сентенциями, – встрял сладкий надтреснутый баритон.
- Страх – это та тонкая игла, которая заставляет человека по-настоящему взглянуть на мир. Не через грязные запотевшие стёкла, в которых мерцает приглушённый свет, а напрямик – минуя всё наносное и внешнее. И пауку снятся три загадки, в которых раскрывается корень, о котором вы заговорили… конечно, страх, интерес и наслаждение – это три брата. Но наслаждение им не родной брат, а сводный. Страх порождает интерес, - страх ведёт туда, где грохочет и звенит то главное, что способно утешить человека…
- Что же это такое? – вмешался первый голос.
- Воображение! Сколько чудных грёз, сколько поэтических туманов и сколько фонтанов мысли породило воображение, взглянувшее в глаза смерти!!
- Загадайте число. Вы, вы и вы, - вмешался низенький пожилой мужчина в помятой светло-серой одежде, от которой пахло несвежим сыром.
- Загадайте число. И я вам скажу, кто вы…
Но его никто не слушал. Все обратили свои взоры на человека, говорившего изо рта.
- Нет, я вам докажу! Я вам докажу!.. – горячился он, потрясая согнутыми руками. – Вся моя жизнь тому подтверждение! О да! Я помню тот день … Это было… наверное, лет пятнадцать тому назад. Я был сын, маленький сын лесничего… Мне было тогда восемнадцать лет. Или около того. Я помогал отцу – лесничему графа N. О, это было так давно… Так давно! Но мне никогда не забыть того солнечного осеннего дня. Помню запах сырых листьев – это были жёлтые и красные кленовые листья, кружившиеся в пьяном осеннем воздухе. Небо было усыпано изумрудным ожерельем, которое, склоняясь вниз, лазурными шарами витало над нашей лесной усадьбой и, колыхаясь ребристыми волнами, то шелестело стаей сизых журавлей, то полыхало весёлым ветром, то ласкалось сладкими тёплыми каплями дождя, сквозь который жарко улыбалось юное солнце…
- Вы так красиво говорите, дайте чернила, я буду записывать, - вмешался нетерпеливый голос, принадлежавший человеку, который всем своим видом показывал, что жизнь – вещь сложная и коварная, что среди извилин земного мозга можно безвозвратно заблудиться и растерять те гроши, которые по ошибке достались человеку от судьбы, обронившей невзначай на дороге несколько монет и в суматохе не заметившей того, кто протягивал к ней руки на обочине….
- Я пробежал по кленовым листьям в сторону дворца, надо мной пели чёрные птицы, рычали пчёлы, и небо было такое весёлое-весёлое…- продолжал человек, сыпавший спелые слова изо рта. - Я хочу вам сказать обо всём… Теперь это не имеет никакого значения – так, буря, отзвучавшая, отшумевшая и погасшая на дне кружки с ромом. Мне хочется сегодня быть искренним – не смотрите на меня так! – О, да, мне хочется сегодня быть искренним. Бог знает, зачем, но я хочу вывернуть вам на ваши плешивые головы все тонкие и прозрачные ткани моей души…
Человек, говоривший изо рта, поправил свой грязный зелёный воротник и с восторженным видом, в котором было что-то надорванное и полыхающее, начал:
- У графа N было две молодых дочери. Джюлиа и Марта. Конечно, кто был я?.. Всего лишь сын графского лесничего… Конечно, я был им не ровня. Но я любил их. Их обеих. Часто я подолгу наблюдал за ними, за тем, как они гуляли по огромному дворцовому парку. До сих пор у меня перед глазами стоят две фигуры в белых платьях, неспешно шагающие по зелёному лабиринту парка. Меня туда не пускали. Но я постоянно вертелся где-нибудь поблизости. Как-то раз, прогуливаясь, они искали потерянный мячик… Да нет, вы не думайте, что я тут валяю комедию! Нет, я показываю вам ритм жизни! Я обнажаю то, что горит в воде и поёт в погибшем сердце!! – человек в зелёном воротнике, волнуясь всё больше и больше, ожесточённо посмотрел на своих слушателей и почувствовал себя подсудимым, которому вменяется в вину собственное самоубийство. Цепкими холодными руками его привели на суд и посадили на твёрдую скамеечку. Скамейка была твёрже льда и чернее света. Лязгающий кинжал бисквитами свивался в глубине сердца, которое, провалилось в колючую бездну и, обливаясь холодной кровью, неровно билось, не попадая в ритм убегающей жизни. Человек в зелёном воротнике тревожно заглянул в глубь своей души, но не нашёл там ничего, кроме неизвестно откуда взявшегося воспоминания о судебном процессе, где вечно пьяный рыжий адвокат незаметно ускользнул из зала и, притаившись в тёмном углу, над которым пыльный красный занавес не отбрасывает тени, принялся играть в кости, а оплывший жиром прокурор, толстой шоколадной тенью нависая над подсудимым, силился разорвать тишину судебного зала своим страшным голосом, но, захлёбываясь от невысказанных злобных слов, лихорадочно перебирал в памяти злодеяния подсудимого и не мог выбрать из них самого страшного. В полупустом зале суда сидела какая-то женщина. Она перепутала дату и пришла не в тот день. Но делать было нечего, и она, злобно сверкая мягкими бархатистыми глазами, испытующе смотрела на обвиняемого, а в опалённых туманах её волос, похожих на гнездо растрёпанной миловидной птицы, которая оставила птенцов и вместо этого залетела в мансарду к сонному молодому художнику, который в рассеянности положил руку на мольберт и силится припомнить что-то важное – отблеск синей луны, берег моря и игра теней на её платье…
Отбросив в сторону, словно сухой репейник, зыбкое и колющее ощущение суда, человек в зелёном воротничке закинул голову и страстно продолжал:
- Я любил их обеих! Понимаете ли, что это значит?!? Это была любовь, изначально обречённая на муки и страдания, на адские пытки… Но я любил! И кто мне скажет, что я не прав? В имение приезжали богатые молодые женихи. Тут были потомки весьма благородных родов… Они приезжали шумными кавалькадами, - на каретах, верхом на лошадях, со слугами – один раз мальчишка-негритёнок, слуга одного из молодых аристократов, похитил у меня маленькую табакерку, где хранилась моя единственная драгоценность – серебряная ложечка. Я был страшно расстроен… Долгими вечерами во дворце проходили балы, - из окон звучали солнечные звуки клавесина, колокольчиков, звенели весёлые голоса, и слышалась итальянская речь. В окрестностях – в парке-лабиринте, возле прозрачной речки или в дубовой роще - происходили шумные гуляния. Три раза в месяц проходили маскарады, - с масками, римскими одеждами и перьями на африканских шляпах. Из светлого окна итальянской террасы, озарённой в благоухающую ночь стройными рядами жёлтых лоснящихся свечей, лились звуки музыки – у графа N был струнный квартет. Джюлиа ходила в костюме феи и дарила всем присутствующим цветы. Иногда на зеленоватой лужайке, усаженной квадратными клумбами, граф показывал свору своих белых гончих собак, и тогда восторженным восклицаниям не было конца…. Я издалека наблюдал за их развлечениями. Делая вид, что помогаю нашему старому садовнику Уильяму, я украдкой смотрел на их весёлые игры и забавы и думал о Джюлии и Марте… Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но теперь мне кажется, что уже тогда в моей душе начинало шевелиться что-то мрачное и бесцветное… Уже тогда я стал предчувствовать неизбежность… неизбежность того, что неминуемо должно было вскоре произойти.
У них были молодые кавалеры. Помню молодого графа Ричмонда. Это был белокурый и вечно улыбающийся человек лет двадцати. Говорили, что у него несметные богатства. Он ходил всегда в белом – белые перчатки, белый сюртук, белый плащ и бледность на белом лице. От одной из наших кухарок я с интересом узнал, что этот Ричмонд ужасно любит шоколад и всякие сладости. Помню и старшего сына лорда Олрижда. Этот был нестерпимо заносчив, он приезжал в имение графа всегда в одиночестве и был большой любитель фехтования. Были и другие… Помню каких-то шотландских дворян, которые добивались рук дочерей графа. Помню и приехавшего откуда-то издалека молодого графа Уэстера. Он часто сопровождал обеих сестёр, когда они верхом объезжали окрестности замка… Судите сами, что оставалось мне?.. Постепенно, день за днём, моя душа стала похожа на длинную острую иглу, - она накалилась на медленном огне и стала чем-то вроде сжатой стальной пружины, готовой разжаться и разрезать синеву неба… И настал день, когда эта пружина разжалась и стала лезвием…
- Да полно тебе врать! – рыбьим голосом крикнул человек, в глазах которого коричневым цветом шевелилась глина.
- Продолжай! Продолжай! Говори! – послышалось со всех сторон, и человек с рыбьим голосом виновато отвернулся.
Поправляя зелёный воротник, на котором сцепились две жёсткие тени, оратор приосанился и продолжал:
- Вы спросите, что было потом? Потом настал тот день – день, когда кто-то подпалил горизонт, и он стал синими языками вздыматься к звёздам. Настал тот день, когда я, тайком – чтобы меня никто не увидел – пробирался вдоль сада и увидел в античной беседке красную шляпку Джюлии.
- Что было потом?! – громко спросил крепкий малый с лицом, в котором было что-то картофельное.
- Потом? – удивился человек в зелёном воротничке. – Потом я подошёл к Джюлии и сказал ей, что я её люблю. Она возмутилась и с грубым негодованием прогнала меня прочь. Тогда я в беспамятстве стал бродить по саду. Помню тени, которые шептали мне что-то на непонятном языке, помню хруст веток под моими ногами… В саду я случайно наткнулся на Марту и тут же признался в любви и ей. Она ничего не ответила и, молча потупив взор, убежала, потеряв на бегу белый шейный платок. Я схватил этот платок, и до сих пор берегу его и ношу с собой. В этот же день, украв дорогую посуду из столовой и взяв все скопленные мною деньги, я ушёл из имения графа N и решил никогда больше сюда не возвращаться. Мой уход остался незамеченным. На террасах по-прежнему звучал смех, слышались восторженные голоса – это заезжий маркиз показывал в клетках соловьёв… Не попрощавшись с отцом, которого я оставил в имении графа, я двинулся пешком по лесам и полям. Не оглядываясь, - о, я не должен был оглядываться! – я твёрдо и бестрепетно шагал вдоль пастбищ, где тяжёловесно стояли чёрно-белые коровы, козы и пыльные овцы, вдоль хлева, где раздавались резкие голоса, вдоль старых покосившихся домов, из окон которых слышался звон посуды, вдоль полей и рощ… Я думал о солнце, которое скалилось на меня жёлтой улыбкой и тревожно молчало. Моего ухода никто не заметил. Только светлая корова в рыжих и светло-серых пятнах долго смотрела мне вослед, провожая меня тёмными глазами…
Я поселился в одной захудалой деревеньке, думая вскоре направиться в Лондон. Но даже и там, среди дюжины жалких домов, из которых состояла деревня, даже там до меня стали доходить кое-какие слухи. Повстречав однажды на пустой лесной дороге конюха графа N, который ехал закупать что-то для лошадей, я узнал о том, что в имении графа произошли важные события. Говорили, что Джюлиа помолвлена с графом Уэстером, а Марта собирается ехать со своим женихом маркизом F в Италию. Узнав об этом, я в тот же день встал и пошёл по пыльной дороге, намереваясь навсегда уйти из
этих краёв и переселиться куда-нибудь далеко-далеко – на другой конец Англии. Переплывая реки и прячась от стражников, я пришёл в Ист-Форест и нанялся в палачи.
Послышались удивлённые возгласы, восклицания, и человек с зелёным воротником на мгновение остановил свой рассказ. Седой старик с обсыпавшимися морщинами, придерживая чулки, приподнялся на цыпочках и, достав очки, стал внимательно смотреть на рассказчика.
- Я рубил головы на эшафоте на Каменной площади, - продолжал человек в зелёном воротничке. - Да вы не смотрите на меня так.. так..
Послышался тревожный шёпот, в глазах его слушателей забрезжили тёплые волны любопытства, и некоторые придвинулись к говорившему поближе.
- Да, я всё скажу… Я всё скажу и ничего не утаю… Я рубил головы топором, одев на лицо красную маску… Ни разу мне не приходилась добивать свою жертву. Всегда я старался казнить её одним ударом и не причинять ей лишних и ненужных мучений. Крики, стоны, проклятья, обещания отомстить в будущей жизни – всё то, чем угощали меня мои жертвы – теперь слилось в моей голове в один бессвязный чёрный ком, думая о котором, я не знаю, в чём я должен себя упрекнуть… Были, конечно, смелые и храбрые люди... Всего я казнил восемьдесят три человека… Тут были самые разные люди: воры, фальшивомонетчики, французские шпионы…
- Расскажи про них,… про них, - прохрипел человек с картофельным лицом. Он начал показывать руками в воздухе какие-то знаки, отчего стал похож на крылья мельницы, которые, сорвавшись, улетели в небо и стали парить над распаханным полем.
- Не знаю… - скривился человек в зелёном воротничке. – Всё мне запомнились какие-то странные… больные люди. Был, например, один. Он поразил меня с первого взгляда. Его звали Джон. Он был убийцей и вором. Но убийцей не простым… Останавливая на лесной тропе одиноких путников, он предлагал им партию в кости… бросить жребий. Если выигрывал тот, кто попал ему в плен, то тогда Джон отпускал его с миром, взяв лишь кошелёк с деньгами. А если побеждал Джон, то тогда… то тогда проливалась кровь. Один раз я казнил двух ведьм. Одну за другой… Это было так мерзко, что даже солдаты, стоявшие вокруг эшафота, отвернулись и закрыли глаза. Одна из ведьм, вопя, плюнула в меня и, взвизгивая, кричала, что проклинает меня и моих несуществующих детей; а другая – черноволосая сорокалетняя женщина в серых чулках и с общипанными бровями - дунула в меня, надеясь, как кажется, тем самым меня ослепить… Помню, как я казнил низкорослого разбойника, который грабил и убивал по лесам. Это был невзрачный человек лет тридцати пяти. Никогда бы не подумал, что он держал в страхе всю округу и наводил ужас на жителей Ист-Фореста..
У меня было два сменщика. Мы работали по очереди. За всё время моей… моей работы, я часто думал о них. Один был из иностранцев. Он вскоре сошёл с ума и куда-то пропал. Говорили, что его труп видели плавающим в реке под мостом – под широким мостом Ист-Фореста. А другой – о, этот был бесподобен! – я не помню его имени, впрочем, по имени его никто никогда и не называл… Он был, он был… словно ожиревший молчаливый куб. День за днём он продолжал свою работу. Бог знает, о чём он думал… Странен он был, этот куб…
Человек в зелёном воротнике на секунду прервал свою речь и, вздохнув, напористо продолжал:
- Прошло несколько лет…За это время я на многое насмотрелся. Меня пытались подкупить: нанять, чтобы я совершил убийство. Я жил в одиночестве на краю Ист-Фореста. Ночью в мою каморку два раза приходили посыльные. Помню чёрные руки в блестящих перчатках, протягивающие мне мешки с золотом, помню щедрые обещания… Но от убийств я отказывался, впрочем, как и от участия в пытках… Я работал, не задумываясь о прошлом и будущем. За мой труд мне платили немало, и постепенно у меня скопились кое-какие сбережения.
В одно августовское утро – когда грачи пели на крышах домов и оранжевое солнце, стыдливо отворачивая взор, пряталось за купол церкви – я должен был казнить молодого преступника. Он был замешан в какой-то заговор или убийство и участвовал в покушении на высокопоставленное лицо. Обстоятельств я не знал… Дело в том, что перед казнью я избегаю смотреть в лицо того, кого я должен казнить... На эшафот привели какого-то молодого человека в белом. Я замахнулся топором и отрубил ему голову. Она резко подпрыгнула в воздухе и упала на грязные доски. Что-то острое пробежало во мне. Это лицо показалось мне знакомым. Конечно! Это был Уэстер! Граф Уэстер! Тот, кто был женихом Джюлии!.. Эго бледное лицо и поныне стоит перед моими глазами, - в нём было что-то спокойное, лёгкое и даже радостное. Казалось, что он смеётся надо всем произошедшим и всё принимает за весёлую детскую шутку… Сойдя с эшафота, я долго сидел под помостом и, вытирая руки, думал о прошлом. На следующий день я спросил о моей жертве, и мне рассказали о том, что погибший был графом Уэстером, что он обвинялся в убийстве одного высокопоставленного лица и, отрицая свою вину, навлёк тем самым на себя ещё большее презрение судей и возбудил негодование у всех присутствовавших на суде. Я стал собирать о нём сведения и вскоре выяснил, что у него осталась вдова с тремя малолетними детьми. Её звали Джюлиа. Из-за того, что она была женой государственного преступника, все от неё отвернулись: родители её прокляли, и всюду, куда бы она ни поехала, на ней тяготела печать презрения и отвержения. Говорили, что она теперь собирается за границу, но с тремя маленькими детьми совершить такую поездку было невозможно и поэтому она, прячась от всех, живёт в одиночестве где-то в пригороде Ист-Фореста. Я
захотел её увидеть. Я узнал, где она живёт, и, одевшись в роскошный чёрный камзол с серебристой перевязью, отправился к ней в дом. Она жила в скромном городишке Ивл. Подъехав к её дому, я отпустил кучера и, войдя в переднюю, приказал какой-то старой служанке доложить обо мне. Я представился бароном Роббером. Через десять минут старая служанка спустилась по лестнице и сказала мне о том, что госпожа сейчас очень больна и не может меня принять. Я дал старушке золотой и спросил её о сестре Джюлии - о Марте. Поправляя седые волосы, служанка сказала мне, что сестра Джюлии давно – уж год как! – умерла в Италии. Я дал служанке ещё золотой и сказал, что сам пойду к Джюлии в комнату. Поднявшись по грязной закруглённой лестнице, я вошёл в маленькую спальню. Джюлия была одна. Она меня сразу узнала, хотя со времени нашей последней встречи прошло три года. У неё под глазами были чёрные морщины и красные следы от слёз, – она была больна. Я произнёс её имя. По её лицу пробежала неприятная тень. Давно минувшее дикой и проворной птицей затрепыхалось в моём сердце – Джюлиа была всё такой же! Мы не виделись четыре года. Но она стала ещё прекрасней. Всё те же чёрные волосы-змеи, игравшие и мерцавшие на ветру, всё тот же разрез тонких глаз! Она была столь же красива, как и прежде, а её страдание придавало её лицу особенное трагическое выражение. Печали и скорбь, разлитые на её лице, делали её похожей на тихого ангела, которые злобные обстоятельства привели на грешную землю, где ото всюду на него веет холодом, болью и мраком. Я сказал, что любил и люблю. Тут её взорвало. Она страшно закричала и указала мне рукой на дверь. В её голосе слышалось искреннее и непритворное негодование. Я вспылил и с горькой злобой выкрикнул ей в лицо о том, что… что… я палач, что я казнил графа Уэстера. Она задрожала всем телом, упала на пол, стала исступлённо кричать и трясти головой. Её крики услышали её дети, которые спали здесь же, за перегородкой. Тёмный дом задрожал от скорбного хора. Дети рыдали и кричали ещё громче, чем она… Я бросился бежать по лестнице…
- А что было потом? – спросил сахарным голосом человек с царапиной на щеке.
- Потом? – удивился человек в зелёном воротнике. – Потом… я бросил моё ремесло. Я стал преследовать её. Она нанимала экипажи и, спасаясь от меня, переезжала вместе с тремя детьми из одного города в другой. Я писал ей письма. Она писала мне в ответ, уговаривала оставить её в покое и не преследовать. Она взывала к моему благородству… Но я следовал за ней. Полгода я ездил за ней, словно тень - сбившаяся с пути опьяневшая тень. Эта тень потеряла своего хозяина, а теперь, найдя его, вынуждена была находиться от него на большом отдалении. Но почему? Почему?? Почему люди не могут быть искренни? Почему между ними холодными барьерами стоят преграды и условности, воздвигаемые никчёмным и фальшивым самолюбием, ложно понимаемым приличием или сдержанностью, которая при внимательном рассмотрении оказывается чешуёй, за которую человек
прячется, боясь несправедливости… Впрочем, о чём это я?... Вскоре – сидя в одном грязном трактире, где тени, метаясь по стенам, словно волшебным камнем притягивались к камину для того, чтобы нырнуть в него и, улыбнувшись в последний раз, сгореть в нём дотла, - в том трактире я случайно узнал, что один из её малолетних детей внезапно умер. Я снова стал ей писать письма и пытался с нею встретиться. Но она упорно избегала меня. Прошло ещё полгода. Я узнал, что у неё появился муж. Какой-то обедневший дворянин. Не знаю, почему он взял в жёны вдову преступника, не знаю… У них была свадьба в маленьком соборе на краю города NN. Я пробрался в собор и, спрятавшись за колонну, наблюдал за церемонией. Тогда, в этой тёмной тихой церкви, где из левого притвора на меня смотрело огромное золотое распятие, - тогда я поклялся отомстить. Но судьбе было угодно самой вмешаться... Она простёрла свою руку и сама направила ход событий… Через три с половиной недели у них умер ещё один ребёнок. Этого не ожидал никто – даже их глупая служанка, у которой за деньги я выведывал о хозяйке. Вот вы смотрите на меня такими круглыми глазами, и я не знаю, чего в этих глазах больше – глупой наглости или сытого безумия! Вы думаете, что я тут каюсь?! Ничуть! Я не чувствую никакой вины – я любил. А тот, кто любит, живёт не по тем правилам, по которым живут остальные. Я любил. И всё тут! И я ни капли не чувствовал угрызений совести, – а что такое совесть? Тощая клюка, которыми разгоняют жёлуди поздним октябрём? Совесть – вздор. Метель, вьюга… Совесть должна молчать, когда говорит любовь. И я ни о чём не жалею и ни в чём не раскаиваюсь. Даже тогда, когда состоялся этот поединок.
- Какой поединок? – вскрикнул невысокий молодой человек и заскрипел сапогами.
- Поединок. Была дуэль. Её муж вызвал меня на дуэль. Они сочли меня вампиром, который колдует, свёл со света двух маленьких детей и теперь следует за бедной Джюлией и её семьёй по пятам. Состоялась дуэль. И одному из нас нужно было покинуть этот мир…этот несовершенный мир.
-?
- Я убил его. Его звали Ричард. Я убил его на дуэли. Это была честная дуэль.
- Говори! Говори! Что было потом? – послышались голоса. – Продолжай!
- Можете представить отчаяние вдовы!.. Что ей оставалось дальше делать? Куда идти? У неё на руках была маленькая девочка
- Ну?
- Спустя неделю после дуэли я всё же сумел подойти к Джюлии в парке. Я попытаться заговорить с нею. Печальным голосом, в котором таилось что-то неприязненное, она спросила, зачем, зачем я так долго преследую её и чего добиваюсь. Я ничего не ответил. Она уронила слезу и на несколько
мгновений стала так прекрасна, так мила и так трогательна, что я застыл в изумлении… Словом, такой я её ещё никогда не видел. Я сказал ей, что я её люблю. Она с отвращением отвернулась и, избегая на меня смотреть, пошла прочь.
Мы жили в NN на соседних улицах. Она знала это.
Никогда мне не забыть тот зимний вечер, когда она сама пришла ко мне в дом. Она сказала, что я единственный человек в мире, который её любит, что я один мог бы её понять. Я был так поражён её неожиданным визитом, что удивлённо смотрел на неё и не мог вымолвить ни слова. Давно пережитое тонкими струнами рыдало во мне – я тонул в глубинах её серебряных глаз. Она тихо прошептала о том, что её ребёнок сильно заболел, - врач сказал, что это смертельная болезнь. Она сама не знала, зачем пришла и чего хотела. Было похожё на то, что, в самом деле, не только в NN, но и во всём остальном мире у неё нет друга и ей не с кем поговорить. Она сказала, что денег у ней нет, что служанку пришлось отпустить, и теперь их ожидает голодная смерть. Меня глубоко тронула её искренность. За тот час, который она была у меня, она успела мне рассказать всё. Всё, всё… И о семье, жестоко и сурово поступившей с вдовой преступника, и об отце, который проклял её и велел не впускать в свой дом, и о двух умерших детях, - они были ангелы! - и о своём втором муже – «Он был слишком ранимый человек! Я его никогда не любила», – и о том, что маленькая Анна – это единственный смысл её жизни…..
Человек в зелёном воротничке сделал нетерпеливый жест рукой.
- Ну что вы на меня так смотрите? Вы думаете, что я выдумываю?! Так нет же…Я был бы рад это придумать – жизнь, облечённая в слова – лёгкая жизнь.
- А тот, кто видит всё и всё понимает, но молчит, - тот достоин высшей похвалы, - доставая пузырёк, вставил человек с лицом, смахивающим на оранжевый глиняный апельсин.
- А что было потом? Рассказывай! – послышалась из углов.
- Что было потом? – удивился человек в зелёном воротничке. – Я обещал ей помочь. Но денег не дал… А потом, через два дня случилось то, чего изменить нельзя – маленькая Анна умерла. Когда я на следующий день пришёл к дверям их дома, то мне сказали, что Джюлиа умерла вместе со своей дочерью. Наверное, от разрыва сердца. Старая служанка, которая пришла их навестить, шамкая губами, взволнованно рассказала мне о том, что Джюлиа не отходила от постели умирающей и прижимала девочку к груди. Когда крошечное существо умерло, то Джюлиа, обливаясь слезами и не выпуская из рук Анну, стала биться в истерике и потеряла сознание. В себя она так и не пришла… Мы со старой служанкой провожали чёрную
траурную карету, на которой лежало два чёрных гроба – большой и маленький….
Повисла долгая пауза.
- Вы, наверное, думаете о том, что же было дальше? Не так ли? Глядя на дорогу, по которой проехала чёрная карета, я прочувствовал и прочитал нечто – нечто, которое словами не объяснить… Я неотступно думал об этом, и вскоре моя жизнь… моя жизнь изменилась. Вслушиваясь в прошлое, непрерывно думая обо всём пережитом, я всё больше и больше чувствовал свою вину… Содрогаясь и пламенея от стыда, я понял одну простую мысль, - при жизни Джюлии эта мысль мне была не так ясна, как теперь.
Человек в зелёном воротнике нагнулся вперёд и прошептал:
- Меня стали мучить видения. Каждую ночь и каждый вечер ко мне приходил зелёный в турецком халате. Сперва мягко и вкрадчиво, а затем громко и настойчиво, с презрением глядя мне в глаза, он грубо обвинял меня и выворачивал мою жизнь наизнанку. И в его голосе звучали несгибаемые ноты. Он показывал мне, что каждый мой вздох, каждое моё движение, все мои помыслы, все мои дела и слова – это грязная и пропахшая нечистотами шкура, она заслонила от меня солнце, радость и…
Человек в зелёном воротнике остановился, и на его лице блеснули слёзы.
- Я во всём виноват, я злодей… К чему теперь оправданья. Этот зелёный в турецком халате прав. Тысячу раз прав. Но я любил!.. Почему он этого не хотел понять?..
Во влажном воздухе повисла пауза.
- А что ты стал делать потом? – спросил молодой голос.
- Сначала я бесцельно бродил по улицам, выходил за городскую черту и скитался по лугам и полям. Я чувствовал, что в душе у меня шуршит старый протёртый войлочный мешок. В нём лежала скорлупа, и кишели нечистоты – злые коричневые насекомые, которые сыпались у меня изо рта, из ушей и из карманов, - они хотели загрызть меня изнутри. Да, могу вам сказать, самое страшное мучение – это когда человек обвиняет самого себя. Каждое мгновение, каждую секунду перед тобой открывается всё новая и новая волна страха. Тяжёлой скрипящей поступью движется жидкое и промёрзшее месиво, - и чего в нём больше – стыда, отчаяния или отвращения?..
Прошло две недели.
Я торопливо шёл вдоль серых полей. Вдоль дороги росли стройные деревья – клёны и липы. Сырая осень остывала жёлтыми листьями и, рыдая студёными и выцветшими ветрами, тихо смотрела мне вслед. Вдали я увидел чёрный шпиль церкви. Две тёмные птицы, тревожно размахивая крыльями, парили
над острым куполом и, хрипло перекликаясь, бросали вниз клочья растерзанных коричневых звуков. Я остановился и посмотрел назад. Сырая долина закуталась в холодный сон, из которого не было выхода. Я увидел разбитое колесо, валявшееся на дороге. Старое поломанное колесо. Оно неприятно поразило меня своим унылым видом, и я решил больше не смотреть по сторонам. Я поднялся на холм и подошёл к церкви. Солнце зажгло небесную белизну золотыми тенями и скользнуло вдоль прямоугольного купола. Это была старинная церковь с двумя закруглёнными лестницами, огибавшими главный вход и нависавшими над каменистой площадью перед храмом. Но светло-серых стенах зеленел мох, а на ступенях виднелась увядшая трава. Поблизости никого не было. Я стал подниматься по лестнице. Сердце билось холодной дрожью и готово было выпрыгнуть. Я чувствовал в себе иглу, трепетавшую на языках синего пламени. Алмазное сияние багрового солнца кровавой раной разрезало серые облака, и огненный луч пронзил закруглённые окна купола. Помедлив, я вошёл внутрь. Запахло чем-то сырым и холодным. Я услышал, что за моей спиной что-то затрепетало и, нахлынув, забилось лёгкими крыльями. Это начался дождь. Внутри церкви никого не было. Холодный мрамор, словно слепой свет, мерцающий в каменоломне, молчал, тревожно слушая звук капель. Я посмотрел направо. Здесь, возле стены лежала тень белого ангела. У ангела было одно крыло. Я отвернулся и поглядел налево. Здесь, за перегородкой виднелась небольшая железная дверь. Я приблизился к ней и проскользнул на лестницу, кольцами ведущую наверх и пропадавшую о тьме. Поднимаясь по ней, я слушал глухой стук своих шагов, раздающийся в сумраке, и чувствовал, что голова моя – это раскалённый шар, от которого во все стороны тянутся прозрачные линии, пахнущие мрамором и горькими мшистыми травами. Я поднялся на третьи хоры и стал смотреть на холодные белые стены. Справа, на высоком коричневом возвышении сидел он. Я его сразу узнал, хотя раньше никогда не видел…На нём было красное одеяние, а вокруг него сиял красный свет. Его красные ткани отбрасывали красные тени, и казалось, что он, словно красными ковшами или красными ветрами держит в своих руках земную твердь и зелёные ветра…
Человек в зелёном воротнике отвернулся
- Кто он? Кто? О ком ты говоришь? – закричали его слушатели.
- Это был он – он! Красный аббат… Мой язык оглох и мёртвым червём ворочался во рту. Я не мог говорить. Не смея смотреть ему в глаза, я слушал красную тишину и отворачивался куда-то вбок… Я понял только, что красный аббат слеп…
- Что было потом? – спросил человек со шрамом.
Человек в зелёном воротнике всплеснул руками и прошёлся по комнате.
- Потом я выбежал из храма и побежал куда-то прямо…- протянул он, закрывая глаза.
- А теперь ты очутился здесь! Вместе с нами! – громко выкрикнул человек со шрамом, и было непонятно, чего в его голосе больше – смеха или горечи.
Дверь со скрипом отворилась. Вошёл служитель, который палкой гнал перед собой какого-то человека в оборванной одежде. За ними следовал ещё один служитель. Он облил из ведра оборванного и, злобно посмотрев по сторонам, крикнул:
- Молчать!..

*   *   *   *   *